Рождение Клеста

В солнечных краях

Несколько дней мы шли безо всяких происшествий. В первой же деревне нам гордо признались, что мост спалили именно их мужики, чтобы нихельцы тут не шибко шастали. Я посоветовал им заткнуться и держать язык за зубами, а ещё лучше — отправить всех поджигателей куда угодно, к любой родне — лишь бы они тут не оставались, так как я ни на миг не сомневался, что их непременно свои же сельчане выдадут: если не ради того, чтобы выслужиться, то под пытками или угрозами — совершенно точно.

Но эта выходка мужиков, надо признать, очень нам помогла: на нихельцев по пути мы перестали натыкаться. Наверное, как Ухват и предвидел, это южное направление для врагов интереса не представляло, поэтому они и не спешили сожжённый мост восстанавливать.

В каждой деревне мы осторожно выведывали: а нет ли у вас тут в округе разбойников? Крестьяне пожимали плечами и говорили, что пока, слава Пресветлому, ещё не дожили до того, чтобы в леса подаваться на разбойный промысел. В конце-концов мы осмелели и однажды всё-таки заночевали в деревне, так как Солнышко стала ныть: хочу в баню, провоняла вся и грязная, а леса стали совсем редкими. Речушки там текли и вовсе мутные — одна стоячая тина, которую приходилось сливать во фляги через ткань рубашки: купаться в таких — сомнительное удовольствие. Так что нам, волей-неволей, пришлось подчиниться.

Та деревня невольно производила солидное впечатление, не давая никаких подозрений, что отсюда могут послать шустрого гонца к разбойникам: огорожена глухим частоколом из толстых заострённых бревен, наклоненных в сторону поля, ворота — заперты, и сторожевой мальчишка зорко внимает на путешественников. Ограждение имело явные следы недавнего обновления и укрепления: они тут что, от нихельской армии собираются отбиваться?

Староста тоже нас поразил: вроде бы обычный мужик с русой бородкой, но при этом одет в боевой доспех. Примитивный, конечно, явно кустарной работы местного умельца, — из тех, который и шорник, и кузнец, и зубодёр, — но, несомненно, способный неплохо защитить: на груди, спине и животе — стальные пластины, натёртые воском для защиты от поедающей ржавчины. На его боку красовался меч — я чуть с облучка не свалился, видя такое чудо: наверняка тот же мастер, сварганивший доспех, сделал и меч из лезвия косы, к которому присобачил рукоятку и гарду. Лезвие стало обоюдоострым, превратившись в грозное оружие в умелых руках — изогнутый лёгкий меч.

— Соседи озоруют, степняки, — отвечал мужик на наши недоумённые вопросы. — Когда войны не было — худо-бедно мирно жили. Правда, они озоровали иногда: девку в жёны украдут или овечку уведут. Девку — оно ладно: у нас тут этого добра девать некуда, а вот овечку жалко: это и мясо, и шерсть, а зимы у нас тут холодные, с ветром. А как началась война, и власти не стало — совсем обнаглели: недавно целое стадо увели, а пастухов — убили; только один парнишка и смог в овражке сховаться незаметным. Мы теперь скот пасём под вооружённой охраной; не знаю: если они всей кодлой накинутся — отобьются мужики или нет? Вот так и живём.

— А что, ваши мужики воинское искусство хорошо знают? — спросил я.

— А то! — староста покосился на меня как на человека, ляпнувшего оскорбительную глупость. — С такими соседями как не знать? У нас мальчишки с мечом в руке рождаются, а на коне скачут раньше, чем пешком начинают ходить. Ты не смотри, что у меня меч такой самодельный: у нас и хорошее оружие есть, но только оно ж дорогое, и его редко покупаем.

Я, собственно, и без его слов знал, что хороший воин может убить врага, чем только захочет, даже деревяшкой, а с таким железом — и подавно. Наличие вооружённого бывалого народа невольно подействовало на меня успокаивающе, и мы твёрдо уверились, что ночевать за таким забором будет куда как безопаснее, чем в чистом поле (леса тут росли малыми островками и просматривались насквозь).

Пока счастливая Солнышко плескалась и стиралась в бане, мы подверглись обстоятельному дознанию старосты — хозяина этой бани, подготовить которую, к нашему изумлению, он отправил свою жену и нашу Солнышку. Он, конечно, мог бы послать нас на ночлег в другую избу, но, как мудрый правитель, хотел получить свежую информацию из первых рук — вот и выжимал из нас всё, что можно.

Так как былая легенда Ухвата уже отлетела ко всем чертям, то мы пошли по отработанной сказке о простых городских парнях-подмастерьях и молодой жене одного из них. Правда, немного изменённой: дескать, нас насильно заставляли делать разные подсобные работы по приказу генерала, который велел горожанам организовать посильную помощь — вот мы и вкалывали, как ломовые лошади. А мою сестру припахали помогать полковому фельдшеру.

— Да вы бы могли и на стены встать! — пристыдил нас староста. — Вон морды у вас какие откормленные… подмастерья они, вишь ли!

— Да куды ж нам, — я беспомощно развёл руками. — Я мечом и махать-то не умею. Только мешаться будем.

— Э, да что взять-то с вас, городских! — презрительно фыркнул хозяин. — Вот пожили бы у нас лет десять — настоящими мужчинами стали бы. И оружие в руках держать научились бы.

Я как раз те же самые десять лет грохнул на обучение в жестокой школе воспитания Учителя, и тратить ещё десять на проживание в дремучей дыре меня никак не зажигало. Поэтому стыдливо отвёл глаза от насмешливого взора строгого собеседника, невольно осматривая его скромное жилище.

Хотя скромность эта была насквозь воинственная.

Хижины тут строились из-за нехватки леса не деревянные, а мазанки: из смеси соломы и глины формировали что-то вроде кирпичей, а потом такую кладку снаружи выравнивали глиняной обмазкой, которая, трескаясь на солнце, выдавала её контуры. Так как камнями здешние степи тоже были небогаты, то местные жители, не мудрствуя лукаво, клали печи из самодельных кирпичей, обмазывая их той же глиной.

Сильно пахло овчиной, как в жилище степняков: печку устилали бараньи шкуры, и зимние тулупы тут тоже делали из таких шкур, пропитывая их кислыми растворами. На стене висели в чехлах ножи, самой разной длины и ширины, как у иной девицы в спальне по стенам развешаны всяческие рюшечки и цветные бантики. Красовались и луки, причём такой мастерской работы, за какую в городе содрали бы немыслимые деньги, и в армии мы таких тоже не видели: древко собрано из двух разных материалов различной гибкости, плотно подогнанных друг к другу по всей длине, — при этом на древке имелся и отдельный захват для руки с направляющей для стрелы. Т. е., стрелу не требовалось накладывать на палец, как обычно: для этого была специальная ложбинка на захвате, повторяющем контуры пальцев стрелка, сжимавшего оружие.

