Родной простор. Демократическое движение. Воспоминания.

Русский историк с очень одиозной репутацией, но все же умный и талантливый человек, как-то сказал: «История — политика, опрокинутая в прошлое».

Я не знаю, прав ли М. В. Покровский, когда речь идет об отдаленной истории. Но безусловно прав, когда речь идет о недавнем прошлом. И это особенно сильно я ощущаю сейчас, когда начинаю писать главу о варварской оккупации Чехословакии, о суде над благородными людьми, выразившими протест на Красной площади. А в Москве в это время судят моего племянника и близкого друга отца Глеба Якунина. А в Афганистане распоясалась советская военщина, льется кровь, а русские парни гибнут ни за что ни про что в этой далекой, чужой стране, куда погнали их как баранов. Бог знает, зачем и для чего. А в Польше в это время весь рабочий класс восстал против несправедливости, и римский Папа шлет рабочим свое благословение.

И смешанное чувство: любовь к простым людям, полякам, и страх за них (вдруг повторится чехословацкая трагедия), и обида — почему же не русские рабочие, почему не Патриарх Московский и всея Руси.

Тяжелый месяц август. Не любил я его с детства. Жара. Томительная и давящая на нервы. Какая-то пауза во всех делах. Идет на убыль осточертевшее лето.

В 1968 году этот месяц был особенно тягостным. Какие-то неясные слухи. Арест Анатолия Марченко. Неопределенные сообщения из Чехословакии.

Но не хотелось верить. Настраивал себя на оптимистический лад. Один знакомый, старый, умудренный жизнью человек, сказал:

«Это вы думаете так, потому что вас не трогают. Подождите. А с Чехословакией, по-видимому, расправятся».

Так и вышло. Через десять дней я узнал из «Известий», расклеенных на доске, о вторжении советских войск в Чехословакию. Пораженный, я воскликнул: «Фашисты!» Стоящий рядом пожилой рабочий сказал, видимо, неверно поняв мое восклицание: «Это ничего. Наши уже там». Я пояснил:

«Наши и есть фашисты». Он остолбенел. Отойдя, я услышал замечание, брошенное вслед: «Надо на одном хлебе и воде держать».

Меня больше всего в это время возмущали окружающие меня люди. Как ни странно, все очень быстро приняли официальную версию, что в Чехословакию должны были вторгнуться… немцы. Не диво бы простые люди. Но это говорил мой старинный товарищ, кандидат филологических наук.

«Да почему, да из чего вы это берете?»

«Вся Прага была полна немецкими туристами».

«Так ведь и вся Москва полна ими. Пойдемте в „Метрополь“, в гостиницу „Москва“ — сами увидите».

Другой, хороший парень сказал: «Уж этот Дубчек!»

Интеллигентная пожилая дама, моя приятельница, воскликнула: «Суки! Сколько мы крови лили, чтобы их освободить».

В эти дни я не видел никого из наших и не знал, что готовится акция протеста против захвата Чехословакии.

В статье обо мне (очень хвалебной), появившейся в «Вестнике РСХД» осенью 1969 года после моего ареста, говорится, что я выразил сожаление, что не мог принять участия в демонстрации, потому что Павел Михайлович Литвинов, щадя мой возраст, не известил меня. Это и верно и неверно. Что я выразил такое сожаление и непременно бы отправился на Красную площадь, — это совершенно правильно. Но что П. М. Литвинов действовал из столь лестных для меня побуждений, — сомнительно. Верно, просто не вспомнил обо мне.

Я не буду рассказывать обо всех обстоятельствах, связанных с демонстрацией на Красной площади. Они многим известны, а кто о них не знает, тем усиленно рекомендую прекрасную книгу Натальи Горбаневской «Полдень» (Изд. «Посев», 1970), где все обстоятельства, связанные с демонстрацией 25 августа 1968 года на Красной площади, изложены с исчерпывающей полнотой.

Как известно, в этот день, в 12 часов дня (Полдень!) на демонстрацию против оккупации Чехословакии вышли семь человек. Они держали в руках лозунги, провозглашавшие: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» (на чешском языке), «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!» (см. Наталья Горбаневская. «Стихи». — Изд. «Посев», 1969. Приложение: «Открытое письмо о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года», с. 175).

Это были: Константин Бабицкий — лингвист, Лариса Богораз-Даниэль — филолог, Вадим Делоне — поэт, Владимир Дремлюга — рабочий, Павел Литвинов — физик, Виктор Файнберг — искусствовед и Наталья Горбаневская — поэт.

Я знаком со всеми. С некоторыми знакомство шапочное, с некоторыми — очень близкое.

Кто они? Прежде всего, никаких идеализаций. Люди неплохие. Однако все со слабостями и недостатками. Люди всякие и со всячинкой. И вдруг — чудо. Преображение. Осенью 1968 года они выросли в античных героев.

В книге «Полдень» Наталья Горбаневская вспоминает, как в милиции (куда их привезли измученных и избитых после демонстрации) она в коридоре увидела двух: Ларису Богораз и Литвинова.

«Перед опознанием и очной ставкой меня вывели в коридор, и тут я в последний раз увидела Ларису. Ее увозили на обыск. „Ларик“, — окликнула я. Она улыбнулась и помахала рукой. И все время улыбалась.

