Родные дети - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Оксана Дмитриевна Иваненко (ч. 5)

Но что, что еще сделать, чтобы зажили совсем детские израненные сердца, и неужели на всю жизнь останется эта глубокая печаль?

Марина Петровна сидела, задумавшись, но вдруг вздрогнула и вскочила с места. Душераздирающий крик донесся снизу. Она в жизни не слыхала такого страшного крика.

Марина Петровна кинулась вниз. Все дети и воспитатели уже бежали по лестнице в вестибюль, к входным дверям.

Подняв вверх руки, не двигаясь, кричала Катя. Без слов, без слез, просто кричала:

— А-а-а-а!

А в дверях стоял большой бородатый военный, мял в руках папаху и плакал.

Они не виделись столько лет и узнали друг друга с первого взгляда, в первое мгновение, когда Катя как раз спускалась по ступенькам, а дверь открылась и вошел военный. Марина Петровна сразу поняла, в чем дело.

— Это Катя, Катя, — сказала она. — Вы ищете Катю?

Военный молча кивнул головой.

— Катюша, успокойся, тихо. Это же твой папа?

Тогда Катя стремительно кинулась к отцу, крепко обняла его и зарыдала, пряча лицо на его груди, где в три ряда висели орденские колодки.

* * *

Да, он был жив, командир партизанского отряда Папуша. Его расстреливали, его вешали, его мучили в лагерях, но он остался живым. Не раз он бежал, организовывал побеги сотням пленных, создавал новые отряды и за рубежами Родины: и в Чехословакии, и во Франции, — куда только не бросала его война! И оставался живым, столько раз раненный и избитый.

Дети слушали, затаив дыхание, рассказ боевого партизанского командира и смотрели с уважением на его седую бороду, на орденские колодки и на доброе лицо. У Кати были такие же серые глаза, такие же решительные жесты, прямой взгляд.

— И Катя у нас как командир была в концлагере: ни Настаськи, ни коменданта — никого не боялась, — сказала вдруг Тоня.

Отец посмотрел на дочку. Он еще ни о чем ее не спрашивал. Боялся. Марина Петровна рассказала ему, как погибла от фашистских извергов его жена, как Катя попала в концлагерь. И ему, партизанскому командиру, страшно было расспрашивать дочь!

— А больше не будет войны? — спросила Тоня.

Катин папа взял ее тоненькую ручку и, улыбнувшись, сказал:

— Не допустим... Все честные, простые люди земли не допустят.

Он вдруг увидел на этой тоненькой ручке номер. Номер, который невозможно было уничтожить. Командир перевел взгляд на руку Кати — энергичную красивую руку девочки-подростка. Да, и у нее тоже был выколот номер. «Пока жив, не забуду ни на секунду этих ручек с номерами», — подумал он.

— Не допустим, — повторил он твердо. — Советский Союз, все честные люди мира не позволят. Вы так хорошо живете теперь! — добавил он, вздохнув.

— Папа, — сказала Катя, — а нас не всех вернули домой. Пропало много маленьких. Ты помнишь Ясика, папа? Он тоже исчез. А тетя Оля жива, с ней переписывается Галина Алексеевна, артистка, наша знакомая, она часто приезжает к нам в гости. Я не писала тете Оле ни разу. Мы так решили, пока не найдется хоть какой-то след Ясика. Папа, а как нам найти Ясика?

— Так скорее поехали к ней, расспросим... Оля... Олечка... бедная моя, — сразу вскочил отец.

Вечером они втроем — Катя, ее отец и Лина Павловна — поехали к Галине Алексеевне.

Лина часто, только выпадала свободная минутка, ездила к Тане и Галине Алексеевне. Иногда с ней ездила Тоня, или Зина, или кто-нибудь из малышей — для них это всегда был праздник.

— Мы к вам, Галина Алексеевна, с нашим гостем, — заговорила, входя, Лина. — Вы ни за что не догадаетесь, какая у нас радость!

— А вот и угадаю, — засмеялась Галина Алексеевна, — приехал кто-то из родителей? Чей? Кто? Кто это с тобой, Линочка? Заходите, пожалуйста!

Но тут к ней на шею кинулась Катя.

— Галина Алексеевна! Мой папа приехал! Мой папа жив!

А бородатый военный уже пожимал ей руку. Сколько же друзей и близких у его дочери! И Марина Петровна, заменившая им всем мать, и эта молоденькая воспитательница, которую так любят и уважают дети. А вот еще и совсем чужая женщина, артистка...

— Проходите, проходите, — быстро, как всегда, говорила Галина Алексеевна, — у нас тоже гости. Ко мне приехала моя самая близкая подруга. Она тоже воевала. Саша! В каком чине ты была? Я все время забываю. Только сейчас у нее такой скачок! От боев на фронте — бои с грудными малышами за сухие пеленки!

— Не думай, Галинка, — протягивая руку гостям, сказала Александра Самойловна, — что у нас только и дел, что пеленки. Если бы ты знала, какая ужасная история раскрылась благодаря одному ребенку из наших яслей.

— Так вы тоже с детьми работаете? — спросил Катин отец.

— Не непосредственно. Я заведующая Охматдетом, и сейчас мы столкнулись с очень трудным делом. Во время войны пропало много наших советских детей.

— Галина Алексеевна, — схватила Катя за руку хозяйку квартиры, — мы к вам и пришли поговорить об этом. Вы папе расскажите о тете Оле, об Ясике.

— Саша, это о том Ясике, о котором я тебе написала, — объяснила Галина Алексеевна подруге.

— Я помню. Вы знаете, нам удалось уличить одну женщину, которая подкинула в ясли чужого ребенка, а потом пришла за ним. Она спекулировала им, а чей на самом деле был ребенок — еще не установлено. Но дело не в этом, главное в том, что органам государственной безопасности удалось установить: эта женщина во время войны была пособницей профессора Хопперта, который вывез в Германию дом с советскими детьми. Она была непосредственной помощницей еще одной темной предательницы, которая отобрала маленьких советских детей и затем также их вывезла. Через женщину с ребенком они установили связь с бандой украинских националистов — с бендеровцами. Фрау Фогель — так звали эту женщину, и теперь они с профессором в западной зоне.

— Фрау Фогель? — вскрикнула Катя. — Так она же была надзирательницей в нашем концлагере. Она даже как-то раз побила меня. Только я совсем не кричала. И Ясик пропал при ней, и Лидочка Гончарина, и еще другие.

— Да, теми Гансом и Линдой были, конечно, они, — уверенно сказала Лина. — Но где они сейчас?

Это был вечер не лирических разговоров, а воспоминаний, тяжелых, горестных.

Они все — Галина Алексеевна, Александра Самойловна, Катин отец Роман Денисович, Лина, Катя и Таня — сидели за столом и писали письма. В отдел репатриации, Оле Климкович — матери Ясика, полковнику Навроцкому и его жене, с которыми Александра Самойловна время от времени переписывалась. Он с женой и дочкой Валюшкой еще были в Берлине, в оккупационных войсках. Все, все родные дети должны вернуться домой, на свою Родину.

* * *

Дети сидели, пораженные рассказами Катиного отца, и все еще удивлялись и вскрикивали, повторяя разные детали боевых эпизодов. Вдруг Тоня спросила:

— Теперь Катя уедет от нас?

И дети насторожились, загрустили и спрашивали Марину Петровну:

— Катя останется в доме или ее заберет отец?

Ваня большой ходил и молча вопросительно смотрел на Катю. Даже Леня Лебединский прибежал на несколько минут из своей школы — по дороге ему все рассказала Лена. Правда ли, что у Кати нашелся отец и что Катя уедет с ним? Марина Петровна и сама не знала, уедет ли Катя. Ей трудно было представить своих детей без Кати, и будет ли лучше Кате где-то там, на новом месте, где она будет сама с отцом, и все заботы и хлопоты лягут на ее детские плечи... А может, и отцу будет легче, если он будет знать, что Кате живется хорошо, что она учится, одета, обута, присмотрена. Ему же еще надо самому устроиться, начать новую жизнь, а заботы о Кате будут только мешать.