Увидел я на стене и висящий меч — настоящий, а не народную поделку. Ножны, конечно, простые деревянные, не вычурные, — ну, так тут на параде красоваться не нужно. А поясной ремень у него — кожаный, а не льняной, и даже с медной пряжкой. Хм, значит, вот у него где настоящее оружие, а тот косырь, что мы видели, — так, вроде прутика — собак отгонять или колбасу порезать.

Все рукоятки и захваты потемнели от ладоней и выдавали солидный возраст оружия.

Наверное, у старосты имелись сыновья, а иначе, зачем ему такой разнообразный арсенал, каким можно укомплектовать армейский десяток?

На стене также красовались два старых небольших ковра, закопчённых временем — явный признак местного зажиточного человека. То, что в городе обыденность — тут, в полудикой степи, уже шик и роскошь. Один из луков висел поверх ковровых узоров, т. е. хозяин показывал, что он для него представляет большую ценность и заслуживает уважительного внимания гостя.

Между тем, мазанка — это ведь небольшое жилище, не деревянное и не каменное. Не разваливается — и ладно. Дом старосты также не являлся исключением: в гостевой комнате, где мы сидели, за три шага можно пройти от стены до стены, и никак не устроишь тут массовую пьянку с разухабистыми плясками. Всё оружие, что мы видели, красовалось у нас, можно сказать, под самым носом: только руку протяни — и обязательно ухватишь что-нибудь смертоносное.

Как и подобает приличному хозяину, нас, гостей, угощали. Жена старосты принесла нам овечьего сыра, лепёшки, яблоки, копчёную буженину и отправилась готовить чай. Местный командир (а как его иначе назвать, такого вояку?) совершенно не переживал за то, что его супруга работает, и её нет за столом, и жевал поданное кушанье, подавая нам пример. Детей он, кстати, из дома сразу выгнал — у нас, таким образом, получался чисто мужской разговор.

Староста, срезав с буженины очередной ломтик ножом, с которым и на скворога ходить можно без боязни, отправил его в рот:

— И куды ж вас несёт, горемыки? — спросил он, насмешливо жуя.

— Мы хотим к своим выйти, — честно ответил я, так как врать о том, что мы у степняков собираемся лекарями работать, было бы верхом глупости, а никаких иных наших селений в этих краях даже Ухват не мог припомнить. — Дать полукруг, а потом снова пойти на север.

И я даже рукой этот полукруг в воздухе изобразил. Хозяин хмыкнул, покачивая тесаком и смачно причмокивая едой:

— Это вы глупо придумали. В мирное время мы тут ходили без опаски, и даже со степняками торговали. А сейчас они вас наверняка ограбят и убьют, а девку вашу… ну, там уж как ей повезёт.

— Неужели так непременно ограбят? У нас и взять-то нечего: денег — ни гроша.

— Лошадь возьмут — хотя бы на мясо. Кстати, вы конину их вяленую, обваленную в острых специях, пробовали когда-нибудь? Нет? А зря. Прекрасная закуска, между прочим. Вот вашу конягу они как раз и завялят.

И он откусил лепёшку.

— А проскочить никак невозможно? Ну, должен ведь быть где-то безопасный путь: мы же не сквозь их степь идём, нам ведь в другую сторону…

— Проскочить — можно. Если Пресветлый позволит. Нет сейчас нигде безопасной дороги: везде могут или нихельцы оказаться, или степняки. Только армию нашу тут нигде не найдёшь, а вот сброда всякого — хватает. Тех же дезертиров, которые боятся и свою армию, и нихельскую, а кушать им тоже хочется. Они тоже сюда идут — от войны подальше.

Староста (или, вернее сказать, атаман?) снисходительно на меня поглядывал, прожёвывая пищу: городские, неразумные — что ж с них взять-то? По ходу разговора появилась его немногословная супруга, принесла самовар и так же молча удалилась — я её даже не запомнил. Хозяин набулькал себе кипятка и отставил горячую кружку остужаться.

— Нам обязательно нужно дойти к своим, — твёрдо сказал я и демонстративно тоже отчекрыжил себе мяса от рульки своим ножиком: одним сыром мужик сыт не будет.

Атаман пошевелил своей бородкой:

— Неволить не могу. Я вас предупредил.

— Спасибо.

— Что ж, — он прихлебнул чай. — Для гостей комната переночевать найдётся, а завтра мы вам дорогу покажем.

Малёк жадно ел и хлебал чай, не встревая в наш шибко умный разговор. Он полностью доверялся мне и своей судьбе.

Я, как человек негордый, ушёл ночевать в сарай, оставив гостевую комнату Мальку с Солнышкой. Ночь обещала быть жаркой, душной, но я никак не ожидал, что она станет боевой… Казалось бы: в кои веки мы спали, не подменяя друг друга на дежурстве — подвернулся прекрасный случай выспаться, — и вот тебе раз!

Разбудил меня заполошный звон колокола. Я, по своей привычке думая, что это — сигнал пожара, выскочил из сена, пытаясь увидеть пляшущие языки огня или опасный запах дыма. Но ночь была темна, готовясь забрезжить робким рассветом; слышны были крики. Очень скоро стало понятно, что это не просто так орут, а идёт нешуточная драка.

Я выскочил во двор, прихватив хозяйские двухзубчатые деревянные вилы. Не бог весть что, но вступать в настоящий бой с мужицким топором я не хотел ещё больше. По крайней мере, эти вилы немножко походили на рогатину для скворога, а в темноте их и вовсе можно было принять за оружие. Не долго думая, я поспешил туда, где слышался самый громкий шум.

Кто-то штурмовал наш частокол. Нападающие забросили арканы на его зубцы и яростно тянули на себя, помогая себе истошными воплями. Жители пускали во врагов редкие стрелы, сами уворачиваясь от тех, что летели в ответ. Ограждение стояло чуть выше человеческого роста, и вдоль всей его длины тянулись неширокие доски на опорах, напоминающие обычные лавки. С этой подставки сельчане и отстреливались.

Вот одно заострённое бревно из ограждения накренилось — в проёме тотчас же появилась очень мерзкая рожа разгорячённого степняка. Он своим телом навалился на падающий кол, надавив на него щитом и оттеснив в сторону, пригибая к земле. Создав себе достаточную прореху в заборе, обрадованный степняк протиснулся вовнутрь.

На него полез мужик в свободной рубахе и ночных штанах, замахнувшись страшной шипастой булавой, но нападавший оказался не в пример шустрее, ловко крутанув своим лёгким кривым мечом, как спугнутая птица крыльями — и мужик, охнув, отшатнулся назад, раскинув руки. Он упал почти что мне под ноги, я и увидел страшную рану на его лице. Булава ткнулась в землю, едва не стукнув меня по ступне. Мда, без щита на таких башибузуков бросаться не нужно… В показанной только что технике боя я узнал нечто определённо знакомое — некоторые элементы, несомненно, наш Учитель позаимствовал именно у этих ночных воинов.

