Родные дети

ОКСАНА ИВАНЕНКО

«РОДНЫЕ ДЕТИ»

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo

ПИСЬМА

Почтальон Поля была совсем молоденькая девушка, смешливая и любопытная ко всему и всем.

Ей очень хотелось самой вначале перечитать все письма, лежащие в толстой кожаной сумке, а потом уже раздать их адресатам. Конечно же, она этого не делала, но очень жалела об этом и, по крайней мере, всегда старалась завести знакомство с теми, кому каждый день приносила разную почту.

Ей нравилось постоять в таких квартирах и услышать, как радостно восклицают: «Ой, скорее идите сюда! Смотрите, письмо от папы!» Или: «Наконец-то брат написал!»

Тогда почтальон смотрела победительницей, словно появление письма целиком зависело от нее. Она задирала маленький, острый, весь в веснушках носик, и мелкие белые зубки сияли в улыбке.

Ей хотелось бы даже заранее отгадать, от кого эти письма. И на самом деле в некоторых квартирах уже могла так сделать. В такие квартиры она заходила с охотой, просто с удовольствием. Вот, например, к старому профессору, который жил в квартире № 1, — ему она всегда приносила много корреспонденций: из Москвы, Ленинграда, из Болгарии, Польши. Но больше всего он радовался письмам из Донбасса. Поля уже знала эти конверты, этот почерк. Это были письма от его дочери-инженера.

Много писем получала также актриса, жившая напротив. Вообще в этот дом было приятно заходить.

А вот в дом на углу Поля заходила только на минутку. Там она сдавала газеты, журналы и изредка треугольничек, надписанный неровным почерком.

Это был детский дом, и она видела сквозь забор бледных и худеньких девочек и мальчиков, у которых не было, наверно, никого, кто бы им написал.

Но однажды Поля торопливо сунула пакет корреспонденций старому профессору, несколько писем актрисе, по дороге наскоро опустила в почтовые ящики простые письма и газеты и быстро вбежала в детский дом.

— Как живете, ребятишки? Я несу вам полную сумку писем! А ну-ка, скорее позовите мне заведующую!

Она хотела вручить письма, словно это был драгоценный клад, в собственные руки заведующей, хотя среди писем не было ни одного заказного.

Она не ошиблась — любопытная маленькая почтальон Поля. Это правда был настоящий клад. Заведующая дрожащими от волнения руками взяла письма, улыбнулась девочке, глубоко вздохнула и сказала:

— Приносите еще, милая. Это такая радость для моих детей! — И, прижимая к груди целый ворох писем, пошла к себе.

Поля шмыгнула носиком и быстро-быстро заморгала, сама не зная отчего.

Марина Петровна, заведующая, не могла по дороге не заглянуть к детям — посмотреть, что они там делают. Ведь они сразу же, сообщив ей о почтальоне, побежали к себе. Им и в голову никому не пришло, что эти письма к ним, к ним!

Сейчас было время приготовления уроков. Но сначала Марина Петровна заглянула к «малышатам» — так здесь называли группу дошкольников. Они все сидели тихо за круглым низеньким столиком и слушали, как воспитательница София Мироновна что-то им рассказывает. Белокурая Орися Лебединская ручкой подперла головку и смотрела внимательно, серьезно, как маленькая старушка. Возле нее — пятилетний Владик Гончарин. Вот им Марина Петровна больше довольна. У него уже розовые щечки, не то что у Ориськи, и Марина Петровна даже бывает довольна, когда слышит непоседливых, живых детей: «Владик, тише! Владик, не прыгай! Владик, не мешай!» Она, Марина Петровна, конечно же, делает строгое и серьезное лицо, когда жалуются на Владика, но про себя радуется: хоть Владик уже громко смеется и прыгает, рисует, где придется, танки и пушки.

Как хочется ей, чтобы все малыши побольше... шумели, баловались, а главное — смеялись, смеялись...

Увидев Марину Петровну, дети, все как один, встают.

— А что надо сказать? — спрашивает София Мироновна.

— Добрый вечер, Марина Петровна! — говорят малыши хором.

— Садитесь, детки, слушайте дальше, я не буду вам мешать. Интересная сказка?

— Ой, — качает головкой Орися.

— Там как один был маленький, — увлеченно перебивает Владик, — а семерых великанов победил!

— Ну, слушайте, слушайте дальше! — улыбается Марина Петровна и гладит детей по головкам.

Нет, ей еще не нравится в комнате малышей. Здесь, конечно, чисто, аккуратно. Но холодно, пусто... Сюда бы большой ковер на пол, много игрушек, веселые яркие рисунки на стены! Что поделаешь, еще и года не прошло, как окончилась война. Сразу всего не сделать.

В рабочую комнату — так называется комната, где дети готовят уроки, — Марина Петровна не заходит, а только заглядывает в двери. Темные и светлые головы склонились над столиками, из угла долетает быстрый нервный шепот. Так и есть! Это опять Тоня и Светлана ссорятся и мирятся. Но Марина Петровна знает, что, несмотря на частые ссоры, девочки неразлучны. Да и ссоры теперь уже не такие шумные, как раньше. Светланка все реже заливается слезами, и давно уже не слышно истерических выкриков Тони на каждое замечание воспитательницы. Правда, ее большие темные глаза на бледном личике смотрят, как и раньше, смотрят с недетским отчаянием. У Марины Петровны немного легче становится на сердце, когда она замечает над столиком у дверей группу старших — ребят десяти-одиннадцати лет. Катя, Леня Лебединский что-то горячо обсуждают. Перед ними большой лист бумаги. Ага! Они же решили выпустить стенную газету. На Октябрьские праздники их приняли в пионеры, и теперь они носят свои красные галстуки с особенной гордостью.

С ними и Лина Павловна, воспитательница, худенькая, бледная девушка. «Надо, чтобы и она пила рыбий жир! — вдруг решает Марина Петровна. — О ней надо заботиться так же, как о детях, ведь она всего на два года старше Леночки Лебединской». Леночка сидит в углу, закрыв уши и уткнувшись в книгу. Во что бы то ни стало она решила наверстать все упущенное и перескочить через класс. Очень хорошие эти сестрички и братик Лебединские. Вот вторая сестра — семилетняя Зиночка, ровесница Тони и Светланки — подсела к ним и что-то с жаром доказывает, показывая свою тетрадь. Да, все дети хорошие, каждый по-своему, и каждый нашел свое место в сердце Марины Петровны.

Марина Петровна не задерживается тут. Скорее к себе — посмотреть на эти письма. Первые письма!

Она заходит в свой маленький кабинет и закрывается на ключ. Целая гора писем лежит перед Мариной Петровной. Ей хочется снова спуститься вниз, в рабочую комнату, и сказать детям:

— Друзья! Сегодня у нас большая радость! Видите, сколько вы получили писем!

— Кто, кто? Кому письма? — закричат дети, сорвавшись со своих мест.

— Всем, каждому из вас, — скажет Марина Петровна. И это будет правда.

Скорее хочется увидеть, как засветятся их глаза, заалеют щеки. Увидеть их радость, восторг. Но надо обязательно сначала самой просмотреть письма.

Подойти к ее детям надо так осторожно... Еще и года не прошло, как они тут: такие еще слабенькие, бледные, нервные. И не только Тонины глаза смотрят с недетским отчаянием.

Если б эти письма принесли им настоящую радость, вызвали счастливую улыбку! Что в них? Скорее, скорее перечитать!

Вот так подряд, не выбирая, Марина Петровна начинает читать.

Конверт надписан старательно, крупным детским почерком. Обратный адрес — город Анжеро-Судженск, средняя школа, пионеры четвертого класса.

Где этот Анжеро-Судженск? Что за город?

Марина Петровна вскрывает конверт и читает:

«Дорогие друзья!

Пишут вам пионеры четвертого класса Анжеро-Судженской средней школы. Если посмотреть на карту, то вы увидите — мы очень далеко от вас. Между нами сколько городов больших и маленьких, степей и рек, большая сибирская тайга. Но это теперь ничего не значит, что мы от вас далеко. Как только мы прочитали о вас в «Пионерской правде», то все говорили о вас, как о своих близких и родных. Мы решили вам написать и с вами подружиться. На самолете письмо долетит к вам очень быстро, а если даже и поезд повезет, это тоже не так уж и долго.

Мы читали газету на пионерском сборе, и нам было очень страшно слышать о том, как вы были в плену у фашистов в концлагере Аушвиц. А когда дочитали до того места, как вас освободила Красная Армия, мы все захлопали в ладоши.

Мы очень жалеем, что не знаем, кто именно вас освобождал, какая воинская часть, а то мы б письмо написали бойцам с благодарностью за вас.

Мы хотим, чтобы вам теперь никогда не было грустно.

Напишите нам, как вы живете. Мы по истории и географии учили и книжки читали о Киеве, о Днепре. И мы все представляем, как там чудесно! Напишите нам, какой он, Киев, и какой Днепр, а если кто из вас рисует, пусть нарисует для нас самые красивые места и ваш дом.

Анжеро-Судженск не очень большой городок. Некоторые наши ребята бывали в Новосибирске и в Омске — вот это города большие. А один мальчик из нашего класса жил раньше в Москве, так он говорит, что Москва в сто раз больше, но ведь Москва — столица, потому она и самая большая. А у нас тоже есть и театр, и кино, и строят новый пионерский клуб, и радио, и электричество есть — всё, как во всех советских городах. Вокруг нашего города тайга, и зимой все мы бегаем на лыжах, а старшие мальчики из нашей школы ходят белковать — охотиться на белок — тут их множество. А у вас бегают на лыжах? Зима у вас холодная? У нас бывает пятьдесят и шестьдесят градусов мороза, и тот, кто живет далеко от школы, прибегает на лыжах.

Но летом у нас тоже расцветают цветы, и мы растим сад. У нас есть кружок садоводов-мичуринцев. Очень вас просим прислать семена цветов из вашего сада. Мы читали, что на Украине везде сады и цветы. Мы хотим, чтобы украинские цветы расцвели на наших сибирских клумбах и всегда напоминали нам о вас. Мы с нетерпением ждем ответа.

Шлем всем вам пламенный пионерский привет!

Пионеры 4-го класса отряда имени Ленина

Анжеро-Судженской средней школы».

А вот небольшая открытка:

«Привет из солнечного Таджикистана от работниц механического цеха ремонтной станции!

Дорогие дети! Мы прочитали в газете, как Красная Армия вас освободила и все вы возвратились в столицу Украины, в родной всем нам Киев, и сейчас хорошо и весело живете в детском доме. Нам хочется, чтобы вы знали: теперь у вас много родных и близких. Считайте и нас, работниц-комсомолок механического цеха, своими старшими сестрами. Пишите нам! Мы будем вам отвечать. Передавайте привет и большое спасибо вашим воспитательницам и директору вашего детдома».

Самодельный конверт. На обороте нарисованы чернилами цветы. Обратный адрес: Нижний Тагил Свердловской области.

«Привет, незнакомые нам девочки! Мы пишем вам письмо и хотим с вами подружиться. Мы такие же, как и вы, детдомовские дети. У нас тоже нет ни мамы, ни папы. У некоторых ребят есть, а у меня и у моей подруги нет никого. Так вот, будьте добренькие и не откажите ответить нам поскорее. Напишите все о вашей жизни. Мой папа и папа Нины погибли на фронте. Мы уже давно в детском доме. Детям тут живется хорошо, но думаем, что будет еще лучше. Познакомим вас с нашим детским домом. Нас сто пять детей. Все учимся в школе. У нас есть свое хозяйство. Две коровы, четверо телят, одна овца, а у нее двое ягнят, хорошеньких, беленьких, как снег. Есть свиньи и маленькие поросята. Мы сами ухаживаем за ягнятами и поросятами, а коров доит тетя Паша. Наши шефы с завода подарили нам радиоприемник, и мы слушали о вас по радио и плакали.

Наш шеф — завод — очень большой. Нас уже водили на экскурсию во все цеха, и нам очень понравилось, как на конвейере машины собирают. А на праздники нас всегда приглашают в клуб. Мы там выступаем с нашей самодеятельностью. Нас все там знают и любят. Уже пять наших старших мальчиков и девочек работают на заводе, а по вечерам они учатся в техникуме. Одна наша Нюся скоро будет настоящей рабочей, она электросварщица.

А наш старший мастер рассказывал, как во время войны приняли в цех первых девушек и были среди них башкирки из сел. Они так испугались этой электросварки, что попа́дали на пол и кричать начали, а теперь они лучшие на заводе работницы, их портреты были даже в газете. Нам было смешно — чего это они так перепугались, потому что нам этот цех очень понравился, там так красиво искрится пламя, когда идет сварка, и мы тоже хотим работать на нашем заводе.

Мы рассказали о вас нашим шефам, и они сказали, чтобы на каникулы вы приехали к нам в гости. Напишите нам скорее.

Писали Крамкова Лида и Соколова Нина.

Я — Лида — учусь в 4-м классе, учусь ничего себе, только пятерки и четверки, того же и вам желаю. Я — Нина — учусь в 3-м классе, тоже неплохо. Ждем ответа, как ласточка лета».

Аккуратный конверт, надписанный ровным почерком.

«Здравствуйте, дорогие девочки! Шлем вам горячий привет из славного города-героя Ленинграда и желаем вам всего прекрасного в жизни и самых лучших успехов в учебе. Любимые девочки! В «Пионерской правде» мы увидели ваши фотографии и читали о вас. Мы будем вам писать, а вы нам отвечайте. Мы живем в Ленинграде и очень любим свой город. Почти все мы прожили тут всю войну и блокаду, наши родители, как и ваши, погибли на фронте или умерли от голода. А вам пришлось побывать на фашистской каторге, и наверняка вы ненавидите фашистов так же, как и мы. Но обо всех нас заботится Советская власть и наши дорогие шефы — советские моряки. Наши шефы-балтийцы приезжают к нам в гости и летом катают нас на своих катерах. Наш детский дом очень хороший, на Петроградской стороне, в красивом особняке. Мы опишем вам свою жизнь. Когда мы приходим со школы, мы идем обедать в столовую, потом гуляем, а после прогулки готовим уроки. В свободное время у нас работают кружки: рукоделия, литературный, драматический.