Обо всем этом Марина Петровна и сказала Роману Денисовичу и Кате, когда те сидели в ее кабинете на третий или четвертый день после встречи.

Но надо было видеть, как помимо воли пальцы Кати вцепились в рукав отцовской гимнастерки и как отец еще крепче прижал к себе Катю.

— Дорогая Марина Петровна, — сказал он растроганно. — Я так вам благодарен! Разве есть слова, чтобы выразить мои чувства! Только у нас, в Советском Союзе, у детей может быть такое счастливое детство. Мы все это видим и чувствуем. Я знаю: Кате будет лучше у вас. У меня же еще ничего нет. Один-одинешенек. Надо все начинать сначала. Но теперь, когда я нашел свою дочку, мне страшно и на день расстаться с ней. Может быть, еще и придется разлучиться! Но я всегда буду знать, что у нее есть родная семья, и если меня вновь позовут на какое-то дело — я привезу ее к вам. А впрочем, как решит сама Катя... — вдруг добавил он.

Катя подошла к Марине Петровне и робко взяла ее за руку. Ей казалось, что это очень неблагодарно, нехорошо с ее, Катиной, стороны. Катя заглянула Марине Петровне в глаза и почувствовала — та понимала все.

— Я ведь не могу оставить папу одного, правда?.. Он столько пережил... — сказала она. — Вы знаете, как я вас люблю и всех-всех детей. Мне будет очень грустно без вас, — нахмурила она брови. — Мне тяжело будет узнать, что меня забудут. А я, я всегда буду помнить вас и все, все. И если разрешите, я буду приезжать к вам в гости. Может быть, вы меня позовете как-нибудь на каникулы? — И Катя прижалась к Марине Петровне, глядя на нее своими искренними правдивыми глазами.

Накануне отъезда случилось чрезвычайное происшествие. Только подумать — из-за чашки!

Лёне, Ване большому и Борису, с которым так много возилась Катя, очень хотелось что-нибудь подарить Кате на память. Они долго советовались, потом считали какие-то деньги. Затем Леня побежал к Леночке и что-то ей шептал.

Леночка съездила в город и привезла ребятам небольшой сверточек. Леня осторожно развязал его. Там была чашка.

— Красотища! — воскликнул он. — Ваня, Борис! Это как раз для Кати! Леночка, как мы тебе благодарны, как хорошо, что ты именно эту чашку выбрала.

Чашка и в самом деле была очень красивой, в форме пиалы, темно-синяя с золотыми звездочками. Очень красивая.

— Вот молодцы мальчики, а мы и не догадались, — сказали с сожалением Ася и Роза.

Дети прибежали посмотреть на чудесную чашку. А Ваня большой все время со страхом следил, чтобы, чего доброго, не разбили, и делал предостерегающие движения руками.

— Катя! Катя идет! — закричали Тоня и Зина.

— Осторожно! — строго сказал Борис.

Катя вбежала в комнату, и в это время — о, ужас! — кто-то толкнул Бориса: он ухватился за полочку, на которой стояла чашка, полочка зашаталась и...

— Чашка! Чашка! — вдруг в отчаянии закричал Ваня большой. — Катина чашка разбилась!

Чашка и в самом деле разбилась на мелкие кусочки, но никто уже не обратил на это внимания. Все изумленно смотрели на Ваню большого, который вдруг так неожиданно заговорил. Катя схватила его за руки, Леночка, волнуясь, обняла его.

— Ваня! Ванечка! Милый!

— Катя! Мы же хотели тебе на память чашку подарить, — говорил Ваня.

Он мог все, все сказать!

— Марина Петровна! Лина Павловна! Ваня заговорил! — кричали дети и в возбуждении побежали рассказать об этой радости всем!

— Как я счастлива! Как я счастлива! — повторяла Катя.

А Елена Ивановна безапелляционно заявила:

— Мне еще в детстве говорили: когда посуда бьется — это к счастью.

Но дети засмеялись, и она даже слегка обиделась.

— Он с перепугу заговорил, — уверенно сказала Нина Осиповна.

И, конечно же, никому не было жалко разбитой чашки, и каждый хотел, чтобы именно ему Ваня сказал хоть одно слово.

А он сам, герой вечера, держал Катю за руку и не верил своему счастью. Он говорил, сияя:

— Все-таки жалко, такая красивая чашка. Но ты и так не забудешь нас, правда, Катя?

* * *

Катя оббежала весь дом, всех обняла, перецеловала, потом незаметно выбежала в сад — а с ней только Леня, которого отпустили из школы, и Ваня. Там, за «табачной плантацией», из-под снега выглядывали елочка, дубок, ясенек и клен. Они пустили крепкие корни и росли, не могли не расти, ведь их любили и за ними ухаживали.

— Не забывайте меня, — сказала Катя Лене и Ване.

Они втроем постояли молча.

Война, концлагерь, карцеры, бомбардировки, спасение, родной дом, сад — все это они перенесли вместе.

— Мы всегда будем вместе, — сказала Катя, — где бы ни были. В Советском Союзе все вместе и все близко. А вы самые-самые родные. Пишите мне, пишите обо всем!

Вечером приехала машина с двумя боевыми товарищами Романа Денисовича, чтобы отвезти Катю с отцом на вокзал. Они ехали в Москву, а оттуда в свою Белоруссию. И удивительно — никому не казалось, что Катя уезжает насовсем, разлучается с ними надолго.

— Я приеду летом, — пообещала она уверенно. — И буду часто писать, и вы все мне пишите. Тонька! Не вешай нос. Присылай мне все стихи! Мичуринцы! Не забудьте в апреле высадить клубни лилий, а розы рано не раскрывайте! Привет Петру Петровичу! Когда я окончу школу, я к нему приеду в Киев, у него буду учиться. До свидания, дорогие мои! До свидания!

ФАМИЛИИ НЕТ

«Я умоляю вас, найдите мою дочь Настю. Она где-то в английской зоне. У вас, наверное, есть возможность поискать ее по детским приютам. Помогите мне вернуть ее...»

«Два наших сына Гунар и Петер остались в детском приюте в англо-американской зоне. Их вывезли из Латвии в 44-м году. Мы, советские граждане, просим вернуть их на родину, в Советскую Латвию...»

«Посылаю вам копию метрического свидетельства, из которого видно, что Толя действительно мой сын. Нас разлучили в концлагере в 1945 году. Как же мне доказать, что это мой сын, а я его мать, потеряла на войне мужа, сама я прошла через фашистскую каторгу и нацистские лагеря смерти, выдержала все фашистские муки и истязания, но живу, живу на своей родной Советской Родине и хочу вернуть к себе свою единственную радость, своего сына — и мне надо доказать, что я, на самом деле я — его мать!..»

«Мы пишем вам от имени матери — партизанки Отечественной войны, которая уже пять лет лежит после тяжелого ранения в постели. Ее сына Яна (Ясика) вывезли в 1943 году в Германию вместе со старой матерью, которая погибла там в душегубке концлагеря. Мальчика перевезли вместе с другими советскими детьми из концлагеря Аушвиц в Путулиц, а потом на запад с надзирательницей фрау Фогель. В этом вопиющем деле принимал участие профессор Хопперт. Известно, что мальчику изменили имя на Ганс. Вместе с ним была советская девочка Лида, которую стали называть Линдой. Ясик 1940 года рождения — посылаем его детскую фотографию и фотографию его родителей.

Умоляем вас разыскать мальчика».

Под этим письмом было много подписей — воспитательница детского дома репатриированных детей, Герой Советского Союза, заслуженная артистка республики, врач — заведующая кафедрой Охматдета. Обозная — знакомая фамилия. Ну, ее хорошо знает и помнит полковник Навроцкий. Но она не догадывается, что он теперь работает в отделе репатриации. Он не успел дочитать остальные письма, как зазвонил телефон.

— Это я, Валентина, — услышал он голос жены. — Я получила письмо от Александры Самойловны.

— Я тоже, — ответил полковник.

— Значит, ты все знаешь. Я и маленькая Валюшка присоединяем свои голоса. Сделай все, что сможешь. Подожди, Валюшка хочет тебе что-то сказать.

