Рождение Клеста

Будни осаждённого города

Если бы нихельцы на другой день снова пошли на штурм, то без проблем меня убили бы. Или убил десятник, если бы я вздумал остаться. Голова словно разламывалась изнутри, а во рту горела сухость, которую никак не удавалось залить водой.

Ближе к обеду я оклемался и пошёл к сотнику:

— Господин центурион, разрешите обратиться?

— Слушаю, — сухо ответил тот. Видимо, заметил вчера, как Солнышко мне лоб обтирала.

— Я желаю вернуться в армию. Считаю, что это право честно заслужил.

— Да, заслужил, — не стал спорить помрачневший сотник. — Оружие вон у стены лежит: выбирай любое. Пойдёшь у меня в пятый десяток — вон к тому десятнику.

— Только со мной ещё и мой друг должен пойти. Мы с ним вместе ловушку ставили. И ворота он оборонял геройски.

— За друга, значит, переживаешь. Ну-ну, молодец. Не последняя, видать, ты сволочь. Что ж, пусть тоже идёт вместе с тобой.

— Слушаюсь! — я, радостный, вытянулся и приготовился сорваться с места.

— Только ты, это, смотри у меня! Вот если что учудишь — я ж тебе сам, своей рукой, яйца твои поганые отрежу, — по самый корень. И корень тоже, заодно. Ты понял, солдат?!

А чего ж не понять? Всё понятно. Армейские командиры удивительно доходчиво умеют объяснять, — даже переспрашивать и уточнять у них не нужно. Вот скажет такой вояка иной раз: «По самый корень!» — и сразу всё ясно: отрежет, как пить дать — отрежет.

Вот так мы с Мальком и вернулись назад, в «обычную» армию. Впрочем, всем оставшимся штрафникам тоже дали копья, и мечи они могли себе заменить, по желанию, так как после убитых всё оружие оставалось тут же, возле стен. Я себе и шлем взял, а Малёк отказался: ходить на летней жаре с таким котелком на голове ему казалось несподручным.

Самым невыносимым для нас казалось одевать доспехи после убитых. Горожане готовили павших к последней тризне, а для этого раздевали их и заворачивали в саван, для сожжения. Так что нам достались вполне хорошие кожаные «рубахи», со стальными защитными пластинами. Только вот воняли они чужим потом и тухлой кровью, но, если их промыть, то носить вполне можно.

Для меня ношение доспеха означало: я — такой же, как все, а не штрафник бесправный. Ради этого я готов был и потерпеть.

Меч я себе тоже подобрал другой, поудобнее и не ржавый. Вздохнул: у кого же теперь меч моего Учителя? Хорошая была вещь, а профукал я её ни за что. Обидно, но винить-то некого, кроме самого себя.

Хоть мы и стали «обычными» солдатами, но в карманах денег не было ни гроша, а без деньжат с девицами не загуляешь, и в кабаке делать нечего. Оставалось ждать конца месяца, — очередного расчёта. Мы дождались, вот только не своих солдатских грошиков…

В один из дней земля под ногами слегка вздрогнула.

— Требушеты бьют! — закричал часовой в башне. — Недолёт!

Мы сломя голову кинулись на стены. Однорукие величественные механизмы раскручивали гигантские валуны и швыряли их в нашу сторону. Они падали на землю, подпрыгивали, как мячики и, приближаясь к стене, останавливались — эта красивая картинка была похожа на детскую забаву, и никакого ужаса не внушала.

— Пристреливаются, сволочи, — процедил сквозь зубы один из бывалых.

Один из камней пролетел выше стены и рухнул в город. Через некоторое время оттуда послышался визгливый крик сварливой бабы, да такой отчётливый, что мы разбирали каждое слово. Она очень темпераментно высказала всё, что думает о нихельцах и об их ближайших родственниках, а также о войне вообще и о мужиках в частности. Мы надрывали животики, ухохатываясь, прижимаясь с зубцам стены, чтобы ненароком не скатиться на землю.

Бах! Один валун всё-таки врезался в стену. Нас тряхнуло так, как будто каждого в спину ударило и, казалось, могло запросто стряхнуть наземь, как ничтожных блох с рубахи, как мелкие пуговицы с навесной полки. Ого! Моё сердце ухнуло вниз так, как будто бы я сиганул с огромной высоты.

А ведь стена казалась такой монолитно-незыблемой, и мы не думали, что валуны, даже большие, могут её поколебать. Смех сразу стих.

Удар, ещё удар. Требушеты лупили в стену, как в бубен. Валуны от удара раскалывались, и некоторые обломки перелетали через зубцы.

А вот и первое попадание в зубец. Он брызнул во все стороны каменными осколками и строительной пылью — кто-то жутко закричал, получив страшный удар. Сразу несколько человек скорчились, зажимая кровоточащие раны. Одного солдата просто смахнуло вниз, вместе с ограждающими перилами, в куче битого камня, — мы даже взглядом не успели проследить его полёт, настолько быстро его сбросило — и вот он уже лежит на земле неподвижно, почти невидимый под грудой обломков. Шутки кончились.