Дорогие девочки, разрешите спросить, как у вас работает пионерский отряд и кто председатель совета дружины? У нас пионерский отряд работает хорошо, часто бывают пионерские сборы. На сборах мы читаем книги, делаем доклады о комсомоле, об Октябрьской революции, Первом мая. Председатель дружины у нас Долинова Вера, она и староста комнаты. А кто у вас? У нас есть пионерская комната, она красиво убрана. В ней мы рисуем плакаты и три раза в месяц выпускаем стенгазету. Редактор у нас Корнеева Тома. А у вас?

Милые девочки, напишите, есть ли у вас детсовет? У нас есть. У нас очень хорошие воспитатели, и директор, и завуч. А у вас? Они передают большой привет всем вам и вашим воспитателям, и от нас также.

Любимые девочки! Кончаем писать, до свидания! Целуем вас крепко и жмем ваши ручки.

Ждем ответа с нетерпением.

Долинова Вера — 3-й класс, Долинова

Тася — 2-й класс, Осеева Клава — 2-й

класс, Корнеева Тома — 3-й класс».

В конверте оказалось еще одно письмо:

«Любимые девочки, мы хотим, чтобы вы нам написали отдельное письмо. Целуем вас еще крепче.

Девочки 1-го класса.

Староста 1-й группы Ира Баранова».

Узкий конверт, надписанный вычурно с завитушками:

«УССР, город Киев. Детдом. Товарищу воспитательнице.

Старшина Кондратенко Евгений Иванович.

Привет с берегов Дуная!

Многоуважаемая девушка, воспитательница сирот! Прежде чем начать это маленькое письмо, разрешите передать вам сердечный привет и самые искренние пожелания успехов в личной жизни и воспитательной работе. Вы — воспитательница детей-сирот, потерявших своих родителей в годы Великой Отечественной войны. Мы благодарим вас за то, что вы заботитесь об этих детях, которые перенесли столько страданий в фашистских лагерях.

Глубокоуважаемая девушка-воспитательница! Конечно, вас удивит, почему мы вам пишем. Мы читали в газете о ваших детях и о вас. Мы прочитали о Лёне Лебединском, у которого палачи-фашисты взяли больше 4000 кубических сантиметров крови, и о его сестричке — четырехлетней Орисе, у которой начала сохнуть левая ручка, так много взяли у нее крови. Мы, все комсомольцы, были на фронте и мстили фашистским гадам за все муки, которые вынес советский народ и дети. Сейчас мы далеко за границами родной земли. Двое из нас с Украины, а Виктор Таращанский из самого Киева. Нам хотелось бы переписываться с родной девушкой из нашего любимого Киева, который мы освобождали, с девушкой, которая делает такое благородное дело.

Не сердитесь на нас за то, что мы решились написать вам, и поверьте в наше искреннее уважение к вам и большую любовь к детям, из-за которых мы никогда не забудем врагов. Желаем вам счастья, здоровья и успехов в работе.

Ждем от вас ответа.

Кондратенко Евгений Иванович, Радин

Петр Ильич, Булгаков Михаил Петрович,

Грибов Сергей Иванович, Таращанский

Виктор Васильевич».

Марина Петровна улыбнулась и отложила это письмо отдельно.

Было еще несколько писем от школьников с Дальнего Востока, с Донбасса, из какой-то деревни Тариберки Мурманской области, где полгода ночь, полгода день.

А вот маленький треугольничек, надписанный неуверенной, дрожащей рукой.

«Уважаемый товарищ директор!

Прошу сообщить мне о моей дочке Валечке Ивановне Листопадовой, восьми лет. Вдруг она у вас. Волосики черные, глазки черненькие, на левой руке № 66101. Не откажите мне, ответьте. Мы были с ней в одном лагере в Люблине, а потом нас разлучили».

И еще такие же просьбы:

«Товарищ директор, дорогой! Помогите моему горю, помогите собрать моих крошек-сироток всех вместе. Отец их погиб, и я из-за проклятых фашистов здоровье потеряла. Моя старшая доченька, Танечка, нашлась, а где мой сыночек Владик и младшенькая, Лидочка, я не знаю.

Просительница Гончарина Феня Петровна.

БССР. Витебская область».

Гончарин... Владик Гончарин! У Марины Петровны прервалось дыхание. Владик Гончарин, курносенький непоседа, веселый мальчишка, который всегда и везде рисует танки и красноармейцев.

Что делать? Что делать?

Как выйти к детям?

Она плачет, Марина Петровна, такая сдержанная, сильная, сама познавшая столько горя в эту войну. А сейчас не может сдержать слез.

Это слезы радости за мать, которая хочет собрать вместе своих «крошек-деток» и сейчас нашла своего маленького Владика. Но это и слезы горя за всех осиротевших детей, за мать, которая всюду ищет Валечку Ивановну Листопадову, восьми лет, с номером на руке 66101.

Вытрите скорее слезы, Марина Петровна! Девочка-почтальон, словно первая ласточка, принесла эти радостные вести. И потом, вы же видите? Разве они сироты, наши дети? С Дальнего Востока, с горячего Таджикистана, с тихого Дуная пришли к ним слова любви и заботы.

Идите скорее и скажите им обо всем!

* * *

Но Марина Петровна не может сразу подняться. Она еще долго сидит задумавшись, подперев голову руками.

Успокоились ли ее дети настолько, чтобы без волнений ответить на эти письма, радостно ли станет им от теплых, наивных, родных слов, или только расстроятся они, вспомнив прошлое?

Ведь сама Марина Петровна и себе, и своим товарищам все время говорила:

— Не надо напоминать! Ни о чем не расспрашивайте! Пусть поскорее обо всем забудут.

Но не ответить на такие письма невозможно, и, быть может, дети отнесутся к этому совсем иначе?

Невозможно не связать их со всеми, кто так искренне обратился к ним. Да это уже и не та куча детей, которую она летом встретила на вокзале...

НАВСЕГДА ПРАВДА

Летом Марину Петровну вызвали в отдел репатриации при Совете Министров. Она недавно вернулась из эвакуации, и только начала налаживаться жизнь в небольшом детском доме для детей фронтовиков и партизан, погибших в годы Отечественной войны... У нее самой тоже погибли муж и сын на фронте... И вдруг отдел репатриации. Она была удивлена: никого из родных у нее не осталось.

Там ее уже ждал инспектор детдомов.

— Принимайте завтра детей. Прибудут дети, освобожденные из фашистских лагерей... Знаем, знаем, что вы сейчас скажете — дом маленький, негде разместить... Все знаем...

— Нет, я ничего не скажу, — спокойно ответила Марина Петровна. — Я только спрошу: сколько прибудет детей и где их разместить?

Завотделом репатриации и инспектор рассмеялись. Собственно говоря, Марина Петровна сказала то же самое, но таким тоном, что было ясно — она понимает, что это необходимо, ее не надо уговаривать.

Она не отказывается, а просто уточняет, как все организовать. А это уже совсем другое дело! С такими людьми можно работать.

— Все предусмотрено. Ну, не совсем все, но главное, — сказал инспектор. — В вашем доме, понятно, мест нет. Временно мы разместим детей в пионерском лагере в Пуще-Водице, оттуда уже выехала лагерная смена. Половину своего персонала вы перебросите туда.

— Половину из трех, — подчеркнула Марина Петровна. — Хорошо.

— Да, половину. Двоих туда, а одного оставишь здесь.

Тут уже и заведующий не выдержал и засмеялся.

— Это не половина, а две трети.

— Ясно, — махнул рукой инспектор. — Там дети пробудут недели три, а мы за это время отремонтируем вам новое помещение. Да, мы даем тебе чудесное помещение. Все заведующие тебе будут завидовать. Ты там дворец устроишь, да еще с парком. Какой там дом, а двор! И ты туда перевезешь часть детей из своего дома и всех новеньких.

— Постели, кровати, посуда в лагере в Пуще есть? — перебила его Марина Петровна. — Я сейчас пойду в детдом, дам распоряжения и поеду в Пущу, посмотреть, что там. Туда думаю направить Марию Трофимовну и Ольгу Демидовну. Завпеда Софию Мироновну и кастеляншу Елену Ивановну оставлю тут, а мне, значит, успевать, как видно, сразу в трех местах.

— Сегодня я дам машину и вместе с вами поеду в Пущу, — сказал заведующий отделом репатриации, которого растрогала эта женщина тем, что сразу все поняла и взялась за дело.

К сожалению, машина была только в первый день, а потом чаще всего всюду приходилось успевать пешком. Но успевать было необходимо: с той минуты, когда Марина Петровна увидела детей, каждая минута ее жизни принадлежала им.

Детей сразу же повезли на «дачу», выкупали, повели поесть. Марина Петровна, Мария Трофимовна, Ольга Демидовна — старые боевые соратники на педагогическом фронте, повар Нина Иосифовна и няни — все мыли, одевали, кормили детей и старались не смотреть одна на другую. Они боялись, что не выдержат и расплачутся. Еще со студенческой скамьи им приходилось работать и с беспризорниками, и спасать детей во время голода, и сейчас, во время войны, бороться за их жизни, но никогда еще они не видели таких сморщенных старческих личик, таких косточек, обтянутых желтой дряблой кожей, синих губ, которые совсем не улыбались, потухших глаз, которые смотрели и, казалось, не видели. На руках у всех были наколоты номера. Когда детей переписывали, они заученно, механически показывали руку с номером. Марина Петровна ласково опускала ручку и говорила:

— Не надо. Как тебя зовут? Как фамилия?

Малыши не знали, не помнили фамилий...

Помогали старшие. Путали, спорили.

— Да нет, это же тетки Федорки Виноградовой мальчик — ее еще в Константинове сожгли.

— Нет же, она нарочно другую фамилию назвала, — я знаю, мы жили рядом. Чтобы не догадались, что из партизан. Они не Виноградовы — они Бровки.

Марина Петровна записывала все возможные варианты фамилий, какие называли ребята. Но иногда и совсем не знали. Вот все говорят «Галюся, Галюся», а как фамилия, даже Леночка Лебединская не знает, и, будто оправдываясь, она говорит:

—Это уже в Аушвиц ее привезли без матери, и номер накололи раньше, а проверяли только по номерам.

Без Леночки вообще было бы трудно разобраться. Она была самой старшей, ей уже шел шестнадцатый год. Каким-то чудом там, в лагерях, она выросла красивой, светловолосая ласковая Леночка, «старшая сестра» не только своим близким — Зине, Ире и Лёне — а всех детей.

С ними приехала и Лина Павловна — «воспитательница». Сначала Марина Петровна никак не могла понять, кто она, откуда и как с ней быть. Она советовалась с начальством, и ей сказали, что надо оставить Лину Павловну в детском доме, что она тоже была в плену и ее освободили вместе с детьми. В дороге всем распоряжалась она. И дети слушались ее беспрекословно.

— Лина Павловна спасла нашего Лёню и Ваню большого, — говорили дети.

Ваня большой был немым. Но Леночка сказала:

— Он раньше не был немым. Это мальчик из нашего села. Я знаю его, он там в последние дни онемел.

— Мы его вылечим! — сказала Марина Петровна. И пока ни о чем не расспрашивала. Она знала — они сами расскажут обо всем, когда привыкнут к ней. Привыкнут, — страшно сказать, — к свободе.

Да-да, даже Леночка.

— Сходи на почту, — сказала ей через несколько дней Ольга Демидовна. — Там для нас оставили газеты и журналы.

Леночка робко спросила:

— А с кем я пойду?

— Разве ты не найдешь дороги? Мы же гуляли там. Ты не маленькая, не заблудишься. Иди прямо по этой тропке.

Леночка как-то странно посмотрела на Ольгу Демидовну и пошла. Это, правда, было недалеко.

Возле почты ее встретила Марина Петровна. Девочка шла, улыбалась, а по бледным щекам катились слезы.

— Лена, что случилось? — испугалась Марина Петровна.

— Ничего, — Лена смутилась и покраснела. — Я сама шла по лесу... как свободная... сама шла...

— Леночка, разве до сих пор ты не знаешь — ты же свободная, — обняла ее Марина Петровна.

— Я знаю... Не сердитесь... Я отвыкла. Мы всегда на работу под охраной ходили...

Когда дом побелили, поставили кровати, привезли раздобытый с огромными трудностями рояль, на стенах повесили портреты, и все приобрело более или менее уютный вид, Марина Петровна перевела туда детей из своего старого детдома. Кастелянша Елена Петровна срочно шила платья и штанишки для новеньких девочек и мальчиков. В помощь ей Марина Петровна привезла с дачи Лену и Лину Павловну. «Пусть приедут как домой, — думала она. — А Леночка встретит их как старшая сестричка. Лина Павловна будет их ждать и сама немного привыкнет».

Они действительно очень ей помогли обе. Лена за шитьем развеселилась. Она вспоминала рост каждого — они все выросли у нее на руках, не только маленькая сестричка Ориська, родившаяся уже во время войны и которую Лена после смерти матери выкормила буряками и картошкой! Лена шила и представляла, как обрадуются дети, надев эти цветные платья!

Лина Павловна наводила порядок, и там, где касались ее тонкие руки, становилось уютнее и красивее. Воткнет она в простой кувшин красную веточку с груши и зелененькую с елки, поставит кувшин на рояль — и в зале совсем другой вид.

— У вас есть кто-нибудь из родных? — спросила ее Елена Ивановна.

— Нет, никого нет. Об отце ничего не знаю, а больше никого нет, — ответила она, а потом, чтобы не продолжать этот разговор, улыбнувшись, добавила: — Лена, Катя, Тоня — разве мало?

Марина Петровна каждое утро осматривала дом, комнату за комнатой. Нет, нет, еще не так, как надо! Но средств так мало. Снова идти просить в райисполкоме, в Совете Министров, у Министерства просвещения. И она шла, доказывала, убеждала, что ее детям необходимо создать особенный уют. Ой, мама родная! Каким был ее детский дом до войны! Чего там только не было!

Если бы она знала, что детям и этот дом покажется дворцом! Но при переезде чуть не произошла неприятная история.

Может, не стоило отправлять в город сразу и Леночку, и Лину Павловну? Но с детьми ведь остались Ольга Демидовна и Мария Трофимовна. Они должны перевезти наконец детей в их дом!