Лицо полковника сразу прояснилось, когда он услышал радостный голосок:

— Папа, привези мальчика!

— Вот что, — сказал полковник, вызвав своих помощников по делам репатриации, — немедленно составьте списки детей по этим письмам. Адрес приюта у вас? Сегодня же поедем. Да, да. На машине. Если бы кто только знал там, дома, в Советском Союзе, как ужасно долго тянется это дело. Переговоры с представителями англо-американской зоны, их бесконечные, ничем не обоснованные проволочки. То нет управляющего лагерями перемещения, то нет представителей комиссии, то дом переехал в другое место.

— Я не понимаю, — волновалась дома Валентина Дмитриевна. — Кажется, это так просто. Родители обращаются с просьбой найти — проверяют, где дети, и детей отдают. Нет, нужно еще доказать, что это на самом деле родители, что мальчик или девочка действительно русские, украинцы или белорусы. И каждый раз почему-то выходит, что все там или поляки, или немцы, а наших и нет. Это же такими зверьми надо быть — не отдавать родителям собственных детей.

— Работорговцы проклятые, — бросил сурово муж и снова, и снова настойчиво продолжал поиски, проверки, уговоры англо-американских властей.

— Да, добавила теперь хлопот Александра Самойловна! Мальчик Ганс... фамилия не известна ему самому, а поменяли тогда, когда он был еще малышом. Как его найти? На фото ему годик. Но надо пустить в ход все средства. Необходимо его найти!

— Необходимо найти! — твердо сказал его ближайший помощник — молодой капитан Александр Васильевич. — Сегодня же поедем в Любек! Взглянуть бы на всех этих детей! Я узнал бы их — даю вам слово. Только б глянуть!

* * *

Только б глянуть на всех этих детей... Кажется, сегодня они спят в мрачных комнатах. Мальчики и девочки. На нарах в два этажа.

Кажется, они спят — так как только услышали они беспрекословное «Schlafen»¹³, как все, сразу все закрыли глаза: Юрис, Петерс, Грегор, Ганс... другие мальчики.

Юрис, Петерс, Владис, Грегор, Ганс и другие ребята — они все говорят по-немецки и помнят себя только в мрачных почти пустых комнатах, в серой одинаковой одежде, они все делают по команде директора мистера Годлея, фрау Фогель, доктора герра Хопперта, мисс Джой и других надзирателей.

Кто самый страшный из них? Все надзиратели сажают в карцер, оставляют без обеда — без той миски нищенского супа и куска черного хлеба. Они не разрешают наказанным за самую малую провинность выходить на прогулку. Так хочется погулять, они же не видели ничего другого, кроме этого чахлого сада, если можно назвать садом три подстриженные липы и дорожку, обсаженную кустиками люгуструма, и совсем пустынный плац, на котором поутру дети должны делать гимнастические упражнения.

Но это все-таки развлечение в суровой жизни сиротского дома. Каждую субботу и каждое воскресенье их водят в церковь. Но и тут фрау Фогель строго запрещает по дороге смотреть по сторонам, разглядывать встречных, разговаривать между собой. Патер произносит нудные и строгие проповеди, и не выпадает на их долю ни единой улыбки, ни одного теплого лучика внимания и любви.

Но дети — везде дети. Им хочется поиграть, побегать, даже если за это их накажут. Чаще всех попадает Гансу, светлому, синеглазому Гансу, которого интересует все на свете и который даже лазил на забор и смотрел на улицу, пока его оттуда за ноги стащила по приказу фрау Фогель и мисс Джой служанка Гертруда. Тогда ему спустили штаны и больно высекли. Но через несколько дней Ганс нашел новое развлечение. В углу двора под трубой он обнаружил раненого воробышка. Тот почти не дышал, его крылышки вздрагивали еле-еле. Ганс взял его в руки и поднес к щеке, начал греть своим дыханием, потом поднес к губам и даже как-то непроизвольно поцеловал.

...А его самого тут никто никогда не целовал. Да он и не думал об этом, он, наверное, и не знал, что таких, как он, семилетних мальчиков могут целовать, ласкать — он давно забыл об этом... Ведь ему не было еще и трех лет, когда его оторвали от бабуси Василины. Он стоял задумчивый, растроганный каким-то незнакомым теплым чувством и не заметил, как возле него кто-то остановился. Испугавшись, он спрятал птенчика за пазуху.

— Дай и нам, покажи! — услышал мальчик.

Он обернулся и успокоился. Возле него стояла Линда с маленькой Ирмой. Линда была старше его, ей пошел уже девятый год, но игралась она почему-то с ним, может, потому, что их всегда перевозили вместе из дома в дом. Маленькая, худенькая Ирмочка попала к ним недавно, и Линда сразу взяла ее под свою защиту.

Она вообще была очень энергичной девочкой — может, еще и поэтому дружила с непоседливым, ко всему любопытным Гансом. Они все время что-то придумывали. А Ирма тоже сразу потянулась к ней. Только сначала, когда ее привезли, она звала Линду Линой...

— Покажи! — попросила и она.

Ганс тихонько достал птенчика.

— Только не трогайте, он покалечился, видишь, ножка поломанная.

— Надо завязать, — сказала Линда. — Вот где нам взять тряпочку? А если я оторву маленький, совсем малюсенький, кусочек от рубашки? Никто же не заметит!

Но рубашка была из такого грубого полотна, что оторвать было просто невозможно.

— Я оторву конец завязки от передника! — быстро решила Линда. — Держи, Ганс.

О, ужас! — вместо маленького кончика оторвалась вся завязка.

— Ой, что же теперь делать? — испугался Ганс. — Вечером фрау Фогель увидит и накажет тебя.

— Ничего, — покачала головой Линда, — давай птенчика, мы перевяжем ему ножку. Бедненький, мой маленький! — Она точно так же прижала птенчика к своим щекам, грела в ладошках, как это делал несколько минут до того Ганс. И маленькая Ирма гладила его пальчиками.

— Знаете что, — сказал Ганс, — нужно нарвать травы и сделать ему гнездышко, и он будет жить с нами.

— Пусть живет с нами! — попросила и Ирма.

— И вместо того, чтобы летать везде, где захочет, он будет жить в сиротском доме за высоким забором... — печально произнесла Линда.

— Нет, он выздоровеет и полетит, — уверенно сказал Ганс, — а если не сможет перелететь забор, я залезу и пущу его лететь прямо вверх. Я уже лазил.

— Ты забыл, как приказали тебя побить, и Гертруда это сделала?

— Ну и что? — непокорно тряхнул светлым чубчиком Ганс. — А за обедом надо припрятать кусочек хлеба и принести сюда. Только никому нельзя ничего говорить.

Так и решили. За обедом Линда как-то закрепила передник, и никто не заметил, что он висит без одной завязки. Но мисс Джой бросилось в глаза, что трое детей побежали сразу после обеда во двор и спрятались там в углу между серой стеной дома и высоким глухим забором.

Неслышными шагами, словно хитрая кошка, что охотится за неосторожной птичкой, мисс Джой приблизилась к детям. Костлявая, с лошадиным вытянутым лицом и лошадиными желтыми большими зубами, в ней не было ничего привлекательного, ничего женственного. К детям она относилась брезгливо, как к каким-то вредным насекомым.

Она была как раз под стать фрау Фогель с ее озлобленной ненавистью и яростью к этим детям.

Кем только не была она в своей жизни, пока не попала в сиротский приют англо-американской зоны! Правда, чаще, как и большинству учителей, а еще больше учительниц в Америке, ей приходилось быть безработной. Всю жизнь она проклинала свою профессию, которая оплачивалась хуже, чем уборка мусора на улицах. Ей всегда надо было искать дополнительные приработки. Приходилось в свободное от школы время и щетки продавать, и посуду мыть в придорожных трактирах, и быть рассыльной.

Она отказалась от мысли о замужестве потому, что замужних учительниц освобождали в первую очередь, а об учительницах с детьми и речи не могло быть. Поэтому, когда мисс Джой удавалось устроиться на работу, она меньше всего думала о детях, она старалась лишь угодить начальству. Вот что было главным, а не какие-то там уроки! Учителей, которые честно думали и работали, сразу обвиняли в «большевистской агитации» и немедленно увольняли.