Ну, тогда понятно. Что ж, начнём, пожалуй…

Я, изображая недалёкого парнишку, бросился на врага, слишком явно и показушно целясь ему в живот и делая вид, что вкладываю в этот удар всю свою силу и больше ничего другого не вижу, кроме его брюха. Он увернулся так, как я и ожидал, но только в руках у меня находился не шест, а двузубая рогатина: я подцепил его ногу меж зубцами и резко накрутил — противник рухнул навзничь на замахе. Не давая ему опомниться, я ударил его остриями в незащищённый доспехом пах, да так, что один зубец наполовину отломился — вторая часть осталась в мягкой плоти.

А на меня уже замахивался другой. Я отвёл его удар вилами, причём рука противника тоже оказалась между зубцов: он сам с размаху её туда загнал, опуская на меня меч — я так красиво сделать не хотел, это как-то само собой получилось. Однако, грех было не воспользоваться случаем: я наклонил вилами вражескую руку к земле, болезненно её выворачивая и одновременно приближаясь к степняку левым боком. Затем резко ударил его правой пяткой по печени, опираясь на вилы и делая разворот направо, и, пользуясь тем, что оглушённый болью противник оказался временно парализован, одним движением подхватил с земли меч, обронённый первым поверженным, и обрушил его на затылок второго. Тут же, не теряя мгновений, добил того, кого ранил в пах.

Вражеский поток ломился в прореху, опрокидывая новые столбы внутрь территории села, рядом с самым первым поваленным. В такой давке степняки толкались меж собой, иногда падая, но не прекращали движения вперёд. Мужики соскочили с лавки и принялись рубиться, пытаясь не дать толпе нападавших разбежаться по простору.

— Держать ворота! Не дать их открыть! — заорал наш хозяин, бешено вращая глазами и мечом — настоящим мечом! — Иначе конники ворвутся!

Мы держали строй, но враги безнаказанно валили всё новые и новые столбы, расшатывая. Не было никаких сомнений: очень скоро им ворота станут не нужны, они на конях и в разлом зайдут, — он становился всё шире и шире.

Послышался низкий надсадный рёв. Я был уверен, что не боюсь никакого дьявола, но кто-то в селе заревел так, словно изливал смертную тоску, накопленную за тысячелетия. Не поверите: у меня руки словно сами опустились. И у других людей — тоже.

Мы невольно обернулись назад и обомлели: на бледном рассветном небе чётко проявлялся столб дыма, но такой, какого я в жизни никогда не видел. Представьте себе, уважаемый читатель, потрясающую картину: вьются густые завихрения чернильной черноты, перевивая ярко-малиновые языки то ли огня, то ли дыма. Ну, не бывает огонь такого неестественного цвета, непрозрачный, да ещё и с зелёными прожилками. Но что же тогда рвётся в небо, какая бесовщина???

Вновь послышался рёв, но такой, как будто ревущий пытался что-то нам сказать, но жевал слова, исторгая их горловыми звуками. Слова (если это всё же были слова, а не игра голоса) звучали явно не на нашем языке и как-то заунывно, словно чья-то пропащая душа укоряла в чём-то нас, пока живущих.

Если сельчане от всего увиденного и услышанного остолбенели, то степняки и вовсе умом тронулись. Они завыли, причитая, как бабы, воздевая руки к небу. Мы, опомнившись первыми, ударили их, воодушевлённые — расстроенное вражье войско кинулось бежать, бросая оружие. Мы погнались за ними, а возле частокола многих бегущих азартно порубили в капусту и продолжали погоню уже за ограждением, пока оставшиеся не вскочили на коней и не дали дёру в степь, продолжая вопить от страха, но не из-за нас, а от дикого ужаса, нам непонятного.

Мы, радостно галдя, пошли назад. Дым обессилел, растворился в рассветном небе; где-то закричал голосистый петух, и тут же замолк, так как никто его не поддержал: видать, остальные давно проснулись от шума боя и помалкивали, перепуганные.

Всё-таки мы, терзаемые любопытством, поспешили всей толпой туда, откуда вверх тянулись последние робкие облачка чёрного дыма, смертельно перепугавшего целое войско. Разумеется, мы пришли прямо к воротам во двор атамана — лично меня это ни капельки не удивило.

Во дворе дотлевало кострище, наспех сварганенное из охапки сена, но чадившее не так, как дымила бы сухая трава. Тут же стоял Малёк, — рот до ушей, — и весёлая, хоть и несколько смущённая повышенным вниманием двух десятков мужиков, Солнышко.

— Какого вы тут?.. — начал староста, но, остановив себя, внушительно прокашлялся. — Что тут происходит? А?! Я вас спрашиваю!

— Так мы это… вам помогали, — ответил растерявшийся от такого крутого наезда Малёк, вдруг осознавший, что он, обученный воин, в прошедшей драке никакого участия не принимал.

— А это что за бесовщина?! Что вы тут мне напоганили?! Хотите, чтобы Пресветлый мой двор проклял навечно?!!

Я взял его за рукав:

— Уважаемый, дай ты им хоть слово сказать… Ребята, вы что тут начудили?

Они заговорили вразнобой, перебивая друг друга, но, в целом, картина стала понятной. Малёк, проснувшись, хотел сгоряча кинуться в бой, но Солнышко, завизжав, вцепилась в него мёртвой хваткой, не желая оставаться одной. Немного остыв, мой друг сообразил, что золото тоже нужно спасать и бросился в сарай, но меня там уже не оказалось.

Так как бой мог закончиться плачевно, то требовалось как-то намекнуть степнякам, что в этот сарай, где, кроме меня, ночевала и Миляга рядом с телегой, соваться не нужно. Солнышко потребовала от Малька, чтобы он зажёг охапку сена, и добавила в разгоравшийся костерок из своего мешка пучок лечебной травы, а также из одного горшка нечто, что она создавала как средство для промывки гнойных ран.

Результат превзошёл все самые смелые ожидания… Солнышко, конечно, знала, что должно было получиться от такого колдовства, но мы-то, простые люди, оказались пораженными.

— А дьявола кто вызывал? — допытывался я.

— Так это я в дудку вот эту дудел, — смущённый Малёк протянул мне медную трубу, имевшей такой раструб, что не оставалось никаких сомнений: сей инструмент нужен для усиления звука. Размером труба была в половину роста взрослого человека, изогнутая знакомS, для облегчения игры на ней.

— Дудку!.. — наш хозяин схватился за голову. — Дудку… Это же боевая труба моего прадеда! С её помощью в степи войсками управляют! Отдай сюда, засранец!

И он волком бросился на оторопевшего парня, вырывая у него из рук драгоценный инструмент.

Всё стало окончательно понятно: Малёк, видя, какое у них с подругой получается адское пламя, взял из сарая эту трубу и принялся дудеть в неё, изливая свои бурные эмоции. Потом сообразил, что нужно постараться извлечь самые мерзкие звуки, какие только можно — в сочетании с необычным дымом это дало потрясающий эффект, какой мы видели.

