Рождение Клеста

И снова — в бой

Мы очень сильно облажались, заявившись в расположение столичного полка с тем дедовским реквизитом, что выдали нам сердобольные селяне в южных землях. Нам не выдали никакого оружия, сказав, что, мол, у вас же и так есть, и обругав, как наглых прощелыг. Ну, хотя бы доспехи дали: простые льняные рубахи с нашитыми стальными пластинами и потёртые, затасканные кожаные защиты на голени, — тоже с пластинками. Ни наплечников, ни нарукавников — больше ничего, кроме шлемов. Вспоминая экипировку нихельцев, мы только зубами скрипели от досады.

Но, как говорится, человек — предполагает, а страна — располагает.

То, что я громко называю «полком», на самом деле являлось тихим ужасом. В него понабрали всякую никудышнюю шваль: студентов, попёршихся в армию то ли от восторженного идиотизма, то ли после провала сессии; бывших уголовников с «нетяжёлыми» статьями, которым захотелось помилования за участие в войне; пьяниц, не имевших шанса получить работу и не желавших подыхать с голода под забором. Само собой, для управления этим сбродом понабрали таких отморозков, что мне иной раз сам Шпыняй казался милым человеком. А нас сюда запихнули, конечно, явно по рекомендации Службы безопасности, так как наш новый десятник сходу обозвал нас дезертирами и трусами. Вот ведь какой гнида попался мне следователь… конечно, кто ж хороший человек со Шпыняем найдёт общий язык?

Переход от первой брачной ночи к суровым армейским реалиям для Малька оказался явно тяжеловат. Он начал замыкаться, и я опасался, что он в неожиданный момент сорвётся, сделав нам очередной штрафной десяток или трибунал.

По счастью, нас вскоре погнали на войну. Да, вот бывают в жизни такие случаи, когда и войне будешь рад. Марш-бросок прошёл просто блистательно: мы достигли назначенного рубежа всего за неделю. Пьяницы и уголовники, потерявшие былую молодецкую прыть, зачастую отставали, — таких десятники подбадривали гибкими хлыстами, оставляющими болезненные ушибы. Тех, кто так и не смог пересилить свою слабость, оставляли валяться на обочине, как ненужный хлам — они, неоднократно избитые, лежали неподвижно. Их потом подбирали на обозные телеги, тащившиеся за нами следом, а, чтобы их не перегружали и оси лишний раз не ломались, десятники уголовников просто приканчивали… Разумеется, на их торжественные похороны нас не останавливали.

Студиозусы от таких картин совсем скисли. Так как мы с Мальком прекрасно понимали, что в бой нельзя идти с кислой харей, то подбадривали их, как могли, а с одним худощавым даже почти подружились.

Сидим мы, значит, как-то раз на ночном привале, из своих котелков черпаем, что Пресветлый послал. Вдруг у далёкого костра раздаётся крик:

— Пьянь паскудная! И где ты только находишь?! Отвечай, мразь!

— Гражданин десятник, я человек слабый, и мне без этого никак нельзя…

Бац! Любитель выпить схлопотал в тыкву так, что нам стало слышно, а Профессор вздрогнул.

— Ты чо? — покосился на него Малёк.

— Но ведь так же нельзя… ведь у каждого есть его человеческое достоинство! А кругом только мерзость и преступления… Как же мы одолеем врага без духовной чистоты?

Вокруг костра сидели не только мы; я заметил, что другие желторотые совсем подавлены и не смотрят по сторонам, а уткнулись в свои котелки, пряча робкие глаза.

— Эка загнул! — загоготал рядом бывший уличный грабитель. — Ты хоть сам понял, чо сказал?

И он пихнул его локтем.

Студент замкнулся, но сохранил упрямый взгляд. Правда, он тоже прятал его на дно котелка.

— Эй, Профессор, скажи ещё чо-нибудь! — не унимался отморозок, продолжая тыкать его под рёбра. — У тебя так складно заливать получается — так бы и слушал. Чо молчишь? Не уважаешь, что ли?! Нет, ты скажи: ты меня уважаешь?