Два года тому назад закрыли школу, в которой она проявила себя в качестве весьма старательного исполнителя требований начальства, и она опять, чуть ли не в десятый раз за свою жизнь, оказалась безработной. Однако вскоре она получила приглашение на работу — ехать воспитательницей в сиротский приют в Германию в англо-американскую зону. Сцепив зубы, она согласилась, выслушала подробные инструкции и таким образом оказалась с фрау Фогель и герром Хоппертом — их достойной коллегой.

Собственно говоря, что было ужасного в том, что трое детей забавляются маленьким птенчиком? Ведь у них не было никаких игрушек, никаких развлечений. Книги, кроме школьных, старых, потрепанных немецких учебников, им давали только религиозные — такие неинтересные, такие для них нудные!

Но пойти после обеда самовольно в сад, выносить хлеб, хлеб, который так экономно выделяется Гертрудой каждому, — это уже было серьезным нарушением дисциплины! И внезапно она заметила еще и то, что передник на Линде болтается, а тесемкой от него перевязана ножка воробья!

Дети склонились над птичкой, и Линда только хотела положить ее в сделанное из травы гнездышко, как костлявая рука, словно железные тиски, впилась ей в плечо.

— А, так вот, что вы делаете! — услышали они зловещий скрипучий голос. Ганс невольно прикрыл ладонями воробышка, но костлявые пальцы оторвали его руки, схватили птичку и кинули ее прочь прямо о забор.

— Вот, что вы делаете с казенным имуществом, с казенной едой. Сейчас же отправляйтесь в дом. Немедленно явиться к фрау Фогель!

Несчастные правонарушители вернулись в дом, опустив головы. Они и слова не могли произнести в свою защиту — они боялись одного звука голоса мисс Джой и даже тени фрау Фогель.

Фрау Фогель не было на месте, ее куда-то вызвали. Лучше было бы сразу отбыть наказание, чем так дрожать все время. Вечером, когда они сели за стол, мисс Джой забрала из-под их носа миски с кашей и даже хлеб.

— Они у нас совсем не голодны, — сказала она, — они отдают свои порции — значит, не хотят есть.

А есть, конечно, очень хотелось. Если даже хочется есть сразу после обеда и готов проглотить совершенно свободно две-три такие порции, то как же ты голоден через несколько часов? Может, кто-то из детей и сунул бы кусочек хлеба, но как можно было это сделать, если за всеми сразу следили колючие глаза мисс Джой и зловещий голос со скрипом, то со скрежетом ругал детей за их неблагодарность англо-американским властям, которые так заботятся, так кормят, так присматривают за ними, сиротами.

«Поскорее б уже спать, — подумала Линда, — а то так есть хочется!»

Наконец они в своих спальнях с двухэтажными кроватями-нарами, раздается категорическое «Schlafen» Гертруды, которая тут же выключает свет. Но когда уже можно заснуть, сон почему-то убегает от Линды. Она лежит, закусив губу, и думает — и мысли ее по-детски фантастические и невероятные. Она убегает. Конечно, не одна, с ней Ганс. И Ирму надо взять, обязательно, она маленькая, ее каждый может обидеть.

А с Гансом она не может расстаться. Ведь только она одна знает, что он — Ясик, а не Ганс, а она — Лида. И когда-то давно, когда она лежала больной, к ней нагнулась какая-то чужая девушка и сказала: «Не забывай, ты из Советского Союза!..» Советский Союз... О нем все взрослые в приюте говорят только ужасное и страшное. А Линда

думает... Если фрау Фогель, герр Хопперт и мисс Джой, Гертруда, пастор в церкви, такие жестокие, противные, рассказывают только плохое — то, может быть, на самом деле все наоборот? Конечно, она была маленькой и не помнит, как там все было, она только помнит, что у нее был братик, такой, как Ясик, и звали его Вовкой, и была мама, и была сестричка, и был папа, и их никогда никто не бил... Вообще, наверное, было хорошо — только где это все теперь? Где они? И почему она одна тут, среди чужих, где никто никогда не скажет ей «Лидочка», «Лидуся»... Девочка шепчет сама себе:

— Лидочка... Лидуся... А я не забыла, как меня зовут. Я совсем не Линда, вовсе нет, и Ясика зовут Ясиком, а не Гансом...

Ясик, а не Ганс, тоже не спал... Он ни о чем таком не думал. Даже о том, что завтра ему придется стоять перед мистером Годлеем и фрау Фогель, которая его обязательно накажет!

Даже это его не волновало!

Он чувствовал в своих ладонях крохотное тельце воробышка, а на губах прикосновение его крылышек. И совсем не заметил, как подушка его стала мокрой от слез.

Утром по команде все как один встали. Умылись, застелили постели, пошли строем в столовую.

Ганс встретился с выжидающим и взволнованным взглядом Линды. Но им дали завтрак — кружечку суррогатного кофе и тоненький, как блин, ломтик хлеба с маргарином. Эта была еда до обеда.

После завтрака их не вызвали к фрау Фогель, но приказали всем (не только им) остаться в столовой.

— Дети, будем петь, — сказала мисс Джой, и голос ее почему-то не так скрипел, как всегда.

Детей учили петь только молитвы. Скорбными голосами они затянули непонятные для них, чужие и далекие по смыслу слова. И в это время вызвали Юриса, запуганного и забитого, в кабинет заведующего мистера Годлея. Оттуда он долго не выходил, а потом дети видели, как Гертруда увела его прямо в спальню.

Потом позвали Грегора, и Грегор тоже не вернулся. Потом вызвали Ганса и Линду вместе.

Они невольно взялись за руки. Пальцы у обоих похолодели и дрожали. Они так и зашли в кабинет заведующего — очень страшную для детей комнату, куда попадали за самые серьезные нарушения.

С остальными детьми остались Гертруда, а мисс Джой пошла вслед за Гансом и Линдой, даже не сказав им ничего за то, что они взялись за руки. При этом она даже попыталась улыбнуться своим лошадиным лицом, но, наверное, у настоящей лошади это могло бы получиться гораздо лучше, чем у нее.

В кабинете сидел мистер Годлей, холеный, равнодушный ко всему. Около него сухой, долговязый герр Хопперт, фрау Фогель и несколько военных. Трое из них со звездочками на погонах и на фуражках, которые они держали в руках, сидели немного поодаль от остальных. Один — уже седой, усатый, двое — совсем молодые. Они внимательно посмотрели на детей, а фрау Фогель совершенно не сердито, а просто-таки любезно заговорила.

Дети даже и представить себе не могли, что она умеет так разговаривать.

— Вы сейчас сами убедитесь в том, что все это не соответствует действительности. Ганс Остен — сын немецкого солдата, погибшего на фронте. Линда-Анна Войцик — полька, ее родители погибли. У нее никого не осталось. Детки воспитываются у нас с малых лет.

Самый молодой из троих военных сказал что-то седому не по-немецки, но на каком же языке?

Линда уловила знакомые слова, но понять всего не могла. Она вся вздрогнула, повернулась к ним лицом.

Молодой офицер посмотрел на нее внимательно, ласково, — никто так не смотрел на них тут! — и спросил медленно, четко, этим родным, почти забытым языком:

— Как вас зовут, дети?

И тогда девочка подалась немного вперед и сказала то, чего никогда тут не говорила, потому что когда-то давно ее за это сильно побили, — сказала медленно — по-другому она не сумела бы.

— Меня зовут Лида, а его Ясик. Мы из Советского Союза.

— Вы слышите, слышите? — грозно сказал седой. — Дети сами говорят. Это дети, которых мы ищем. Прошу запротоколировать — Лида и Ясик из Советского Союза.

— Они сошли с ума, — закричала фрау Фогель. — Это пропаганда! Их подговорили!

— Кто? Когда? — возмутился младший офицер. — Они у вас тут за семью замками, к ним никому и не добраться. Не дом для детей-сирот, а тюрьма для опасных рецидивистов.