Вот ещё одно попадание в зубец, и ещё… Крики, стоны, кровь, удушающая пыль, каменная крошка под ногами. Удар в стену — слышно, как осыпаются разбитые камни. Нихельцы угодили в башню — её островерхая крыша начала заваливаться на бок, и солдаты в ужасе бросились прочь от неё по парапету, создавая давку — кто-то сам спрыгнул вниз, не надеясь вовремя пробиться сквозь толпу. Мда, старая крепость оказалась совершенно не готовой к такому оружию…

Потом появились ещё и катапульты. Эти нам были не опасны: они швыряли свой груз через стены в город. Вот только горожанам пришлось не сладко: на них рушились с небес бочки с горящей смолой. От удара о землю они разбивались в щепки, разбрызгивая содержимое в разные стороны — в городе поднялся бабий вой, крики ужаса и безнадёжного отчаяния; кто-то принялся командовать тушением пожаров. Густые чёрные дымы повалили в небо, пачкая его, принося к нам вонючий запах горелого.

Городские ворота были пропитаны огнезащитным составом, так что сжечь их было совсем не просто, а вот деревянные дома горожан такой защиты не имели… Нихельцы, наверное, могли нам и «негасимый огонь» кидать, но только это оружие — дорогое, и швырять его наугад — большая роскошь. Бочка горящей смолы вполне могла натворить бед не меньше, и стоила гораздо дешевле.

А мы сидели, сжавшись, как кролики, на парапете, в страхе отслеживая траектории полёта камней из требушетов — и ничего поделать не могли. Нихельская армия сплошной стеной закрывала свои катапульты, и атаковать её командующий не решился: наверняка нас бы ожидал фланговый удар вражеской конницы, с отсечением от ворот и окружением.

Ещё один удар в зубец, грохот обвала, брызги крупных камней. Я невольно отследил взглядом их падение — и не поверил своим глазам: на земле сидела девушка, торопливо перевязывая раненого, а камни на излёте плюхались от неё совсем неподалёку. Белый платочек, из-под которого выбиваются огненно-рыжие волосы, белое платье без рукавов — это та самая девушка из моего морочного видения.

Я и сам не заметил, как оказался радом с ней. Да, так оно и было: только-только сидел на стене — и вот уже грубо хватаю её за плечо:

— Ты что, совсем сдурела?!! Уходи отсюда, живо! Жить тебе надоело, что ли?!!

Она вырвалась, отмахнулась:

— Не мешай! Видишь, я занята?!

— Она занята! А мы, стало быть, просто так тут сидим, скучаем!!!

— Помоги лучше оттащить его подальше. А то прибьёт его тут ненароком.

Да, совсем шальная девка. Но делать нечего: пришлось ей помогать, чтобы она тоже отошла отсюда подальше. Я подхватил бесчувственное тело под мышки, Солнышко взялась за ноги — так мы и отнесли беднягу в сторонку.

Я заметил, что платье у неё всё в кровавых пятнах, и руки все окровавленные. Я погладил её голое плечо: кожа оказалась удивительно нежной и мягкой — пальцы как будто тонули в ней.

— Ты, это… осторожнее, пожалуйста. Тебя ведь убить могут…

Она лукаво глянула, склонив голову на плечо:

— Ты что, за меня переживаешь, что ли?

— Ещё чего! — я фыркнул. — Больно надо!

— Вот и шагай тогда, раз не надо! — она даже ногой притопнула.

Я пожал плечами и пошёл назад, на стену. Там получил весомый подзатыльник от десятника:

— Ты куда уходишь без разрешения?! Опять к штрафникам захотел?! Или тридцать плетей тебе всыпать?!

— Помогал раненого перенести.

— Видал я, кому ты помогал. Ладно, ступай: тебя сам сотник сегодня вечером убивать будет. Если нихельцы днём не пришибут.

Ну, спасибо за такую милость… Вообще-то, сотник убить меня не обещал, просто покалечить грозился… правда, покалечить весьма своеобразно.

— А почему нас долбят, а мы не отвечаем? — спросил я совсем не по уставу: мы оба сидели, сжавшись в клубочек. Но хотел бы я видеть такого правильного, который стоял бы в полный рост по струнке, когда кругом осколки камней летают. — У нас что, никаких механизмов нет? И мастеров нет?

— Всё было, — цыкнул тот, сплюнув со стены в город. — Да только не хранилось так, как надо. Началась война, и выяснилось, что механизмы никуда не годны: одни рассохлись и потрескались, другие — гнилые. И всех мастеров в армию забрали — от них сейчас ни слуху, ни духу. Живы, нет — не знаю. У меня брат двоюродный вот так ушёл — и с концами.

Тут уже и я, не выдержав, сплюнул в сердцах в том же направлении. Неужели это и есть то сокровенное знание о войне, на которое намекал Учитель: меня запросто может пришибить шальной глыбой как мелкую букашку, а я ничего против этого сделать не смогу, и все суровые годы моего обучения воинскому искусству не стоят даже и куска разбитого камня? Все унижения, ушибы и побои — это всё зря?!

Я вспомнил, с каким щенячьим восторгом мы на войну собирались… глупые мальчишки, которых провожали такие же глупые девчонки.

Бах! Камень очень удачно приложился в стену, осколки страшным пыльным фонтаном взмыли в небо и посыпались нам на головы. Очень скоро стало понятно, что нихельцы стараются лупить в определённый участок, в одну точку, поэтому солдаты шарахнулись с этого места направо-налево, вместе с командирами. На стене образовались трещины; выглянувший наружу мог увидеть кучу битого щебня, образованную осыпавшейся стеной и обломками каменных ядер как раз в месте прицельного обстрела. Эта куча стала чуть ли не в треть высоты городской стены!