Разговор начинал приобретать нехорошее направление.

— Отстань от него, — сказал я лениво, уложив в брюхо почти весь котелок. — Что ты от него хочешь?

— Чо? Чо ты сказал?! — он перекинулся уже на меня. — Больше всех надо, да?!

В его руке в свете костра блеснул нож.

— Давай, отойдём: поговорить надо!

— Тебе это точно надо?

— Что, струсил?! Грязь подорожная…

Малёк приподнял одну бровь и покосился на меня. Я слегка мотнул головой — не лезь: если уж мараться, то не обоим сразу.

Нас в столице, конечно, гоняли по воинским упражнениям, но так паршиво, что едва ли кто-то чему-то научился, что спасло бы ему жизнь. «Коли- не коли», «щиты сомкнуть», «делай раз! — делай два!» — тупые, шаблонные приёмы, которые позволяют хотя бы немного сделать солдат непохожими на толпу. При таком обучении мы с Мальком успешно скрыли своё воинское искусство.

— Ну, давай, отойдём, — согласился я. — Только подальше, чтобы криков слышно не было.

Невезучий грабитель заржал:

— А ты кричать недолго будешь!

Мы отошли вглубь леса, держась друг от друга подальше. Обратно я вернулся один и подбросил в костёр несколько сухих коряг, попавшихся по пути. На меня уставились вопрошающие взгляды; я пожал плечами и сказал, философски рассматривая огонь, обрадовавшийся моему подарку:

— Не ищите его. Не надо… Завтра он никуда не идёт.

Поутру наш десятник орал, как резанный:

— Где этот урод?! Где этот недоносок, рождённый от неестественного соития собаки и свиньи?! Я вас спрашиваю, отрыжка тухлой параши!

Мы все покорно молчали, даже пара домушников разбойного вида.

Он орал на каждого и за ответ «не могу знать!» бил по морде. Я ответил «ушёл до ветра, и больше я его не видел». В моих глазах этот бандит угадал что-то такое, что заткнулся, сплюнул и приказал выдвигаться. По инструкции, полк обязан был прочесать лес, но нас торопили, и на этого пропащего махнули рукой.

После этого случая Профессор стал тянуться ко мне, как чёрт за грешной душой. В науках я был не силён, и всё, о чём мог говорить с ним, — это о рукопашном бое. А, раз говоришь, то нужно и показывать, — поэтому время после ужина превратилось для нас в тренировку. Наш десятник хмыкал и молчал, другие над нами насмехались, но из нашего десятка в обучение втянулись все. Не хотелось мне учить таким вещам уголовников, да делать нечего: в бою мне рядом со мной неумеха не нужен и даже опасен.

Обучение продолжалось и после прибытия на место. Нас поставили охранять брод через реку, на второстепенном направлении, но при этом наш десяток оказался в первой линии. Понятно: опять нас сунули к смертникам, чтобы мы своими телами пали под копыта нихельских коней, задержав их бег.

— Слушай, Профессор, — спросил я студиозуса. — А за что тебя отчислили?

— Меня? — он явно растерялся, и я понял, что оказался прав. — Я, это… добровольно пошёл… с друзьями.

— Понятно. И что вы такого натворили?

Он тоскливо глянул на ночной речной берег, как будто тот обязан был дать ему спасительную подсказку. Не дождался: река тихо молчала, дыша на нас зябкой прохладой.

— Жрать хотелось — вот мы и ограбили склад институтской столовой. Разоблачили нас и отчислили. А нам тут же сразу и повестки в зубы: мол, стране добровольное народное ополчение нужно — Родина в опасности.

— Что это такое за «добровольное», которое по повесткам? — поинтересовался я.

— А сам не видишь, что ли? — нахамил он мне, кивнув в сторону нашего бивуака.

Вижу, что выжить нам будет трудно, если что. Уж очень интересная команда у нас собралась — один другого круче.

Кстати, а какова у нас общая картина на выживание???