— Спокойно, — сказал седой. — Для нас ясно, это советские дети, даже больше — мы знаем, что их разыскивают матери, — обратился седой к начальнику и его приближенным. — У нас есть письма от их матерей.

— А фамилии, их фамилии? — завизжала фрау Фогель. — Спросите их фамилии.

— Какая твоя фамилия, Лидочка? — снова спросил младший.

Но что могла сказать Лида?

— Я не знаю... — сказала она, покраснев и наклонив голову.

— Я не знаю, — повторил и Ясик.

— А тебе ничего не говорит такая фамилия — Климкович?

— Нет... не помню...

— А как зовут твою маму, Ясик?

— Не знаю. Моя мама умерла, я не видел ее, — сказал мальчик так, как учили его все эти годы.

— Видите, видите, — торжествовала фрау Фогель, — они не могут этого помнить, потому что этого никогда не было. А о том, что ее зовут Лидой, а его Ясиком, — им кто-то наплел. Идите, детки, спокойно, вас от нас никто не заберет. Мы не отдадим.

И дети вышли из кабинета еще опечаленней, еще напуганней, чем вошли туда.

А Юриса с Грегором забрали с собой трое советских военных. И Юрис успел сказать по секрету детям:

— Я и не знал — а я Юрко, а Грегор — Грицко, и у нас есть мамы в Советском Союзе, и мы туда поедем.

— Там страшно, в Советском Союзе, — сказал Петер.

— Враки! — внезапно осмелел Юра. — Если там мама, мне уже не страшно. А эти офицеры — разве они страшные? Мне здесь страшно.

И они уехали, став сразу веселыми и счастливыми. Их дело тянулось уже больше года — только они об этом не знали, и лишь сейчас, наконец, удалось вырвать их из когтей «добрых» англо-американских воспитателей.

А Лида и Ясик стояли расстроенные, подавленные. Вот уже и затих шум машин... А они все еще стояли молча, словно окаменели.

— Так вы из Советского Союза — Лида и Ясик? — внезапно услышали они голос, которого страшились больше всего на свете.

Перед ними стоял сам директор сиротского дома.

— В карцер! — рявкнул он вдруг. — Там они быстро забудут эти сказочки. На хлеб и воду.

Но нет, они не забыли,— они теперь уже твердо знали, откуда они.

Из карцера их выпустили через три дня.

— Мы тоже из Советского Союза. Мы тоже уедем. Я и Ясик, — сказала упрямо Лида ровесницам-девочкам.

— А я? — спросила маленькая Ирма.

— Ты же немка. Ты у себя дома, — сказал кто-то из старших девочек. — А они нет. А может, и мы не немцы, только не знаем этого.

Ирма печально опустила головку.

— А помнишь, — сказала Лида Ясику. — Грегора и Юриса тоже сначала вызывали, давно это было, еще зимой, а вот забрали их только сейчас. Может, эти трое еще приедут и заберут нас. Они не поверили ни фрау Фогель, ни мистеру Годлею. Они не забудут о нас. Они еще приедут.

И эта мечта, эта уверенность давала силы этим маленьким, забитым, запуганным созданиям.

Конечно, те трое не забыли. Полковник Навроцкий, капитан Александр Васильевич и лейтенант-переводчик, которого звали просто Вася, так как он был совсем молодой, были твердо убеждены: да, это и есть те самые Ясик Климкович и советская девочка Лида, фамилию которой пока не удалось установить. Но это советские дети. Их нужно вырвать из-за этих решеток.

— И кто же воспитывает их! — возмущался Александр Васильевич. — Закоренелый фашист Хопперт, предательница Фогель, смесь немецкой фашистки и украинской националистки — ведь муж у нее украинский националист. Такая мерзкая смесь! Эта ужасная американка и почти диккенсовский тип Годлея. Как доказать миру, что эти преступники не имеют права даже дотронуться к детям, не то что решать их судьбу. Надо немедленно связаться с высшей властью англо-американской зоны.

Валентина Дмитриевна была в курсе всех дел. Она только не могла понять, как это может быть — преступников выявили, детей нашли — почему не закончить это дело? Точно так же не мог примириться ни с какими проволочками молодой и горячий Вася.

— Надо поскорее поехать туда снова, в это змеиное гнездо. Вы только представьте себе, что они могут сделать с этими детьми, нашими детьми. И я уверен, что не только у Лиды и Ясика — у половины из них совсем другая национальность, а не та, которая значится в списках. И у большей половины есть родители, которые ищут их, ждут, страдают.

Нет, о них никто не забывал. Не забывали об этих детях ни в Москве, ни в Киеве, ни в Минске. Советские женщины печатали в газетах и передавали по радио письма, обращенные к английским и американским женщинам-матерям: «Помогите вернуть наших детей». И Лина Павловна, и Галина Алексеевна писали Кате: «Скажи осторожно Оле Климкович — Ясика, кажется, нашли, но еще не вырвали оттуда. С ним какая-то наша девочка Лида, но фамилию ее установить не так просто. Делом этим лично занимается полковник Навроцкий. Пускай немедленно Оля напишет заявление, заверит и пришлет ему. Образцы посылаем».

Кажется, у полковника Навроцкого уже были все необходимые доказательства по поводу Ясика.

— Сегодня мы наверняка привезем его, — сказал Александр Васильевич взволнованной Валентине Дмитриевне, которая снова провожала их, держа на руках полненькую веселую Валюшку.

— Прямо сюда. Прямиком к нам, — говорила она мужу, — я обед приготовлю, пирог спеку. Деточка моя родная, сколько мучается без отца-матери у этих зверей. Может, и девочку удастся вырвать оттуда. Вася, — обратилась она к молодому офицеру, — ты бы взял и выкрал ее, что ли, вместе с Грицком, — она показала на шофера.

— Ну и женщины, — покачал головой полковник. — И что ты такое говоришь, Валентина.

Они уехали, а Валентина Дмитриевна принялась хозяйничать. Действительно, все должно быть приготовлено как следует. Днем с Валюшкой она пошла в магазин, купила хороший костюм для мальчика, белье, игрушки. «Как счастлива будет мать, наконец» — думала она. К вечеру все было готово. Обед, пирог с буквой «Я», цветы, костюм, большой мяч, точно такой же, как и у Валюшки, и даже лошадка с пушистым хвостом и гривой. Какой мальчик сможет устоять перед такой лошадью?

Ждать больше не было сил. Позвонила знакомой — жене Александра Васильевича.

— Приходите, вместе будем ждать. Все у нас и пообедаем. Ведь такая радость! Еще одного ребеночка родного вытащили.

Сидели, потихоньку разговаривая. Уже и Валюшку отправили спать.

Вот наконец гудок машины. Валентина Дмитриевна с приятельницей выбежали на крыльцо. Из машины вышли полковник, Александр Васильевич и Вася. Больше никого.

— Где же мальчик? — испуганно спросила Валентина Дмитриевна.

Полковник строго молчал, покусывая седой ус.

— Нет, — произнес наконец Александр Васильевич. — Куда-то отправили. И мальчика, и девочку. Мерзавцы! Что же теперь делать?

Сидели молча, никто не притронулся к обеду.

— Пошли свяжемся с Москвой, — сказал полковник. — Работорговцы проклятые! А в списках даже фамилий детей нет. Одни номера.

Они пошли в служебный кабинет полковника. Жена Александра Васильевича — к себе, Валентина Дмитриевна — к Валюшке.

На столе стоял нетронутый праздничный пирог с буквой «Я», цветы, а на маленьком столике лежали штанишки, рубашка, туфельки, большой мяч, и на все это смотрела нарисованными глазами большая красивая игрушечная лошадка с пушистым хвостом и гривой.

* * *

Около Неаполя есть вулкан Везувий. Неаполь и вулкан когда-то изучали дети всего мира в 3-м и 4-м классах школы, смотря по тому, что за школа.

В Неаполь приезжали туристы со всей Европы и поднимались на Везувий. Самые смелые даже заглядывали в кратер.