А после очной ставки я на минуту увидела Павлика. Он тоже был просветлен, но это выражалось не в радостном оживлении, как у Лары, а в какой-то особенно явной мягкости» (с. 92).

Я так хорошо представляю обоих в этот момент, хотя и не был там, в «полтиннике».

Мне всегда было близко понятие, введенное Аристотелем: «катарсис». Как известно, это понятие означает просветление, очищение (катарсис), которое достигается путем страдания. Страдание несет очищение в себе самом, ибо страдание человеческое — это не просто боль, а особое состояние, которое очищает человека от пошлости, от грехов, от всего мелкого, низменного, обыденного.

А с другой стороны, просветляет окружающих, свидетелей этих страданий. Катарсис, согласно Аристотелю, — сущность трагедии.

Высокой трагедией, несущей катарсис, был «полдень». Демонстрация на Красной площади и последующий суд над участниками демонстрации.

Когда-то, когда я спросил вызывавшего меня по другому делу следователя, как чувствует себя Павел Литвинов, он ответил с усмешкой: «Великолепно. Он очень рад, что наконец узнал, что такое тюрьма».

А это было другое. Чекисту, конечно, этого не понять. Это был катарсис. То радостное, просветленное состояние, которое приходит, когда отправляешься в тюрьму с сознанием исполненного долга. С сознанием, что исполнил все, что мог. С сознанием, что идешь на крест.

Я внимательно прочитал «Полдень». И узнал и не узнал всех участников демонстрации и процесса. Узнал. Потому что все они сохранили свои индивидуальные особенности. И очевидец событий был очень точным и сумел передать все их индивидуальные оттенки. И в то же время не узнал. Потому что все они не такие, как в быту: во всем, что они говорят, чувствуется особая просветленность — катарсис.

Процесс пяти (Богораз-Брухман, Литвинов, Делоне, Бабицкий, Дремлюга) — особый процесс (Горбаневская и Файнберг были объявлены невменяемыми).

Прежде всего поражает то, что все пятеро на одном уровне. Трусов и капитулянтов нет. Но это еще не все. Все просветлены каким-то особым огнем. О каждом из них можно сказать: «Се человек».

Это единственный процесс, в котором не было сильных и слабых. Трудно даже определить, кто вел себя лучше. Все на одном уровне. И этот внутренний свет передается адвокатам.

Защита здесь по своему мужеству, яркости, адвокатскому мастерству достойна занять почетное место в истории русского суда.

Но вернемся к индивидуальным характеристикам.

Константин Бабицкий — муж Татьяны Михайловны Великановой, моего будущего коллеги по Инициативной группе защиты прав человека. Его видел впоследствии два раза. Один раз в доме у Петра Григорьевича Григоренко, другой раз на улице: встретил его, когда он шел под руку с женой. У Петра Григорьевича, когда он на гитаре вместе с сыном составили дуэт.

Из материалов дела с удивлением узнал, что он еврей. Вот уж не похож. На меня произвел впечатление провинциального учителя, врача, телеграфиста XIX века. Чеховский тип. Второй раз, на улице, это незадолго до отъезда из Москвы, — впечатление примерно то же. Был любезен. Несколько по-старомодному. По-провинциальному. Вот уж никогда бы не подумал, что он способен на подвиг. Он оказался одним из самых бесстрашных и непримиримых участников демонстрации.

Привожу выдержку из его допроса на суде.

«Судья: Вы не отрицаете, что вы были на Красной площади и держали плакат? Какой плакат вы держали?

Бабицкий: Я называл его уже на предварительном следствии: „At' žije svobodné a nezavislé Československo“.

Судья: Откуда у вас в руках появился этот плакат?

Бабицкий: Я предпочитаю не отвечать на этот вопрос. Я полагаю, что задача обвинения — доказать, что был факт преступления, а задача суда — дать оценку этому факту, иначе может быть совершена судебная ошибка.

Судья: Показания подсудимого в совокупности со всеми другими доказательствами помогут суду сделать оценку. Если вы не желаете отвечать, вы можете не отвечать. Вы принесли его с собой?

Бабицкий: Это такой же вопрос.

Судья: Кто изготовил этот плакат?

Бабицкий: Я отказываюсь отвечать.

Судья: Дома вы изготавливали какой-либо лозунг?

Бабицкий: Да, но он не фигурировал на Красной площади.

Судья: Какого содержания лозунг вы изготовили дома?

Бабицкий: Текст известен, поэтому мне ничего не остается, как ответить: „Долой интервенцию из ЧССР!“

Судья: Вы изготовили его с помощью оргалитовой доски, которую у вас нашли при обыске?

Бабицкий: Да.

Судья: Вы договаривались с кем-нибудь из подсудимых?

Бабицкий: Нет, я пришел на Красную площадь по собственному почину. Договоренности не было.

Народный заседатель: Как вы оцениваете, что ваше сборище так быстро, так оперативно разогнали?

Бабицкий: Нас, очевидно, ждали.

Народный заседатель: А с кем вы договаривались идти на Красную площадь?

Бабицкий: Я отказываюсь отвечать.