Мы расположились не на голом месте: вдоль берега выстроили палисад, почти в рост человека. Этот частокол выглядел гораздо более солидно, чем тот, что мы обороняли в степи, сделанный из кривого, чахлого ивняка: дубовые столбы, врытые впритирку друг к другу без зазоров. Правда, столбы тут стояли неошкуренные, а такие быстро гниют, но ведь не десять же лет нам тут торчать…

Таких палисадов имелось три линии. Ерунда, но ведь здесь не ожидали удара больших сил, а отбить полтьмы (т. е. 500 человек) сил вполне хватит, — даже с лопухами в первой линии.

Покумекав и так, и эдак, я заявился к нашему десятнику:

— Господин децирион, имею честь доложить: нам нужно сделать дополнительное укрепление.

Этот десятник, по счастью, оказался не таким упёртым отморозком, чем тот, что командовал нами в Греплесе. Но, тем не менее, и он не рвался признать мои стратегические таланты:

— Чо за фигню ты сказал? — спросил он меня лениво, не отрывая зад от земли и продолжая жевать стебелёк моровки, откинувшись спиной на палисад.

— Нужно в промежутке между палисадами сделать в два ряда забор из заострённых колышков, навстречу нападающим…

И я опять, как в Гренплесе, начал на пальцах показывать, что имел в виду, и даже шагами отмерять расстояние между частоколами, показывая, где именно нужно установить эти два ряда заграждений. На меня уставились все бойцы нашего десятка, и даже соседи, в том числе и те, что были разделены от нас палисадом: они выставили свои хари поверх частокола и с любопытством слушали наш спор, заранее показывая нам своё отношение: мол, что взять с пропащих, во всех смыслах, бедолаг?

— И чо? Поможет, что ли? — насмехался десятник.

— В степи делали именно такие заграждения — я сам видел.

— И чо? Ты сам-то видел, что помогло?

— Сам не видел, но ведь там такое делали не прикола ради: у них опыт имелся, в сотни лет войн.

— Ты что, умнее всех, что ли? Раз начальство не приказало, то и нефиг тут изгаляться.

— Начальству вообще пофиг, выживем мы тут или нет, — возразил я. — А я хочу пожить чуть подольше. А вы, господин децирион?

Десятник, прикинув и так, и эдак, а заодно учтя и то, что он сам лично топором махать не будет, милостиво согласился дать мне шанс организовать ему продление жизни выше полевой нормы. Даже мизерная надежда на выживание творит великие чудеса: уже на другой день мы стали обеспечены нужным шанцевым инструментом марки «колун» из обоза.

Так как мы стояли к реке ближе всех, то начали делать «волшебные» колышки из того же самого ивняка, что и южные жители. Наш десяток не был счастлив от того, что стал вдруг загружен больше других, но бойцы, зная мою «вину» в таком положении дел, помалкивали: Малёк — из понимания, Профессор — из уважения, уголовники — «по понятиям», так как я убил среди них самого авторитетного и возвысился над ними, сам того не желая.

Я обдирал кору у молоденьких веточек и связывал ею изготовленные колышки. Делал так: сначала эти колья клал рядком на землю, на расстоянии в две ладони друг от друга, потом поперёк них укладывал две жердины, и уж затем увязывал колья с поперечными жердями. Сначала выходило неуклюже, а потом — ничего, приловчился.

Увязанный десяток кольев я называл «штакетником», так как его, при желании, можно было бы использовать вместо обычного заборчика. Только в заборе отдельные звенья нужно ставить вплотную и вертикально, а мы их крепили под углом и с промежутками, чтобы, в случае чего, наш десяток мог бы просочиться между ними и потом укрыться за второй линией палисада, которую тоже установили не сплошной.

И вот, когда я под торжественное молчание увязывал последнее лыко, связывая последнее сделанное нами звено «штакетника» с подпорным колышком, к нам заявился адъютант от командующего и повелел убрать нахрен оба поставленных нами ряда, и все «палки» сжечь. Ну, скажем, явился не позолоченный хлыщ от командующего, конечно, — это я хватил, а всего лишь пыльный гонец от нашего сотника-центуриона, но сам приказ шёл «с самого верха», и гонец со всем возможным гонором пытался нам это донести.