«Какая это будет радость для детей!» — думали воспитательницы.

Все было закончено, и детям сказали:

— Ваш дом уже готов. Сегодня мы переедем туда.

В ответ — тишина.

— Для вас приготовили просторный дом, в нем много комнат, — продолжала Мария Трофимовна, не понимая такой реакции. — Рядом школа, в которую вы будете ходить.

— Мы не хотим туда ехать, — вдруг сказал Леня.

— Почему? Там будет гораздо лучше, чем здесь!

— Нам всегда так говорили, — хмуро промолвил Леня, — и когда перевозили в Люблин, и когда в Аушвиц.

— Мы не поедем, — выкрикнул цыган Илько и замотал черной головой.

— Но Леня! Там же твоя сестра Лена, там Лина Павловна. Они ждут всех.

— Нам говорили, нам всегда говорили, — вскочила с места Катя, — что нас ждут наши мамы, а наши мамы были давно сожжены.

— А Лена видела, — вдруг выкрикнула Зина. — Лена в концлагере сама видела, как ночью гнали тысячу, нет, две, три тысячи женщин в печь. Она сама это все видела. Но это было ночью, и все женщины были подстрижены, без рубашек, она никого не узнала!..

Дело явно усложнялось.

— Дети, — как можно ласковей и спокойней сказала Мария Трофимовна, — это ведь было в фашистском концлагере, а сейчас вы в Советском Союзе, на Родине. Вы же сами рассказывали, как вас освободила Советская Армия. Не надо вспоминать то, что было. Я очень рада, что тут, на даче, вам нравится. Но скоро осень, зима, а в этих домиках нет даже печек... А в городе большой хороший дом, близко школа. Разве вам плохо было с нами, что вы перестали нам верить?

Нет, плохо им не было. Им тут так было хорошо после трех лет фашистской каторги, что они просто боялись каких-то перемен.

Ольга Демидовна слышала из соседней комнаты все, что тут происходило. Она на минуту задумалась, быстро наметила план действий и вбежала к детям веселая, озабоченная.

— Ребята! — всплеснула она руками. — Мария Трофимовна! Как? Вы еще не готовы? Марина Петровна сказала, что ровно в два торжественный обед. Мы же опоздаем, все перестоится. Там же пироги пекут! А ну скорее! Старшие, быстренько помогите устроить малышей на подводу, а мы пойдем пешком до трамвая. Илько и Леня, берите флаги — будете нашими знаменосцами! Валя, Зина, Катя, все девочки, берите цветы. Мы тоже придем не с пустыми руками. Поторопитесь! Что за разговоры, когда давно пора отправляться!

Настроение изменилось.

Ольга Демидовна не уговаривала, не объясняла, она просто спешила со всеми детьми, чтобы не опоздать на парадный обед.

Дошкольников, среди которых много было их братиков и сестричек, старшие дети посадили на подводу. Они двинулись в путь под присмотром Марии Трофимовны. Ольга Демидовна, высокая, крепкая, энергичная, быстро построила остальных детей, и они более-менее спокойно пошли.

К трамвайной остановке идти надо было немного лесом. Это было совсем недалеко, идти с песнями было весело. Но на трамвайной остановке им сказали, что случилась авария и трамваи не ходят. Надо было пройти до самого Подола. Ольга Демидовна понимала, что это невозможно, она в нерешительности остановилась. Дети сели прямо на тротуар. Настроение у всех сразу испортилось. Ольга Демидовна присела рядом на чье-то крыльцо, обдумывая, что делать. Спасение пришло совсем неожиданно. Вдруг возле них остановился грузовик.

— Дядя красноармеец! — сообщил всем пятилетний Владик Гончарин.

Один из военных побежал в магазин, другой стоял в грузовике. Ольга Демидовна решительно подбежала к нему.

— Товарищ, очень прошу вас, помогите.

И она быстро, шепотом, чтобы не слышали дети, рассказала в чем дело.

— Есть, товарищ командир! — козырнул ей красноармеец и соскочил с грузовика. — А ну, детвора, скорее. Мы же за вами выехали. Трамваи-то стоят. Девочки, ко мне, я вас подсажу.

Красноармейцы! К ним дети чувствовали полное доверие. Не только Владик Гончарин не мог смотреть на них спокойно. Через минуту грузовик был полон. А тут как раз и подвода с малышами подъехала. Их посадили в кузове на пол, взяв подстилки с подводы.

— Вот видите, видите! — говорила Ольга Демидовна, не веря еще сама, что все обошлось. — Видите, как весело! — И она вместе с красноармейцами затянула песню, чтобы подбодрить ребят.

Быстро проехали город. А когда подъехали к дому, увидели, что на крыльце их встречают! Марина Петровна держала огромное блюдо, на котором возвышалась пышная булка. Возле нее стояли Леночка и Лина Павловна. Но их дети с трудом узнали. Обе были в новых нарядных платьях, у Леночки в косы были вплетены широкие банты, и платье было таким коротеньким, цветастым, веселым.

Марина Петровна с Линой Павловной кинулись снимать малышей. Девочки обступили Леночку.

— Всем девочкам пошили такие платья, — говорила она, — и еще всем банты на голову, и никого не будут стричь. И каждому своя кровать! А комнаты какие!.. И рояль!..

Тоня взяла Лину Павловну за руку и, глядя строго ей в глаза, спросила:

— Это уже насовсем правда?

— Правда, Тонечка, насовсем правда, — серьезно ответила ей Лина Павловна.

Беленькая смешливая Светланка, которая ни секунды не могла прожить без Тони и делала то же, что и Тоня, схватила Лину Павловну за другую руку и запрыгала, как коза.

— Дети! Ну, теперь вы уже совсем дома. Идемте на все посмотрим! — сказала Марина Петровна и широко распахнула двери.

— И дядя красноармеец с нами? — спросил Владик Гончарин. Он держал за руку смущенного молодого красноармейца.

— Обязательно! Это ведь наши дорогие гости! — улыбнулась Марина Петровна.

И дети вместе с гостями вошли в свой дом.

ПИСЬМА

«Дорогая моя мамочка!

Я живой и здоровый и живу в детском доме. Нас кормят очень хорошо и одевают очень хорошо. Я еще не хожу в школу. А где сестричка Лида, я не знаю. Она была в Константинове, а в Аушвиц меня уже без нее привезли, а сестричку Лиду, и бабушкиного Ясика, и Федю маленького забрала какая-то женщина, но я не видел и не помню, а так говорят старшие девочки. Дорогая мамочка, приезжай ко мне поскорей. Мне тут хорошо. Писать я еще не умею, а пишет Тоня.

Твой Владик Гончарин».

Тоня закончила письмо, минутку подумала и дописала: «Привет от всех детей маме Владика».

Потом сказала:

— Дай руку. — Она положила его руку на бумагу, обвела чернилами и приписала: «А это собственная рука Владика Гончарина».

— Я танк хочу нарисовать, — сказал Владик.

Тоня минуту подумала и милостиво разрешила:

— Нарисуй вот тут, в уголке.

Теперь вроде все было в порядке, и Тоня робко отдала письмо Марине Петровне, которая писала уже от себя счастливой матери, что ее сын жив и здоров.

Тоня ходила только в первый класс, но писать она научилась быстрее всех. Ее любимым занятием было писать. Она постоянно ходила за воспитательницами и ныла:

— Анна Ивановна, Софья Мироновна, дайте тетрадь, моя уже кончилась.

Анна Ивановна заметила, что школьные тетрадки становились у Тони все тоньше и тоньше, и велела не вырывать страниц, а попросить новую.

— Проверьте ошибки, — сказала Тоня серьезно, — я еще с ошибками пишу. Я могу переписать, если много ошибок, только жаль переписывать — рука очень хорошо вышла. Правда?

— Нет, можешь не переписывать, — ответила так же серьезно Марина Петровна. — Мама Владика будет очень рада, что вы сами вдвоем написали. А ошибок не так и много, я сейчас исправлю.

Тоня, сияя, посмотрела на Владика и Светлану, сидевших за столиком.

— Марина Петровна сказала, что очень хорошо. Теперь, Владик, твоя мама обязательно приедет.

Владик чувствовал себя героем дня и все дети хотели сказать или сделать ему что-нибудь приятное. И вообще настроение у всех ребят поднялось. На стене висела карта СССР. Леня Лебединский предложил вырезать и приколоть маленькие флажки в тех местах, откуда пришли письма, где теперь есть друзья.

Лена, Илько и немой Ваня решили написать письмо в Сибирь, им было очень интересно переписываться с мальчиками, которые ходят в тайгу на охоту.

— Пусть они нам об этом поподробней напишут.

— А кто им семена цветов пошлет? — спохватилась Зина. — Я тоже хочу им написать и послать семена лучших цветов, которых там нет.

— И я, — подхватила Оля.

— Ну, вот и хорошо, — сказала Марина Петровна. — Вы тоже напишите, там ведь в школе много ребят, им всем будет очень приятно.

Леночка писала ответ таджикским работницам, а Катя села писать ленинградским девочкам.

Председатель детсовета — Ася — подробно описала жизнь детдома уралочкам.

— А кому отдать письмо дунайских моряков? — спросила Марина Петровна.

— Нам! — закричали мальчики. — От моряков нам, нам!

Но тут встала худенькая черненькая Тоня и уверенно сказала:

— Письмо написано Лине Павловне, она и ответит. И от всех нас передаст привет, а не только от мальчиков.

Бледные, словно прозрачные щеки Лины Павловны сразу вспыхнули. Глаза у нее были большие, светлые-светлые, словно две большие капли воды из чистого голубого озера. Она взглянула в глаза Марины Петровны, спокойные, материнские.

«Как растопить эти льдинки? — подумала Марина Петровна. — Она ведь такой же ребенок, как и Лена. Но как нелегко мне заговорить с нею совсем откровенно».

— Я тоже подумала, — сказала Марина Петровна, — что это письмо написано Лине Павловне, хотя моряки и не знают ее лично. Но, конечно же, дети, Лина Павловна от всех нас передаст привет. А мальчики, если захотят, напишут еще и от себя.

Дети были увлечены письмами. О них знают, о них заботятся, со всеми можно подружиться, переписываться, похвалиться своими успехами в школе. А как же, друзьям интересно все: и как они живут, какие отметки получают в школе. Это же так интересно, приятно и радостно!

Писать им, конечно, было нелегко. Ведь и разговаривали дети еще на таком ломаном языке! Каждый переписывал свое письмо по нескольку раз, советовался с другими детьми, с Линой Павловной, с Мариной Петровной об отдельных словах и выражениях.

Тоня со Светланой, написав письмо за Владика, пошептались в уголке, почему-то поссорились и, надув губы, отвернулись друг от друга. Но тут же Светланка виновато, с лукавой улыбкой заглянула Тоне в глаза, они обе рассмеялись и, взявшись за руки, побежали к Марине Петровне попросить еще бумаги, чтобы написать письмо каким-нибудь девочкам-ровесницам. Марина Петровна посоветовала написать Ирочке Барановой в Ленинград.

Писала, конечно, Тоня, а Светланка стояла рядом и моргала от удовольствия круглыми голубыми глазами. Ее бантики то наклонялись к столу, то поднимались над головой Тони. Бантики эти держались на «честном слове», потому что прямые Светланкины волосы только-только немного отросли, но это уже все-таки был намек на будущие косы, о чем недавно и мечтать было нельзя.

Нет, нет, не недавно, то все было давным-давно — все, о чем детей никто не спрашивает, и то, о чем сейчас, закусив губу, быстро, забыв обо всем на свете, пишет Катя; о чем, сдвинув черные, узенькие брови и наморщив лоб, сосредоточенно и старательно выводит Тоня, и о чем не хочет писать, гонит прочь из памяти «любимая девушка-воспитательница» Лина Павловна.

«Дорогая Ирочка и все подруги из 1-й группы!

Пишут вам Тоня Мидян и Светлана Комарович. Мы будем с вами переписываться и дружить. У нас никого нет: ни папы, ни мамы, ни сестричек, ни братиков, а до войны были. И мы теперь всегда вдвоем, я и Светланка. Нам скоро будет по восемь лет. А до войны мы друг друга не знали, а теперь не расстанемся до самой смерти. Светланка почти ничего не помнит. А я помню. У нас было много детей, а я самая маленькая. А когда папа ушел к партизанам, мы вместе с мамой ушли в лес. И все наши соседи тоже. Ясик с бабушкой, и Владик, и Лида Гончарина. Теперь Владика нашла его мама, а мы думали, что ее сожгли со всеми мамами в Константинове. Там мы уже остались сами, и суп нам давали с червями. Там я в первый раз увидела Светланку, и мы всегда спали вместе. Мы встретились и сразу рассмеялись. Фрау Фогель была нашей надзирательницей, и я про нее придумала:

Настасья Дмитриевна,

Вы очень хитрая,

Но все равно убьют

И вас, и Гитлера.

И мы все пели, а она сажала нас в карцер и била. И наши песни тоже она не разрешала петь, а Леночка Лебединская и старшие девочки и мальчики нас учили, а мы пели шепотом, а если кто-то идет — мы глаза закроем, как будто спим. Потом Красная Армия нас освободила. Сейчас я учусь в 1-м классе, и Светланка тоже. Напишите нам поскорее, и мы тоже будем вам писать обо всем.

Целуем вас и желаем хорошо учиться.

Тоня Мидян и Светлана Комарович».

Лучше всех, конечно, писала Лена. До войны она окончила 5-й класс. Очень быстро все вспомнила ко всему способная Катя.

Вдруг Кате захотелось все-все рассказать далеким друзьям о себе, и она писала, писала, не обращая внимания на ошибки, на обороты речи. Иногда только она спрашивала: Glockchen¹ как будет, Лена? А как Ausgeschnitten²? Ведь все эти годы их заставляли говорить только по-немецки. Фрау Фогель учила их в так называемой Schule³.

«Дорогие далекие подруги Верочка, Тася, Клава и Тома!