Проломят, проклятые, конечно проломят…

— А откуда у них камни? — спросил я, отряхнувшись от осыпавшейся пыли. — Тут что, где-то каменоломня есть?

— А ты не видишь что ли? — удивлённо-злобно отозвался десятник. — Они же обломками каменных стен кидаются!

— ???

— Их тактика уже давно известна. Захватывают город, насильно заставляют жителей разбивать «лишние» каменные дома и грузить обломки на телеги. Потом везут их для осады следующего города. А там всё повторяется заново.

— Вот ведь гниды! — возмутился я. — А людям где жить потом?!

— А где хочешь. Хочешь — новый дом себе построй.

То-то мне летающие обломки казались местами уж больно ровно отшлифованными, как будто их выпиливали, а не выламывали! Я думал, что это от наших стен отламываются куски камня с раствором, а, оказывается, что к нам прилетали точно такие же…

— А что, если попытаться помешать доставке камней? — спросил я, разговаривая как бы сам с собой и вспоминая уничтоженный мост, вставший на нашем пути из дома в армию. — Выслать отряд — и пусть нападают на обозы. Мосты разрушают.

Десятник посмотрел на меня, как на неразумного мальчишку:

— Да как же мы этот отряд вышлем? По всей округе нихельские конные дозоры шастают. Если кто и выйдет, то только по одному и пешком. А пеших они враз переловят. И потом, если солдат отпустить далеко, в отрыве от армии, то они же дезертируют или, ещё хуже, лесными разбойниками станут, и будут нападать на крестьян, а не на врагов.

Да уж, не верил этот мужик в честность своих солдат… Помня, что у нас с Мальком тёмное прошлое, я обречённо махнул рукой и решил со своими мудрыми советами к сотнику не соваться. К генералу — тем более. К тому же, я не поверил, что такой отряд можно незаметно вывести из крепости, и что найдутся желающие, не из штрафников и прочих ханыг, вот так сильно рискнуть ради победы. Ранят тебя в таком деле — и куда ты денешься? У сельчан будешь отлёживаться? А нихельцы начнут прочёсывать деревни, и выловят тебя там, как сонного карася. Кто-нибудь из мужиков наверняка продаст: доходили к нам в город нехорошие слухи о том, что кое-кто на захваченной территории нихельцам готов задницы лизать…

И это будет только в том случае, если тебе, раненому, товарищи смогут помочь добраться до этой самой деревни. А если нет? — погоня, скажем, — что тогда??? Обозлённые враги над тобой ещё и поглумиться смогут, чтобы умирал ты долго и тяжело. То ли дело тут, в крепости: царапнуло тебя камушком, — и вот ты уже лежишь такой, полумёртвый, глаза закативши, а сердобольная Солнышко тебе перевязку делает, обнажая свои сладкие булочки при работе полусогнувшись. Это же совсем другой расклад! И кто ж пойдёт, кроме нас с Мальком (да, и пойдёт ли он, кстати?), рисковать своей головой в таком отчаянном отряде, если тут гораздо безопаснее и удобнее???

И на сколько дней хватит этого отряда? Вот напали на обоз, а там охрана. Потеряли несколько человек. Ещё раз напали — ещё потеряли. Попали под облаву. И — всё. Что решат эти два обоза в таком сражении, для которого караваны идут каждый день, по несколько штук? Это ж капля в море! Сидя за стеной, в укрытии, мы сможем убить врагов гораздо больше, т. е. больше им навредим.

Вот так я рассуждал тогда, ещё не зная, что для такой войны начнут создавать специальные отряды и набирать туда бойцов по строгому отбору и с большой оплатой. И будут они делать дела по особым указаниям от больших начальников… Может, у нашей армии уже тогда имелись такие бойцы, про которых простому десятнику знать было не положено — кто ж теперь про то скажет?

А это правда, что вы с другом пятерых нихельцев завалили? — кажется, наш новый десятник на службе совсем одичал и был рад выговориться с первым встречным.

А что толку? — ответил я равнодушно. — Никому это не надо. Не повесили — и уже слава Пресветлому!.. Блин, да сколько же им этих валунов навозили?! И когда успели?! — нас снова ощутимо тряхнуло.

Обстрел прекратился, и нихельцы отступили. Вынужденное затишье продолжалось потом целую неделю, но я прекрасно понимал, в чём тут причина: у них глыбы для требушетов закончились, да и бочки с маслом — тоже. Требовалось время, чтобы пополнить запасы осаждавших.

Кстати, сгоревшую колымагу ушлая солдатня разграбила дочиста: сняли все медные листы, и даже стальную шторку утащили. Они их кузнецам потом продавали, за лишний кувшин вина. Конечно, штрафники, оставшиеся на воротах, в этом деле оказались шустрее и сообразительнее всех. В город их не пускали — так они эту медь перекупщикам загоняли, за ту же выпивку и жратву.

Как раз на этот период хрупкого затишья пришлась очередная выдача солдатского пособия. У нас с Мальком получался неполный месяц службы, и отсыпали нам за это вообще смешных грошей. Удручённые, мы решили, что такие невероятные деньги гораздо проще сразу пропить, так как с ценами, раздутыми войной, на них можно было купить ну разве что несколько костяных пуговиц.

