Роман межгорья

I

Утро.

Во всем утро — в природе, в человеческой душе.

Ранняя весна…

Вот уже несколько дней, как нет здесь больше утренних заморозков. В последний раз легкий заморозок вспыхнул на мгновенье перед тем, как из-за гор выкатился огненный диск солнца, и тотчас пропал, будто мотылек на пламени свечи. Пропал на целых девять месяцев!

Утро ранней, нежно зеленеющей весны.

К железнодорожной станции города Намаджана подъезжали четыре двухколесные арбы, разукрашенные яркими ферганскими узорами. Пожилые аксакалы-арбакеши ничуть не беспокоились, что в дороге запылятся их новенькие, праздничные чапаны, утратят снежную белизну чалмы, торжественно окутывавшие их головы. На хороших лошадях, запряженных по одной в каждую арбу, они лихо сидели в старинных тамерлановских седлах, опираясь ногами на оглобли. Арбакеши подъезжали к вокзалу с не меньшей гордостью, чем подъезжал бы к нему энтузиаст-машинист на паровозе новейшей серии.

Ехали они по степи, со стороны гурум-сарайской и чадакской дорог. Лошади были вспотевшие, измученные. Высокие колеса арб вертелись меланхолически медленно, и казалось, что их владельцы путешествуют еще со времени похорон последнего фараона в египетской пустыне и, не спешат завершить это путешествие.

Однако они торопились. Вернее, поторапливал их единственный пассажир, сидевший на передней арбе. Он тоже был узбек, но не поджимал под себя ноги калачом, а сидел на кожаном чемодане, перевязанном ремнем. Его чемодан оставлял впечатление чего-то древнего, и казалось, в руках нескольких поколений заядлых путешественников по меньшей мере трижды объехал земной шар: от замков не осталось и следа, кожа давно потускнела, он потерял форму и превратился в обыкновенный кожаный хурджун.

Владелец чемодана был широкоплечий и стройный молодой мужчина, с энергичными чертами лица, задумчивыми черными глазами, которые, казалось, вот-вот вспыхнут и зажгут неосторожное женское сердце.

Время от времени он поглядывал на ручные часы и обращался к арбакешу на отличном узбекском языке с одной и той же, словно заученной, фразой, советуя ехать быстрее. Арбакеш устремлял свой взор на пассажира и, приветливо улыбаясь, внимательно его выслушивал. Затем он переводил взгляд на арбакешей, ехавших позади, на солнце, уже ощутительно пригревавшее, и движением ног понукал вспотевшего серого коня.

Наконец наши путешественники остановились возле станционного тупика, напротив вокзала.

Они не подъехали к станции, где уже поджидали поезд десятки извозчиков. Тут же обособленно стояли арбакеши. Полинявшие узоры на арбах свидетельствовали о том, что их выезды являлись ежедневным прозаическим средством заработка.

Этого нельзя было сказать о четырех только что подъехавших разукрашенных арбах. Их возницы разговаривали между собой почти шепотом, почтительно поглядывая на своего единственного пассажира в европейском хорошо сшитом костюме.

Пассажир провел рукой по своей роскошной шевелюре, стряхнул с нее степную пыль и, не сказав никому ни слова, направился по полотну железной дороги к перрону вокзала.

— Гражданин, эй вы, гражданин без фуражки! — окликнул его начальственным тоном вокзальный милиционер. — Хождение по путям строго воспрещается. Гражданин, я ведь к вам обращаюсь.

«Гражданин» осмотрелся вокруг, покорно улыбнулся, однако не остановился и продолжал идти своим путем.

— Больше не буду! — крикнул он.

— Что не буду? Когда? — переспросил его милиционер. — Говорят вам русским языком, что ходить по путям запрещено.

— Ну, ясно! Товарищ милиционер, я нездешний. Я очень спешу. Возьмите с меня штраф, отругайте всласть, но я должен торопиться. Ташкентский поезд еще не прибыл?

Милиционер растерялся. Стоявший перед ним узбек держался просто и вместе с тем уверенно, безупречно владел русской речью. Наверное, это был не простой дехканин, а какое-то ответственное лицо.

— Зачем ругаться… Да только не полагается посторонним ходить по путям. Конечно… если человек спешит, какие тут штрафы? А поезд сейчас должен прибыть.

Милиционер почтительно взял под козырек и на всякий случай выпятил грудь, то ли заботясь о служебной выправке, то ли невольно стараясь быть похожим на своего статного и сильного, широкоплечего собеседника.

А тот все так же спокойно шел к перрону. Раздался гудок паровоза, из-за поворота появился поезд, он шел быстро, не сбавляя хода, будто собирался проскочить эту станцию без остановки.

— Это тоже отменим. Будут останавливаться, как на узловой или на столичной станции, — тихо проговорил узбек.

Он провел рукой по волосам и застегнул пуговицу на пиджаке. Проходя мимо озабоченного дежурного по станции, на миг остановился, словно собираясь заговорить с ним, но тот был занят своим делом, спешил, и путник двинулся дальше, навстречу поезду.

Задержался он только в конце перрона. Мимо прогремел паровоз; зашипели пневматические тормоза, полетели искры с зажатых колодок, заскрипело сцепление. Поезд остановился.

Еще двигались вагоны, а из последней теплушки ловко соскочил мужчина чуть помоложе и ростом пониже узбека. Они бросились навстречу друг другу:

— Саид-Али! Привет и аллахово тебе благословение! — вскричал приезжий. — Ну, вот и мы… Боже, какую пустыню мы только что проехали!..

Узбек радостно раскрыл руки для объятия.

— Чудесно, Семен! Поздравляю с благополучным приездом, товарищи!

Мужчины обнялись и троекратно поцеловались.

— В полном порядке… Здравствуйте, товарищ Мухтаров, — отозвался еще один юноша, раздвигая дверь вагона во всю ширь.

Семен Лодыженко, уже обнимавший Саида, добавил:

— Порядок полный… Прибыли, правда, не все, бригада наша распалась. Поехали только восемь человек желающих.

— Восемь?.. Ну хорошо, молодцы. Однако, признаюсь, я ничего не понимаю. Объясни хоть в двух словах: что случилось, чем вызван ваш приезд? Нам вернули проект или дали новое задание? Мы же условились…

— Потом, потом, Саид-Али. Проект не отклонили, задание осталось то же самое, только время двинулось быстрее и условия несколько изменились. Но ты не волнуйся, отпуск твой не нарушен, земля все так же вертится… Просто сверху виднее: решено поторопиться с окончанием рабочего проекта. А для этого, естественно, бригаде надо приблизиться к автору проекта, к местности… Словом, как видишь, все очень просто.

— Да, действительно просто и, если хочешь, целесообразно. Хотя я охотно прервал бы свой отпуск и возвратился в Москву.

— В этом нет теперь нужды, мы сами приехали… Или ты, может, недоволен нашим приездом?

— Ну, вот еще что… Оставь свои шутки. Я… Знаешь, друг, я от одной лишь мысли, что это уже не проект, а «материализованная мечта», боюсь от радости сойти с ума! Ты представляешь себе, что значит быть автором проекта этой огромной стройки!.. Только бы не поднимали шума до поры до времени, пока строительство не начнется…

— А как здесь? Уже шумят? — спросил Лодыженко так озабоченно, будто ответ определял дальнейшее поведение всей группы.

— Представь себе, к счастью, ни единого слова! Да и не было ведь никакого повода! Голодная степь не провалилась и данные о дооктябрьских намерениях капиталистических концессий нам вполне пригодятся. Проклятие аллаха, конечно, тоже не снято со степи до сих пор, как уверяет моя мать….

— Что истина, что источник — достойны внимания. Вполне объективны и по-своему авторитетны, — засмеялся Лодыженко.

— А ты как думаешь! Во-первых, мать не может быть неискренней со своим сыном, которого к тому же много лет считала погибшим в горах. А во-вторых, с фактором «проклятия» строительству еще придется серьезно считаться. Восемь дней прожил я у матери и о чем о чем, а об этом проклятии наслушался достаточно. Мать ведь дрожит за сына. Не вмешивайся, говорит, не оставляй одинокой старую мать…

Саид-Али оглянулся, почувствовав присутствие постороннего человека. К ним приближался дежурный по станции. Милиционер, издали наблюдая за ними, заметил, что железнодорожник откозырял узбеку. «Не иначе, начальник», — сделал милиционер практический вывод и еще больше приосанился, одернул гимнастерку.

— Разрешите спросить, — обратился дежурный к Мухтарову.

— Пожалуйста.

— Где остановились ваши машины?

— Я вас не понимаю, товарищ дежурный. Наши машины еще в проектах. О каких машинах вы спрашиваете?

— Об автомашинах для принятия груза. — И дежурный повернулся, показывая рукой на вагон. — Мы сейчас будем отцеплять ваш вагон. Куда прикажете подать его для выгрузки?

— А, вот что. Наши автомашины вон стоят, — показал Мухтаров на четыре арбы. — Мы можем сманеврировать и подъехать туда, где вам удобнее будет поставить вагон.

— Ничего, пожалуйста не беспокойтесь.

Дежурный исчез. Лодыженко, не скрывая разочарования, посмотрел на арбы и как будто про себя сказал:

— Ну и колесницы! Да это, наверное, еще те, на которых царь Соломон к Суламифи в гости ездил! Далеко ли мы на них доедем, Саид-Али? Может, остановимся тут? Все-таки это город, телеграф, наверное, есть…

— Телеграф будет там, где появимся мы, Семен. Да он уже и в Чадаке есть. Ведь я там получил твою телеграмму. Если уж приближаться к автору проекта, мой дорогой Семен, то придется вам поехать в Чадак, где счастливый автор отдыхает у своей матушки… А мудрый царь Соломон к Суламифи пешком ходил, а не ездил. К тому же и прекрасная Суламифь не гнушалась порой и сама навестить царствующую особу в его собственном винограднике. Это, Семен, теперь уже достоверно известно, и я советую тебе следовать примеру мудрых предков.

— Ну, разумеется! Только почему ты говоришь — «вам поехать»… А ты?

— В том-то и загвоздка, что в Намаджане пока… не нашлось для нас места. Еще нет правительственных указаний, а у меня только твоя частная телеграмма да отпускные документы. «Так чего же вам, говорят, отдыхайте себе на здоровье!» К тому же и характер нашей работы требует сейчас спокойной обстановки, а здесь начнут надоедать корреспонденты. Подождем правительственных указаний, а тем временем отпуск мой закончится, подыщем более удобное место для нашей проектной группы…

— Да ты, вижу, ничего не понял из моей телеграммы… Не проектная группа, а «Правительственная проектно-исследовательская экспедиция», начальником которой назначен автор проекта инженер Саид-Али Мухтаров!

Мухтаров, глядя на Лодыженко, удивленно повел плечами. Его рука потянулась к нижнему карману и вытащила оттуда помятый листочек телеграфного бланка. Наклонившись над ним, оба медленно прочитали:

«Ура приказом наркомата выезжаем заканчивать проект на месте тчк Создана правительственная экспедиция то назначен начальником приедет восемьдесят человек разъяснение по приезде сердечный привет Лодыженко».

И они в один голос захохотали.

— Ну и учудили твои чадакские телеграфистки! — произнес Лодыженко, сдерживая смех. — «Ты назначен…», а не то! Пропустили «тчк» и два слова соединили в одно: «восемь — десять человек», а не «восемьдесят»… Вот так сварганила же какая-то чадакская Суламифь! Удивляюсь, как ты не прислал за нами целую колонну этих колесниц на восемьдесят душ…

— Все предусмотрено, Семен, — хохоча, перебил Мухтаров. — Колонна должна выехать во второй половине дня, если мы ее не застанем еще в Чадаке… Значит, «то» назначен начальником экспедиции?

— «То», Саид-Али, «то»! Приказ наркома у меня… Однако трудности уже налицо? Намаджан частным телеграммам не доверяет?

— Чтобы трудности были велики, я бы этого не сказал. Просто — недоразумение с коммунальным хозяйством города. Тут еще лед не сломан. Кстати, горпартком серьезно заинтересовался нашим делом. Поэтому я и остаюсь на заседании, где будет стоять вопрос о нашей «черте оседлости». Теперь это куда легче, если экспедиция из восьмидесяти человек сокращается до десятка…

— Так, может, и мне остаться?

— И не думай. Айда, отправляйтесь, а я сам зайду к местным деятелям городского быта и потом, может, наведаюсь в Уч-Каргал, попытаюсь в центре будущей стройки проверить рассказы моей матери.

— Не терпится? — улыбнулся Лодыженко, потирая руки.

Улыбнулся дружески в ответ и Мухтаров. Потом, положив руку на плечо технику, с каким-то особенным чувством сказал:

— «Материализованная мечта», Семен, помнишь? Как мы мечтали! Говоря правду, тебе тоже следовало бы отдохнуть до получения правительственного решения.

— И ждать Суламифь в винограднике. Верно… — ответил Лодыженко, и они снова засмеялись. — Знаешь, Саид, вначале нас даже задерживали. «Отпуск-де, мол, у Мухтарова». А на следующий день вмиг занарядили вагон и ехали мы аллюром три креста! О себе я только в последний момент узнал…

— Все же едешь учиться?

— Почти… меня утвердили партийным руководителем строительства. Собственно, оно так и есть, буду учиться. Да что с тобой? Ну, хорошо, отложим эти разговоры. Говоришь, Суламифь сама придет?

— Должна, — механически ответил Саид-Али, напряженно обдумывая слова Лодыженко. — Меня, получается, — начальником экспедиции, а тебя уже — на строительство? Его же нет, мы еще проекты должны дорабатывать… Что-то не все говоришь ты мне, Семен. А кто будет начальником строительства?

— Не знаю, еще не назначен. Мне приказано работать в твоей экспедиции, помогать тебе. Строителей еще не назначили, но я думаю, что проектно-исследовательская экспедиция и станет базой штаба строительства. Теперь, кажется, тебе уже все понятно?

— Все, — направляясь к арбам, промолвил Мухтаров. — Словом, пока что поезжайте в Чадак, работайте и отдыхайте. В первую очередь меня интересуют графики напряжений в типовых сифонах периферийных систем канала по моему последнему заданию… Да ты и сам знаешь наши недоделки в рабочих проектах. Мой старик Файзула устроит вас как следует. Это благодаря его стараниям в кишлаке подобрали для нас четверку новых арб. Во времена Соломона они были менее живописны. Думаю, справлюсь со всеми делами за два-три дня и тоже приеду. А теперь разгрузим вагон и айда в чайхану, пообедаем вместе… Так, значит, «Проектно-исследовательская экспедиция» и «секретарь парторганизации строительства»… товарищ Лодыженко уже назначен!.. Мудро и, кажется, вполне ясно!..

Паровоз подцепил вагон и, грохоча на стрелках, потащил его поближе к четырем разрисованным арбам.

II

Заветный прохладный уголок в Намаджане. Прохладный и красивый! Пруд с проточной янги-арычной водой из самой Нарын-су. Островки посредине пруда. Легонькие, горбатые мостики, словно ненароком переброшенные через узенькие рукава пруда. Когда и кто строил эти мостики — никому не известно. Самый новый из них, кажется, насчитывает уже сотни лет. А заплаты, как наросты, лепились всюду, и постепенно терялась форма, которую придал мостам древний зодчий Намаджана. Они вечно ремонтировались наспех, но служили всегда безотказно, только поскрипывая под большим и под малым грузом.

На островках ветвистые карагачи и осокори сохраняли под своей зеленой густой листвой свежесть и тень. А на центральном островке, как вызов старому, тысячелетнему Намаджану, стоял ресторан новейшего типа. Легкая колоннада поддерживала его крышу, здесь было много воздуха, цветов, бело-голубой краски и стекла.

Пруд с его островками и рестораном тесным кольцом, точно гнезда ласточек, облепили чайханы, украшенные коврами. Возле них, меж деревьев, кипели огромнейшие тульские самовары, а в веревочных клетках, висевших под потолком, неутомимые перепелки задорно кричали «пить пойдем».

Евгений Викторович Храпков, новый намаджанский врач, ежедневно после обеда посещал этот уголок. Тучный, тяжелой поступью шагал он по ребрам легкого, непрочного мостика, балансируя, как цирковой слон на бочке.

— Женечка, Женик! Проломишь, слышишь… — говорила, посмеиваясь, его жена. Смех ее был притворным, неестественным. Танцуя, проходила она по неровным доскам, поддразнивая Евгения Викторовича. — Ах! Ах, Женик!

— Любочка, не шути. Ты ведь в новом шелковом платье.

— Глупый ты, Женик, жалеешь платье. Вот упаду…

Врач, делая вид, что хочет подхватить жену, широкой, блаженной улыбкой отвечал на ее смех и шутки.

В ресторане они заказывали пиво, мороженое, какую-нибудь воду и сидели здесь в тени в ожидании приближающегося вечера. Они старались показать, что счастливы и беззаботны. Любовь Прохоровна, обводя глазами сидевших за соседними столиками, словно желая пококетничать, нарочито громко хохотала и шутила со своим Женей. Соседи и не замечали, как часто в этом подогретом шалостями разговоре звучат неискренние нотки!

Бывают же на свете такие супруги!

Живут они или прозябают? На людях заменяют мещанским нежничаньем сердечную теплоту отношений. К семейным обязанностям уже с торжественного дня свадьбы относятся холодно, безразлично, со скукой.

«Мы любим друг друга», — говорят при людях их застывшие в улыбке уста. «Мы нежим друг друга», — убеждают они сами себя наедине.

А какая уж там любовь, какая нежность, если до супружества каждый из них создавал идеалы любви, семейного счастья «по образу и подобию своему», и эти идеалы, как и характер и воспитание каждого из них, оказались удивительно противоположными.

Евгений Викторович — последний сын у матери-вдовы волжского купца первой гильдии Храпкова — более десяти лет вел разгульную холостяцкую жизнь в обществе «хорошеньких» девушек. Купчиха-мать подчинялась новым веяниям в воспитании детей и к своему любимчику Жене пригласила скрипача, обучать его музыке. Да и старшие братья не привлекали Женю к делам своей торговой «фирмы». Они охотно отправили брата учиться — сперва в Казанский коммерческий институт, а потом в Москву, в институт «гражданских инженеров», не ограничивая его деньгами, позволяя вести беспечную студенческую жизнь. «Весь в отца», — говорили, смеясь, братья, видя, какой образ жизни ведет их Женя. Старушка мать была уже не в силах остановить сына и направить его на истинный путь. Женя, заканчивая третий курс, страстно увлекся танцовщицей из «цыганского хора», выехал с ней в Петербург в качестве скрипача. Там, перепившись, наскандалил и этапным порядком был препровожден на Волгу, сдан на руки больной матери…

Его братья, чтобы развязаться со своим братом-повесой, выделили матери долю капитала в банковских бумагах, да и порвали навсегда с Женей. Мать не пережила этой семейной катастрофы, умерла. В печальные дни траура Женя с ужасом почувствовал, что болен позорной болезнью — результат его бесшабашного увлечения гулящими женщинами.

В первый момент ему казалось, что единственный выход — самоубийство! Но своевременно он вспомнил об отцовском наследстве. Оставив занятия в институте, проклиная свое поведение, Женя дал себе слово исправиться и серьезно занялся лечением. Когда врачи заверили его в том, что он полностью здоров, он поступил в местный медицинский институт, который и окончил во время войны России с Австрией и Германией. В звании младшего хирурга Женя охотно переехал с военным госпиталем в Ташкент…

На первых порах, как после безумной скачки, он на миг остановился, отдавшись полностью хирургии, и с некоторым страхом присматривался к женскому обществу. Но страх и юношеские увлечения недолго дружили в душе молодого человека, который неожиданно стал делать большие успехи в хирургии. Это возвышало его в собственных глазах, побуждало работать еще лучше, а в своей личной жизни он плыл по воле волн — пускай, мол, несет течение, куда-нибудь да прибьет… Февральская революция оставила его равнодушным, а Октябрьской он испугался, особенно когда узнал, что оба его брата бросились защищать от революции богатства «фирмы». Один из них погиб в армии адмирала Колчака, а второй — утонул вместе с английским кораблем на Балтике. Евгений Викторович проявил удивительное безразличие к семейным делам и анкеты советского врача «не марал» неприятными деталями.

До любви ли такому?

Но нет! О ней Храпков не забывал, уверив себя в том, что мужская ласка обязательно будет встречена взаимностью, более того — глубоким, сильным чувством.

Любовь — это самая нежная струна человеческой души. Тронешь — зазвучит затейливая гамма человеческих страстей. Но если умолкнет она, оборванная внезапно, — не разбудишь ее никакими ласками, не зазвенит, не заиграет более!

Любочка Марковская была еще совсем молода и вызывающе хороша собою. Эта девичья свежесть и привлекла Евгения Викторовича. Последняя, очень уж неосторожная его связь с замужней женщиной грозила завершиться громким скандалом. Рисковать всевозможными неприятностями ради украденного счастья трусливый Храпков не хотел. Он понимал, какое это преимущество — иметь свою собственную, к тому же молодую, жену, владеть ею, как вещью, как праздничной одеждой.

Случайно познакомившись возле театрального буфета с хорошенькой Любочкой Марковской, студенткой ташкентского вуза, он почувствовал, что наконец-то встретил ту, на которой должен жениться, и… решился.

Казалось, вполне естественно видеть Любовь Прохоровну смеющейся, жизнерадостной, но не всегда смеялась она от счастья. Ее веселость свидетельствовала скорее о возрасте, чем о характере или о жизненном благополучии.

Еще в детстве, а потом учась в старших классах ташкентской гимназии, она задумывалась над тем, что такое счастье. Но какой должна быть жизнь, чтобы можно было назвать ее счастливой, девушка не знала.

Ни ее мать, робкая и кроткая, ни тем более отец, добросовестный чиновник духовной консистории, не могли объяснить дочери, что такое человеческое счастье. Она аккуратно ходила в гимназию, потому что так поступали ее подруги, этому учили родители, и она выполняла эту обязанность, с нетерпением считая годы, оставшиеся до окончания гимназии, и с нескрываемой печалью восприняв весть о необходимости учиться еще и в высшем учебном заведении.

Еще девочкой она стала понимать, что недурна собой, а с годами окончательно убедилась в своей красоте. Ежедневно усаживаясь за. старое пианино, она ненавидела так называемую «систему», которой придерживалась ее учительница, и каждую удобную минуту использовала для разучивания модных романсов и распевала их своим мелодичным голосом, вселяя тем самым радость в сердца своих родителей.

Надо ли удивляться тому, что Люба не увлекалась никакими идеями и оставалась вдали от общественной деятельности? С детства воспитанная в религиозном духе, она и к религии не проявляла ни любви, ни презрения, хотя в семье чиновника духовной консистории это и могло показаться просто невероятным. Здесь сказывался, разумеется, не сознательный протест против культа, а просто леность, какое-то безразличие к окружающему миру. Когда родители посылали девушку в собор, к ее услугам были роскошные парки Ташкента, где можно хорошо провести время, пока закончится богослужение.

Так подсознательно сопротивлялась Люба епархиальной морали, наложившей на всю семью свою специфическую печать, и все же не избежала ее влияния, (вырастая под родительскими крыльями, изрядно потрепанными полунищенской чиновничьей жизнью. Хронически больная мать, задерганный и выхолощенный консисторией отец… Родить ее помогла природа, а воспитать — не хватило ни условий, ни умения.

После Октябрьской революции многие епархиальные служащие находили мужество оглянуться на свое прошлое, проклясть его и искать место в новой жизни. Были и такие, которые шли к белобандитам. У Прохора Сидоровича Марковского было свое представление о человеческой честности, и к тому же он считал себя уже староватым для активного вмешательства в политическую борьбу, развернувшуюся в Средней Азии. К белобандитам он не пошел. А когда прослышал, что кокандский священник Багрянский пожертвовал из церковных денег 60 рублей на борьбу против революции, его вера в святость догматов Ветхого и Нового заветов сразу пошатнулась. После ликвидации консистории он слег, а через два года умер, подточенный сомнениями в непоколебимой правоте старой житейской мудрости, так и не сказав дочери о своих сомнениях.

Через три года после смерти отца Люба, уже будучи студенткой советского высшего учебного заведения, похоронила свою мать и осталась сиротой на попечении родственников. Но вскоре она увидела, что на этой милости далеко не уедешь. Она чувствовала, что, кроме родителей, ей недостает еще чего-то. А чего именно — сама не могла понять.

Любочку не смутило внезапное предложение уже известного в районе молодого хирурга. Со времени замужества своей двоюродной сестры, поповны Софьи, в доме которой жила она из милости после смерти родителей, не одну бессонную ночь провела Люба, раздумывая о своем будущем. Она мечтала о супружеском счастье, о собственной квартире, даже о ребенке… Зависть к вышедшей замуж Соне решительно доконала Любочку. И она обвенчалась в соборе с Женечкой Храпковым.

Да и могла ли она отказать интересному и крепкому, точно дуб, кавалеру? Он — старше годами, да разве это мешает хозяину дома? Не только обывательское желание устроиться так же, как Соня, но и сердечное влечение побудило Любочку выйти замуж за Храпкова. Они переехали в Намаджан. Евгений Викторович, работая главным врачом городской больницы и взяв на себя заведование отделом здравоохранения в горсовете, не забывал о своей молодой жене. Создав для нее хорошие условия, он на первых порах супружеской жизни как бы ослепил ее. Себя он считал непогрешимым, а доброе отношение молодой жены принимал как должное. Он не замечал, что жену в минуту раздумья тревожил вопрос: вот уже третий год живут они вместе, а до сих пор… такие же одинокие, как и после свадьбы!

Наконец она почувствовала какую-то искусственность в отношениях с мужем, и особенно остро ощутила потребность в душевной теплоте.

Храпков, тучный не по летам, обладал приятной внешностью. Он был всегда опрятен, крупные черты его лица, казалось, свидетельствовали о сильном, волевом характере. Только чрезмерно толстые, как будто всегда надутые, губы портили его. Еще в детстве, на Волге, за эти толстые губы его всегда дразнили мальчишки.

Он любил свою профессию и музыку в одинаковой степени. Однако хирургии отдавал почти все свое время, а о музыке любил только поговорить, да и то при удобном случае. Со временем и это от него ушло. Он не хотел ограничивать свою деятельность специальностью хирурга и стремился выйти за пределы больницы. Когда Храпков переехал в Намаджан, он уже не жаловался, что ему негде развернуться. Ему поручили здесь создать отдел здравоохранения.

С утра до позднего вечера он был поглощен ответственной работой, заданиями, новыми проектами, приемами в больнице. Для своей жены он был гостем, всегда желанным. Она шла с мужем на островок обедать или ужинать, шутила, чтобы разбудить в нем приглушенные чувства молодости, старалась быть всегда веселой. Эти краткие свидания с мужем в обществе людей она прямо-таки героически превращала в иллюзию семейного счастья…

Она и не помнила, откуда ей стало известно, что Намаджан существует уже около тысячи лет. Ей казалось, что только землетрясения могли изменить однообразную жизнь этого города. А о землетрясениях она тоже узнала, наверное, от Жени, который торжественно называл их memento mori — напоминанием о смерти. Все в этом городе было однообразно. Одни и те же знакомые лица всегда встречались на улицах и особенно в парке, куда каждый вечер собирались намаджанцы в чайханы попить кок-чаю, поесть изюму и дынь.

Любочка еще в Ташкенте слышала, что Октябрьская революция, ожесточенные бои революционных войск с многочисленными бандами разбитого самодержавия и буржуазии, как свежий поток горного ветра, взбудоражили вечно сонную жизнь Ферганского межгорья. В свое время она знала это, а здесь, в Намаджане, забыла. Она пропускала мимо ушей повседневные новости, опережавшие одна другую и глубоко волновавшие людей.

Эта весна ощутимо нарушила намаджанскую тишину. В газетах на первой странице крупным шрифтом было напечатано краткое, но очень важное сообщение. В простых словах газетного столбца раскрылось будущее родной земли!

Голодную степь, мертвую пустынную землю, большевики берутся оросить — гласило сообщение. Новая власть в стране после победы над бухарским эмиром, после земельно-водной реформы теперь решается осуществить еще одно дело — назло аллахам и шайтанам, — превратить пустыню в культурный, оживленный край.

Правоверному мусульманину времен первого десятилетия после Октябрьской революции страшно было даже подумать о таком деле. Проклятая аллахом Голодная степь и благословенная святая обитель мазар Дыхана, расположенная на искристой многоводной Кзыл-су, должны стать единым цветущим краем?! За этим кроется что-то страшное, о чем не написано в газете. Голодная степь — это пристанище смерти, а не жизни. Это степь самого шайтана…

Но Любовь Прохоровна не придала этому известию большого значения, тем более что вскоре и газеты умолкли, будто притаились. Часы намаджанской жизни отбивали свой скрипуче-древний ритм. Газетные строки только взбудоражили горожан, но ежедневный зной, ослики, водопады остались неизменны. Древний Намаджан, казалось, так и остался доволен собой, своей запыленной, однообразной жизнью.

В Намаджане Храпковы жили недавно. Обычная человеческая любознательность побуждала Любовь Прохоровну узнать жизнь города, как-никак существующего уже тысячу лет. И она знакомилась с ним без какой-либо системы, совсем не подготовленная к этому. Хлопкоочистительный и маслобойный заводы или исторические развалины Касана были неизвестны ей раньше и в равной степени интересны теперь. Разрисованные мечети, позеленевшая от мха старинная миссионерская церковь с надписями туристов, высокие тополя цвета зеленой мяты и чайханы под ними — все, как и горы вокруг Намаджана, скоро стали для Любови Прохоровны обычными, повседневными и мало что вносили нового в ее личную жизнь.

Газетные строки насторожили было ее. Какая-то новизна чувствовалась в их содержании. Неспроста у намаджанцев расширялись зрачки и замирало дыхание, когда они вчитывались в эти строки. Но ею опять безраздельно овладело холодное очарование собой, своими переживаниями. Все чаще она задумывалась о своих чувствах к Евгению Викторовичу. Любила ли она его или просто уважала?..

В минуты такого раздумья она спешила на островок, в гущу людей. У нее не было приятельниц с жизненным опытом, с которыми она могла бы посоветоваться о волновавших ее вопросах. Крепкий сон мужа тревожил ее, но она не протестовала. Лишь бы только спал. Сама же отсыпалась тогда, когда он уходил на работу. Утомленный ежедневными делами, Женя не надоедал молодой жене своими ласками.

Она думала, что так и должно быть. Даже благодарна была ему за это. И, когда порой подкрадывалась к ней предательская мысль о счастье, о будущем, она немедленно гнала ее прочь. Садилась за рояль, читала роман или опять шла к миссионерской церкви, чтобы еще раз прочесть имена туристов, заросшие мхом.

Однажды Люба завела с мужем интимный разговор, захвативший Евгения Викторовича врасплох:

— Соня уехала от нас вся в слезах…

— Что случилось? — искренне удивился Евгений Викторович.

— Жаловалась на Виталия… Ребенок, говорит, мог бы украсить их однообразную жизнь. В самом деле, Же-ник, живут они одинокими. Да… собственно, и мы тоже… У людей как-то укрепляется семейное счастье… — говорила Любовь Прохоровна, смущенно перебирая в гардеробе какие-то вещи и пряча от мужа лицо.

— Я не совсем понимаю тебя, Любик. Живем, как редко кто живет в наше время, в достатке…

— В достатке, — слегка нервничая, перебила его жена. — Разве я об этом? Соня говорит о ребенке. Думал ты об этом, Женя?

— В голову не приходило, Любик! По мне, знаешь… То есть, я хочу сказать, что Соня, наверное, имела в виду себя. Конечно, это наполнило бы их дом новым содержанием, разумеется, новые заботы украсили бы их семью, укрепили бы их… — хотел было сказать «любовь», да закашлялся и оборвал на полуфразе.

— Соня жаловалась, что ее муж возражает…

— Виталий Нестерович? Чудак…

— Она спрашивает: почему и у нас нет ребенка… — Любовь Прохоровна окончательно смутилась и не досказала.

— Гм, придут же в голову такие мысли. И что ты ей ответила?

— Ты же знаешь Соню. Да еще эти слезы… Сказала ей, что в голову взбрело. Сошлись мы так неожиданно, еще не привыкли друг к другу, как они. Наши души не успели до супружества слиться…

— Этого можно было и не говорить^ — перебил ее муж. — Души, души… Конечно, в любви мы друг друга взаимно нё обогатили.

— Не говори глупостей, Женик, полная взаимность! — резко отрезала Любовь Прохоровна. — Любовь, любовь… Соня говорит о ребенке… Мы с тобой вошли в супружеский дом будто в разные двери и заблудились по дороге к семейному счастью…

— А, вот ты о чем…

И Храпков припомнил неприятную страницу своей разгульной молодости, болезнь. Он почувствовал, как кровь приливает к лицу. Евгений Викторович хорошо понимал, что хотя жена и занята будто бы, но ждет от него ответа.

— В самом деле, Любик, у нас еще будет семья… У нас с тобой разница в летах, может быть, и в темпераменте, а это, знаешь, имеет огромное значение… Я вовсе не против, чтобы в нашем доме был такой пухленький, такой смешной и милый ребеночек. Третий год живем… — и совсем неожиданно добавил: — Может, тебе следовало бы побывать у специалистов?

— Не знаю… — вспыхнула она, пожав плечами. И тут же с сердцем бросила в ящик белье и, красная, как жар, быстро ушла в кабинет Евгения Викторовича.

…Появились врачи-специалисты — на этом настоял Евгений Викторович. Весьма вежливые, пускай и пожилые, акушер и гинеколог своим вмешательством оскорбили ее. Протирают тяжелые очки, осматривают, рассуждают, говорят.

— Бесспорно, у вас еще будет семья… — давали заключение врачи. — Горный воздух, на месяц-два перемена климата, впечатлений. А главное, мадам… не падайте духом…

И они оставили молодую женщину одну со смешанным чувством страха и обиды, стыда и удивления.

А иногда Любови Прохоровне казалось, что так, может, и лучше! У нее нет детей, она сама хотела бы еще чувствовать себя ребенком, боялась, не понимала того, что значит быть матерью. Только церковный обряд венчания сделал ее женою врача, женщиной.

Уродовалась юность, калечилась душа, на ней оседала ржавчина оскорбления.

…Так началась семейная жизнь Любови Прохоровны.

III

Как раз в эти критические для их супружеской жизни дни и появился в Намаджане Саид-Али Мухтаров.

Он возвратился в родные края после долгих лет жизни за пределами Узбекистана. Отрочество и студенческие годы он провел в Баку, а потом в шумном Петрограде. Принимал активное участие в великом Октябрьском‘перевороте и гражданской войне, а затем заканчивал образование в Москве. Ранней весной 1927 года судьба забросила его вначале в зеленеющий межгорный Чадак, а оттуда — в Намаджан.

Поздно вечером, после утомительного заседания, патриоты города повезли его в самый живописный уголок городка — на островок. Он восторгался парком, чайханами, разноцветными фонариками и песнями — соревнованием поэтов-певцов. На следующий день явился сюда снова и среди чайхан, и фонариков, и перепелок в клетках вдруг увидел чету Храпковых.

Очарованный изящной женщиной, удивленный ее подчеркнуто-шаловливым обращением с неуклюже-мешковатым мужчиной, Саид-Али стоял как вкопанный, он не в силах был оторвать глаз от Любови Прохоровны. Он следил за ее девичьей походкой, за каждым движением бровей, за трепетом ее нежных уст.

На островках вокруг нарастал вечерний гул. Грохочущий шум водопадов, рев ослов и крики людей ошеломляли. Нары чайхан, покрытые коврами и циновками, нависли над прудом под сенью тополей. На нарах по-хозяйски лежали или сидели, поджав ноги, всегда праздные люди, пили кок-чай без сахара и пели под аккомпанемент карнайчи, игравших на дутарах и бубнах.

Саид-Али шел сегодня в этот парк, намереваясь отдохнуть от дневной беготни, насладиться ароматным кончаем и послушать солистов, соревнующихся в исполнении старинных узбекских песен. Еще вчера вечером он заметил, что здесь, как и в Чадаке, жизнь текла по-старому, и свежему человеку все казалось каким-то потусторонним, чужим. Давным-давно, будто во сне, он так же жил, так же пил из одной пиалы со всеми кок-чай, слушал певцов. В песнях отражалась печальная история отцов, их грусть пробуждала усыпленные совсем другой, новой жизнью воспоминания о далеком детстве.

На широких нарах, покрытых потертым от времени бухарским ковром, Саид-Али увидел вчерашних знакомых дехкан. Среди них были два известных певца. Перед собой они держали наготове разукрашенные цветами жестяные подносы, чтобы ими резонировать голос. Вскоре должно было разлиться по парку, пронестись между тополями и вырваться в безоблачное звездное небо захватывающее, словно сверхъестественное рыдание, восточное пение с подносами.

В памяти Мухтарова воскресали старые обычаи. Иначе привык он жить за последние годы, другую жизнь хотел бы застать и здесь, в родном краю…

И вдруг он встретился с Храпковыми. Его поразили дисгармоничность этой пары, детски невинный смех молодой женщины, игривая грациозность ее походки. За мостиком она оперлась на руку мужа и пошла, счастливая, довольная окружением и собой. Она заметила, что Мухтаров очарован ею, и восприняла это как должное. Поймав себя на непозволительной заинтересованности молодым узбеком, она скользнула своим безразличным взглядом куда-то вдаль.

Ведь она шла со своим мужем.

Вокруг раздавался шум многих голосов, звуки щипковых музыкальных инструментов, выкрики мороженщиков. И над всем этим прозвучали вступительные ноты солистов.

Саид-Али вздрогнул. Он почти иронически посмотрел на ковры, певцов и решительно направился по горбатому мостику к легкому, весенне-яркому открытому ресторану на островке.

Но, уже усевшись за отдельным столиком, он смутился. Ему сделалось как-то неловко и стыдно. Почему выбрал он именно этот, удобный для обозрения столик? Можно же было сесть где-нибудь <в другом уголке, скрыть если не от себя, то по крайней мере хотя бы от всех свой интерес к этой женщине в изящном, как дымка прозрачном, платье. Разве он впервые видит красивую молодую женщину и, как юноша, не способен сдерживать себя при этом? Ведь за годы учебы в центральных городах Советского Союза он привык иначе относиться к женщинам…

Нет, он не юноша, только что вырвавшийся из-под опеки родителей. У него есть не только ум, отточенный жизнью, но он обладает силой воли, достаточной для того, чтобы удержаться от легкомысленных поступков. Серьезный молодой человек возвратился в Узбекистан не для того, чтобы вдруг стать… донжуаном.

Суламифь!..

Саид улыбнулся и решительно поднялся из-за столика, не взглянув больше на Любовь Прохоровну, которая снова обратила на него внимание. Он скорее почувствовал это, чем заметил. Однако не остановился, пошел, сопровождаемый удивленным официантом. Такой нетерпеливый посетитель в Намаджане появился впервые. И неловко стало честному работнику ресторана: с сожалением провожал он глазами молодого человека.

«Надо было быстрее обслужить такого, — размышлял растерянный официант, держа бокал и бутылку пива с воткнутым в пробку штопором. — Наверное, из центра!..»

IV

В этих краях Мухтарова никто не знал. Появление такого необыкновенного прохожего возле мечети-обители — мазара святого Дыхана заинтересовало многих праздных дехкан, расположившихся в чайханах. Одет не по-местному, независимо держится, говорит прекрасно по-узбекски, с характерным для горных кишлаков чистым произношением, — кто он, этот молодой человек?

Правда, в обитель часто приезжают молодые муллы-дехкане из Самарканда и даже из Бухары. Одни интересуются древними священными надписями на стенах мечети, в худжрах. Другие разыскивают старый коран, в котором отдельные суры приспособлены святым имам-да-муллой Дыханом к условиям Ферганского межгорья. А третьи — и таких больше всего! — просто путешествуют по достопримечательным местам Узбекистана, к которым правоверные с гордостью относят обитель мазар авлиё Дыхана, находящуюся вблизи Караташа.

Хотя здесь привыкли видеть всяких путешественников, но этот показался всем находящимся в чайханах совсем особенным. Дехкане высказывали свои догадки, делали смелые предположения:

— В Самарканд съехалось много новых начальников советской власти. Наверное, и этот — один из них: какую-то земельную реформу будут проводить.

— Водную!

— Ну да, земельно-водную! У кого был хоть тегирман собственной воды, теперь должны будут получать воду по очереди. Вода всюду становится народной!

— А баи?..

Но человеку не дали договорить. На него зашикали, забрюзжали…

Они, будто завороженные, глядели на молодого узбека в городской запыленной одежде. Он шел медленно, осматривая праздный люд и высокий минарет мечети.

Потом он остановился возле самой людной чайханы.

— Кто из вас, дехкане, может показать мне, как пройти к главному водопаду Кзыл-су? — обратился он к притихшей толпе.

— Пожалуйста, Саид-ака! Я охотно пройдусь с вами до самого Кзыл-су, — услыхал он приятный голос, донесшийся со стороны.

Молодой узбек вздрогнул и резко повернулся. Он допускал что угодно, только не встречу с кем-нибудь из знакомых здесь, в этих магометанских дебрях Ферганы.

— Пускай вас не удивляет моя осведомленность, Саид-ака, — снова послышался тот же голос, и с невысоких нар чайханы соскочил дехканин, средних лет, без чалмы на голове, в новой, подчеркнуто ферганской, с белой тонкой вышивкой, тюбетейке и с аккуратно подстриженной бородкой с проблесками седины. Он быстро, хотя и не без достоинства, подошел к крайне удивленному Саиду-Али Мухтарову, — Я тоже чадакский, арык-аксакал Юсуп-Ахмат Алиев. Знаю вас, потому что видел, когда вы приезжали в гости к вашей матушке, старой Адолят-хон…

— Саид-Али!.. Саид-Али!.. — передавалось из уст в уста на нарах в чайхане.

Мимо тесных дувалов рядом с Мухтаровым на известном расстоянии, как этого требовал этикет, пошел мулла Алиев. Ему, конечно, хотелось спросить, какие благородные порывы побудили Саида-Али посетить обитель, но те же правила вежливости сдерживали его. Жизненный опыт подсказывал ему, что отнюдь не религиозное рвение было причиной посещения обители старшим сыном Адолят-хон. Простая любознательность молодого путешественника?.. Но старый Файзулла рассказывал ему, что во двор старухи и к ее соседям наехали какие-то «помощники Саида-Али».

— Интересуетесь нашей красавицей Кзыл-су, Сайдака? Хорошая река! Водная стихия, соревнующаяся со скалистой, горной…

— Вы — арык-аксакал, мулла-ака? — спросил Мухтаров, будто и не слышавший его рассуждений.

— Да. Работал и мирабом на Чадак-сае…

— Не могли бы вы, хотя предположительно, сказать мне, какое количество воды прорывается тут между скал, ну, скажем, в течение суток?