Мы получили ваше письмо, и я буду теперь часто писать вам, а вы отвечайте, чтобы мы все знали друг о друге, как настоящие друзья. У меня тоже никого нет. Моя мама была учительницей, а папа — агрономом. Мы жили в селе возле большого леса. Там везде были густые леса, озера и глубокие речки. Мои мама и папа еще были молодые, и мама ходила с папой на охоту. Ее все дети в школе очень любили.

У нас было много книг, мама рано научила меня читать. Я много читала, а папа научил меня ездить верхом. Нам очень хорошо жилось. Я любила наш лес и совсем не боялась бегать там сама. А лесничим там был старенький дедушка, и мы с мамой ходили к нему в гости и носили ему табак и газеты. Мой папа сам разводил табак, особый, очень крепкий. Осенью мы его срезали, сушили и складывали в папуши. И я папу звала «татуша-папуша». Папа с мамой сажали разные яблони и груши.

А когда началась война, мне было семь лет, папа пошел в партизаны. Почти все мужчины нашего села ушли в партизаны. И я знала, где они в лесу. Я стала пасти стадо и гнала его к оврагу в лесу, а там какого-нибудь теленочка подгоняла и пела песенку, а на телятах, как и на больших коровах, были колокольчики. Иногда дедушка-лесник забирал теленка, а иногда кто-то из партизан для пополнения продовольствия, а мне давали записочку для мамы, и я прятала эту записочку или под косы, или в кнутик, где дедушка сделал дырочку. Я была связной — через меня все передавали моей маме. С партизанами были и женщины — фельдшер Оля, мамина подруга, с ней ее муж — доктор. А их маленький сыночек Ясик остался с бабушкой, и мама им помогала. Папу я видела только один раз, и он мне сказал, чтобы я была осторожной, а если вдруг попадусь — на все отвечала «не знаю». Еще папа сказал, чтобы мы с мамой были смелыми и что он гордится нами, потому что мы помогаем партизанам, и он тогда разговаривал со мною, как со взрослой, а потом взял меня на руки и, как маленькую, отнес к дедушкиной сторожке. И больше я его уже не видела, потому что в село скоро приехал фашистский карательный отряд. Говорили, что партизаны подорвали поезд с каким-то их начальством, а в городе убили их бургомистра и что партизанским отрядом командует товарищ Папуша. В селе никто не знал, а мы с мамой знали, что это наш папа. Очень страшно было, когда пришли каратели! Бабушка с тети Олиным Ясиком пришла к нам, и мы всю ночь не спали, а женщины из села к нам забегали и говорили, что всех партизан разбили. Бабушка плакала и молилась, а мама говорила: «Не верю, не верю! Не может быть!» Нас утром забрали и посадили в концлагерь за колючую проволоку и еще много женщин, и всех допрашивали — у кого родственники в партизанах. Когда они узнали, что мама учительница, то стали ее сильно бить, а мама кричала: «Катюша, не смотри!» А фашисты кричали: «Пусть смотрит!» и спрашивали у нас с мамой, где папа, а мы говорили: «Не знаю» — и больше ничего. А потом меня начали сильно бить, а я кусала себе руки, чтобы не кричать и не пугать маму. И только кричала: «Мамочка, не смотри!» А фашисты опять кричали: «Пусть смотрит!» — и держали маму за руки. На следующий день всех отвезли в Витебск. Там было много женщин и детей из нашего села и из соседних сел. Там были Лена Лебединская с сестричками и братиком, и Тоня Мидян с мамой, старшей сестрой и братом. И одна женщина, которую только что привели, рассказала нам, что везде висят объявления: «Командиру партизанского отряда Папуше. Ваша семья в гестапо. Если в течение 24 часов вы не явитесь — она будет повешена». И объявления были по всему городу. Мама, когда мы это услышали, незаметно закрыла мне рот, она меня на руках держала, а сама сказала: «Значит, его еще не поймали. Вот и хорошо. Может, и семья совсем не в гестапо, а это просто провокация». Папа, конечно, никуда не явился, и никто не узнал, что мы его семья. Но мама все равно на следующий день умерла: женщины говорили, что ей отбили легкие. А про папу тоже потом говорили, что его застрелили. И тогда мне уже ничего не было страшно: и когда в Константинов повезли, и в Аушвиц, и когда номер на руке накололи, и когда подорвать хотели — тоже страшно не было. А взорвать нас не успели — нас спасли дядя Вася и Лина Павловна, наша воспитательница. А потом нас освободила Красная Армия. Я хочу очень хорошо учиться, чтобы быть агрономом, как папа, или учительницей, как мама. Я еще не решила окончательно.

Тут у нас очень хорошо, есть большой сад. Нам разрешили каждому посадить деревце яблони или груши, кустик смородины или малины. Весной мы будем сажать цветы, а я посею табак. Пишите, дорогие девочки. Напишите, как вы попали в детский дом. Тут мы все родные, может, даже роднее, чем в семье, потому что мы во всех концлагерях были вместе. Лена Лебединская самая старшая среди нас. Мы ее больше всех любим. Нас всех приняли в школу, и мы очень много занимаемся, чтобы догнать остальных. И уже мы теперь не по-немецки разговариваем. Напишите, что вы теперь проходите. Целую вас, дорогие девочки. Я очень рада, что мы познакомились.

Ваша Катя».

Лина Павловна долго сидела перед письмом моряков, смотрела на их подписи, стараясь представить, какие они — эти юноши, но, наверное, ничего не смогла себе представить, вид у нее был растерянный и нерешительный. Наконец взяла ручку и начала медленно писать, старательно выводя каждую букву, обдумывая, очевидно, каждое слово.

«Дорогие товарищи!

Дети решили, что именно я должна ответить на ваше письмо, которое вы адресовали «девушке-воспитательнице». Сначала мне показалось странным такое обращение, но потом я решила, что вам хочется переписываться с ровесницей. Как бы там ни было, я буду отвечать на все, что вас интересует. Я тоже надолго была оторвана от родной земли, и хотя мое пребывание на чужбине совсем не похоже на ваше, я понимаю, как вы скучаете по родному городу.

Мы очень любим наш Киев. Хотя весь Крещатик сейчас в руинах и много кварталов уничтожено полностью, он нам все равно кажется прекрасным. Крещатик расчищают и его снова застроят.

Наш детский дом помещается на окраине города, очень зеленой и красивой. Рядом с нашим домом — большой фруктовый сад Академии наук. Нашим детям разрешили там гулять, что очень полезно для их здоровья. Сейчас в нашем доме 110 детей — большинство репатриированных из Германии, о которых вы и прочитали в газете. Дети очень обрадовались вашему письму. Сейчас их усиленно питают. Особенно истощены маленькие, дошкольники. Первые годы своей жизни они провели в неволе. Старшие дети уже ходят в школу. У нас есть детский совет, старосты комнат. На Октябрьские праздники старших детей приняли в пионеры.

Дети будут очень счастливы, если вы им напишете о своей жизни на голубом Дунае. Мы все, воспитатели детского дома, благодарны вам за ваше письмо и желаем и в дальнейшем высоко держать непобедимое знамя нашей Советской Армии и нашего Советского Флота.

С искренним приветом.

Воспитательница детского дома

Лина Косовская».

Все дети доверчиво отдали незапечатанные конверты Марине Петровне. Такие, как Тоня, просили проверить, нет ли ошибок и предлагали переписать «начисто». И Лина Павловна тоже, слегка смутившись и приподняв красивые, словно нарисованные, темные брови спросила:

— Так?

— Вам тоже проверить ошибки? — засмеялась Марина Петровна.

— Нет, мне просто трудно было написать это письмо. Я не знала, как, в каком тоне. Правда, мне хотелось написать как можно лучше.

Марина Петровна прочла и сказала:

— Ну что же, вежливо, сдержанно. Все как следует.

Но Леночка и Леня были буквально в восторге от ее письма.

— У вас прямо как в книжке получилось, у нас так не выходит. Конец какой хороший!

Но Марине Петровне больше по сердцу были большие, нескладные, но такие непосредственные письма детей. Лина Павловна это поняла. Она тихонько пошла в свою комнату, легла на кровать, и неожиданно слезы вдруг полились из ее глаз на подушку.

ЛИНА

Остроносенькая Полечка просто сияла от счастья. Нигде не встречали ее с такой радостью, как в доме на углу. Особенно ей нравилось, когда дети, увидев ее, кричали:

— Тетя, а мне есть? Тетя, а Комарович есть? А Лебединской?

Поля вырастала в собственных глазах, старалась вести себя солидно, как подобает «тете», но не выдерживала. Иногда она садилась на крыльцо и ждала, пока дети прочтут письма. Особенно ее интересовали письма о розыске детей. Их она отдавала, правда, старшим — заведующей или кому-нибудь из воспитательниц. И каждый раз спрашивала:

— А еще кого-нибудь нашли? Нашли?

Интересовали ее и письма, адресованные «лично» воспитательнице Лине Косовской. Обратный адрес — полевая почта. Но заговорить с Линой Павловной она не решалась. «Очень уж гордая», — думала она.

«Очень гордая» — так о ней, о Лине, еще с детства говорили. Нет, нет, все ошибались. Вот она сядет и напишет все-все о себе в ответ на это хорошее письмо, которое она сегодня получила.

«Здравствуйте, товарищ Лина!

Мы очень благодарны за Ваше письмо. Вы угадали. Мы очень скучаем по Киеву, по нашим советским девушкам. Мы, конечно, за это время увидели многое! Когда мы учились в школе, а до войны не каждый из нас успел закончить десятилетку, мы и подумать не могли, что придется столько увидеть. Грустно, что все это случилось из-за войны. Мы пишем вашим мальчикам о наших походах, о наших боях, а с Вами нам хочется познакомиться поближе, хотя бы через письма. Мы решили, что будем писать вам каждый по очереди. Сегодня пишу Вам я — Виктор Таращанский. Мне, как киевлянину, выпала эта честь. Мы решили: каждый напишет о себе сам.

Я успел до войны закончить только восемь классов. Учился в школе на улице Ленина. А где Вы жили до войны? Может, мы учились в одной школе? В эвакуации я начал учиться, а потом не выдержал и пошел в военно-морское училище. Там подружился с Женей Кондратенко: это наш старый «морской волк», он из Одессы, ну да о себе он сам напишет.

Я никогда раньше и не предполагал, что стану моряком, я хотел быть архитектором. Вы Герцена любите? Еще до войны я прочитал «Былое и думы», я очень, очень любил эту книгу. Я даже переписал к себе в записную книжку, что Герцен говорил об архитектуре. Конечно, все эти мои записки пропали. Я не помню точно всю цитату, только основную мысль: «В стенах храма, в его колоннах, его сводах, в его портале и фасаде, в его фундаменте и куполе должно быть запечатлено божество, обитающее в нем». Может быть, я напутал, отвык от всего этого. Вы сами понимаете, что читать теперь приходится мало. Но тогда мне это так нравилось! Я очень хотел быть архитектором, строить новые, величественные и светлые дома, которые выражали бы наши стремления, как готика отражала средневековье, как ренессанс свое время.

Я помню еще, как Герцен писал, что египетские храмы были священными книгами египтян; обелиски — это проповеди на больших дорогах, а храм Соломона — построенная библия.

Теперь в новых краях, в чужих городах я видел средневековую готику и ренессанс, вообще много интересного, и старинного и модерного. Но мне бы хотелось, чтобы у нас было совсем, совсем по-другому. Я хотел бы строить такие легкие, светлые дома, которые отвечали бы нашим собственным стремлениям к коммунизму. Возможно, Вам все это неинтересно, что я пишу, но давайте условимся: писать, как пишется, как выходит. Тогда будет интересно переписываться, правда? А Вы всегда хотели стать педагогом или так сложились обстоятельства? Нам всем, а мне особенно, хочется побольше узнать о Вашей жизни, Ваших планах и мечтах. Почему я так уверенно пишу, что мне особенно? Во время эвакуации погибли мои родители и маленькая сестричка. Фашисты разбомбили наш эшелон. В живых почти никого не осталось. Может быть, вы поймете — так хочется получить письма от своих родных, близких, ждать, отвечать. Я никогда не забуду и не прощу гибели не только моих родителей и маленькой Лялечки, но и многих, многих других, незнакомых мне людей. Я видел столько смертей, и душа моя, может быть, стала каменной и зачерствела. Но я представил Вас — молодую девушку, возможно, мою ровесницу, возможно, еще младше, с детьми, вывезенными с фашистской каторги. Я представил, какая Вы добрая, ласковая, чуткая к ним. Иначе и не может быть! И я подумал: я мог бы Вам откровенно писать обо всем! Может быть, у Вас и без меня много друзей, товарищей — ну так примите и меня в их круг! Напишите мне о них. Помните пословицу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Напишите, что Вы любите: какие книги, каких поэтов. Мы все были бы безмерно рады, если бы Вы прислали нам свою фотографию. Мы повесили бы ее у нас в каюте.

Шлем Вам все краснофлотский горячий привет и ждем Ваших писем.

Виктор Таращанский».

Действительно, это было хорошее письмо! Искреннее, непосредственное. Лине представился Виктор — высокий, худощавый парень. Она не знала — брюнет он или блондин, красивый или нет, но она словно увидела выражение лица, пытливые живые глаза, смотрящие с интересом вокруг, и будто услышала все эти вопросы, которыми он ее засыпал.

Она и сама может их себе задать, но ответит ли — неизвестно. Прежде чем писать, ей захотелось самой пройтись по Киеву, теми улицами, теми парками, где ходила она девочкой-подростком еще до войны.

Леночка Лебединская сидела за столом и усердно учила историю. Она сказала Марине Петровне, что должна наверстать все пропущенное за эти годы. Да, она их не подарит фашистам!

— Пока ты учишь историю, я пойду немного пройдусь. А вечером займемся алгеброй. Сегодня дежурит Ольга Демидовна, и я свободна, — сказала немного смущенно Лина. Ей как-то неудобно было оставлять подругу, но хотелось побыть одной.

— Иди, Линочка, я пока историю буду учить. Знаешь, так много, — тоже, словно извиняясь, сказала Лена. Ей показалось, что Лине грустно и, наверное, надо пойти с ней, развлечь ее, но ведь она должна еще так много выучить.

Лина заколола назад светлые косы, накинула жакетку и быстро пошла...