Кабак нам попался самый обыкновенный, и своей цели мы там добились очень легко. Однако, выпитое не давало нам покоя, и захотелось ещё и девичьих ласк, но, сами понимаете, на них у нас не осталось уже ни шиша. Чтобы не опозориться перед местными завсегдатаями и разбитными барышнями, весело хохотавших у них на коленях, мы по-тихому убрались прочь и принялись кружить по вечерним улицам в алчных поисках легкодоступных подружек.

— О, смотри! — возликовал Малёк, показывая пальцем. — Вон парни уже раскручивают одну! Давай туда — глядишь, и нам обломится! У неё же наверняка и подруги есть!

Мы, обрадованные, кинулись в ту сторону. Однако, подбежав ближе, я невольно сбился с дыхания и протрезвел: там стояла Солнышко! — мы не узнали её издалека, так как в таком платье ещё ни разу не видели.

— Ну, ребята, ну, пропустите: мне и правда идти надо! — чуть не плакала она, пытаясь вырваться: один из солдат держал её за локоть.

— Не, ну чо… Ты чо… — «уговаривали» её солдаты, вдребезги пьяные. — Пайдём, чо… Мы, эта… ничо! Серебра дадим, да! Ты чо ломаешься, а?! Давай, а?

— Ну, пустите, ну, пожалуйста! — скулила девушка несчастным котёнком.

У Малька тоже хватило ума сообразить, что мы попали не в то место и не в то время… Но было уже поздно дёргаться: Солнышко нас узнала и взглянула так отчаянно-умоляюще, что уйти просто так я уже не мог. И мой друг — тоже.

Я тоскливо огляделся: куда же нас занесла нелёгкая на этот раз? Что ж, улочка оказалась не самой безнадёжной, хотя и узковатой и кривоватой. Тротуара тут никогда и не было, а сухая земля прочно сохранила вмятины ног прохожих, телег и лошадей, сделанные в период весенней слякоти, и даже сотни людей за несколько месяцев так и не смогли стоптать их в пыль. Глухие заборы покосились и заросли въевшейся грязью от брызг.

Где-то в стороне местный абориген вожделенно справлял малую нужду, задрав блаженно подбородок к небу и упираясь рукой в этот же забор, как будто не давая ему рухнуть, и было ему совершенно плевать, что творится от него в двадцати шагах. Или привык уже к подобным сценам.

Гуляли куры, зорко, словно ястребы, высматривая пятачки не истоптанной травы и мелкую поживу среди её чахлых стебельков, готовые прыснуть в сторону в любой миг, если кто из прохожих пройдёт слишком близко. Время было уже позднее, но стояла летняя светлынь — и так не верилось, что сейчас может произойти что-то ужасное.

От солдат, пристававших к девчонке, за лигу разило перегаром и диким луком. Их и куражилось всего лишь трое. Но они имели оружие, а у нас, что называется, и гусиного пера наточить было нечем… В город нас вооружённых не отпускали, а почему у этих всё своё оказалось при себе — ну, не знаю. Может, шибко уважаемые оказались???

— А ну, отвяжись! — я за плечи оторвал «ухажёра», державшего Солнышко за руку, и передвинул его в сторону. — Вы что, совсем дураки?! Это же дочка нашего сотника!

Пьяные мужики, которым обламывали удовольствие, оказались совсем неуправляемыми и безмозглыми.

— А ты сам кто такой?! А ну, пшёл отсюдова!!!

Я, конечно, успел увернуться от неуклюжей отмашки. Девушка попыталась убежать, но её поперёк талии обхватил другой:

— Куда ж ты, красивая? Не бросай нас! — и даже в затылок её смачно поцеловал, вызывающе.

— Мужики, не надо — по-хорошему прошу. Найдёте вы себе других девок. Эту нельзя трогать…

— Ах ты, сопляк!

Я увернулся от удара кулаком — для меня это ерунда. Малёк же завёлся и сходу пнул третьего по тестикулам, закрывая народную дипломатию самым смачным образом. Куры проворно порскнули в прорехи забора, заполошно кудахча и теряя мелкие пёрышки.

— О-о-о-о-у-у-у-у!!! Бли-и-и-и-и-н! Убью мелкого!

— Малёк! Никого не убивай! Иначе нам — крышка! Повесят запросто…

— Да понял я, понял. Не ори так.

Зашелестела сталь, вытянутая из ножен. Ну вот, началось…

Вжик! Едва-едва мне полпричёски не скосили. Хоть и на ногах едва стоят, а умеют рубать. Не салаги зелёные.

Новый замах! Я перехватил вскинутую руку на подъёме и врезал навязавшемуся противнику под дых. Безо всякого особого мастерства. Малёк добавил и своему тоже.

Два меча мигом оказались на дороге — отлетели подальше. В пыль рухнули и два противника, корчась от боли. Абориген, наконец, подтянул штаны и, шатаясь, побрёл себе дальше, оставив на заборе мокрое пятно.

Третий, не растерявшись, выхватил нож и прижал к горлу охнувшей девушки:

— Брысь отсюда, щенки! Иначе порешу девку! Брысь!

От раскручивал себя истерикой, а в таком состоянии человек очень опасен и непредсказуем.

— Мужик, это ты зря делаешь, — сказал я очень осторожно, не повышая голоса.