— Количество? — нисколько не смутившись, переспросил арык-аксакал и оглянулся, молниеносно охватывая взором и будто приглашая к себе в свидетели мощный каскад обительских водопадов. — Количество, конечно, большое, Саид-ака. Знаю точно, что через обительский шлюз — заур проходит весной более пятисот… прошу извинить: Саид-ака желает знать в тегирманах или… в кубометрах?

Саид-Али, любовавшийся водопадом, услыхав от муллы-дехканина вопрос о «кубометрах», чуть было не обнаружил свое удивление, но сдержался, даже глазом не моргнул! «Арык-аксакал человек с умом. Если он еще и не понимает, для чего Саиду понадобились данные о мощности узбекской реки, то вполне догадывается, что тегирманами его уже не удовлетворишь. Да… ему уже известны и кубометры… А впрочем… Это понятно — ведь уже начали осуществлять государственную земельно-водную реформу!..»

— Конечно, в кубометрах. Тегирман — очень маленькая мера для такого гиганта, — спокойно ответил Саид, не отрывая глаз от водной стихии.

— Более пятисот кубометров в секунду, Саид-ака!

— Более пятисот! И все это течет дальше, без всякой пользы?

— Да. Дальше к… соседнему государству… — в тон Саиду ответил Юсуп Алиев.

Только теперь Саид резко повернулся к аксакалу, смерил его взглядом, точно проверяя: неужели эти слова произнес тот самый аксакал, который семенящей походкой следовал за ним между дувалами.

Ничего не сказав, Саид снова повернулся к водопаду, потом пошел дальше по утоптанной широкой тропинке вверх по реке. «Дальше к… соседнему государству!» Получается, что дехкане хорошо понимают и, наверное, знают настоящую цену этому факту! Пятьсот кубометров в секунду белого угля потоком устремляется прочь из нашей страны в карманы капиталистических концессий…

Молча взобрались они на самую вершину холма, по которому бурная Кзыл-су гибко извивалась, зажатая в тесном ложе, чтобы затем вырваться и упасть в широкий, пенящийся пруд.

— …Более пятисот кубометров в секунду… А бывает и больше?

— Бывает, но это силевые воды. Пятьсот — это естественная мощность Кзыл-су, — ответил Юсуп Алиев, точно ученик на уроке.

— А меньше, бывает меньше? Какие месяцы в году для Кзыл-су самые мелководные? И как тогда ведут себя «соседи»?

Юсуп засмеялся.

— Бывают годы, когда в летние месяцы через заур проходит всего около двухсот кубометров воды, но и те приходится использовать для обительских полей… Ну, тогда молятся… Имею в виду соседних мусульман…

— Молятся? И помогает?.. Вижу, вы хорошо разбираетесь в водных богатствах края… Это достойно настоящего арык-аксакала! Сердечно вам благодарен…

Крепко пожав друг другу руки, они разошлись. Пошел, собственно, Саид-Али, пробираясь дальше по скалистому берегу Кзыл-су. А Юсуп остался, охваченный сомнениями и взбудораженный своим же ответом о «соседних мусульманах». Его волновал вопрос: «Зачем Саиду-Али, этому блудному сыну старухи Адолят-хон, надо знать о количестве воды Кзыл-су, зачем понадобилась ему эта вода, бесполезно вытекающая к соседям?» Так, раздумывая, и стоял он до тех пор, пока не потерял из виду среди скал и кустов мужественную фигуру своего недавнего странного собеседника.

Потом Юсуп отошел в сторону от тропинки и присел на большом камне. К нему поднялось несколько молодых дехкан: и в чалмах и с обнаженными головами. Они молча уселись вокруг, — очевидно, их терзали те же сомнения.

Он лишь взглянул на сидящих да на тех, что еще, запыхавшись, взбирались по склону, и поднялся с камня.

— Пошли в чайхану! Это наш, чадакский. Давно не рыл человек на родине, вот и любуется, как и всякий правоверный, достопримечательными местами нашего края. Аллагу акбар[1], пошли!..

Только перед вечером возвратился Саид-Али, весь забрызганный грязью, но довольный и пышущий здоровьем. Он прошел, не проронив ни слова, не посмотрев на опустевшие чайханы, и исчез среди извилистых дувалов.

На станцию Уч-Каргал он добрался почти глубокой ночью и взял в кассе билет до Намаджана.

Но, когда он садился в вагон, его уже провожали десятки любопытных глаз: широко распространилась весть о том, что сын покойного чадакского мираб-баши посетил обитель мазар Дыхана и весь день бродил по скалистым берегам Кзыл-су…

V

Каждый вечер Саид-Али Мухтаров ходил в парк на островок, надеясь встретить там снова эту странную пару — тучного, мешковатого мужчину и его стройную молодую жену… Не желая признаваться в своей заинтересованности, он убеждал себя: «Надо же развлечься хотя бы вечером! Весь день просидел в гостинице, обрабатывая материалы, добытые во время поездки по Кзыл-су. Снова обошел все учреждения и где надо было поругался в меру… Сам бог велел зайти на островок выпить бутылку холодного пива…»

Большой круг нар, разноцветные бумажные фонарики, озарявшие веселые лица, мигая, затухая и снова вспыхивая… Словно всегда, вечно длилась эта нехитрая жизнь чайханы с аппетитным кок-чаем, певцами, перепелиными боями. Но как все это было далеко от него, от тревожного и страстного волнения, так неожиданно и властно овладевшего им.

Ко всем заботам жизни, к большим стремлениям и обязанностям настойчиво и неожиданно присоединилась «Суламифь»…

Дела держали Саида-Али в Намаджане, и на ночь он теперь уже не уезжал в Чадак. Еще неясное чувство где-то глубоко-глубоко шевелилось в его сердце, но он старался к нему не прислушиваться; говорил себе, что в Чадаке его ждет группа, ожидает мать и ничто и никто его здесь не задержит ни единой минуты, как только он закончит дела…

А дела, точно нити из клубка, все разматывались ежедневно, привязывая Саида-Али к Намаджану. Ежедневно он давал себе слово: «Это последний день». Но вот секретаря горпарткома он снова не застал, председатель горисполкома откладывает разговор с ним до возвращения из областного центра заведующего коммунальным хозяйством. И Саид ходил в парк теперь даже и днем…

От Лодыженко из Чадака прибыла телеграмма. Она встревожила Саида.

«Устроились прекрасно типовые графики заканчиваем тчк Телеграмма центра предлагает создать финансовую группу спрашивают присылать людей или местными кадрами обойдемся тчк Отвечай сам тчк Когда возвращаешься Лодыженко».

— Да я, кажется, не сижу здесь без дела, — успокаивал он себя, разворачивая и складывая телеграмму. — В Чадаке нужных нам бухгалтеров не найдешь. Выписывать из Москвы? Стыдно! Вот инженеров…

Мухтаров порывисто сел к столу и написал ответ Лодыженко:

«Немедленно командируй Ташкент нанять бухгалтеров тчк Днями вернусь тчк Мухтаров».

VI

На юге Узбекистана в зеленой долине утопает Фергана. «Фархана» — красавица! Спящей красавицей называли этот город за его благодатную тишину и естественную красоту.

В этом городе прожил десятки лет еще и в царское время известный в области инженер-ирригатор Александр Данилович Синявин. Жил он, как и все жители города, руководствуясь своими идеалами, нормами жизни. У него было весьма туманное представление о новой жизни. Он думал, что люди станут равными только в результате обогащения всей страны. И борьбе за это обогащение он посвятил свою жизнь, самоотверженно работая в системе водного хозяйства Ферганской области.

Он никогда не стремился стать ученым. Еще с юношеских лет его страстью был рояль, он с увлечением играл для собственного удовольствия самые любимые музыкальные произведения, и этому учил свою единственную дочь.

Идейным авторитетом для себя Синявин избрал Аристотеля. Это было не случайно. Однажды, беседуя со старыми начитанными аксакалами, он натолкнулся на интересные притчи и мудрые житейские истины, которые почти всегда приписывались полусвятому, полупророку Шаху Искендеру, и, естественно, заинтересовался этим. Любознательность неминуемо привела его к изучению сокровищ песенного и поэтического наследства народа. Александр Данилович открыл для себя новый мир. Прекрасно овладев языком, он с увлечением прочитал поэму великого Навои «Садди Искендери». Тогда же заинтересовался он и произведениями Аристотеля, правой руки и идеолога примерного властителя, его эстетикой, воспринял некоторые ее законы и убедил себя в том, что именно по ним легче жить на свете. В течение многих лет своей жизни в Фергане, даже после Октябрьской революции, он учением Аристотеля, кстати и некстати, обосновывал свое поведение.

«О, мои друзья! В мире нет друзей!»…

Этому афоризму Аристотеля он и следовал в своей житейской практике. Нет и не может быть у него друга, которому Синявин доверил бы свои мысли. А коль так, то он и не торопился с кем-нибудь подружиться. Он считал, что лучше быть одиноким, чем делить с другом счастье, очень редко встречающееся в жизни.

Веру в дружбу он потерял еще в студенческие годы, когда обычно складывается она между молодыми людьми. Нет друзей — и не нужны они. И Синявин был доволен, что у него есть свой символ веры, свои убеждения, жизненные идеалы и идейный вдохновитель — Аристотель.

Состарившись, он посвятил всего себя дочери, запоздалой радости семейного очага. Неутомимо занимался с нею музыкой и часто, подняв палец, торжественно говорил ей:

— У тебя впереди большая жизнь!..

Тихая Фергана с ее девственно прекрасной природой стала спасительным пристанищем для человека с такими взглядами на жизнь. Синявин совершенствовал знание узбекского языка, заботливо ремонтировал ирригационные сооружения, без волнений строил новые арыки, пил кок-чай и ожидал обогащения страны, которое должно совершиться невесть каким путем. Его знали и уважали мирабы, арык-аксакалы, но никто не называл инженера Синявина своим другом.

Наступила весна. Думы о воде, необходимой для первого предпосевного орошения земли, только начали беспокоить работников водного хозяйства. Инженер-ирригатор разработал планы очистки арыков, использования заброшенных зауров. Авторитет Синявина, приобретенный долголетней честной работой, оставался незыблемым. И в годы гражданской войны, и в погоду, и непогоду инженер заботился о водной системе Ферганской долины, и никто его не беспокоил. А с победой советской власти имя инженера, преданного своему делу, стало известным и далеко за пределами области.

Однажды вечером Александр Данилович возвратился с работы в таком прекрасном настроении, что даже удивил жену. Едва успев пообедать, он сел с дочерью за рояль проигрывать шубертовскую фантазию. Ноты по настойчивой просьбе инженера привез ему товарищ по службе из Ташкента.

То ли в доме не слыхали звонка, то ли посетитель не счел нужным беспокоить хозяев, раз дверь оказалась незапертой, но в минуту полного увлечения музыкой, не так ученицы, как учителя, — в комнату вошел незнакомец и выжидающе остановился у порога.

Вошедшего заметила дочь, вскрикнула и, опомнившись, закрыла рот руками, точно обожгла свои пальцы о клавиши инструмента. Оглянулся и Синявин. Ему мило улыбался «жгучий шатен», точнее говоря, рыжий веснушчатый человек в поношенном пиджаке, перешитом из староармейского френча.

Здороваясь, он неразборчиво назвал свою фамилию и вежливо попросил извинения за неожиданное посещение — неотложные дела принудили его к этому.

Синявин был сдержан с этим незнакомым человеком. Пришел тот без приглашения, по какому-то «неотложному» делу, — пускай и говорит, излагает его.

— Я вас слушаю, садитесь, как там вас…

— Преображенский, Виталий Нестерович, — подчеркнуто четко повторил гость свое имя. — Прошу извинить, вы, кажется, инженер Синявин, я не ошибся?

— Нет, нет, не ошиблись. Но я вас не знаю.

А тем временем думал: «Преображенский, Воздвиженский… литературно выдержанное произношение… Не иначе — поп без прихода, или…»

— Я безработный инженер-строитель, — торопился гость доложить о себе, как будто читая мысли хозяина.

Синявин смущенно развел руками.

— У меня нет работы. Я — инженер-ирригатор водного хозяйства. Штаты заполнены и… не мне поручены дела биржи труда.

— Об этом я знаю, — еще вежливее, с той же милой улыбкой промолвил инженер.

— Вы коммунист, участвовали в гражданской войне?

— Что вы, господь с вами, Александр Данилович!

— Почему это вас так испугало?.. Роночка, выйди на минутку, мы поговорим с инженером.

Синявин глазами проводил дочь и продолжал свою мысль, не обращая внимания на то, что гость уже раскрыл свой рыжеусый рот, чтобы ответить на вопрос.

— Молодому инженеру-производственнику, как вы, не мешало бы иметь современный образ мыслей. Кстати, в водном хозяйстве вас охотно приняли бы на работу и без меня.

— Если бы я был коммунистом?

— Разумеется.

Синявин пристально глядел на гостя. Ему не понравилось его категорическое «господь с вами», рыжие, щетинистые усы «англе», елейная поповская речь. Не по душе были Синявину и маленькие, пронизывающие, довольно злые глаза и такая развязная настойчивость инженера.

— Прежде чем идти с таким делом ко мне, по крайней мере надо было разузнать в отделе. Там есть люди, которым поручено подбирать работников.

— Товарищи партийцы? — стараясь придать больше серьезности вопросу, подчеркнул гость последнее слово, понизив голос.

— Да, конечно… Может, и коммунисты, — нисколько не смущаясь, ответил хозяин. Он безошибочно понял, что его «прощупывают», и сдерживал себя.

Но гость воздержался от дальнейших попыток «прощупывания» старого инженера. Сдержанно попросил он разрешения закурить папиросу. Даже пепельницу сам принес с окна и поставил ее на стол возле себя. Манера поведения, вопрос «Не курите?», заданный с особенно льстивым поклоном, раздражали хозяина. Но он выжидал, тяжело опустившись в кресло за столом.

— Каприз лукавой судьбы, Александр Данилович, забросил меня в азиатские дебри, — лучше не интересоваться этим. Ну, а… семья, поиски каких-то перспектив… У каждого из нас роятся мечты, перспективы; приходится жить, искать счастья. Чтобы не задерживать вас излишними разговорами, разрешите перейти к делу.

— Пожалуйста. Чужие мечты и перспективы меня мало интересуют. Еще раз говорю вам — работы у меня нет. Кажется, больше и… говорить-то не о чем.

— Но я прошу не работы, а… только рекомендации.

Синявин медленно поднялся со стула, тяжело опершись обеими руками на стол. От удивления, вызванного такой неожиданной просьбой, он будто онемел. Да и что можно сказать человеку, который, впервые переступив порог, осмеливается просить рекомендацию? С какой стати? Кому его рекомендовать? А может, этот субъект… больной?

— Это вы серьезно?

— Вполне. Да вы успокойтесь, Александр Данилович. Я же вам еще не сказал толком, о чем хочу вас просить.

— Какого же еще толка? Вы просите у меня протекции. Что же тут непонятного? А я вас совсем не знаю, впервые вижу. Я даже не уверен, что вы назвали свою, а не вымышленную фамилию…

Гость вдруг вспыхнул, точно пойманный с поличным, перестал мило улыбаться, а его лицо, покрытое веснушками, налилось кровью. И хозяин, заметив это, почувствовал облегчение. Человек еще не потерял способность краснеть, с ним можно договориться.

— Ну, говорите все, — заговорил Синявин спокойнее, отходя от стола. — Я должен рекомендовать вас коммунистам, как надежного и честного человека, квалифицированного инженера. Поселить вас у себя на квартире, отдать вам свою дочь в жены, ну… а потом, разве я знаю, какая еще фантазия может взбрести в голову человеку? Давайте выкладывайте.

Инженер спокойно дослушал до конца нервную, хотя и сдержанную тираду хозяина. Потом весело рассмеялся и тоже поднялся из-за стола, бросив недокуренную папиросу в пепельницу.

— Ваша дочь еще молода, Александр Данилович, а я уже женат, и не так давно.

— Очень приятно, поздравляю вас…

— Начинается большое строительство в Голодной степи, где будут нужны инженеры моей специальности. Вижу, что вы об этом до сих пор ничего не знаете, а вас, наверное, пригласят туда на ответственную должность инженера-ирригатора.

— О чем вы говорите, о каком строительстве? Английская концессия? Но ведь от нее, кажется, отказались наши…

— …большевики, — подсказал Преображенский.

— …дипломаты, еще на Лозаннской конференции.

— Лозаннская конференция и концессии, возможно, здесь и ни при чем. Просто их правительство решило… Взяло и постановило ассигновать для этого сотни миллионов рублей из бюджета России… Вот прочтите в газете, если не читали ее вчера. Вас пригласят, я это знаю.

Синявин с интересом взял газету, прочитал правительственное сообщение и, будто рассуждая вслух, сказал:

— А знаете, это интересно. Благодарю. Так, стало быть, концессии теперь уже нечего ждать?

— Александр Данилович, вы надеялись на концессию? Английскую?

— Мне, собственно, безразлично — английская или французская. Англичане, конечно, богаче… Но теперь получается совсем по-иному. Оказывается, что большевики не такие уж неопытные государственные деятели.

— Большого ума не нужно, чтобы растранжирить приобретенное Россией золото на такие… на такое строительство.

— Вы просите рекомендовать вас? Да с подобными взглядами вам даже нос показывать на строительстве нельзя. Что же касается золота, которое приобретала империя, не говоря даже о том, какими средствами, то оно давно уже растранжирено Родзянками, Керенскими, атаманами Дутовыми и другими. Давайте лучше не будем об этом вспоминать. Но этот шаг правительства новой России, — Синявин щелкнул пальцами по газете, — далеко не похож ни на обычную растрату, ни на царскую колониальную политику. Вот что можно сказать об этом решении. И народ, узбеки это поймут, уверяю вас!.. Шутка ли: британских солдат не пустили, а теперь и английские капиталы тоже вытесняют… Нет, они с головой, с головой.

Гость не торопился, внимательно слушая политический «экскурс» старого ферганского инженера.

— Я, собственно, не собираюсь спорить с вами, диспутант и политик из меня никудышный… А вот рекомендацию на это строительство прошу у вас! Меня вы действительно не знаете, но это уж и не столь важно. В наше время нечего думать о старых знакомых и друзьях. Надо начинать все сначала. В пору той же колониальной, как вы говорите, политики Российской империи, кажется, вы, Александр Данилович, занимали эту же должность и вряд ли испытывали какое-либо неудобство… Мы с вами — инженеры. Политика для нас… то ли она колониальная, то ли… социалистическая — просто лишь официальный фон. Конечно, вы правильно рассуждаете — англичан вытеснили. Это дело, сами понимаете, большой политики: вытесняют, а потом, гляди, они снова появляются. Англичане, известно, люди настойчивые. Не исключено и другое: все будет снова возвращено концессиям, англичанам с их фунтами стерлингов чистого золота, поддержанными вооруженными силами. Но нас это не интересует, пускай дипломаты над этим ломают головы… Извините, я немного уклонился. А за мою квалификацию можете быть спокойны, инженер я хороший, да и человек не плохой, еще друзьями мы с вами, наверное, будем.

— Избавьте, пожалуйста! Одиночество — вот мой идеал, друзей я не признаю ни на каком «фоне». Лишние свидетели жизни. За новости благодарю, а рекомендации вам все же не дам. Это… просто смешно.

Наступило минутное молчание. Все уже было сказано с достаточной ясностью. Гость наконец понял, что иного решения от Синявина и нечего ждать. Он взял из пепельницы тлеющую папиросу и, гася ее, так прижал, будто хотел проткнуть ею стол.

— Удивительно. Вас знали как человека с установившимися традициями, чуткого к чужой беде русского интеллигента. Я, знаете… не ожидал. Мы, правда, не были прежде знакомы. Но ведь это — условность, многоуважаемый Александр Данилович. Я русский инженер! В Средней Азии нас сейчас слишком много, чтобы всех знать, а люди-то нужны, вам это следовало бы понимать! В этих дебрях мы между собою должны быть близки! Ну, что же, забудем этот неприятный разговор, извините. На строительство я устроюсь и без вашей помощи. А жаль…

— Да будет ли еще строительство? Сами же говорите? Советую вам заранее не увлекаться. Решение правительства об изысканиях и подготовке — еще не все. Нужны сотни миллионов золотом да чтобы по соседству не было ваших англичан с их фунтами стерлингов, — сказал Синявин.

Преображенский сделал вид, что он не понял этого замечания об англичанах, что его, человека дела, вовсе не интересуют никакие посторонние разговоры.

Только крепко пожимая руку хозяину на прощанье, он вскользь бросил:

— Ваш скепсис тоже могут расценить как антисоветский акт, а это… нам с вами совсем ни к чему. До свидания.

VII

Солнце накалило Ферганскую долину, словно огромную сковороду, лежащую между горами. Даже в тени тополей было душно, как в литейной. Не шелохнется веточка, не зашепчет листочек, не заскрипит от напряжения перестоявший ствол. Только небольшие арыки шумели в намаджанском парке.

Была пятница, мусульманское воскресенье. К пруду пестрой толпой шли празднично настроенные люди. В чайханах уже с самого утра дехкане пили чай, наблюдая сонными глазами за природой. Даже обычного гула не было слышно — в зное тонул и шепот.

Любовь Прохоровна лениво повисла на руке у Евгения Викторовича. Порой ее злили бесконечные разговоры мужа о новом здании для больницы, о порядках, которые он заведет там. Слушать в такую нестерпимую жару этот нудный разговор!

— Всем ли, Женя, так интересны твои дома, больницы?

— Нельзя, Любочка, не интересоваться ими. Это первые ростки настоящей цивилизации в такой богатой природными сокровищами, но отсталой стране. Кому, как не нам, передовым людям России, нести сюда культуру, поднимать целину?

Любовь Прохоровна, не дослушав его рассуждений, стала оспаривать их:

— Так, поднимая целину, культуру азиатов, можно забыть и о себе, и о молодой жене. Самой бы не одичать в этом захолустье. Только и просвета, что с тобой. А ты своим заседаниям, проектам отдаешь даже эти короткие минуты отдыха.

— Такая эпоха, милая. Ведь, правду говоря, человеку нашей эпохи становится тесно в собственной шкуре. Я даже думаю, что само понятие отдыха надо пересмотреть. Клянусь, мой Любик, что на этих стройках как-то… тоже отдыхаешь. Я, разумеется, о себе говорю… А вот слышала, что затевают в Голодной степи, читала в газете?

Любовь Прохоровна чем дальше, тем больше раздражалась и чуть ли не впервые собралась сказать, как ее возмущает пренебрежительное отношение мужа к ее расцветающей молодости. Даже раскрыла рот, но тут же и застыла от удивления. Перед ними словно из-под земли выросла закрытая паранджой высокая женщина. Она слезно умоляла:

— Дохтор-ака! Ильтымас киламен, менинг яхши кургян кызым, нима билян болея гем дава кылсаньгыз, оргиляй дохтор! Оргиляй синьглим! Сизлярдан ильтымас киламен…[2]

Для Евгения Викторовича чужой язык точно ограждение из колючей проволоки — ни обойти ее, ни перелезть. Сколько раз давал себе слово изучить узбекский язык. Ну, как понять, что говорит эта женщина? Она твердила одно и то же:

— Ильтымас, дохтор, ильтымас!

— Что вам нужно от меня! Я бельемас[3]. Слышите вы… женщина! Ни бельмеса не понимаю, не по-ни-ма-ю… Найдите толмача, черти бы его забрали. Я бельмес, бельмес… О боже!

Но женщина, конечно, твердила свое: у нее горе. Она бы тоже закричала так — «моя не понимайт». Но материнское горе затуманило ей мозг. Врач не хочет ей внять, но она не отстанет от него, прибегнет к последнему средству; и она, пренебрегая извечными законами, отчаянным жестом срывает со своего лица паранджу.

— Ильтымас, дохтор. Ильтымас, киламен…

Искаженное страданием молодое бледное лицо женщины глубоко поразило доктора и его жену. Оно было все в слезах, а глаза выражали ужас, отчаяние.

Любовь Прохоровна вздрогнула, охваченная страхом.

— Женечка, что ей надо? Я боюсь. Женя, пойдем домой, это какая-то безумная.

Но женщина шла следом за ними, сиплым голосом произносила все те же непонятные слова, становилась перед врачом на колени, не сводила с него своих заплаканных испуганных глаз. Ей сказали, что только этот толстогубый человек может спасти ее ребенка. Да разве она отступит? Доктор растерянно осмотрелся вокруг, ища помощи. Такая неосмотрительность — зайти в дальний уголок парка.

— Ильтымас, ильтымас… А что значит ильтымас, разве поймешь ее больную голову, — начал сердиться Евгений Викторович. — Ну, что ты ей скажешь?

Саид-Али заметил чету Храпковых именно в тот момент, когда их остановила женщина в парандже. Увидев, как пятится врач от этой настойчивой женщины, он понял, что должен вмешаться и помочь.

Кратчайшей тропинкой Мухтаров подошел к ним и даже испугал, неожиданно заговорив с плачущей женщиной. Женщина быстро набросила на лицо волосяную чиммат, хотя Саид-Али почтительно отвернулся.

— Этой женщине нужна неотложная врачебная помощь. У нее умирает ребенок, — перевел Саид-Али ее плачущий лепет.

— Но… В больнице есть дежурный врач, — не поблагодарив, произнес Евгений Викторович.

Саид со своей помощью появился так неожиданно. И Мухтаров, не меняя тона, продолжал:

— Ребенок, очевидно, нуждается в помощи хирурга… трахеотомии, он задыхается.

Евгений Викторович преобразился. Напоминание о необходимости немедленного хирургического вмешательства наэлектризовало этого тяжелого, неповоротливого человека. Храпков будто сделался выше, по-молодецки повернулся и побежал, выкрикивая;

— Пускай идет за мной… инструмент…

Торопясь в больницу, подумал: «Трахеотомия! Откуда он… узбек… об этом знает? Да и как сказал! Студент третьего курса не всегда сумеет так правильно произнести такое трудное название».

Конечно, другой муж, не Евгений Викторович, не врач, не оставил бы свою жену среди парка. В первое мгновение Любовь Прохоровна даже растерялась. Бежать ли ей за мужем, подобрав платье, потому что нормальным шагом трудно было теперь поспеть за ним? Или, может быть, повернуться и одной пойти дальше на островок, будто ничего и не произошло?

Но на тропинке стоял Саид-Али.

О вежливости узбеков у Любови Прохоровны не было никакого представления.

«Еще заговорит, чего доброго», — подумала Любовь Прохоровна. Вместе с тем желание, глубокое подсознательное желание поговорить с молодым узбеком владело ею.

— Извините за вмешательство! У нее несчастье: единственная дочь умирает от крупа, — промолвил Саид-Али.

И снова пауза. Надо сейчас же ответить ему, а слов не подобрать. Перед ней стоял молодой, даже… красивый молодой человек, вполне пристойный и по разговору и по поведению. К тому же — «трахеотомия», «круп».

— Мое почтение, — сказал Саид, повернулся и направился к празднично одетым людям, шумевшим на островке.

— О, пожалуйста, пожалуйста, — наконец нашла она слова. — У него такая профессия… Это ваша знакомая или родственница?

Он только пожал плечами. Откуда могло прийти ей в голову, что случайно встреченная на улице женщина должна быть его родственницей?

— Вы, наверно, студент-медик? Теперь узбеки тоже учатся на врачей…

И тотчас опомнилась: ведь она говорит с незнакомым человеком, еще обидится.

Что-то новое входило в ее жизнь, настойчиво и властно вступало в свои права.

Саид-Али снова остановился и, галантно поклонившись Любови Прохоровне, уступил ей дорогу. Потом спокойным тоном ответил:

— Да, Любовь Прохоровна, на врачей сейчас учатся и узбеки, и казахи, и туркмены… А я не студент. С элементарными медицинскими понятиями познакомился случайно.

Может, ей надо было обидеться, что посторонний, незнакомый человек называет ее по имени. Но что тут удивительного? Кто же в Намаджане не знает врача Храпкова и его жену?

— Однако… Случайно можно узнать лишь только имя жены врача, — сказала она, не собираясь проходить мимо Мухтарова, и стояла розовая, с блестящими, как у восторженного ребенка, глазами.

— Извините… — промолвил смущенный Саид, снова поклонился ей, собираясь отойти.

Но в это время на тропинке появился инженер Преображенский. Большие, круглые, в черной роговой оправе очки скрывали его глаза, оттеняли жесткие рыжие брови. «Джентльменская» улыбка играла на его устах. Один раз в жизни увидишь эту слащавую улыбку и никогда не забудешь ее.

— О, Виталий Нестерович, какими судьбами? Знакомьтесь… — и радостно и как будто испуганно поторопилась Любовь Прохоровна.

Преображенский предполагал, что этот могучий узбек схватит его руку своими обеими и пожмет ее, как дар. Но Мухтаров с интересом посмотрел на невысокого, подвижного инженера, не торопясь подавать ему руку. У него совсем не было желания проявлять какой бы то ни было восторг по поводу этой случайной встречи. Они сдержанно, даже холодно, пожали друг другу руки.

— …женск… — только и услышал Саид из уст своего нового знакомого и, пробормотав в ответ тоже что-то невнятное, еще раз поклонился им и направился к пруду.

За ним пошли Храпкова и Преображенский. Любовь Прохоровна, быть может, хотела еще удержать Саида возле себя, но Мухтаров уже скрылся среди кустов сирени.

VIII

Храпковы были не на шутку удивлены появлением Виталия Нестеровича Преображенского. Намаджан в прошлом никогда не привлекал приезжих издалека. Для Преображенского даже Ташкент был «засушенной провинцией», которую он беспрерывно проклинал, стремясь вырваться в центр.

— Знаете, Виталий Нестерович, ваше появление здесь, в Намаджане, для меня абсолютно, понимаете, абсолютно… неожиданно. Мы с Любочкой часто вспоминали вас и Софью Аполлинарьевну, но встретить здесь…

— Нет ничего удивительного, Евгений Викторович, время меняет все. Годы могут изменить имя, внешность, характер и судьбу, — кажется, так гласит мудрое изречение Платона. Вы вот специалист высокой марки, преспокойно работаете в этой дыре, хотя могли бы трудиться и в более приличном месте.

— Я не жалуюсь.

— Вижу. А я должен жаловаться, но… разве только на отсутствие работы. Такой ужас — чувствовать себя дармоедом. Вы не знаете моей специальности…

Евгений Викторович обиделся.

— Извините, вы меня удивляете. Это уж не моя вина, хотя мы уже третий год как породнились. Путейцев я хорошо знаю, а вот вы, вижу, не знаете, что и я учился на строителя… Инженеру не найти работы в этом безлюдье… Да вы шутите! Вы же строитель!

— Да. И еще какой строитель! Мой отец строил эти железные дороги, мосты… Говорите, безлюдье здесь…

— Извините, прошу меня понять правильно. Людей здесь, разумеется, достаточно. Они, видите ли, за время советской власти зашевелились всюду, точно в муравейнике. Сейчас узбек стал не тот: человеческое достоинство, энергия… Но все это, как говорят, масса. Людей же, понимаете, людей дела, специалистов, интеллигенции у них еще нет. Каждый инженер здесь ценится на вес золота.

Некоторое время они сидели молча. Чувствовалось, что многословие врача было лишь проявлением вежливости хозяина. Может быть, этим он хотел сгладить свое удивление, вызванное неожиданным прибытием Преображенского в Намаджан.

Каждый приезд Преображенского к Храпковым вызывал у Любови Прохоровны воспоминания о Ташкенте, о ее теперь уже прошедшей юности. Это было приятное воспоминание. Но с ним было связано и другое, о чем давно уже с удовольствием забыто.

Преображенский появился в Ташкенте в дни грозных сражений гражданской войны. Тогда еще Любовь Прохоровна не знала, кому оказывать предпочтение — красногвардейцам, руководимым легендарным большевиком Фрунзе, или белому офицерству во главе с Анненковым, Дутовым. Офицеры отступали откуда-то из-за Волги. Они говорили жителям городов, что защищают «отечество», а за собой возили советников из английского генерального штаба. А отряды красногвардейцев, постоянно пополнявшиеся рабочими ташкентских железнодорожных мастерских и чайрыкерами из кишлаков, разгромили этих англофильских защитников «отечества». Симпатии Любочки были на стороне победителей. Где-то на Урсатьевской добивали они анненковцев, а в комнате Сони Преображенской, двоюродной сестры Марковской, остался раненый, рыжий, несчастный и совсем неразговорчивый мужчина. Кто он, откуда, на какой стороне воевал, Соня об этом не говорила. Может быть, она и не знала, не расспрашивала его. А выздоровев, он не ушел от Сони. Если судить по акценту — он будто бы латыш. Но со временем речь его выровнялась и акцент пропал. Решили, что он был контужен. Потом он назвал себя инженером. Затем тихо-мирно женился на Соне, точно этим отблагодарил за ее заботы. Правда, и после выздоровления его внешность стала не намного лучше. Отрастил себе рыжие щетинистые усы, разговаривал сдержанно, впрочем слишком открыто хвастаясь своими чувствами к Соне. Настоящую фамилию так никому и не сообщил. Впрочем, может быть, Соня и знала ее. Она разрешила ему носить ее фамилию. Вот так и стал он инженером Преображенским.

— Я, Евгений Викторович, строитель, да кто меня здесь знает? На солидное строительство без рекомендации и в наше… доброе время не принимали.

— Все это мелочь, уверяю вас, Виталий Нестерович. Это было когда-то, будем говорить «в наше доброе время», но тогда и отношение к специалисту было иное. Не инженера принимали на службу, а рекомендацию. А сейчас — лишь бы у вас знания были.

— Вы прямо на глазах растете, добрый мой Евгений Викторович. Разумеется, вступаете в партию?

Преображенский, заметив, с каким удивлением посмотрел на него Храпков, тотчас умолк, точно его кто-то одернул. Он немного смутился и заговорил уже другим тоном:

— Я, собственно, хотел поговорить с вами о новом строительстве, которое начинается в Голодной степи по решению правительства. Вам виднее, Евгений Викторович: это что-то реальное или так, только постановление для устрашения международной буржуазии?

— Абсолютно реальное строительство. Уже работает изыскательская экспедиция, готовятся помещения для строительного управления. Вы, может быть, этого и не чувствуете, а у нас в исполкоме, знаете, как в улье гудит, только об этом и толкуют.

— Вот на это строительство я и хотел бы поступить. Конечно, я и сам устроюсь куда нужно. Но… будет лучше, если кто-нибудь за меня хоть слово замолвит и я не приду к ним новичком, фамилию которого они услышат впервые из моих же уст.

— Да ради бога! — успокоил его Евгений Викторович. — Завтра же замолвлю словечко в исполкоме, если это вас так волнует… А что касается реальности строительства, вы просто удивили меня.

— Евгений Викторович, знаете, это не то чтобы недоверие или… Вы, разумеется, разрешите мне в вашем доме говорить искренне?

— Пожалуйста, — с еще большим удивлением ответил ему Храпков, взглянув на жену, будто призывая и ее засвидетельствовать благосклонное расположение их к мужу Сони Преображенской. Ведь Соня их благодетельница, пригревшая у себя сиротку Любовь Марковскую.

— Итак, поговорим о строительстве. Проведены ли уже какие-либо ощутимые мероприятия, есть ли деньги, материалы? Такое строительство потребует вагонов, эшелонов… Одного цемента сколько, а железа, землекопов? Я подхожу очень практично ко всему, что называется строительством. А новая власть… мир, знаете, сейчас такой недолговечный. Особенно беспокоят меня всякие английские миссии, черт бы их побрал. Ведь всем известно, что в Кашгаре, особенно в Пешавери, да и на границе с Ираном, они все еще держат свои войска.

Храпков не привык к таким откровенным разговорам на политические темы. Он не размышлял о целесообразности, о своевременности мероприятий. Ему было не до этого! Он с радостью считал себя лишь деталью огромного механизма, называл себя так, разговаривая с женой, и никогда не брался за то, что выходило за пределы его ежедневных обязанностей.

Напоминание Преображенского о каких-то миссиях, войсках просто испугало Храпкова. Однако врач не хотел показать себя трусом перед родственником-инженером. Откуда они получают такие сведения: миссии, войска, английские концессии? Газеты об этом не пишут, с трибун об этом тоже не говорят.

Лучше всего прекратить этот разговор и заставить собеседника спуститься на землю. А то еще кто-нибудь сболтнет ерунду, а другой подхватит ее.

— И охота вам, ей-богу… Да ну их, англичан, с их миссиями и концессиями. Это дело не нашей компетенции.

— Я и сам, собственно, так думаю, Евгений Викторович. Меня интересует строительство.

— Я не знаю о строительстве больше того, что пишут о нем в газетах. А опубликованное, надеюсь, вы все читали. На строительство возлагают большие надежды… Но ведь вас интересует только работа? А работа для инженера, безусловно, найдется.

— Мне бы только работу получить, Евгений Викторович. Работать и нормально жить. А то сам себя перестаешь уважать из-за безделья. Главное, обидно, никакая собака тебя не знает.

Последние слова Преображенского услыхала и Любовь Прохоровна.

— Так-то уж и никто? Может, и к лучшему, что так…

— Ценю, Любовь Прохоровна, ваш намек, но я имею в виду совсем другое. Как инженера меня и вы не знаете.

— А чем бы я вам помогла, если бы и знала? Если вы инженер, пойдите к ним… Вот у Жени отбоя нет от работы, а вы…

Преображенский снял очки, прищурился — от глаз остались лишь пронизывающие полоски. Он всматривался в молодую женщину и молча думал. Что породило его задумчивость: слова или внешность Любови Прохоровны? Ей показалось — последнее. Поэтому она покраснела и, не выдержав его взгляда, молча вышла.

IX

Лодыженко из Ферганы не вернулся в Чадак, а поехал в Намаджан. Хотя в телеграмме Мухтарова и говорилось, что он будет ждать Лодыженко в Чадаке, однако технику показались слишком сильными узы, привязывающие Саида-Али к Намаджану. Несколько слов из коротенького письма Мухтарова уверили Лодыженко в том, что Саида-Али надо искать в Намаджане, а не в Чадаке.

Вначале Лодыженко заехал на квартиру Мухтарова. Хозяин-узбек, едва умевший связать несколько русских слов, подтвердил ему, что его квартирант действительно собирался выехать в Чадак, даже просил оседлать коня. Но потом передумал! Где он находится сейчас — хозяину неизвестно.

— Может быть, он в вашем парке, на островке? — спросил Лодыженко.

Хозяин отрицательно покачал головой. Лодыженко показалось, что тот даже обиделся на него за Мухтарова. И еще раз хозяин отрицательно покачал головой, что-то пробормотал, выражая этим недовольство то ли предположением Лодыженко, то ли поведением Саида-Али Мухтарова. Наконец, подбирая русские слова, он с большим трудом объяснил:

— Парк? Ресторан, хороший русский женчина? Нет… Янги-арык пошла. Гора видит, вода видит, арык видит Саид-Али. Женчина вечером, когда сонца мало-мало спать пошла, своим муж гулат пошол, Саид-Али не говорит!

— А где находится Янги-арык? — спросил Лодыженко, заметив, что хозяин всячески оберегает репутацию своего квартиранта.

Янги-арык протекал через весь старый город, огибая хлопкоочистительный завод, и, пройдя по огородам нового города, будто убегал под землю, с шумом проваливаясь в большой сифон из чугунных труб, проложенных под полотном железной дороги. Несколько чугунных труб, диаметром около метра, стояли в ряд, всасывая окрашенный лёссовым илом стремительный поток воды. Пройдя под полотном железной дороги, вода снова впадала в бетонное русло и уходила прочь из города, туда, где ее ожидали головы мелких арыков, ожидала целая оросительная система городских, дехканских и совхозных земель.

Здесь возле сифона Лодыженко и нашел Саида-Али. Он сидел на раскаленном солнцем бетоне и зачарованно глядел, как в пропасть, в мутную, бурлящую воду. В руках он держал забрызганный блокнот и карандаш.

— Вот это хорошо, Семен, что ты догадался и заехал сюда. Здравствуй, здравствуй. Из Уч-Каргальской станции ты вернулся в Чадак и, не застав меня у матери, приехал сюда?

— Нет, Саид-Али, я сделал умнее. Я не поехал в Чадак, а из Ферганы прямо сюда, к тебе, завернул.

Мухтаров слегка улыбнулся и покраснел. Нетрудно было догадаться, почему техник усомнился в его скором приезде в Чадак и поспешил к своему другу. Причиной задержки Саида Лодыженко считал «замужнюю женщину», о которой ему стало известно из письма самого же Мухтарова.

— Ты, Семен, действительно лучше, чем я предполагал.

— А почему именно? — спросил не понявший его Лодыженко.

— Пойдем потихоньку, где-нибудь пообедаем и поговорим.

Саид-Али, весь забрызганный водой, загорелый, стройный, быстро соскочил с бетонной стены. В его глазах ярко светилось искреннее, неподдельное дружеское чувство.

— Правильно сделал, что не поверил в мое скорое возвращение в Чадак! Но я хочу посоветоваться о другом. Это, может быть, и нехорошо с моей стороны, Семен? Как ты считаешь, может коммунист влюбиться, так сказать, по-беспартийному, как желторотый юноша? — И Саид-Али, взяв друга под руку, весело захохотал.

Они пошли по отлогому бетонированному берегу. По обеим сторонам арыка зеленели густые сады. В их глубине виднелись дома, глиняные дувалы, там кудахтали куры, оттуда доносились голоса людей.

На мгновение Саид-Али остановился и, помолчав, тихо промолвил:

— Я опустился до того, что и координаты этой Суламифи изучил, как трассу будущего канала: вон в том домике живет…

— Знаешь, Саид, что можно сказать о твоем признании? В жизни всему свое место и время. Я не знаю, кто она, но если замужем и разрешает себе…

— Довольно, Семен, все ясно: и место, и время, и другие признаки «морального разложения»… Давай лучше рассказывай о поездке, с чем вернулся.

— Ну нет, погоди. Такого не бывает после указанных «координат». Разговор надо довести до конца. Мы с тобой должны других учить, а сами…

— Прекрасно, Семен! Потом сделаешь свои выводы. Я уверен, что они будут очень выдержанные, и убедительные. А сейчас — рассказывай о поездке к Синявину.

Они немного помолчали. Перешли через мост и свернули в улицу, обсаженную молодыми тополями. От арыка, протекавшего по улице, возле тротуара, отходили небольшие арыки в каждый двор.

— Должен выслушать, раз начал разговор. Кто бы она ни была, Саид-Али, я ее не осуждаю. Если у женщины хороший муж, она не разрешит себе принимать ухаживания, пускай даже и такого красавца, как ты… Погоди-ка, погоди. Должен выслушать меня. Словом, как у нас говорят: пей, Саид, да ума не пропивай. Если это лишь развлечение для вас обоих… брось, не стоит тебе… Ты, солидный человек, весь на глазах у людей, а она замужняя женщина…

— Я этого не знаю!.. Собственно, могу не знать.

— Однако же знаешь!

— Это лишь тезис для лектора на тему о моральном облике влюбленных. При встречах с нею — я не лектор…

Лодыженко, чувствуя, что может наговорить Саиду много неприятных слов, всячески сдерживал себя. Однако бросил:

— Любовник?