Надвигались тихие сумерки. Еще не похолодало, еще была золотая киевская осень. Синее-синее небо; желтые, красные, золотые листья разноцветно раскрасили все улицы и парки Киева. Листва шуршала под ногами — шурх-шурх...

Как весело было в детстве шуршать пожелтевшими листьями и искать в них кареглазые каштаны. Последний раз, немного стесняясь такой детской забавы, они развлекались так в Пионерском парке с Таней, хотя и были уже в седьмом классе. С Таней... Лина быстро прыгнула в трамвай, который трогался с остановки, и поехала в противоположный конец города.

Как странно, она еще не была там теперь. Ведь еще при ней, в первые дни фашистской оккупации, был разрушен дом, в котором они жили, весь квартал возле «Континенталя». Здесь был такой чудесный детский театр. Только и осталось от него — побитые козочки возле фонтана... А там, в театре, в фойе, был аквариум с золотыми рыбками, там она встречалась с Таней в антракте, и никогда в жизни она не забудет того спектакля о мальчике-партизане, будто с того вечера и началась их дружба.

Собственно, с Таней познакомились они сразу, как только Лина с родителями переехала в Киев. Лина тогда перешла в шестой класс. Их школа тоже находилась на улице Ленина, напротив Театра русской драмы. Теперь там только одна коробка от здания.

И в Москве, и тут Лина стала отличницей. Но первой была Таня. У них были одинаковые отметки, они обе много читали, но первой все же была скромная, милая Таня.

Таня никогда не командовала, но без нее ничего не получалось как следует: ни стенгазета, ни сбор отряда, ни подготовка к спектаклю. А ей искренне казалось, что она все плохо знает, плохо умеет, что она «серая и незаметная личность» — как она когда-то призналась. К ней же все тянулись, со всеми она дружила, у нее любили собираться, без нее ничего не начинали. Таню любили и все учителя, но это не раздражало, потому что она никогда этим не пользовалась. Наоборот, весь класс относился к ней с особой нежностью, ведь она очень часто болела.

Иногда классная руководительница, заметив, что Таня сидит с пылающими щеками и, значит, снова у нее температура, отсылала ее домой. Таня сразу же казалась очень несчастной, она думала, что в классе на нее поглядывают искоса. Она даже пряталась от классной руководительницы, но девочки и даже мальчики говорили ей: «Танька, иди домой, а то опять месяц пролежишь, мы вечером занесем тебе уроки».

Ее и хорошенькой нельзя было назвать — тоненькая, высокая, с худым матовым личиком, двумя тонкими каштаново-рыжеватыми косичками, с живыми умными карими глазами, черными густыми ресницами и черными красивыми бровями — она была полна каким-то внутренним обаянием и грацией. Всегда очень тактичная и деликатная, она словно боялась кого-нибудь обидеть, и в то же время Таня была такой правдивой и честной во всех своих поступках, словах, убеждениях, что с ней невольно все были откровенными и честными. Как-то классная руководительница сказала о ней:

— Таня слишком требовательна к себе и к жизни. Ей будет нелегко: она очень ответственно относится к каждой мелочи.

Да, Таня была не просто отличницей, как другие. С ней соревноваться будет нелегко, это сразу поняла Лина.

Скромная худенькая девочка имела большое влияние на весь класс, а вот Лина не завоевала сразу его симпатии.

Она помнит первые дни, когда появилась в незнакомой школе. Ее, конечно, завезла папина машина цвета «кофе с молоком». Она зашла в класс и с деланным равнодушием посмотрела на девочек и мальчиков, с учителями Лина была подчеркнуто вежливой, но сдержанной и на переменке уже услышала за своей спиной: «Задавака». Две-три девочки подошли к ней, заинтересовавшись ее модным вязаным джемпером, как у взрослых, и туфельками на каучуке, тогда это тоже была новинка, особенно среди девочек ее возраста.

На уроках она отвечала очень хорошо, спокойно, уверенно, и карие глаза худенькой девочки смотрели на нее внимательно и приветливо.

Через несколько дней к ней подошли девочки вместе с Таней и спросили, в каком кружке она будет работать и, может быть, будет ходить во Дворец пионеров. Лина немного надменно ответила, что «всерьез» учится музыке и отдает этому много времени, а еще изучает английский язык.

— Ну, а в пионерской работе ты же будешь участвовать? — сердито спросил кто-то из мальчишек.

— Конечно, — спокойно ответила Лина, почти не взглянув на него, — но сейчас я готовлю очень ответственную программу по музыке к экзамену.

— Ну, тогда, когда сдашь экзамен, — примирительно сказала Таня. — И на пионерском сборе нам поиграешь.

Не так уж Лина была занята и не такой уж трудный был у нее экзамен в музыкальной школе, а просто она ответила так, немного подражая своей маме. Мама Лины всегда держалась так, как будто была особенным, не похожим ни на кого существом, имела исключительный вкус, и все, что было в семье и доме у них, конечно, считалось самым лучшим.

— У нас мебель из карельской березы по специальному заказу, — как бы невзначай говорила мама знакомым. — Вы знаете, мы привезли такой рояль — даже в филармонии нет такого. А машину мужу доставили из-за границы.

Вообще мама признавала только заграничные вещи — джерси, перчатки, туфли... С утра и до вечера только и слышались разговоры с подругами о вещах. Вещи, вещи, вещи... Что есть в универмаге, что видели в комиссионке... вещи, вещи, вещи...

Отец Лины, директор большого треста, был всегда занят по горло.

То было давно, в раннем детстве, когда Линочке он рассказывал о гражданской войне, о боях, о Перекопе, об учебе на рабфаке, в институте. Веселый, добродушный студент, он без памяти влюбился и женился на дочери известного адвоката. И сразу поверил в то, что семья жены старалась вбить ему в голову. Во-первых, что жена его — неземное существо, во-вторых, что теперь главная задача его жизни — удовлетворять все ее желания, и, в-третьих, абсолютно покоряться ее вкусу в вопросах быта. Вначале его это просто забавляло, а потом он привык и даже иногда говорил с самодовольством:

— Видели моего пса? Настоящий английский дог. Бьюсь об заклад на что угодно — второго такого в городе нет.

— А какой сервиз мне достали, какой фарфор, — жена моя знает в этом толк!

Но у него все это выходило даже немного добродушно и никого не раздражало.

Жена не любила его рассказов о работе, о делах. Все это он должен был оставлять «на службе», дома же он должен быть лишь ее мужем, готовым исполнить любые ее прихоти... Может быть, именно поэтому он все меньше и меньше бывал дома и только по воскресеньям любил вывезти в театр, покатать на машине жену и дочку. Обе модно одетые, хорошенькие, ни на кого не смотрят...

Особенно гордился он дочкой:

— Правда, красавица? А как играет! А как разговаривает по-английски и по-немецки? Совершенно свободно!

Но Линочка была действительно умной девочкой: много читала, прекрасно училась, с матерью она была не особенно близка и втайне грустила, что отец уже не рассказывает о бурных своих юных годах, и иногда очень завидовала Тане. Она скоро почувствовала, что не так надо было знакомиться с классом, и ничего уж такого особенного в ней нет, другие девочки и мальчики учатся ничуть не хуже и читают не меньше, чем она. Ей очень хотелось пойти с Таней погулять, поговорить о самом откровенном, о мечтах, которые приходят только в тринадцать лет, и узнать, как живет эта худенькая девочка с такой ясной и ласковой ко всем улыбкой.

...Лина присела на камень возле безрогих, побитых пулями диких козочек, с грустной улыбкой взглянула на руины бывшего детского театра...

...Она сидела с тетей в ложе бельэтажа, но ей вдруг стало грустно еще перед началом представления.

Внизу, в ложе бенуар — директорской, возле сцены,— сидели девочки и мальчики, ее одноклассники. И среди них — Таня. Все они смеялись, шутили, вырывали у толстенькой Розы программку, Лида раздавала всем конфеты. Там были и Володя, и Ленька, и Грицко — самые большие шалуны и озорники, но сегодня они были аккуратно причесаны, и красные галстуки завязаны особенно тщательно.

Ей, Лине, веселее было бы сидеть с ними. Но не могла же она просто зайти и сказать: «Здравствуйте, вот и я».

Поднялся занавес. Лина была избалована московскими, лучшими в мире театрами, а тут и пьеса посредственная, да и актеры не очень важные. Но вот на сцену выбежал Василько — невысокий стройный паренек — и вдруг все изменилось, ожило, заиграло. Линочка, ни на что не обращая внимания, подалась вперед. И в зале все мальчики и девочки из разных школ как бы замерли.

— Прекрасный актер! — признала даже тетя. — Ради него можно смотреть весь спектакль.

В антракте Лина пошла в фойе и там, возле аквариума с золотыми рыбками, встретила Таню. Таня сияла, как-то по-особому радостно улыбалась.

— Хороший Василько, правда? — спросила Лина.

— Очень хороший! — И, помолчав, Таня спросила: — Ты первый раз в этом театре?

— Первый. Я очень люблю театр и после Москвы даже боялась сюда идти.

— А во МХАТе ты многое видела?

— О, почти все!

— Я тоже кое-что видела. Мхатовцы приезжали сюда. Привозили «Царя Федора», «Синюю птицу».

— Ну, «Синюю птицу» я видела не сосчитать сколько раз. А кого ты видела в «Царе Федоре»?

Начался разговор о любимых спектаклях, актерах. Выяснилось, что хотя Таня многих и не видела, но обо всех читала и очень много знала о театре.

Прозвенел звонок, и Таня предложила:

— Идем к нам в ложу. Там все наши, мы поместимся.

— Хорошо! — сразу согласилась Лина, но остановилась. — Неудобно перед тетей. Знаешь, я приду после второго действия.

Она пришла к ним после второго действия.

— Вот и Лина! — приветливо сказала Таня. — Садись со мной, мы не толстые с тобой, поместимся, и Володя чуть-чуть подвинется.

— Здравствуйте, — сказала Лина. — Я прямо в восторге от Василька, а вы?

— О, — многозначительно поднял палец вверх Ленька. — Не говори этого при Тане — она влюблена в Василька.

— Правда? — спросила Лина. Все вдруг начали смеяться, а Таня даже покраснела.

— А что? Может, и влюблена, — призналась она и, подморгнув Леньке, вздохнула как бы от отчаяния.

Лине очень понравилось, как просто все они себя ведут, и, наверное, что-то тут такое есть. Только Василько снова появился на сцене, Таня так и впилась в него глазами. Хорошо было бы посидеть вместе с ней в парке под каштанами и поговорить совсем-совсем откровенно... Но сцена вновь всех захватила.

Василько сидит в тюрьме, обхватив тонкими руками колени. Рубашка у него разорвана, волосы взъерошены, серые глаза горят, он поет «Орленка»:

Орленок, орленок, взлети выше солнца

И степи с высот огляди!

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В живых я остался один.

Орленок, орленок, блесни опереньем,

Собою затми белый свет.

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет.

Голос звонкий, как у подростка, ломающийся и неровный — звучит так проникновенно и так берет за душу, что девочки начинают шмыгать носиками.

— Лида, Лида, дай платочек, — шепчет Роза. — Лид, дай платочек, я свой забыла.

А со сцены доносится пламенно:

Орленок, орленок, товарищ крылатый,

Бурятские степи в огне.

На помощь спешат комсомольцы-орлята,

И жизнь возвратится ко мне.

Орленок, орленок, идут эшелоны.

Победа борьбой решена.

У власти орлиной орлят миллионы,

И нами гордится страна!

Таня неотрывно смотрит на сцену, широко раскрыв глаза, и невольно в темноте Лина берет ее за руку, и так, крепко взявшись за руки, они сидят до конца спектакля...

«Я тоже хотела бы так, как он, — подумала Лина. — Если бы стать настоящей пионеркой! Почему у меня все не так?»

Она вспомнила рассказы отца о гражданской войне, о борьбе за Советскую власть.

Что делается в театре, когда Василька освободили!

— Василько! Василько! — кричат и визжат сотни детей. Мальчишки прыгают через ряды; девочки, с размазанными по лицу полосами от слез, пищат, как котята.

Василько выбегает еще и еще, но зрители не хотят расходиться. Наконец свет гаснет, и все торопятся в гардероб.

Лина побежала сразу же к тете. Стали в очередь, оделись. С Таней разминулись, но когда вышли из театра, то увидели восторженных юных поклонников и поклонниц. Никто не спешил домой.

— Посмотрим еще — какой он, Василько, — услышала Лина слова маленького мальчика, стоявшего рядом с товарищем.

Возле служебного входа стояла и Таня со своей компанией.

«Вот это да! — подумала Лина. — Вот тебе и Таня! Честное слово, мне это нравится!»

— Тетя, подожди в машине, я сейчас, — сказала она и подбежала к подругам.

В это время открылись двери.

— Василько! Василько! Браво! — заорали Леня и Гриша.

На пороге появилась маленькая, тоненькая женщина, в серой беличьей шубке, серой шапочке, с большими серыми глазами — глазами Василька! Она улыбнулась знакомой Лине улыбкой, помахала приветливо рукой, — и вдруг Таня кинулась ей на шею! Да, это была Танина мама — пылкий Василько! Они так и пошли, обнявшись, а за другую руку Танину маму держали Лида с Розой, и Леня с Володей шли рядом, и еще целая ватага мальчиков и девочек окружали их. Вот так толпой они и пошли домой.

Лина молча села в машину и так промолчала всю дорогу, не слушая, о чем говорит тетя.

С того дня началась горячая и искренняя дружба с Таней.

Какое это счастье, какая это замечательная радость — дружба!

Лина думала: нет, Таня не чувствует так, как она. У Тани много друзей. У Тани — мама. Маленькая, тоненькая Галина Алексеевна. «Мама — мой самый лучший друг», — сказала сама Таня. Каждое лето Таня ездила в пионерский лагерь вместе со своими друзьями. «Вся дворня», — смеялась она. Но Лина ревновала недолго. Девочки так тянулись друг к другу, потому что сразу же почувствовали: это настоящая дружба, не просто подруги, как в детстве случается, иногда просто потому, что рядом живут или вместе учатся. Нет, им интересно было делиться своими мечтами, планами, мыслями о книгах, а иногда они, взявшись за руки, бегали в «телячьем восторге» по паркам над Днепром, лазили по горам, спускались к реке... Вдвоем они любили ходить в консерваторию, на академические концерты. Таня всегда наотрез отказывалась от машины:

— Нет, нет! Ног у нас нет, что ли? Мне и так столько приходится лежать!