Прокурор: Когда вы изготовили тот лозунг, который остался у вас дома?

Бабицкий: Отказываюсь отвечать.

Прокурор: Для чего вы его изготовили?

Бабицкий: Чтобы принести на площадь. У меня возникло минутное колебание, и я этот плакат с собой не взял.

Прокурор: Где он?

Бабицкий: Я полагаю, уничтожен. Большего я говорить не желаю.

Прокурор: Был ли у вас с собой лозунг, когда вы пришли на Красную площадь?

Бабицкий: Отказываюсь отвечать.

Прокурор: Почему?

Бабицкий: Потому что этот вопрос не относится к сути дела. Была демонстрация и был разгон демонстрации, а все остальное не имеет значения» (Н. Горбаневская. «Полдень», сс. 176–178).

Далее, адвокат Поздеев: «Пытались ли вы оказать сопротивление?

Бабицкий: Нет, никакого сопротивления я не оказывал: ни милиции, ни гражданским лицам, совершавшим хулиганские действия, — даже тому мерзавцу, который выбил зубы Файнбергу.

Судья: Подсудимый, я вас предупреждала.

Бабицкий: Извините» (там же, с. 180).

Из его последнего слова:

«Я уважаю закон и верю в воспитательную роль судебного решения. Поэтому я призываю вас подумать, какую воспитательную роль сыграет обвинительный приговор и какую — приговор оправдательный. Какие нравы хотите вы воспитать в массах: уважение и терпимость к другим взглядам, при условии их законного выражения, или же ненависть и стремление подавить и уничтожить всякого человека, который мыслит иначе?» (там же, с. 340).

Поведение Бабицкого на суде очень характерно. Среди участников демонстрации на Красной площади, кроме Натальи Горбаневской, не было (насколько я знаю) религиозных людей. Кажется, не является таким и Бабицкий.

Тем не менее я не знаю другого процесса, участники которого в такой степени напоминали бы древних христиан. Непоколебимая твердость в принципиальных вопросах, вежливое и спокойное достоинство, отказ от силы (даже в тех случаях, когда применяют к тебе силу) — разве не так держали себя мученики и исповедники Христовы в первые века христианства?

Это было только начало. Революционное развитие России пока еще далеко не достигло своего «полдня». И в дальнейшем мало вероятно (как я указывал выше), чтобы будущая русская революция воздержалась от насилия. Пусть же в дальнейшем образы героев Красной площади не померкнут в душах революционеров. Пусть их строгость к врагам революции не переходит в свирепость, пусть растворяется любовью, пусть любовь сочетается со строгостью. Этими словами Святителя Иоанна Златоуста хочется проститься с Константином Иосифовичем Бабицким, с которым мы вряд ли еще встретимся на страницах этих воспоминаний, а я вряд ли встречусь вообще в этой жизни.

Следующая по алфавиту идет Лариса Иосифовна Богораз-Брухман. Легендарная «Лариса». Собственно говоря, она (наряду с Литвиновым) была инициатором и главным организатором демонстрации. По сведениям, не проверенным (Павел Михайлович Литвинов может внести исправления), в последний момент он несколько колебался, но Лариса настояла на демонстрации.

Ее биография хорошо известна: дочь профессора, потомок знаменитого этнографа и общественного деятеля Тан-Богораза, кандидат наук, — была женой Юлия Даниэля, прославилась впервые мужественной защитой своего мужа. Выступила в защиту осужденных Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга. Ее письмо в их защиту, написанное совместно с П. М. Литвиновым, облетело всю мировую прессу. Как только пришло известие о вторжении советских войск в Чехословакию, выступила с протестом, не вышла в тот день на работу, подав официальное заявление, что она это сделала в знак протеста против интервенции.

Я познакомился с ней много позже, через несколько лет после процесса, когда она уже отбыла наказание (ссылку) и жила вместе со своим вторым мужем — Анатолием Марченко — в Тарусе.

У нее только что родился ребенок, у ее старшего сына Александра Даниэля в это время также родился сын. Они жили вместе в просторной даче, рядом жил ее отец со второй женой, тонкой, высококультурной женщиной, аристократкой. Кажется, титулованной. Несмотря на столь разнообразную семью, собравшую столько разноликих людей, соединившую как бы все эпохи, сословия, состояния, в доме все было хорошо и просто.

Лариса производила впечатление женщины, которая мало следит за собой. Поразило полное отсутствие позы. Держалась легко и непринужденно. Был у нее дважды. Запомнились два ее замечания. Я взял на руки ее сынишку, заговорился. Ребенок заерзал, заскучал. Лариса Иосифовна сказала: «Анатолий Эммануилович, стоит ли держать насильно ребенка?» И прибавила: «Сами стоят за свободу, а свободе других мешают».

Второй раз она сказала, что терпеть не может хулиганов. Бедняга! Насмотрелась она на них в иркутской ссылке. Со своей страстью эпатировать людей (это у меня осталось с мальчишеских лет) я сказал: «А вы знаете, я тоже хулиган».

«Не знаю. Если бы я это в вас подметила, вы бы мне были очень неприятны».

Зашла речь о Павле Михайловиче Литвинове. Лариса сказала, что получила от него письмо из Америки. Он очень скучает по родине.