Мы его убить были готовы, да и десятник наш вовсе не горел желанием рушить такую красоту.

— Зачем такой приказ? — хмуро поинтересовался наш небритый начальник.

— Эти колья мешают патрулированию между палисадами! — фальцетом выкрикнул посланный, почти мальчишка.

— Да с фига ли?! — десятник широко развёл руками. — Цепочкой вполне пройдут. А нам всё какая-никакая лишняя защита.

— Мне рассуждать не положено! — раздражённо тявкнул этот желторотый щенок. — Мне приказ передать велено! А невыполнение приказа в военное время — трибунал!

Пацана прямо-таки распирало от гордости за своё право командовать. Крыть нам было нечем. Десятник фыркнул густой соплёй и отплюнул её так, резко мотнув своим лысым черепом, что она долетела почти до реки. Гонец опасливо проводил взглядом этот ловкий плевок. Мы — тоже, все такие задумчивые.

— До утра вам срок! — выкрикнул пацан петушком и поспешно удалился прочь, от греха подальше.

— Да пошёл ты… — тепло напутствовал его наш десятник.

— Чё вылупились?! — гавкнул он уже на нас. — Разойдись! Завтра утром и начнём… бога душу мать!

Вот зря он Бога задел… ох, зря!

— Подъём! Подъём! — сквозь блаженный сон донёсся до меня рёв нашего отца-командира, и я никак не мог сообразить, откуда взялся этот знакомый голос, так как мне снилась Хелька, а вовсе не наш славный полк.

Однако, выучка Учителя и некоторый опыт пребывания в штрафном десятке научили меня вскакивать быстрее, чем соображать. Я краем глаза успел заметить, что Профессор получил пинок под рёбра, а мои руки в это время сами по себе схватили щит и меч, заодно напялив шлем на голову.

Студента ударом здоровущей ноги отбросило на палисад, и его тело отскочило от него, как мячик от стенки. Он вылупил на меня мутные, бессмысленные спросонья глаза, а я, спасая его от новых ударов, отрезал его своей спиной от десятника и заорал уже сам:

— Просыпайся, мать твою!.. Сгоришь ведь!

И кричал я так совсем не шутки ради: наш палисад действительно горел! Причём настолько ярко, что от частокола на нас упала угольно-чёрная тень — темнее самой ночи!

Но как, как мы проморгали, что нам подпалили задницы?! Я сквозь сон слышал, как о брёвна разбивали керамические горшки, но мне снилось, что эти горшки разбивают, хохоча, Хелька с подружками, и только потом меня поднял десятник.

— А?! Что это?! — растерянно суетился Профессор.

— Я одного гада всё же пилумом пришил, — злорадно похвалился Малёк. — Куда охрана смотрела?!

— К бою! К бою! — орал десятник на тех, кто ещё не вооружился.

— Мамочка, мамочка!.. Не хочу!!! Мама!

— Я тебе дам мать! Я так твою мать!..

— Осподи, осподи, Пресветлый, спаси нас и сохрани…

— Хватай копьё, олух! — это уже я. — Войну проспишь!

— Эхма! Ну, всё, кранты, тушите свечи: недолго фраер танцевал…

— «Негасимый огонь», — догадался Малёк, понюхав воздух. — Вот гады…

Над нашими головами пролетели огненные шары. Это оказалось неожиданным: как будто кто-то наверху рубанул по ночной темени, разрезая мрак лезвием летящих копий, к которым была примотана ветошь, щедро пропитанная маслом или смолой, горевшая не хуже «негасимого огня». Я глянул поверх палисада: на том берегу стояли шесть баллист, выпускавших залп за залпом огненные копья. Эти баллисты уголовники увидели раньше меня — вот и запели песни про короткие танцы…

Хм, а в Нихелии не дураки живут… Баллисты дешевле катапульт или требушетов, и, даже если мы в отчаянной атаке прорвёмся на вражеский берег и уничтожим их, то убыток будет невелик. А защищают эти баллисты лучники, укрытые за высокими щитами из досок. Наверняка в лесочке ещё и конница укрыта.