Вообще, так повелось, что чаще Лина бывала дома у Тани и очень редко Таня у Лины. Лина не обижалась. У Тани в доме спокойно, уютно. Веселая, приветливая мама Галина Алексеевна и папа — тоже молодой, влюбленный в свое дело журналист.

Лине сразу все понравилось тут, с первого прихода. Много книг, очень простая, уютная обстановка. Вдруг из кабинета долетели звуки рояля.

— Ой, папа кончил работать! — закричала Таня и помчалась в кабинет. Через минуту все изменилось.

Поставили патефон, и отец (он тоже не был похож на отца — и фигура, и лицо совсем юношеские) уже кружил в сумасшедшем танце Таню, потом Лину, Галину Алексеевну. Потом пел арию из «Князя Игоря». Лина с Таней и не заметили, как оказались на ковре, а Андрей Сергеевич и Галина Алексеевна на диванчике. И тут же начались жаркие литературные споры о повести «Два капитана», печатавшейся в «Пионере». Не выдержав, вышел из своей комнаты старенький дедушка и тоже включился в разговор. Собственно, говорили взрослые, особенно горячилась мама. Девочки только ойкали, сидя на ковре. Лина сразу почувствовала себя легко и свободно и даже не могла точно сказать, кто из всей семьи ей нравится больше. Потом ее попросили сыграть, и она играла «Карнавал» Шумана, вальсы Шопена, и даже дедушка поблагодарил ее за игру.

У них в доме было все совсем иначе... Как неинтересны эти мамины знакомые и подруги! Только и разговоров — ателье, кремы, платья... Как надоело все это! Отца Лина уважала. Она и любила его больше, чем маму, но виделась с ним редко, еще меньше разговаривала... Каждый жил своей жизнью. И ко всему еще повадился ходить к ним этот противный инженер с черной старомодной эспаньолкой. Возможно, если бы он Лине встретился где-нибудь в другом месте и не с таким выражением преданности смотрел бы он на маму, может быть, он бы и не показался таким противным. С его появлением мама очень изменилась. Это давало право Лине теперь закрываться у себя в комнате или, собираясь к Тане, холодно сказать: «Это мое личное дело».

А маме кажется — новыми платьями да чулками-паутинками исчерпываются ее обязанности по отношению к взрослой дочери, которая к тому же способная, отличница и не нуждается ни в чьей помощи. Лине хотелось обо всем этом поговорить с Таней, но было страшно. Такой разговор будто узаконивал эти невозможные, какие-то возмутительные отношения в их семье: между папой, мамой и ее инженером. Может, ей все это только кажется? А когда расскажешь — это уже будет на самом деле так, и Лина боялась этого.

Благодаря Тане она с классом подружилась, ее вместе с Таней выбрали на пионерскую конференцию. Здесь, в этом театре, она и проходила...

А после конференции они с Таней еще долго «провожались», то она Таню, то Таня ее, и с жаром говорили о пионерской работе в школе. Волновало их главное: что нужно сделать, чтобы не просто носить красные галстуки, а быть во всем настоящими пионерами.

— А ты хочешь поскорее стать комсомолкой? — спросила Лина.

— О!.. — только и ответила Таня.

— Я раньше завидовала папе, — сказала Лина, — он был комсомольцем в годы гражданской войны, в такое героическое время, полное ярких подвигов.

— Знаешь, — призналась Таня, — это было и у меня, когда я читала о Триполье, «Как закалялась сталь», но теперь я поняла — нечего завидовать. А разве теперь вокруг нас мало подвигов? Может, и нам еще позавидуют, что мы живем тогда, когда осуществляются пятилетки, строятся новые города и везде впереди — наши комсомольцы.

— Даже на международных музыкальных фестивалях! — вставила Лина. — Я была тогда в Москве, когда мы встречали первых лауреатов — скрипачей и пианистов.

— Ты только подумай — везде впереди наши комсомольцы. — Таня вдруг добавила: — Вот, например, наш Лева, он настоящий комсомолец.

— Ну, Лева!.. — протянула Лина. — А разве ты хорошо его знаешь?

— Он летом в нашем пионерском лагере был вожатым и теперь тоже, наверное, поедет. Ты даже представить себе не можешь, как с ним было интересно.

— Почему же, представляю! — даже немного с завистью сказала Лина. — Невозможно представить себе что-нибудь в школе — праздник, собрание, воскресник — без Левы!

Лева был учеником 9-го класса, секретарем комсомольской организации.

Впервые Лина его увидела и услышала на Октябрьские праздники.

— Слово для доклада предоставляется ученику 9-го класса Льву Светличному.

Лина заранее представила, какой это будет нудный ученический доклад, и на ее лице появилось выражение скуки — мол, надо терпеть, ничего не поделаешь.

Но все ученики вытянули шеи и замерли — они уже знали Леву.

На трибуну поднялся темноволосый юноша с непокорным вихром надо лбом. Его черные глаза, как огоньки, зажигали всех.

Секунду он стоял молча, словно немного даже смутился перед такой большой аудиторией, потом вдруг просто улыбнулся — ведь тут были все его друзья-товарищи, резким движением головы откинул непокорный вихор со лба и начал говорить по-юношески звонко, тоном, совсем неожиданным для Лины.

Это не был тот казенный тон, которым чаще всего делают доклады. Казалось, этот юноша спешил поделиться своими самыми лучшими мыслями с друзьями. И начало доклада тоже было необычное и сразу заинтересовало Лину.

— Выдающийся французский писатель, великий гуманист, наш друг Анри Барбюс сказал: «Когда освобожденное человечество будет отмечать даты своего освобождения, то с наибольшим подъемом, с самым большим энтузиазмом оно будет праздновать 25 октября 1917 года».

...Таня и Лина переглянулись, и Таня моргнула своими густыми ресницами — это был их знак: «Внимание! Интересно!» И чем дальше говорил Лева, тем напряженнее слушали и Лина с Таней, и каждый, кто был в зале. В докладе было много цитат из Маяковского и других современных поэтов, и Лева читал их наизусть, с пылом и любовью. Даже цифры и факты он преподносил как необыкновенные открытия и с таким юношеским вдохновением говорил о прекрасной жизни, которую создают советские люди и в которой они, все пионеры и все комсомольцы, участвуют, что в зале все — и старшие, и младшие — ощущали чувство ответственности за свое поведение, за свою работу. Он, конечно же, немного волновался. Но он сам, сам готовил этот доклад, выбирал стихи любимых поэтов, выписывал высказывания Ленина и так крепко в это верил, что и все слушатели прониклись этой верой, этим энтузиазмом.

— Вот Левка! Ну и здорово! — говорили после доклада даже сорвиголовы — «дезорганизаторы», как их тут называли.

После доклада, длившегося минут 35, настроение у всех было приподнятым. Лина тайком наблюдала за Левой. В хоре он был запевалой, пел весело, бодро, и в глазах блестели задорные огоньки, а после концерта он оказался одним из самых завзятых танцоров... Правда, к сожалению, танцевал он только со старшеклассницами... Даже директор с любовью смотрел на Леву — гордость школы, проучившегося тут с самого первого класса. В этом юноше не было и тени хвастовства, пустословия, а всегда искреннее желание организовать что-нибудь интересное, полезное, а самому не руководить, нет, делать наравне со всеми, делать как можно лучше!

— Он настоящий комсомолец, — задумчиво произнесла Лина.

Весна в Киеве... Днепр разлился, и с Владимирской горки, Пионерского парка открывался такой вид, что можно говорить только о чем-то дорогом, возвышенном, сокровенном. Встречные невольно обращали внимание на глаза девочек, такие большие и глубокие, как и у всех тринадцатилетних девочек весной. Ведь самые пылкие мысли, самые прекрасные стремления переполняли их сердца. Много учиться, много ездить, видеть и все силы отдать, чтобы была по-настоящему новая жизнь — коммунизм! Они горячо спорили, решая, какие вопросы ставить на пионерских собраниях, какие интересные встречи организовать. Но, конечно же, больше всего говорили о своем будущем.

И тут, краснея, стесняясь друг друга, они признались, что мечтают о невозможном. Но почему это невозможно? Вот Таня ходит в морской кружок во Дворец пионеров, она не может представить своего будущего без моря, без далеких путешествий, научных открытий.

— Я думаю, наконец, я буду совсем здорова.

— Конечно, — подхватывает Лина. — Ты обязательно поправишься, и я уверена — на море ты будешь совсем здорова.

У самой Лины не было еще такого четкого плана. Конечно, она никогда не бросит играть. Ей даже кажется, что это ее путь. Но она очень любит и учиться. Как бы это все соединить? Ей нравится изучать языки, она свободно разговаривает и по-немецки, и по-английски. Может, ей пойти на западный? Ее увлекает литература, но хотелось бы делать что-нибудь очень-очень полезное.

— А литература, языки разве не полезны? — вспыхнула Таня. — Вот мой папа, — ты знаешь, он какой-то прирожденный лингвист. Я думаю, и Лева тоже пойдет на литературный. Хотя нет, он говорил, что пойдет в строительный. Ой, сколько вокруг интересного!

Они могли без конца бродить, решая тысячи проблем: что за жизнь будет тогда, когда не будет ничего мелочного, темного, что тянет назад, а все свои силы люди приложат для расцвета культуры. С таких высоких проблем они перескакивали на свои, школьные, и было все важно, интересно, и решать надо было все немедленно.

После экзаменов Таня, как обычно, поехала с пионерлагерем в Одессу, а Лина с мамой собрались провести лето в Крыму. Но какое счастье! По дороге, в Одессе, мама разрешила Лине поехать к Тане на Большой Фонтан.

Этих дней она никогда не забывала.

Уже не видно было дач. Простиралась степь с выгоревшей на солнце травой и пустынный берег, поросший жестким кустарником и мягкими медвежьими ушками. На берегу кое-где стояли рыбацкие хибарки. Сушились на солнце висевшие на кольях сети.

И вдруг над самым морем появился тенистый парк с акациями, причудливыми кленами и беседками на склонах. В парке стоял уютный, просторный дом с белыми колоннами и плоской крышей-верандой. Тут был дом отдыха для взрослых. Невдалеке, на солнечной площадке, где посередине стояла высокая мачта с красным флагом, а рядом словно задержался на мгновение легкий домик с маленькими верандами, пристройками, лестничками. И там на перильцах, на ступеньках, на легких скамейках сидели мальчики и девочки в синих трусиках, белых майках и красных галстуках.

Таня, загорелая, вишневая от солнца, босая, в трусиках и майке, кинулась Лине на шею. Они визжали от радости, Лина знакомилась с Таниными подругами. Она с завистью смотрела на комнаты девочек, — почти без всякой мебели, с белыми раскладушками, некрашеными скамеечками и столиками.

Как весело было бы остаться здесь, собираться по горну на линейку, спускать флаг так же торжественно и сосредоточенно, как Таня!

А костер! Как прекрасно, что она попала как раз на костер! Пришли моряки. Девочки с гордостью рассказали Лине, что они часто приходят к ним.

На костер пришли и кое-кто из родителей, и Танины папа и мама, такие приветливые, веселые и совсем молодые. Танину маму все звали «тетя Галинка», и было видно, — она для всех тут близкая. Андрей Сергеевич шутил с мальчиками и, смешно сложив руки, говорил пионервожатому Леве — их Леве, приехавшему снова сюда на лето пионервожатым:

— Лева, примите и меня в лагерь, тут у вас веселее!

На костре моряки рассказывали интересные истории и даже одну о том, как ловили шпиона. А потом все пели «В гавани, в далеком плаванье» и другие морские песни.

Таня спросила у Левы, может ли Лина остаться в лагере на ночь, или она должна пойти к маме. Они обо всем спрашивали Леву, хотя были с ним на «ты», ведь он учился вместе с ними в одной школе. Лева разрешил. Лина с Таней стащили матрасик с раскладушки на пол и, смеясь, улеглись.

— И мы, мы тоже так! — обрадовались Оксанка и Эмма. — Девочки, мы с вами!

Соседки тоже стянули матрасы на пол, и все легли вповалку.

— Ну, что за выдумки, — пробормотала пятая девочка из комнаты — Золя. Ее звали очень пышно — Изольда, а фамилия была — Зозуля. — Просто как обезьяны.

— Ты не хочешь — и не надо, — сказала ей Эмма.

— Там одной ей удобнее кушать мамины пирожки, — заметила Оксана.

— Ну и что? Имею полное право. Мне надо поправляться!

— Девочки, ну чего вы, право, — заступилась Таня. — Кто как хочет, так и поступает.

...Почему вдруг она вспомнила ее... Золю? Как не вспомнить!

Это была их первая встреча — и кто мог знать, что такая невинная встреча обернется таким ужасом!

Никогда не забыть Лине этот счастливый лагерь над Черным морем...

Ей пришлось потом встретиться с Золей — Изольдой Зозулей и с Левой — пионервожатым... Но это потом...

Неприятности начались осенью. Ей вдруг стало тяжело дома. Она еще крепче полюбила школу, товарищей, Таню. И ей казалось — жизнь дома совсем не такая, какой должна быть. Она задумывалась. Папа очень занят, успокаивала она себя, он много работает и не обращает внимания на мелочи быта. А мама всегда говорит: «Я должна создать ему условия, никакие мелочи не должны мешать в его тяжелой работе».

Папа стал мрачнее, каким-то растерянным. Но говорить дома о своих неприятностях он не привык. Дома должно было быть «все в порядке».

Лина старалась чаще уходить из дома. С Таней они увлекались академическими и учебными концертами в консерватории, любили вдвоем ходить в детскую библиотеку, во Дворец пионеров. Часто и уроки готовили у Тани, а потом Лина всегда играла для дедушки.

Когда ночью раздался звонок, она только перевернулась на другой бок. Отец часто возвращался поздно, иногда к нему приходили по делам и ночью.