— Ты ж чуть дьявола не вызвал! — ругнулся атаман, но, приостывший, уже не так злобно продолжил. — Я ихний степной язык мало-мало знаю: ты такие оскорбления высказал, какие они вовек не прощают! И как только получилось у тебя…

Озадаченный староста повертел в руках прадедов подарок, как будто видел его впервые, подул несколько раз — у него получалось вполне прилично: на нас выплеснулась вполне узнаваемая ещё по учебному лагерю мелодия. Мда, наш Малёк, стало быть, в музыканты совсем не годился…

Пришедшие с нами мужики, быстро поняв, что убивать никого не надо, принялись потешаться над суеверными степняками и восхищаться Солнышкой, заигрывая. Девушка смущённо потупила глазки, а Малёк, наоборот, зыркал свирепо по сторонам.

Наш хозяин, сплюнув, начал свирепо раздавать указания: кому какой частокол сегодня срочно обновлять. Мужики, избегая общественной работы, быстро рассеялись, как утренний туман. Заголосили бабы, узнавая среди убитых своих мужей; шутки закончились, и пора было отдать последнее внимание погибшим. Жаркое солнце поднималось всё выше; жизнь продолжалась.

Когда я вышел из сарая, убедившись, что все наши горшки остались в целости, хозяин сидел на крылечке своей мазанки и пил вино. Не мелочился: рядом с ним стояла бадейка, а он меланхолично черпал из неё кружкой и пил, как воду, глядя во двор бездумными глазами.

Он указал мне взглядом место рядом с собой — я послушно присел. Атаман черпанул и мне, протянул кружку — я также покорно её принял и выпил. Кислое; то ли ягоды тут такие, то ли вино перебродило. Но я не стал привередничать и свои вкусы выказывать.

— Так ты говоришь, что гончар, значит? — спросил меня атаман, не глядя в мою сторону, а всё также пялясь куда-то в одну точку.

— Ну… плохой я гончар, — признал я очевидное. — Нет у меня таланта к этой работе. Пробовал как-то, но бросил.

— Ну, нет — так нет, — не стал он со мной спорить и черпнул мне ещё кружку. — Ладно, чего уж там. Не хочешь говорить — значит, нельзя. Мы ж понимаем; не совсем мы безголовые. Пей, давай.

Мы выпили ещё, а потом — ещё. Незаметно навалился душный южный вечер, с одуряющим стрекотанием насекомых. От вина хозяин дома вспотел и оголился по пояс.

— Плохо дело, — эти его слова я запомнил. — Никогда такого не было, чтобы степняки село всем кагалом атаковали. Как с цепи сорвались, собаки бешеные. Как нам теперь скотину пасти, пшеницу сеять? Это что ж, всё под охраной делать? Если б не ваш дым — ещё неизвестно, чем бы всё закончилось. Что ж с ними такое, а? Ты, случаем, не знаешь?

— Неа…

— Говорят, в стародавние времена вражда у нас со степняками была лютая. В те годы войско на войско ходило. Неужели мы дожили, что всё снова станет так, как раньше??? Это сколько же крови зряшной прольётся… Неужели нам придётся уходить со своей земли, на которой наши прадеды родились? А вот хрен вам: не дождётесь! Мы за свой дом биться насмерть будем! Давай ещё выпьем…

— А давай!

Вот так, слово за слово, мы и выпили полбочонка вина вдвоём. Я даже не помню, как дошёл до сарая: быть может, меня и притащил кто.

Самое страшное — это не пьянка, а похмелье на следующий день. Утром меня вырвало, несколько раз; мы потеряли ещё один день, так как я отлёживался, полумёртвый. Если бы враги пришли снова, я бы и пальцем не пошевелил.

И вот мы снова в пути. Весёлая Солнышко болтает о том, сколько раненых жителей она успела вылечить; Милка качает головой, как будто ей поддакивает.

Нам в дорогу дали два хороших меча и щиты, так что мы чувствовали себя гораздо уверенней. Собрали и еды всякой, да столько, что можно было неделю не тужить. Уважили нас, от души, — грех обижаться.

Мы уехали на рассвете, не дожидаясь печальной церемонии прощания с погибшими. Было убито 6 человек и осталось двое тяжелораненых: для села это очень тяжёлые потери. Я невольно поддался упадку духа: количество врагов у нашей страны увеличивалось, а территория — уменьшалась. Ведь эти степняки — они же подданные Его Величества, а набросились на нас как нихельцы. Там, ещё южнее, лежат земли другой страны, где степняков очень много, и их земли граничат с нашей страной. Что, если вся эта тьма диких кочевников сорвётся на поддержку своих родственников на нашей территории??? Они же вырежут поголовно всё наше приграничное население — всех, кто убежать не успеет!

Нашей спутнице в селе подарили платье за лечебные труды, и теперь она на ведьму никак не походила. Очень стала такой симпатичной, даже досада взяла: её красота будет привлекать лишние руки и глаза. Я так об этом ей и сказал, но она слёзно упросила хотя бы денёк поносить не опостылевшие тряпки и побрякушки, а что-то человеческое, тем более, что в здешних краях ближайшая деревня отстояла в два дня пути, и никто её в таком «обычном» виде узреть не мог. Бабы — что ж с них взять? Ничего понимать не хотят, когда речь идёт о шмотках или красоте. Счастливые по своему: им не нужно думать про стратегии всякие, что с жаркого юга степная орда прийти может, что родная страна изнемогает: в сельской баньке попарилась травяным веничком, освежилась, похорошела — и вот сидит, веснушками своими сияет и булочками покачивает, которые в новом наряде гораздо лучше обрисовываются.

Переночевали мы без костра: староста-атаман строго предупредил нас, что сейчас это смертельно опасно: огонь в равнинных полях издалека виден и будет привлекать обозлённых степняков. Поели всухомятку вяленого мяса, запили водой — и спать.

А на другой день к нам пришли приключения. Кто бы сомневался: разве нам можно было бы пройти просто так, и чтобы без проблем? Никак нельзя. То ли Пресветлый решил проверить силу нашего духа, то ли сам дьявол блажил, найдя в нашем лице для себя забавную игрушку — нам об этом, понятное дело, не докладывали.

Удрать нам от степняков, сами понимаете, в чистом поле никакой возможности не имелось. Мы с Мальком обнялись напоследок; Солнышко сидела притихшая, охнув только один раз, когда увидела неумолимо приближавшихся всадников, да так и застыла, зажав рот ладошкой.

Я вздохнул и взялся за меч. Малёк — тоже. Всадники обложили нас и завертели издевательскую карусель, кружа вокруг обречённой телеги, как стая изголодавшихся за зиму волков. Они каркали, свистели, улюлюкали, вращая мечами, как крыльями мельницы, сверкая зубами и горяча коней ударами пяток — от такого мельтешения голова пошла кругом. Пёстрые драные халаты ещё больше увеличивали рябь в глазах.