— Слишком банально, товарищ партийный руководитель. И, если хочешь, оскорбительно.

— Ну, конечно, — не скрывая иронии, согласился Лодыженко. — Раскрылась страница душевной страсти…

— Перестань, Семен! Как ты можешь иронизировать, когда обязан серьезно и более внимательно перелистывать эти «страницы»! Если уж говорить таким языком о лучших человеческих чувствах, о вечных для человечества законах любви, то нужно знать одну простую народную мудрость: «Трепетного волнения души влюбленного не почувствовать тому, у кого в груди вместо сердца осколок льда…» Ты должен был почувствовать, что твой друг влюблен, а не любовник! Еще ничего не произошло, но мне уже нелегко взвешивать на весах морали: где эти взаимоотношения граничат с «недозволенным». Замужняя женщина… Но ведь теперь это уже становится барьером, который надо взять любой ценой! А подумал ли ты о том, что этот брак, быть может, трагедия ее жизни? Ты вспомнил лишь обывательское утверждение: «За хорошим мужем жена не разрешит себе…» А вдруг муж все же «хороший», но ошибка была допущена значительно раньше, когда доброта его не играла еще никакой роли. Ты спасаешь мужа, а душу женщины готов растоптать…

— «Любовь слепа»? Разреши вести дискуссию в том же ироническом тоне. «Серьезно, солидно…», — подчеркивая, напомнил Лодыженко. — Для серьезной, солидной дискуссии тебе следовало бы хоть на это мгновение быть немного трезвее. Немножечко… Коммунисту нельзя забывать не только «извечные для человечества законы любви», но не менее важные обычаи, традиции…

— Не забываю… Ты имеешь в виду наши национальные особенности? — спросил Саид-Али совсем упавшим голосом.

— Да, Саид-Али. О них еще нельзя забывать. Совсем недавно мы, коммунисты, с нашей идеологией, с нашим пониманием интернационального содружества людей, пришли в атмосферу феодально-мусульманских отношений…

Мухтаров резко перебил его:

— И что же, мириться с этим? Потворствовать?..

— А ты не горячись. Потворствовать, мириться со всякими отклонениями от нашей идеологии не к лицу коммунисту, даже вредно. Но считаться с обычаями нужно… Не будешь же ты, как джигит, красть у врача жену.

— И все же, Семен, это лишь барьер. Не возражаю, сложный. Но к лицу ли человеку пасовать даже перед таким препятствием?

— Да опомнись, Саид! Ты ведь говоришь устами и умом «слепого влюбленного». А отвлекись ты на мгновение ют этого влюбленного Саида… — Лодыженко вдруг умолк, заметив, что Мухтаров нервничает. — Саид-Али, пойми, что я на твоей стороне. Мне ясно, что с этой любовью ты, как «желторотый», неизбежно попадешь в гнилую трясину, которую так легко могут использовать наши враги, будь они фанатики ислама или другой, скажем, белогвардейской масти.

— Пророчишь?

— Я не пророк, а коммунист, как и ты, Саид. А это обязывает ко многому. Если вы действительно искренне полюбили друг друга, то… должен рассуждать логически и делать из этого разумные выводы…

— То есть? Пойти к врачу и предложить ему отступное… Да еще и с ней не говорил…

И он умолк. Лодыженко смерил Мухтарова куда более суровым взглядом, чем смотрят на своих друзей. Саид без слов понял этот взгляд.

— Ну, умоляю тебя, Семен, перестань. Говорю тебе — мне все ясно. Как-нибудь я и сам разберусь в этой «проблеме»… Он врач и, кажется, не менее, чем я, солидный человек. Но в наших взаимоотношениях с его женой я еще не вижу угрозы ни моему моральному реноме, ни чести врача… Хотя второе… второе, конечно, может произойти совсем неожиданно.

И они снова продолжали молча идти по улице. Вышли на площадь, прямо к «миссионерской» церкви, стоявшей возле островка, и направились к горбатым мостикам через рукава пруда.

Еще рано. Людей на островке почти не было. Только где-то в чайхане кричала перепелка.

— Я обстоятельно побеседовал с этим чудаковатым инженером Синявиным, — начал Лодыженко, когда они уже сели за столик в ресторане.

— Он отказался?

— Нет, не отказался, ибо, собственно говоря, ничего конкретного я ему и не предлагал, как мы условились с тобой. Но он высказывал какие-то странные утверждения, не то старался выведать у меня побольше о строительстве, не то предупредить. Представь себе, этот старый инженер вдруг сказал, что ему стало известно, будто бы Голодную степь сдают в концессию иностранцам.

— Какая чепуха! И ты слушал его?

— Ты же знаешь, Саид-Али, я тоже не очень-то терпелив. Но не выслушать человека, будучи гостем у него в доме, просто было бы неприличным… Синявин, очевидно, верит в то, что говорит. Он даже назвал мне фамилии инженеров и ответственных работников из Москвы и Самарканда. Правда, узнав, что я коммунист, он сообщил все это в форме вопросов. «Правда ли это?» — допытывался он после каждого изложенного им факта. Но высказал и несколько собственных суждений. Он говорил, что концессия — это грабеж для России, однако для такой разоренной и бедной России — единственный «рентабельный» выход. Так и говорит — разоренная и бедная! Туда, говорит, может, пошел бы я работать, поскольку это — дело верное. У меня, мол, есть работа, и менять ее на что-то неопределенное нет смысла! Он ничуть не стеснялся сказать об этом прямо. Что думает, то и говорит.

— А ты уже и поверил ему?

— Конечно, нет. Будь уверен, я заставил старика усомниться в его убеждениях… Наверное, и там, наверху, еще ведут подобные разговоры. Страна в самом деле понесла урон от интервенции, государство молодое, обстановка благоприятная для таких разговоров. А мы стараемся…

— Послушай-ка, уважаемый товарищ Лодыженко: это государственная политика, которую ответственному коммунисту, партийному руководителю большого социалистического строительства, нельзя подвергать сомнению. Пойми…

— Понимаю, вполне понимаю. Не переходи, пожалуйста, от обороны к наступлению. Я рассказываю тебе о Синявине, — слегка горячась, ответил Лодыженко.

Но Саид-Али так же энергично прервал его:

— Логика Синявина — это не наша логика и вообще не логика, уверяю тебя, Семен. Об этом мы должны твердо помнить… Нам поручают дело те же авторитетные органы, от которых зависит и решение вопроса о концессиях. Мы начинаем осуществлять первую пятилетку социалистической индустриализации страны, и разговоры о концессиях теперь уже не только запоздалы, но и вредны…

— Все это так, я же не спорю, Саид-Али. Если хочешь, инженеру я почти то же самое, говорил. Однако этот инженер — человек неглупый. Он, наверное, хотел выпытать у меня.

— Абсолютно точно. Этот инженер очень нужен нашему строительству, но, судя по твоим рассказам, человек сомнительный. К черту его, обойдемся…

Во время обеда они еще не раз возвращались к разговору об инженере Синявине и пришли к единодушному убеждению, что он человек со старыми, несоветскими взглядами, а у них нет времени на его перевоспитание.

— Ну, вот что, Семен, поезжай-ка ты в Чадак, да не забудь, что я стараюсь убедить товарищей в обкоме партии провести заседание бюро, на котором будут обсуждать наш вопрос, здесь или даже в Уч-Каргале.

— А что это даст? Или даже такое заседание не может оторвать тебя от Намаджана?

— Брось говорить чепуху! В Намаджане тоже не усидишь сложа руки или… наслаждаясь отпуском… Я понимаю, что для обкома наше дело является основным, а не просто одним из пунктов повестки дня на обычном заседании бюро. Меня уже дважды вызывали в обком по этому поводу. Намаджанские товарищи оказывают помощь. А заседание бюро считаю весьма целесообразным провести в Намаджане.

— Возможно, ты и прав, извини. Когда состоится заседание?

— Еще не знаю, наверное, на днях. — Саид пожал плечами и добавил: — Я тебя извещу. Информировать бюро от имени будущего строительства придется тебе. Да я… и оратор плохой…

Лодыженко посмотрел на него с удивлением.

— Вишь ты, какой новичок! Что же я могу там сказать? Ты начальник экспедиции, автор проекта.

— Скажешь, что нужно. За основу возьмешь нашу докладную записку в ЦК республики, немного подправишь ее и доложишь… А о «замужней женщине» поговорим потом.

— По-моему, Саид, тебе надо заканчивать «отпуск» и официально приступать к работе.

— Об этом тоже поговорим.

X

Даже рядовой намаджанский обыватель заметил необычность этого дня. Из трех поездов, прошедших за день в обоих направлениях через намаджанскую станцию, извозчики и арбакеши привозили пассажиров главным образом к зданию городского Совета, где размещался и горком партии. Пассажиры, узбеки и русские, по дороге громко разговаривали, точно продолжали острый спор, начатый еще до посадки в поезд. Озабоченные, возбужденные жаркими разговорами, они не забывали поторапливать извозчиков, чтобы те поскорее везли их к городскому Совету.

Эта деловитость и торопливость передавались и намаджанцам. Ни у кого уже не было сомнений в том, что в Намаджане должны развернуться какие-то большие события.

Вечером в зале городского Совета состоялось специальное выездное заседание бюро обкома партии. По количеству коммунистов, приглашенных из области, это заседание имело характер широкого областного партийного совещания, на котором присутствовали не только руководители, но и много рядовых коммунистов, направленных парторганизациями кокандских, андижанских, ферганских предприятий, Урсатьевского и Кокандского железнодорожных узлов, строительных организаций Ферганы.

Секретарь обкома обратил внимание собравшихся на отсутствие инженера Саида-Али Мухтарова и открыл заседание. Слово для информации было предоставлено Лодыженко.

Семен в своей информации не ссылался ни на цифры, ни на проценты. Он говорил о воле партии, которая, следуя великим заветам Ленина, приступила к развернутому осуществлению социалистической индустриализации в СССР. На долю большевиков Узбекистана выпала почетная задача — построить большую ирригационную систему в пустынной Голодной степи, оросить и оживить пустовавшие земли, обогатить экономику края…

Начались прения, а Саида все не было. Секретарь обкома несколько раз переспрашивал Лодыженко о том, известно ли Мухтарову, на какое время назначено заседание. И когда запыхавшийся инженер появился в зале, секретарь не утерпел сделать ему замечание:

— Не к лицу вам, товарищ Мухтаров, задерживать стольких людей, съехавшихся сюда ради дела, порученного вам, — не к лицу. Вас во всем Намаджане не могли отыскать, и краткую информацию должен был сделать товарищ Лодыженко. Садитесь, чего же задерживаться понапрасну.

Оправдываться Мухтарову не хотелось. Он действительно не был в Намаджане. А кому интересно знать о том, что Мухтаров, готовясь к этому заседанию, снова ездил в Караташ? Стоит ли убеждать членов бюро в своей точности и аккуратности, рассказывать о том, что приехал он из Уч-Каргала в товарном поезде и на вокзале не мог найти ни одного извозчика?

Мухтаров сел, покраснев, будто школьник, и едва нашел силы произнести:

— Да, опоздал.

Секретарь обкома, с которым Саид встречался уже в третий раз, чуть заметно пожал плечами. Кое-кто из присутствующих улыбнулся, другие стали перешептываться, и Саиду стало еще тяжелее. Побледнев, он как-то по-военному выпрямился и пересел к столу.

— Мы вместе с Лодыженко готовили эту информацию, я отвечаю за нее.

— Правильно. А сердиться не следует… Может быть, товарищи, прекратим перешептываться и все же послушаем инженера Мухтарова?

— Лодыженко, очевидно, все сказал. Много говорить не о чем, изыскания только начинаем. Нужны люди. Рабочий проект еще не закончен, но за нами задержки не будет.

— Да, Лодыженко говорил кое-что и об этом… Все это хорошо. Товарищи! В последнем решении ЦК и правительства говорится об активном развертывании подготовительной работы на местах. Особенно это касается нас. А мы уже с первых шагов хромаем. Даже вот сегодня — собрали совещание и своевременно не предупредили наши организации в Уч-Каргале и Караташе.

— В Караташе об этом знают, — отозвался Мухтаров, — но выделенный товарищ отказался поехать на заседание. Организация там, очевидно, слабенькая, а обительские и байские агитаторы действуют активно. Я только что оттуда.

— А, вот оно что. Значит, вы были у них, поэтому и запоздали? Теперь понятно… В самом деле, партийная организация там маленькая, всего шесть членов и кандидатов партии. Членам обкома после заседания придется поехать туда и провести кое-какую работу. Но главный вопрос иной. Нам поручено организовать штаб строительства, укомплектовать людьми основные участки. Разумеется, в первую очередь нам нужны специалисты. ЦК и правительство уведомили нас о том, что начальником строительства назначен Мухтаров, партийным руководителем техник Лодыженко. Это не так мало, товарищи. Заполучить на такое ответственное строительство инженера-коммуниста да еще и узбека, — большое дело! Да, да, товарищи! А остальных мы должны подобрать сами. Товарищ Мухтаров, кто вам нужен в первую очередь и есть ли у вас штаты? Что вы предлагаете в отношении людей?

Деловая атмосфера, воцарившаяся на заседании, рассеяла смущение Мухтарова. Он начал говорить, а Лодыженко шепотом подсказывал фамилии, факты.

— Проект не задержит нас ни на минуту. Но изыскательские работы начинать не с кем. Для изысканий нужен опытный, высококвалифицированный ирригатор, такой, скажем, как Синявин. А мы до сих пор его не имеем.

— Инженеры у вас есть?

— Кроме меня, никого. Четыре техника да еще чертежники сидят над проектом…

— А почему вы не пригласили Синявина? Он мог бы совмещать работу в областном водном хозяйстве и у вас.

— Синявин человек своеобразный, чтоб не сказать антисоветский, — бросил в ответ Лодыженко.

— Он неплохой специалист, товарищ Лодыженко, и, кажется, против власти никогда не выступал. А вы были у него, приглашали?

— Я сам ездил к нему по поручению товарища Мухтарова. Синявин получил от нас письмо и не захотел на него ответить. «Для чего, говорит, переписываться, если у меня есть работа и хватит с меня? Что выйдет из ваших проектов, еще увидим, а я уже стар для экспериментов. За Голодную степь брались и не с таким усердием…» Да еще нес всякую чепуху.

— Так и говорит: и не с таким усердием? — возмущенно спросил кто-то из присутствующих.

— Так и говорит. Человек он довольно откровенный, оригинал, если хотите. Конечно, он охотно нас слушал, но работать у нас не соглашался. Он вернул письмо, и… и я должен был уехать ни с чем.

— А что скажет по этому поводу Мухтаров?

Саид пожал плечами. Что можно добавить к тому, что говорилось здесь об инженере? Сам он с ним никогда не встречался, да и не пылал особым желанием его видеть. О Синявине и среди работников водного хозяйства ходят разные противоречивые слухи. Саид лишь сказал:

— Брать такого человека ответственным консультантом в экспедицию я бы не хотел.

Начальник водного хозяйства поддержал Мухтарова и добавил, что они давно уже хотели снять Синявина с работы, но все откладывали, потому что все-таки специалист он редкий. Синявина знали еще некоторые из присутствующих. Несколько голосов высказались за него, но большинство — против. Лодыженко бросил реплику:

— Да он и не хочет. Категорически отказывается даже вступать в переговоры.

— Вот что, — перебил секретарь обкома Гафур Ходжаев. — Что он не желает, это мелочь, товарищ Лодыженко. Нам еще много нужно работать, чтобы у нас были свои специалисты, даже невысокой квалификации. А время не ждет. Проблема Голодной степи — это проблема создания социалистической индустрии, о которой говорил товарищ Ленин. Этим все и определяется. Я считаю, что ты, Саид-Али, поступил неправильно. Ведь ты же начальник, и должен был сам поехать и поедешь к Синявину приглашать его на работу. Да, да, сам! И в этом нет ничего страшного, унизительного. Для великого дела надо идти и на это. А хочет он или нет… давайте не обсуждать. Должен захотеть, если его приглашают большевики! Так какое примем решение о Синявине?

— Разрешите, товарищи, — отозвался Мухтаров, поднявшись со своего места. Только насупленные брови и складки на переносице свидетельствовали об охватившем его волнении. — Здесь какое-то недоразумение: я говорю не о штатах строительной организации, а лишь об укомплектовании Проектно-исследовательской экспедиции. Это — во-первых. А во-вторых…

— А во-вторых, товарищ Мухтаров, — снова перебил его секретарь, — во-вторых, недоразумение заключается лишь в том, что вы, очевидно, еще не ознакомились с последним постановлением Совнаркома и ЦК ВКП(б). Обком партии получил телеграмму-молнию, в которой говорится о том. что строительная организация в Голодной степи уже создается и что начальником ее назначен инженер Саид-Али Мухтаров. Из этого мы и должны исходить при решении и обсуждении всех вопросов. Вы согласны, товарищ Мухтаров?

Саид-Али только развел руками, посмотрел на Лодыженко, который дружески улыбался, будто говоря: «Порядок полный, иначе и не могло быть!»

— Конечно, — ответил смущенный Мухтаров. — Там виднее, а я коммунист… Вот только к Синявину надо было бы послать кого-нибудь из ферганцев.

— К Синявину должен поехать ты сам. Я тоже не радовался бы такому поручению, но если надо — значит, надо ехать. А кому же, как не тебе? Среди нас инженеров нет. Что ему скажу я или Баткулов, Щапов? Тебе и карты в руки. Значит, так, договорились: поручить инженеру Мухтарову лично пригласить на строительство инженера Синявина. Водхозу предлагаю Синявина не освобождать от работы, а создать ему нормальную обстановку, необходимую для специалиста высокой квалификации. Он ведь у нас один такой. У меня есть и другие данные о его, так сказать, политическом кредо. Своенравен, оригинал, но чтобы совсем был чужой — это еще нужно проверить. Было бы совсем неплохо, если бы вот такой зубр (этого не стенографируйте) изменил свои взгляды, перевоспитался на строительстве, стал бы нашим… Добиться таких результатов — большая заслуга руководителя. А руководителям водхоза в этом отношении похвалиться нечем. Кстати, я ставлю на голосование еще одно предложение: обязать товарища Мухтарова прервать свой отпуск и приступить к исполнению обязанностей начальника строительства. Будут какие-либо другие предложения?

Мухтаров уже готов был согласиться с Гафуром Ходжаевым, но все-таки не хотелось ему приглашать к себе в помощники чужого по духу человека. Это будет не помощник.

Шесть других инженеров, предложенных исполкомом, без споров совещание решило зачислить в штат. Это были молодые люди, окончившие высшие учебные заведения и приехавшие сюда по рекомендации центральных организаций. Саид-Али предложил инженера Мациевского, и руководители Урсатьевского железнодорожного узла нехотя согласились отпустить на строительство этого ценного работника.

Кто-то из местных работников упомянул об инженере-строителе Преображенском. Он никому не был известен, никто его не рекомендовал. Однако специалисты были нужны, и Саид-Али особенно не возражал против приема. Строительство должно получить инженеров — будешь ли тут выбирать. Мухтаров вспомнил о своей встрече с Преображенским в парке, когда Любовь Прохоровна познакомила их, и неясно ощущаемую антипатию к этому рыжему субъекту отнес за счет обстоятельств, в которых ему пришлось встретиться с инженером.

Так включили Преображенского в штат строительства.

XI

Теперь для жителей Намаджана дни проходили куда заметнее. Все настойчивее распространялись слухи о строительстве в Голодной степи. И люди при встрече, говоря о своих делах, непременно вспоминали об этих удивительных новостях.

Извечный намаджанский покой был нарушен.

До последнего времени Любовь Прохоровна не представляла себя занятой какой-либо работой. Ей казалось, что она создана только для прогулок в городском парке и, с тех пор как вышла замуж, ни о чем другом и не думала. А тут вдруг в голову полезли новые мысли.

— Женик, а я сумела бы что-либо делать на этом строительстве? Почему-то хочется, чтобы и у меня были заботы, как у тебя… Хочется быть среди людей, — мечтательно говорила Любовь Прохоровна, провожая мужа на службу.

— Любик, голубушка! — откликался Евгений Викторович на слова жены. — Тебе нужно… собственно, я убеждаюсь, что это нужно не только для тебя, а для нас обоих… для семейного уюта… Понимаешь, Любик, это уже закон бытия. Прошу простить мне, я так нечутко отнесся к тебе, когда ты напомнила однажды о ребенке…

Храпков обнимал одной рукой свою жену и толстыми губами чмокал ее в безразлично подставленную щеку.

— Только для уюта, Женя? — спросила она, задержав мужа, всегда озабоченного своими служебными делами.

Задумавшись, он остановился у дверей, развел руками.

— Тебе, вижу, хочется, чтобы я об этом целую лекцию прочитал?.. Собственно… что я болтаю? Извини, Любик! В голове мерещится лекция, которую должен сейчас читать. Там, знаешь, в тезисах у меня есть и забота о материнстве, святом материнстве… А «уют» — чтоб ему пусто было! Просто слово вырвалось. В конце концов, если бы ты захотела где-нибудь работать…

— Благодарю, Женя, уже перехотелось. Это я так, иди уже. Наслушалась всяких разговоров об этом строительстве, вот и сорвалось слово…

Муж ушел. А она так и не поняла — во что он поверил из сказанного ею, а что взял под сомнение. Пошел задумчивый. «Забота о материнстве, святом материнстве!» — говорит он в лекциях для каких-то безыменных женщин…» — назойливо вертелось у нее в голове, когда осталась одна. И она представила себя слушающей эту лекцию. Неужели есть женщины, которым нужны такие наставления чужого мужчины? Но ведь они могут спросить у лектора: «А у вас есть семья, жена со святым материнством?..»

Любовь Прохоровна почувствовала, что краснеет, и уткнулась в подушку, желая избавиться от наседавших дум. Но мысли не уходили. Вот уже третий год они муж и жена и лишь теперь так откровенно заговорили о ребенке, об этой «заботе», о каком-то ином счастье…

Но, независимо от этих разговоров, знакомство с мужественным, умным, образованным человеком казалось ей необходимым, как воздух. Любовь Прохоровна постоянно испытывала потребность уйти из дому: днем — в книжный магазин или просто побродить по городу, а вечером — на пруд, в парк. Безлюдный дом напоминал ей об одиночестве, пугал своей пустотой, холодной постелью и тяжелым затхлым воздухом. Она рвалась на простор, чтобы как-то унять одолевающие ее страшные мысли.

«Святое материнство»!

Заботиться о «святом материнстве» ее муж советует чужим женам, наверное и узбечкам. И в этом почувствовала она какую-то злую иронию.

В этот день и произошло то, что давно уже должно было случиться.

Мухтаров раньше обычного вышел в парк, на островок. Он должен был уехать в Чадак на второй или на третий день после решения бюро. Ему надо было побеседовать с новыми инженерами, договориться о помещении для конторы строительства в Уч-Каргале. Инженеры пока еще находились в Ташкенте, в Коканде, в Урсатьевской. Он помнил и о том, что должен посетить Синявина, но все откладывал эту поездку, рассчитывая проехать туда из Чадака, а пока еще решил посоветоваться, поразмыслить. Думая об инженере, Саид-Али совсем позабыл о Любови Прохоровне. Он шел медленно, наслаждаясь прохладой в тени густых тополей, и вдруг встретил молодую женщину.

Он смутился, но встрече был рад. Крепко пожав друг другу руки, они некоторое время стояли молча. Любовь Прохоровна, не выпуская руки Мухтарова, глядела на него восторженно и удивленно.

Саид-Али любовался ее лицом, зардевшимся, как у девушки, разрешившей юноше впервые прикоснуться к своей руке. «Она так красива!» — думал он, предчувствуя, что впредь не сможет довольствоваться такими случайными встречами с Любовью Прохоровной. В его руках — ее нежные пальчики. Он чувствовал, как ускоренно пульсирует кровь, трепещет женское сердце! Это — «чужая жена» и прекрасная женщина. Молодая, чуть загоревшая под лучами благодатного восточного солнца, стройная и нежная, со звонким, точно музыка, смехом…

Саид встретил ее у входа в парк. Сначала они шли молча по островку, между тополями. Потом Саид заговорил:

— Любовь Прохоровна! Простите мне некоторую навязчивость. Я хочу поделиться с вами одной своей мыслью, собственно…

— Значит, до сих пор вы делились только чужими? — спросила она и, заметив решительный взгляд Саида, догадалась, о чем будет речь. Она почувствовала, что краснеет, выдавая тем самым свою радость, и поэтому поспешила ответить на свой же вопрос:

— Все мы век живем и большую часть учимся, чтобы в конце концов уметь толково высказывать чужие мысли, позаимствованные банальности… — И не договорив этой фразы, она решительно переменила тему: — Слыхали вы о новом строительстве в Уч-Каргале, в Голодной степи? Интересная перспектива.

— Слыхал, Любовь Прохоровна. Да, перспектива величественная!..

— Ну?

— Не об этом намерен я говорить с вами сейчас. — И он перевел дух. — О строительстве поговорим в другой раз. С той минуты, когда я встретил вас, со мной творится что-то неладное.

— Разве только с вами, Саид? А со мной, с другими? Кажется, что раньше жилось лучше, взять хотя бы и меня, когда я жила с родными…

Жена врача уклоняется от разговора, не отвечает ему!.. Поймав ее испуганный взгляд и поняв ход Любови Прохоровны, Мухтаров твердо сказал:

— Мы не должны больше встречаться с вами, Любовь Прохоровна, чтобы тратить время на банальные разговоры! Я теряю голову…

— Теряете голову? — спросила она, улыбаясь счастливо и испуганно.

— Вам хорошо известны мои чувства к вам. Давайте прекратим игру. Будем говорить прямо и откровенно, сделаем все выводы.

«Больше спокойствия, Любовь Прохоровна, крепись!» Едва владея собой, она задала ему вопрос, потому что молчать в такую минуту не могла:

— То есть какие?

Мухтаров вспомнил слова Лодыженко, решимость вдруг овладела им. Надо доказать другу, что Саид-Али с ним согласен… Он почувствовал, что краснеет. Это разозлило его… Казалось, обо всем уже было сказано, а Любовь Прохоровна еще спрашивает! Ответ мог вырваться сам. И тогда уже невозможно будет сохранить благоразумие!.. Будто весь мир знал об этой минуте и хотел помочь влюбленным — возле них в намаджанском парке не было ни души. Им не мешали. Она хотела произнести какие-то слова, еще проверить стоящего перед ней человека. И только тогда говорить с ним откровенно. Но сказать об этом ей не пришлось.

Она закрыла глаза и, охваченная невыразимым счастьем, почувствовала, что ее жизнь рушится. Мир перестал существовать для нее таким, каким он был мгновение тому назад.

Саид оторвался от ее губ, красный и пылающий.

Лишь тогда охватил ее гнев. Неожиданно для себя самой она произнесла:

— Вы… вы больше не посмеете! У меня муж… Кто вам дал право? Я вам не байская служанка! Оставьте меня! Мы с вами… — Она понимала, что говорит заученные слова, а не те, что подсказывало ей сердце. Слезы прервали эту горячую, бессвязную речь.

Ах, слезы, слезы! Запоздалый помощник, свидетель бессилия и позора. Следовало ли ей это говорить? Нужно ли вообще говорить в такие минуты? Пристыдить можно было и после и сразу же простить. Ведь вокруг не было ни одного свидетеля, который достойно оценил бы добродетель замужней женщины! Она готова была проклинать себя за неискренние, подсказанные ей воспитанием, ненужные слова!..

А теперь… Не вернешь его. Ей хотелось, чтобы он не поверил словам…

Он усадил ее на скамью, отступил назад и сказал:

— Не сердитесь, простите. Я действительно… Прощайте! — И, покорившись ее воле, ушел… Значит, он послушался ее, согласился с тем, что ей надо забыть?

Она следила, как за поворотом аллеи скрылась его широкая спина…

Взволнованный Саид-Али покинул намаджанский парк. Он шел и думал. В старое время, когда он был еще подростком, ему приходилось не раз испытывать унижения. Порой казалось, что унижением является и сама жизнь. Но ведь это были иные времена!..

А теперь были оскорблены и сердечные чувства Саида и человеческое достоинство. Впервые он был так глубоко задет. Молодая женщина проявила к нему искренние чувства дружбы. Она выслушала его пылкие признания, согревалась ими, как огнем костра, а потом…

«О, что бы я дал, чего бы не пожалел, чтобы вдруг одним словом показать, как темнота, что веками прививали баи и муллы, не убила у наших дехкан чувства человечности! «Я вам не байская служанка…» Вот тебе, Семен, и вся «логика»…

А между прочим, так дуракам и нужно! Ах, как будет смеяться Лодыженко… Нет, Семен не будет смеяться. Он нашей школы. Такие могут упрекать, учить, но не оскорблять…»

Саид даже не раздумывал о том, куда и зачем он спешит… Злость душила его, подбивала свершить какие-то особенные поступки. А разум брал свое. Он и привел Саида на вокзал. Заставил купить в железнодорожной кассе билет на круговой поезд до самой дальней станции. У него даже мелькнула мысль купить билет до станции Намаджан, откуда он должен был сейчас выезжать. Это был бы прекрасный суточный «променад» мыслям, настроениям и чувствам! Но воздержался, чтобы не заставить кассиршу выглядывать в окошко, проверяя душевное состояние пассажира: «Вы, случайно, не влюбленный молодой человек, потерпевший позорное поражение?»

Только когда двинулся поезд, Саид-Али почувствовал облегчение. Он впервые задал себе вопрос: «Что же произошло, молодой человек? Поцеловал ты ее, не дождавшись разрешения! Так на кого же ты должен быть в обиде? Разве только на свою собственную грубость?..» Правда, он чувствовал, что ее губы ему отвечали!

«Не было этого!» — говорило ему раскаяние.

«Нет — было! И никто в мире этого не опровергнет!..»

В купе вагона, кроме Саида, — никого. Поезд шел по степи мимо цветущих кишлаков, среди песков. Далеко в стороне, в низине, промелькнул зеленый, как огромный куст сирени, кишлак Алмаз, окруженный голыми неприветливыми скалами, а вдали виднелось дикое заброшенное взгорье, поднимались хмурые ферганские горы. В тех горах где-то утопал в зелени Чадак…

«Мое сердце должно смириться. Пусть молчит и не взывает к разуму. Она — человек, а ты… ты просто грубиян. Да и она хороша… «Я вам не байская служанка…» Кто дал ей право в наше время так издеваться над человеком? Значит, не достоин я настоящей, «культурной» любви. Ищи для себя под паранджой спрятанную от человеческого глаза, изуродованную женскую жизнь! А гореть пылкой, страстной любовью к женщине, избранной твоим непокорным сердцем, тебе запрещено…»

Пока поезд забирался в горы, Саид долго вглядывался в далекую долину, где виднелся окутанный маревом Намаджан.

Но вот они спустились с последнего перевала в широкую Ферганскую долину. Здесь тысячи людей жили унылой, однообразной жизнью. Их нужно расшевелить, разбудить, вдохнуть в них волю к борьбе. Сетовать на отцов — бессмысленно и поздно. Наступило время позаботиться о детях, чтобы гордились они своей страной.

Саид-Али горько усмехнулся. Он смеялся над своим сердцем, смеялся над вечерами, даром истраченными в Намаджане, над своим увлечением, так вскружившим голову ему, сильному, независимому человеку.

Он сейчас ощутил в себе такую силу, что готов был вступить в единоборство со скалистыми горами и дикими пустынями. Какая стихия может противиться воле его партии, не подчиниться разбуженному ею народу? Ржавые горы, нехоженые просторы, бурные океаны, даже ширь Голодной степи… А вот слабая женщина на какое-то время завладела его мозгом, сердцем. Пламя голубых глаз закрыло свет солнца. Вон степь раскрывает свои могучие объятия. Зовет к себе, просит вернуться к жизни…

— Так, значит, Фергана скоро, товарищ проводник?

Саид-Али подошел к окну, возле самого выхода из вагона, и так простоял до самой остановки. Он думал о неизбежной встрече с инженером Синявиным, о предстоящем разговоре с ним. Синявин может не принять его, может посмеяться, как и над Лодыженко. Хорошо, пускай…

«Что я ему скажу? С чего начну?»

А за окном мелькали квадраты зеленого хлопка. Арыки и арычки омывали эти квадраты грустно шумящей водой. Глиняные дувалы, окруженные зелеными кустами подстриженного тутовника. Из-за кишлаков показались пирамиды тополей и фиолетовые бархатистые плато садов. Поезд подходил к Фергане.

XIII

— Папа! К тебе трижды приходил какой-то узбек. Он говорил, что ты ему очень нужен.

— Надо было сказать ему, что инженер Синявин принимает в учреждении. Куда это годится: каждый лезет к тебе в квартиру. На работе не отобьешься от них, так еще и здесь пороги обивают… Давно он был в последний раз?

— Еще засветло. Такой представительный мужчина.

— Гм… — улыбнулся отец. — Тебе еще рановато обращать на это внимание. Если уже ты говоришь представительный, так я понимаю, доченька, — не сможешь его не впустить. Кого попало ты спроста не впустишь в дом. Почта была?

На парадном раздался звонок, и дочь, улыбаясь, направилась к двери. Синявина охватило смешанное чувство заинтересованности и неудовольствия.

— Не принимай. Меня нет дома.

Но он все же стал прислушиваться. До него донесся незнакомый голос, четкая, без узбекского акцента, речь неизвестного ему человека. «Какой же это узбек?» — возникла мысль. Он даже подошел поближе к двери, ведущей из комнаты, и немного приоткрыл ее. Потом снял с себя плащ и бросил на стоявший здесь же стул.

— Гражданин, нельзя. Инженер Синявин сейчас не принимает.

— Какая вы строгая! А может, он давно уже ждет меня. Да что вы в самом деле… Будто я с вашим инженером поужинать собираюсь.

— Но и вы какой, тоже можно подумать, горит у вас… Говорю же вам, папа нездоров и никого не ждет.

— Так сразу и заболел? Только зашел и уже… Разрешите, я сам закрою дверь.

В это время и раздался грохот упавшего стула. Девушка испуганным шепотом сказала настойчивому посетителю:

— Ну, умоляю вас, уходите. Папа… у него, слышите, что-то случилось.

— Тем паче я должен помочь ему. Извините.

Саид легонько отстранил ее рукой и направился туда, где раздавалось недовольное ворчание. Девушка опередила странного посетителя, покорно открыв перед ним обе половинки двери.

Толстый, неповоротливый Синявин стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. Девушка поспешно включила электрический свет и тихонько прикрыла за Саидом дверь.

«Представительный мужчина», — пришло в голову Синявину, и тень улыбки скользнула по его лицу.

— Добрый вечер, Александр Данилович, кажется, так?

— Здравствуйте, товарищ… Я, собственно, только что с работы, но если у вас дело… Может быть, о кара-дарьинских обвалах?

Саид-Али отрицательно покачал головой, посмотрел вокруг. Ему хотелось присесть, потому что он более трех часов прогуливался по противоположной стороне улицы, чтобы не прозевать возвращения Синявина. Они расположились в разных углах комнаты: хозяин на диване возле окна, а гость за столиком, где лежали игральные карты.

— Моя фамилия…

— А мне безразлично, говорите о деле.

— Моя фамилия Мухтаров, Саид Мухтаров. Это ваша дочь такая… бойкая? — спросил посетитель, оглядывая пожилого, полного мужчину, сидевшего перед ним.

— Дочь, — односложно ответил хозяин.

«С чего начать?» — думал Саид-Али. Хозяин явно ждал возможности подняться с дивана и пожелать гостю доброго пути.

А Синявин от Лодыженко слышал о Мухтарове. Он и в своем отделе расспрашивал инженеров о нем, но там никто его не знал. Мухтаров был личностью незаурядной. «Узбек, коммунист, инженер! Этого не может быть», — уверял себя Синявин.

До революции учиться могли только дети баев, помещиков, значит, он может быть узбеком-инженером, но не коммунистом.

— Вы инженер, гражданин Мухтаров?

— Да. Институт путей сообщения окончил. А вы, товарищ Синявин, Политехнический кончали?

Синявин вспыхнул — что это за расспросы? Он с еще большей неприязнью посмотрел на гостя. Потом так же быстро успокоился. Может же человек не знать его, что здесь удивительного? Он живет в «стороне от социального водоворота». Хотя в революционной борьбе и усматривал «законную месть» обездоленных и никогда не был на стороне угнетателей, но жил уединенно, не любил маячить перед глазами коммунистов и вообще держался в тени.

— Да, я инженер. Четверть века тому назад окончил Политехнический.

— Вот это меня и интересует. Вы много лет работаете на ирригационных сооружениях, обладаете огромным опытом. Советское правительство ценит вашу высокую квалификацию и приглашает вас занять одну из ответственных должностей на новом строительстве в Голодной степи.

Предложение звучало чрезвычайно официально. Саид, поджидая Синявина, обдумал содержание своего разговора и приготовился к нему. Да и Гафур Ходжаев советовал ему подобрать душевные «убедительные слова».

Но прием, оказанный ему Синявиным, не благоприятствовал теплой беседе. А переубедить Синявина будет не так легко — в этом Саид был уверен.

Синявин в это время раздумывал — Саид точно сказал о том, что привело его сюда. Поэтому подумай, инженер, и дай такой же точный ответ. С Лодыженко ты говорил без размышлений, ибо и вопрос был поставлен как-то вызывающе; письмо получил, работать будешь? А этот ведь и не ставит вопросов. Он говорит от имени правительства. «Правительство ценит и… приглашает».

— Спасибо за приглашение. У меня работы достаточно.

— Разгрузим.

— К тому же… Я уже несколько староват. Советую вам подобрать более молодых. Для такой работы нужны энтузиасты. Вы же знаете, Голодную степь уже несколько раз собирались орошать. Я был свидетелем шести таких попыток! Начиная от ханов, эмиров, царей и кончая ловкими предпринимателями с английскими золотыми фунтами…

— Подберите себе соответствующий штат, хотя бы и из молодежи, это уж ваше дело… — прервал его Саид, не дослушав Синявина до конца, будто бы они принципиально обо всем уже договорились. Но Синявин продолжал свою мысль:

— …С английскими золотыми фунтами, с лучшими силами конструкторского и технического мира. Голодная степь поглотила немало золота, труда и энергии. Такие работы надо начинать при условии…

— Конечно, из Ферганы вам придется переехать к месту работы. Ваша семья состоит… кажется, только из дочери и вас?

— Роночка! Приготовь нам чай! — крикнул Синявин. — Нет, отчего же, жена, да еще и… работница.

— Четыре человека. Это не так страшно. Здесь и езды-то три-четыре часа.

— Да, но позвольте. Я… не хочу. Об этом известно вашему товарищу. Я ему ясно сказал.

— А о концессии вы напрасно ему говорили. Никаких концессий! В пятилетием плане социалистической перестройки нашей страны проблема Голодной степи имеет первостепенное значение. За два-три года мы должны закончить первую и вторую очереди строительства, а их всего три. На первую очередь ассигновано сто пятьдесят миллионов золотых рублей… Благодарю вас, Вероника Александровна.

— Вам подать булку с маслом или печенье?

— И то и другое, пожалуйста… Проект разработан с точным учетом первых попыток. Вы не приняли во внимание, Александр Данилович, что между эмирами, предпринимателями с английскими золотыми фунтами и большевиками есть колоссальная разница. Те действовали одни, руководствуясь лишь единственной целью: а сколько это даст прибыли, какой процент дивидендов падет на золотой фунт? А у нас будет строить вся страна, с таким расчетом, чтобы уже к концу первой пятилетки ликвидировать неграмотность в стране, безработицу, отсталость, сделать невозможной кабальную зависимость от иностранного капитала. Мы хотим выращивать свой высококачественный хлопок, иметь свои текстильные фабрики, высшие школы, передовой культурный народ и зажиточную жизнь для трудящихся. Просто говоря, мы должны построить фундамент социализма.

— Задача прометеевская, я завидую вам. Но ведь страна-то… бедна, и…

— Отсталая, хотите сказать? Не возражаю. Вы абсолютно правильно понимаете меня, очень рад. Страна бедная, отсталая. Верно! Именно это и побуждает нашу партию, побуждает массы и нас, сознательную техническую интеллигенцию, работать с особенной энергией и воодушевлением. Вот на этом-то и основан проект. К сожалению, я не захватил его с собой… Да вы можете поехать со мной в Чадак и…

— Уже и ехать?

— Куда ехать, папочка?

— Не мешай, Вероника. Тебе никуда ехать не придется… Я вас не понимаю, товарищ Мухтаров. Вы говорите так, будто мы с вами в самом деле уже проект обсуждаем. Он интересен, не стану отрицать. Если бы я был в вашем возрасте… Но… наверное, я не смогу. У меня такие взгляды…

— Вы же русский? — резко спросил его Мухтаров. Синявин даже растерялся от такого вопроса.

— Да что это вы вдруг! Самый настоящий русский инженер. Об английских фунтах стерлингов лишь напоминаю — знаете ли вы о них, не боитесь ли их, будь они прокляты…

— Только в этом и заключаются ваши взгляды? — удивился Мухтаров.

— О нет. Я, видите… еще и в бога верую.

— И прекрасно. Вы сможете два-три раза в месяц приезжать и в свой собор. — Саид-Али показал рукой в окно на улицу, где среди зелени виднелся приземистый ферганский собор Петра и Павла.

— Вы меня неверно поняли, товарищ… Мухтаров. В соборе я, даже живя в Фергане, за десяток лет не помню, был ли хоть раз. А дело в том, что я просто… как вам сказать… коммунисты ведь безбожники… просто верую в бога, люблю иногда в разговоре ссылаться на бога, читаю богословские произведения…

Саид-Али подошел к пианино и стоя взял аккорд, другой. Синявин очень ревниво относился к музыке, точно к священнодействию, и в этих мажорных, сильных аккордах почувствовал руку мастера. А Саид-Али сосредоточенно прошелся по клавишам вверх, точно разминая свои пальцы, резко опустил крышку и задумчиво оперся на пианино. Он ощутил в себе такую силу, что, казалось, теперь может говорить не с одним, а со многими, со всеми синявиными нашей земли. Ему показалось тесновато в этой комнате, здесь негде было даже расправить крылья, чтобы во всю силу размахнуться.

— Ну что же, если у вас нет других авторитетов, а в своих знаниях вы разуверились, не доверяете им, — ссылайтесь себе на бога, увлекайтесь богословием. Это ваше личное дело. Надеюсь, что на работе это не отразится. Существует философия более новая и более сильная, чем ваше богословие.

— Если вы такой же инженер, как агитатор, то…

— А мне незачем вас агитировать, Александр Данилович. Вы русский… Не нам бояться за ваши взгляды. Мы… лично я сам буду стараться, чтобы эти взгляды вместе с богом остались вам только для… личного пользования. Нам нужны вы, ваши знания, опыт и… если хотите, искренность. Вижу, что вы меня поняли, и я рад. Надеюсь, что мы будем друзьями.