Но Лина больше не заснула. Она слышала чьи-то шаги, приглушенный разговор. Вдруг двери в ее комнату распахнулись и вошла мать, в халатике, непричесанная, с дрожащими губами и руками. Она села на кровать и обессиленно произнесла:

— Отца арестовали...

Лина вскочила с кровати и прямо в пижаме выбежала в коридор.

Там стояли незнакомые, чужие люди. Отец сделал шаг к ней и тихо сказал:

— Я виновен перед партией и народом, я недосмотрел... я должен искупить. Прости и ты меня, дочка. Никогда не забывай, что тебя зовут Лениной.

Вот так повернулась вся жизнь.

В тресте, которым руководил отец, обнаружили огромную растрату. Его опутали мерзкие люди.

Несколько дней Лина не ходила в школу. Как ей встретиться с Таней, всем классом, ей — гордой, независимой Лине? На следующий день позвонила Таня:

— Лина, что нам задали по литературе и физике? Мама заболела, и я не была в школе. Может, и завтра не пойду. Маме очень плохо, а папа в командировке.

Значит, Таня не была в школе и еще ничего не знает. А как другие?.. Знают, наверное, знают...

Она пересилила себя и пошла в школу.

Контрольную по литературе она написала чуть хуже, чем обычно, но неплохо... Понемногу снова втянулась в занятия. Тяжелый камень давил и давил. Как жить? Надо учиться, быть настоящей пионеркой, готовиться к поступлению в комсомол. А может, ее теперь не примут? А почему нет? Если своей работой докажет, что достойна этого?

Странно, но Лине становится легче, когда приходит Сергей Леонидович... Он спокойный, мягкий, сдержанный, ни во что не вмешивается, но незаметно, словно мимоходом, посоветует именно то, что нужно.

Раздражает только то, как он смотрит на маму и с чересчур уж заискивающей улыбкой на Лину. Вообще, в присутствии Лины он смущается и теряется. Но он не совсем уж такой противный...

Очень тяжело было встретиться с Таней. Так вышло, что они долго не виделись. Несколько дней Таня не ходила в школу. Они встретились в воскресенье в библиотеке и пошли любимой, совсем не ближней дорогой в Пионерский парк. Так, чтобы пройти мимо Андреевского собора, спуститься с Владимирской горки, перейти улицу Кирова напротив Дворца пионеров, куда, немного стесняясь этого своего романтического увлечения, ходит в морской кружок Таня.

Там, над Днепром, под старым каштаном, состоялась их беседа, которую никогда не забывали ни Лина, ни Таня.

Лина вдруг рассказала все, — и как забирали отца, и как они неправильно, не по-хорошему жили, и как тяжело ей с матерью, и о Сергее Леонидовиче, и о том, что всей своей жизнью она должна доказать, что она настоящая советская девочка. А отца она все равно любит и не может не любить. Она знает, что он виноват, но он не враг. Как страшно в жизни! Безволие и бесхарактерность может привести к преступлению.

Таня держала ее за руку и, как-то болезненно приподняв правую черную бровь, вдруг сказала совсем некстати:

— Ты знаешь, папа мне не родной отец, только все равно я его люблю, только чуть меньше, чем маму.

— Как? — удивилась Лина и продолжала говорить о своем, таком болезненном и страшном. Но ей стало легче и свободнее говорить.

И там, в парке, они дали клятву всегда поддерживать друг друга и верить одна другой так, чтобы можно было все-все сказать.

Лина еще чаще стала бывать у Тани. На концерты они ходили втроем — Лина, Таня и Танин отец. А потом у Тани родился братик — Андрейка, и Лина переживала это все вместе со всей Таниной семьей, бегала с Таней покупать цветы, пеленки и разные забавные вещи для малышей.

Ей было легче переносить свое горе. Она не завидовала Тане, а радовалась вместе с ней.

Летом Лина с мамой поехали к тете в Триполье. Там и застало их 22 июня.

— Домой! Скорее домой! — рвалась Лина. С мамиными истериками сесть на пароход было невозможно. Но на следующий день весь запыленный, взволнованный к ним приехал Сергей Леонидович и отвез их обратно в Киев.

А потом сразу жизнь оборвалась. С Таней виделись дважды или трижды и то мельком — ни о чем как следует не поговорили, было некогда. Танин папа уже был в армии.

— Только бы никуда не уезжать, — сказала Таня. — Пока ни я, ни мама не боимся налетов. Но оставлять Киев! Это тяжелее всего... Я думаю, все-таки не придется.

Но вдруг ночью Лину разбудил телефонный звонок.

— Это я, Таня. Мы неожиданно уезжаем. Думаю, в Харьков. Не дальше. Линочка, а вы едете?

— Пока что нет...

Пока что! Линина мама вообще категорически сказала: «Никуда, ни за что не поеду! Разве все уезжают? Бросить квартиру, вещи... Нас, двоих женщин, никто не тронет. Кому мы нужны?..»

— Может, ты поедешь с нами... — тихо сказала Таня. — Спроси у своей мамы.

Нет, этого она не могла — оставить мать, да и Таня это поняла.

Таня быстро продиктовала адрес харьковских родственников, просила писать. Вот и все...

...Больше Лине ни о чем не хочется вспоминать. Последняя надежда на спасение пропала с отъездом Сергея Леонидовича. Как он и Лина уговаривали маму эвакуироваться! Лина прониклась настоящим уважением к Сергею Леонидовичу после последнего разговора. Мама нетактично в присутствии Лины сказала:

— Если вы любите меня, как вы всегда говорите, то останьтесь тут, со мной, около меня, а не бросайтесь неизвестно куда и непонятно зачем.

Сергей Леонидович удивленно, словно впервые увидев, посмотрел на нее, перевел взгляд на Лину, покрасневшую от возмущения, как-то болезненно вздохнул и проговорил едва слышно, но твердо:

— Меня удивляет такое испытание моего отношения к вам. Это ни к чему сейчас. Я предлагаю вам и Линочке ехать, потому что оставаться тут безумие. Речь идет не о наших с вами отношениях, а о вашем отъезде из Киева, в чем я могу вам по-дружески помочь.

— Мама, надо ехать! — сказала Лина. — Ты же понимаешь, все может быть.

Но мама надула губы, словно восемнадцатилетняя девочка, начала всхлипывать, и нельзя было понять, нарочно или искренне.

Он оказался верным и преданным другом, Сергей Леонидович. Из-за них он оттягивал со своим отъездом и все же в последний момент прислал за ними машину. Мама рассердилась, а Лина поспешно написала несколько слов: «Дорогой Сергей Леонидович! Я никогда не забуду вашего внимания. Спасибо за все. Лина».

После этого у нее просто опустились руки. Надвигалось что-то страшное, неумолимое, темное, и она ничего не могла сделать.

Запомнился тупой грохот вражеских сапог по мостовой. Как же жить теперь? Мать заискивала перед ней, но Лина избегала разговоров, делала все механически, сцепив зубы. Повязавшись платком, ходила на базар продавать вещи, дома варила, рубила дрова, растапливала печурку. Мать вдруг будто поняла, какую непоправимую глупость сделала, — как-то обмякла, очень подурнела, стала ласковей и даже во всем слушалась Лину. К ней как-то пришли из газеты:

— Ваш муж арестован большевиками. Представляем, как тяжело вам пришлось при советах. Напишите, пожалуйста, об этом в газету.

Мать испуганно посмотрела на Лину. Та лишь слегка побледнела, но смотрела холодными и совсем спокойными глазами.

— Мы ни в какие газеты ничего писать не будем, — сказала она. — Отца наказали за растрату.

И Лина так взглянула на мать, что та залепетала:

— Я ничего, ничего не буду писать.

Люди из газеты ушли ни с чем.

— Мама, если ты хоть слово напишешь или скажешь, меня ты больше никогда не увидишь, — сказала твердо Лина матери. — Достаточно того, что мы остались, но лебезить перед врагами, чернить нашу власть, за которую воевал отец, — этого я не позволю.

Мать заплакала.

— Боже мой, боже мой, что я наделала! Лучше бы поехала с Сергеем Леонидовичем.

— Конечно, лучше! — презрительно сказала Лина.

— А теперь нас арестуют!

К ним приходили еще и еще, но мать лежала тогда больной. Она простудилась, у нее началось воспаление легких. Она лежала истощенная, страшная, умоляющими глазами смотрела на Лину, словно просила прощения, и у нее не было сил бороться за жизнь. У нее не было и желания бороться. Ей казалось, что все хорошее давно минуло, а впереди только голод, угнетение, темнота без всякого просвета. Лина выбивалась из сил, но держалась твердо, продавала остатки вещей, чтобы хоть что-нибудь сварить матери, купить в аптеке лекарства, заплатить врачу. Ее, Лину, уже невозможно было узнать. И неудивительно, что Лева ее не узнал...

Лева — комсомолец десятого класса их школы, пионервожатый того лагеря, где была Таня и куда летом на два дня приезжала Лина.

Да, это был он, хотя очень возмужавший, даже усы у него выросли, и он был совсем-совсем взрослым, в каком-то сером клетчатом пальто. Он вышел из-за угла Бессарабки, и тут его встретила Лина. Он прошел мимо нее, взглянул, не узнавая. В этой девочке, закутанной серым большим платком, в стоптанных туфлях, старой юбке и кофте, трудно было узнать всегда хорошо, элегантно одетую Лину. Лина повернулась и кинулась за ним. Что-то подсказало ей, что не следует звать, называть его по имени. Но ей стало так радостно, как будто на чужбине она увидела родного, близкого человека. Она дернула его за рукав и, захлебываясь, взволнованно зашептала. У нее и мысли не возникло, что он испугается ее, не поверит.

— Ты меня не узнаешь? Я Лина Косовская, я с Таней Стародуб в одном классе училась. Я к вам в пионерский лагерь под Одессой приезжала!.. Лева, милый, как я рада, что увидела тебя! Лева, я прошу тебя... одну минутку... если бы ты знал... Я совсем, совсем одна... Мама не хотела уезжать, а теперь очень больна. Но ты, ты тут почему? Ты же комсомолец и ты... — Она не осмелилась продолжать.

Лева всматривался в эту худенькую девочку, ухватившую его за руку, словно в нем было все ее спасение, и вдруг улыбнулся.

— Лина! Узнал! Но ты очень изменилась. Ну, как ты живешь? — спокойно спросил он. — Идем, я тебя немного провожу. Или нет, я спешу, лучше ты проводи, если есть время!

— Конечно! Конечно! — согласилась Лина. На улице было почти пусто, и она шепотом быстро-быстро заговорила обо всем: как осталась, как тяжело сейчас заболела мать, но она не может, не может так...

— Ты мне ничего не говори, — горячо сказала она. — Я знаю, так нельзя, и я тебя ни о чем не спрашиваю, но ты не случайно остался.

— Какая ты наивная, Лина, — сказал Лева, — разве можно так? Я остался, потому что работаю в газете. Я знаю, вы с мамой отказались написать, что большевики издевались над вами, и я сам хотел увидеть тебя и предупредить…

— Ты работаешь у них? — удивилась Лина и тут же сообразила, — его специально оставили. — Ну, не говори, не говори ничего. Что бы ты ни говорил, ты остался не по той причине, что мы. И я умоляю тебя, помоги мне... Помоги мне...

— В чем? — тихо спросил Лева. — Вам очень тяжело? Вы, наверное, голодаете? Разве ты не знаешь, что семьи репрессированных при Советской власти теперь получают помощь!

— Что ты! — с отчаянием произнесла Лина. — Как ты можешь так говорить? Я лучше умру с голода, чем обращусь к ним за помощью! Нет, помоги мне... быть советским человеком... — совсем шепотом сказала она. — Научи, как, чем могу я помочь нашим. Я знаю, Лева, ты знаешь...

— Как ты неосторожна, Лина. Ты же так мало знаешь меня.

— Нет, — покачала головой Лина. — Ты был секретарем комсомольской организации. Я столько раз слушала тебя... И там, в пионерском лагере... Это ты меня не знал, а мы все тебя очень хорошо знали, и мы с Таней часто говорили о тебе...

— С Таней? — переспросил Лева, и в его глазах промелькнуло что-то теплое. — Она, конечно, уехала?

— Да, с мамой, а отец на фронте. Правда, она была очень хорошая, Таня?

— Очень, — почему-то краснея, промолвил Лева. — Я знаю, вы с ней очень дружили. Ты знаешь, кого я тут еще встретил, тоже не успела уехать, — Золю Зозулю, она тоже была в нашем пионерлагере. Ты сейчас иди, Линочка.

— Но я увижу тебя еще? Может, ты зайдешь к нам?

— Нет, не надо мне к вам приходить, — усмехнулся Лева. — Но мы увидимся обязательно.

— Только скорее, — сказала горячо Лина.

— Хорошо. Послезавтра. Давай на том же месте, где мы встретились, возле Бессарабки. — И добавил: — Я рад, что ты такая, не растерялась и веришь.

— А как же иначе? — спросила Лина.

— Конечно, как же иначе! Все равно мы победим, никогда не падай духом, Лина! — И он пожал ее руку. — Никому не говори, что видела меня.

— Конечно...

Вдруг Лина на секунду задержалась и сказала:

— Лева, родной, только будь осторожен.

Лева усмехнулся и ушел, а Лина побежала домой окрыленная, полная надежд. Такое счастье! Встретить Леву! Он теперь был ей самим родным на свете. Скорее бы пришло послезавтра. В ту ночь она лежала и вспоминала Леву таким, каким он выступал на собраниях, в школе, перед отрядом в пионерлагере и сейчас. Те же большие, темные, с лучистым огоньком глаза, веселый, улыбающийся, у него была привычка легким движением головы откидывать черный чубчик со лба, и это придавало ему всегда бодрый, немного даже задорный вид. Его очень любили и уважали в школе. Он был отличником, кандидатом на золотую медаль. И еще он всегда что-нибудь придумывал, организовывал. Ни один поход, субботник, ни одну экскурсию нельзя было и представить без Левы, без его звонкого, веселого голоса. Как он запевал любимые комсомольские песни!

Такое счастье! Увидела Леву! И он поверил ей, поверил, и, он поможет ей.