А вред нам эти машины причиняют ощутимый. Наш первый палисад полыхает, огонь уже выше верхушек пляшет и озаряет всё вокруг, подсвечивая врагам цели. Баллистарии с того берега бьют по нам, как на учениях, норовя попасть во вторую и третью линию палисадов. Стреляют не «негасимым огнём», а «по правилам» — горящей смолой, но воды для её тушения всё равно нет.

Солдаты по команде вырывают копья, вонзившиеся в частокол, бросают их наземь, накрывая своими же доспехами, чтобы задушить жирное пламя. Стоял ад кромешный: в темноте, разрываемой всполохами чадного огня, бегали голые по пояс люди, что-то орали, чтобы привести в чувство себя и других, воевали с огнём, как будто бы желая погрузить мир в спасительную темноту. Кого-то выпущенным копьём пригвоздило к частоколу: человек только вякнул — и вот уже его пришпиленное тело лишь слегка подрагивает, как будто бы ему и горящая ветошь нипочём… Кто-то, обожжённый, орёт так, словно пытается всю свою душу перед нами вывернуть; малахольные студенты из нашего десятка пали наземь, затыкая уши ладонями, породив новый поток ругательств от десятника.

Мы с Мальком уже знали, что дальний обстрел — это на войне не самое страшное. В Греплесе нам пришлось стоять под обстрелом из требушетов и катапульт; видели мы и зажигательные снаряды, и обычные камни. Поэтому полёт огненных копий казался нам сущей ерундой. Ну, убило одного, ну, обжёгся кто-то — это ведь ещё не поражение в битве, а горящую паклю быстро потушат.

Однако, неприятности для нас всё же имели место. Огонь жадно жрал нашу первую линию палисадов, настырно пробиваясь между брёвнами; становилось жарко. Мы лично сами видели, что пытаться тряпками стереть «негасимый огонь» с древесины — бесполезное дело. Говорят, что он горит даже под водой — это, скорее всего, враньё, но то, что он разгорается вновь, когда убираешь, казалось бы, задушившее его покрывало — это факт.

— Отходим! — скомандовал десятник, указывая нам на вторую линию, даже не пытаясь заставлять нас воевать с пожаром.

Ничего другого ему не оставалось: не ждать же, когда зажаримся живьём? Мы похватали свои манатки и, пригибаясь, прошли между нашим «штакетником» к проходам второго палисада. Глядя на нас, стали отступать наши правые и левые соседи.

Светало; картина ночного кошмара стала проясняться. Враги сожгли не всю первую линию, а только участок напротив брода — как раз тот, где мы стояли, и ещё немного в обе стороны, — направо и налево. От сурового частокола остались только жалкие обугленные головешки, совсем не страшно торчавшие на локоть от земли. Мы услышали, что охрана, стоявшая вдоль реки, сгинула бесследно: нашли только одно тело с перерезанным горлом. Я мысленно наложил на себя знак Пресветлого: если бы пришлось стоять на часах мне, то едва ли был я сейчас жив. Учитель учил нас нутром чувствовать опасность, но, похоже, ночью орудовали воины, обученные едва ли хуже меня… Быть может, я успел бы подать сигнал тревоги, но вот живым уйти мне, пожалуй, не дали бы.

От оборонительной линии, за которой мы вчера укрывались, остался только горьковатый запах дыма; мы не торопились выполнять вчерашний приказ о сносе «штакетника», а командующий армией, похоже, думал в то утро не про удобства патрулей, а совсем о другом…

От реки стлался утренний туман, растекаясь парным молоком. На том берегу уже явственно слышалось бряцание оружия и ржание коней; изредка рычали боевые трубы, сзывая своих. Разумеется, мы и понятия не имели, когда и сколько скопилось неприятеля на вражеской стороне — за такое ротозейство генералов можно вешать даже без суда, на первом же суку. А сейчас нам предстояло на своей шкуре испытать всё небрежение теорией ведения войны… вернее, понять, что огребают те, кто воевать не умеет.