Все с той же своей невыносимой привычкой к эпатажу я заметил: «Ну, я скоро поеду за границу. Составлю ему компанию». Несколько человек, сидевших за столом, при этом засмеялись: многие знали о наших натянутых отношениях. Но Лариса Иосифовна приняла мое озорство за чистую монету. Сказала: «Да, да, конечно. Ему будет легче». Мне стало стыдно. Я стал серьезным.

Поведение Ларисы Иосифовны на суде было великолепным. Она отказалась от защитника. Защищала себя сама. И защита ее была на профессиональном уровне.

Вообще женщина исключительных способностей, мастерица на все руки: научный работник, на суде — адвокат, в ссылке занималась самой грубой, тяжелой физической работой. Я видел ее в качестве матери, бабушки, хозяйки дома. И здесь мастер своего дела. Она из тех женщин, о которых Некрасов сказал:

Я помню, как-то рассказывал своей мачехе о Вейнингере, который считал, что евреи — женственная нация. Мачеха (чисто русская женщина) воскликнула: «Дурак твой Вейнингер. У евреев даже женщины мужественные».

Лариса Иосифовна тому пример.

О своем участии в демонстрации она рассказывала так:

«25 августа около 12 часов я пришла на Красную площадь, имея при себе плакат, выражающий протест против ввода войск в Чехословакию. В 12 часов я села на парапет у Лобного места и развернула плакат. Почти сразу подбежали люди, мне лично незнакомые, хотя я их не раз видела около себя в разных местах. Подбежав ко мне, они отняли плакат. С левой стороны я увидела Файнберга. У него было разбито лицо. Его кровью забрызгали мне блузку. Я увидела, как мелькает сумка, кто-то бьет Литвинова. Собралась толпа. Я услышала голос: „Бить не надо — что здесь происходит?“. Я ответила: „Я провожу мирную демонстрацию, но у меня отняли плакат“. Остальных я не видела. Ко мне подошел гражданин в штатском и предложил идти к машине. Он не предъявил никакого документа, но я за ним последовала. Я увидела, как вели Литвинова и били по спине. В машине было человека четыре. Меня схватили за волосы и головой впихнули в машину. Я также видела в машине Файнберга с выбитыми зубами. В 50-м отделении милиции, куда нас привезли, мы все потребовали медицинской экспертизы для Файнберга. Ему разбили лицо и выбили зубы. Вечером из милиции меня привезли домой для обыска» («Полдень», сс. 156–157).

К этому могу прибавить то, что слышал от многих очевидцев. По дороге в милицию Лариса Иосифовна высовывалась из милицейской машины и кричала: «Руки прочь от Чехословакии! Да здравствует свободная Чехословакия!»

Имеет историческое значение и защитительная речь Ларисы Богораз. Прежде всего она разоблачила неуклюжий маскарад: выдать наемную сволочь (дружинников) за народ:

«Я не случайно задавала каждому свидетелю вопрос: „Почему вы побежали (или подошли) к Лобному месту?“ Большинство из них формулировало свои показания примерно так: „Я увидел, что другие бегут, — тоже побежал“, „Я увидел, что другие идут, — тоже подошел“. Вполне понятное человеческое любопытство — это мы часто наблюдаем на улицах Москвы. Бегут, кричат, — я тоже побегу, посмотрю, в чем дело.

Определенную группу свидетелей составляют те, кто первыми кинулся к Лобному месту. Это несколько человек — пятеро из них служат в воинской части 1164. Все пятеро показывают, что очутились одновременно на Красной площади случайно, без предварительной договоренности. Именно они отнимали плакаты — по крайней мере, три плаката; кто отнимал остальные лозунги и флажок, следствием не установлено. Именно они оскорбляли нас. Остальные же свидетели показывают, что побежали, увидев, как бегут и кричат эти несколько человек. Таким образом, именно эта группа людей, кричавших, бежавших и отнимавших у нас лозунги, именно они спровоцировали скопление и возмущение толпы. А наши действия вызвали активную реакцию только у этих нескольких человек» (там же, сс. 313–314).

Здесь голос Ларисы Богораз выходит из зала. Она — свидетель перед лицом истории. И, быть может, через столетия ее показания будут представлены перед судом истории защитниками русского народа. Не народ — а продажная сволочь била и оскорбляла героев. Не такая же ли продажная сволочь, купленная еврейскими священнослужителями и фарисеями (а никак не еврейский народ), кричала: «Распни! Распни Его!»

В заключение Лариса Богораз объявляет себя с полным правом последователем русской демократической мысли.

«О лозунге „За вашу и нашу свободу“.

Прокурор спрашивает: „О какой свободе вы говорите?“ Не знаю, известно ли прокурору, а также остальным, что это широко известный лозунг. Я знакома с историей этого лозунга и вкладываю в него исторический и традиционный смысл. Это лозунг совместного польско-русского демократического движения XIX века. Мне дорога идея преемственности совместных демократических традиций» (там же, с. 319).