— О нет, нет! Увольте… Друзей я не признаю. Проект меня интересует, а вот приеду ли в Чадак, — подумаю…

— Вы поймите, что без вас у нас работа не остановится, но с вами мы взялись бы за нее смелее. Не обязательно ехать в Чадак вместе со мной. Если хотите, проект можно прислать к вам. Но я был бы рад поговорить с вами обо всем этом в Чадаке…

— И все?

Саид только развел руками и снова улыбнулся. Что же еще?

Против его аргументов Синявин не возражал, значит — согласился.

— Погодите. У меня был один инженер… Преображенский. Собственно, я его не знаю…

— Воля ваша! Если Преображенского еще не пригласили, попрошу напомнить об этом нашему аппарату, чтобы его взяли на работу. Вы имеете право брать на работу тех людей, за которых можете отвечать на строительстве. Преображенского я знаю меньше, чем вы. Считаете, нужен — берите. Заодно подумайте и о количественном составе будущей исследовательской комиссии с технической стороны. Вам придется возглавить специалистов… А пока что…

У Синявина было такое состояние, будто он только что проснулся. Дочь никогда не видела его таким. Вот тебе и на: то ни за что не впускай этого посетителя, а теперь расстаться с ним никак не может. На поклон Саида она кивнула головой и только тогда, когда он вышел на улицу, вспомнила, что хотела спросить у него, правда ли, что мусульмане похищают девочек себе в жены, и какого возраста. Ей кончался уже пятнадцатый год — так безопасно ли ей одной выходить на улицу…

— Ценят и… по-человечески разговаривают. Да. Представительный мужчина.

— Не смейся, папочка, а то как скажу… Тоже герой: не впускай всяких там незнакомцев… А сам сразу раскис, точно вялая груша… Ха-ха-ха, папочка, не сердись.

— Пред-ставительный мужчина, да-а!

XIV

Священный коран, написанный рукой ученика Магомета в Медине, несколько веков хранился в самаркандской мечети в знаменитом Шах-и-Зинда. Высокой каменной лестницей, длинными коридорами и темными мазарами был отделен коран от живого мира. Лежал он без действия. Ореол его святости бледнел, как бледнеют на пересыхающем пергаменте буквы, разрисованные вязью. Вера в прошлое у людей пошатнулась. Не Магомет, не коран, а другие книги, другие истины овладевали душой человека двадцатого столетия.

Имам-да-муллу Алимбаева срочно вызвали из далекого Караташа, из обители мазар Дыхана, в Самарканд. В это тревожное для ислама время заботу о поднятии всемусульманского духа самоотверженно брали на свои плечи люди, прибывшие из-за Сулеймановых гор. Почувствовав, что мусульманский дух стал угасать не столько даже в Кабуле, потрясенном попытками Аманулы Хана европеизировать афганцев во вред исламу, сколько в Средней Азии, где русская Октябрьская революция расшатала веру предков, — правоверный имам Шоу, он же Смит из Амритсара, пошел на риск и тайно прибыл в Самарканд.

Спокойный, молчаливый имам терпеливо выслушивал отчеты вершителей судеб мусульманства. Дух ислама умирает в массах, особенно в связи с намерениями большевиков оросить сотни тысяч танапов вечно мертвой пустыни возле обители мазар Дыхана.

— Аллагу акбар… угроза созревает главным образом в кварталах нового города, в цехах заводов, среди рабочих, у которых вера и без строительства в Голодной степи угасла. Угроза чувствуется в выступлениях на митингах, на общественных диспутах. И уже, как зараза, дух большевизма прорывается на благословенные аллахом многолюдные рынки, в безмятежно спокойные чайханы. Большевизм, богоотступничество разъедают вечно незыблемые законы шариата, угрожают уничтожить все адаты, мешают правоверным закончить жизнь в молитве и достатках. Уменьшаются доходы храмов, медресе, мазаров. Большевики вместо медресе открывают свои школы и намереваются обучать в них наших мусульманских женщин, а веками освященную паранджу хотят заменить богопротивной европейской одеждой… Правоверные мусульмане торопятся не в мазар, не в мечеть, а на широкие площади. Божественные вакуфные земли с водой хотят провозгласить народными. К сокровищам обители, к покою ишанов тянется рука неверных большевиков…

Имам Шоу из Амритсара, прекрасно владевший не только персидским и турецким, но и арабским языком, терпеливо выслушал имам-да-муллу Алимбаева и изрек:

— Аллагу акбар! Коран нужно торжественно перенести в обитель мазар Дыхана. Самарканд — столица. Должны действовать снизу! Пламя снизу разгорается…

В мазаре Шах-и-Зинда темно. Одежда всех присутствующих одного цвета. Среди десятка тяжелых фигур в длинных шелковых бухарских чапанах, расшитых золотом, висевших неуклюже, словно балахоны на чучелах, трудно было отличить одного человека от другого. Беседа велась таинственным шепотом. Лишь хорошо поставленный громкий бас Алимбаева не вмещался в тесном мазаре.

Один из прибывших говорил на языке своих далеких заморских родителей. Имаму Смиту-Шоу приходилось убеждать присутствующих только на языке корана, языке правоверных. Перед уходом прибывший из Амритсара велел закрыть двери. Он намеревался рассказать о чем-то особо важном. В абсолютной могильной темноте прозвучала самим аллахом подсказанная речь:

— Коран надо срочно перенести от мазара к мазару в обитель Караташа! Однако надо действовать так, чтобы не привлечь внимания большевистских властей. Именно там, возле Караташа, на землях обители будут разворачиваться большие события. Ждать дальше нельзя. Нам достоверно известно, что большевики хотят отобрать у обители мазар Дыхана воду из Кзыл-су.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар!

— Лучшие земли хлопковых плантаций в соседнем государстве орошаются только водами Кзыл-су. Но дело даже не в этом. Цивилизованный мир обеспокоен укреплением власти коммунистов. Эта зараза распространится на весь мир, если мы сложим руки, прекратим борьбу… Мы поддержим вас деньгами, оружием… Вечная сила проклятия аллаха, тяготеющего над Голодной степью, должна разрушить единство русского большевизма и узбекской бедноты. Именно на примере Голодной степи комиссары должны почувствовать непобедимую силу исторических традиций, национального величия мусульманства! Веру, веру в низах не упускайте из вашего поля зрения!

— Слава потомкам Тимура!

— Уже есть решение большевистского правительства. Ассигновано сто пятьдесят миллионов. Где возьмут они такую сумму? Это ваши деньги, деньги ваших мечетей, мазаров, пойдут вам же на гроб. Подготовка интервенции с каждым днем становится все более затруднительной. Большевики укрепляются, и если дать им возможность еще завершить строительство в Голодной степи, то интервенция совсем будет невозможна… У нас, за Сулеймановым горным хребтом, по воле аллаха, открыты магазины, где свободно продается оружие. Аллагу акбар!.. А в Намаджане, возле Караташа, создается контора по осуществлению «адской проблемы». Автор проекта — молодой инженер, узбек…

— Узбек? Аллагу акбар!

— Узбек и коммунист… Саид-Али Мухтаров.

— Саид-Али Мухтаров?

— Мухтаров… коммунист!

— Саид-Али…

— Нам стало известно, что на днях он вернулся из Ферганы в Чадак. Он уже приехал с новым назначением и становится самым главным вершителем судьбы обильных вод Караташа. В Чадаке вместе с техниками он кончает разрабатывать детали проекта и организует там это большое дело. Нужно сделать так, чтобы советская власть израсходовала на это строительство все свои средства понапрасну, и потом… свергнуть комиссаров. Мы не пожалеем никаких денег. За морем несколько фирм претендовало на получение концессии для ведения этих работ. Но дело, разумеется, не только в концессиях. Правительство его величества возлагало надежды, присылало войска. А это расходы, престиж… Мухтаров — человек, преданный большевистским идеям, и фанатик своего проекта. Уже известно, что ставка на концессию провалилась. Надо идти на строительство муллам, имамам, всем нам и… Мухтаров — молод, хорош собою. Женщин ему — русских, узбечек, привезти красавиц из-за моря… Направить к нему хороших инженеров, у которых еще не охладела ненависть к коммунизму. Это дело заслуживает больших жертв, денег; Они вкладывают сто пятьдесят миллионов, мы не пожалеем столько же. Но главное не деньги. Нужны люди… В Голодной, богом успокоенной, степи начнется новая эпоха в истории правоверного ислама; здесь ему суждено скрестить свои мечи с богопротивными коммунистами… Несите же туда коран, несите вместе с ним и ненависть ко всему новому, советскому!

— Бисмилла! Бисмилла![4]

Из дверей мазара выскальзывали тени и терялись во мраке узких коридоров Шах-и-Зинда, в вечерней мгле, окутавшей улицы.

XV

«Кровь — не вода», — говорит народная мудрость.

Любовь Прохоровна раньше над этим не задумывалась. Но после происшествия в намаджанском парке за прудом она, раскаиваясь, часто ощущала явный протест сердца против своего подсказанного рассудком поступка. На мгновение закрыв глаза, она представляла себе все, что произошло на тропинке, усаженной тополями, ощущая силу Саидовых объятий, чувствуя бурное клокотание крови. Кровь! Даже само слово какое-то пламенное. И удивительно — оно никогда не вызывало у молодой женщины ассоциаций с увечьем, смертью. Почему-то теперь слово «кровь» напоминало ей о страстном поцелуе.

Нет, с сердцем шутить нельзя, ему не закажешь!

Она ежедневно ходила к пруду, заглядывала в чайханы, тосковала и сама не знала, на что надеялась. Однажды вечером, проходя мимо чайханы, в которую захаживал Саид, она заметила троих дородных, упитанных пожилых намаджанцев и молодого человека, видимо приезжего. Они пили кок-чай, ведя тихую беседу, и внимательно посмотрели на Любовь Прохоровну.

Неловкость, смущение, упреки совести тревожили молодую женщину. Ей показалось, что сидящие в чайхане говорят о ней, и она замедлила шаг. До ее слуха донеслись слова, сказанные на ломаном русском языке:

— Не устоять молодой женщине против такого джигита, как Саид-ака…

— Узбек…

— Это ерунда. Узбек он только по рождению, а весь их… — возражал приезжий, смуглый молодой человек, судя по одежде, шофер.

— Мусульманин…

— Коммунисты — безбожники, что вы говорите? На вашем месте…

Любовь Прохоровна чуть было не остановилась, чтобы дослушать фразу, но испугалась. Такие разговоры могут дойти до Евгения Викторовича. На рассудительность мужа в подобных случаях рассчитывать трудно. Самое меньшее, что может произойти, — спросит: правда ли? Что же — лгать ему, отнекиваться?

Молодая женщина ускорила шаг, но вдруг ее осенила новая мысль: она решила вернуться и отчитать их, нечего потворствовать ненужной болтовне. И, обернувшись, она успела заметить, как неизвестный смуглый молодой человек, попрощавшись с аксакалами, быстро исчез между чайханами. Но это лишь облегчало ее задачу — она подойдет к чайхане, поговорит с пожилыми людьми, пристыдит их. Правда, в глубине души она сомневалась — добьется ли она этим чего-либо?

Раздумывая и колеблясь, Любовь Прохоровна все же заказала у чайханщика чашку чаю, хотя и не любила узбекский кок-чай без сахара, и присела на ковер. Потом, следуя внутреннему порыву, обратилась к аксакалам:

— Вы так на меня смотрите, будто мы знакомы.

Старики, сидевшие на коврах, пошептавшись между собой, повернулись к этой странной женщине. Пусть не считает их невежливыми мужиками!

— Лаббай? А… е, е! Ми понимайт. Тивоя видел Саид-Али, джуда-а яхши человек-джигит…

Второй аксакал, собрав в горсть густую бороду, ожидал, пока сосед окончит свою несуразную фразу. Ему было неловко. Разве можно отважиться вести разговор с такой женщиной и по такому тонкому делу, не зная как следует ее языка? И он поправил соседа на безукоризненном русском языке:

— Старик хочет сказать, что знает вас… Видел однажды, как вы подходили в этой чайхане к товарищу Мухтарову и здоровались с ним. А мы его хорошо знаем, прекрасный человек…

— Вы знаете Мухтарова? Его же нет в Намаджане! — неожиданно для себя доверчиво воскликнула Любовь Прохоровна.

— Ну, как не знать? Знаем, позавчера видели. Бродит по Чадаку, будто черная тень, наскакивает на людей. Ну и красивое же это место — этот Чадак! Разве можно сравнить окружающие нас редкие аллеи чинар и тополей с тем земным раем? У самого ферганского губернатора из Маргелана была дача в Чадаке, и даже великий князь приезжал именно в Чадак…

Она почувствовала, что краснеет, но взять себя в руки не могла. Ее разбирала злость на себя, ее мучила совесть. Передавая друг другу камышовую трубку, дехкане по очереди курили чилим, старательно выдыхая дым, втянутый предыдущим курильщиком. Она с отвращением наблюдала за этой процедурой, и ее терзал стыд.

«Вот они берут камышовую трубку в свой рот из чужого, может быть, больного и грязного рта — это ничего, не противно корану.

И я, культурная женщина, разговариваю с ними… об этом трусе, который убежал от молодой женщины, что не повисла у него на шее с первой встречи. Уж не думает ли он, что я оставлю своего Женю-врача и пойду за ним в кишлак?» — сердито рассуждала про себя Любовь Прохоровна.

Она отвернулась к своему чаю, и аксакалы поняли, что разговор окончен. Да они и успели сказать ей все, что хотели. Любовь Прохоровна даже пыталась показать им, что она разгневалась на них. Но в ее сердце не было гнева…

XVI

Проходили дни, отравленные тоской и поисками чего-то былого. Настоящее не манило, а лишь пугало…

Близилась слякотная осень. Опавшими листьями, как полинявшими перьями, она попытается скрасить неумолимое увядание природы.

Однако Любови Прохоровне казалось, что в ее жизни лишь сейчас наступает пышное лето. Она пыталась припомнить весну, но ее не было у нее, не было настоящей любви…

Она стала приглядываться к своему Жене. А если говорить правду, то он вовсе и не Женя, а просто Евгений Викторович, приходивший с очередного заседания или после неотложной операции. Тоска охватывала молодую женщину. Неужели вот так все и живут, ради успехов по службе, ради карьеры? А жена? Или, может, Евгений Викторович по-настоящему увлечен работой, получает подлинное удовлетворение от общественной деятельности? Но что же удивительного в том, что другие силы влекут жену на островок, где приветливо улыбаются ей знакомые дехкане, вежливо угождают и даже бесстыдно нашептывают:

— Сегодня в Чадак уезжает один человек. Может, хотите что-либо передать Саиду?

Однажды, повинуясь охватившему ее чувству, она передала в подарок Саиду свой надушенный платочек и тотчас, отобрав его, убежала из чайханы.

«Женя, Женя! Как нерассудительно, даже жестоко, думая лишь о своем благополучии, лишил ты счастья неопытную Любочку…»

Иногда она пыталась наладить семейную жизнь.

— Женя! Мой Женечка! Почему мы, родненький, никогда не отдыхаем, как люди?

— Мое золотко! Я сам думаю об этом, и люди советуют. Но ведь у меня строительство новой больницы, цикл докладов.

— Боже мой! Одни только стройки, доклады! А ведь обещал…

И не напомнила о том, что обещал он ей, молодой студентке института. Но Храпков понял. Он обещал ей не только зажиточную, но и интересную, красочную жизнь.

— Любочка! Вот закончу и поедем. Мою работу признают, ее ценят.

— Ну да, как бы не так! Ценят… Так где же результаты этой оценки? Надеешься получить орден?

— Надеюсь! Дадут и орден Красного Знамени.

Евгений Викторович на мгновение задумался. Ему самому хотелось поехать в отпуск по многим соображениям. Он еще вчера говорил со своим коллегой, акушером. Тот зашел в кабинет Евгения Викторовича и повторил ему свой совет Любови Прохоровне переменить климат, воздух.

— Коллега, обязательно повезите супругу на месяц-другой в Чадак. Прекрасная, очаровательная местность. Да и сами наберетесь сил, глядите, как вы побледнели, даже, простите меня, позеленели…

И в самом деле, лицо Храпкова было серого, глинистого цвета. Откормленное, но утомленное лицо. И он говорит жене:

— Конечно, нужно, Любушка, непременно нужно. Кто же будет возражать? Чадак так расхваливают.

Глаза Любови Прохоровны широко раскрылись.

С какой стати он предлагает ехать именно в Чадак? Обидеться ей на такой намек или поверить в его искренность, постараться не выдать себя?..

XVII

Храпков тоже хотел жить в полное удовольствие. Ведь он относительно молод и одарен. Купеческое прошлое? Чем дальше, тем все больше он убеждался, что оно умерло и никогда не будет препятствием его карьере. Да и совесть у него чиста. Пил, гулял, только и всего. Какие-то там банковские накопления, не заработанные своим трудом, автоматически перешли к народу в первые же дни советской власти. Да и в банке они числились капиталами матери. Даже имя Евгения Викторовича, как наследника, нигде не значилось.

Два-три его сослуживца иногда выражали недовольство своим положением: то им зарплату задержали, то паек дали не такой, как в предыдущем месяце, то санитара нельзя выругать!

Он искренне спорил с ними и удивлялся им. Медики! Чего им нужно? Ведь они хозяева своего положения, сами распоряжаются собой, никто их не контролирует. Что касается материальных благ — медиков приравняли к рабочим. Перед ними открыто огромное поле деятельности. Нет, он не может одобрить этих людей! Надеясь на какие-то «кардинальные» изменения, они прозябают…

Евгений Викторович не покладая рук работал над большим научным трудом по хирургии. Он даже торопился. Его коллеги иронически спрашивали: для кого он так старается? Но Храпков своим практичным умом усматривал в этом проявление зависти ленивых. Больше ничего…

Он возлагал большие надежды на отпуск, надеясь закончить в это время свою книгу. Нужны только спокойные, благоприятные условия. Надо поскорее удрать подальше от вредного скепсиса, от надоевшего ему хныканья каких-то старых эскулапов!

Храпков взял отпуск и уговорил жену прожить этот месяц в Чадаке.

Какой же другой уголок земного рая может более благотворно повлиять на слабое здоровье Любови Прохоровны? Свежий воздух, перемена климата… Очаровательный Чадак! Ты так мил и приветлив, твой климат призван творить чудеса.

Храпковы подъезжали к Чадаку со стороны Гурум-сарайской долины. Они ехали вдоль реки, по-детски восхищались душистой свежестью нетронутой, дикой природы. Чадак ютится между высокими ржавыми горами, будто шутя, поглядывает на их вершины, покрытые облаками, и прячет в своей роскошной зелени пенистые струи Чадак-сая. Река шумит и манит в свое прекрасное бурное лоно. В ущельях стоит гул. Ах, словно сама жизнь, мчится поток, разбиваясь о покрытую пеной скалу, разлетаясь в пыль…

Храпковы двигались по ущельям, пробирались среди изумительнейших растений, росших меж скал, прислушивались к говору чадакской пышной природы и думали каждый о своем.

Месяц жизни в таком Чадаке — гарантия успешно оконченной работы, мечтал Евгений Викторович.

А Любовь Прохоровна?

Ах, шумный Чадак, твой разноголосый рокот, твоя тишина, скрытая за ржавыми горами! Возбужденное женское сердце ждет чего-то желанного, неизведанного… Может быть, молодая женщина найдет здесь свое счастье и насладится им.

— Ты, золотко, кажется зябнешь? Здесь так свежо… — забеспокоился Евгений Викторович. Любовь Прохоровна вздрогнула, точно разбуженная. Ее мысли витали там, где ее муж был непрошеным гостем.

— С чего бы это? Наоборот, я себя чувствую прекрасно.

— Вид у тебя…

— «Смена воздуха, впечатлений…» — ответила она, осмелев. — Знаешь, Женя, я сейчас жалела, почему я не поэтесса? Почему бы мне не воспеть в торжественных сонетах хотя бы вот эту чарующую зелень? Котик, ты когда-нибудь писал стихи? — ласкалась она к мужу и в то же время боялась, как бы ее возбуждение не насторожило его. Да, впрочем, пускай!..

Лицо Любы посвежело.

— Никогда… Я считаю, что человек начинает сочинять стихи, когда его мозг превращается в бесплодный кочан. Это означает…

— Означает, что ты чудак!

— Возможно, но…

— Но, но! А разве ты сам не зачитываешься вечерами Бальмонтом или Есениным? Не ты ли ежедневно, как молитву, декламируешь:

точно и в самом деле твоя молодость лишь сейчас оказалась в опасности? Мне кажется, что эти строки надо было бы заучить кому-то другому… Бесплодный кочан…

— Любочка, ласточка моя, так это же другое дело! То поэты, у них талант, они родились с ним… А мы — простые смертные…

— Глупый же ты у меня, Женя, а еще в марксисты суешься. Я женщина, и то иначе…

— О, так ты же у меня вольнодум.

Они въезжали в глинистый, спрятанный в зелени кишлак. Чадак казался мертвым от безлюдья, ню жизнь была в шуме Чадак-сая, в аромате растений. «Где же среди этой глины и зелени спрятан он, Саид-Али Мухтаров?» — мелькнула у нее предательская мысль.

XVIII

Надо было проверить кара-дарьинский обвал. Синявин лучше других знал верховья Нарына, Кара-Дарьи, и поэтому к месту обвала пришлось ехать ему.

Он никогда не брал с собой ни оружия, ни запасов еды, ни проводников. Одевался в узбекскую одежду, даже обматывал от жары свою лысую голову снежно-белой чалмой и ехал в горы. Он сидел на коне, как юноша, несмотря на свою тучность, и никогда не стеснялся ехать на любой, самой невзрачной лошаденке.

Синявин въехал в Узген на плохонькой кляче, которая, таща на себе такой груз, еле плелась по улице, петляя ногами, как пьяная. Никто не обращал внимания на пожилого «узбека», ехавшего по улицам и по рынку так, точно он всю свою жизнь провел верхом на такой тощей лошаденке. Бывало, заденет его лошадь рыночного зеваку, тот с удовольствием выругается, подчеркивая свистящие согласные, а Синявин важно придержит свою клячу и с неменьшим азартом ответит ему на чистом узбекском языке. За это любили Синявина знавшие его патриархальные узбеки. Уважала его и молодежь за отличное знание языка и за деловитость. А те, кто не знал Синявина, обычно принимали его, одетого в узбекскую одежду, за почтенного муллу-дехканина. Так приняли его и в Узгене.

Проезжая мимо старинной мечети, он остановился возле минарета с узорчатой облицовкой на живописной башне. Он знал, что этот минарет — памятник старины. Десятки раз он бывал в Узгене и каждый раз не мог отказать себе в желании отдать дань уважения этому свидетелю древних веков.

Однако на этот раз его внимание привлекла суета возле мечети. Ее нельзя было назвать праздничной, ибо праздники протекают здесь в обстановке наибольшего покоя, на какой только способен верующий человек, разморенный южным солнцем.

— А, мираб-ака! Аманмысыз![5] Саламат![6]

Синявин, оставив свою клячу на попечение мираба, молча зашел в подворье мечети.

Каменный пол подворья был покрыт кроваво-красными коврами кашгарской работы. На коврах торопливо рассаживались почтенные седобородые ишаны, имамы, правоверные дехкане.

Посредине площади стоял наскоро сделанный помост, тоже покрытый коврами. Пока он был пуст… Через все подворье протекал арычок. Около него на ступеньках возле помоста стояли высокий серебряный чайник и разрисованная чайными розами пиала. Кругом — тишина, пронизанная ожиданием, и шепот, приглушенный коврами.

Синявин сел возле выхода, в тени тяжелой арбы. Как раз в это время из главного здания мечети вышли трое благороднейших из благородных аксакалов. Их бороды и чалмы состязались своей белизной, а их осанка была достойна эмира. Они несли на шелковом цветастом сюзане претолстую книгу в золотой оправе. Важно, без единого слова приблизились к возвышению, по очереди слили друг другу на руки воду из чайника и так же важно взошли на трибуну.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар!..[7] Ллоиллага иллалла…[8]

Словно электрический ток прошел по сидящим. Даже Синявин, поддавшись общей экзальтации, помимо своей воли, повторил вступительные и конечные слова азана.

Молитва, как обычно, тянулась довольно нудно. Все три старца по очереди произносили с трибуны одну и ту же фразу. Ее повторяли шепотом все молящиеся и клали надлежащий поклон.

Наконец все официальное, божественное, закончилось. Один из аксакалов передал коран двум своим помощникам и стал говорить об упадке магометанской веры, о нарушении адата и о большевиках. Халиф поручил им, благословенным аксакалам, перенести мединский коран из Самарканда в Караташ, в священную обитель мазар Ды-хана. Халифату теперь трудно стало следить за кораном, когда он находится в Самарканде под боком у властей. Караташ находится в горах, а там есть свои неизведанные тропы. Мусульмане по этим тропам найдут доступ к корану.

— …О правоверные потомки Узбек-хана! Ваш предок, гордый и мудрый Улугбек, основал в горах обитель. Он хотел оросить дикие земли, но это было не угодно аллаху. Тогда Улугбек проклял эти земли, назвал их Голодной степью и отдал шайтану для забавы. Обитель же он отдал правоверному Дыхану, честь и святость которого веками прославлялись в молитвах. Но из далекой, чужой страны пришли большевики, расплодились они и среди нашей голытьбы и неверных. Они осквернили адат, нарушили извечные законы неба и земли, и Голодную степь хотят оросить водами Кзыл-су…

— Ллоиллага иллалла…

— …водами Кзыл-су! А это значит засушить тысячи танапов земли благословенной обители, вызвать гнев аллаха и обречь себя на проклятие и болезни. Мужайтесь и несите эту истину в кишлаки к правоверным. Не быть водам Кзыл-су в Голодной степи!.. Уже скоро придет конец большевикам. Их задушит международная сила, единство Мекки и Рима! Мужайтесь! Аллагу акбар! Ллоиллага иллалла…

Синявин осторожно выбрался из мечети. Он чувствовал себя как шпион, едва не опознанный во вражеском стане. У него трещала голова от новых впечатлений и мыслей. До сих пор ему казалось, что религия выполняет свои чрезвычайно примитивные функции костылей, на которые веками опирались люди с больными ногами. Молись себе и живи, ковыляя по грешной со времени сотворения земле. Так нет! Большевики отделили религию от государства, но, оказывается, она не хочет отказаться от руководства массами. Еще бы! Как же так. Водами Кзыл-су хотят оросить Голодную степь! Ведь тогда миллионы людей и будут поклоняться той степи! Что же останется священнослужителям? А он, культурный человек, инженер, являющийся противником обители, до сих пор не на этом грандиозном строительстве вместе с большевиками. С кем же тогда он? Третьего пути нет. Все, кто попадает в зону борьбы между двумя фронтами, непременно погибают от огня враждующих сил.

И он вслух решил:

— Вернусь с обвала и непременно загляну в Чадак. Это узбеки, и тот… узбек, но только значительно моложе, современнее. А сила спокон веков была на стороне молодого поколения. Непременно наведаюсь, давно я не был в Чадаке.

XIX

Не впервые приезжают люди в Чадак на отдых. Издавна съезжались сюда полакомиться виноградом, дынями, подышать воздухом, профильтрованным снегом и растительностью. Красота Любови Прохоровны привлекала внимание многих, но Храпковы привыкли к этому.

В летнюю пору Чадак был малолюдным. Дехкане занимались в поле своими хозяйственными делами: жали богару, поливали и окучивали пахту, охраняли бахчи, и в кишлаке оставалась только детвора. Днем улицы пусты — лишь изредка промелькнет серая, с черным волосяным покрывалом на лице, фигура. Только вечером селение оживлялось. Слышались громкие высокие голоса певцов, крики животных, говор дехкан.

Молодая, жизнерадостная Любовь Прохоровна еще не привыкла к такому покою. С утра до вечера она гуляла по кишлаку, вдоль реки, у подножия гор. Каждый уголок очаровывал ее своей девственной неприкосновенностью, новизной. Порой ею овладевало желание действовать. Ей хотелось очистить деревья от усохших ветвей, забросать землей и камнями арычок, вытащить из-под кручи опорный камень, чтобы все обрушилось в бездну, овеянную вековой тишиной.

Евгений Викторович усматривал в этом начало влияния спасительной «перемены климата» и слегка улыбался в усы, а жене лениво повторял:

— Примечай же, Любушка, как надо выбираться из этих переулочков. Я скоро сяду за работу, и тебе одной придется ходить на прогулки.

Она нервничала, но скрывала это от мужа. Ей начинало казаться, что старики дехкане, бывшие в чайхане, обманули ее, надсмеялись над ней. Где же, как не здесь, в этом экзотическом уютном уголке, и встретиться ей с Мухтаровым, чтобы загладить свою вину перед ним. Любовь Прохоровна несколько дней бродила по кишлаку, но никаких признаков присутствия Мухтарова не обнаружила. Да и зачем он здесь будет жить? Расспрашивать кого-нибудь о нем при муже она не смела. О, теперь она оберегает свою тайну.

— Ты меня совсем за ребенка принимаешь. Да я сама из любого места выберусь, — ответила она равнодушным тоном.

У подножия горы, возле колодца, она сорвала травинку и усердно посасывала ее. Любовь Прохоровна, охваченная тщательно скрываемой тоской, была теперь похожа на красавицу монашку, которая всю свою красоту и бурю чувств хранила в молчаливых стенах кельи. Ее красивые глаза сделались еще больше. Казалось, они умоляли — помогите моей душе найти покой и равновесие!

Доктор шутливо говорил ей:

— Нет, не поверю. А ну, давай-ка отсюда пойдем к рынку по разным улицам. Я пойду по этой дороге вдоль реки, а ты… ну, хотя бы по той тропинке, что вьется позади мечети, увидим, кто скорее придет.

Такая шаловливая затея!

— Что же! Давай! Это совсем просто, я раньше тебя буду на рынке, — у нее даже дух захватило от волнения. Она будет идти одна, а это же такое искушение…

— А ты попробуй, — ответил Храпков, радуясь, что жена вдруг повеселела. «Почему мне это раньше не пришло в голову?..»

Солнце давно спряталось за горы, и Чадак утопал в предвечерней прохладе. У подножия горы, по тропинке, по которой теперь торопливо шла Любовь Прохоровна, возвращались с пастбищ стада. Неуклюже остриженные курдючные овцы поднимали густую пыль, а безрогие, с тонкими шеями коровы нарушали чадакскую тишину мычанием, гулко отдающимся в горах.

Любовь Прохоровна никогда не замечала в себе столь искренней симпатии к этим милым живым существам. Она обгоняла их, улыбалась.

— Му, му, коровка! Простудила голос, а еще и мать…

Не отрывая глаз от мечети, она торопилась изо всех сил. На ней были туфли на высоких каблуках, коротенькая узкая юбка. Да кого ей здесь стыдиться? Ведь она вдали от города…

XX

Несколько недель Саид-Али, точно душа, потерявшая покой, метался по межгорной долине. Он никак не мог решить, где организовать контору — в Намаджане или в Уч-Каргале. Приезжали люди, инженеры, техники, создавалось хозяйство, бухгалтерия, канцелярия. Все это нуждалось в руководителе, в заботливом хозяйском глазе.

Саид-Али, как бурный водопад, обрушивался на местные организации, и авторитет строительства в Голодной степи возрастал с каждым днем. Около сотни служащих были расположены в трех пунктах, но в Чадаке постоянно находилась проектно-техническая группа, и поэтому Саид-Али приезжал туда на более длительный срок.

Сегодня он вышел из дома задолго до наступления вечера. Какой-то местный, очень почтенный на вид аксакал во время случайной беседы в чайхане как бы невзначай сообщил ему о приезде Храпковых:

— Чадак теперь становится городом, Саид-ака, благодаря такому счастливому вашему приезду этой весной. Сюда съезжаются люди, оживляются чайханы. Даже известный намаджанский врач Храпков третью неделю отдыхает в Чадаке вместе со своей женой.

— И даже Храпков? — почти безразличным тоном переспросил Мухтаров у аксакала. Но аксакал расценил этот вопрос по-своему.

— Да, Саид-ака, и Храпков. Он немало больных излечил здесь, и каждый вечер со своей женой ходит на прогулку к водопаду…

Мухтарову показалось, что аксакал даже многозначительно улыбнулся. Но что можно было подумать об угодливой улыбке старика?.. Мухтаров не придал ей значения.

И он вышел из дому, чтобы кратчайшими тропинками попасть к водопаду.

Саид любил жену Храпкова. Сердечная рана от последней встречи в Намаджане ныла и еще больше разжигала влечение к ней.

Впереди на углу стояла старинная мечеть. Он несколько раз намеревался зайти туда, осмотреть многовековые надписи, высеченные на внутренних колоннах. Но вдруг заметил женщину, неожиданно появившуюся из-за угла.

Она тоже заметила его. Споткнулась ли она о корни карагача с широкой, густой кроной, растерялась ли от такой неожиданности, но женщина неминуемо упала бы, не поддержи ее вовремя сильная рука Саида.

— Рахмат![9] — впервые по-узбекски поблагодарила она. А глаза разглядывали лицо того, кто так ловко подскочил и вовремя поддержал ее. Деликатному движению его руки, учтивому его поклону позавидовал бы не один влюбленный.

— Не за что, пожалуйста, уважаемая Любовь Прохоровна. Вы ушибли ногу о корни? — предупредительно спросил ее Мухтаров.

— Нет-нет, благодарю вас, Саид-Али… Извините, пожалуйста. Эта встреча, правда, была неожиданной для меня, но не скрою, Саид-Али… Я ее искала. Я такая… нехорошая женщина, Саид, ты должен… вы должны забыть о том инциденте. Я, я искупила его приездом к вам, в ваш… Чадак. — Любовь Прохоровна умолкла, но не отстранилась от руки Мухтарова, почти обнимавшей ее тонкий и гибкий стан. Она понимала, что с минуты на минуту может появиться ее муж. Однако удивительная бездумность, охватывающая влюбленных в такой решающий момент, туманила ей ум.

Глядя в глаза друг другу, они молча направились к карагачу. Саид-Али чувствовал, что он и в самом деле забыл о том неприятном, даже смешном инциденте в намаджанском парке. Да и как же иначе должна была поступить молочая замужняя женщина?

Вечерело, но было еще настолько светло, что Евгений Викторович издали мог бы заметить то, чего не следовало ему видеть. Под густым, почти черным карагачем слишком сердечно прощались влюбленные.

Храпков этого не видел. Он шел не спеша, задумавшись, и только заметил, как его жена разминулась с каким-то рослым мужчиной. Вдали виднелся черный карагач и темный силуэт удалявшегося мужчины.

Разминулись…

— Женя, ты уже с рынка?

— Да, еще и на рынке у чайханы немного ждал тебя.

— Ждал? Вот спасибо… Я так устала, торопясь. Дай мне руку.

Любовь Прохоровна в самом деле дышала чаще, чем обычно, но лицо было озарено животворной теплотой и радостью.

У Евгения Викторовича отлегло от сердца. Он нашел средство, как зажечь красками молодости миловидное лицо его нежной жены. Очень приветливо поздоровался он со старым аксакалом, который шел им навстречу и улыбался добродушной старческой улыбкой. Любовь Прохоровна растерялась.

— Ты уже знаком с этим стариком?

— Нет, с какой стати, милая? Просто человек улыбается, вот я и поздоровался с ним. Ведь тебе так хорошо, Любушка…

А по улице прошел старый дехканин, который в Намаджане рассказал Любови Прохоровне о Саиде. Не по старческой прихоти улыбался Храпковым старый Исен-джан. И не это принудило его оставить Караташскую обитель, поехать в Намаджан и теперь с добродушной улыбкой на устах прогуливаться по межгорному Чадаку.

Он обернулся и долго стоял около дувала, всматриваясь в широкую спину Храпкова и его стройную жену. Они растаяли в глубине улицы, во внезапно наступившей темноте. На устах старого Исенджана постепенно таяла добродушная улыбка…

XXI

Хирург Храпков и предполагать не мог, что в Чадаке он так прекрасно сумеет совместить свой отпуск с научной работой. Чем старше он становился, тем больше укреплялась в нем уверенность, что благодаря своему образованию, работоспособности и выдающимся дарованиям в области хирургии он сумеет подняться выше своих коллег и заставит более широкие круги общества произносить его имя с уважением. И ни разу не пришло ему в голову, что в этой уверенности есть что-то от болезненного хвастовства и эгоизма.

Жена Храпкова уже привыкла к проявлениям подобного самоуважения и почему-то считала это вполне нормальным для своего мужа. А как же иначе? Она считала, что ее супруг должен быть всегда на высоте.

В Чадак она ехала, терзаемая самыми противоположными чувствами. Она хотела именно в диких горах, без цивилизованных свидетелей встретиться с мужественным приветливым узбеком. А ветхая, епархиальная мораль, привитая ей родителями, заставляла бояться этой встречи. Чем больше Люба убеждалась в том, что ничем уже не сдержать своей любви, как не удержишь бурный поток чадакского водопада, тем больше страх овладевал ее душой. Она испытывала угрызения совести и… мечтала о встрече с любимым…

Саид-Али, возвращаясь из своих поездок по трассе будущего канала и непроходимым горным ущельям, где в этом году особенно грозно бурлила Кзыл-су, каждый раз заезжал в Чадак. Там он встречался с инженером Мациевским и новоприбывшими техниками. Он интересовался их настроениями, подбадривал, однако ни с кем из них не делился своими переживаниями по поводу непонятной задержки правительственного сообщения об окончательном утверждении варианта его проекта. Только в беседах с Лодыженко он находил успокоение для своей души. Ему он мог многократно, каждый раз по-новому, рассказывать о своих намерениях, сомнениях, нерешительности. Он по-прежнему настаивал на проектировании и расчетах все тех же типовых сифонов, распределительных арыков, опорных шлюзов и мостов.

В этот вечер Саид-Али неожиданно прибежал второй раз в чайхану, где размещалась его инженерно-техническая группа. Инженер Мациевский только что забраковал чертеж типового чугунотрубчатого сифона для перекрестных арыков. Лодыженко поддержал Мациевского, и все работники сидели надутые, точно после драки.

— Что случилось? — спросил Саид-Али. — Почему вы такие?

— Ничего особенного. Придется переделывать рабочие чертежи типовых сифонов, и больше ничего, товарищ Мухтаров.

— И больше ничего? Так чего же вы сидите, будто крысы в норах? Пошли в чайхану на мост…

Таким веселым Саида-Али за два месяца пребывания здесь еще не видели. Он говорил о том, как поднимется народ его отсталой страны на борьбу со стихией и завладеет горными потоками воды, чтобы ими обильно орошать беспредельные поля. Он вслух мечтал о том, как покроют арыки нетронутые, безлюдные, пустынные степи, исчезнет традиционная ограниченность, очистится загрязненный адатами быт… Саид горел ненавистью ко всякой рутине и смертельную злобу, которая веками накапливалась у оскорбленного дехканина, собирался излить на баев и ишанов. Товарищи его внимательно слушали.

Работники технической группы за время пребывания в Чадаке были всего один-два раза в чайхане. Жители Чадака знали о том, что в местечке работает какая-то техническая группа, приехавшая со старшим сыном старухи Адолят-хон. Немногие помнили его мальчишкой и не знали, кто он теперь — комиссар или землемер, а может быть, и писатель, как тот, что живет в Шахимар-дане[10], — интересовались им и настороженно ждали чего-то. По кишлаку прошел слух, что приехал он сюда с группой, чтобы помочь шахимарданскому писателю закрыть мечети. Ведь тот писатель открыто осуждает шейхов, баев и ишанов, угрожает им народным правосудием. Этот тоже, по-видимому, из таких же, только еще не совсем освоился… Среди жителей разгорались споры по этому поводу, из других кишлаков стали приходить любопытные, которые настойчиво расспрашивали о работе группы в Чадаке.

Чайхана была переполнена дехканами. Кто-то принес дутар или, может быть, чайханщик достал свой. Среди шума и крика, стоявшего здесь, бренчали струны то в одних, то в других руках. И вот в такое время в чайхану зашли несколько веселых молодых людей. Саид-Али вошел последним и поздоровался с присутствующими.

Дутары умолкли, дехкане зашевелились, стали перешептываться между собой. Чайханщик зажег еще два огромных светильника. Для гостей освободили ковер и подали им кок-чай, сухой виноград и две лепешки.

— Нас принимают здесь, как знаменитых путешественников, — смущенно произнес Лодыженко.

Разговор завязался сразу. Саид спросил у дехкан о предполагаемом урожае хлопка. Сравнивали его с урожаями прежних лет. Но чувствовалось, что к основной теме разговора еще не приступили. Весть о том, что Саид-Али ЛАухтаров со своими техниками находится в чайхане Сатык-бая, неизвестно какими путями дошла и в другие чайханы. Техники будто бы рассказывают о том, что «…государство будет забирать у дехкан урожай хлопка и заплатит за него не деньгами, а папиросами с засушенным изюмом и каменным углем». Новость, что и говорить, интересная! К чайхане Сатык-бая торопились дехкане и были рады, что не прозевали, пришли вовремя. Беседа пока что велась об урожае с одного танапа, о площади посевов хлопка у среднего хозяина, о количестве поливов в этом году. К Саиду подсел очень угрюмый дехканин. Левый глаз у него вытек, и, когда он глядел на Саида и на техников одним здоровым глазом, тот напрягался вдвойне, и это придавало лицу злое выражение. Одноглазый больше молчал и слушал.

К толпе подошел Исенджан. Собственно, он не подошел, а скорее подполз, как уж, спрятался в самый темный и тесный уголок. Если бы в этот самый уголок не так внимательно смотрел Саид-Али, то Исенджана никто бы и не заметил в толпе.

Как раз в эту минуту одноглазый угрюмый дехканин вмешался в беседу.

— Уртак Саид-Али? — спросил он. — Я пришел сюда из Гурум-Сарая. Наша беднота прослышала, что мулла Хамза Хаким-заде Ниязи в Шахимардане говорил о том, будто… государство собирается оросить новые земли?

Тотчас же аксакалы, сидевшие в полутемном углу, зашевелились. Меланхоличный Исенджан вдруг оживился.

— Что? Оросить новые земли? Ложь! Выдумки…

— Почему выдумки? — удивленно спросил Саид. Все это произошло неожиданно. Гурум-сараец задал вопрос о Голодной степи, и Саид-Али, обрадовавшись этому, собирался воспользоваться случаем и поговорить с дехканами об орошении Голодной степи. Кишлачный совет почему-то отказался поставить информацию Саида на общем собрании, ссылаясь на необходимость проведения неотложных государственных кампаний.

Но почему этот вопрос так взволновал дехкан? Они стали подниматься с ковров, потом поодиночке, а то и группами начали уходить из чайханы. Удивленный Саид следил глазами то за одним, то за другим дехканином. Он заметил, что Исенджан шнырял между дехканами, и после этого большинство из них покорно оставляло чайхану.

— Нет, это не выдумка, а правда, товарищ из Гурум-Сарая. Я инженер, а это вот мои пока что немногочисленные помощники. Мы будем строить большую ирригационную систему, которая водами Кзыл-су оросит Голодную степь.