Теперь в Неаполе снова собралось великое множество людей из самых разных стран Европы. Но они не были туристами, они приезжали не из любопытства, не от безделья. Их свозили сюда из всех уголков, где находились лагеря, тайные лагеря «американской зоны». Среди них было много детей, которых тоже привозили в наглухо закрытых вагонах со всех тайных англо-американских приютов.

И взрослые, и дети терпели нещадные муки, болели, умирали, и никто из них не знал, что их каждый день пересчитывают, ими торгуют.

Когда сотни и тысячи взрослых выводили из лагеря, оставшиеся не знали, куда их еще ведут, куда повезут. А что могли знать дети, когда, считая на десятки, их гнали по трапу на гигантский пароход и, не давая оглянуться, толкали в трюм.

У детей этих не было ни имен, ни фамилий.

Только номера.

В ДАЛЕКОМ МОРЕ

В первой каюте справа живут два лейтенанта: Евгений Владимирович Кондратенко и Виктор Александрович Таращанский.

Когда они одни — просто Женя и Витя. Когда они одни, это вообще еще совсем молодые ребята, совсем еще не похожие на офицеров!

Они любят иногда побороться, конечно, чтобы никто не увидел из команды! Правда, команда их очень любит, и если б увидела — то не выдала бы.

Корабельная служба серьезная и сложная. Ну что же, хоть Витя пока не стал архитектором, но он очень полюбил море и корабельную службу, а про Женю и говорить нечего — вот он прирожденный «морской волк».

— Я же из Одессы! — говорит он гордо.

Бывает, они безудержно спорят, чей город лучше — Одесса или Киев. Ведь Вите, как каждому киевлянину, кажется, что красивее Киева города нет.

Как хочется побывать там! Конечно, тяжело будет идти по улице, где когда-то жил в счастливые годы с отцом, матерью, сестричкой, знать, что теперь они тебя не встретят. Но там, в Киеве, его встретит Лина...

Вот ее фото, наконец присланное, висит над его тумбочкой. Какая была радость, когда получил его! Оно было надписано им двоим: «Вите и Жене — Лина».

Подписывая так, Лина подумала:

«Когда-нибудь, если я оправдаю свое имя в жизни, я надпишу на карточке «Ленина». Витя даже и не знает, что на самом деле меня зовут Лениной».

— Ясно, это тебе. А она хорошенькая, посмотри — и глаза большие, и косы. Правда, может, это только на фото. Может, у нее просто фотогеничное лицо, — добавил Женя, чтобы подразнить друга.

Но Витя сиял от радости и только наставительно произнес:

— Зависть — это большущий недостаток, мой дорогой.

Для него Лина была красавицей и самой умной девушкой в мире. Девушка, о которой можно только мечтать! Ведь еще до фото он уже столько думал о ней и перечитывал сотни раз ее письма, а теперь, когда он еще увидел ее серьезное, вдумчивое лицо (он убеждал себя, что это главное, а совсем не то, что она красивая), ему сразу захотелось сесть и написать: «Лина, ждите меня».

Он, конечно, не сделал этого, но письма его становились еще длиннее, искреннее, откровеннее. Он стал много читать в свободные от вахты часы. Когда они заходили в чужие порты, ему хотелось побольше увидеть, чтобы потом описать Лине.

Женя немного посмеивался, но сочувствовал.

— Поскорее б домой, — говорил Витя.

Женя брал мандолину, играл и пел:

Додому, додому

В дорогу знайому,

На зорi ясного Кремля!..

Они оба любили эту песню. Женя — потому что очень любил петь морские песни, а Витя еще и потому, что песню эту прислала Лина. Она ее услыхала от поэта, который выступал у них в детдоме, а потом напечатал, и. ее стали петь и взрослые, и дети.

Она писала: «Мне кажется, что это о вас написано, о вас и ваших товарищах, поэтому я часто играю ее и научила петь детей».

И правда, когда дети пели:

В далекому морi, в гулкiм океанi,

Радянськi пливуть кораблi,

I в рубках матроси, як вечiр настане,

Сумують по рiднiй землi...

она всегда думала о Вите и его друзьях, и дети знали, что это любимая песня Лины Павловны.

Действительно, какие только моря, какие океаны пришлось проплыть Вите с того времени, как его и Женю перевели на большой торговый корабль, и какие земли довелось повидать!

Он побывал на берегах Африки и Азии, в портах островов Великого, или Тихого, океана... Цейлон, Мадагаскар... когда- то эти необыкновенные названия звучали, как сказка, на уроках географии в школе. Сейчас эта сказка была развенчана. Кроме экзотической природы, они видели и подневольную жизнь колоний и полуколоний — и выходило точно так, как пелось в песне. Сколько несчастных, бесправных людей выходили на берег, чтобы хоть издали посмотреть на корабль из свободной, счастливой страны, на пятиконечные советские звезды, на красные флаги!

И в груди молодых моряков вырастало чувство гордости за свою Родину.

Сейчас они возвращались из далекого рейса. Они побывали в самом большом австралийском городе Мельбурне, и их первая стоянка должна была быть в порту Фримантл.

Они уже охотно покидали эту британскую колонию, которую еще в прошлом столетии британцы заселяли высланными, а теперь посылали сюда тысячи перемещенных лиц из концлагерей Европы.

— Нет, нет, скорей домой! — говорил Витя.

Додому, додому

В дорогу знайому,

На зорi ясного Кремля!.. —

все время напевал Женя. Еще порт Фримантл, и они выйдут в открытый океан!

— Зайдем в Фримантл, прогуляемся — там же долго будем стоять, — решил Витя. — Согласен?

— Согласен! — кивнул головой Женя.

Корабль зашел в гавань, когда темная ночь спустилась на землю. Но на берегу было много людей, отовсюду доносилась разноязычная речь.

Сошли на берег — Витя, Женя, несколько матросов, свободных от вахты. Они погуляли недалеко от порта и возвращались на корабль, когда в порту уже было пустынно, тихо.

— Все еще не верится, что это уже наш последний рейс перед отпуском, — сказал Витя другу, — а там домой! Мы поедем в твою Одессу, потом в мой Киев, а затем вдвоем в Москву. Давно я не был в Москве! Москва, Москва!

Вдруг в проходе к трапу из-за бочек они услышали тихий шепот:

— Рус! Моску!

Моску! Как часто слышали они из толпы голодных, полуголодных, изнуренных непосильным трудом, бесправных людей это слово, которое звучало, как пароль, как клич, как вера и надежда. Кто его шепчет сейчас?

Витя наклонился и увидел две маленькие детские фигурки, худые, истощенные, измученные.

— Sie sind Russ? Sie sind Russ?¹⁴ — спрашивает девочка, немного старше. — Wir sind nicht Deutsch¹⁵.

— Откуда вы? — спросил по-немецки Витя.

— Мы из Советского Союза, — быстро-быстро шепчет девочка. — Но нас не вернули, так как мы ничего не знаем, кто мы, и фамилий не знаем. Только я знаю и помню, что меня зовут Лида, а его Ясик, и мне одна девушка говорила, когда мы лежали больными, что я из Советского Союза. Откуда вы? Вы говорили — Москва! Ясик в дороге заболел. А Петер умер, его в море кинули, и Надя умерла. А Юрис, наверное, ночью умрет. Мы в трюме сидели взаперти и услышали, что здесь стоит советский корабль,— мы и убежали, когда мертвую Надю выносили. Я и Ясик. Видите, он болен, не может стоять.

Юноши остановились, глянули один на другого. Они хорошо знали, что не имеют права брать кого бы то ни было на корабль. Но как могли они бросить тут этих детей, наших родных детей из Советского Союза!

Оставить их тут на муки и смерть! Да разве это возможно? Они поняли друг друга.

— Под мою ответственность. Что будет, то будет, — сказал, нисколько не раздумывая, Витя.

— Что тут разговорами заниматься? Бери мальчика, а я девочку, — скомандовал Женя. — Они их украли у нас, а мы их спасем! Это наши дети!

И они подхватили на руки мальчика и девочку, которые, совершенно не боясь, доверчиво к ним прижались.

— Я побуду с ними, — сказал Женя, — а ты иди к капитану. Ты сможешь лучше объяснить ему все и уговорить его.