Далее по алфавиту следует Вадим Делоне. Ему тогда был всего 21 год. А за плечами — уже многое: он был вместе с Владимиром Буковским у самых истоков русского демократического движения. Дебютировал как поэт. Был в заключении в 1967 году в течение семи с половиной месяцев. Как известно, на процессе 1967 года он был приговорен к условному наказанию. После освобождения ему пришлось столкнуться со многим: с фарисейским осуждением тех, кто сами и одного дня в тюрьме не сидели. С тем, что двери многих домов для него закрылись.

Владимир, однако, его не осуждал. Ему Вадим посвятил трогательное стихотворение «Прощание с Буковским». Не в это ли время у него рождаются следующие строки о Христе:

Удивительно, как этот неверующий юноша, вероятно, лишь перелиставший Евангелие, подметил это. То, что Христово горькое предвестие «Горе вам!» относится лишь к фарисеям, и только к фарисеям.

Сам Вадим не был ни фарисеем, ни Иудой, он был лишь Петром. На процессе 1968 года он удивил всех. Я помню, как в августе, когда стало известно, что Вадим принял участие в демонстрации на Красной площади и был арестован, один человек сделал прогноз: «Всех предаст». А он оказался одним из самых стойких подсудимых, и его показания на суде должны занять свое место в истории русского демократического движения.

Уже начало показаний Вадима способно удивить тех, кто считал его неустойчивым мальчуганом. Он дал очень умный и тонкий анализ обвинения:

«Прежде всего хочу сказать, что я не признаю себя виновным. Обвинение должно быть объективным и базироваться на фактах. Я считаю предъявленное мне обвинение несостоятельным, юридически безграмотным и недоказанным. На предварительном следствии я заявил, что я, будучи не согласен с действиями правительства, участвовал в выражении протеста против ввода войск в Чехословакию и держал один из плакатов. Все остальное в обвинительном заключении не соответствует действительности» (там же, сс. 181–182).

Далее следует описание фактической стороны, сопровождаемое очень умным и юридически квалифицированным анализом.

С большим достоинством, отказываясь называть какие-либо имена и фамилии, Вадим Делоне держался во все время допроса. По тому же принципу построено его последнее слово, где есть великие слова:

«Я предполагал, что меня лишат свободы на значительный срок за то, что я выразил свой протест. Я понимал, что за пять минут свободы на Красной площади я могу расплатиться годами лишения свободы… Я — человек, которому глубоко противен всякий тоталитаризм…» (там же, с. 335).

Впоследствии я много раз общался с Вадимом. Совместно с ним я праздновал свой последний день рождения в России. Это было 21 сентября 1973 года на Рязанском проспекте, в квартире Якира, где хозяева тогда не жили, а временным хозяином был Вадим. У меня создалось впечатление: прекрасный мальчик, но неустойчивый. Неустойчивость в значительной степени объясняется условиями его детства: его отец бросил семью, когда Вадим был еще совсем мал, и он вместе с братом остался на попечении матери, которая должна была работать, как вол, и воспитывать двоих сыновей.

Вадим метался между домом матери и домом деда, известного физика-академика, который жил в Новосибирске.

Знакомство с богемой, в которую Вадик включился, когда ему было 15–16 лет, положило свои блики на этого хорошего парня. Следы, которые остались у него до сих пор.

По алфавиту вслед за Делоне идет Дремлюга Владимир Александрович. Интересный тип. Парень, который всегда мне напоминал типы из повестей Горького. Пожалуй, в какой-то мере и самого Горького. Из очень простой семьи. Безотцовщина. Романтик. Сидеть на месте никогда не мог. Вел бурную жизнь. Менял профессии, города. Привязался к Якиру. Талантливый. Энергичный. Упорный. Верный друг. И в опасности. И в беде. Такой не подведет. Положиться на него можно. На процессе вел себя превосходно. Во время последнего слова, когда судья стал прерывать, заявил, что в знак протеста против этого и предыдущих политических процессов от последнего слова отказывается.

Если говорить о народе, то более народного типа, чем Дремлюга, и сыскать нельзя.

И наконец, Павел Литвинов. Наряду с Ларисой Богораз организатор демонстрации на Красной площади. Этот остался во все время эпопеи — от Красной площади до последнего слова на суде — верен себе. Спокойный, методичный, не теряющий самообладания. Недаром он внук дипломата, сын инженера, сам физик. Более спокойного человека я в жизни не видел. Во время судебного следствия он спокойно, методично изложил причины, побудившие его организовать демонстрацию. Столь же спокойно он отклонял все вопросы судьи и прокурора, направленные на то, чтобы выведать конкретные детали: кто организовал демонстрацию, с кем конкретно он договаривался, кто изготовлял плакаты. Мотивы своих действий он также изложил кратко и четко, без всякой эмоциональной взвинченности. Он сказал:

«Я был глубоко убежден в правоте своих действий и как советский гражданин был обязан протестовать против грубой ошибки, совершенной правительством» (там же, с. 175).

Заключительное слово Литвинова — шедевр. Оно достойно того, чтобы войти в хрестоматии. Мы не можем удержаться, чтобы не привести его полностью.

«Я не буду занимать ваше время анализом материалов судебного следствия. Я себя виновным не признаю. Наша невиновность в действиях, в которых нас обвиняют, очевидна.

Тем не менее мне так же очевиден ожидающий меня обвинительный приговор. Этот приговор я знал заранее — еще когда шел на Красную площадь.