Послышался шум и плеск — вражеская конница ломанулась на наши укрепления. Испуганный туман заколыхался, разрываемый сотнями конских тел и ног, заметался, не зная, куда спрятаться, — и вот на нас набросился подавляющий сознание гул копыт и криков «а-а-а-а!!!»

Вскоре конная лава нарисовалась вполне отчётливо, в форме клина, остриё которого было направлено, сами понимаете, в тот промежуток, что выгорел от «негасимого огня». Я прикинул: если всадники ворвутся в промежуток между палисадами, то потом помчатся вправо-влево, очищая всё пространство между первой и второй линией. Остатки защитников первого палисада окажутся в ловушке между частоколами: они не успеют все проскочить в спасительные узкие промежутки, и конский поток быстро их размажет копытами по земле. Под прикрытием конницы ко второй линии прорвётся пехота — вот тут свалка и начнётся…

Я смотрел на правильный нихельский клин: их всадники держали щиты над головами, создавая почти непроницаемый шатёр, на который уже сыпался дождь наших стрел. От реки расстояние было небольшое, на полёт стрелы, и вражеские конники мигом достигли бреши в нашей обороне.

Конная лава нахлынула на мой жалкий штакетник. Вот сейчас она стопчет его, и тогда…

Заострённые жердинки вошли в конские тела, как в масло. Кто-то попытался сходу перепрыгнуть заграждение, но ведь дальше стояла вторая линия колышков… Я и глазом моргнуть не успел, как в нескольких шагах от нас образовалась куча агонизирующих тел, людских и конских, пронзённых насквозь и раздавленных новыми и новыми рядами атакующих, падавших слой за слоем. Хруст костей, кольев, вой и крики — всё смешалось в дикий шум, заложивший уши и рвущий душу. На нас накатывала сама ярость, стиснутая с двух сторон уцелевшим частоколом, отчаянно желавшая пробиться сквозь непонятную пробку, но только зря затаптывая тех, кто её нёс вперёд.

В Гренплесе нихельцы вот так же потоптали своих, а потом прошли поверх кучи раздавленных тел. Но кони не могли сделать то, что удалось людям: конские тела, даже мёртвые, продолжали отчаянно взбрыкивать, сбивая с ног тех, кто шёл через них. Наши защитники первой линии дополнительно выставили копья, упёртые пятками в землю, чтобы задержать тех, кому удалось прорваться через разрушенный штакетник, погребённый под десятками тел и туш, — и враги окончательно завязли…

Куча трупов неудержимо нарастала и надвигалась на вторую линию, за которую отошёл наш десяток. Вот один из нихельцев, сумевший соскочить с павшей лошади, без щита и пики бросился грудью на наш палисад, размахивая мечом, одурев от предсмертных криков и ржания. В него вонзилось сразу три копья.

Нихельцам стало понятно, что всё пошло как-то не так: они перестали гнать коней в брешь, растекаясь вдоль уцелевшего палисада первой линии и пытаясь достать пиками его защитников. Те, в свою очередь, кололи копьями их коней. Вражеская конница, бессильная преодолеть дубовые столбы, неизбежно достигла флангов нашей обороны, где палисады заканчивались, но там столкнулась с нашими кавалеристами.

Да, у нихельцев всё пошло наперекосяк: сходу очистить первую линию не удалось, их всадники мешали своим пехотинцам штурмовать наши укрепления. Однако, их кавалерия всё же завязала бой на флангах, освободив, наконец, поле боя для пеших воинов.

Среди пеших нихельцев оказались солдаты с баграми: они цепляли крючьями столбы, пытаясь их раскачать и повалить, сделать брешь в стене. В них в упор стреляли из арбалетов, но на место павших лезли другие, подхватывая обронённые палки с крюками. Вражеские арбалетчики, в свою очередь, разряжали свои болты в лица защитников, поспешно отступая потом для перезарядки.