— Разве нашего капитана придется уговаривать! — даже обиделся Виктор.

— Я не так сказал. Уговорить его все устроить как следует, чтобы не было неприятностей. Ведь мы сможем доказать, что это наши дети.

Капитана, конечно, не пришлось долго уговаривать, достаточно было всего нескольких слов. Он знал, как и все советские люди, что поиски наших детей идут все время.

— Ну, ребята, заварили вы кашу! — сказал он.

— А как мы могли поступить иначе? — спросил Виктор. — Вы сами посмотрите, какие это несчастные дети. Мальчик еле на ногах стоит.

— Я сейчас пойду к радисту, — сказал капитан, — попробуем связаться с нашим ближайшим консульством и с Москвой. Давайте я запишу их имена и откуда они. А вы пока накормите их и устройте, как дома.

— Есть накормить и устроить, как дома, товарищ капитан, — воскликнул Виктор.

Через час дети уже сидели в морском кубрике, вымытые, накормленные, и все свободные от вахты матросы и пожилой уже капитан стояли и сидели вокруг них.

Каждому хотелось сказать им теплое слово, подсунуть вкусный кусочек, хоть чем-то согреть.

— А там много еще наших детей? — спросил Витя.

— Много, только им врут, кто они, — сказала серьезно Лида и, как взрослая, приложила руку к головке Ясика. — Ты теперь выздоровеешь, Ясик. Мы уже домой взаправду едем. Тебя там мама ждет. А может, и моя мама жива и меня тоже ждет.

— Конечно, мама ждет тебя, Лидочка! — уверенно говорили матросы.

Они знали — на их Родине нет сирот. Они знали — вся Родина-мать ждет своих родных детей.

Витя и Женя заступили на вахту и положили детей спать в своей каюте.

Витя вышел на палубу. Взволнованный, возбужденный, долго не мог прийти в себя.

— Как много еще перед нами борьбы за мир, — сказал он задумчиво Жене, — борьбы со всеми врагами человечества.

— Все равно победим, — уверенно произнес Женя.

Корабль шел в открытом океане. Далекие звезды казались совсем близкими.

1948 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Вот снова поднялась могучая волна заботы всего советского народа о самом дорогом своем сокровище — о детях, — как всегда в особенно необходимое время.

Такая волна была в годы борьбы с беспризорностью, когда В. И. Ленин поручил ближайшему своему соратнику и другу Феликсу Дзержинскому возглавить эту борьбу, охрану детства, и именно тогда в борьбе за детей, подростков, несовершеннолетних правонарушителей стало известно имя изумительного советского педагога, творца и создателя «Педагогической поэмы» Антона Семеновича Макаренко. «Поэмы» не только в книге, а действительно педагогической поэмы на нашей родной Украине. Я счастлива, что еще девчонкой-студенткой так была увлечена претворением в жизнь его педагогических стремлений, что поехала к нему работать; я счастлива, что могу назвать А. С. Макаренко своим учителем и другом. И как я была горда, взволнована на одной встрече с женщинами в Канаде в 1961 году, с женщинами самыми разными — разных возрастов, разных национальностей, разных профессий, работающих и безработных. Представляя меня как детскую украинскую писательницу, между прочим, сказали, что я работала в колонии имени Горького у Макаренко. Что тут поднялось! Программа вечера была стихийно нарушена! Женщины кричали, вскакивали, обнимали и целовали меня, просили рассказать о Макаренко, о колонии все-все! Они знали «Педагогическую поэму», читали ее! Я воочию убедилась, как близка стала им забота нашей Родины, всего народа о детях в то трудное время становления небывалого в мире советского государства.

Вторая народная волна исключительной заботы о спасении детства особенно всколыхнулась после Великой Отечественной войны.

И не «интересный» писательский материал увлек меня, когда писала я повесть «Родные дети», а то, что волей судьбы, моей жизни мне пришлось столкнуться с фактами, явлениями, о которых необходимо было поскорее рассказать всем, чтобы и юные читатели с детства ненавидели войну, чтобы все взрослые люди были ответственны за судьбы сирот, всех детей, обездоленных войной.

Книга переиздавалась не раз. Теперь она переиздается на русском так же, как и в 50-е годы.

Мне кажется, что в наши дни перестройки особенно остро, гласно стали вопросы воспитания детей. Всех волнуют тревожные явления в жизни подростков, растет ответственность всего советского народа за их духовный рост, внимательно пересматривается работа наших детских домов, школ-интернатов. Свидетельствует об этом и возрождение Фонда детей имени Ленина, который возник в первое десятилетие Советской власти. Это новая волна, идущая от всего сердца народа.

Моя книга «Родные дети» возникла случайно. Я тогда работала над «Тарасовыми шляхами», была ответственным редактором журнала «Барвинок», несла много общественных обязанностей. Но жизнь натолкнула и заставила тогда немедленно написать эту книгу, и после каждого издания я получаю много писем, особенно от юных читателей, с просьбой ответить, что теперь с «героями» моей книги, где они теперь, все ли это правда, читатели хотят с ними переписываться, и почти каждое письмо заканчивается словами ненависти к фашизму, любви к Родине, призывом к борьбе за мир во всем мире.

Поэтому в своем послесловии я и хочу рассказать всем моим читателям, как я писала эту книгу.

Все написанное в ней — правда. Все события происходили на самом деле, все, что пережили в то тяжелое время советские люди, и что мучительной болью легло на миллионы детей. Как писатель я, конечно, формировала все узнанное, услышанное в сюжеты отдельных глав, из которых составлена книга, а часто сама жизнь подсказывала такой сюжет. Иногда на правах писателя — ведь книга не фотография! — соединяла образы отдельных людей в один, но все факты, которые я привожу, происходили в действительности. Да и зачем было выдумывать, когда жизнь показала нам всем, сколько страшного принесла война, и в то же время проявила столько благородного, прекрасного в душе и порыве советского народа.

Чье сердце не содрогалось, слушая о блокаде и голоде непокоримого Ленинграда, встречая эшелоны эвакуированных детей, увидев их после освобождения родных городов, и как хотелось скорее спасти их детство, залечить их боль!

Не удивительно, что после победы весь советский народ с Коммунистической партией во главе взялся с первых дней за восстановление всего, что связано с детьми — школ, детдомов, ясель, детских больниц.

Мне, как депутату Киевского горсовета, поручили осмотреть детдома для детей фронтовиков. И вот в одном из них произошла встреча, которая повернула мою жизнь.

Я пришла туда, не зная, что ребята уехали на дачу, а в этот дом только что привезли детей, освобожденных Советской Армией из фашистских концлагерей.

Мне еще в юности приходилось быть близкой с детдомами. В шестнадцать лет я была воспитательницей в дошкольном детском доме, потом я решила, что необходимо быть на передовом тогда педагогическом фронте, и принимала горячее участие в борьбе с беспризорностью, в работе коллекторов и комиссии по делам несовершеннолетних, даже принимала участие в ночных облавах по ночлежкам, вокзалам. Училась я тогда в Харьковском институте народного образования и «изменила» дошкольникам — перешла на отделение социально-правовой охраны несовершеннолетних, поехала работать в колонию имени Горького. Знала я также еще дореволюционные приюты для детей. В одном из таких приютов, в Полтавском «Доме трудолюбия», была учительницей моя мама, потом горячий организатор трудовой школы. В голодные годы конца 20-х начала 30-х годов на Украине я ездила по селам оказывать помощь в организации детских яслей, столовых. Казалось — насмотрелась достаточно, но то, что я увидела в тот день в детдоме, куда привезли детей, ни с чем нельзя было сравнить.

Это были не дети, а призраки. Ручки, обтянутые желтой шкурой, будто куриные косточки, с трудом двигались, и на этих ручках были выжжены номера, мутные глаза на бледных, прозрачных личиках будто смотрели, но не видели; синие губы, которые не умели смеяться. Они все сидели в одинаковых, каких-то угнетенных позах, словно боялись пошевелиться. Весь персонал детдома — заведующая, воспитатели, технические работники, доктор — все мы сдерживались, чтобы не разрыдаться. Одна из техничек призналась потом, что она с трудом купала их,— невозможно было смотреть на эти тельца. Тут были девочки и мальчики от трех до двенадцати лет. Их спасли наши воины, когда детей собирались подорвать убегающие фашисты.