Я совершенно убежден в том, что в отношении нас была совершена провокация сотрудниками органов государственной безопасности. Я видел слежку за собой. Свой приговор я прочитал в глазах человека, который ехал за мной в метро. Я видел этого человека в толпе на площади. Того, который задерживал и бил меня, я тоже видел раньше. Почти год я подвергался систематической слежке.

Дальнейшие события подтвердили, что я был прав.

Тем не менее я вышел на площадь. Для меня не было вопроса, выйти или не выйти. Как советский гражданин, я считал, что должен выразить свое несогласие с грубейшей ошибкой нашего правительства, которая взволновала и возмутила меня, — с нарушением норм международного права и суверенитета другой страны.

Я знал свой приговор, когда подписывал протокол в 50-м отделении милиции, уже в этом протоколе было сказано, что я совершил, преступление по ст. 1903. „Дурак, — сказал мне тогда милиционер, — сидел бы тихо, жил бы спокойно“. Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу.

То, в чем нас обвиняют, не является тяжким преступлением. Не было никаких оснований заключать нас под стражу на период предварительного следствия. Надеюсь, что никто из присутствующих не сомневается, что мы не стали бы скрываться от суда и следствия.

Следствие тоже предвосхитило решение суда. Следователь собирал только то, что могло послужить материалом для обвинения. Вопрос о том, верил я или нет в то, за что выступал, никого не интересовал, он передо мной даже не ставился. Но ведь если я верил, то ст. 1901 — о заведомо ложных измышлениях автоматически отпадает. А я не только верил, я был убежден!

Не удивила меня и абстрактность обвинительного заключения: в формуле обвинения не разъяснено, что именно в наших лозунгах порочило наш общественный и государственный строй. Даже первоначальное обвинение, предъявленное нам в тюрьме на предварительном следствии, конкретнее. В речи прокурора тоже говорится, что мы выступали против политики партии и правительства, а не против общественного и государственного строя. Может быть, некоторые люди считают, что вся наша политика, в том числе и ошибки правительства, определяются нашим общественным и государственным строем. Я так не думаю. Этого, вероятно, не скажет и прокурор, иначе ему пришлось бы признать, что все преступления сталинских времен определяются нашим общественным и государственным строем.

Что происходит здесь? Нарушения законности продолжаются.

Основное из них — нарушение гласности судопроизводства. Наших друзей вообще не пускают в зал, мою жену пропускают с трудом. В зале сидят посторонние люди, которые явно имеют меньшее право присутствовать здесь, чем наши родные и друзья.

И мы, и наши защитники обратились к суду с рядом ходатайств — все они были отклонены.

Не был вызван ряд свидетелей, на допросе которых мы настаивали, а их показания способствовали бы выяснению обстоятельств дела.

Я не буду говорить о других нарушениях — достаточно и этого.

Я считаю чрезвычайно важным, чтобы граждане нашей страны были по-настоящему свободны. Это важно еще и потому, что наша страна является самым большим социалистическим государством и — плохо это или хорошо — но все, что в ней происходит, отражается в других социалистических странах. Чем больше свободы будет у нас, тем больше ее будет там, а значит и во всем мире.

Вчера, приводя статью 125 Конституции, прокурор допустил некоторую перестановку в ее тексте — возможно, и умышленную. В Конституции сказано, что в интересах трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется: свобода слова, свобода печати, свобода собраний, митингов и демонстраций. А у прокурора получилось, что эти свободы гарантируются постольку, поскольку они служат укреплению социалистического строя.

Судья: Подсудимый Литвинов, не ведите дискуссий, говорите только о деле.

Литвинов: Я и говорю о деле. Лариса Богораз частично ответила на это, и я согласен с ее толкованием этой статьи. Правда, обычно ее толкуют так же, как и прокурор. Но если бы даже принять такое толкование, то кто определит, что в интересах социалистического строя, а что — нет? Может быть, гражданин прокурор?

Прокурор называет наши действия сборищем, мы называем их мирной демонстрацией. Прокурор с одобрением, чуть ли не с нежностью, говорит о действиях людей, которые задерживали нас, оскорбляли и избивали. Прокурор спокойно говорит о том, что, если бы нас не задержали, нас могли бы растерзать. А ведь он юрист! Это-то и страшно.

Очевидно, именно эти люди определяют, что такое социализм и что такое контрреволюция.

Вот что меня пугает. Вот против чего я боролся и буду бороться всеми известными мне законными средствами» («Полдень», сс. 328–332).

Выше я говорил о своем знакомстве с Литвиновым. Я отметил, что в течение этого знакомства были и неприятные эпизоды. Сейчас, прощаясь с Литвиновым (мне, вероятно, уже не придется писать о нем), не могу не воздать ему должное.

Он не трибун, не оратор, не глубокий теоретик. Но он прекрасный организатор, великолепный, стойкий человек, прямой и честный. Говоря словами Золя: «Превосходный человеческий тип!»

В процессе не участвовали двое: Наталья Горбаневская и Виктор Файнберг. Но без их характеристики обойтись невозможно: они оба не только принимали руководящее участие в демонстрации, но и сами по себе представляют столь яркие человеческие типы, что без них все дело о демонстрации на Красной площади представляется неполным.