— Оросит Голодную степь?

— Да, оросит Голодную степь! И это свершится очень скоро, не позже весны будущего года, а сейчас мы ведем организационные подготовительные работы…

На коврах в чайхане остались лишь техники из группы Саида и одноглазый угрюмый дехканин из Гурум-Сарая. Оглянувшись, он невесело улыбнулся.

— Страшное это дело, уртак Саид-Али. Людям трудно понять это своей головой. Вот видите, их точно ветром унесло. В Гурум-Сарае меня похвалялись побить за это… Я ходил в Шахимардан к Хамзе… Я и в Чадак пришел, чтобы… правду узнать, да она такая… страшная!

Саид-Али сидел, пораженный таким финалом беседы, и пытался понять, что же произошло. Вначале подняли крик о том, что это ложь, выдумка, а потом вовсе ушли. То ли они не захотели слушать его объяснений, то ли испугались чьих-то угроз? Только вот этот один, пришедший сюда из другого кишлака искать правду, сидит и ждет. Ну, что же: большевики — люди терпеливые. Для первого раза побеседуем с одним дехканином.

— Вы бедняк?

— Да, кошчи-дехканин. Осенью работаю грузчиком на хлопкоочистительном заводе в Асаке.

Саид немного помолчал, разглядывая гурум-сарайца. Затем поднялся с ковра и подошел ближе к нему.

— Давайте познакомимся. Я вам сказал, кто я, вы знаете мою фамилию.

— А моя — Каримбаев Ахмет.

Они пожали друг другу руки. Мухтаров сел рядом с Каримбаевым, налил ему в свою пиалу чая.

— Это дело воистину страшное кое для кого, но не для нас. Самое страшное позади. Мы завоевали власть, а это было куда сложнее. Вы, товарищ, воевали?

— Воевал. Под Ходжентом мне выжгли глаз на допросе… Во время разведки я попал к ним в руки, требовали, чтоб я сказал им, где большевики. Красные подоспели, и я остался живым, хотя и с одним глазом…

Саид еще раз пожал руку Каримбаева и предложил ему:

— Нам нужны люди, товарищ Каримбаев. Приходите к нам на строительство. Нам уже сейчас не хватает людей.

— Но я неграмотный, какую же работу вы мне дадите?

— Работу?.. Товарищ Лодыженко! Какую ему дать работу?

— Нам на первое время нужен рассыльный, а потом будет видно.

Поздно вечером они покинули чайхану. Саид-Али всячески уговаривал Каримбаева пойти спать к нему, но тот пошел с Лодыженко в помещение технической экспедиции. Каримбаев сам знал плохо русский язык, но обещал научить Лодыженко говорить по-узбекски.

Сегодня был торжественный день для Саида. Но из его головы не выходил старый аксакал, усердно шнырявший среди дехкан в чайхане, уговаривая их уходить.

XXII

Любови Прохоровне в эти дни пребывания в Чадаке пришелся по вкусу научный труд ее Женечки. Он властно приковал Евгения Викторовича к рабочему столу, и Любочка получила полную свободу…

Каждое утро по горным долинам стлался густой туман, и каждую ночь мерцали звезды в далеком, безграничном небе. Каждый день Любовь Прохоровна приходила к шумным водопадам Чадак-сая искать желанной встречи, и туда же торопился Саид-Али, приезжая в Чадак.

Чадак-сай, падая со взгорья, пенился, шумел, сверкал на солнце брызгами и низвергался водопадом на острые вершины порогов. Он говорил вместо влюбленных, заглушая их голоса своим хохочущим гулом.

— Слушая водопады, я впервые почувствовала жажду жизни. Вода и дикий камень — простые вещи, но как много дают они человеку!

— Тебе предоставляется возможность жить в Чадаке и постоянно следить за этой борьбой воды со скалами… став моей навсегда.

Люба разнимала руки любимого, крепко обнимавшие ее, и отходила поближе к потоку. Непонятное чувство сжимало грудь. Долго и внимательно глядела она на бурлящую снежную пену, на туман брызг, на золотые переливы затейливой радуги, висевшей над водопадом.

В груди у нее ныло, шевелилось какое-то чувство страха. Может быть, это и не страх, а лишь суеверная боязнь изменить привычной морали, может быть, голос предрассудков — что-то скажут знакомые в Ташкенте, как отнесется к этому Соня Преображенская. Во всяком случае, Любовь Прохоровна за время своего пребывания в Чадаке ни на минуту не могла освободиться от чувства стыда, овладевавшего ею после тайных встреч с Саидом-Али… А отношения их во время этих встреч зашли очень далеко и уже перешагнули самые дальние и святые, в ее понимании, границы счастья!..

В детстве ей говорили, что узбеки, покоренные царской Россией, — это туземцы, не имеющие своей культуры, интеллигенции, фанатичные мусульмане, многоженцы. Да и сейчас она еще не отвергла родительских наставлений. В Саиде-Али она лишь видела счастливое исключение.

Да можно ли удивляться тому, что в те уже далекие дни жена культурного и способного хирурга еще смотрела так на народ, среди которого выросла и жила. Ведь до последнего времени, собственно до встречи в Намаджане с Мухтаровым, она ни от кого не слышала ни одного разумного слова об узбеках. Привитые царизмом представления об «инородцах», да еще и об «азиатах», до встречи ее с Саидом-Али никто не вытравил, не заменил другими.

К тому же родители ее любимого — правоверные мусульмане; мать живет в кишлаке, носит традиционную паранджу, скрывающую ее лицо за черной волосяной сеткой — чиммат. Расстояние между правоверной узбечкой матерью и верующей православной матерью Любови Прохоровны, да и самой Любочкой, — неизмеримое! Ведь Любовь Прохоровна не девушка, а венчанная в ташкентском соборе жена врача Храпкова.

И вместе с тем она понимала, на что намекал ей Саид, и не находила сил отвратить неизбежное сближение с любимым человеком. Сердце вступало в жестокий спор с предрассудками, с традициями. Было от чего терзаться и страдать!..

А дома — веселая, свежая, розовощекая Любочка развлекала своего усталого, равнодушного мужа, восторгалась его работой, сожалела, что сама сорвалась с учебы, что не приспособлена к жизни так, как он, «ее несравненный Женечка»! И в словах ее звучали нотки какой-то искренней печали, глубоко скрытой боли…

— Успокойся, золотко, чадакский воздух так хорошо влияет на твой организм.

— Чудесно, Женечка! Если бы ты побывал на горе, на мосту, где бываю я, на… — чуть не сорвалось с ее уст упоминание о водопаде, — у тебя тоже было бы больше сил для того, чтобы приласкать свою Любочку. Но ведь ты занят такой серьезной работой. Я так жажду увидеть ее напечатанной… Женечка, — вдруг меняла она тему разговора, — почему ты ничего мне не рассказывал об узбеках, об их культуре? Ведь, оказывается, у них есть свои культурные традиции, есть свои классики литературы, им знакома арабская письменность… Знал ты об этом, Женечка?

«Женечка» поглядел на нее удивленными, будто даже перепуганными глазами, снял очки, осторожно положил их на стол, поднялся и стал оправдываться:

— До того ли мне было, Любочка? За три года нашей счастливой супружеской жизни мы с тобой ни разу не говорили о культуре вообще, не то что об узбекской.

— А ты знаешь, что уже тысячу лет тому назад у них был даже великий поэт?..

— Да откуда ты все это выдумала? Какой может быть поэт у этих, извини, даже слова не могу подобрать… отсталых аборигенов азиатских дебрей… Что с тобой?

Любовь Прохоровна спохватилась, почувствовав, что переборщила. Ее лицо еще больше зарделось. Надо сразу же вывернуться!

— Да я с этим узбеком… со стариком, с которым ты раскланивался почтительно… Помнишь, Женя? — ответила она, капризно оттопырив губки.

— Ну? Незнакомый мне старый узбек… Что же, он после этого случайного приветствия нашим другом себя уже считает? Они такие. Дай им только почувствовать, что ты к ним хорошо относишься, так и не отвяжешься…

— Приятный старик. Водил меня в мечеть, читал мне там арабские надписи, обо всем, обо всем рассказывал. Женечка, любишь ли ты меня по-настоящему? Ты… такой сильный… у тебя работа, Женечка…

Евгений Викторович почувствовал, что его жена вот-вот разрыдается. Такой резкий переход от сильного возбуждения к апатии ничего хорошего не предвещал. И в голове врача Храпкова вдруг промелькнула мысль о возможности «чуда». «Такой сильный», — вертелись у него в голове слова, сказанные женой, а здесь «климат, воздух». Неужто у врачей были основания направить их с женой в Чадак…

— Фома ты неверующий, цветок ты мой весенний. Люблю же я тебя, как гимназист, как…

— Ну, поцелуй меня, чтобы я ушла и не мешала тебе работать. Да приласкай же ты меня, а то я заплачу…

И когда Любочка, скрывая отвращение, как вьюн, выскальзывала из его рук и исчезала за дверью, он глядел ей вслед с довольной и наивной улыбкой.

XXIII

Саид-Али не мог как следует понять, почему так часто меняется настроение у этой молодой и красивой женщины. В том, что она его любила, у него не было никакого сомнения. Любила страстно, вкладывая в свою любовь не только увлечение нерастраченной молодости, но и глубокое душевное чувство.

Но говорить с нею о любви было трудно. Любовь Прохоровна просто ладонью своей нежной руки, как печатью, закрывала ему уста, когда он заговаривал об этом, или быстро собиралась и уходила, не разрешая даже провожать себя.

Против чего же она протестовала? То ли она не хотела слушать слов, которые могли пробудить ее разум от сна? То ли боялась, что у ее любимого проявятся черты характера властных Тимуридов и она будет подавлена этой силой?

Такие мысли волновали и огорчали Саида-Али. Он успокаивал и убеждал себя в том, что подозрения его неосновательны. Но сомнения, словно ржавчина, разъедали его душу. Его одолевали стыд и злость на себя. В минуты откровенности он советовался со своим ближайшим другом и помощником по работе Семеном Лодыженко, вместе с ним обсуждал создавшееся положение, даже спорил порой. Но от этого ему не становилось легче.

И как только Саид-Али приезжал в Чадак, он вырывался на простор, бродил по кишлаку, по его самым отдаленным улицам или горным ущельям, пытаясь наедине продумать свои отношения с чужой женой. Ему уже за тридцать. Вполне возможно, что женщина, которая была на десяток лет моложе его, обращает серьезное внимание и на это. Но не от своего ли мужа, которому почти столько же лет, как и Саиду, вырывается она на этот рискованный путь?

Да. Подоспело и его время, когда надо было решать свою судьбу. Но как же иначе он может решать ее: ведь они любят друг друга.

Муж? Ну, что же… Муж — не какой-нибудь чурбан, а культурный человек. Ему можно все объяснить. Не слепой же он — врач! Ему было не трудно заметить такую резкую перемену в жене… Только благодаря «воздуху, смене климата», как, смеясь, говорила об этом Любовь Прохоровна, такой перемены не бывает…

Мать Саида, старуха Адолят-хон, знала обо всем с первых дней. Соседки нашептывали ей по секрету, да она и сама видела, как стройная женщина, закрытая паранджой, приходила к Саиду и шла на его половину. Адолят-хон все поняла.

«Женить его надо!.. — рассуждала мать. — Обязательно женить и положить этому конец… Мы — узбеки, правоверные мусульмане. Пусть он учился там у них, нахватался всего. Но ведь и он узбек, наш сын, наша кровь…»

Он должен жениться, и только на узбечке за калым. Теперь все помыслы матери были направлены на то, чтобы женить своего старшего сына и этим устроить его судьбу. Она даже намекнула ему на какие-то две тысячи, собранные ею.

«Копила деньги на калым. Где же вам взять их? Абдулла маленький, а ты… Кто, как не мать, позаботится о вас, пока вы станете настоящими людьми! Если бы отец был жив! Он теперь дослужился бы до арык-аксакала. И сыновей доучил бы да женил. Хороший был старик и… скончался.» Жаль! Мираб-баши вышел бы из него неплохой. Абдукадырову (у которого снимали квартиру Храпковы) не угнаться бы за стариком, да и дехканам этот не по сердцу…

Саид-Али, размышляя обо всем этом, вдруг неожиданно заметил молодую стройную женщину, которая гордой поступью пересекала ему дорогу. На ней была новая красная паранджа (значит, девушка).

За темной чиммат, спускавшейся до колен, промелькнул красивый профиль, большие глаза, полные губки. Они чуть заметно дрогнули, отвечая улыбкой на взгляд джигита.

Суфи, появившийся на минарете, затянул свой молитвенный призыв-азан. Это был еще молодой, как и Саид-Али, дехканин, с черной бородкой и острым, лоснящимся носом. Приставив ладонь ко рту, он зычным голосом посылал в вечернюю мглу арабские слова о всепрощении хМагомета, о загробной спокойной жизни. Это были только слова! Они доносились до Саида и вызывали у него тяжелые воспоминания о его далеком, безрадостном детстве…

Ожидая здесь встречи с Любовью Прохоровной, Саид-Али невольно вслед за суфи повторял слова:

Мимо него время от времени проходили, повторяя слова молитвы, дехкане в чалмах. У многих из них, точно признак особого внимания к ним аллаха, как лепешки, свисали на грудь синие зобы. Дехкане, привыкшие чтить ученых людей, проходя мимо Саида, повторявшего вслед за суфи непонятные им священные арабские слова, почтительно прикладывали правую руку к сердцу. Но в сердцах таились неприязнь и недоверие к нему.

повторяет коммунист, который хочет уничтожить законы отцов. Так настороженно думали темные, как осенняя дождливая ночь в лесу, старые, изможденные дехкане.

По улице проходили женщины, окутанные паранджой, точно слепые лошади, высоко поднимая вверх свои колени. Все они были похожи одна на другую. Только изредка под густым покрывалом можно было угадать изящную женскую фигуру. Такое же покрывало надевает теперь и Любовь Прохоровна! Она решила носить паранджу, точно мусульманка, чтобы никто не узнал ее, православную женщину, прогуливающуюся с узбеком.

XXIV

Непредвиденная задержка в развертывании строительства — как сломанное колесо в пути! Саид-Али после возвращения из Уч-Каргала и Караташа остался в Чадаке. Конечно, он мог бы поехать опять в Уч-Каргал повидаться с людьми, подбодрить их. Но это с неменьшим успехом делал и Лодыженко.

Саид-Али часто советовался с Семеном, долго и обстоятельно обсуждал с ним создавшееся положение. Лодыженко знал, что Саид-Али был против передачи строительства концессионерам, и не говорил с ним об этом. Но сам был глубоко убежден, что в затяжке, несомненно, виновны люди с концессионными настроениями.

Они рассчитывали подготовить в Караташе хотя бы комнату для работников технической группы, чтобы не гасить пыл в душе людей, которые с таким нетерпением ожидали начала строительства. Саид собирался съездить в Самарканд и еще раз поговорить в Совнаркоме о развертывании работ.

Встречи Саида с Лодыженко, с инженером Мациевским, с техниками всегда были заполнены бесконечными заботами о строительстве.

А когда Саид-Али освобождался от работы, он всегда стремился в кишлак, в горы, подышать свежим воздухом, встретиться с любимой женщиной.

Любовь Прохоровна по вечерам оставляла свою паранджу у соседок, молодых дехканок, и возвращалась домой веселая, возбужденная. Ее Женя получил телеграмму о немедленном выезде в Коканд. Там одному из ответственных работников надо было сделать операцию.

Любовь Прохоровна сама не ожидала, что ее встревожит поездка Жени в Коканд. Там, в больнице, работает медицинской сестрой такая же черноокая, как и Евгений Викторович, Тася. Если бы Тася была на год или два старше, Любовь Прохоровна так не досадовала бы. К тому же знакомые в Намаджане насплетничали о Таисии Трофимовне, о ее роскошной толстой черной косе до пояса.

Люба пыталась сдерживать свое раздражение, но оно вырывалось наружу. А Евгений Викторович и не подозревал о причине раздражения жены.

— Ну чего же, моя Любочка… Понимаешь, меня вызывают…

— Угождай им! У них есть свои врачи, обошлись бы и в этот раз без тебя. Отпуск, называется!

— Поверь, дорогая, мне надо поехать. Я сейчас работаю над книгой и буквально хватаюсь за каждый интересный случай. Если бы меня не пригласили сделать эту операцию, я бы очень сожалел…

— Поезжай, поезжай! Я тоже поеду… в Ташкент, — сказала Любовь Прохоровна, и даже слезы засверкали у нее на глазах.

Евгений Викторович, растерявшись, искал спасения, взывая к здравому рассудку Любови Прохоровны.

— Всего-навсего на три-четыре дня, моя золотая Любочка! Изучай со старым узбеком Чадак, подбери себе компанию и не скучай. Пойдите хотя бы на бахчи.

Храпков, видно, ни сном ни духом не догадывался об отношениях Любови Прохоровны с Мухтаровым.

— На бахчи? — удивленно спросила она. — Да ты с ума спятил! Где находятся бахчи, а где старый узбек, водопад… — и опомнилась. Она покраснела как мак. И вдруг стала быстро-быстро говорить о горах, об узбекских женщинах в красных паранджах…

Из всего сказанного ею Храпков сделал вывод, что рассудок у его Любочки взял верх. Она никуда не поедет и спокойненько будет ждать его в Чадаке, любуясь горами и бурным чадакским водопадом.

— Котик! Ну, поцелуй же свою Любушку еще раз на прощанье… Благословляю, — говорила она, подставляя ему по очереди то щеки, то лоб. Но даже в поцелуях проявлялась врачебная чистоплотность Храпкова, и это вызывало у нее чувство отвращения. И все же она терпела и эти оттопыренные трубой толстые с жесткими усами губы, громкое чмоканье. Его поцелуи, точно печать, штамповали ее щеку или лоб.

Ее даже рассмешили такие поцелуи. Она, как праматерь Ева, зашептала на ухо мужу:

— А помнишь, Женик… перемена климата, воздуха… Ты хотел бы, чтобы я стала матерью?..

— Любочка! — радостно вскричал Евгений Викторович и, схватив жену, сперва неуклюже поднял ее вверх, как ребенка, а затем нежно усадил на диван. — Любочка! — только и мог он произнести.

В этот раз Любовь Прохоровна, вполне искренне, взяла обеими руками голову мужа и, притянув к себе, поцеловала его так, как никогда не целовала за все годы их совместной жизни.

Это была искренняя благодарность… за удивительную слепоту…

— Я вернусь и тотчас же… немедленно, в тот же день, выедем в Намаджан… — захлебываясь, сказал Храпков, насилу оторвавшись от своей обаятельной жены.

XXV

Любовь Прохоровна в новом платье вертелась перед зеркалом, любуясь собою.

«А может быть, я слишком рано сказала ему об этом?» — вдруг охватило ее сомнение. «Такой, можно сказать, организм…», — повторила она заключение гинеколога. Она никогда не забывала об этом.

Но нет, в себе она была уверена, в любви не ошибаются!..

— Маруся, Марусенька! Наверное, оно мне не к лицу. Не надеть ли лучше белое, шелковое? — говорила Любовь Прохоровна, нисколько не смущаясь Маруси, которая понимала, на какую бахчу она собирается.

— И скажете такое! Говорю же, что в этом платье вы как нарисованная, будто душа ваша поет.

— Да, поет, Маруся, поет…

Любовь Прохоровна, казалось, только сейчас оценила Марусю по достоинству. С ней можно душу отвести, излить ей свою радость и волнение, даже посоветоваться…

Она неожиданно взяла Марусю за плечи и до боли впилась в них своими пальцами.

— Марусенька, сестрица моя старшая! Любила ли ты когда-нибудь? Надевала ли ты тогда свое самое любимое платье?

— Господи, да что это вы! — ответила та, заморгав глазами, а губы у нее нервно задергались, и непрошеная прозрачная слеза скатилась по тронутому оспой лицу.

— Как мне жаль тебя, Маруся. — Сказав это, Любовь Прохоровна впервые поцеловала ее, ибо сейчас она готова была простить грехи всему миру, лишь бы этот мир молчал о ее грехах.

— Идите, Любовь Прохоровна!

Любовь Прохоровна медленно продвигалась боком к двери, точно подкрадывалась к своему счастью.

XXVI

Догорало в зное чадакское лето. Тише струился се-ребристо-молочной пеной Чадак-сай. Он будто устал от извечной борьбы со скалами и, казалось, накапливает новые силы, чтобы с еще большей энергией ударить по ущельям ферганских гор и наконец покончить с их упорным безмолвием!

Жители Чадака последний раз орошали из обмелевших арыков свои танапы хлопка, окучивали их, радуясь приближению страдной поры. Их беспокоили только слухи, распускаемые ишанами, о том, что, дескать, у них заберут урожай.

Улицы были тихи, лишь перепелки в клетках возле каждой балаханы и чайханы заунывно перекликались между собой, точно спешили даже в неволе насладиться уходящим летом.

Любовь Прохоровна вышла на безлюдную улицу. Те-перь-то она хорошо понимала, что потеряла власть над собою, что ею безраздельно владеет любовь к Саиду-Али.

Пусть! Разве только с сердцем пришлось бы вырвать чувство, впервые испытанное!

Саид-Али приехал еще вчера, и Люба застала его дома. Он был и обрадован и удивлен ее приходом. Правда, он тоже был готов и собирался выходить ей навстречу, как они условились вчера вечером, ибо заехал он в Чадак ненадолго.

Саид-Али встретил Любовь Прохоровну в горнице. Он был одет в новый чапан свекольно-сизого цвета, расшитый шелком, подпоясан узорчатыми разноцветными платочками, которые стягивали его тонкую талию. Снежно-белая чалма оттеняла здоровый загар.

— Саид, в этом наряде ты, право, как факир, — промолвила Любовь Прохоровна, стараясь придать своим словам шутливый характер.

Они вышли из дома Саида и направились в горы, туда, где среди диких скал, раскаленных солнцем и овеянных ветрами, из расщелины журчала ключевая струйка воды, а над нею рос могучий карагач. Он впился своими оголенными корнями в щели скалы, своей густой темнозеленой листвой защищая источник от ежедневного зноя.

Вдали, на востоке, виднелась Ферганская долина, ютились среди полей кишлаки, поблескивала в арыках вода, озаренная лучами солнца.

Любовь Прохоровна любила бывать здесь.

Разве она не ухватилась, как и это дерево, за обломки скал, разве, как этот источник, не таится она наперекор всему в этом укромном углу? Она жить хочет, жить ради той новой жизни, которая должна зародиться у нее под сердцем.

Она догонит свое счастье! А счастье неумолимо закрывается чапаном, пытается вырваться и исчезнуть за дувалами, в мечети…

Ее тело пронзила нервная дрожь, и она выпустила руку Саида. Затем поглядела на его смуглое лицо, потемневшее от степного солнца.

— Мне уже хочется уйти отсюда, — совсем по-обычному, даже с нотками недовольства, промолвила Любовь Прохоровна. Но тут же сразу спохватилась. — Мы могли бы зайти «в чайхану.

— Конечно, любовь моя, — промолвил Мухтаров, заметивший в ее настроении перемену, которую ему трудно было объяснить. — Но у меня дома куда удобнее попить чаю и отдохнуть от этой жары, пока зайдет солнце.

Саид-Али нежно взял Любовь Прохоровну под руку. Она не возражала и, проходя по кишлаку, спокойно разговаривала с ним. Как и прежде, войдя в комнату, она повернулась к нему, чтобы он открыл ей лицо, перебросив через ее голову чиммат, а потом прильнула к нему поцелуем. И вдруг тревожно прошептала:

— Саид-Али… не проклинай меня…

— Что? Любовь моя, что ты говоришь? Какие проклятия?

— Я… я, Саид-Али… — И Любовь Прохоровна, захлебнувшись рыданиями, вышла на широкую открытую веранду. Преодолевая волнение, не глядя на Саида, она промолвила: — Я больше не в силах таиться от мужа, Саид-Али… Это страшная мука. Я не знаю, что сильнее: моя любовь к тебе, мое счастье с тобой или вот этот убийственный страх. Муж должен вернуться с операции домой, а я не знаю, как вести себя с ним в минуту нашей встречи… О-ох, горе мое!

Она тщетно пыталась сдержать себя, но, обняв тонкую колонну, поддерживавшую крышу веранды, прижалась к ней лицом и дала волю слезам.

Саид стоял пораженный. Улыбка еще задержалась на его устах, а загорелое лицо уже бледнело все сильнее. Плач женщины вырвал его из оцепенения, и он стал успокаивать ее.

— Прекрасно, Любовь моя! — воскликнул он, обнимая Любовь Прохоровну. — Теперь мы…

Любовь Прохоровна, резко обернувшись, оборвала его.

— Теперь мы должны разойтись, Саид-Али, чтобы впредь встречаться разве что как хорошие знакомые, — печально произнесла она.

— Ничего не понимаю, — насилу вымолвил Мухтаров.

Она пожала плечами, даже улыбнулась. Однако уже не той улыбкой, которую так любил Саид.

— Я должна уйти, Саид-Али, должна! — грустно и решительно говорила Любовь Прохоровна, поглаживая отросшие в Чадаке, разбежавшиеся по плечам вьющиеся волосы.

А он все молчал, пытаясь понять, какой смысл скрывался за обычными словами «должна уйти».

— Мы были счастливы, Саид-Али… но у нашего счастья не бесконечная тропа, когда-то нужно и остановиться… Саид-Али, мой любимый! Я не хочу, чтобы эта тропа окончилась бездной. Лучше сами остановимся… Муж предупредил, что… сегодня мы уезжаем. Он может броситься разыскивать меня, еще кого-нибудь встретит… Это бездна, бездна!..

— Люба, ты не то хотела сказать.

— Нет, это, Саид-Али. Успокойся и возьми себя в руки. Или ты забыл, что Любовь Прохоровна Храпкова — замужняя женщина… Как думает муж — честная жена…

— Погоди, погоди. За этот месяц многое изменилось в твоей жизни. Ты, Любовь моя, честная женщина и теперь стала моей женой.

— Твоей? Ха-ха-ха… — Любовь Прохоровна принужденно засмеялась, но снова отвернулась.

— Любушка, ты, наверное, шутишь, нарочно злишь меня. Ведь это так понятно. Доктор Храпков — культурный, современный человек, он поймет…

— Вы с ума сошли, Мухтаров! — сказала она и обернулась. Она глядела на него огромными, испуганными глазами. — Подумайте хотя бы о том, в какое положение я была бы поставлена подобным разговором…

Она не выдержала, склонила отяжелевшую голову на широкую грудь Саида, не скрывая рыданий.

— Неужели тебе, Саид-Али, непонятно, что я… повенчана с ним церковным браком, я ведь православная… Да что я говорю!.. Мы с тобой лишь в любви едины, а на самом деле совсем разные. Еще не было случая, чтобы русская по доброй воле стала женой… узбека. Только наша любовь… А она страшная, мне не под силу!..

— Да будь проклято все — и твое православие, Любовь Прохоровна! Ведь мы прежде всего люди! Или ты хочешь сказать, что поскольку я узбек, то религиозные и национальные предрассудки станут между нами, как стена? Я коммунист! Не православный, не мусульманин, пойми это. «Повенчана»… Это формальность, которой мы противопоставим такой же законный развод…

— Мы были ослеплены… И то я чувствовала. По крайней мере, дома я вспоминала и… молилась, будто преодолевая какую-то… пропасть…

Саиду казалось, что он сойдет с ума от такой страшной и неожиданной перемены в их отношениях. Какие сложные проблемы он снова должен решать! Им овладели злость и отчаяние. Ему хотелось разрубить этот узел навсегда одним решительным ударом.

— Мы можем уехать отсюда. Ты не будешь чувствовать «мусульманства», а «православие» я помогу тебе забыть без молитв. Ты невесть какая православная, а я и вовсе не мусульманин. Строится новая жизнь, стираются стены, разделявшие нации, утверждается новое понимание морали…

Любовь Прохоровна, оторвавшись от Саида, наскоро вытерла слезы и с каким-то отчаянием промолвила:

— Все, о чем вы говорите, Саид-Али, это не для меня… Вы хотите перевоспитать меня? А не поздно ли? Да и нужно ли это жене врача Храпкова?!

Затем она немного помолчала. О том, какие она сейчас переживала муки, можно было судить по нервным судорогам, бороздившим ее побледневшее лицо.

— Прощайте, Саид-Али… Забудем об этих днях. Собственно, я… их буду помнить всю жизнь, оставшись… православной и «верной» закону своих предков. Умоляю вас, во имя нашей любви не старайтесь нарушать этих, пускай и старых, связей. Я чересчур… дочь епархиальных родителей, чтобы так просто подчиниться вашему… вашей воле. Прощайте!

Саид-Али устремился за нею, хотел догнать, удержать.

Но Любовь Прохоровна, покрытая густой узбекской чиммат, поспешно исчезла за дверью. Она чуть было не сбила с ног шедшего ей навстречу тучного мужчину в плаще.

— Осторожнее! Простите, ради бога!..

В открытую дверь вошел запыленный инженер Синявин. Он остановился на пороге, а Каримбаев немного задержался, пропуская к выходу во двор женщину в парандже. Потом он кашлянул перед дверью в комнату Мухтарова, словно предупреждая, и прошел мимо оторопевшего Синявина.

Саид устало опустился на кровать.

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ Синявин. Это была, одна… просительница.

— А меня это не интересует. Добрый вечер, товарищ Мухтаров, прошу извинить…

Саид-Али грустно, но искренне улыбнулся, его лицо залилось румянцем. Он вспомнил свою первую встречу с Синявиным в Фергане и протянул ему руку.

I

Вполне естественно — в такую минуту его охватила грусть. Не сожаление, а грусть. Он вспомнил прошлое, свою нелегкую, безрадостную жизнь.

Особенно ярко представился ему образ милой «черной» сестры Този-хон, которая, сама будучи ребенком, как мать, вынянчила его, Саида, своего брата, что был младше ее только двумя годами…

Он вспомнил ее заплаканные черные глаза, вспомнил ее глубокую скорбь…

Горькая судьба сестры казалась ему странной, чудовищной историей давно прошедших лет. Но вот он современный человек, а мать собирает для него две тысячи на калым…

«Современный человек… Я православная, а вы… мусульманин. Какая же ты «современная», если поверить тебе — ты даже не человек, а «православная»?»

Да, говорил он, это все та же судьба его несчастной сестры Този-хон. Думай как угодно, но мы коммунисты и пока в нашей груди бьется сердце, будем разрушать это проклятое прошлое, ибо этого требует счастье людей! Разрушим!..

А пока — в водовороте ежедневных забот отдать труду все свои силы и разум.

А мать все спрашивает: «Какой ответ, сынок, готовишь ты своим молодым годам?» Странные матери…

Саид-Али медленно укладывал свои вещи в чемодан, будто он собирался уезжать навсегда и привыкал к разлуке с домом, в котором мать желала ему счастья, еще напевая колыбельную песню. В этом доме прошли его мальчишеские годы, в которых было больше печали, чем беззаботной детской радости. Уже тогда его отец, рассказывая сказки и вспоминая старинные обычаи, учил его ненавидеть бая, помещика.

«Проходит мимо двора великий бай, и полицейский пристав тащится с ним да с казаками, или какой-нибудь помещик, приезжавший сюда повеселиться со своей любовницей, — избави от греха. Пускай твой взор не оскверняется этим зрелищем, меньше зла будет в твоем сердце…»

Бывало, отец набивал патроны для ружья, а сын всегда вспоминал при этом его поучения и лелеял детскую мечту о том, чтобы этих баев и приставов под шум водопадов сбросить с чадакских круч в бездну небытия.

Вспомнит Саид об этом, вздохнет. Положит вещь в кожаный чемодан, возьмет другую и долго рассматривает ее.

Видит черные глаза и смуглое лицо своей сестры. Братская любовь к пропавшей Този-хон переплетается у него с чувством оскорбленного самолюбия: никогда он не забывал, как его впервые позорно ударили по спине.

«За что?» — напрашивается и теперь запоздалый вопрос. Его руки нервно перебирают содержимое чемодана, а он вспоминает прошлое, и забытые дни возникают перед ним ясно, точно картины.

Вспомнил он один давно прошедший день. Саид был тогда еще маленьким мальчиком. Отец только что привез его из Самарканда, где он третий год обучался в медресе Регистана. Вокруг такой родной чадакский уют. В чайхане под чинарами за бутылкой вина отдыхали пристав с баем Амирбековым. Его сестричка Този-хон несла от источника кувшин с водой. Поднятая вверх рука, придерживавшая кувшин на голове, так оттеняла ее стройность и изящество, что подвыпивший пристав не утерпел. Еще издали заметив ее, он следил за нею, как кот за воробьем, и, подмигнув баю, вышел из чайханы навстречу Този-хон.

— Койиньг!.. Койиньг, ходжайин…[11] — услыхал Саид-Али слова испуганной сестры.

— Бабонька! — неслись в ответ непонятные девушке мерзкие, грязные слова, и на них откликался довольным хохотом Амирбеков.

Кувшин полетел на землю, но не разбился, а покатился вниз, назад к источнику, откуда Този-хон только что брала воду.

Даже крикнуть не успела ошеломленная девушка, как было открыто ее юное лицо. Точно паук, схватил пристав свою жертву…

Почему же не останавливает его Амирбеков, почему терпят старые дехкане, аксакалы?

Кто велит им вежливо отворачиваться и делать вид, что они не замечают, как начальство забавляется? То самое посланное богом начальство, с которым в торжественные дни мулла Амирбеков на кошме пьет чай из одной пиалы.

Саид-Али не отвернулся. Он был свидетелем позора сестры и знал, по рассказам отца, что означает такое унижение женщины.

Ах, зачем Този-хон вышла со двора среди бела дня! Разве ей не говорили, что выходить женщине за порог дома нельзя? С того дня, когда в тринадцать лет заканчивается твое детство, ты должна сидеть пленницей, расплачиваясь за свой великий грех, за то, что родилась женщиной. А ей уже перевалило за пятнадцать!

Как с цепи сорвался Саид-Али. Он с разгона налетел на пристава и изо всей силы залепил ему оплеуху. Този-хон убежала прочь, а его вытянули нагайкой по спине. Навсегда запомнил Саид эту горькую боль и бессильную злость.

А Този-хон? Бедная, бедная сестра! Ее опозорили, она же и наказание понесла. Ее коснулись мерзкие руки мордатого пристава и поэтому…

Она не вышла замуж за Юлдаша. В ту же ночь чадакские ишаны осудили ее на страшное покаяние. Она обязана была смыть позорное пятно в обители мазар Дыхана. Она должна была стать рабыней земного наместника мазар Дыхана, имам-да-муллы Алимбаева. Ее осудили на вечное заключение в Караташ, при обители мазар Дыхана.

«За что?» — как и тогда, возник у него сейчас вопрос.

И однажды в дождливую осеннюю ночь увел ее отец. Мать рыдала, прижимая к себе младшего сына Абдуллу. Рыдала и покорялась. Да и можно ли не покоряться слову святейшего ишана? Ведь его устами говорит сам бог. Ах, какие же грязные, какие мерзкие эти уста, отмеченные печатью страдания живых душ, ввергнутых в вечное рабство. Будьте же вы навеки прокляты, захлебнитесь вы слезами матерей, скрытых паранджой!

Глубокое горе прочел тогда Саид в немых слезах своей матери.

Теперь она стала уже старухой. И плач ее уже не тот, да и не плачет, высохла…

Саид посмотрел на ржавое ружье, висевшее на стене. Это ружье отца. Может быть, отец и умер оттого, что его ружье, на посмеяние и устрашение, было вывешено в казыхане.

Саид даже нервно вздрогнул от невольной радости, вспомнив выстрел, которым отомстил он за свою сестру.

…Чаркисарское межгорье. По тропе цепочкой движутся конные полицейские, охраняющие пристава и Амирбекова. Они весело перебрасываются словами, вспоминая свои издевательства над мусульманками…

— У-ух!

Не выдержал тогда Саид-Али. Долго он ждал такого удобного случая! Он направил темный ствол отцовского ружья из-за скалы и навеки отнял жизнь у грязного муллы Амирбекова.

— Ух-ух-ух! — загремело тогда в горах, да и сейчас он будто слышит эти раскаты, разнесшиеся по чадакским ущельям.

Можно было бы попасть в пристава — удовлетворение местью было бы не меньшее. Но уже тогда сознание подсказывало мальчику, что до тех пор, пока на земле существуют всесильные баи, будут и приставы. Они охраняют жизнь баев и за это безнаказанно издеваются над узбекскими девушками.

За убитого пристава содрали бы не одну невинную шкуру, в кишлаки нагнали бы казаков на постой и прислали бы нового, еще более лютого пристава.

Саид-Али своим детским умом понял, что пристав догадается, о чем говорила эта пуля, так метко пронзившая голову муллы Амирбекова. Не один раз он наедине с собой подумает, что такое может случиться и с ним. Искать виновного? А где ты его найдешь? «У них, — рассуждал, наверное, пристав, — существует родовая месть. Ищи тут, кого обидел Амирбеков или его родственники до …надцатого колена…»

Амирбеков был убит в чаркисарском ущелье, а ружье обнаружили в зауре старого Гавасая. Привезли ружье в Чадакскую волость. Каких-либо особых примет у ружья не бывает. Узнать его мог только тот, в чьих руках десятки лет оно было верным другом. Может быть, кое-кто из аксакалов и узнал ружье, да опять-таки не их дело вмешиваться в деяния, которыми руководит сам аллах… Ружье повесили над входом в казыхаи. Точно клеймо, положенное на жителей Чадака, вот так и оставалось оно здесь до самой революции. Когда старик Али Мухтаров проходил мимо казыхана, у него сжималось сердце: так хотелось ему взять ружье. Он чувствовал себя при этом так, будто часть его собственного тела повесили на позор. Ему было и больно и радостно: оно и в руках сына не изменило честному делу. Эх, сынок, сынок!

Саид-Али тогда же незаметно исчез. Его давно надо было бы отвезти в Ош, сделать суннат. С косичкой до сих пор ходил в медресе. А теперь исчез…

Саид-Али снова вздрогнул, перед его глазами стоит чемодан, куда он в беспорядке набил все, что попалось под руку.

Он сам разбудил в своем сердце воспоминания о прошлом, и пусть всегда он помнит о нем! Правда, все это ушло, как и его юность… Он двигался из кишлака в кишлак, из города в город, из Самарканда до самого Баку. Путешествия стали для него такими привычными, как и шум Чадак-сая.

Но недолго проучился он и в Баку. Полицейский сыск на третий год нащупал его и в бакинской школе. Только работа на одном из островов Каспия и жизнь с бурлаками завершили его образование. Там незнакомые люди стали ему родными братьями. Научили играть на самодельной скрипке и впервые доказали ему, узбеку, что все рабочие люди, русские, казахи, грузины, тоже ненавидят господ, жандармов и приставов.

Бурлацкие песни и волны Каспия были для Саида школой жизни и мужества. Сколько они дали простора мыслям! Учась уже в институте, Саид не раз вспоминал в кругу товарищей об этой вольной бурлацкой ссылке…

Теперь он инженер. Собирается на работу и грустит, вспоминая прожитые годы… А что же завтра?

«Ах, Любовь Прохоровна! Тебе пошутить захотелось. Ты удовлетворила минутную прихоть и… исчезла. Думала ли ты о том, что искалечила, унизила, оскорбила другого человека, которому еще недавно говорила о своей любви?..»

Саид-Али вздохнул и вышел на улицу.

II

Адолят-хон сидя очищала хлопок нового урожая. Вот такова жизнь: был муж, двое сыновей, дочь… ах, дочь!.. И осталась теперь одна. Муж умер, сыновья разъехались, учатся, стремятся жить по-новому. А дочь… Хотя бы умерла!

Она выбирала из комков чистого снежно-белого пуха черные хлопковые зерна. Старое штопаное решето, стоявшее у нее на коленях, ловило эти зернышки, а под их мягкий стук старой матери лучше думалось. Ежеминутно она поглядывала на дверь, закрытую снаружи ковром. Она испытывала гордость за своего сына. Инженер, ученый человек, ведет знакомство с русскими, и даже… горожанка не погнушалась ее стройным молодым сыном. Он снова собирается в дорогу. Ему надо быть при деле. Это самая высокая честь для матери. Это она родила такого ловкого, умного Саида. Разве не поэтому оказывали ей уважение жители Чадака и предупредительно относились даже жены баев.

Она услыхала, как во дворе произнесли: «Пошт-пошт». Это раздавался сильный голос ее Саида. Уважая мать, он исполняет обычаи предков.

Мать сняла с колен решето и охапку свежего хлопка, положила все это возле окна. Она освободила на ковре место для сына, чтобы он сел рядом с ней.

Саид-Али, отодвинув рукой ковер, висевший на двери, вошел в ичкари. Хотя он уже и взрослый мужчина, но сын, и поэтому считал себя вправе зайти сюда, к матери. У порога он оставил новенькие туфли, отмерил два шага и правой рукой сделал традиционный приветственный жест. На нем был еще не застегнутый разноцветный шелковый чапан, ладно облегавший его могучие плечи. Вьющиеся пышные волосы Саида выбились из-под расшитой шелковой тюбетейки, и казалось, вот-вот она слетит с его гордо поднятой головы. Саид держал в левой руке три платочка, точно собирался опоясать ими себя.

— Бу якга, оглым[12], — ответила Адолят-хон на приветствие сына, поднялась с ковра и указала рукой на подушку напротив себя.

— Мама, я зашел сказать тебе, что сегодня уезжаю в Голодную степь…

— В Голодную степь, а не в Намаджан? — спросила она.

— В Намаджан? Но ведь мы контору переводим в Караташ! — ответил он и покраснел.

Адолят-хон заметила смущение сына. Она подала Саиду чилим, который сама только что курила, и он взял его, исполняя это желание матери.

Тотчас же он закашлялся от непривычки и проглотил горькую слюну.

Адолят-хон, подавая сыну пиалу горячего чая, стоявшего на огне, осторожно предупредила его:

— Остерегайся неверных. Не имей ни друзей, ни врагов среди них.

— Враги среди наших людей тоже есть, их в первую очередь ты должна остерегаться, — вежливо, как подобает отвечать матери, сказал Саид. Он пожал широкими плечами и, подняв голову, поглядел на мать большими, выразительными глазами.

— Не говори, сынок. Плохих людей среди чужих больше, все они офицеры, а среди наших таких нет. Цари наших людей в солдаты не брали, они считали, что узбеки — это паршивые степные собаки, «сарты»… А разве ты «сарт»?

— Не будем, мама, об этом говорить. Ведь теперь и русские не те, что были тогда, и отношение их к узбекам совсем иное. Советская власть прогнала всю эту нечисть и в центре России и у нас. Думаю, что…

Но мать настаивала на своем и не соглашалась с сыном.

— Советская власть прогнала их там, у себя, а сколько за это время убежало оттуда в наши края всяких офицеров и приставов. Тогда они господствовали там, а теперь скрываются здесь, задабривают нас. Разве мы не видим, что делается…

Доля правды была в тревожных материнских словах. Действительно, немало сбежавших белогвардейцев скрывается в Узбекистане, они пристраиваются на работу в самых отдаленных уголках края, чтобы «переждать». Разве не от них идут вот эти устрашающие разговоры об интервентах, находящихся на границе соседнего государства, о стерлингах?