Детей отмыли, подкормили и отправили на дачу в один из пионерских лагерей под Киевом. А за это время подготовили им «свой дом» на Осеевской, 13, детдом № 13.

Им надо было вернуть детство, этим детям, чьих отцов убили на фронте, в партизанских отрядах, расстреляли или замучили в плену. Их матерей, разлучив с ними, отправили в газовые камеры, откуда никто не вернулся. А сколько погибло детей!

Но надо было думать, заботиться о тех, которые спасены.

Весь персонал детдома окружил их лаской, вниманием. После маленькой газетной заметки о судьбе этих детей, масса писем полетела в детский дом. Сколько заботы, помощи проявляли и близкие, и далекие люди. Это был душевный порыв нашего народа.

На моих глазах дети росли, начали учиться в школе, отходили от всего того ужаса, который пришлось им пережить. Они хорошели. Заведующая, воспитатели радовались, когда они уже шумели, баловались, играли, как все дети, но это было не сразу, не скоро, со временем. Их ни о чем не расспрашивали, с помощью старших детей осторожно старались установить фамилии, возраст, навести справки о родных. Дети понемногу стали рассказывать, кто что помнил, ведь многие были совсем маленькими, когда их оторвали от матерей и возили из лагеря в лагерь. Старшие помнили и отцов-партизан. Большинство детей было из Белоруссии, даже односельчан.

У меня завязались близкие отношения и с детьми, и с персоналом, я не была там «гостьей». Уже по какой-то традиции установилось, что девочки веселой гурьбой провожали меня до остановки автобуса и с каждой из них обязательно целовалась на прощание. Младшие, «малышата», любили, когда я заходила к ним в спальню перед сном и рассказывала что-нибудь смешное или заезжала на несколько минут утром. Дети делились со мной своими первыми радостями, которые начали чувствовать в уютном, хотя и не очень богатом доме на Осеевской улице. Делились своими первыми успехами в школе. Они ходили в школу поблизости, завели там друзей, которые приходили к ним в гости.

Иногда находились у кого-то родные — этому помогла переписка, пресса, радио. Тогда звонили и мне, чтобы я скорее приехала разделить с ними радость.

Я уже не могла ограничиться только этим детдомом. Где бы я не была, куда бы не ездила — в командировку, с выступлениями, в другой город, село, я старалась познакомиться с детскими учреждениями, побывать в яслях. Особенно запомнился мне Львов. Там после войны работала главным педиатром области моя ближайшая подруга со студенческих лет Евгения Алексеевна Мухина-Залужная. Она водила меня во Львове по яслям, детдомам, детским больницам, много рассказывала о своей работе по Охматдету. Евгения Алексеевна познакомила меня с бывшей заведующей яслей «Малютка Езус» при немцах, которая поведала мне страшную историю этих ясель во время оккупации — эта история вошла полностью в мою книгу. А сколько других ужасающих историй рассказывали мне повсюду! И что меня особенно поражало — ведь только кончилась война, на руинах очутились тысячи людей, но какой-то невероятный сердечный порыв проявлялся всюду. Это — ответственность народа перед детьми-сиротами. В разных городах возникали большие очереди на усыновление малышей-сироток. Эпизоды усыновления, описанные в моей книге, абсолютно все имели место в жизни, а после первого издания повести «Родные дети» ко мне стали обращаться с просьбой помочь «без очереди» взять малыша. И не раз я писала во Львов: «Женечка! Просят девочку. Подбери светленькую, чтобы хоть немного была похожа на родителей», или: «Женечка! Просят черненького мальчика...» Но сколько было случаев, когда брали не разглядывая — беленький или черненький, просто с материнским глубоким чувством забирали и усыновляли самых слабеньких. Как умело, тактично устраивала Женя и персонал деткомбината «знакомство» с найденными «папой и мамой»!

Я очень счастлива, когда теперь встречаю родителей, которые сообщают мне, как растет, как учится «ваша внучка».

Не могу не вспомнить один эпизод, опять же во время моей поездки в Канаду. Меня поразило откровенное, непосредственное признание одной женщины из семьи эмигрантов-украинцев: «Очень сначала бедствовали, вот только во время войны подработали, ожили немного». Мы шли на встречу с земляками. И я вдруг изменила тему своего выступления. Я рассказала не о детской литературе, как было намечено, а о моих «родных детях», о том, что принесла война нашим детям, о фашистских лагерях, в которых мучились и погибали тысячи оторванных от матерей малюток, об их освобождении, о их жизни теперь, о заботе о них всего советского народа. Трудно передать то волнение, те слезы, вызванные моим рассказом в зале.

Дети дома на Осеевской, 13 всегда были довольны, когда я им читала еще неопубликованные свои произведения, особенно главы из «Родных детей». (Я им читала главы, не касающиеся их.) И когда после выхода книги нас стали приглашать в разные школы, училища, мои девочки с гордостью говорили: «Оксана Дмитриевна нам всегда первым читает свои произведения». А книгу «Родные дети» хотел иметь каждый детдомовец, они и теперь говорят: «Ведь это книга о нашем детстве». Очень удачно проиллюстрировал книгу художник А. Резниченко.

Свой «первый» пятидесятилетний юбилей я решила устроить у «родных детей» в доме № 13 на Осеевской. Директор детдома Вера Арсентьевна Семенова, которая и сейчас связана со всеми бывшими воспитанниками, завпед София Мироновна, пылкая юная пионервожатая Оля Бачинская, все-все ребята, которые уже учились в техникумах, медучилищах, «малышата», которые уже подросли, и другие ребята, поступившие позже в детдом, — все включились в подготовку праздника. Да и друзья-писатели говорили, что такого необыкновенного веселого юбилея не было ни у кого! Никакой официальщины. Я пригласила только детских писателей, художников, весь журнал «Барвинок», персонал детдома.

Мои «родные дети» чувствовали себя ответственными за все, а меня очень растрогало, что младшие дети, попавшие сюда значительно позже, подписали под своей групповой фотографией: «Мы хотим быть тоже вашими «родными детьми»; они, конечно, и были такими.

Вот уже трижды мы встречаемся на слетах, приуроченных к великим датам победы. Они проходят волнующе трогательно, их нельзя описать в нескольких строчках. Сбор обязательно возле бывшего детдома.

Возложение цветов к памятнику В. И. Ленина и к памятнику Славы. Последний слет был во Дворце пионеров, посвященный 40-летию Победы. Киевский горисполком очень помог в его проведении. Съехались бывшие воспитанники со своими семьями из разных городов Союза. Главной «рабочей силой» была, конечно, неутомимая заведующая бывшего детдома № 13 Вера Арсентьевна Семенова и бывшие воспитанники-киевляне. Страна может по праву гордиться нашими «родными детьми». Среди них мастер «золотые руки», передовики различных отраслей, кандидат наук — микробиолог, врачи, педагоги, библиотекари, ответственные международники. Один из моих «героев» долгое время работал в ООН, другой и сейчас первый заместитель посла в Корее. Торжественные встречи всегда заканчиваются пением «Бухенвальдского набата». Слова, пение его, как и несмываемые номера на руках «родных детей», неотступно напоминают о борьбе за мир, мир для всех детей мира! Сейчас, после возобновления Фонда детей имени Ленина, возникла и Ассоциация «Мир — детям мира!»

Борьба за мир — это прежде всего борьба за всех детей. Не должно быть сирот. Все дети должны быть родными в семье человечества на прекрасной планете Земля!

АВТОР

СОДЕРЖАНИЕ

ПИСЬМА

НАВСЕГДА ПРАВДА

ПИСЬМА

ЛИНА

ПАЛАТА № 5

У МАЛЫШЕЙ

ДЕПУТАТ ГОРСОВЕТА

ТОНЯ И СВЕТЛАНКА

КАТЯ

ФАМИЛИИ НЕТ