В голове крутились разные варианты: мы уходим, затем через огороды возвращаемся, ориентируясь на девичьи крики. Не пойдёт: он ей рот зажать может. Притвориться, что уходим, чтобы он нож опустил? А что потом? Нож в него метнуть? Так нет ножей…

— Сотник! — заорал Малёк, призывно махая руками. — Тут твою дочку тискают!

Пьяный солдат купился и повернулся за спину. Он стоял от меня всего лишь в двух шагах, и я успел схватить его за запястье. Был бы он трезв — наверное, я не успел бы, тоже трезвый. А так, пока Малёк кричал, я вошёл в транс, и для меня время словно замедлило свой бег, тормозя реакцию противника, тем более изрядно выпившего.

Я изо всех сил, до полнейшего напряжения, до звёздочек в глазах, потянул запястье к себе, чтобы лезвие отошло подальше от горла девушки. Эх, а ведь мы тогда были, хоть и ловкие, ещё очень молодыми, и не могли иметь силы взрослого, выносливого человека. Мужик заревел и рванул руку — я еле-еле её удержал. Но второго рывка я не выдержу.

Бац! Малёк врезал охальнику в нужное место, и тот сразу, позабыв про всё, отвалился в сторону, расслабившись. Солнышко вырвалась от него и, сломя голову, кинулась прочь, рыдая взахлёб. Я получил возможность свободно ударить пьяного обормота. И Малёк ему ещё сзади добавил.

— А ну, всем стоять!!!

Появился военный патруль — как всегда, вовремя, когда уже всё закончилось. Вот и влипли всё-таки…

Мы с другом, словно подхваченные ветром, взлетели на шаткий забор и помчались через чужие дворы, через собачий лай дворовых псов, ошеломлённых подобной наглой беспардонностью. Да уж, никогда больше в жизни у меня не случалось вот такой романтики при охмурении девиц… Пошли по девкам, а вернулись с драными штанами: за что-то постоянно цеплялись при бегстве, а одна ловкая шавка зубами успела тяпнуть.

На другое утро меня, с похмельной головой, кликнули к сотнику. Я, сжав зубы, предстал перед начальством во всей красе, на какую только оказался способен.

Сотник, окинув меня недоверчивым взглядом, не вставая со своей излюбленной подстилки возле стены, рядом со своей палаткой (а мы-то спали «без крыши»…), начал, как и положено, тянуть из меня душу:

— Жалоба вчера была от населения, солдат. В одном переулке драку солдаты затеяли. Есть приказ от генерала: найти и покарать. Вот такое дело. Понятно?

— Так точно, господин центурион!

— Не знаешь ли, кто дрался вчера? Может, что слышал от кого? — он склонил голову и прищурился.

— Никак нет, господин центурион! — я, как и подразумевалось, начал играть в дурочку. — Ничего не видел и ничего не слышал!

— Как же так? Ведь вы же вчера вдвоём в увольнение в город ходили. Неужели ничего не видели? Не слышали? — он наклонил голову к другому плечу и даже ус потеребил.

— Никак нет, господин центурион! Мы ведь в город не одни ходили…

— Ну-ну. Ладно, коли так.

Он кинул на меня тяжелый взгляд:

— Ты, это… Не попадайся кому не надо. И помни, что ничего не видел и не слышал. Совсем ничего. И другу своему мелкому об этом скажи. Понятно?

— Так точно, господин центурион! Разрешите обратиться?

Удивлённый командир глянул на меня волком, пошевелил усами — точь-в-точь, как таракан:

— Чего у тебя ещё?

Я высказал ему последние свои идеи и соображения по части штурма. Он хмуро помолчал, потом спросил:

— А если так оно не получится?

— И что мы в этом случае теряем? — вопросом на вопрос ответил я, пожав плечами. — Мешок золота, что ли?

— Откуда ж только ты такой взялся на мою голову, шибко шустрый? — сотник даже затылок почесал своей грубой пятернёй.

Я громко, лихо и честно отрапортовал ему название моего города. Он покривился, пожевал губами:

— Ладно, ладно. Попробуем…

На другой же день я увидел, что сотник стал продвигать мою идею. На городской стене закипела работа: городские каменщики стали доламывать повреждённые требушетами зубцы и выстраивать новые. Только они получались у них в три раза толще старых и почти весь парапет перегораживали. И была там одна такая маленькая особенность: самые нижние камни они клали не на раствор, а просто так, прямо на стену. К тому же, под сторону, обращённую к городу, сразу подсовывали несколько жердей-рычагов, причём старались, чтобы нихельцы эту особенность не углядели. Таким образом, зубцы стояли у них на жердях и частично опирались на край стены.

Чтобы не вызывать подозрений, каменщики отремонтировали и другие разрушенные зубцы, но по-настоящему. Со стороны противника создавалось полное впечатление, что осаждённые просто привели стену в порядок, безо всяких каверз.

Вся моя выдумка опиралась на то, что враги больше этот ослабленный участок обстреливать не будут. Чтобы его полностью разрушить, нужно ещё два-три обстрела, подобных прошедшему. Для каждого обстрела требуется недельная подготовка подвоза валунов. Эдак зима наступит, пока стену окончательно развалишь. И так уже прошло более половины лета…

Значит, нихельцы, скорее всего, будут добивать стену своей чёртовой колымагой. Это быстрее, и камней ей не нужно.