— Ну, чего вам, шнырги?! — не выдержал я, потрясая мечом. — Давайте, подходите по одному! Беженцев грабить — это, по-вашему, героизм, да?!

— Ай-вай, зачем так сказал? — один всадник остановил кружение и глянул мне в глаза. — У беженцев нет мечей. Меч есть только у воина.

— Ага, сейчас самое время без оружия путешествовать! Нас едва разбойники не убили в лесу — еле-еле отбились. Нас ехало из города пять телег — только мы одни живые остались! — изливая совершенно искреннюю злость, я заодно впарил наглую ложь, которая запросто сошла бы за правду.

— Ай, девка хороший! — возопил радостно другой. — Ай, хороший! Она одна пять телег добра стоит, да!

— Не трожь! — заорал взбешённый Малёк, и все нападавшие разразились в ответ грубым хохотом.

— Она вам не девка! — сказал я гордо. — Она — великая знахарка, и лечит самые тяжёлые болезни. Женские, мужские, и раны. Понятно вам?!

Я демонстративно бросил меч, ухватил один из горшков, делая вид, что он совсем лёгкий по весу, снял крышку, макнул туда палец и с победным видом показал, какого он стал грязного цвета:

— Вот! Мы лекарства везём, людей лечить!

Снова послышался хохот, но уже не такой наглый. При этом их начальник вообще не смеялся, а только зубы скалил, но и то как-то не так, а задумчиво:

— Знахарка, говоришь? — переспросил он и что-то сказал своему отряду.

В ответ послышались недоверчивые восклицания, хокания и карканье. Карусель уже не кружилась, а напавшие вдруг стали спорить между собой, как будто бы позабыв про нас. Они что-то яростно доказывали командиру, и он, вроде бы, в душе с ними был полностью согласен, но его что-то грызло изнутри, и поэтому он отрицательно качал головой, как будто бы отрешившись от мира. В это время он сильно напоминал моего Учителя: похожие висячие усы, сузившиеся глаза, взгляд вовнутрь себя. Только Учитель был выходцем из другого народа, без сомнений, — из более образованного и не такого безнадёжно суеверного.

Их командир, наконец, очнулся и отдал резкую команду. Все замолчали, послушно расступились, оставляя нам проезд в нужную им сторону и взяв нас под конвой.

Почти полдня мы ехали в стойбище кочевников из-за неспешного хода нашей повозки. Степняки периодически сменяли друг друга: на горизонте друг показывались всадники, на рысях нас догоняли или, наоборот, сближались, что-то вайкали, щурясь и жестикулируя, — и вот уже кто-то из нашего сопровождения отрывается в сторону и мчится туда, откуда появились дозорные, а прискакавшие остаются и включаются в неспешный ход нашей процессии. Кто-то что-то заунывно мычал себе под нос, — как будто напевал, лениво обсасывая стебелёк моровки.

От грязных халатов разило вонючим потом, и Солнышко едва сдерживала отвращение, когда кто-то из новоявленных «кавалеров» гарцевал рядом, хищно на неё скалясь. А ведь большинство из напавших были ненамного нас старше; пожалуй, возрастом они равнялись с бывшим хелькиным женихом. Но, боже, неужели нашей подруге предстоит прожить с ними весь остаток своей жизни?! Меня аж передёрнуло, хотя жить предстояло ей, а не мне… Нет, пусть меня лучше сразу зарубят, чтоб не нюхать эти запахи навоза десятки лет!

Как-то заодно уж Хелька вспомнилась. И расстались ведь с ней недавно, а словно тыща лет прошла, и той, невоенной, жизни как будто никогда и не было. Сладкий, щемяще сладкий сон, словно из детства, где тебя опекали папа с мамой (собственно, так и было: я для семьи в те годы заработал только грошики, на квас), и не нужно думать, как выжить, как прожить ещё один бесконечный день — и остаться не раненым, не убитым. Где чувства были искренними и острыми, чистыми, где не требовалось постоянно кому-то о чём-то врать: дурным десятникам, измученным крестьянам, разбитным девкам, тюремной охране, стражникам из Службы безопасности, конюхам каким-то, в конце-то концов. Где я мог свободно общаться хоть с Учителем, хоть с Хелькой, хоть со своей семьёй.

Тяжёлые чёрные волосы колышутся в такт шагам, озорные глазки… Душный вечер, бордовые башмачки топают по тротуару. Пьянящий запах молодого женского тела. Почему-то показалось, что я всё это предал, и за это приходит расплата, хотя ведь я шёл воевать, чтобы всё это защитить! Предал, конечно, предал: в кабацком угаре, в бабском хохоте, в штрафном десятке…

Воспоминания, обострённые чувством смертельной опасности, кольнули в сердце. Стало вдруг так жалко прошлое, что хоть плачь. Эх!..

Жара спадала; показались хижины кочевников. К нам подбежали босоногие, почти голые детишки и весело загалдели, жадно нас разглядывая, как шикарный ужин — даже зябко как-то сделалось. Когда телега остановилась, нас бесцеремонно обезоружили и стали толчками показывать, куда идти.

— Телегу охраняйте! — крикнул я командиру отряда, вырываясь. — Тут же лекарства! Дураки разобьют горшки или напьются — умереть ведь могут, а скажут, что это мы их нарочно отравили! Пусть никто руками не лезет! Гоните всех в шею…

Степняк нахмурился, что-то сказал сердито в сторону — ему торопливо и покорно кивнул кто-то из местных, явно не воинского вида человек, забитый жизнью, и повел, сгорбившись, нашу Милку под уздцы, гаркнув на ребятишек. Дети брызнули в разные стороны, но потом, смеясь, снова стали собираться вместе, как воробьи, и даже чирикали очень похоже. За телегой отправились двое из всадников нашего конвоя, охраняя её с двух сторон, но пацанята ухитрились ловко умыкнуть один из наших дорожных мешков. Воин замахнулся на них плёткой, но мальчишка, кому повезло, со злорадным смехом кинулся прочь, прижав добычу к груди — за ним увязались ещё два его товарища, а остальные продолжали крутиться возле вожделенной повозки, как мелкие шнырги, мечтая улучить счастливое мгновенье.

«Лишь бы горшок какой не спёрли… Иначе нам хана.»

Мы держали девушку между собой, не давая врагам лишний раз её касаться. Она шла, низко склонив голову, а вокруг раздавались оценивающие возгласы, цоканье языков. Нас словно опутало слащавой липкой паутиной, для мелких мух, какими мы тут оказались, — смертельно опасной.