Прежде всего о Наталье Горбаневской. Она поэтесса. Поэт весь в стихах, поэтому прежде всего обратимся к ее стихам.

В ее стихах Москва. Москва студенческая, Москва глазами женщины, Москва глазами интеллектуала, интеллигентного пролетария, как говаривали во времена Писарева.

Вот она в воскресенье. Выходной день после трудной, мучительной недели. Но она не отдыхает.

На мой взгляд, это одно из лучших ее стихотворений. Образность поразительная: вы так и видите зеленое ведро, и веревку посреди двора, и усталую женщину, усталую от стирки и от стихов.

В одном месте она сравнивает себя с Офелией. Она и есть Офелия. Подобно героине Шекспира, она блуждает по Москве. По Москве многострадальной, которая принесла нам всем столько зла. По Москве родимой, без которой нет счастья, нет жизни. По Москве сумасшедшей и милой.

Вот поэтесса опять на Страстной, которая связана с памятью о диссидентах так же, как и Сенатская с памятью о декабристах:

В этом стихотворении вся наша эпоха. Монстр который хочет, чтобы его приняли за человека. Это очень тонко подмечено. Они (чекисты всех сортов — от следователей до стукачей) страшно любят играть в «людей», говорить о литературе, о шахматах, о спорте. На худой конец, и пьяным рубахой-парнем прикинуться. И все-таки — монстр. Каинова печать на лице, в глазах. И никак ее не скроешь.

И обращение к Пушкину, памятник которого, окруженный цепями, высится посреди площади. О том, как он «в свой жестокий век прославил свободу», — говорит надпись на пьедестале.

Его-то век «жестокий», — нас этой жестокостью не поразишь.

Но блуждания по Москве продолжаются. Вот она у Ленинградского вокзала.

Скитания не только днем — и ночью. И все Москва, опять и опять Москва.

Как все это знакомо. Лирика московских мест и отвратительный, столь искусственно пронзающий Москву Новый Арбат. Прозаический и жестокий. Выросший по воле посредственностей, правящих Россией, как любил говорить Троцкий. Невыносимых посредственностей с убогим вкусом, со скудным развитием, с примитивным мышлением. Бездарный Новый Арбат — это их достойное выражение.

Итак, идет Офелия по Москве.

Офелия — девушка умная, с чуткой душой с огромным талантом, труженица и подвижница. Вполне естественно, что она одна из первых вошла в демократическое движение. Она была рождена для него.

После этих панегириков читатель решит, что Горбаневская — мой первый друг. Ошибется. Наше знакомство началось с перебранки (по поводу Солженицына), и всегда наши отношения были очень холодными. Не любит она меня. Не могу сказать, чтобы и я пылал к ней особой любовью.

Как-то я спросил нашего общего друга, хорошую, дельную девушку: «За что меня Наташа так не любит?» Получил оглушительный ответ: «Анатолий Эммануилович, вам может прощать только тот, кто вас любит. А так как она не умирает от любви к вам, то она вам не прощает». Что делать, закон Кармы: всякий получает то, что заслуживает.

Так или иначе, во время демонстрации на Красной площади она ошеломила всех: явиться на демонстрацию с ребенком. Это, вероятно, первый случай в анналах русского политического движения.

Акимова (мой следователь) запальчиво говорила: «Истеричка». Я ответил: «Такая же, как Жанна д'Арк, Софья Перовская и ваша официальная героиня Зоя Космодемьянская». Акимова промолчала.

Нет явления более непонятного для мещанина, обывателя, чиновника, чем подвиг. А Наталья Горбаневская — подвижница. Она — человек порыва.

И в то же время неустанная труженица. С юных лет она работала как вол. За все время своей деятельности в демократическом движении она непрестанно работала.

В то же время тяжелая жизнь, прожитая ею, сказалась. Нервная, вспыльчивая, быстро переходящая из одного настроения в другое…

И в то же время скажу: слава Богу, что есть такие люди. Это одна из семи, без которых не стоит город.

Мужественным было поведение Натальи Горбаневской и в дни после демонстрации. Она была единственной участницей демонстрации, которая не была арестована. Ее отпустили. Вероятно, надеялись, что, выйдя чудом из тюрьмы, она будет сидеть спокойно. Но не таков характер Натальи Горбаневской. Едва освободившись, она тут же пишет письма в редакции ряда иностранных газет, в которых подробно объясняет, как было дело. Выступает в защиту заключенных. Развивает необыкновенную энергию.

Она была основателем и редактором «Хроники текущих событий», по существу, первого неофициального издания, которое выходит уже 12 лет. Она становится затем (в мае 1969 года) членом вновь организованной Инициативной группы защиты прав человека. Разворачивает лихорадочную деятельность, — до тех пор, пока ее деятельность не была прервана бессердечными негодяями из КГБ, заточившими ее в сумасшедший дом.