А если всё-таки снова начнут из требушетов стрелять — что ж, мою ловушку, скорее всего, разрушат. Новую сделать наши могут и не успеть…

Но мы надеялись, конечно, не на мои выдумки, а на то, что наша армия врежет нихельцам и снимет осаду. Да только где ж она? Никаких гонцов мы так и не дождались, ободрить нас никто не мог, и солдаты начали падать духом. Тут ещё горожане пришли со слёзной просьбой сдать город, так как пожары и требушетная атака очень много жилья уничтожили, а, чтобы отстроить новое, нужен подвоз древесины, стекла и камней. Время нужно, а тёплое лето кончается. Где жить погорельцам прикажете? У родных и знакомых? А когда будет новый обстрел, то потом как???

Генерал ругался, плевался, и выгнал просителей в шею, — во главе с их достойным и уважаемым бургомистром. Горожане ответили нам охлаждением в помощи с приготовлением еды. Мда, пожалуй, на второй раз нам каменщиков и не собрать… И перевязки делать будет только одна Солнышко, пожалуй. Ради отца.

Вот так и прошла эта неделя: солдаты, перестав надеяться на снятие осады, торопились пропивать и прогуливать все свои копеечные деньги, так как в плену они им точно не понадобятся, как и убитым. Горожане горевали, разгребали остатки своих жилищ в надежде найти там лишнюю железяку или целую посуду. Я молился, чтобы моя выдумка сработала. Малёк же просто точил оружие и разминался со мной в тренировках. Мы раздобыли метательных ножей и играли в «попадалки» — на нас от скуки даже начали делать ставки, подбадривая.

В день нового штурма, как сейчас помню, моросил мелкий дождик, почти осенний. Опять в нас полетели валуны из требушетов, и я приуныл: неужели разобьют все мои ловушки? Горящих бочек, однако, покидали явно меньше, чем в прошлый раз: противник, видимо, изначально рассчитывал, что сможет прорваться в город, и большие пожары ему там были не нужны. Или смолы им мало привезли? Эти обстрелы мне стали казаться обычной рутиной, и я совершенно перестал бояться, что стена рухнет, или меня камнем зашибёт. Да, кричат и стонут раненые, но я ведь уже слышал столько криков и стонов и видел реки крови — мне это стало привычно. Да, вздрагивает стена — но ведь она же такая массивная: с чего бы ей вдруг свалиться из-за удара камнем, хоть бы и большого?

Обстрел прекратился. К городу двинулась нестройная толпа людей, только шли они как-то боязливо. Оказалось, нихельцы, под прикрытием переносных щитов, гнали к стенам обычных безоружных мужиков, угрожая им стрелами.

— Эй, вы кто такие?! — заорал кто-то со стены. — Куды прёте?!

— Мы местные… Не стреляйте… у нас семьи! Нас заставляют!

Эти бедолаги принялись оттаскивать обломки камней от стены, явно расчищая дорогу стенобитному орудию. Мы разговорились, благо нихельцы зубцы не обстреливали — берегли стрелы для охраны мужиков. Оказалось, это крестьяне из недальней деревни: их подняли с раннего утра и погнали к городу, ничего не объясняя. Вот теперь приказали камни оттаскивать в сторону.

Мы им предлагали сбросить верёвки и затащить их наверх — они отказались из-за боязни за близких. Да и не верили они в такую лихую авантюру: нихельцы наверняка бы перестреляли их, как беззащитных куропаток, пока мы их поднимали. Оставалось только ругаться: мы их обзывали предателями, а они огрызались: вы там, под защитой, без семей и детей, все шибко умные, а вот если вас на наше место…

Я осторожно выглянул из бойницы. Мужики как мужики — мы таких видали тысячи. Широкие мозолистые ладони, рубахи в белых пятнах пота, бороды лопатой и просто бородёнки. Сутулые, крепкие спины. Покорные виноватые глаза. Штаны чуть ниже колен, почерневшие от жизни.

В груди стало как-то нехорошо. Ведь мы же пошли воевать, чтобы защитить не только свою родню, но и этих славных трудяг, — чтобы никакая иностранная гнида ими не помыкала и не заставляла их вкалывать на свои интересы. А они вон послушно для них камни разгребают, ослабляя нашу оборону: отвернись — так, чего доброго, и стену разберут. И никакого сожаления: «Нам приказали» — вот и весь сказ. Хоть бы разок ругнули, что ли, нихельцев, — они же вдалеке, и всё равно не услышат. Но нет, не дождёмся. Им что, всё равно, какое у них начальство? — даже если и зарубежное???

И свои горожане, за спиной, такие же… «Давайте город сдавайте: нам жить негде». Ага, а вот нихельцы, конечно же, про ваше жильё будут переживать в первую очередь: да как вы там, горемычные, не построились ещё? Может, вам бревнышек привезти побольше, и крыши керамической черепицей выложить? Ха-ха, они же последние ваши дома разломают на валуны для своих требушетов! Эх!

Ну, ничего, давайте расчищайте. Пусть этот чёртов «сарай» только поближе подойдёт — есть у нас для него идея. Я молчаливо торжествовал: всё шло именно так, как мне и представлялось.

— Но всё же неплохо было бы иметь ров с водой. Ведь река рядом, — сказал я десятнику. — Хрен бы они тогда подогнали такие кареты!

— Он и был когда-то, давно. Но город расширился, отошёл от реки подальше на возвышенность — теперь такой ров не сделать: это надо целый канал вырыть, локтей 15 в глубину. А старый ров теперь стал городской канавой. Ты через неё по мосту ведь ходил?