Мать налила Саиду еще свежего кок-чая, разломила на куски испеченную сегодня лепешку. Кроткими, печальными глазами она глядела на сына.

— Хотела бы я рассказать тебе кое-что о Голодной степи. Да ты не веришь старым людям…

Саид посмотрел на мать, пряча улыбку в пиале с чаем. Он догадывался, о чем хочет говорить мать. Об этом говорят все жители кишлаков и особенно в Караташе. Саид-Али не раз слыхал эти пророчества.

— Не пойдет вода по арыку, — говорила мать словами аксакалов. — В прошлом не раз пытались это сделать великие ханы. Даже самый мудрый шах Искендер не сумел победить силы шайтана, и Мирзачуль навеки осталась проклятым аллахом местом на земле. Отдал ее аллах шайтану для гульбища. Не будет там родить хлеб для правоверных. Поэтому туда и вода не идет. Великий хан потратил на это десятки лет, замучил работой тысячи правоверных мусульман. И все понапрасну — когда пустили воду, то, пройдя по арыку половину пути, она понеслась обратно в горы, и провожали ее своим воем шайтаны, превращенные в степных шакалов.

Саид-Али хотел было возразить матери, рассказать ей о том, что это муллы и ишаны распускают ложные слухи, чтобы держать в невежестве людей, но промолчал. Он пришел к матери не для того, чтобы открывать перед ней, старухой, непонятные ей истины.

— Я зашел попрощаться перед дорогой и в последний раз спросить о сестре.

— О Този-хон?

— Да. Я буду в Караташе, может быть, что-либо узнаю о ней, а может…

— Что? Замолчи, Саид-джон! Ты богохульствуешь…

Саида будто кто-то ошпарил кипятком. Его загорелое лицо резко покраснело.

— Мама, я не богохульствую. Я должен отыскать нашу Този-хон и вернуть ее.

Адолят-хон, испугавшаяся при одной только мысли о бедной своей дочери, поднялась с ковра и, опершись о косяк двери, с ужасом глядела на Саида. В ее испуганных глазах светилась борьба чувств — матери и мусульманки.

Почему бы ей на старости лет не увидеть свою единственную и такую несчастную Този-хон?

И все же она глядела на сына как на осужденного самим великим богом и обреченного на погибель.

— Скажи мне, где Този-хон?

— Не смей, оглым! Она самому дамулле мазар Дыхана за грехи родителей в наложницы отдана. Не смей меня, старуху, перед ишанами позорить.

Саид-Али поставил пиалу на поднос и молча поднялся с ковра.

Часы на руке показывали одиннадцать.

Надо было спешить, чтобы завтра пораньше отправиться с комиссией в Голодную степь.

— Ну, мама, я уезжаю. Ждите меня только к весне.

Старуха со страхом подошла к сыну и поцеловала его в голову.

III

Так вот она, Голодная степь!

Проходили века, но в борьбе с людьми она всегда побеждала. Густыми барханами, точно старческими морщинами, покрыто ее огромное чело. На севере в тумане поднимались горы со снежными вершинами, сверкающими на солнце. Там, зажатая в каменистые берега, рычала Кзыл-су, бурно неся свои воды среди скал, пробивая подземные ходы и скрываясь в ущельях. Эта река, будто тешась, вырывается ненадолго из гор и сотнями рукавов орошает долину в той части ее, где стоит обитель мазар Дыхана, а потом снова, соединив их в бурную Дарью, неудержимо несется между горами.

Такова игра природы. Сотни тысяч гектаров земли превратились в Голодную степь, которую летом из-за сильной жары нельзя пересечь из края в край. А Кзыл-су многие века щедро омывает молчаливые ржавые скалы.

Улугбек-хан выбрал самый лучший участок и построил там дворец для ишан-хана Дыхана, который, ссылаясь на то, что он потомок самого Магомета, принуждал правоверных работать на захваченной им земле. Дыхан умер. Столетиями, из поколения в поколение, правоверные почитали мазар Дыхана и безропотно работали на его наследников.

Мазар Дыхана — это княжество в Голодной степи. Для Средней Азии это была Мекка, и кто теперь осмелится перекрыть Кзыл-су, чтобы отобрать у святыни воду для орошения сотен тысяч гектаров Голодной степи?

Но комиссия уже собралась в Уч-Каргале, чтобы выехать утром в степь и тщательно исследовать ее. Государство должно вложить сотни миллионов рублей в строительство оросительной системы, и комиссия окончательно решит, не будут ли напрасно израсходованы эти средства.

Два профессора-агронома, приехавшие из Ташкента со своими помощниками, советовались с дехканами Уч-Кар-гала. Инженеры-строители окружили седовласого старика дехканина, который рассказывал им о всяческих проделках шайтана, не дающего Голодной степи воды.

Отдельно сидели и расхаживали по чайхане инженеры-хлопководы. Дехканин Азизбаев хвастался хорошими урожаями хлопка.

— Пахта джуда яхши[13], как у святого Дыхана. Вся наша беда в том, что нам приходится брать воду из Майли-сая, а там мало ее. Большая часть урожая гибнет от засухи. Курукчилик…

— А в Голодной степи земля такая же или хуже?

— У-уй, джуда-я яхши! Гаммаза яхши йерляр[14].

Наконец подъехал верхом на сером коне Саид-Али. Навстречу ему вышли несколько инженеров и представитель ЦИК Узбекистана Касимов.

Правительство назначило Саида председателем комиссии. Члены комиссии узнали о том, что он будет и руководителем строительства. Он, молодой, энергичный инженер-коммунист, первым подал мысль об орошении Голодной степи. Сделанные им предварительные расчеты показали, что уже в первый урожайный год эта преображенная земля даст советской промышленности большое количество хлопка, а затраченные деньги будут возмещены в течение двух урожайных лет.

— А мы уже и на станцию посылали гонца. Два поезда от Намаджана прошло, а вас все нет, — говорил Саиду Касимов. Инженеры подходили к Саиду, жали ему руку. Медленно подошел к нему и Синявин. Инженер Мухтаров показался старому ирригатору еще моложе. Его уверенная улыбка и дружеское рукопожатие рассеяли все сомнения старого инженера.

Мамед Касимов представил Саиду членов комиссии. Владелец чайханы и уч-каргальские дехкане с гордостью смотрели на своего земляка-инженера.

— Ну, вот и прекрасно, Александр Данилович, — обратился Саид-Али к Синявину. — Вы должны вести нас. Строительство Голодной степи представляет колоссальные возможности для применения знаний и опыта.

Синявину не очень понравились эти поучения молодого инженера, но он промолчал. Да и что сказать инициатору и руководителю такого большого и ответственного дела? Промямлить сквозь торчащие усы какие-нибудь учтивые слова, заученные еще с детства? А с другой стороны, ему, старому служаке, приятно такое внимание. Хотя и молод Мухтаров, но руководит с умом. А с умным начальством Синявин всегда ладил.

Из других чайхан тоже стали подходить члены комиссии. Саид-Али едва успевал здороваться: надо же было и несколько слов сказать, и фамилию запомнить, и к человеку присмотреться.

Вдруг… будто пораженный током, Саид отпрянул назад. У него в глазах застыли удивление и растерянность.

Перед ним, улыбаясь, стоял намаджанский врач.

— Евгений Викторович Храпков, — представился он, подавая Саиду свою белую мягкую руку, и добавил: — Мы, кажется, встречались? Как же, помню! Искренне благодарю за услугу.

Саид-Али молчал. Молнией пролетели воспоминания. Он крепко сжимал руку врача, меняясь в лице. Потом он, будто бы решившись на что-то, тряхнул руку и, чуть заметно улыбнувшись, снова стал серьезным и мужественным.

— Узнали?

— Узнал.

Они громко засмеялись. Будто в том, что они встретились, и в самом деле было что-то странное. Толстые губы Храпкова от смеха двигались так, точно он во рту переворачивал горячий шашлык. Его откормленное лицо расплылось, а на глазах выступили слезы. Этот смех словно сблизил их.

Приглашая на всякий случай в комиссию врача, Саид-Али не предполагал, что исполком направит сюда именно Храпкова. Ему в голову не приходило, что этот активист здравоохранения может и сам себя предложить, руководствуясь вполне понятным и похвальным интересом к такому грандиозному строительству.

Члены комиссии решили пройти пешком шестнадцать километров по пустынной степи вплоть до Караташа. Инженер Синявин должен был показывать следы прежних попыток орошения Голодной степи.

Нанятые арбакеши повезут приборы и по дороге будут подвозить уставших членов комиссии.

Семен Лодыженко, вооружившись инструментами, рейками и измерительными лентами, пошел с рабочими впереди. Около пятидесяти человек — членов комиссии — медленно последовали за ними.

Саид-Али, Синявин и профессор-агроном немного задержались и последними вышли из чайханы. Суетливый Храпков то помогал Лодыженко, то спешил к строителям, уверенно, со знанием дела спорил с ними, исчезал в их толпе и снова появлялся уже возле Мухтарова.

Легкий холодок подбадривал людей, они шли возбужденные, приподнятые. Им предстояло решить: будет ли в пустыне расцветать жизнь, или навсегда останется она мертвой и в самом деле будто заколдованной.

Обожженная ежегодным зноем, пыль тучей поднималась в воздух, хрустела под сотней ног.

Как можно было поверить в то, что вот эта пыль когда-нибудь даст урожай? Агрономы пожимали плечами, а хлопководы, поглядывая под ноги, неодобрительно качали головами. Они привыкли видеть плантации хлопка среди зеленых полос тутовника и тополей. А эти просторы столетиями не знали живого существа. Разве что голодные шакалы в глухую ночь устраивали здесь свои жуткие концерты.

Строители были спокойнее других. Изредка они перекидывались техническими терминами с Лодыженко, который время от времени посматривал в нивелир и торопливо записывал несколько цифр.

Больше всех волновался Саид. Эти степные просторы опьяняли его. Наклоняясь, он собирал пригоршней пыль, растирал ее и говорил профессору:

— Это действительно лёсс, принесенный сюда водой с гор. А какая это плодородная почва! Если оросить это море лёсса водами Кзыл-су, через три года мы не узнаем этой пустыни. Клочка земли не найдешь без зелени.

— Что и говорить, лёсс этот очень плодороден, но почему его до сих пор никто не оросил? Неужели ханы не понимали ценности этой земли? — спрашивал профессор.

— Разумеется, ханы понимали, какое это богатство. Улугбек в горах на лёссовой почве вон какое имение построил, да техники у них не хватало степь оросить.

Саида перебил другой профессор.

— Да ведь у царской России, я полагаю, была техника не хуже, чем современная.

— Но царь не интересовался такими проблемами, — закончил за него Саид.

— Идет на снижение, — раздался впереди голос Лодыженко.

Строители остановились. Понижение уровня для них значило то же, что для врача резкое повышение температуры у больного до сорока градусов. Один из инженеров, высокий мужчина с рыжими, торчащими, как ранняя стерня, усами, обратился к Саиду.

— Товарищ Мухтаров, горизонт понижается. Воду сюда можно будет подавать только насосными станциями.

Саид-Али не утратил решительности. Он, как и раньше, почтительно склонил голову перед пожилым профессором.

— Преждевременно делаете выводы, товарищи профессора. Горные воды послушны, они покоряются человеку. Мы заставим их течь туда, куда нам нужно.

Профессор прикусил губу. «Какая самоуверенность!» — подумал он.

Синявин остановился на миг, обвел глазами членов комиссии, и вдруг ему стало и радостно и стыдно. Он только сейчас понял, какая идея зародилась в голове Мухтарова. Ему хотелось первому сообщить об этом членам комиссии, чтобы, чего доброго, кто-нибудь другой не опередил его, старого ирригатора.

Но Саид-Али своим острым взглядом охладил пыл Синявина, и тот промолчал, только подумал: «Неужели он по глазам умеет читать чужие мысли?»

К полудню комиссия заканчивала переход. Хлопководы и агрономы вместе с представителями заинтересованных организаций и учреждений уже уселись в крытые арбы; кое-кто из них дремал, убаюканный ездой, а кто рассказывал анекдоты.

Только строители, усталые и озабоченные, продолжали изыскания. Лодыженко появлялся то здесь, то там и опять исчезал. Вести, которые он приносил, были неутешительны. И все же строители не падали духом. Их увлекало желание создать новое, небывалое мощное сооружение. Правда, строительство ирригационной системы в Голодной степи представлялось таким грандиозным, что порой казалось невозможным осуществить его. Кзыл-су протекала в горах; взять воду из обители мазар Дыхана было невозможно, потому что уровень ее был значительно ниже всей степи. Однако инженеры-строители не могли согласиться с тем, что здесь нельзя ничего предпринять, — ведь это было равносильно отказу от своей профессии. Поэтому они продолжали упорно и настойчиво исследовать степную равнину и до хрипоты спорить.

А Саид-Али, пройдя половину пути, сел на своего Серого и поскакал в беспредельную ширь пустыни, точно бросился в бездну.

Никто не заметил на его лице ни тревоги, ни сомнения. На прощанье, уже отъезжая, он крикнул Синявину:

— Вечером встретимся в конторе. Руководите комиссией.

IV

Караташ нерадостно встречал гостей. Внезапно разнесшийся слух о приезде комиссии, которая собирается перекрыть Кзыл-су и уничтожить обитель мазар Дыхана, взбудоражил темные силы кишлака. Мазар Дыхана — это доходы баев, ишанов. Тысячи людей со всех концов Ферганы тянутся сюда по горным тропкам и останавливаются в Караташе. Рынок шумел ежедневно, как в праздник, и многие жители кишлака получали от этого доход, который исчезнет, если обитель будет закрыта, разрушена. А главное — обитель мазар Дыхана. Как это смеют неверные нарушать их покой? Недавно сюда перенесли мединский коран, и весть об этом разнеслась по всей Ферганской долине…

И жители кишлака решили предложить комиссии убраться подобру-поздорову, с тем чтобы больше сюда не возвращаться.

Мулла-дехканин важно зашел в помещение конторы, помедлил немного, а потом обратился к Синявину. Жизненный опыт подсказал ему, где надо искать начальство.

— Канешьна, ви гаспадин таварич инженер будишь? Мая, канешьна, мал-мала дели есть…

Синявин в это время разговаривал с врачом Храпковым и не сразу понял, что к нему обращаются. А поняв, он улыбнулся и обратился к дехканину на отличном узбекском языке, сильно удивив его этим.

— Комиссияга питадир таклиф килмакчы-ызми?[15]

— Шундай[16]. Честные жители Караташа и я вместе с ними просят уважаемую комиссию еще сегодня выехать из Караташа и своим присутствием не нарушать ночью покой мазар Дыхана.

Это было сказано в чрезвычайно вежливой форме, но весьма решительно. Покрасневшее лицо дехканина отражало бурю, которая бушевала в его душе.

Синявин растерянно улыбнулся и подозвал к себе Касимова. Но и без того взволнованное лицо дехканина и озабоченный вид Синявина привлекли внимание членов комиссии, находившихся в комнате.

А со двора поодиночке входили в комнату на помощь своему парламентеру жители Караташа. Воздух в комнате становился тяжелым, и некоторые члены комиссии, не переносившие удушливого запаха баранины и чилима, уже направились к выходу.

В открытую дверь с улицы долетал вечерний призыв далекого суфи, словно музыкальное сопровождение драматической сцены, происходившей в конторе строительства.

— Аллагу акбар… Аллагу акбар… Алла Мухаммадан рассул алла… Ллоиллага иллалла…

Из членов комиссии в комнате остались только Синявин, представитель ЦИК и врач Храпков. Дехкане напирали на стол, но молчали — ведь у них есть уполномоченный.

— Почему вы не хотите, чтобы мы здесь заночевали? — с удивлением спросил инженер Синявин. И у дехкан сразу развязались языки. Перебивая друг друга, они бросали слова, голоса их смешались, и в комнате стоял сплошной гул, понять что-либо было невозможно.

Синявин очень сожалел о том, что до сих пор не приехал Саид-Али Мухтаров. Стараясь добиться толку, он закричал: «Замолчите!» — и предложил мулле-дехканину рассказать обо всем по порядку.

А что он им скажет? Он такой же несчастный дехканин, как и все. Он добывает себе кусок хлеба мелкой торговлей коврами, и ему безразлично, о какой комиссии идет речь. Общество сказало ему: «Иди», — он и пошел. Сказали ему: «Предложи им сегодня же выехать из Караташа», — он так и сделал. А если мулла инженер хочет узнать поподробнее, пусть расспросит у самих дехкан, они стоят у него перед глазами.

Снова шум сотни сильных, окрепших в горной тишине голосов. В этом шуме ничего нельзя было разобрать. Одно было ясно: надо немедленно уезжать отсюда.

— Хорошо. Мы уезжаем. — И Синявин в отчаянии махнул рукой, лишь бы только поскорее убирались отсюда эти неприязненно настроенные люди. К его удивлению, ни один человек не двинулся с места. Дехкане ожидали, что члены комиссии сами покажут пример. По лицам можно было понять, что переспорить их трудно.

Представитель ЦИК, пожав плечами, направился к выходу. За ним робко пошел и Храпков. Дехкане, насколько это было возможно в такой тесноте, расступились, только злобно глядевшие на приезжих баи стояли неподвижно. Очевидно, думали: этот толстяк, стоящий за столом, только обещает уехать.

Один из молодых дехкан, в шелковом чапане и в чалме, протиснулся к столу и довольно решительно ударил по нему кулаком. От этого удара подскочила чернильница, и брызги красных чернил полетели на бумаги.

Синявин поднялся. Дехкане заметили, что в глазах этого старого «волка» (так прозвали они его мысленно) зажглись недобрые огоньки.

— Вон из конторы! — заревел оскорбленный Синявин.

Он заметил, что его рука испачкана чернилами, и с еще большей энергией стал вытеснять своим толстым животом из помещения рьяных защитников мазар Дыхана. Вначале это ему как будто удалось, но стоило мулле-дехканину крикнуть: «Стой!» — и толпа остановилась. Негодующий Синявин еще раз крикнул: «Вон из конторы!» — но это произвело уже обратное впечатление: в комнате поднялся невероятный шум, и к инженеру угрожающе протянулись руки.

Члены комиссии, находившиеся во дворе, заволновались. К сожалению, среди них было мало смелых, физически крепких людей. Да и что мог сделать даже самый храбрый среди них, тот же Касимов?

Кто-то вспомнил о милиции и стрелой помчался по улице, меж высоких дувалов, искать ее. Навстречу попадались жители Караташа, но ни один из них «не знал», где находится милиция.

Свалка в конторе продолжалась.

Растерянность членов комиссии переходила в панику, и кое-кто советовал удирать, куда глаза глядят.

Побледневшего Синявина дехкане вытолкали из конторы во двор и стали преследовать его. Он бросился бежать от них и, споткнувшись, упал. Но в эту минуту возбужденным фанатикам преградил путь дехканин-арбакеш. Это было неожиданностью для толпы, и она остановилась. Дехканин спокойно, но твердо сказал им:

— Пока он был у вас в комнате, вы имели право обращаться с ним как угодно, а тут, прошу извинить меня, я его возница. Убьете меня — получите инженера.

Другие арбакеши тоже решительно подошли к толпе. Крик с обеих сторон увеличивался, однако он носил уже куда более миролюбивый характер, чем в конторе.

Было ясно одно: комиссия должна уехать из Караташа. Где-то в кишлаке находился Совет и другие организации, но еще свежа была в этих краях память о басмачестве, и никто из членов комиссии даже не думал обращаться к местным властям.

Синявин, взявшись за колесо арбы, с трудом поднялся на ноги. По его виску стекала струйка крови. Он обратился к арбакешу:

— Скажите им, что мы не хозяева. Сам хозяин должен вот-вот подъехать.

Караташцы одержали победу. Когда солнце опускалось за горизонт, члены комиссии вместе с работниками местной конторы, погрузившись в двухколесные арбы, покинули Караташ. Их ждал ночлег в Уч-Каргале.

V

Саид-Али наконец остановил своего изнуренного коня. Он пересек пустыню вплоть до горных отрогов, перевалил через два хребта, двигаясь вдоль бурно несущейся Кзыл-су, и перед заходом солнца достиг обители. Кзыл-су, точно капризная девушка, меняла свой облик — она то несла тихо свои воды по обительским равнинным землям, разливаясь множеством ручейков, то опять наталкивалась на скалы и, соединясь в один рукав, пробивалась сквозь них, а затем по глубокому руслу бурным водопадом обрушивалась в водохранилище, чтобы, окутавшись туманами брызг и водоворотами, скрыться по заурам в горных ущельях.

Саид-Али слез с коня и, ведя его в поводу, направился к чайхане, стоявшей напротив ворот святого храма. Он отдал своего коня владельцу чайханы, будто намереваясь тотчас пойти в обитель, но вдруг передумал и заказал себе чаю. Владелец чайханы обратил внимание на этого необычного посетителя. И часы на его руке, и праздничная городская одежда, и поведение свидетельствовали о высоком положении гостя.

Над долиной прозвучал голос суфи, который полетел меж гор к Караташу и затих там среди безлистых тополей. В памяти Саида-Али воскресали его детские годы, пристав, несчастная сестра… А потом — новая волна воспоминаний, опять Чадак… Любовь Прохоровна, такая молодая и с такой ветхой моралью, старой, как и эти унылые вздохи суфи.

Так же торжественно взывали и столетия назад предки суфи. Его завывание было похоже скорее на проклятия мертвым, чем на облегчавшую душу молитву живых о живом…

Усилием воли Саид вернулся к действительности.

Перед ним стоял поднос с чаем и пиалой. Вежливый чайханщик, почтительно склонившись, ждал, не закажет ли гость еще чего-нибудь.

— Вы давно содержите эту чайхану? — спросил Саид-Али у чайханщика таким тоном, будто бы собирался дать ему отступного, взять на себя его обязанности угождать разборчивой толпе правоверных, что приносят в эту обитель свои грехи и… заговоры против новых порядков и перемен.

Чайханщик не сразу ответил ему.

— С детства. Еще родители начинали.

Саид налил в пиалу кок-чая и задумался. Было ясно, что он подыскивал соответствующую форму для дальнейшего разговора. Но что он может узнать о сестре у этого дряхлого, забитого чайханщика? В густой тени деревьев, в вечной мгле, обитель была почти не видна. Купол минарета ловил последние лучи низко стоящего солнца. Суфи все еще ходил вокруг башенки и старательно взывал к правоверным. Мимо чайханы прошли молящиеся, не успевшие до захода солнца войти в храм.

Саид поставил пиалу. Он не решался задать старику волновавший его вопрос — надо было, точно при охоте на птицу, быть осторожным и выжидать удобного случая.

— А молодой имам-да-мулла живет сейчас в обители?..

И, чтобы не спугнуть чайханщика, Саид тут же энергично потребовал:

— Чилим!

Он с отвращением взял чилим, затянулся и тотчас же выпустил дым. Хозяин виновато поглядывал вокруг, а потом, видимо, решил, что не будет большого греха, если он такому хорошему мулле скажет правду.

— За полвека перевалило, ака.

— А жен много было у него? — с видимым равнодушием спросил Саид, не глядя на ошеломленного чайханщика.

Наступила пауза. Мусульманин должен был бы обидеться, услышав такой богохульный вопрос. Какое он имеет право спрашивать у правоверного о женщине!

Саид-Али вытащил из кармана серебряный рубль и не глядя подал чайханщику.

— Возьмите на святую обитель, сдачи не надо.

Старик смиренно, обеими руками, принял это подаяние.

Он согнулся покорно и, наверное, неожиданно для себя самого прохрипел:

— Воля аллаха, мой добрый ака. Женщина — создание греховное… А у имама обязанности… Почти каждый год какая-нибудь молодая грешница попадает сюда… Грехи наши.

— Они умирают? — как прокурор допрашивал Саид-Али чайханщика.

— Умирают, если аллаху бывает угодно, или…

— Или?

— Отправляют их работать в хозяйство имама, и они уже больше никогда его не видят.

— А дети?

— Что? — не понял чайханщик или сделал вид, что не понимает: при чем же здесь дети в таком святом деле.

В вечерней густой мгле из-за башни вышли гуськом четверо женщин, закрытых новыми чиммат. Они проходили чинно, не оглядываясь, не разговаривая между собой. Позади них, прихрамывая, шла пятая женщина, наверное надсмотрщица, все время поглядывавшая вокруг.

Чайханщик дернул Саида за рукав и глазами показал на женщин под паранджами, которые, медленно двигаясь и поднимая длинными полами пыль на проторенной дороге, скрылись в проходе высокого дувала.

— Недавние грешницы, а теперь жены самого святого имам-да-муллы, — сказал чайханщик, собираясь уходить.

Но Саид-Али, по-прежнему стоя на одном месте и не отрывая глаз от дувала, за которым исчезли женщины, властно остановил таджика.

— Погоди, Рустам-ака!

Таджик опешил: откуда этот человек в хорошем городском костюме и безупречно владеющий узбекским языком знает его имя, если Рустам Алаев лишь второй раз видит этого посетителя?

— Я знаю, Рустам-ака, что ты человек небогатый, хочешь заработать, — уже спокойнее заговорил Саид-Али медленно, будто обдумывая каждое слово. — А заработки от этой чайханы… да какие тут заработки!

— Да, мой добрый ака, заработки. Перебиваешься, как угодно аллаху, с копейки на копейку. А хотелось бы и собственное гнездышко наконец-то свить в родном Таджикистане.

— Ну вот, видишь! А я только за справку, разговаривая с честным коммерсантом, за справку плачу десять рублей! Получай деньги, плачу вперед. На!

Чайханщик совсем растерялся. В самом деле, этот узбек дает ему целых десять рублей за какую-то справку. О чем только в жизни не приходилось говорить, не получая за это ни гроша. А тут сразу десять рублей.

— Однако я не знаю, мой добрый ака, сумею ли я быть полезным. Что может знать бедный чайханщик Рустам Алаев?

Но деньги он взял. За десять рублей можно наговорить что угодно. Не век же будет сидеть в чайхане этот посетитель.

— Я хочу узнать, Рустам-ака, только хочу узнать, как от честного коммерсанта, есть ли у имам-да-муллы грешница по имени Този-хон?

Он не глядел на Рустама Алаева, не торопил его. Саид-Али прошелся вдоль нар чайханы. Вернулся и снова сел возле пиалы с остывшим чаем. Таджик быстро подошел к нему, выплеснул остывший чай, налил свежего душистого кок-чая и, подавая его дрожащими руками, шепотом заговорил:

— Была только одна Този-хон, мой добрый ака… Да, да, я помню, помню… У нее был ребенок. Он утонул в водопаде Кзыл-су. Да разве мало погибает там детей. Обрывистые берега пруда не огорожены, ребенок зазевается…

— А Този-хон?

— Я только бедный чайханщик…

— Но ведь у нас был уговор о честной коммерческой сделке, — перебил его Саид-Али.

— Да, — вздохнул таджик. — Она… мой добрый ака, работает в хозяйстве имама. Я, кажется, честно заработал свои десять рублей?

Саид не ответил. Выпив чай, он снова протянул пиалу, искусно звякнув по ней ногтем, чтобы привлечь внимание чайханщика. Совсем стемнело. Чайханщик собирался зажечь свет.

— Не надо зажигать, я сейчас уеду. Рустам Алаев может хорошо заработать. Он должен предложить имам-да-мулле калым за Този-хон.

— Аллагу акбар… Ллоиллага иллалла… — забормотал вконец перепуганный таджик.

— Не обязательно отдавать весь калым Алимбаеву. Подумай об этом. Пожалуй, половины калыма тебе вполне хватит, чтобы бросить это гнездо… Все равно его придется оставить.

И Саид вдруг заторопился, сел на коня, даже не попрощавшись по благородному обычаю. Он медленно ехал по улице, а на душе у него было очень тяжело, и Саид едва сдерживал себя, чтобы не зарыдать.

Так вот где порок и темнота свили себе гнездо и наслаждаются плодами своих преступлений! Мазар Дыхана мало пустить с дымом по ветру. Его надо взорвать, а место, изрытое взрывами, сровнять и перепахать вдоль и поперек тракторами. Сорную траву, которая еще и после будет пробиваться на этом пепелище, надо травить серным ядом до тех пор, пока эта земля не будет родить только хорошее зерно.

Такие волнующие думы одолевали Саида-Али Мухтарова. Он мечтал о том времени, когда трудящиеся Ферганской долины будут культурными советскими людьми. Он горел желанием осуществить строительство в Голодной степи. А на новой, возрожденной земле создать колхозы, хлопкоочистительные заводы и текстильные фабрики, школы и клубы, положить конец вековой темноте. И, уже не сдерживая себя, подстегнув своего Серого, он обернулся в сторону обители и пригрозил ей:

— Засушим тебя, как дыню на зиму! Музейным чучелом ты будешь, напоминающим потомкам о далеких временах…

Ах, сестра, сестра! Какая черная ночь поглотила твою юность!

VI

Саид снова в Намаджане. Почти полгода прошло с той поры, как он в последний раз гулял в иллюминированном парке на островке. Сердце его заныло, когда подъезжал он к знакомой и еще более безлюдной станции. Извозчиков было меньше, чем летом. Да и они, казалось ему, были иными — более важными и спокойными. И эта тишина отвечала настроению Саида.

Ему было стыдно перед членами комиссии, которые столько перенесли в его отсутствие. Особенно перед Синявиным. Это он поручил старику замещать себя, и как на грех, тут-то и случилась эта неприятность.

Не сразу узнал Саид, как все это произошло.

После разговора с таджиком он в. полночь приехал в Караташ, зашел в контору и был удивлен, никого там не обнаружив. Хозяин помещения «чистосердечно» рассказал ему обо всем случившемся.

Конечно, он только хозяин помещения. Когда пришли дехкане, чтобы объясниться с комиссией, он находился во дворе и о случившемся узнал позже. К сожалению, комиссия была негостеприимной и выгнала из конторы самых почтенных хозяев Караташа. А когда дехкане не пожелали уходить со двора, толстый инженер велел комиссии выехать в Уч-Каргал. Что же больше может рассказать он, бедный дехканин?

Саид переночевал у него и рано утром поспешил в Уч-Каргал. Он был обижен на инженеров, у некоторых из них он замечал и раньше пренебрежительное отношение к его темному, несчастному народу. Всю дорогу его мучил один вопрос: «Чего они с ним не поделили?»

Владельцы чайхан в Уч-Каргале радушно встретили своего земляка-инженера, низко кланялись ему и наперебой приглашали попить кок-чая. Члены комиссии же, говорили они ему, к сожалению, еще на рассвете направились на станцию. Они приехали в Уч-Каргал в полночь и не захотели лечь спать. Все они были молчаливы, а самый толстый инженер с перевязанной головой, когда ему предложили постель, сердито выругался.

— Чтобы с сонным было легче расправиться? Не пропаду и не поспавши одну ночь, — так он, по словам чайханщика, ответил.

Саиду показалось, что в этом рассказе не все ясно. Почему у Синявина была перевязана голова и он отказался лечь спать, ссылаясь на такую странную причину? Ведь он всю свою жизнь прожил в этой стране и хорошо знал ее обычаи!

Так думал Саид, проезжая по намаджанским улицам.

Извозчик свернул в тесный переулочек и остановился возле широких ворот. На высоком древке победно развевалось красное знамя.

Смущенный, Саид вошел в зал исполкома. В зале были расставлены кровати, на которых после обеда отдыхали члены комиссии. Саид не нашел в зале Синявина и некоторых членов комиссии, живших, как и врач Храпков, в Намаджане.

Здоровались с ним подчеркнуто холодно. В глубине души Саид возмущался.

— Где Синявин? — на ходу спросил он у инженера с рыжими щетинистыми усами.

— Пошел с жалобой к председателю исполкома. Александр Данилович недавно с перевязки вернулся, от хирурга.

Саид-Али удивленно раскрыл глаза. Члены комиссии подходили к столу. Посмотрев на лица, он понял, что события в Караташе развертывались совсем не так, как рассказывали ему чайханщики и дехкане.

В дверях появились Касимов и Синявин с забинтованной головой. Только по его лицу Саид, к своему удивлению, не заметил дурного настроения. Изуродованный перевязками, он улыбался, видимо обрадованный приездом Саида.

— О, наконец-то вы приехали! А я наряд милиции направил вам навстречу. Нас вежливо попросили убраться из Караташа, чтобы даже нашим духом не пахло там… Представляю себе, какая бы там была работа!

— А что с вашей головой? — спросил Саид.

— Чепуха. Я чересчур тяжелый и, падая, поцарапался о колесо. Чепуха, уверяю вас. А вот и наш уважаемый врач.

В комнату вошли несколько работников исполкома, а следом за ними и Евгений Викторович Храпков.

— А, товарищ Мухтаров, добрый день! Мы боялись, чтобы с вами чего не случилось. Даже жена моя… О, она прекрасно вас помнит еще после того случая и очень симпатизирует вам, — любезно говорил Храпков, не обращая внимания на смущение Мухтарова. — Она просила меня обязательно привести вас к нам… Я думаю, что вы не откажетесь как-нибудь пообедать у нас.

Мухтаров хотел уйти подальше от щекотливой темы и приостановить этот поток вежливых слов. Наскоро поблагодарив Храпкова, он попросил Синявина рассказать о том, что произошло в караташской конторе.

VII

Потребовалось несколько дней для приведения материалов обследования Голодной степи в такой вид, чтобы можно было доложить о них на заседании комиссии, обсудить их и принять решение. Комиссия собралась в большом зале городского Совета, откуда еще утром убрали кровати, на которых спали иногородние товарищи.

Председательствовал Саид-Али Мухтаров. Он предупредил в начале заседания, что обобщать материалы придется аппарату изыскательской экспедиции, и просил членов комиссии чистосердечно высказать свои соображения без каких-либо обиняков.

Начались выступления. Мухтаров терпеливо выслушивал одного за другим агрономов, представителей периферии, инженеров-хлопководов. Его спокойствие, граничащее с безразличием, стало уже кое-кого удивлять. Сидевший здесь Преображенский несколько раз протирал запотевшие стекла своего модного пенсне, иногда пожимал плечами и улыбался в свои щетинистые усы. Казалось, что он глубоко сочувствует Мухтарову, даже будто порывается помочь ему какой-нибудь репликой, подбодрить его. Тем более что молчаливость председателя такого ответственного заседания давала все основания беспокоиться за него. Энергия энергией, восточный темперамент — все это неплохо, однако для такого огромного строительства нужны знания, да еще знания, умноженные на опыт.

Преображенский, выступая от имени строителей, как-то неуверенно, вполголоса высказывал сомнение по поводу того, можно ли в Голодную степь подать самотеком воду из реки, протекавшей по горным ущельям. По царившей тишине и отрывочным репликам чувствовалось, что у него много единомышленников. Но удивительно, это, казалось, только раздражало его, хотя он сдерживался и не оборвал ни одной реплики, направленной против строительства.

— А как же без воды будет расти хлопок на истощенной столетиями земле? — воскликнул пылкий инженер-хлопковод Абрамович. — Наше мнение такое: лучше бросить больше средств на эксплуатацию уже существующих плантаций, чем напрасно тратить на это…

— Конечно, проблема Голодной степи… — вступил в спор профессор-агроном, — проблема Голодной степи — это необычное явление в индустриализации России, — и тут же поправился: — в индустриализации Советской России. Но мы не можем не отметить того факта, что если строители не сумеют подать воду на эти широкие просторы утоптанного веками неиспользуемого лёсса, то… — присутствующие уже стали выражать нетерпение, слушая столь долгие обоснования профессорских выводов, — то… — он развел руками и, улыбнувшись в сторону Саида, закончил: —…мы должны будем сказать, что идея заселения коллективами Голодной степи не осуществима!

И, садясь, он вздохнул даже с облегчением.

Примерно ту же мысль высказывали и другие представители науки и общественности. Молчание председателя комиссии некоторые из присутствующих расценивали как его беспомощность, и люди постарше, не сдерживаясь, высказывали очень резкие суждения по поводу самой идеи орошения Голодной степи. Саид-Али сидел неподвижно, в то время как поток намеков, острот и упреков по адресу «такой затеи» все ширился. По-видимому, председатель комиссии обдумывал свое заключительное выступление.

Синявин заметил это и поделился своими догадками с Храпковым. Оба они высказывали свое мнение очень осторожно, не делая почти никаких выводов. Каждый из них по-своему интересовался поведением Преображенского. Для Евгения Викторовича тот в какой-то степени являлся его протеже. Это он, опираясь на свой авторитет известного хирурга и видного деятеля здравоохранения, предложил взять инженера Преображенского во вновь создаваемую строительную организацию. Любовь Прохоровна непременно поинтересуется тем, «как там Сонин Виталий» ведет себя на работе?

Синявин руководствовался другими соображениями. Преображенского он раньше не знал и познакомился с ним, когда тот явился с неожиданным визитом. Еще тогда Синявин почувствовал, что этот инженер слишком высокого мнения о своей квалификации. Старый ирригатор расценил это как хвастовство, которым подчас страдают молодые инженеры, склонные переоценивать свои способности. Правда, Преображенский был постарше и, наверное, имел немалую практику. В степи он хорошо ориентировался и внимательно проверял нивелировочные данные, полученные Лодыженко. Каждый раз Синявин замечал неудовольствие на его лице. Правда, высказывал он свою активность, как правило, в присутствии председателя комиссии, как делает это и сейчас на заседании. Но это и понятно — инженер хочет показать себя на работе!..

Когда члены комиссии на заседании высказывались не в пользу строительства, Преображенский как будто бы даже терялся и явно переживал возможный провал строительства. Он, видимо, не хотел показывать, на чьей хочет быть стороне. Было заметно, впрочем, что он тоже видит шаткость положения Мухтарова. Но ведь судьба проекта председателя комиссии — это судьба работы, которой он с таким трудом и даже унижением добился. Поэтому ни Синявина, а тем паче Храпкова не удивили неоднократные попытки Преображенского отразить своими репликами особенно резкие выпады агрономов или хлопководов. Наконец Преображенский отважился в кратком слове взять под защиту идею строительства в Голодной степи:

— Смешно было бы нам возражать против идеи строительства в Голодной степи. Эти плодородные степные просторы недаром привлекали взоры многих концессионных компаний капиталистического мира. Почему же новое, советское государство должно было равнодушно пройти мимо этой идеи? Такие необъятные перспективы!.. Так что идея здесь ни при чем, уважаемые товарищи оппоненты. Идея здесь ни при чем! Дело лишь в деньгах и в соответствующих условиях…

— Как это — идея здесь ни при чем? — выкрикнул с места Абрамович. — Разве не идея привела к тому, что полсотни людей оторвали от их работы? Мы должны открыто и решительно осудить эту… эту дикую выдумку…

Саид, не выдержав, ударил кулаком по столу.

— Хватит! Вы чего хотите, товарищ хлопковод: искать пути положительного решения проблемы Голодной степи или… хотите вести бесплодные споры?

Возбужденное выражение лица Саида поразило присутствующих. А он, уже успокоившись, тихо сказал:

— Прошу вас высказываться по существу.

Побледневший Абрамович поднялся со своего места.

— Во-первых, я не хотел…

— А во-вторых, попросите слова, товарищ Абрамович. Я прошу строителей высказать свои соображения о возможности, подачи воды в Голодную степь с севера, ну хотя бы при помощи канала-дамбы.

Синявин просиял от удовольствия и что-то шепнул Касимову и Храпкову. Строители переглянулись между собой, однако никто из них не взял слова.

Пауза становилась слишком длительной. Саид поднялся и сказал:

— Товарищи, все ценное, что могла сделать комиссия, она сделала, выполняя задания партии и правительства. Самые важные данные для нас, специалистов-строителей, говорящие о пригодности степи с агрономической точки зрения, комиссия собрала. Думаю, что наши уважаемые профессора не будут отрицать наличия в степи плодородного лёсса! От имени строителей я разрешу себе заверить членов комиссии, а от ее имени — и правительство, что степь можно обеспечить водой…

Это было сказано таким тоном, что даже приунывший Преображенский приободрился. «От имени строителей!..» Уверенные слова молодого энергичного инженера не допускали никаких сомнений. Он на своем коне проехал в верховье Кзыл-су и убедился, что ее течение легко можно будет отвести через горы на север степи. Одно небольшое неудобство заключается лишь в том, что обитель мазар Дыхана на время стройки придется поставить на очередное снабжение водой из заброшенного заура, в Киргизстане. Но это — вопрос второстепенный.

Преображенский поднялся. То ли желание не оказаться в хвосте, то ли другие соображения побудили его задать рискованный вопрос:

— А скажите, пожалуйста, о Кампыр-раватском хребте! Кое-кто думает, что он будет служить препятствием при переводе Кзыл-су в Голодную степь к дамбе… Это единственно, что нас беспокоит. В остальном мы вполне согласны с вами, товарищ Мухтаров. Конечно, нам доверили…

Это был не вопрос, а скорее выступление. Саид-Али понимал, что объяснений по поводу Кампыр-раватского хребта от него ждут не только строители, и ответил не сразу.

— Еще будут практические вопросы? — обратился он к присутствующим. Все молчали. Мухтаров всем корпусом резко повернулся к Преображенскому. Синявин напряженно ждал его объяснений и даже приподнялся со стула.

— Так просто, конечно, товарищи строители, ничего не делается. Придется запроектировать под Кампыр-раватским хребтом туннель в несколько километров и направить по нему воды Кзыл-су в степь. Труд большой, но если его бояться, то нам не следует носить звание инженеров!..

Все присутствующие в зале облегченно вздохнули. Строители повеселели от этого неожиданного и простого решения. Они уже создавали в уме варианты туннеля, голосуя за предложение Саида-Али Мухтарова.

Конец заседания оказался для многих неожиданным. Преображенский даже не заметил, как попал в такое неловкое положение! Хлопководы, во главе с Абрамовичем, сбились в кучу и доказывали друг другу, что каждый из них так же думал об этом, да и, наконец, их миссия заключается не в том, чтобы определить — можно ли подать воду в Голодную степь. Это дело строителей.

Особенно удивлены были профессора. Их поразил неожиданный ответ молодого инженера-узбека, и больше всего они говорили о том, откуда появился среди них такой талант. Предложение Мухтарова в самом деле просто решало самую сложную проблему строительства.

VIII

Наступил день, когда Храпков пригласил к себе на обед Касимова, Синявина и добился наконец согласия удивительно упрямого Саида-Али. Любовь Прохоровна не очень-то обрадовалась сообщению мужа о том, что он познакомился с «чудесным» инженером-узбеком. Она старалась казаться равнодушной, хотя ей было это очень трудно. С Мухтаровым она порвала навсегда… Даже себя она уверяла в том, что «перемена климата, воздуха» благотворно повлияли на нее и она вполне естественно станет матерью. На ее подушках все время лежала толстая библия: «Жук. «Мать и ребенок». Мать готовилась встретить своего первенца так, как это подобает жене известного врача.