И наконец, еще об одном герое Красной площади — о Викторе Файнберге. Если попытаться определить одним словом его характер, то это слово будет стремительность. Я никогда не видел столь порывистого человека. Я его знаю уже более 10 лет, виделся с ним и в Москве, и в Ленинграде, и в Париже. Видел его в самых разнообразных обстоятельствах: и у постели тяжело больной, умирающей матери, и у себя, в доме моей няньки на Васильевском острове в Питере, и в московском ресторане, и в Лондоне на вокзале, а в июне 1980 года на гулянье в честь предстоящих выборов французского президента в Париже, — но я никогда не видел его спокойным. Он всегда в движении, он всегда куда-то спешит, он всегда охвачен стремлением немедленно что-то сделать. Глядя на него, я невольно вспоминал определение еврейской нации, сделанное Ренаном: «Евреи — это дрожжи человечества». «Дрожжи» — это сказано как будто специально про Виктора.

Характерно, что как только распространился слух об аресте Солженицына, в тот же самый день в квартиру Григоренко позвонил из Ленинграда многострадальный отец Виктора, всю жизнь спасавший от всевозможных бед своего сына. Зинаида Михайловна попросила меня подойти к телефону. Ужасным, прерывающимся голосом отец Виктора сказал:

«Он хочет идти на Дворцовую площадь демонстрировать против заключения в тюрьму Солженицына».

Я: «Солженицын не в тюрьме, а уже во Франкфурте, так что Виктору нечего демонстрировать. Пусть сидит дома».

Отец (обрадованно): «Как, что вы говорите? Я сейчас позову его к телефону».

Подошел к телефону Виктор. Я сказал: «Виктор, сиди дома. Солженицын выслан за границу и сейчас находится во Франкфурте».

Нет ничего удивительного, что такой человек очутился на Красной площади. Он и пострадал больше других: негодяй дружинник вырвал у него лозунг и выбил ему зубы, разбил ему лицо в кровь. Видимо, в этом гнусном нападении на Виктора, не последнюю роль сыграли и антисемитские мотивы, так как Виктор по наружности типичный еврей. Его не допустили на суд, так как, очевидно, нашли неудобным показывать на суде человека с выбитыми зубами. Его заключили в сумасшедший дом. В страшный сумасшедший дом на Нижегородской улице в Ленинграде, где он провел целые три года.

Но он и здесь остался верен себе. И психиатрам-кагебистам не удалось его поставить на колени: он протестовал всеми силами против окружавшего его варварства. И здесь, в сумасшедшем доме, нашел себе верного друга в лице Владимира Борисова, также заключенного тогда в сумасшедший дом.

Я написал последнюю строчку, подумал, как закончить характеристику героев Красной площади. И неожиданно всплыли в уме слова ныне официального, а когда-то свободолюбивого, ищущего поэта Николая Тихонова:

Этими словами я и заканчиваю повествование об одном их самых волнующих героических эпизодов в истории России.

«Дешевое выходит на дорогое». (Интермеццо)

Эту фразу можно слышать на базарах, на вокзалах, от торговок, спекулянтов, рыночных завсегдатаев. Это перефразировка английской поговорки: «Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи».

Практический разум народа правильно оценил ситуацию. Как жаль, что политики этого не понимают.

Что можно сказать о вторжении в Чехословакию? Прежде всего то, что это была глупость. Только ограниченные люди (типа Брежнева) могли пойти на эту авантюру.

Прежде всего: зачем?

Военная необходимость? Абсолютно никакой. Когда-то Бломберг (немецкий военный министр в первые годы правления Гитлера) сказал, что для Германии гораздо выгоднее, чтобы Италия выступила против Германии, чем то, что она будет ее союзницей. «Если она выступит против нас, — говорил Бломберг, — нам придется направить туда десять дивизий, и мы займем Италию. Если она выступит как наш союзник, нам придется послать туда тридцать дивизий, чтобы ее защищать».

Нечто подобное можно сказать про наших «союзников», — с той лишь разницей, что в случае войны туда придется послать не 30, а 40 дивизий, чтобы они не стреляли нам в спину.

С точки зрения политической, ничего более глупого нельзя было придумать: теперь уже очень мало кто на Западе питает какое-либо доверие к Советскому Союзу, и даже здешние коммунисты от него открещиваются. Правда, Брежнев и компания ничего не выдумали нового. Хрущев показал путь, вторгнувшись в Венгрию. Но там хоть действительно были (наряду с другими) и крайние реакционеры. Это давало возможность демагогически оправдывать интервенцию борьбой против реакции. Но тут даже и этого не было. Советские армии были двинуты против коммунистического правительства.

Результат ужасный. Чехословакия — традиционно дружественная России страна, стала крайне враждебной. Ненависть к России там надолго.

Все демократические силы с подозрением и опасением смотрят на Советский Союз. Теперь еще остается к Венгрии, Чехословакии и Афганистану прибавить Польшу.

Это будет конец. Коммунистическое движение во всем мире лопнет как мыльный пузырь.

СССР в сознании всех предстанет рядом с фашистской Германией. Конечно, если бы дело ограничилось только этим — распадом международного коммунизма, — мы бы еще примирились как-нибудь с такой потерей. Ужасно другое. За все придется расплачиваться России, нашим русским ребятам, которые гибнут сейчас в далеком Афганистане и которым придется расплачиваться и впредь за безумные затеи выживших из ума стариков. Поистине, дешевое выходит на дорогое.