Я кивнул. На том мосту влюблённые парочки даже свидания друг другу назначали. Тоже мне романтика, — когда под ногами стоит вода, смешанная с нечистотами… А вот старой стены практически не осталось: разобрали её на строительные нужды, до земли.

Мужики сделали своё порученное нихельцами дело и торопливо убрались прочь; нихельцы тоже попятились, прикрываясь досками. Вот и она, колымага родимая…

Но что это?!

Колымаг появилось сразу две! Одна направилась добивать стену, а другая — прямо на ворота. Конечно, ловушки стояли и там, и там, но, мама ты моя родная: если у них орудия размножаются, как серые кролики, то нам не хватит ни сил, ни фантазии, чтобы отбиться…

Заорали привычно командиры, и солдаты побежали по парапету, занимая свои места — из тех, кого не поставили на стену в первый дозор, давая возможность отсидеться под защитой стены. Нихельцы бежали в атаку, норовя с разбегу установить штурмовые лестницы — в них полетели наши камни. Лестницы они держали над головой, прикрываясь ими, насколько можно.

Я видел, как бегущему впереди удачно подбили ногу — он запнулся и рухнул, не успев разжать руки и отскочить в сторону. Весь десяток, спотыкаясь о его тело и увлекаемый вперёд силой разбега и тяжестью груза, завалился на бок, да ещё и лестницу на себя уронил. Тут же на упавших наскочили другие бежавшие, со своей ношей — послышалась яростная ругань, и эти тоже попадали, став заманчивой мишенью для наших лучников.

Бух! Бух! На стену падают первые лестницы. Кто-то первым высунулся с рогатиной, чтобы их отпихивать — в него сразу пустили тучи стрел, и он, охнув, уронил рогатину за стену, а сам свалился, корчась, на парапет. Стрелы, пронзившие солдата, шевелились, пока его сводило судорогой, и он в это время был похож на ежа, сворачивавшегося клубком.

А вот и «сарай» вплотную подошёл к стене. Только не спешить, иначе ничего не выйдет! Но десятник там оказался тоже не дурак, и дождался, пока начнутся удары и в ослабленный участок, и в главные ворота.

— Давай!!! И- раз! И- раз!!!

Один широкоплечий солдат упёрся руками в ложный зубец, двое справа-слева от него ухватили рычаги и рванули их вверх, сжимая зубы и напрягая до багряной красноты лица. Каменная «баба» покачнулась, начала крениться.

— Давай!!! Ну! И- раз! И- раз!!!

Ура! Глыба сорвалась вниз. Послышался глухой удар, хруст деревянных перекрытий, затрещавших, как хворост. Медную крышу продавило, как жестяную крынку под ударом пятки злого великана. «Сарай» перекосило, бревно криво обвисло, и колымага стала непригодной для штурма. У той, что била в ворота, ещё и ось передняя сломалась под тяжестью удара, так что нихельцы даже не пытались её оттащить. В пробитые в крышах колымаг дыры тут же весело накидали горшков со смолой и пустили зажжённые стрелы.

Но в целом стало невесело. Штурм стен вёлся с неслыханным ожесточением. Я обратил внимание, что нихельцы карабкались вверх с проворством заправских строителей, как будто с раннего детства только этим и занимались. Если бы, скажем, нашим мужикам из моего города поручили такую атаку, то они бы только одну лестницу ставить упарились и переругались. И лезли бы медленно, осторожно, цепляясь за перекладины обеими руками. Мда, как же мы свои потерянные города обратно отбивать будем? Ну, от этом пусть генералы думают, а наше дело сейчас маленькое. Вернее, аховое.

Я швырнул очередной камень — его отбили щитом, но враг удержался на перекладине, хоть и качнулся. Отлетевший камень ударил по плечу кого-то из стоявших внизу — там скопилось уже столько нихельцев, что камню и упасть-то было некуда. Вот чёрт, да у нас на парапете и булыжников-то столько нет, сколько сейчас народу прёт на штурм! Шапками нам их, что ли, закидывать?!

Меня словно что-то толкнуло: я схватил горшок со смолой и яростно разбил его о верхнюю ступеньку лестницы. Схватил горящий факел, стоявший на подставке, от которого лучники стрелы поджигали и, быстро ткнув его в разлитую смолу, отскочил в сторону. Сразу же возле уха свистнула пролетевшая смерть, разочарованно умолкая на излёте. Вот пускай теперь по горящей лестнице лезут…

Второй горшок я разбил уже об щит: противник оказался почти наверху. Ткнул факелом, снова отскочил. Жидкая смола горела яростно, легко и капала горючими слезами — внизу кричали недовольные этими каплями осаждавшие.

Вот уже оборонявшиеся схватились за копья — дело дошло до рукопашной. Нихельцы, кому удалось втиснуться на парапет, рубились как безумные и вертелись, как черти. Наши солдаты на их фоне выглядели неуклюжими скворогами. Мы с Мальком на нашем участке сумели одолеть двоих шустрых прорвавшихся, но подальше, уже в расположении другой сотни, дела пошли совсем печально: там нихельцы сбросили со стены сопротивлявшихся и встали полукругом, защищая участок прорыва, на который соскакивали всё новые и новые враги, расширяя этот прорыв.