Хижины кочевники строили круглые, самого разного размера. Где-то просто стоят шесты шалашиком, как копья в пирамиде, покрытые иссохшими шкурами или кошмой — вот и жильё тебе. Где-то более сложная конструкция, позволяющая создать шатёр большой площади: в ней опорные шесты увязаны хитрым способом, вертикально и горизонтально. Ветерок, меняя направление, то и дело доносил до нас запах нечистот: кочевники выгребных ям не делали и, само собой, не пытались их как-то прикрывать, чтобы не воняли. Впрочем, тут и без фекалий воняло неслабо: навоз от животных, закопчённые грязные котлы из-под баранины, старая кошма, немытые тела — под летним солнцем всё это смердело будь здоров…

Нас подвели к самому богатому шатру. Его покрывала не кошма, а цветные ткани, всё больше красных расцветок. Вход охраняли два сухощавых пеших воина с копьями крест-накрест. Командир нашего отряда что-то им сказал — они кивнули и пропустили нас, откинув полог. «Нас» — это, в смысле, меня и этого степняка, а Солнышку и Малька решительно оставили за порогом.

Внутри шатра стоял душный полумрак: мы приехали в стойбище поздно, и летние сумерки уже вовсю подавляли дневной свет. Отверстие в центре потолка даже в полдень бы не осветило такую большую площадь, а сейчас, вечером, и подавно. Жилище дикарей освещалось, как и подобает, плошками с горящим вонючим жиром: разница лишь в том, что у здешнего хана эти плошки стояли не на полу, а на вычурных бронзовых треногах.

Хозяин шатра полулежал на горе грязных подушек: такое ложе позволяло ему не крючить ноги под себя, как это делают бедняки, которым приходится сидеть на голой земле, а располагаться вполне вольготно. Засаленный халат показывал нам полуобнажённую волосатую грудь; Хан на наших глазах как раз закончил её почёсывать своей пятернёй. Блохи у них тут, ясное дело, при такой-то грязище.

Сказки про полуобнажённых танцовщиц явно не подтверждались, как и рассказы про изобилие всяческих блюд, коим положено окружать ханский престол. Но, быть может, эти девицы прятались от чужих глаз за цветным пологом, огораживавшим значительную часть помещения? — было видно, что там кто-то движется. И еду они с собой, что ли, унесли? — возле хана стояла лишь одна простая глиняная тарелка с мясной строганиной и такой же глиняный кувшин.

Голова хана была обмотана длиннющим полотенцем, хитро перекрученным в жгуты — получился довольно замысловатый головной убор, напоминавший плотную повязку раненого в маковку. Но, наверное, в жару ходить с такой повязкой очень удобно: всё же это тебе не лист лопуха, который надевают бедные сельчане.

На поясе Хана висел длинный нож: такое оружие легко выхватить даже в сидячем положении, а также он удобен, скажем, наколоть тот же кусочек строганины и поднести ко рту, не склоняясь с подушек к тарелке на полу. Хозяин сидел босой, показывая нам огрубевшие ступни ног. Туфли с поднятыми носами стояли в сторонке; в таких удобно продевать ноги в стремена: носы в этом случае работают как обратные крючки, удерживая седока.

Хан, прищурившись, как от яркого солнца, посмотрел на нас, вытирая ладони о подол халата, и что-то спросил. Мой провожатый, почтительно склонившись, встал на одно колено и ответил ему; меня сзади насильно поставили на обе колени, да ещё и согнули крючком.

— Говоришь, привёз лекарей? — переспросил Хан уже на нашем языке, вполне сносно, с простительным акцентом, недоверчиво меня оглядывая.

— Мой господин, — ещё раз поклонился мой спутник, — они уверяют, что лекарем у них является молодая женщина, которая ехала с ними.

Хан откинулся на подушки и захохотал. Это был не жирный, но уже грузнеющий мужчина, и смех его зазвучал утробно, а тело затряслось из-за колыхания солидного брюшка. Затрепыхалась и тонкая бородка, как будто её сквознячком закачало. От уголков глаз Хана сразу же зазмеились глубокие морщины.

Мой конвоир тоже послушно засмеялся, поддерживая своего владыку, но при этом не спуская с меня пронзительного взгляда и не убирая руку с рукояти меча, как будто не доверял тем, кто сзади прижал меня коленями к земле.

— У этих городских всё не как у людей, — заговорил хозяин шатра, когда его пузо перестало трястись. — У них женщины занимаются лечением и другими мужскими работами. Мужчины сами готовят еду и даже воду носят. Это правда, парень?

Слово «парень» из уст этого степного жителя зазвучало совершенно неестественно, с неправильной интонацией. С подобным ударением это слово только девчонки говорят, но ведь не взрослые же дядьки…

Однако, у меня было не то положение, чтобы кого-то поучать тут хорошим манерам, и я только кивнул в ответ:

— Бывает, что и мужчины у нас стряпают. А воду ведь тяжело таскать — вот они и помогают. Что ж тут такого?

Хан снова захохотал, но уже не так самозабвенно, как в первый раз, а только лишь для того, чтобы выразить своё отношение к такому невероятному положению дел. Я ответил ему вежливой улыбкой. А как ещё может общаться схваченный ягнёнок с матёрым волком?

Отдышавшись, Хан продолжил беседу со своим нежданным гостем:

— Вай, вай, удивительный вы народ. Никогда не знаешь, что от вас ожидать. Говоришь, что ваша женщина — лекарь?

— Да, хан.

— И ты готов поручиться за её мастерство?

— Конечно. Она вылечила много воинов, — ответил я, полагая, что этот аргумент в глазах воителя будет иметь значительный вес.

— Что ж, — Хан поудобнее устроился на подушках. — Если ваша женщина умеет лечить людей, то что умеешь ты? Вас захватили с оружием в руках; ты — воин?

— Это оружие нам дали жители степей, — быстро ответил я. — Моя сестра вылечила жену их старосты, и нас в награду накормили и вооружили.

Боже, а если Малька начнут допрашивать отдельно от меня?! Он, пожалуй, наговорит такое, что мама не горюй. Нас же на куски порежут, вызнавая правду!

— А почему я должен вам верить? — спросил Хан, прищурившись. — Быть может, вы — лазутчики? А?

— Достопочтимый изволит шутить, — отвечал я с достоинством. — Лазутчики не едут на телегах с горшками, да ещё и с женщиной. Мы — беженцы из Гренплеса.

— Язык твой подвешен хорошо, — то ли похвалил, то ли вынес приговор Хан. — Очень хорошо для беженца, да ещё и молодого…

— Моим учителем в гончарном ремесле был человек из южных краёв, — я ещё раз поклонился. — Он научил меня особенностям ведения мудрых речей — пусть его годы будут долгими.

— А скажи мне, гончар, — снова вкрадчиво прищурился Хан, — зачем вы потащились в наши края? Неужели вам не нашлось места в ваших деревнях?

— Уважаемый, моя сестра с мужем хотели непременно жить в тех местах, где нет нихельцев. Мы пытались дойти до тех мест в обход, где нет их армии.

— Нихельцы… Дети шныргов, — нахмурился владыка и, злобно выхватив и вонзив нож в строганину, снял с острия наколотый кусочек и начал неспешно его жевать.