И вдруг — такой крутой поворот! Саид снова появился на ее пути. А она-то думала, что забудет его, что с этим уже все кончено. За свою измену она расплачивалась тем, что должна была кривить душой. Встретив тогда под Чадаком мужа, она, будто ласточка, льнула к нему, ласкалась, лишь бы скрыть правду, лишь бы спрятать след от раны, нанесенной ее молодому сердцу.

И она обманула его. Усыпила…

Разве любой муж не поверил бы своей жене, ее горячим поцелуям?

Она вычеркнула эту страницу своей жизни и думала — все прошло.

И вот после шести месяцев радости и ожиданий вдруг:

— Так я, Любушка, от твоего имени обязательно приглашу к нам на обед Мухтарова.

Что она должна была сказать? «Не нужно?» Радоваться или удивляться этому?

— Если это тебе приятно или, скажем, необходимо для твоей карьеры, я не возражаю… Боюсь снова стать виновной в том, что ты здесь одинок, что тебе не с кем посоветоваться. Но каким советчиком может быть инженер в твоей профессии, в твоей научной работе?

— Любочка! Тебе нельзя волноваться. Ты же знаешь, что и я не новичок в строительном деле, люблю строить… Хотя он не медик, но очень интересный человек. Уверяю тебя: вполне культурный инженер. А профессия здесь ни при чем. Припоминаешь — «круп», «трахеотомия»?

— Да, мой дорогой, я ведь не возражаю. Ну, инженер… Пускай уж. Пригласи с ним еще двух-трех человек. Ты же у меня большая умница.

Если бы Евгений Викторович умел читать выражение лица и в этот момент посмотрел бы на лицо своей нежной жены, то прочитал бы на нем о невыносимых душевных страданиях этой молодой и столько пережившей женщины.

Любовь Прохоровна, бледная, взволнованная, ходила по комнате, ожидая с минуты на минуту гостей. Она опять обращалась за советом к работнице Марии, как и тогда, когда шла к Саиду в гости.

Все же она не забывала ежеминутно поглядывать в зеркало, в котором отражалась ее немного пополневшая, но все же стройная фигура.

Ей хотелось смеяться от радости и плакать от необъяснимой боли.

Что же она обманула — рассудок или сердце?

В коридоре раздались тяжелые шаги, послышались уверенные и густые мужские голоса.

Услышав их, Любовь Прохоровна собрала все свое мужество, чтобы радушно встретить гостей. Она положила на лицо дополнительный слой пудры, чтобы этим можно было объяснить свою бледность.

Мужчины вошли в гостиную. Надо выйти к ним. Может быть, он и не пришел обедать, отказался?

— О, вот и моя хозяюшка! Прошу любить и жаловать — Любовь Прохоровна. Вот, Любочка, исполнил твою волю — Касимов. Мой конкурент по комплекции — инженер Синявин. Да ты уже знакома, а это…

— Саид-Али Мухтаров, — внятно и удивительно спокойно произнес сам Саид-Али. Его немного насупленные брови дрожали, а рука, не соразмерив силы, до боли сдавила когда-то милую и такую чужую теперь ручку Любови Прохоровны.

Официальный тон и выдержка Саида придали силы Любови Прохоровне, и она, поначалу разволновавшись, овладела собой. Ни ее глаза, ни движения, ни слова не напоминали Саиду о прошлом. Только в момент, когда он взял ее руку, будто ток пронзил их обоих, а потом глаза их приняли спокойное выражение и движения стали плавными, слова текли спокойно. Еще раз сквозь слой пудры проступила краска на ее щеках, когда темные глаза Саида отметили скрытую костюмом, но все же очевидную полноту ее стана. Но это ведь так естественно. Даже Евгений Викторович повеселел: его семейную радость заметили гости.

А в столовой…

Мария, заходя по временам в столовую, волновалась больше, чем ее хозяйка. Она еще не умела скрывать свои чувства, а этот местный красавец ей и раньше не нравился. Любовь Прохоровна смеялась, шутила, успевала попотчевать Синявина, придвинуть бокал с вином Касимову, смело чокнуться за «старое» знакомство с Саидом. Евгений Викторович от находчивости своей Любочки был на седьмом небе, а молчаливость и растерянность Саида расценивал как результат сильного впечатления, которое произвела на гостя его красивая жена.

Зажгли мигающий электрический свет. После одной-двух рюмок вина настроение у всех приподнялось, разговоры стали сердечнее, оживленнее.

Совсем неожиданно разгорелась горячая дискуссия. Синявин настойчиво пытался убедить Касимова в том, что возможности человеческого прогресса определяются в первую очередь богатством нации. Ну, понятно, какое же богатство может быть у отсталой нации? И он делал отсюда вывод, что отсталые нации должны сначала разбогатеть, чтобы включиться в общекультурный процесс. Иначе они будут тормозом для общечеловеческого прогресса.

Храпков во взглядах старого инженера почувствовал что-то «мудреное», но что — толком понять не мог. Он по существу не возражал Синявину, признавал необходимость «богатства», но прибавлял к нему еще слово «свобода», не раскрывая его сути. Получалось так, что богатые и свободные нации уже вполне способны возглавить процесс развития человеческой культуры.

Касимов возражал обоим своим оппонентам.

— Разрешите не согласиться с таким понятием богатой или бедной нации. Если взять, скажем, Америку, так там богата не нация в целом, а класс, капиталисты. Так было и у нас, в Узбекистане, только, правда, это были магнаты, феодалы, но тоже богатые для своего времени.

— Товарищ Касимов, — начал Храпков. — Это же совсем из иной оперы… Александр Данилович говорит…

— Разрешите, Евгений Викторович, я сам за себя отвечу. Америка не может служить примером в нашей дискуссии. Богатство капиталистов, конечно, не является богатством нации. К тому же я и не знаю, какая в Америке существует нация. Там все так смешалось…

— Так вы тоже, прошу извинить, Александр Данилович, путаете. Идет речь не об этнографическо-национальных признаках народов, а о так называемых национальных богатствах. Национальные, то есть всенародные. А как они в Америке могут быть всенародными, ежели там народ не свободен?..

Синявину показалось, что Храпков нашел решение вопроса. Во всяком случае, в первый момент он не смог ему возразить.

— Узбеки, конечно, испытывали национальное угнетение… — снова начал Касимов. Но Храпков тотчас перебил его:

— Вот об этом я и хотел сказать, товарищ Касимов. Они были угнетены, и потребуется, может быть, столетие, чтобы возродить целую нацию, как народ… — Евгений Викторович даже поднял палец в патетическом месте: «целую нацию, как народ». — Нужны особенно благоприятные — понимаете? — благоприятные условия для того, чтобы произошло возрождение… Может быть, товарищ Синявин имеет в виду нечто иное, но я его именно так понял.

— Да-а, — неуверенно ответил Синявин, постукивая пальцами по столу.

Касимов внутренне никак не мог согласиться с этими путаными утверждениями Храпкова. Но он — человек вежливый. Эти ученые мужи искренне хотят показать, что они советские люди, и это не худо для первого раза. Он спокойно выслушал их и только тихо бросил Саиду:

— Товарищ Мухтаров! Как вам нравятся эти рассуждения о нациях, в том числе, очевидно, и об узбекской? Слышали?

— Конечно, слышал. Нечего сказать, хороши рассуждения. Чтобы на них отвечать, надо целую лекцию прочитать. Ваши оппоненты, товарищ Касимов, наговорили три короба, смешали все в одну кучу, хорошее и плохое.

И он тихо засмеялся, подходя к спорящим.

— Пожалуйста, — расплылся Храпков. — Это просто… интересно… послушать и ваше мнение.

— Я кое в чем… согласен с вами. Прогресс человечества определяется прежде всего формами общественных отношений, а вовсе не биологическими качествами членов этого общества. Особых наций, которые бы существовали только для того, чтобы тормозить развитие человеческой культуры… таких наций нет. Все человечество надо оздоровить, или, как выражается Евгений Викторович, возродить. Это правильно. Сколько пороков, дурных наклонностей, болезней прививалось человечеству грабительской моралью старого общества. Но поглядите вы на какого-нибудь буржуа, капиталиста, сластолюбца — он совсем утратил свой человеческий облик. Это какая-то тварь, состоящая из гнилого, вонючего мяса и неограниченной жадности. Таких уже никакими средствами не возродишь. Их надо загнать в железную клетку… и, словно в зоопарке, показывать в «назидание потомству». Вы, доктор, правы. Что же касается узбеков… так и среди них, конечно, имеются кандидаты для этой клетки. Это баи, богачи. Иное дело темные, бедные, забитые люди, над которыми тяготеет прошлое. В этом вы тоже не ошиблись. Как врач, вы сторонник таких методов лечения, которые предполагают уничтожение причин заболеваний. Так я говорю?

— Безусловно! Борьба с малярийными плазмодиями — это борьба в первую очередь с комарами, которые распространяют плазмодии…

— Ну, вот вам и доказательство. В своей стране мы уничтожили эксплуатацию человека человеком. Забитые, одурманенные в прошлом, рабочие и дехкане становятся теперь сознательными людьми, членами общества. Прежде им не давали возможности учиться, более того, запрещали, потому что темного человека можно легче обмануть, сильнее эксплуатировать. Да, люди были темными. Большевики же ввели всеобщее обязательное обучение, строят школы. Получается так, что под руководством партии, с помощью старшего брата — великого русского народа мы теперь уже не будем темными. А что учиться могут и узбеки, и киргизы, и русские, и уйгуры… так это всем ясно. Или вы сомневаетесь в этом?

— О нет, что вы! Да вы сами…

— Так о чем же еще спорить? Бедные? Ну, это, как известно, не порок, а только свинство. Страна начинает богатеть. Поглядите-ка: вон какое строительство затеяли! Не для прихоти. Сделаем страну богатой, и тогда каждый честный труженик — гражданин — не будет бедствовать. Да и сами понятия — бедность или зажиточность — рудименты капитализма. А впрочем… вот и вся моя лекция.

IX

В столовой на стенах были развешаны дорогие литографии с лучших образцов мировой живописи. Саид-Али стал осматривать их, дав возможность своим будто онемевшим оппонентам обдумать его слова. Стоило ли ему вмешиваться в этот спор? Да, стоило! — нельзя было молчать, слушая эти путаные рассуждения!

Все следили за ним. Синявин почувствовал, как пошатнулись его привычные представления о мире, о людях. И, к его удивлению, от этого на душе становилось легче. Кто может сказать, что он пренебрежительно относился к дехканам, что в их национальных чертах не видел проявления человеческого достоинства? Но прежде он боялся кому-либо признаться в том, что считает себя равным с узбеками, таджиками; казахами. Боялся, потому что «власть имущие» могли в этом увидеть его «низкое происхождение», «мужиковатость». Теперь он глядел на Саида и думал о том, как ему сказать Мухтарову о своих дружеских чувствах.

Храпков с уважением поглядывал на Мухтарова, рассматривающего литографии, и каждый раз ловил себя на том, что он хочет как-то потрафить этому инженеру. А в голове вертелась одна мысль: «Ах, как же тактично он нас урезонил! Так просто и понятно!..» Он наклонился через стол к Синявину и Касимову и прошептал:

— В железной клетке, как слонов в зоопарке, показывать…

Когда же Саид задержался возле какого-то женского портрета, Храпков крикнул ему:

— Вижу, вам, инженер, нравятся хорошие портреты. Любочка, — обратился он к жене, — покажи-ка товарищу портрет, который висит в моем кабинете.

Саид готов был отказаться от его предложения, лишь бы только не оставаться с глазу на глаз с Любовью Прохоровной.

Искусно прикрываясь показной вежливостью, Любовь Прохоровна оправдывалась:

— Ах, какая же я неучтивая! Я до сих пор вам не похвасталась культурными приобретениями Евгения Викторовича. Прошу извинения, товарищ Мухтаров. Прошу, пожалуйста, — пригласила она, первой заходя в кабинет хирурга. Саиду бросились в глаза два больших стеклянных шкафа. Врачебный инструментарий сверкал на их полках. В углу стояло пианино, очевидно на время передвинутое сюда из столовой. А над столом висел большой портрет женщины, почти в натуральную величину. От него будто еще пахло свежей краской. Саид оторопел от неожиданности, а Любовь Прохоровна молча подошла к окну, точно никого и не было в комнате рядом с ней. А на стене, в полированной раме из кедра, стояла другая Любовь Прохоровна, такая родная Саиду, такая милая его сердцу.

На ней шелковое платье яркой восточной расцветки, то самое, которое в день их прошлой встречи так ему понравилось, чиммат грациозно отброшена. Слегка улыбающееся личико как будто обещает спокойную и сердечную дружбу. Большие глаза излучают искреннюю симпатию, материнскую тревогу. Во имя чего и ради кого она приняла на портрете именно такую непринужденную позу, как в тот памятный для Саида день?

— Любовь Прохоровна, это художник предложил вам принять такую позу? — тихо спросил ее Саид, прерывая мучительные думы.

— Сама выбрала. Все известные елейные позы семейных портретов надоели. Евгений Викторович тоже очень доволен…

И она. поняв нетактичность, более того, жестокость такого объяснения, весело, насколько могла быть веселой в это время, спросила, героически выдерживая взгляд Саида:

— Вы даже не спросили… видя меня такой… Вам не нравится эта поза? Правда, Евгений Викторович уверяет, что меня там… и узнать нельзя…

— Вполне возможно. Ему трудно понять, что говорит этот портрет… А стоит ли мне спрашивать о том, что и так понятно?.. — Потом Саид снова перевел взгляд с оригинала на портрет и тихо спросил: — Зачем вам понадобилось волновать меня этим портретом? Ведь вам хорошо известны мои чувства к той… вообще к… Любови Прохоровне. Такое отношение ко мне с вашей стороны похоже на издевательство, и оно может вызвать ненависть. Может быть, Любовь Прохоровна именно этой ненавистью хочет заменить мои искренние чувства к ней, к ее…

— Что вы говорите… Перестань, Саид… Собственно… — быстро овладев собой, спокойнее заговорила Любовь Прохоровна. И снова холодком повеяло от ее слов: — Собственно, вам предложил Евгений Викторович. Я и не думала издеваться или насмехаться над вами. Если же вам в самом деле неприятно… Можно портрет завесить. Я, как хозяйка, должна была пойти сюда с гостем…

И Любовь Прохоровна отвернулась, стараясь овладеть собой.

— Любовь моя! — промолвил, будто простонал, Саид. Но заметив, как она нервно замахала рукой, все еще стоя у окна спиной к нему, он только тяжко вздохнул. Ему не трудно было понять женщину, словно цепями опутанную традиционными предрассудками. В одно мгновение не разорвешь эти цепи.

Внизу около портрета он заметил футляр. В нем, очевидно, лежала скрипка.

Наверное, хозяин и гости будут интересоваться его мнением о портрете. И ему придется хвалить художника и ни единым словом не обмолвиться об оригинале.

А как тяжело ему сейчас это сделать, как тяжело!..

В кабинет вошли остальные мужчины, но Саид заметил их тогда только, когда они своим шумом прервали нить воспоминаний.

— Ну, как вам нравится наша узбечка? Я, знаете, для вдохновения держу в кабинете этот портрет. С ним связаны самые лучшие воспоминания о Чадаке, — сказал Храпков.

Саид и Любовь Прохоровна чуть вздрогнули, встретившись взглядами.

«У него Чадак тоже вызывает самые лучшие воспоминания», — подумал Саид.

— Прекрасно. Схвачено мастерски, — одобрил грузный Синявин.

— О да, да, — с удовольствием вторил Храпков Синявину. Его глаза сияли от счастья.

Саид-Али сел на диван и думал о том, как бы скорее закончить этот тяжелый для него визит. К нему подошел Касимов и, сев рядом, заговорил по-узбекски, не думая о том, что Синявин тоже понимает его:

— Уж слишком экзотическим кажется мне костюм на этой женщине! И потом, что ни говори, а все же узбечка не станет показывать свое лицо мужчинам.

— Чепуха. Открытые лица узбекских женщин прекрасны!

— Вы, Саид-Али, испорченный человек. О женщинах так не говорят!

Синявин улыбнулся, а Саид-Али раздраженно ответил Касимову и тотчас поднялся с дивана. Казалось, он, ни с кем не попрощавшись, уйдет. Только Любовь Прохоровна понимала, что происходит в душе этого волевого человека. Когда Саид вдруг протянул руку к футляру со скрипкой, она облегченно вздохнула.

В самом деле, как бы она объяснила всем, а потом наедине мужу, что произошло между ними, почему инженер Мухтаров расстроился и так неожиданно ушел?

Но Саид не ушел!.. Он, наверное, еще жалел ее, он… не перестал любить ее, несмотря на все неприятности, которые она причинила ему.

Но вот он берет скрипку! Какой еще талант откроет в нем Любовь Прохоровна, чтобы окончательно утратить иллюзию семейного счастья, освященного моралью предков?!

— Ах! — тихонько вздохнула она. И снова у нее в груди что-то заныло. Что же останется для ее мужа, Жени, если Саид заставит еще и скрипку обратиться к ее чувствам. А она, к несчастью, так остро воспринимает музыку, так любит игру на скрипке.

Ей хотелось закричать: «Не отнимайте у меня Женю, будьте благородным человеком, Саид-Али, умоляю вас!..»

Саид-Али вежливо попросил у врача разрешения взять его скрипку.

— Прошу, сделайте милость, товарищ Мухтаров. Это просто… нам всем интересно. Разумеется, сделайте милость! Любочка, попроси, милая, инженера сыграть. Ты же так любишь слушать скрипку.

— Чудесно! В самом деле, Саид… товарищ Саид-Али Мухтаров, кажется, я не ошиблась? Правда, сыграйте что-нибудь…

— Что сыграть? — поторопился спросить Саид, уже вытащив из футляра скрипку и смычок.

Захваченная врасплох и без этого встревоженная, женщина лишь пожала плечами и прикусила свои губки.

Умолкнуть! Пускай эти грубые мужчины терзают ее сердце. Она как каменная будет молчать.

Синявин, рассматривая портрет, так увлекся, что даже не слыхал их разговора. Вдруг он обратил внимание на скрипку, которая была в руках Саида. Лукавая мысль пришла ему в голову: «Кот в сапогах…» Но тотчас же он устыдился этой мысли, отошел от портрета и оперся на пианино.

А Саид тем временем прижал скрипку подбородком, словно украдкой прошелся по струнам, отыскивая звуки, которые отвечали бы его настроению.

В первые минуты игра Саида, как и каждого скрипача, даже профессионала, не ежедневно берущего скрипку в руки, представляла собой дикую смесь мотивов и исканий. Однако знатоку, наблюдавшему со стороны, и эти поиски говорили о том, что скрипка попала в руки музыканта.

Мотивы, знакомые присутствующим, калейдоскопически возникали и исчезали в вихре звуков. То элегические вздохи «Умирающего лебедя», то прихотливые и изощренные вариации Паганини, то молодецкая удаль народных песен и снова лирические мелодии.

И наконец все эти искания завершились прекрасным «Раздумьем» Чайковского.

— О, Чайковский! — восхищенно воскликнул Синявин. И вдруг он сел за пианино, прислушался и стал подбирать аккомпанемент.

Саид-Али остановился, утвердительно взмахнув головой. В этом движении можно было увидеть и ответ на восторженное восклицание инженера, и поощрение его, и радостный вздох художника, который получил поддержку.

Тучный Синявин еще тверже уселся на стуле, замер на миг и потом, словно хищник, навалился на свою жертву. Стул заскрипел, но клавиши любовно восприняли озорное нападение на них тяжелого пианиста и заговорили, то стремительно нагоняя скрипку, то медленно расшифровывая ее затейливые вариации, ее лирические вздохи.

Саид-Али стоял не двигаясь, увлеченный собственной игрой — рассказом о своих радостях и муках. Он тотчас же уловил, что Синявин от «Раздумья» перешел на вторую часть концерта Чайковского, и там, где следует, Саид вступил со своей скрипкой… Пот ручейками заливал побагровевшее лицо Синявина. Но ни одним тактом, модуляцией, настроением он не разошелся со скрипкой, безукоризненно исполнявшей этот шедевр Чайковского.

Недаром Саид-Али Мухтаров, еще будучи студентом в Ленинграде, исполнением именно этого концерта заслужил себе право быть вольнослушателем консерватории…

Любовь Прохоровна при первых же звуках скрипки невольно обернулась и застыла в напряженной позе. Обеими руками она схватилась за подоконник, будто боялась, что может сорваться и упасть на колени перед песней любви, перед скрипкой или, может быть, и перед скрипачом.

Когда же к скрипке так неожиданно присоединился лирический аккомпанемент пианино, женщина не выдержала. Она бессильно опустилась в кресло, не скрывая от присутствующих лица, увлажненного теплыми слезами. Слезы — это ее собственность, как и сердце, как и дитя в утробе, которое она уже так пылко любит…

Скрипка умолкла. Но Саид держал ее в том же положении. Лишь когда Синявин коснулся в последний раз клавишей и последняя нота постепенно затихла, как вечернее дыхание ветерка, Саид положил инструмент. Взволнованные слушатели даже забыли поблагодарить его аплодисментами.

Саид-Али, положив скрипку в футляр и осторожно поставив его около портрета, обернулся к присутствующим, которые теперь осыпали его комплиментами. Взлохмаченный, вспотевший, исполненный воодушевления, Синявин пробился к скрипачу, молча обнял своими огромными руками и поцеловал в губы.

— В вопросе о нациях я, Саид-Али, еще разберусь, обязательно разберусь. А вот вопрос о дружбе, о большой человеческой дружбе, которую вы мне предлагали, я уже решил!.. Как же вы чудесно играете, мой дорогой товарищ Мухтаров…

Заскрипело кресло. Саид-Али чувствительно реагировал на каждый звук, доносившийся оттуда, и резко обернулся. Любовь Прохоровна поднялась и подала ему руку. Саид-Али почувствовал в этом рукопожатии и искреннюю благодарность, и признание большой вины перед ним.

Торопливо попрощавшись с остальными, он направился к выходу. Храпков оценил тактичность гостя, который, заметив волнение хозяйки дома, быстро удалился, чтобы дать ей покой.

Саид вышел со двора вместе с Синявиным и Касимовым. Он молча слушал, как они продолжали расхваливать его игру. На первом же углу он сердечно попрощался с ними и исчез в ночной мгле.

Намаджан давно уже спал.

Х

Первый этап подготовки к строительству в Голодной степи, этап дискуссий, предположений закончился. Наступила пауза. Не верившие в строительство отмечали, что газеты стали меньше писать о нем, а энтузиастов длительное молчание начинало волновать — они ожидали перехода от слов к делу. А тут еще передачи зарубежных радиостанций, разговоры о концессиях, слухи, пускаемые враждебными элементами!

Мухтаров и Лодыженко, посоветовавшись в обкоме, подготовили большой доклад о решениях Четырнадцатого съезда партии — индустриализировать свою страну собственными силами и средствами, сделать невозможной кабальную зависимость от капиталистических государств.

Саид-Али с большим подъемом прочитал этот доклад на митинге трудящихся в Намаджане. В течение двух часов они вместе с Лодыженко отвечали затем на сотни вопросов о Голодной степи и английских концессиях. Оба даже охрипли, но остались довольны результатами своих выступлений.

— Это то, что мы должны были сделать уже давно, Саид-Али. Люди нервничают, слушая всякие небылицы.

— Да. О нас думают, как о каких-то авантюристах, проходимцах… Поэтому мне кажется, что тебе нужно все технические вопросы передать Мациевскому, а самому засучив рукава взяться за самое основное — за работу с людьми. Намаджан, Уч-Каргал да и Караташ снова будут нашими…

— А как ты, Саид, смотришь на то, чтобы Мациевского, Каримбаева и еще нескольких человек принять в партию? У нас даже партийная организация, так сказать, центрального штаба состоит всего из нескольких членов партии и одного кандидата. А нужно, чтобы на каждом участке было хотя бы по одному партийцу.

Мухтаров оживился.

— О, такой разговор мне по душе! Потому что без этого — нас тут и куры заклюют. Что нужно для того, чтобы принять еще несколько человек?

— Рекомендации. Каримбаев — рабочий, с ним легче. В Уч-Каргале есть еще двое рабочих — один ведает инструментальным складом и второй в изыскательской группе… А вот Мациевский, он интеллигент…

— Ну так что же! Я дам Мациевскому рекомендацию. Ты дашь… Он инженер, энергичный работник, честный советский человек. Поезжай к железнодорожникам на узел, поговори с ними, посоветуйся в обкоме… Мациевский у нас работает на изысканиях. Ему можно будет поручить еще и уч-каргальскую контору…

Касимов повез в центр протоколы и выводы комиссии. Через несколько дней туда же вызвали и Мухтарова. А оттуда он поехал в Москву. Окончательного решения союзного ЦИК ждали со дня на день.

В намаджанской конторе инженер Синявин набирал рабочих и следил за проектированием. Преображенский весьма старательно, даже с вдохновением, стал помогать Синявину, и тот охотно принял эту энергичную помощь. Квалифицированный инженер рвется в бой — зачем же держать его в простое?!

Когда Мухтаров вернулся из Москвы и зашел в кон-гору, он застал там Преображенского, одетого в рабочий комбинезон. Тот напористо и по-деловому отчитывал техника, только что вернувшегося из Голодной степи.

— Ну, что вы привезли? У инженера Мациевского есть все нивелировочные данные, касающиеся левого крыла степи вплоть до подножия гор. Вас же за этим и посылали. А вы что привезли?

— Продольный разрез будущей трассы, товарищ Преображенский.

— Да знаете ли вы, или я, иль кто-нибудь другой, где будет проходить эта трасса? «Продольный разрез будущей…» Сегодня же поезжайте еще раз… А, товарищ Мухтаров, здравствуйте. С приездом вас… Мы вот здесь гадаем с техником, где будет проходить трасса магистрального канала, и немного поспорили.

— Слыхал. Правильно говорите, товарищ Преображенский.

В нерабочие часы Преображенский сильно скучал в Намаджане. Жил он в гостинице один, не требовал квартиры, не привозил из Ташкента на постоянное местожительство жену. Соня приезжала на свидание с мужем. Обычно останавливалась она в Намаджане у Храпковых, а к мужу лишь наведывалась во время работы. Однажды она остановилась и в гостинице, ибо намеревалась уговорить своего мужа сопровождать ее до Самарканда на экскурсионную прогулку; одна она не отваживалась ехать. В начале весны она приезжала навестить свою сестру Любовь Прохоровну, которая уже была в положении. После этого визита отношения Преображенских и Храпковых, до сих пор «официально родственные», стали более близкими. Любовь Прохоровна так и подумала, что Соня приезжала «вводить Виталия Нестеровича в круг друзей Евгения Викторовича».

Правда, Преображенский чаще всего приходил в дом Храпковых именно тогда, когда Евгения Викторовича не было дома; очевидно, ему было приятно проводить время в беседах с Любовью Прохоровной.

— У меня не муж, а какой-то непоседа, извините меня, Виталий Нестерович. Из дому уходит рано, а возвращается поздно… — как-то, между прочим, сказала Любовь Прохоровна Преображенскому, явно намекая на нетактичность подобных посещений. Но Преображенский не смутился.

— А мне, знаете, прелестная Любовь Прохоровна, очень приятно проводить время именно с вами. Соня мне столько рассказывала о вашем чутком сердце, и я убедился, что она еще не знает всей глубины вашей душевной красоты. Из вас получится идеальная мать… Я просто авансом начинаю ревновать вас к будущему дитяти…

— Что вы говорите, Виталий Нестерович, опомнитесь! В такую краску бросаете женщину… — искренне сердилась хозяйка.

— Ваша доброта к нашей семье дает мне право, извините меня, так далеко заходить в своей откровенности. Я очень завидую Евгению Викторовичу. Быть в этих дебрях почти знаменитым хирургом, активным государственным деятелем и… отцом ребенка такой молодой женщины!..

Любовь Прохоровна вспыхнула еще сильнее, резко бросила вопросительный взгляд прямо в его глаза, прячущиеся между белесыми веками, и вдруг с ужасом поняла: он все знает! Откуда? Может быть, от старых аксакалов, живущих в Чадаке?

Она повернулась и почти выбежала из комнаты, оставив Преображенского одного. Больше к нему она не вышла. Инженер удалился, загадочно улыбаясь в свои рыжие щетинистые усы. Впрочем, в один из ближайших дней он появился снова, но подобных разговоров уже больше никогда не затевал, ни наедине, ни тем более в присутствии Храпкова. Любовь Прохоровна стала проявлять больше родственных чувств к Преображенскому, стараясь всячески угождать ему, чувствуя себя в зависимости от этого все знающего человека. Разве можно предвидеть — когда и в какой ситуации он использует страшную для нее осведомленность?!

…Саид-Али то появлялся в Намаджане, то исчезал снова. Он больше жил в вагоне поезда, чем в конторе. Бывали дни, когда он с Мациевским или с каким-нибудь другим десятником всю неделю рыскали в горах по течению Кзыл-су, изучали соседние кишлаки. Их поражала бедность дехкан. На весь кишлак, как правило, имелось два-три ишана-кулака, которые чувствовали себя настоящими князьками среди этой повальной нищеты. Конечно, кулаки были против орошения пустыни и твердили об оскорблении аллаха, о неуважении к нему, об угрозе, нависшей над святой обителью.

Ох, эта святая обитель! Саид в частных разговорах и в общественных выступлениях советовал уничтожить это гнездо, а птенцов, которые оперились в нем, заставить трудиться, как трудится каждый дехканин.

Вот в таких заботах и пролетела зима. Последний раз Саид вернулся из Москвы после доклада союзному правительству уже весною. Жители Намаджана вылезли из своих глиняных хижин. Жизнь, точно молодые побеги, снова оживала.

В каждую пятницу в парке, на островке, среди молодой зелени широколистых яворов узбеки отмечали свой выходной день. Как и прежде, певцы, надрывая голоса, состязались между собой, но в их песнях звучали уже и новые мотивы:

Кое-кто из певцов уверял правоверных, что аллах не будет терпеть подобное глумление над его волей. И когда противная богу кровь Кзыл-су оросит проклятую пустыню, то высохнет кровь у правоверных и рухнет святыня отцов под ударами машин…

— Ай-яй-а-яй…

Саид слушал эти песни, и в сердце его закипало возмущение. Что он должен сделать для того, чтобы показать лживость этих слов людям, которые будут нищенствовать до тех пор, пока будут господствовать ишаны и муллы, пока будет процветать обитель мазар Дыхана!

К врачу Саид больше не показывался. Иногда на островке он встречался с хирургом, вежливо справлялся о здоровье его жены и отказывался посетить их из-за отсутствия времени.

— Любовь Прохоровна часто вспоминает о вас. Ваша импровизация, особенно же исполнение Чайковского, очень тронула ее. Вы знаете, она около недели хворала после того вечера. Ведь ей нельзя волноваться.

Саид старался прекратить этот поток информации каким-нибудь сторонним вопросом или вежливой благодарностью, просьбой передать поклон жене.

В эти дни Саид решил поехать в Чадак, чтобы проведать мать и немного отдохнуть. У него было еще одно желание, но Саид боялся в нем признаться самому себе.

Однажды он заговорил об этом с Лодыженко.

— Годы мои, сам понимаешь, Семен, фигурально выражаясь, созрели. Люди в таком возрасте подумывают о создании семьи, вьют себе гнездышко…

— Ты что же, начал уже выздоравливать? — недоверчиво спросил Лодыженко.

— Наоборот, заболел. И очень тяжело… — ответил Саид, горько улыбаясь. — От тебя я ничего не скрываю, мои интимные дела ты, кажется, знаешь лучше, чем свои.

— У меня их, к сожалению, нет.

— Ждешь Суламифь?

— Ветра в поле, Саид-Али… Значит, с женой врача ты порвал навсегда? — спрашивал Лодыженко.

— Не порвал, а связал себя с нею навеки! Она беременна…

— A-а! Вот оно что. Ну, и как же ты чувствуешь себя? Раскаиваешься?

— Какое там раскаяние? Оставь этот тон. Как видишь, мне не до шуток.

Некоторое время они сидели молча. Потом Саид заговорил оживленнее и решительнее:

— Давай, Семен, на эти два-три праздничных дня поедем в Чадак. Мать моя давно уже собирается найти мне невесту узбечку. Может быть, какие-нибудь смотрины устроим. Поехали, а? Поговорим обо всем на лоне природы в Чадаке. Такая ситуация сложилась…

Назавтра в рассветном полумраке двое всадников спускались со взгорья к Чадак-саю. Саида немного тревожила одна мысль, и он, преодолевая шум бурных чадакских водопадов, поделился ею со своим другом:

— Мы с тобой подъезжаем к кишлаку в такую пору, когда просыпаются женщины и спешат использовать предутренний сон мужчин, чтобы спокойно искупаться в освежающих волнах бурного сая… Как бы мы им не помешали и не оказались в неловком положении!

— Тогда подождем наступления дня в горах, — предложил Лодыженко. — Какая теплынь, красота!..

— Испугался?

— Ну, видишь ли… Вашим адатам сам черт в ступе не угодит. За такой героизм еще без головы на плечах останешься.

— А может быть, ничего и не случится. Знаешь что, давай проедем дальше, там тоже есть брод. Наконец, кони у нас свежие, ускачем от беды.

Саид свернул на какую-то горную тропу. По ней всадники проехали около двух километров и опять спустились к реке, ее шум раздавался явственнее и откликался эхом в горах и лесных чащах. На противоположном берегу, над кишлаком, утопавшим в зелени, поднимался туман. Кони послушно направились к броду.

За кустами боярышника и тутовника слабо шумела вода, преодолевая последнюю гряду чадакского водопада. Дальше река несла свои воды по равнине, разбрасывая их, как разбрасывает свои побеги дерево, арыками, орошавшими поля дехкан.

Всадники одновременно остановили своих ретивых коней. Им показалось, будто за кустами плеснула рыба или, может статься, сказочная русалка беззаботно нежилась в утренних волнах. Даже их кони стали водить ушами. И вдруг все умолкло.

— Мы, кажется, уже галлюцинировать стали, — пробормотал Саид, направляя коня к реке. — Кто станет купаться здесь, так далеко от кишлака.

Быстро преодолев последний перевал, они подъехали к воде и замерли. У самого берега по колени в воде стояла обнаженная молодая девушка. Ее волосы, заплетенные во множество косичек, точно змейки, опускались ниже пояса.

Девушка, очевидно, испугалась. Как держала руки на воде, собираясь плыть, так и застыла. Только ее стройные ноги дрожали, будто от холода. Саид стегнул кнутом коня и бросился вскачь от нее, точно от привидения. За ним помчался и Лодыженко. В его глазах точно отпечаталось смуглое обворожительное лицо девушки.

Уже на другом берегу он оглянулся. Придержал коня и Саид. Девушка сломя голову бежала по берегу к широкому карагачу и, остановившись подле него, стала в смятении торопливо одеваться, но руки ее дрожали, она путалась в своей одежде и, наконец, схватив платье в охапку, точно коза, укрылась за деревом.

— Эх, помешали бедной девушке! — вслух подумал Саид-Али. Лодыженко промолчал.

Девушка, уже натянувшая на себя длинную паранджу, быстро пошла вдоль реки к кишлаку.

На ней была красная девичья паранджа…

Среди тысячи паранджей такого же цвета Лодыженко непременно узнал бы эту!.. Да, вот она какая, узбекская красавица!..

Перед глазами Лодыженко все время стояло испуганное и такое прекрасное лицо, казалось, созданное для веселой улыбки, освещающей и нежную ласку и утонченную беседу.

А сколько огня в глазах, сколько силы и красоты в ее точно вылитой из бронзы фигуре, сколько волнующей женственности и очарования…

Совсем неожиданно Лодыженко вспомнил разговор с Саидом о замужней женщине и о тех национальных особенностях, которые так разительно отличали Саида-Али от его возлюбленной. Думы об узбекской девушке бросали его в краску и заставляли трепетать сердце…

Медленно с первыми лучами солнца въезжали они по центральной улице в Чадак, омытый брызгами водопадов, наслаждающийся пением перепелок… Суфи уже закончили свой утренний призыв к верующим. Дехкане, встречая сына аксакала Али Мухтарова и едущего с ним уже знакомого им техника, прикладывали руки к груди.

Кони остановились возле дома Саида. Старик Файзула открыл ворота и стал торопливо помогать усталым всадникам спешиться.

— Саламат, саламат, ходжа-баба Саид-ака. Овцы живы и здоровы, виноград весь созрел, и буренка счастливо отелилась. Джугару и хлопок собрали… — скороговоркой сообщал старик.

— А как мать? — спросил Саид, не дождавшись окончания рассказа.

Даже для Саида не мог нарушить адата старый дехканин. Рассказывать обо всем, что произошло в хозяйстве, можно и должно, но ни слова не следует говорить о женщине — пусть это будет и мать. Таким богопротивным словом, как «женщина», нельзя осквернять слух всевышнего.

— Мать? Бельмейман… — бормотал сбитый с толку Файзула, уводя коней.

XI

В комнате Саида мать угощала сына и его гостя традиционным пловом и чаем. Красноречивыми жестами она приглашала кушать Лодыженко, разговаривала с сыном, отвечала на его вопросы.

Разве Адолят-хон запрещает своему сыну жениться на ком он хочет: на русской или на своей — узбечке? Она не могла даже думать так! Но все-таки для материнского сердца небезразличным будет, если ее невесткой станет женщина чужой веры. Кто она, эта женщина, так бесстыдно приходившая к ее сыну в узбекской парандже? Но мать тогда молчала, ибо верила, что Саид не совсем еще утратил разум и верность адату. Не станет же он женитьбой на христианке позорить свой род, оскорблять прах своего правоверного отца.

Он не оскорбил и не насмеялся над адатом. Он не женился на этой неправоверной бесстыднице.

— Нет, она-джон, не женюсь до тех пор, пока не закончу строительство, — заявил он своей матери в ответ на настойчивые напоминания о женитьбе.

— Но почему, оглым-бала? Тебе уже давно пора утешить свою мать внуками. Разве в Узбекистане нет достойной красавицы?.. Сама выберу, сама проверю…

Из кратких объяснений Саида Лодыженко понял, о чем шел разговор, но принять в нем участие не мог.

А сын Адолят-хон пил кок-чай из материнской пиалы, глядел на мать, слушал ее, но мысли его витали где-то далеко. Однако последние слова матери заставили Саида вернуться из мира мечтаний к реальной жизни. В памяти промелькнула омытая утренними водами Чадака стройная фигура девушки. Если бы она замерла на месте, ее можно было бы принять за статую, воплощающую девичью красоту, и упиваться созерцанием совершенных форм…

— Мать советует жениться на узбечке — обещает подобрать невесту, — рассказывал Саид Лодыженко. — Если уже дело к этому идет, то невесту мы сами сегодня видели. Что же тут еще выбирать?

Углубившись в свои думы, Лодыженко плохо понял Саида и пожал плечами: мол, его дело сторона.

— Не надо, мама, не надо выбирать, — ответил Саид матери. — Как-нибудь и сам займусь этим. Дайте только срок. Я так долго не был в Узбекистане.

— Да я же калым приготовила. Две тысячи…

Позавтракали. Гости поднялись с ковра.

Саид нервно подошел к окну. Мать тоже умолкла. Старая женщина, убирая посуду, чувствовала настроение сына и переживала его тревогу. В такие минуты она для счастья сына готова была пожертвовать своей старой жизнью.

— Я молчала, оглым-бала, ждала столько лет. Буду молчать еще, пока жива. Мать все знает. Не таким стал мой сын, каким был, но… ведь сын…

— Да, мама, не таким, — обернулся к ней Саид и горячо заговорил: — Уважая свою мать, я соглашусь на все, кроме одного: я не позволю глумиться над моим человеческим достоинством и покупать за калым жену. Женюсь на той, которую буду любить, как… вас, мама, как самого себя. А для этого надо найти хорошую девушку и не оскорблять ее женственности, святых человеческих чувств позорной куплей — точно речь идет о вещи или о животном!

Мать посмотрела на Лодыженко так, будто хотела найти в нем союзника, тяжко вздохнула, но не протестовала, когда сын подошел к ней и поцеловал в морщинистую щеку.

— Не знаю, — промолвила она, вытирая слезы и встряхивая скатерть. — Я не знаю! — еще раз повторила она.

— А я знаю, мама. — И Саид снова подошел к матери. — Давайте поговорим о другом. На этих днях или, может быть, через неделю-две к нам должен приехать один… таджик. Я пригласил его к нам. Только, прошу тебя, выслушай меня спокойно и не перебивай.

Лодыженко понял, что его присутствие смущает старуху. По требованию Саида она не закрыла свое лицо перед чужим, да еще и неправоверным мужчиной и теперь чувствовала себя в присутствии постороннего человека словно связанной по рукам и ногам.

— Я пойду, Саид-Али, немного пройдусь, — сказал Лодыженко и вышел.

— Говори, оглым-бала, — сказала мать таким тоном, будто она решилась слушать своего сына, хотя бы он здесь стал говорить о ниспровержении неба.

— Ну вот и отлично, она-джон. Я еще выпью чаю с тобой.

Мать чинно налила чай в свою пиалу и дрожащей рукой подала ее сыну. Со страхом смотрела она ему в глаза, решительно и кротко, как и подобает матери, разговаривающей со своим любимым сыном.

— Женюсь я, конечно, без калыма. Свою жену я буду любить, и моя мать тоже будет уважать любимую сына. Но собранный тобой калым я хочу отдать в уплату за освобождение нашей несчастной Този-хон.

— Что? — вскочила мать и остолбенело умолкла. А Саид, попивая из пиалы кок-чай, продолжал все так же спокойно:

— Ты обещала дослушать меня до конца… Този-хон жива.

— Мать знает об этом, оглым-бала! Мать все знает.

— И о ее сыне?

— Ио мальчике, моем несчастном внуке.

Теперь Саид резко поднялся с коврика. Лицо его побледнело. Он с раздражением выплеснул из пиалы чай прямо на пол.

— Нет, не внук он! У этого бедного создания была только мать и больше никого…

— Саид-бала!..

— Не перебивай меня, мать. Този-хон — несчастная жертва звериного адата, темных предрассудков. Мы должны спасти ее хотя бы теперь. Она выглядит старше тебя, своей матери. Я не могу спокойно жить на земле, зная о такой несправедливости… Погоди, мама! Я обо всем подумал, все взвесил. Ты мать, а я ее младший брат! Я мог бы прямо пойти к имам-да-мулле Алимбаеву, показать ему на ущелье Кзыл-су, где утонул сын нашей Този-хон, приказать привезти ее сюда и передать из рук в руки тебе — ее матери. Ведь я. могу и так поступить. Но я понимаю, что мы еще живем в такое время, когда над людьми тяготеют страшные предрассудки. Мы должны найти такой способ, который даст возможность вернуть Този-хон домой и при этом обойтись без большой огласки…

— Что ты задумал, сын мой, что ты задумал? Я же бедная, старая женщина. Если меня и не убьют, то проклянут служители правоверных.