Начало штурма первой линии послужило сигналом для нихельских баллистариев: с того берега опять полетели копья с горящей паклей. Они ночью неплохо пристрелялись, и сейчас довольно точно садили по столбам второй и третьей линии палисадов. Наверное, рассчитывали, что во время боя суматоха заварится ещё больше, и тушить будут хуже. Но нас ночью оснастили рогожной мешковиной из обоза, и поэтому палисады никак не разгорались: все заброшенные «подарки» быстро тушили. Сейчас, днём, эти копья уже не завораживали нас своими траекториями падающих звёзд, — ну, разве что шлейфы дыма выглядели красиво.

Из нашего тыла в ответ ударили требушеты — и на нихельский берег полетели огненные шары, гораздо более страшные: словно сами дьяволы проносились над нашими головами, угрожающе рокоча. Они падали в реку, взрываясь облаком пара вперемешку с криками тех, кто эту реку переходил. Одна баллиста загорелась, а остальные прекратили обстрел, и их стали поспешно оттаскивать подальше от берега. Ряды наступающих смешались, потеряв былую стройность; мы злорадно наблюдали, как нихельцы поспешно разворачиваются и бегут назад, в лесочек, спасаясь от шаров, которые, прокатываясь по земле, оставляли на ней полосы огня и, сбивая людей с ног, лепили им на спины такие же огненные дорожки.

Один из отмороженных противников с разбегу взобрался на кучу агонизирующих конских и людских тел и с неё сиганул прямо на наш палисад. Я успел выставить копьё — он в воздухе насадился на него, как порось на вертел. Однако, мне из-за этого своё копьё пришлось бросить, а на нас бежали ещё и ещё… С баграми, арбалетами, копьями. Становилось жарко; солнце поднялось, и от былого тумана не осталось и следа.

Я отбиваю мечом арбалетный болт, а обратным движением небрежно чиркаю лезвием под подбородком нихельца, пролезшего-таки через продавленный ствол. Началась настоящая потеха…

Война — это не набор красивых телодвижений, а грязная бойня. Тебя могут ткнуть пальцем в глаз, ударить в мошонку, вцепиться зубами в ухо — всякий творит то, что подсказывает ему творческое воображение. Поверженный на обе лопатки противник ударит тебя ножом, выхваченным из сапога или из-за твоего же пояса. Когда тебе кричат «Сдаюсь!», поднимают руки, то ты должен немедленно добивать врага — иначе он ударит тебе в спину.

Профессор, зажмурив глаза, размахивал копьём, как флагом, крича от дикого ужаса во всё горло — пришлось его прикрывать и приводить тычками в чувство. Малёк не отрывался от меня далеко: мы встали спиной к спине, пробиваясь к третьей, последней линии палисада. К нам прижимались другие в этой попытке остаться живыми. Один за другим защитники начали просачиваться в промежуток между частоколом — нихельцы, видя это, навалились на нас с утроенной силой так, что в глазах помутилось от мелькания железа, кровожадных взглядов и оскаленных ртов на лицах, забрызганных кровью.

Тут, за третьей линией, располагались воины, явно одетые и обученные лучше нас. Послышались чёткие команды — они начали швырять в промежуток между второй и третьей линией горшки со смолой, которую сами же и поджигали. Вроде бы и ошпарили не так много нападавших, но ведь нихельцам, стиснутым между частоколами, топтаться места никакого не было, а тут у них вдруг появились сплошные жаркие костры под ногами. И ещё к этому прибавились болты и пилумы, выпущенные в упор.

Одним словом, тут и без нас работа шла чётко и слаженно. Мы, оказавшись под защитой умелых бойцов, рухнули наземь, обессиленные. Я жадно глотал воздух, отравленный дымом горящей смолы, задыхаясь и кашляя, растирая слёзы рукавом. Профессор лежал ничком, не чирикая. Бывалый десятник тоже уцелел, а остальных, прорвавшихся с нами, я видел впервые.