Он умолк надолго, жуя вяленое мясо, запивая его из кувшина и задумчиво глядя вверх — наверное, в то самое отверстие в потолке. Захвативший нас командир тоже почтительно молчал; тем более помалкивали те, кто держал меня за плечи. Я стоял коленями не на голой земле, а на ковре. Хоть и пыльный, грязный, затоптанный, но всё-же ковёр. У нас такой купить не каждому под силу, а у Хана таких валяется по всему пространству шатра чуть ли не в два слоя…

— Хорошо, твоя сестра будет лечить, — наконец заговорил он, глянув на меня в упор. — Но учти: если она не сможет вылечить нужного человека, то тогда вы все будете казнены как презренные лжецы.

Он сказал это безо всякого скоморошьего пафоса или позёрства, — просто перед фактом меня поставил. И я сразу понял, что спорить тут бесполезно, даже если нам попадётся изначально безнадёжный больной. Вот такие в здешних местах действуют деловые договоры: извольте принимать, как есть.

— А если вылечит? — быстро спросил я, нутром поняв, что надо обязательно получить некую гарантию на случай успешного завершения лечения, иначе сделка будет неравноправной.

Хану как будто на больную мозоль наступили: он сморщился. Ага, попался, голубчик: рядом с ним стоял не последний человек из его племени, и любое слово из-за этого получало дополнительный вес.

— Если вылечит, — ответил он так, как будто я из него слова клещами вытягиваю, — то тогда я отпущу вас с достойной наградой, как и полагается по законам нашего гостеприимства.

Хан отмахнул в мою сторону кистью руки, отвернувшись, — меня мигом подхватили и потащили к выходу. Высокая аудиенция была закончена.

Нас с Мальком поселили как раз в простеньком таком конусообразном шалашике, а Солнышке выпала великая честь жить в самом ханском шатре. Мой друг аж зубами скрипел от злобы и лютой ревности, но ничего не мог поделать. Свидания нам запрещали; мы могли видеть девушку лишь случайно, издалека. Кого она там лечила?! — мы изнывали от замысловатых догадок. Я попытался разыскать и расспросить того командира отряда, который нас сюда затащил, но он мне никак на глаза не попадался, сколько я ни кружил по становищу. Наверное, опять ушёл в дальний дозор: никто мне ничего не сказал. То ли дикие степняки вообще наш язык не знали, то ли им говорить с нами было запрещено, но на мои расспросы все лишь мотали головами, улыбаясь или хмурясь.

Нам учинили допрос раньше, чем поселили в шалаш. Пытали Малька отдельно от меня, но мы-то легенду придумали заранее, до отъезда из последнего села: ехали к своим, в обход нихельцев, никого не трогали, а нас сюда насильно притащили. Разумеется, получившие по зубам степняки пытались выяснить: а не пришлось ли нам застать некое великое чудо явления потусторонних сил в сами-знаете-каком месте, на что мы с самым честным видом отвечали: да, мы там ночевали, слышали предрассветную битву и видели ужасный дым. Кажется, кто-то там разбудил дьявола — и мы исступленно осеняли себя знаком Пресветлого, выкатывая круглые глаза, наполненные бездумным ужасом. Малёк-лицедей при этом ещё и плевал себе под ноги, старательно растирая плевки подошвой, — чуть ли не рубаху на себе рвал от ворота, доказывая, какие там творились кошмарные ужасы.

Так как допрашивать нас с применением зверских пыток приказа не поступало (Хан ведь при авторитетном свидетеле пообещал поступить с нами по законам их гостеприимства), то нас оставили в покое, и мы зажили в полном неведении о том, кого ж там наша Солнышко лечит и с кем спит. Нам приносили мясо, белый горох (ну, это я сам придумал такое название этим крупным зёрнам, а как они на самом деле называются — не знаю), лепёшки, кислое молоко — жить, в общем-то, было можно. Только безделье тяготило, а тренироваться нам было нельзя: мы же прикидывались обычными беженцами…

За время нашего пребывания случилось одно яркое событие, взбудоражившее стойбище: возвращение охотников. Галдящая толпа сбежалась их встречать; мы тоже затесались в общий поток, благо от скуки совсем изныли, а других развлечений не предвиделось.

Кавалькада довольных охотников подъехала к лагерю. Они излучали торжествующую радость за много миль, издали приветствуя встречавших их соплеменников взмахами рук и копий. Степняки восхищённо вопили в ответ на каждый такой жест, особенно полуголые детишки: те аж подпрыгивали и приплясывали. Старики возносили хвалу известным им богам, благовейно проводя иссохшими ладонями по морщинистым лицам и задирая седые бороды к выцветшему от жары небу.

Через крупы коней были переброшены тела убитых животных. Таких навьюченных коней вели на поводу, без седоков и сёдел. Среди охотников я, удивлённый, узнал и Хана, хотя он и был выряжен в такой же бесцветный серый халат, как и другие воины, отличаясь от них лишь нагрудником с медными защитными пластинами. Хан безо всякого высокомерия приветственно махал рукой своим подданным, широко улыбаясь, обнажая крупные желтоватые зубы.

Убитую дичь стаскивали наземь и волочили на разделку. Туши оказались уже выпотрошенными и обработанные огнём: иначе на изнуряющей жаре быстро стухли бы. Голые по пояс работники умело их рубили тяжёлыми секирами с широкими лезвиями, торопливо разводили костры. Детишки крутились возле них, норовя умыкнуть кусочек мяса, отлетевший после удара секиры или же ловко срезанный своим ножичком — если только работник не успел врезать оплеуху, под злорадный хохот товарищей. Впрочем, эта забава быстро завершилась: пришёл злобный дядька с плёткой, гаркнул — и все пацаны мигом разбежались.

Через пару недель со дня нашего прибытия, когда мы совсем опухли от праздности, меня вызвали в шатёр Хана. Он восседал на тех же замызганных подушках, только вид его был явно благодушный — не то, что в день встречи. Никто меня сзади на этот раз не давил, но по бокам правителя стояли два грозных молчаливых воина, державшие руку на мечах у пояса и сверлившие меня зорким взглядом. Как нетрудно было догадаться по выражению их плоских лиц, наш язык они не знали ни бельмеса.

Как и в первый день, в шатре я не увидел ни смазливых танцовщиц, ни музыкантов, ни иных лицедеев. Имелось некоторое отличие, кроме расстановки охраны: вместо мяса рядом с Ханом стояло блюдо с оранжевыми сушёными фруктами.

Я поклонился:

— Вы желали видеть меня, повелитель?

— А-а-а-а-а, вот и гость дорогой пожаловал… Что ж, ты не врал мне: ваша женщина — действительно искусная целительница, — да пусть продлит небо срок её жизни на земле.

— Если это так, повелитель, — я уважительно поклонился, — то тогда мы можем продолжить дальше свой путь? Наша свобода — это и будет Ваша достойная награда. Вы давали мне такое слово в день нашей встречи.

— Я действительно давал такое слово, — не стал спорить Хан. — И я не собираюсь его нарушать. Только скажи мне напоследок, чужеземец: а какой такой награды достойны наглые лжецы?