Заорали наши командиры: стоявший на земле резерв побежал к лестницам, ведущим на парапет стены, чтобы попытаться сбросить оттуда закрепившихся нихельцев. На узком пространстве очень быстро стало так тесно, что бой превратился в давку: кто кого опрокинет, столкнёт вниз — тот и прав. Грохот столкнувшихся щитов стал так силён, словно по булыжной мостовой катили десяток пустых бочек, ускоряя ударами деревянных дубинок.

Нам удалось «сплющить» наступавших: мы их уплотнили так, что новым нихельцам стало просто некуда спрыгивать с лестниц — их товарищи спинами загородили все промежутки между зубцами. С земли наши лучники стали расстреливать столпившихся на парапете нихельцев. Они, конечно, закрывались щитами, но им безжалостно стреляли по незащищённым ногам — в такой тесноте промахнуться было просто невозможно.

Бой превратился в настоящую мясорубку. Наши солдаты остервенело лупили вражескую массу мечами и топорами, кроша щиты, головы и тела, проливая кровавые ручьи на парапет. Нихельцы, понимая, что в такой свалке пленных никто брать не будет, отчаянно отбивались, — даже с ногами, пробитыми стрелами насквозь. Мы с Мальком в эту толпу рваться не стали: далековато она от нас располагалась, да нам и на нашем месте приходилось несладко. Мы не рвались отпихивать врагов с лестницы — для этой работы лучше годились жилистые, взрослые мужики, а вот прищучить одного-другого прорвавшегося — это мы делали с удовольствием.

Нихельцы пробивались то в одном, то в другом месте — каждый раз из резерва уходили всё новые и новые отряды, чтобы устранить этот прорыв. Рядом со стеной образовалось несколько полян с лежачими стонущими ранеными, которых торопливо бинтовали и помогали, как могли. Выглядывать там Солнышко возможности никакой не имелось: мы выдыхались, непрерывно махая железом и кого-то колошматя изо всех сил. В глазах уже поплыли круги, и всё сражение стало похоже на одну дикую, смертельную карусель, в которой крутились крики, стальной звон, деревянный стук, ругательства, стоны раненых, возле которых суетились женщины в белом. Я бы тогда не отличил обыкновенную женщину от самой смерти, тоже приходившую в белом платье, и тихо выпивавшую жизнь у лежащих — да кто ж там будет разбираться: обычная баба склонилась над телом или нет?

Но я имел железную уверенность, что Солнышко, конечно же, где-то тут, рядом. И леденящий ужас от того, что она может попасть в лапы нихельцев, удваивал мои силы.

Мы в тот день отбились. Даже и не помню, как то сражение закончилось. Я еле-еле стоял на подгибавшихся ногах, хрипло дыша, как загнанная лошадь, а моё лицо аж светилось раскалённой краснотой. По счастью, бочки были полны речной водой, и мы могли освежиться; нам подвезли ещё.

Сытный ужин никак не лез в горло: меня трясло от нервного перенапряжения. Малёк, вялый, шевелил ложкой тоже еле-еле. Даже для радости, что отбились, сил не хватало. Меня, наоборот, грызла жуткая тоска, что город мы не удержим, если нас будут так давить, — никак не удержим… Вот ведь как: по моему совету удалось уничтожить сразу два «чёртовых сарая», но никакого удовольствия я не чувствовал, да и сослуживцы мои тоже погрузились в себя, разговаривали неохотно, короткими фразами, при этом не обсуждая детали прошедшего боя, — как будто бы его и не было вовсе, а мы устали просто от тренировок.

Мимо нас прошёл полковой фельдшер, качая непокрытой головой и глядя вокруг себя невидящими, затуманенными глазами. Его мускулистые руки были в крови даже не по локоть, а до плеч. И на лице — кровавые, смазанные потом, пятна. И на рубахе. Он сел прямо на землю и закурил, продолжая качать головой и шевеля беззвучно губами, как будто кого-то мысленно уговаривал. Судя по цвету дыма, смолил мужик ту же самую моровку…

А у нас — ни моровки, ни выпивки. При этом всю душу жгло.

Вот и Солнышко появилась. А мы даже улыбнуться не могли, — не то, чтобы поговорить там, заигрывать. Она тоже выглядела не свежей: осунулась, глаза почернели, побледнела. Молча поставила нам с Мальком большой кувшин и ушла, не оглядываясь.

Нас из десятка только семеро уцелело — на семерых вина получилось не так и много, по стаканчику. Но как-то немного стало легче.

— Ну, хоть так отблагодарила за помощь… — Малёк попытался поскабрезничать.

— Не говори так, — я покачал головой. — Не надо. Она — хорошая.

— Да, — кивнул приятель. — Тут сегодня такая каша была… А бабы — молодцы. Ведь пришли, помогали. Не то, что мужики — им бы поскорей город сдать и жить себе спокойно. Суки гадские. Своих баб готовы под нихельцев положить — лишь бы их не тревожили.

Вино развязало ему язык.

Я не стал с ним спорить, хотя сам видел, что нам готовили ужин как раз городские мужики. Пришли, предложили помощь, а генерал их отправил на подсобные работы, чтобы всех солдат поголовно держать под рукой, — даже кашеваров. Вот и сейчас кто-то из горожан таскал камни на парапет, помогая нам готовиться к новым сражениям.

Ничего… Пусть выговорится. Накипело у парня.