Она ласковее обычного ухаживала за больной матерью. Но та почему-то совсем затихла и только иногда говорила:

— Линуся... посиди возле меня... Линуся, не сердись на меня...

Сейчас сердиться на нее было невозможно, она была такой несчастной. Лина уговаривала ее хоть что-нибудь съесть, выпить чаю, но больная еле качала головой.

— Мне ничего не надо, Линуся... ты сама ешь... Смотри, как ты осунулась... Из-за меня все...

— Не думай об этом, мама, — сказала Лина. — Ну, сейчас плохо, но погоди, им недолго осталось, вернутся наши, и все будет хорошо.

— Я уже не дождусь, — шептала мать. — Я сама во всем виновата...

Иногда она теряла сознание и что-то быстро, лихорадочно начинала доказывать то отцу, то Сергею Леонидовичу и кричала: «Спасайте Линочку! Они хотят ее забрать. Спасайте Линочку! Линочка, не подходи к ним! Линочка, не смотри на них!»

Ей становилось все хуже. Должен был прийти доктор и не пришел. Так прошел второй день. Ночь. Лина не спала, сидела возле матери. Тут и вздремнула немного в низеньком кресле, а когда проснулась, уже серел невеселый рассвет. Мать чуть затихла, только дыхание, сиплое, тяжелое иногда вырывалось из груди, и временами снова начинался приступ кашля.

«Сегодня я увижу Леву!» — мелькнуло в голове у Лины, и она улыбнулась. Быстро схватилась и начала растапливать щепками печку. Потом проснулась мать, виновато и ласково улыбнулась ей.

— Тебе сегодня лучше, правда, мамочка? — спросила Лина.

Мать кивнула головой, но говорить не могла. Показала на горло, с трудом подняла руку.

— Горло болит?

Но мать, возражая, замотала головой.

Лина чуть ли не силой напоила ее чаем. Днем пришел, наконец, доктор. Откуда они взялись, такие люди? Раньше не видела таких Лина, а этот — будто двадцать пять лет пролежал где-то в чулане, посыпанный нафталином и побитый молью, и теперь вылез, чужой, со злорадной усмешкой. Даже его старомодное пальто с бархатным воротником, как на рисунке из дореволюционного журнала, и котелок, и тросточка, вызывали отвращение у Лины.

— Мне, собственно, больше делать нечего, — сказал он, осмотрев мать, — я чудес не творю, а тут вопрос в часах.

— Что вы говорите? — кинулась к нему Лина.

— Ничем помочь не могу, — холодно отстранился от нее доктор. И вдруг, язвительно глядя сквозь пенсне, спросил:

— Почему вы, барышня, так настроены против нашей прессы и отказались сказать правду о советских порядках?

Лина сжала пальцы.

— Это не ваше дело, — ответила она. — Ваше дело спасать людей от болезней, а если вы этого не можете, уходите поскорее вон, — и открыла перед ним дверь.

Доктор что-то прошипел и выскользнул...

Матери действительно было уже очень плохо. Как Лина этого не поняла сразу? Но она же делала все, что могла. Лина сидела на кровати возле матери и плакала, а мать только изредка поглядывала на нее и снова теряла сознание, бредила, стонала.

Как можно было ее бросить даже ради встречи с Левой?

На следующий день матери не стало...

Соседки помогли достать гроб, вместе с Линой одели, положили мать в гроб, договорились с каким-то старым рабочим из бывшей похоронной конторы, который пообещал «захоронить по первому разряду» за мамины золотые сережки. Потом Лина пошла договариваться о месте на Байковом кладбище.

И наконец на третий день после смерти матери она и несколько соседок пошли за скорбными дрогами, к которым не очень крепко был привязан гроб. По дороге соседки куда-то пропали, и на кладбище оказались только Лина, возчик и могильщик...

Было уже темно, когда она одна возвращалась домой. Васильковская, Бессарабка — надо было спешить, по вечерам ходить нельзя, может задержать патруль.

На Бессарабке стояла толпа.

— Что случилось? — спросила она.

— Не видишь разве? — с горечью ответила какая-то женщина. — Повесили, троих повесили... Один совсем молоденький... Говорят — партизаны, коммунисты.

Лина подняла голову и увидела страшную перекладину виселицы, такую она видела в детстве на картинках к «Капитанской дочке». И вдруг в глаза ей бросилось — клетчатое серое пальто и брюки галифе. Она протиснулась вперед, закусив руку, чтобы не закричать... Ветер развевал черный вихор над белым-белым лбом... Лева... Это был повешен Лева...

Как тяжело вспоминать дальше... 42-й, 43-й годы... Она была совсем одна-одинешенька... И как, где ей встретить такого, как Лева? Смелого, отчаянного, чтобы вытащил ее из этой пропасти.

«Линочка, не смотри на них! Линочка, не подходи к ним!» — словно звучали все время предсмертные слова матери. И правда, увидев фигуру в сером мундире, Лина бежала ненужными ей переулками, пряталась в чужих подъездах, в руинах взорванных домов.

Знакомых у нее почти не было. Все папины знакомые уехали, а в доме и раньше она никого не знала. Познакомились только сейчас, в совместных походах на толкучку, на базар. Через новых знакомых случайно получила уроки... музыки! Она учила двоих восьмилетних девочек-близнецов, и за это ее кормили обедом.

— Жаль, что вы не знаете немецкого языка, — сказала их мама, — теперь это так необходимо.

Лина знала язык, но не признавалась. Она презирала родителей, которые в такое время учили детей музыке, презирала себя. Но это было лучше, чем идти куда-то работать в учреждение. И вновь через новых знакомых ее попросили заниматься еще с двумя детьми, которых сейчас не хотели посылать в школу.

— Пока наши вернутся, — как-то проговорилась их мать, — чтобы не очень отстали. — Проговорилась и испугалась. И к ней Лина относилась с уважением. Вскоре она узнала, что муж ее — красный командир, на фронте. Если бы Лина так не замыкалась в себе, она бы увидела, что большинство, подавляющее большинство людей было именно такими, как эта женщина. И не следовало упрекать всех: «Зачем вы остались?» Правда, так же она упрекала и себя.

Она немного отходила с детьми. Ей очень хотелось учить их так, как она сама училась в школе,— не только писать без ошибок, решать задачи, но и воспитывать. Рассказывать о Советской Родине, о пионерах, о советских людях. На некоторых уроках она так и делала... очень осторожно, но все-таки рассказывала, и это были единственные светлые ее минуты.

Зимой 42-го года жена командира с детьми поехала в село к матери, ей самой было очень тяжело. Лине шел семнадцатый год, и она получила несколько повесток с приказом явиться на биржу. Это было ужасно.

Но тут вдруг ей повстречалась старая машинистка из папиного треста. Когда-то это была кокетливая, довольно красивая, хотя уже и пожилая женщина, — сейчас седая старуха.

— Линочка! Это вы? Как поживаете? Как мама?

Лина рассказала, что мама умерла, сама она вот так перебивается, а теперь еще — повестка на биржу...

— Ой, вас отправят! — испугалась женщина. — Знаете что, лучше я устрою вас там, где сама работаю, в ресторане, посудомойкой. По крайней мере вы будете уверены, что вас не тронут. Лишь бы как-то перебиться, и все-таки обед! Там работает и моя дочка, Тамарочка. Конечно, вы бы могли и лучше устроиться. Ведь вы, кажется, хорошо знаете язык.

— Что вы, забудьте об этом, — схватила ее за руку Лина.

— И то правда, — согласилась новая знакомая. — Я тоже уже забыла, что печатала на иностранных языках. Чищу картошку, буряки и более-менее спокойна и стараюсь Тамарочку держать возле себя, чтобы ее, не дай бог, посетители не видели. Я и вас буду беречь.

Это было спасение.

Лина обрадовалась и сразу же согласилась, хоть и было это не совсем легко. Спасибо машинистке Любови Федоровне — она на самом деле беспокоилась об обеих девочках — и о своей Тамарочке, и о Лине, — чтобы не были голодными, чтобы не надрывались на работе. Главное же — чтобы их поменьше замечали. Тамарочка, черненькая, хорошенькая девочка, казалось, спокойнее относилась ко всему, жила лишь сегодняшним днем, а Лине же было нестерпимо тяжелее. Сверху, из зала ресторана доносилась музыка, слышались пьяные крики. Что делать, что делать? Она еще не знала — самое тяжелое впереди... На кухню заходила высокая дородная женщина. С Любовью Федоровной она всегда здоровалась, хоть и свысока, но довольно приветливо.

Все ее называли фрау Фогель. Она хорошо говорила и по-русски, и по-украински.

— Знала ее десять лет и не подозревала, что она фрау Фогель, — удивленно говорила Любовь Федоровна, — а теперь вдруг оказалось, что и дед ее, и прадед — немцы. А может, она откопала своих предков, чтобы спастись?

И действительно, фрау Фогель держалась так, что нельзя было понять, кому она сочувствует на самом деле.

В сентябре девочки снова получили повестки. Любовь Федоровна засуетилась, забегала, нашла каких-то знакомых врачей, достала справки и для Тамары, и для Лины.

— У Тамары — астма, у Лины — туберкулезный процесс.

Она задумала посоветоваться с фрау Фогель. Ведь та хорошо к ней относилась.

— Пусть девочки придут ко мне вечером! — сказала фрау Фогель и дала свой адрес. — Я что-нибудь придумаю для них.

Лина и Тамара пошли. Дверь им открыла высокая, хорошо одетая девушка их возраста. Лина и Тамара были в таких жалких платьях, повязанные платочками. Девушка показалась Лине знакомой. Где и когда она ее видела?

— Кто там, Золя? — услышали они голос фрау Фогель. Золя! Золя! Ну, конечно, это Золя — подруга Тани по пионерлагерю, Золя, о которой вспоминал Лева.

— Золя! — вскрикнула Лина.

— Вы меня знаете? — спросила Золя. — Я тоже где-то вас видела. Где же мы встречались?

— Вы не помните? В пионерлагере под Одессой! Я приезжала к Тане.

— Да, да! Теперь я вспомнила тебя, ты — Лина, — обрадовалась и Золя, сразу перейдя на ты. — Вот хорошо! Так приятно теперь встретиться со старыми друзьями.

Вошла фрау Фогель.

— Мама, представь, я давно знаю Лину, — сообщила ей Золя. — Это подруга Тани Стародуб. А это твоя подружка?

Девочкам сразу стало легче.

— И вы работаете на кухне? — удивилась Золя. — Вы с ума сошли. Я совсем хорошо устроилась, и никто меня не трогает. Поговорите с мамой, она устроит вас куда-нибудь в канцелярию, на чистую работу.

— Нет, нам и тут хорошо, — поспешно сказала Лина, — но дело в том, что мы все время получаем повестки на выезд в Германию.

— Ну, это пустяки, — махнула рукой фрау Фогель. — Это я устрою. Кому же и помочь, как не своим?

Тамарочка начала горячо благодарить и за себя, и за Лину, но Лине было как-то не по себе. Почему мать Золи Зозули — фрау Фогель? Но она назвала их своими? И Лева говорил, что видел Золю... Ведь и Лева был хорошо одет, держался так независимо, работал даже у них в газете, а на самом деле был связан с подпольем, с партизанами... Но пока что не надо вспоминать о Леве. Как тяжело самой разбираться в людях!

— Приходите чаще, в кино пойдем, — предложила Золя.

— Я уже и забыла, когда последний раз где-нибудь была, — призналась Лина. — И никуда не тянет. Даже не представляю себе, чтобы можно было теперь идти куда-то развлекаться.

— Ну, не надо вешать нос! — безапелляционно заявила Золя. — Надо всегда надеяться на лучшее.

Ведь об этом и Лева говорил...

Но от кино Лина решительно отказалась.

— У нее мама умерла, ей не до этого, — объяснила Тамарочка, опасаясь, как бы Золя не обиделась.

Какое-то время после этого их не трогали, но осенью 43-го года, когда люди шепотом уже передавали друг другу: «Наши близко, наши гонят фрицев», — облавы, аресты, сплошные мобилизации усилились. Любовь Федоровна снова кинулась к фрау Фогель.

— Не волнуйтесь, — сказала та, — я их заберу с собой, а во Львове оставлю у своей родственницы. Пусть сегодня придут ко мне, я их кое с кем познакомлю, достанем документы на посадку. Мы устроим девочек в нашем вагоне, можете быть спокойны, что будет моей Золечке, то будет и им...

— Ни за что, — сказала Лина, услышав об этом предложении от Любови Федоровны. — Я ни за что никуда из Киева не уеду. Лучше уж умереть.

— Да только до Львова, детка, — пробовала уговорить ее Любовь Федоровна. — А что, если вас заберут под конвоем, отправят в запечатанном вагоне? Сегодня, говорят, наша улица отходит к запрещенной зоне и отсюда начнут выселять.

Из района, где жила Лина, всех уже давно выселили. Там была «запретная зона». Последнее время Лина ночевала у Любови Федоровны.

Неожиданно выход нашла тихая и кроткая Тамарочка:

— Знаешь что, Лина, мы все-таки пойдем к Фогелям и заберем у них документы на посадку. Мы скажем, что придем прямо на вокзал, а с этими документами убежим и где-нибудь спрячемся.

— Это действительно лучше, — согласилась Лина.

А Любовь Федоровна была в таком отчаянии, что уже и не знала, что лучше, а что хуже.

Вечером Лина и Тамара пошли к фрау Фогель.

— А Золя уже давно вас ждет! — сказала та.

Лина первой переступила порог Золиной комнаты и остановилась: на диване с Золей сидели два эсэсовских офицера. Золя была хорошо одета, модно причесана, смеялась и кокетничала с довольным и победным видом.

— Мои милые девочки!.. — вскочила она с дивана и кинулась обнимать Лину и Тамару, будто они и на самом деле были такими близкими подругами и их приход был для нее большой радостью.

— Знакомьтесь, — обратилась она к офицерам по-немецки. — Это мои подружки, фрейлейн Лина и фрейлейн Тамара. Мы поедем все вместе. Мама, — Золя капризно надула губки, — приготовь нам ужин! А вы, девочки, пожалуйста, садитесь к столику, пока мама организует что-нибудь основательное, мы тут немного полакомимся.