Мне словно под дых врезали. Что творится? Почему — «лжецы»?

— Я не понимаю Вас, светлейший, — я снова поклонился. — Почему Вы обвиняете нас во лжи?

Хан взял с блюда сушёную ягоду, отправил её в рот, пожевал.

— Неужели ты думаешь, глупый мальчишка, что я не отличу воина от гончара или другого ремесленника? Поверь мне: я пожил достаточно, чтобы понимать такие вещи. Ты — воин, и никто не убедит меня в обратном, даже если нарядить тебя голодранцем.

Я промолчал, не пряча взгляда.

— Я не понимаю только, зачем вы пошли в наши края, — продолжил владыка. — Вас вооружили плохими мечами кустарной работы, вы ехали на телеге с женщиной-целительницей. Видит небо: я никогда не думал, что могут появиться ТАКИЕ лазутчики…

— Мы не лазутчики, повелитель, — гордо ответил я.

— Верю, — он кивнул. — Ваша армия разбита. Её или вообще нет, или она за сотню лиг отсюда. Никто не посылает лазутчиков в такую даль, будучи в здравом уме. И вы не нихельцы: я это точно вижу, и не будете служить им, так как презираете их. Быть может, только за деньги? А?..

При слове «деньги» я невольно внутренне дрогнул. Наверное, Хан это почувствовал:

— Так что ты скажешь в своё оправдание, воин? — и зажевал ещё одну ягоду.

— Нам не в чем оправдываться, — гордо ответил я. — Мы — не лазутчики, ехали своей дорогой и никого не трогали. Мы не хотели сдаваться нихельцам в плен, и пытались дойти до своих по тем землям, где нихельской армии нет. А девушку взяли с собой потому, что она тоже не хотела жить у нихельцев в подчинении. Спроси у неё сам, повелитель: неужели ей хотелось бы остаться в Гренплесе?

Хан, конечно же, допрашивал нашу Солнышку не один раз. И очень умело. Но, когда мы ещё ехали в плен все вместе, я строго-настрого предупредил всех, чтобы все говорили одно и то же. Нашей подруге предлагалось не скрывать, что лечила раненых, и что боялась оставаться в городе. В конце-концов, Хан мог выбить из неё и то, что её отец — не простой мужик, а центурион. Лишь бы она не призналась, что мы золото везём. Но, если бы она про это сказала, то нас бы уже давным-давно выпотрошили…

Так как моё предложение кинуться допрашивать девушку Хан откровенно проигнорировал, то я догадался, что он её уже расспросил обо всём, что сам считал нужным. Конечно же, наша Солнышко никак не могла сознаться, что мы — лазутчики: она прекрасно знала, что это такое, и знала, что мы совсем не такие…

Что ж, Хан оказался в тупиковой ситуации: он никак не мог доказать, что мы — вражеские лазутчики, так как мы сюда не сами шли, а нас привезли насильно его же воины. Но и отпускать просто так солдат Его Величества ему не хотелось по какой-то неведомой мне причине.

— Повелитель, — я продолжил разговор, так как молчание затянулось. — Наши народы жили в одной стране без войн многие годы. Почему же Вы вскормили в себе ненависть к нам?

Мой Учитель как будто бы сам задавал вместо меня все вопросы, сидя у меня в голове, а я лишь рот разевал, исторгая слова.

— Почему?! — вспыхнул Хан и даже вскочил. — Да потому, что ваш народ наслал проклятие на наш род! Он принёс нам болезни, которых раньше не было, и теперь у меня люди умирают чаще, чем рождаются! Ваша женщина как раз лечила такую болезнь. Она её победила — значит, вы умеете обуздывать её демонов, а нам вы подсунули эту хворь, так как мы не знаем секрета спасения от неё! Вы желаете уморить нас всех и очистить наши земли, чтобы взять их под свою руку!

— Да кто ж Вам сказал такое, повелитель?! — невольно изумился я, никогда не думавший, что болезни, оказывается, можно «насылать», «подсовывать», — как будто это амулет какой, заряженный дрянью. Нет, я, конечно, слышал, что есть такие злобные бабки-ведуньи, которые могут довести любого человека до тяжёлой болезни своими наговорами, но чтобы вот так, целый род вогнать в болезнь — это было что-то новенькое…

— Кто?! — ещё больше вспылил Хан, но тут же осёкся, так как явно не хотел выдавать свой источник информации. — Мне открыл глаза мой давний друг, житель вашей страны. И даже рассказал подробно, КАК такое можно сделать…

Что ж, в таких материях я был не силён, и никак не мог спорить заочно с неким другом, специалистом по лекарской (или чёрно-магической?) части.

— Повелитель, — смиренно сказал я. — Но ведь мы-то к вашим бедам не имеем никакого отношения. Нас сюда привезли насильно, а до этого мы ничего про вас и не знали. Наша женщина вылечила вашего больного: неужели мы не заслужили того, чтобы нас отпустили домой?

Этот дикий степняк, надо признать, всё же имел некоторые понятия о совести. Исцеление больного, который, очевидно, был ему очень дорог, настроило его на благодушное настроение, не развалившееся даже от вспышки внезапного гнева. Он сунул руку в карман, вытащил несколько монет и швырнул их мне под ноги:

— Только из уважения к искусству вашей женщины я отпускаю вас. Она очень за вас просила. Сгиньте с глаз моих, и не дай вам боги снова встретиться со мной!

Что ж, мы — люди не гордые: я наклонился и поднял монеты. Золотые. Это неплохо.

Что-то меня загрызло изнутри, предчувствие чего-то знакомого. Я внимательно присмотрелся: так и есть — одна монета отличалась от других. Я наложил её на другую: края монет немножко не совпали, и совершенно не оставалось сомнений, которая из них отчеканена не в нашей стране…

Мои манипуляции не остались незамеченными. Хан недовольно прикрикнул:

— Ты что же, сын шнырги, сомневаешься в том, что получил из моих рук?!

— Никак нет, повелитель, — я поклонился. — У меня, наоборот, нет никаких сомнений: я тоже встречался с вашим хорошим другом и тоже брал из его рук вот такое золото.

Я показал Хану монету излишне правильной формы.

— Того, кто носит с собой такие монеты, наша Служба безопасности державы сажает в тюрьму: они слишком уж круглые. Я сам еле-еле от её стражников выкрутился. Так что, если ваш друг снова принесёт такое золото — можете смело сажать его на кол; или как тут у вас такое делается? И не верьте больше ни единому его слову: это очень опасный человек.

Я швырнул ненужную монету обратно Хану, остальные зажал в кулак, прижав к груди, и очень глубоко поклонился:

— С Вашего милостивого соизволения, мы отправляемся в путь завтра. Все трое.

Ханские телохранители невольно скосили алчные взгляды на жёлтый кругляш, валявшийся на ковре.

«Ты всё сказал и сделал правильно, Воин», — похвалил меня Учитель.