У врагов, что называется, земля горела под ногами, и они не выдержали — начали поспешно отступать в прорехи второй линии укреплений. Стало понятно, что их атака захлебнулась, и даже хуже того: часть нихельской пехоты оказалась отрезанной на нашем берегу в окружении. Это получилось потому, что нихельцы не выдержали удара горящих шаров на узком участке прорыва, и, к тому же, их конница оказалась слабее нашей и принялась поспешно отступать к броду, закрывая путь наступления своей пехоте. Вид драпающих кавалеристов не вдохновил пеших ратников, не горевших желанием попасть на том берегу под удар нашей конницы — и те пехотинцы, что уже воевали на нашей стороне, оказались без поддержки и отрезанными от берега нашей кавалерией.

Требушеты показали себя просто потрясающе: оказывается, если швырять огненные шары в густую толпу на узком участке, то потери у противника оказываются даже выше, чем можно вообразить. Кони перед огнём пришли в дикий ужас, рвались в разные стороны, сбрасывая и топча всадников. При этом, вдобавок, удирающие всадники на броде растоптали и рассеяли наступающую пехоту. Кавалеристы все на узкой полосе не умещались — многие стали форсировать реку не на броде, а в стороне, пуская коней вплавь. В них тоже швырнули огнём, — и те, кто выпал из седла, быстро утонули, отягчённые доспехами.

Окружённые укрылись в промежутке между первой и второй линией, используя наши укрепления для защиты. Вот только палисады стояли уже изрядно порушенные их же руками. К вечеру нихельцы сдались в плен: выстоять без еды и воды они не могли, а помощь с того берега так и не пришла… Их даже не штурмовали — так, покидали в них малость последние горшки с горящей смолой, заодно подлавливая арбалетами зазевавшихся. Этим занимались только бывалые вояки третьей линии, а мы лишь глазели.

Это было странное чувство: мы победили нихельцев! В кои-то веки… Я до этого дня слышал только про поражения и даже сам лично участвовал в трагедии сдачи крупного города. Я видел наших понурых, посеревших пленных воинов, утративших силу духа и веру, ковырявшихся на руинах Гренплеса, как бездушные куклы. И вот теперь я смотрел на пленных нихельцев — затравленных, измученных долгим боем. Они ещё не потеряли воинскую дисциплину и послушно выполняли приказы своих командиров о построении, их лица ещё не осунулись от худобы плохой кормёжки в плену в разорённой стране. Их офицеры глядели на нас высокомерно, как будто бы с ними случилась досадная нелепость, но вскоре всё прояснится, и тогда конвоировать будут не их, а они.

Мы без команды вышли провожать колонну пленных. Они шли: кто — прямо, кто — хромая, кто — задрав подборок, кто — опустив голову, а мы просто стояли и смотрели на них, смотрели, — тоже уставшие и измученные, но только с чувством робкой гордости. У нас не было к ним лютой ненависти: ненависть — это чувство зажравшихся обывателей, которые в своей конторе отупели от шуршания бумаг, а мы-то понимали, что перед нами люди, рисковавшие своей жизнью в честной драке с нами лицом к лицу. У них там где-то тоже есть семьи, они тоже совершали геройские поступки, побеждая нас, но вот сегодня мы были сильнее.

Прошёл последний пленный; пыль оседала.

— Разойдись! По местам! Чо вылупились?!!

— Пошли, парни, — десятник хлопнул нас по плечам.

От его хлопка мне кольнуло в бок. Ах, да, я же раненый. Ну, да, зацепило меня в общей свалке. От усталости внимание и реакция притупляются — вот и пропустил тычок. Рубаха от крови уже успела изрядно намокнуть — пожалуй, пора заняться перевязкой. Ух, ты, аж голова кружится, как у избалованной девицы. Отдохнуть надо, присесть…

— Я… сейчас… — сказал я, наблюдая замелькавшие в глазах искристые звёздочки. — Только продышусь малость… сейчас…

Я, опираясь на Малька, осторожно начал опускаться на землю. Звёздочки собрались в единый клубок, вспышка — и больше ничего не помню.