— Об этом я и забочусь, о покое моей матери. Если бы я не думал об этом… Свой суд учинил бы над ними, а если поступим так — ишаны и муллы не проклянут тебя. Они просто ничего не узнают. Нашу Този-хон привезут сюда как… мою жену за твой калым! Но им не уйти от суда, еще придет время…

Мать сплела пальцы и перепуганными глазами смотрела на сына. Ее уста, как и руки, крепко сжались. Нельзя сказать, что она, услышав от сына страшные для нее слова, потеряла дар речи. Она просто-напросто была ошеломлена новыми для нее переживаниями.

Взволнованный Саид отошел от ковров и подушек, разложенных на полу, и стал прохаживаться возле окна. За окном у подножия горы расстилались виноградники, а правее, у моста, шумел тот самый водопад, где Любовь Прохоровна любовалась радугой, игравшей в его брызгах. Туда направлялся теперь Лодыженко, приглядываясь по дороге к каждой парандже, шедшей ему навстречу.

— Мама, мы, кажется, договорились. Я хочу, чтобы так было, и ты не станешь мне возражать…

Нет, мать не станет возражать! Она всегда покорна своему умному, доброму сыну.

XII

Три недели промелькнули незаметно. Саид-Али Мухтаров, попрощавшись с Лодыженко, прямо из Чадака поехал в столицу республики, куда прибыли представители центра с важными решениями. Газеты впервые опубликовали постановление правительства о создании строительной организации по орошению Голодной степи и о том, что ее начальником назначен инженер Саид-Али Мухтаров. Находясь в столице, Мухтаров ощущал прилив энергии. О проблеме орошения Голодной степи здесь говорили с воодушевлением, а создателя основного проекта, начальника строительства инженера Мухтарова, называли выдающейся личностью, видным деятелем великих индустриальных работ, развернувшихся в Советской стране, и в Узбекистане в частности. Колоссальные средства были выделены для реализации этого грандиозного проекта, большие надежды возлагались на руководителя этого важного сооружения.

Председатель комиссии союзного правительства по окончании совещания в УзЦИКе пожал Мухтарову руку и обещал оказывать ему всемерную поддержку. Выражая благодарность за хорошее выполнение подготовительных работ, он сказал:

— На вашем пути еще будет много препятствий. Мы ясно представляем, что на такое строительство наши враги неминуемо обратят внимание и всячески постараются нанести ему ущерб. Англичане прокладывают стратегические дороги в соседнем с нами государстве. Разве они ограничатся этим… Партия и правительство доверили вам дело, успешное завершение которого сделает наши текстильные предприятия независимыми от английских и американских хлопковых концернов. Строительство в Голодной степи — это ярко выраженное свидетельство успехов социализма в нашей стране, это наша безусловная победа на Востоке! Кто этого не понимает, тот вообще ничего не понимает в целях и путях Великой Октябрьской революции в России, в учении Ленина… Вы здесь первый советский инженер, коммунист, который сознательно берется за почетную и ответственную работу такого масштаба. Это дело вашей чести, чести большевика, и страна, партия оценят ваш труд. Желаю успеха…

Бывшему бездомному бурлаку с каспийских островов приятно было услышать эти слова из уст представителя страны; ему казалось, что с ним говорят сами хозяева отчизны, многомиллионные массы мардыкеров и чайрыкеров…

В гостиницу к Саиду Мухтарову налетели репортеры, фотографы. По нескольку часов сидели у него представители трестов и организаций, которые должны были обеспечивать строительство материалами и рабочей силой. Корреспонденты иностранной печати высокомерно требовали, чтобы их раньше других допускали к инженеру Мухтарову: у них, дескать, есть мандаты, они иностранные гости, перед ними всюду вне очереди должны открываться все двери.

Когда Саид принял их, то предложил заносчивым корреспондентам говорить с ним по-русски или по-узбекски.

Одновременно с корреспондентами на прием к Мухтарову пришел мужчина. Одет он был в новый, словно бы для этого визита приобретенный, но слишком большой по размеру костюм. На его левой щеке протянулся до самого уха старый шрам, который раньше, возможно, был старательно скрыт роскошными бакенбардами, теперь начисто сбритыми. По внешнему виду ему можно было дать значительно больше сорока лет, но в его русых, словно полинявших, как солома от солнца, по-во-сточному вьющихся волосах не было даже признаков седины. В светло-серых глазах еще блестел огонек.

— Я вас задержал из-за этих корреспондентов. Простите. Садитесь, рассказывайте, — обратился Мухтаров к посетителю, терпеливо стоявшему возле двери, пока он горячо разговаривал с назойливыми корреспондентами.

— Не беспокойтесь, спасибо. Я на одну минутку, — ответил посетитель.

— Ну, тогда говорите, зачем пришли ко мне. Мне казалось, что говорить удобнее, сидя в кресле. А так вы… просто подгоняете меня.

— А что вы думаете? — независимым тоном ответил тот вопросом, подойдя на несколько шагов ближе к столу, за которым стоял поднявшийся с кресла Саид-Али Мухтаров. — Вам, знаете, надо поторапливать посетителей. А то, если каждый будет засиживаться…

— Какое же у вас ко мне дело? — перебил его Мухтаров.

— Пришел наниматься на работу.

— Вы инженер, техник? — спросил Мухтаров и внимательнее пригляделся к посетителю, чувствуя, что начинает нервничать.

— Нет, товарищ Мухтаров. Я хочу, скажем, по графе канцелярии… У меня прекрасный почерк, безупречное знание языка, юриспруденции.

И посетитель, заметив, как пристально посмотрел на него Саид-Али, как его взгляд остановился на шраме, потом на костюме, что висел на нем, как на вешалке, умолк. Но он, видимо, не смутился, а будто давал хозяину возможность осмотреть себя.

— А вы в самом деле особенный посетитель. Да кто же это вам посоветовал прийти ко мне в гостиницу наниматься на работу? Контора строительства создается в Уч-Каргале, там есть люди, которым известно, какие работники нужны. Меня ваш каллиграфический почерк, даже эта самая… юриспруденция сейчас абсолютно не заинтересовали. Советую вам поехать в Уч-Каргал… Вы кавалерист, или кто это вам так щеку расписал? — совсем другим, неофициальным, тоном спросил Мухтаров, садясь снова за стол.

— А это… ну, понимаете, в молодости всякое бывает. В армии я не служил.

— Сколько же вам лет, что вы в армии не служили? Вы русский?

— К полсотне добираюсь. Да, русский, родители из Самары в Баку переселились. Моя фамилия Молокан, Василий Онуфриевич Молокан. Я попал не в армию… Да это не имеет никакого отношения к нашему разговору…

— Конечно. Тогда — все, товарищ Молокан. Будьте здоровы. Не забудьте же — Уч-Каргал.

— Хорошо, хорошо, благодарю.

И когда вслед за ним вошли другие посетители, Мухтаров некоторое время все еще думал о красноватом шраме на свежепобритой щеке, о новеньком, не по росту, костюме, о непринужденных манерах, так мало подходящих человеку, пришедшему в столичную гостиницу наниматься канцеляристом…

В Намаджане Саид-Али Мухтарова уже ждали инженеры, техники и другие специалисты, приехавшие сюда со всех концов страны, узнав из газет о начале строительства.

Синявин еще не вернулся из экспедиции, обследовавшей Кзыл-су. Ежедневно с верховьев реки он сообщал о положительных результатах работ. В горных ущельях Кзыл-су теряла много воды, но количество ее можно было и удвоить, если обуздать реку и ввести ее в постоянное русло.

Началась строительная горячка. В намаджанской конторе Синявин временно оставил вместо себя Преображенского, и Мухтаров не собирался отменять решение старого инженера. Наоборот, он пригласил Преображенского к себе и после краткого, но довольно обстоятельного разговора поручил ему организовать строительный отдел в управлении, подобрать штаты.

Преображенский охотно принял предложение Мухтарова. Быть начальником строительного отдела означало стать заместителем начальника строительства. Об этом еще ничего не говорил Мухтаров, об этом еще не было написано в приказе по строительству в Голодной степи, но логика вещей вела к этому.

— Я с удовольствием поеду с вами в Уч-Каргал, товарищ Мухтаров, где мы сможем подобрать место для строительной конторы, — заявил Преображенский, узнав о том, что Мухтаров собрался ехать в Караташ и в обитель. — Это значительно бы ускорило дело.

— Абсолютно правильно. Сегодня же и выедем, Виталий Нестерович.

Только потом уже, обдумывая свой поступок, он решил зайти к Лодыженко. Почему-то вспомнилась ему первая встреча с этим инженером в парке, даже его смешок сейчас зазвучал в ушах Саида. «Такая чепуха взбредет в голову», — тут же подумал он. Очевидно, на него произвела тогда плохое впечатление подчеркнуто аристократическая манера речи Преображенского.

— Понимаешь, Семен, это лишь проявление какой-то субъективной неприязни, и не в ней дело. Я назначил его, а у самого на душе кошки скребут. Надо было бы все же нам посоветоваться сначала. Ты с ним больше сталкивался на работе, скажи, не дал ли я здесь маху?

— Да кто его знает… Вообще, он очень старается. Однако присматривать за ним надо. Подберем в отдел пару хороших техников, чертежников, укрепим коммунистами, комсомольцами. Будем считать, что назначение состоялось. Инженер он знающий, а что за человек — поглядим.

XIII

Рустам Алаев всю ночь не спал, обдумывая предложение Мухтарова. Он знал толк в коммерческих делах и за свою долгую жизнь хорошо научился понимать людей с первого взгляда. У него не было оснований не доверять этому ученому узбеку.

На следующий день утром он уже был у имам-да-муллы и, в меру величая его «святейшим умом здравствующих правоверных», предложил выдать замуж Този-хон за тысячу рублей калыма.

— Как же можно отдать ее замуж, если она является одной из моих наложниц?

— Одна из бывших наложниц святейшего имам-да-муллы. Но… святейший за нее ни калыма не платил, не присягал за нее, как за жену, перед законом Магомета.

Однако мулла Рустам позволил себе слишком уж многое знать о внутренних, только одному аллаху известных делах обители мазар Дыхана.

— Это ничего, святейший имам-да-мулла. Да простят мне аллах и его пророк Магомет. Однако смею напомнить вам: тысяча рублей — и со своей души вы снимете один совершенный вами грех против корана Магомета…

«Святейший ум здравствующих правоверных» согласился с тем, что Рустам Алаев говорит как настоящий правоверный, и коммерческая сделка состоялась. В то же утро Алимбаев получил от чайханщика Рустама Алаева тысячу рублей, а Този-хон переселилась в ичкари ловкого таджика.

Когда же Мухтаров зашел в чайхану и заказал себе чаю да лепешек, Рустам Алаев сел по другую сторону подноса и целый час торговался с Саидом, пытаясь вырвать у него более двух тысяч калыма за Този-хон.

Но сошлись они на двух тысячах.

— Вы будете открыто вводить в дом невесту? — поинтересовался таджик, доливая в обе пиалы кок-чай.

— Думаю, что в этом нет нужды, — равнодушно ответил Мухтаров.

Таджик засмеялся и покачал головой, но, ничего не сказав, меланхолически припал к пиале с чаем. Это заинтересовало Саида.

— У вас, Рустам Алаев, есть другие соображения? Чайханщик только утвердительно кивнул головой.

— Хорошо, рассказывайте все.

— О том, что мой добрый ака коммунист, я уже знаю. Знаю, что он инженер, начальник этого страшного строительства, и Този-хон его родная сестра.

— Да, у вас полная информация. Продолжайте.

— За это я платы не беру, мой добрый ака. Я лишь предупреждаю.

И он, снова хлебнув чая, уголком глаз следил за Саидом, который начинал уже пугать его своим равнодушным молчанием.

— А ваша мать, старуха Адолят-хон… Минуточку, Саид-ака. Вы же видите, как солидно подошел к делу этот облысевший неказистый чайханщик из обители мазар Дыхана?

— Все равно доплачивать не буду. Что вы еще хотите сказать?

— Ваша мать, старуха Адолят-хон, живет в кишлаке, где существуют свои законы жизни, есть свои глаза и уши. Никакая чиммат, даже дувал, ичкари не скроют истины. А ишаны, аксакалы умеют соблюдать адат. Каждый правоверный будет считать для себя подвигом бросить камень в голову старухе, отступившей от законов предков. Над ее головой повиснет приговор мести за измену мусульманству…

— Что-о?

— Минуточку, Саид-ака! Не мы это придумали, и не нам его и отменять.

— Я отменяю! Слышите, отменяю… Достаточно уже того, что я согласился на этот торг. Ведь я же мог пойти с милицией прямо к Алимбаеву и забрать у него сестру.

— Ничего не получилось бы из этого. Мусульмане собственными трупами преградили бы путь такому богохульству. Вы поступили умно, заменив милицию деньгами. С деньгами можно все сделать, аллагу акбар. Поэтому советую вам пожалеть мать и сестру. Надо сделать так, чтобы казалось, будто вам привезли законную жену. Пусть лучше спустя некоторое время выяснится, что чайханщик Рустам Алаев вас обманул. Спекулянту, как вы говорите, все дозволено. Вместо жены вам привезли родную сестру!.. Ну и что же? Ищите тогда Рустама Алаева. Он уедет себе в горы Таджикистана и под своей собственной фамилией продолжит коммерческую деятельность, к тому же будучи уверенным, что «обманутый» им жених искать его не будет.

Они умолкли. Приближался вечер. Саид-Али задумался: проблема, которую предстояло решить, не казалась ему слишком сложной. Заночевать ли ему у таджика, настоять на том, чтобы он устроил ему свидание с сестрой, или уехать? Потом Саид спросил у таджика:

— А как нужно по закону адата ввести Този-хон в дом ее матери?

— Для этого потребуются небольшие дополнительные затраты. Ну, а кроме этого… Саид-Али должен надеть расписной шелковый чапан. Старуха Адолят-хон принесет ему, как святыню, новенькую, белую словно снег чалму. Платочки для пояса и даже галоши к новым его сапогам принесет к порогу старик Файзула. И все это видят жители кишлака, за всем этим наблюдают ишаны, потому что Саид-Али женится, и адат торжественно отмечает этот день. Ведь они же знают, что Саид-Али коммунист… Потом наступает вечер. Чадак заливается песнями джигитов. Джигиты вместе с Саидом разъезжают по кишлаку, поют песни, в которых советуют ему забыть о своей молодецкой свободе. Он должен стать мужественным, щедрым, но и суровым. Теперь ему надо крепко держать в своих руках вечную грешницу перед аллахом. Он должен не спать по ночам, не щадить своего сердца, а следить за тем, чтобы жена не опозорила его, чтобы не напрасны были хлопоты хозяина и не пропали бы затраченные им деньги. Вот такие песни должен выслушать Саид-ака в тот день. А у старухи Адолят-хон соберутся женщины. И тоже будут петь свои песни, давать советы…

— Довольно! — резко оборвал Саид увлекательный рассказ Алаева. — Ничего этого не будет! Ясно?

— Однако же, Саид-ака…

— И не смейте что-нибудь подобное затевать. А Този-хон должна знать, что она идет к матери в дом.

Таджик поднялся с ковра и обескураженно развел руками.

— Конечно, мое дело сторона. Когда Саид-Али разрешит бедному чайханщику получить деньги?

— Завтра или послезавтра. Но не позже, чем Рустам-ата привезет свою «дочь» Този-хон и передаст ее на руки моей матери.

— А две тысячи?

— Ваша жена у Адолят-хон получит две тысячи за десять минут до передачи ей Този-хон.

— Хоп! Майли, ходжа-баба! Я только честно предупреждаю, если вы дорожите жизнью матери, надо, чтобы ишаны не узнали правду…

Саид-Али не остался ночевать в обители и добрую половину ночи ехал верхом пустынной степью к станции Уч-Каргал.

XIV

Свершилось.

Хитрый Рустам Алаев не полностью выполнил указания Саида. Но все-таки он сказал Този-хон о предстоящем ее отъезде в Чадак, к матери, и предупредил, что об этом не знают жители кишлака, считающие, будто она является женой Саида-Али Мухтарова. Поскольку Саид коммунист, он не придерживается адата, однако Рустам — старый человек, и он совершит обряд. Правда, обряд будет несколько упрощен и произведен больше для того, чтобы отвести подозрение у ишанов и уберечь мать… от камней, которыми, по безжалостному адату, должны они забросать ее за измену его вечным законам…

Об этом Алаев говорил ей уже в кишлаке. А четырем чадакским ишанам он сказал о том, что вынужден свою дочь выдать замуж за Саида-Али Мухтарова. Коммунисту неудобно точно придерживаться обычаев правоверных, но он честно уплатил калым и поклялся не снимать со своей молодой жены в присутствии людей паранджи, не выпускать ее из ичкари…

— Бисмилла… Ллоиллага иллалла! — благословили ишаны этот обряд. Пусть будет хоть так мало, чем ничего.

Им, старым аксакалам, известно, что этот мерзкий вероотступник Саид-Али Мухтаров водил к себе в дом русскую женщину. Ну, а если у него жена мусульманка носит паранджу, находится в ичкари — и то хорошо!

Този-хон привезли на расписной арбе уже под вечер. Во двор въехал арбакеш, старательно выкрикивавший: «Пошт-пошт!»

Когда арба остановилась, из нее вылезли две женщины в паранджах. Арбакеш — это был сам Рустам Алаев — развернул арбу в сторону ворот и тоже слез с коня, задержав около себя женщину в парандже.

Саид-Али нервно расхаживал по своей комнате, запретив Файзуле зажигать свет. В который уже раз обдумывал Саид обстоятельства, связанные с возвращением его сестры домой. Вполне возможно, что таджик был прав. Предрассудки владеют жителями кишлака еще так крепко, что их за один раз не преодолеешь. Для этого нужны годы напряженного труда. Надо показать дехканину иную, новую жизнь, и тогда лишь он сам уничтожит все старое.

Дехканину… Дехканин — темный, отсталый человек… А… Любовь Прохоровна? Разве не такие же самые адаты русских принуждают ее калечить свою и его жизнь во имя какого-то дикого фетиша — «обвенчанная…»

Вдруг он услыхал на половине матери громкое женское рыдание. Во дворе раздался скрип колес арбы, а потом, вторя ему, заскрипели высокие тяжелые ворота.

Он решительно и без предупреждения пошел в ичкари.

— А-ах! — захлебнулся, будто от страха, женский голос.

Возле матери сидела, подняв с колен заплаканное лицо, закрывая свой рот руками, такая же, как и она, старая женщина без паранджи.

— Този-хон! Сестра! — крикнул Саид, решительно направляясь к женщине. По пути он зацепил ногой пиалу, чай разлился, и столб пара поднялся между ними.

— Този-хон, родненькая! Это ты?

— Да, Саид-ака, я! Всю жизнь буду благодарить тебя… Но что ты наделал?

— Все будет в порядке, моя сестра…

И он не договорил. Со двора настойчивым и тревожным голосом звали его:

— Саид-ака! Ау, Саид-ака!

Это кричал старик Файзула.

Саид вышел из ичкари и направился во двор, огороженный дувалами.

В темноте он увидел стоявшего рядом с Файзулой неизвестного ему дехканина, который держал в поводу своего коня.

— Эссаламу аллейкум!

— Вам пакет, ходжа инженер.

Они вошли в кабинет Саида, служивший ему одновременно и спальней. В этой же комнате он когда-то принимал свою необычную гостью — Любовь Прохоровну, закрытую паранджой.

Саид взял конверт у курьера и ждал, пока Файзула зажжет лампу. Конверт был из Намаджана, надписанный рукой Семена Лодыженко.

Он быстро пробежал написанное и не сразу понял его содержание. Слова были тяжелыми, страшными, в них таилась змеиная угроза врагов.

«Синявина пытались убить в горах. Необходимо твое присутствие. Среди инженеров возможна паника. Мациевский держится, а изыскательские партии и остальные возвращаются в Уч-Каргал. Преображенский обещал вернуться, но ждем твоих указаний. Семен Лодыженко».

Было слышно, как за дувалами в материнском ичкари все еще плакала сестра Саида.

I

На минуту Исенджан остановился на каменистой гряде.

В его блестящих глазах, спрятанных в густых, будто вьющихся, бровях, отражались лучи полуденного солнца, и казалось, что это семидесятилетняя злость тлеет в еще крепком не по годам арык-аксакале.

Зачем он, не щадя своих старых ног, так поспешно пробирался сюда по ущельям из обители мазар Дыхана? Старик оставил на попечение своих мирабов Кзыл-су, шумные арыки и ушел. Его сердце не знало другой радости, как биться единым ритмом с водой, бегущей по арыкам. Душа арык-аксакала живет до тех пор, пока течет арык, пока по темно-зеленым полям льется-переливается вода — эта кровь Ферганы. А остановится Кзыл-су, пересохнут шумные арыки на обительских землях и умолкнет сердце старого Исенджана…

Старик очень торопился. И к этой гряде, с которой была видна Голодная степь, Исенджан пришел раньше, чем предполагал. Ему нужно попасть в лагерь рабочих магистрального канала только ночью. Ведь кто не знает Исенджана? Кто не слыхал на сотни километров вокруг о славе укротителя самых больших силевых вод Кзыл-су?

Исенджана знает каждый правоверный, посетивший хоть раз в жизни обитель святейшего Дыхана. Узнав его крепкую фигуру, тяжелые бирюзовые четки в руках, всякий правоверный оказывал ему надлежащее почтение.

Ему кланялись так, как не кланялись в обители самому имам-да-мулле Алимбаеву. Поэтому появление его среди рабочих сразу же привлечет внимание администрации строительства. Пробраться в лагерь ночью безопаснее: он может скрыться под покровом темноты и, встретив первого встречного дехканина, предупредить о своем приходе рабочих. Он может легко скрыть свое пребывание, затерявшись среди десятка тысяч пришедших сюда на работу дехкан. И это даст ему возможность спокойно, без помех, работать на пользу обители.

Он расстелил свой чапан на зеленом еще с весны мхе, покрывающем каменную гряду. Между пальцев своей левой руки он протянул ниточку бирюзовых четок и, повертев, по привычке надел ее на локоть. Так освободил Исенджан свои руки для молитвы.

Для большого дела нужна большая молитва.

Сколько лет уже молится старый Исенджан!.. С той поры как ему, тринадцатилетнему мальчику, отрезали в обители косичку, он старательно пять раз в день протягивал руки к небу и молился. И только теперь, когда он стоял коленопреклоненный на чапане, какое-то запоздалое разочарование возникло в его сердце. Оно не часто посещает верных последователей ислама, но если уж появляется, то глубоко тревожит душу.

Исенджан, уже воздевший было свои морщинистые руки к небу, где багровое солнце собиралось распрощаться с горными вершинами, повернулся резче, чем позволял его возраст. Ему вдруг показалось, что кто-то подслушивает его грешную мысль. До сих пор Исенджана никто не мог обвинить в том, что его молитвы неискренни. А тут такое пришло в голову…

— Ллоиллага иллалла. Мухаммадан рассул алла… — спешил приученный язык, а мучительные вопросы настойчиво копошились в мозгу, словно черви…

Кому и какую пользу принесли его молитвы? Семьдесят лет топтал своими ногами берега реки Кзыл-су, жил рядом с ней, как со сварливой, Но добродетельной хозяйкой, госпожой. И ни разу не узнал — приняты ли его молитвы, удовлетворили они или оставили равнодушным того, кому посылались эти веками заученные слова.

Три раза он пешком ходил в Мекку, в мазар самого Магомета, но не ощутил счастья. Долгих семьдесят лет, и не для себя, а…

Он с тревогой думал о прожитой жизни и еще ревностнее то поднимал руки вверх, то прикладывал их к груди во время долгого страстного поклона. Его толстые побледневшие губы механически шептали арабские слова молитвы.

А от подножия гор, от безграничной равнины Голодной степи доносился непривычный для него шум. Казалось, пустыня не хотела воспринять этот человеческий говор, и он собирался в клубок, поднимался к облакам.

«Зачем пришли сюда эти люди? Неужели они верят в то, что мертвые безграничные поля можно оживить ценой своей жизни? Какими водами удастся им напоить эту голодную землю? Разве что потом своим и кровью…»

Воздев в последний раз руки к небу, Исенджан точно окоченел. Слово застряло у него в горле, а глаза от неимоверного напряжения затянулись кровью, которая будто остановилась в его жилах…

Колоссальный столб из камня и пыли неожиданно поднялся над Голодной степью, оттуда, где шумели люди, и тотчас задрожала земля. Страшный взрыв прокатился по горным ущельям, по дикой пустыне Голодной степи. За первым столбом рванулись к небу второй, третий… десятый. Тяжелая пыль закрыла уходящее солнце, и тут, будто отвечая старику Исенджану, в горах прозвучало эхо. Перед могучей силой взрывов замерли проклятия, только что возникшие на его устах, — проклятия на головы инженеров, пришедших сюда, в Голодную степь, и пытающихся разрушить обитель святого Дыхана, а водами Кзыл-су оросить эти дикие дебри и, может… может быть, еще и создать на ней коммуны?

Сзади раздались голоса. Он вздрогнул, как преступник, пойманный на месте преступления. Его бирюзовые четки, точно мертвая змея, сползли с руки и, покатившись по камням, легли к его ногам. К Исенджану приближалась группа людей, по-видимому инженеров. Падать снова на колени и молиться было поздно. Бежать — значит испортить все дело.

Кротость… Проявить кротость овцы, и ты, старый Исенджан, исполнишь то, ради чего сюда пришел. Тебе нечего их бояться. Кто может доказать, что ты понимаешь их язык? А без языка, без знания их языка ты — невинный человек.

— Не мешают ли тебе, старик, наши взрывы молиться? — смеясь, обратился к нему инженер Преображенский, обходя камень, отшлифованный ветрами, похожий на какое-то чудовище.

Исенджан чуть было не ответил ему по-русски, но удержался и немощно залепетал.

— Бельмейман, ходжа бельмей[17] — произносил он, прикладывая поочередно руку то к челу, то к сердцу и отбивая тяжелые старческие поклоны. Кто-то из толпы повторил те же самые слова. И снова на лице Исенджана — кротость и почтение.

Покорная рабская улыбка и взгляд в ту сторону, где в вечерних сумерках тучами оседала поднятая пыль и отдавалось эхо первых взрывов.

— О нет, нет, великий господин! Может быть, мои старческие кости преграждают вам путь, я прошу извинить меня… я слишком стар, чтобы понимать, где следует стелить чапан для молитвы.

Преображенскому перевели слова Исенджана. То ли Преображенский был очень польщен оказанным уважением, то ли какие-то другие соображения побудили его благосклонно отнестись к старику.

— Хороший господин, великий господин… — шептали уста Исенджана, а его глаза провожали толпу людей, проходящих мимо него.

Преображенский еще раз остановился и отстал от группы. Остановился и переводчик технической комиссии. Преображенскому о чем-то важном хотелось спросить у старика, но как ты ему скажешь, чтобы он понял? И Преображенский с помощью переводчика спросил у Исенджана:

— Ты не из обители?

Старик виновато замялся. Ответить было бы проще, если бы вопрос задавали без переводчика. Тогда Исенджан лучше ориентировался бы, как ему отвечать, чтобы не испортить дело.

— Да, из святейшей обители мазар Дыхана, — глубоко вздыхая, ответил старик, лишь теперь заметивший, что у него в руках нет бирюзовых четок. — Добрый господин, я ушел из обители. Меня влекут к себе ваши люди, которые трудятся вон там, в Голодной степи… Наверное, там правоверные нуждаются в хорошем имам-да-мулле…

— Так, может, ты хотел стать муллой в рабочем поселке?

— Мои семьдесят лет повелевают мне служить аллаху там, где есть правоверные.

— Ну что ж. Там уже есть несколько карнайчей, а ты будешь единственным имамом. Я не буду противиться этому, если твои семьдесят лет так жаждут молитвы.

Последние слова Преображенский произнес, уже удаляясь от старика, и Исенджану показалось, что этот первый из начальников одобряет его намерения.

По ту сторону пустыни за вершинами далеких гор догорали последние лучи уставшего за день туркестанского солнца, угасал багрянец на горизонте.

В воображении Исенджана все еще стояла загадочная усмешка инженера. Под этим впечатлением его бородатое лицо постепенно расплывалось в мечтательно довольной улыбке.

Он на верном пути.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар, — твердили его все еще улыбающиеся уста, а руки проворно поднимали с земли чапан.

Он видел, как спускались в долину всемогущие инженеры.

Надо спешить.

II

Мухтаров назначил инженера Мациевского прорабом северного участка строительства туннеля. Это был самый отдаленный и ответственный участок, требовавший от администрации особенного внимания. Туннель начинали строить возле огромного плоскогорья, где Кзыл-су несла свои силевые воды. Там должны были соорудить голову магистрального канала и гидростанцию.

Невысокий, но коренастый, Мациевский скорее был похож на агронома, чем на инженера. Спокойным и открытым взглядом своих светло-голубых глаз обвел он новую для него комнату, новых людей. Несмотря на то, что на дворе было жарко, Мациевский носил форменную тужурку с блестящими латунными пуговицами; самое большее, что он разрешал себе, — расстегнуть пуговицы, но тужурку не снимал никогда.

— Такова уж мода, — оправдывался он перед товарищами. — Вон поглядите, в какую жару аксакалы форсят в ватных чапанах.

Мациевский встретился с Мухтаровым в первый же день своего приезда в Уч-Каргал и не скрывал недовольства полученным им назначением на работу в Голодную степь.

— Я, товарищ Мухтаров, строитель железных дорог, а не гидротехник. В сорок лет переучиваться не только трудно, но и нецелесообразно. Мне, конечно, известно, что вы без разбору берете инженеров. Однако… лучше бы отбирали.

— Вас, товарищ Мациевский, совсем неправильно информировали. За вас мне пришлось держать такой бой на расширенном заседании бюро обкома… Нам, если хотите, именно и нужны инженеры типа Мациевского. А тех, что присылают по принципу — на тебе, боже… приходится, конечно, брать, и… вам придется с ними работать. — И, помолчав немного, Мухтаров добавил: — Вот что, товарищ Мациевский: наше строительство не только ирригационное, но и политическое. Вы советский человек, инженер. Вот за это я и «воевал» на бюро.

— Но ведь вы, товарищ Мухтаров, не знаете меня. Я вам очень благодарен за такую неожиданную и приятную для меня оценку…

— Знаю! Вас я очень хорошо знаю по рассказам товарищей, которые руководили борьбой с так называемым правительством кокандских буржуазно-националистических автономистов. Как ваша рана?

— Спасибо, зажила. Пролежал четыре месяца в Ташкенте… Вы просто, знаете, растрогали меня. Конечно, я охотно буду работать там, где меня поставит… веление эпохи. Понятно, я человек с настроением.

Мухтаров подошел к нему и, улыбаясь, пожал руку.

— Будем работать вместе, товарищ Мациевский, я тоже инженер-транспортник! Ничего. Это хорошо, что вы человек с настроением. Пока что помогите нам укрепить техническую контору. А уж когда выйдем в степь, работа найдется.

Так Мациевский принял назначение. Он в тот же день буквально с головой окунулся в работу. Ему предложили выехать в Уч-Каргал — и он в ночь направился туда, а через несколько дней уже нельзя было узнать уч-каргальскую контору. Кроме всего прочего, он обладал особым «секретом» нравиться людям и очень быстро объединял их вокруг себя на работе.

Несколько раз Мухтаров ездил с Мациевским на обследование Кзыл-су, горных перевалов. Ночевать им приходилось где-нибудь в горах, возле бурных водопадов Кзыл-су. Мациевский был инициативный инженер-исследователь, активный советчик, упорно отстаивающий свои идеи, — вот за это ценил и уважал его Мухтаров.

Когда Мациевского принимали в кандидаты партии, он попросил слова перед голосованием и заявил:

— Я честно и искренне работал, будучи только инженером. За это я лично отвечал своими знаниями и любовью к труду. Теперь я буду просить партию помочь мне справиться еще и с обязанностями коммуниста!..

Преображенский не проявил особых симпатий к инженеру Мациевскому, который казался ему очень проницательным и даже опасным… конкурентом. Этот человек за несколько месяцев успел стать своим, вступить в партию. Когда Мухтаров назначал Мациевского прорабом северного участка строительства туннеля, Преображенский тоже находился в кабинете начальника.

— Берите участок туннеля и начинайте работать. Я не буду возражать против вашего предложения немного отклониться от трассы. В самом деле, плато Кзыл-су должно оставаться несколько выше головы канала. Расчеты на вашей стороне, — это будет стоить дешевле. Забирайте прибывших рабочих и машины. Они уже на станции.

Преображенский, оформляя в строительном отделе назначение Мациевского, так и не удержался, грубо спросил его:

— А справитесь ли вы со строительством туннеля? Это не то, что спланировать разъезд…

— Не знаю, — спокойно ответил Мациевский, пожав плечами, глядя в упор на начальника отдела. — Мухтаров уверен, что справлюсь, значит… справлюсь! Это, конечно, будет зависеть от настроения, Виталий Нестерович, хотя спланировать разъезд действительно легче, чем пробить туннель в несколько километров…

На следующий день Мациевский с сотней рабочих был уже на участке, строил бараки и даже взорвал шпуры у входа в туннель. А через десять дней у него на участке насчитывалось около тысячи человек, работали бетонный цех и электроустановка, действовала новейшая бурильная машина и было сделано сорок три метра облицованного, готового туннеля.

На строительство приехал секретарь обкома партии Гафур Ходжаев, и Мухтаров повез его на участок Мациевского.

Его застали в бетонном цехе. Ясные голубые глаза инженера чуть блестели, рассматривая прибывшего. Запыленный цементом от сапог до фуражки, Мациевский казался седым. Тужурка на нем была застегнута на все пуговицы. Как всегда деятельный и спокойный, отвечая на вопросы прибывших, он ни на секунду не задержал ни одного блока облицовки, которые лично осматривал перед отправкой в туннель.

— Ну, как? — здороваясь, спросил его Мухтаров.

— Вот так. Не нравится мне кое-что в конторе. Я заказал электромеханизмы — отказали: говорят, не предусмотрено сметой. Телефон не предусмотрен по плану, вот и бегаем на собственном пару через хребет. Не нравится мне все это… А вообще, работаем неплохо. Сорок шесть рабочих-узбеков прислал нам какой-то учитель из Шахимардана. Энтузиасты!

— Это Хамза старается в Шахимардане, — с радостью сообщил Ходжаев.

Он осмотрел туннель, побывал в бетонном цехе, где изготовлялись на каркасе из стальных прутьев лекальные сектора-тюбинги туннельной облицовки. Долгое время пробыл он с Мухтаровым на отвале породы, внимательно знакомился с организацией работы и остался доволен.

Мациевский оправдал надежды Саида.

III

Старый Исенджан, скрестив руки на груди, стоял на пороге кабинета Преображенского, дожидаясь прихода переводчика, и наблюдал, как длинный прилизанный человек, расхаживая по огромному кабинету, что-то говорил инженеру на незнакомом языке. Аксакалу было уже известно, что это корреспондент заграничной рабочей газеты. Преображенский разговаривал с ним на том же языке, лишь иногда вставляя русские слова. Что мог понять старый аксакал из этого разговора? Он слышал лишь отрывки:

— Все силы… к черту… какая там концессия… шестнадцать миллионов пудов хлопка… Не буду я Преображенский… — Но что означали эти слова, вкрапленные в длинный и горячий разговор двух господ?

А на дворе в вечерних сумерках все сильнее и сильнее нарастал шум человеческих голосов. Утомленные дневной работой люди возвращались в поселок. Впрочем, может быть, они вовсе и не говорили. Может, это гул от вздохов десятков тысяч усталых людей, от биения их возбужденных сердец. Где-то надрывались наемные карнайчи. Их медные трубы скрипуче рычали, и эта музыка не вдохновляла людей, потому что была далека от живых чувств и побуждений. Даже притупленный слух Исенджана резали здесь привычные мотивы.

Но как же долго разговаривают эти господа! Почему не идет сюда мулла Юлдаш, чтобы перевести несколько слов, пускай даже и не совсем точно?

Мулла Юлдаш важно вошел в кабинет. Он нисколько не был похож на обычного толмача. На нем был новый шелковый чапан, на поясе у него висели такие же платочки, а на голове красовалась золотом вышитая бухарская тюбетейка, — и все это придавало ему сановитый вид. Он не в меру важничал, пытался выглядеть таким же серьезным, как и Преображенский, и от этого его красное лицо еще больше наливалось кровью.

— Я хочу предложить этому аксакалу работу. Согласен ли он работать у нас… выполнять какую-нибудь простую работу? — сказал Преображенский переводчику. Тот сделал паузу и по-своему передал слова инженера:

— Инженер Преображенский не любит бездельников, если даже они аксакалы. Хочешь работать — давай согласие, а если будешь увиливать от дела, так чтобы и духу твоего не было на строительстве.

Старик умел достойно вести беседу с людьми.

— Ну, конечно, согласен. Мне семьдесят лет… Аллагу акбар. А без дела — не спится. Только я уже старик… какую же работу уважаемый инженер не пожалеет дать такому бездельнику?

— Работу? О, у нас есть работа, — бросил Преображенский, на мгновение прервав разговор с иностранным корреспондентом.

Исенджан видел, что он был зачем-то нужен этому рыжему инженеру со щетинистыми усами. Он понимал также, что, если бы стал отказываться, эти господа ничего бы не пожалели, чтобы привлечь его па свою сторону. Даже вот этот совсем чужой ему человек и тот осматривал старика, точно шустрый прасол скотину, за которую тут же должен уплатить деньги.

— Ну, как же?

— Я согласен, пожальста… Но какая же работа… какая работа?

— Известно, какую работу можно дать старику. С кетменем не пошлем. А какую работу ты выбрал бы для себя сам?

Преображенский, как после хорошего обеда, облизнулся и, постучав концом папиросы о желтый портсигар с голой женщиной на крышке, остановил свой взгляд на старике Исенджане.

— Бельмей ман, — только и мог сказать заинтересованный аксакал.

— Переведи ему, что нам нужен хороший имам-да-мулла. Понимаешь? Собачливый человек, который молитвой подгонял бы этих лодырей, заставлял бы их работать, — и, повернувшись к иностранцу, объяснил ему: — Имею счастье подчиняться закону, запрещающему принуждать рабочих трудиться. Вот и должны приспосабливаться к «местным условиям», ха-ха-ха…

Мулла Юлдаш, толком не поняв, что означает: «Собачливый человек», по-видимому, хотел уже обрушиться на старика с новыми угрозами, но инженер перебил его:

— По вашим законам — правоверные должны покоряться аксакалам, ишанам. Я хочу, чтобы старик, — инженер указал рукой на Исенджана, хотя смотрел только на переводчика, — чтобы этот уважаемый аксакал согласился помочь нам. Иногда, понимаешь… надо уговорить мардыкера, чтобы он работал добросовестнее или не часто бегал… ну, понимаешь, ты уж ему своими словами объясни… На строительстве нам нужен набожный хозяин. На некоторых участках уже есть такие, а вот на северо-туннельном, собственно на кампыр-раватском… Словом, передай там…

А Исенджан уже давно понял, о чем идет речь, и готов был, не дожидаясь, пока Юлдаш окажет ему милость и перескажет это своими словами, дать согласие инженеру. Но ведь и мулла Юлдаш тоже имеет какое-то право на уважение к ответственной роли, им исполняемой.

— Тут инженеру нужен хороший имам-да-мулла, чтобы его боялись мардыкеры…

— Ну, согласен, согласен, — наконец не выдержал аксакал.

— Тонтан, ата[18]. Ты должен им объяснить, что начальству нужно подчиняться беспрекословно. Возьми в руки хорошую палку или кнут и покажи им, что лень к добру не приведет.

— Да я же согласен. Мне не впервые. Обитель самого Дыхана так строили и таньгадан пуль берганда?[19]Да и поработали… ежегодно так работали…

— Ну, тогда уходи себе, — махнул рукой Преображенский. — Вот тебе записка к технику Лодыженко, чтобы он назначил тебя на работу, — и будто про себя добавил — Это наш комиссар, ему и бог велел работать с «массами», а не загорать на солнце возле инструментов.

Исенджан вышел из кабинета, как после бани. Предвечерняя духота и без того сжимала грудь, а здесь еще такое волнение пришлось испытать!

IV

Несколько месяцев идет напряженная работа в Голодной степи. После стольких разговоров, совещаний, газетных статей в реальности строительства убедились самые закоренелые пессимисты. По дорогам в Голодную степь беспрерывным потоком двигались люди, скрипели ширококолесные арбы, поднимали пыль еще редкие в то время быстроходные грузовые и легковые автомобили. В адрес уч-каргальской конторы строительства бесконечно шли эшелоны с цементом, лесом, железом и машинами.

Духота, обычная в этих краях, казалась на строительстве нестерпимой от огромного напряжения, неимоверного возбуждения, царившего не только среди работников, но и среди местного населения. И в этой созидательной атмосфере резко определились две диаметрально противоположные силы: энтузиасты строительства, заботящиеся о будущем страны, и его скрытые враги, враги нового, советского общества. Правда, по количеству они были не равны и действовали по-разному. Но наличие двух противоборствующих сил дало себя знать сразу же после первого удара молота о забурник и взрыва первого шпура в скалах над Кзыл-су. Вот и Синявина…

Партийная организация строительства, Саид-Али Мухтаров острее других ощущали эту борьбу. Именно против коммунистов враг направлял злодейские удары. Надо было распознавать своих врагов.

Саид размышлял об этом, и мороз пробегал у него по коже. Открытых врагов он знал, знал, кого остерегаться, на кого самому нападать. Но существуют такие враги, которые приносят много зла, а уличить их в этом трудно.

Среди несознательных противников строительства Мухтаров видел и свою родную мать.

Мама, мама! Сколько любви, старательности, заботы вкладываешь ты в то, чтобы сделать сына счастливым, непременно женить его с калымом, обязательно закрыть паранджой лицо его будущей жены. И ты искренне проклинаешь строительство, в которое твой сын вкладывает всю свою жизнь. Неужели не радует тебя то, что на сотнях тысяч веретен будут прясть хлопок, выращенный в Советской стране, а не купленный за границей? Тебе лишь бы завтрашний день не был хуже сегодняшнего! Чтобы так же торжественно провозглашались азаны с минаретов, а матери дрожали бы за судьбу своих детей, всегда и во всем зависящих от воли всевышнего? Неужели тебе все равно — выиграют ли миллионы Саидов этот решительный бой, или проиграют его, — ты даже не думаешь об этом?

А им не все равно!

Им не все равно, будет ли обездоленный дехканин и впредь в нищете и нужде плодить себе подобных, а ишаны в обители мазар Дыхана, как пауки, высасывать его — присваивать каждодневный, неизмеримый и веками неоплаченный труд. О, Мухтаровы и Каримбаевы на себе испытали тяжесть и ужас беспросветного существования, под гнетом охраняемого ишанами адата.

Они угрожают местью адата… Камень в голову, нож в спину! Чья же рука поднимет этот камень? Народ не даст для этого своей руки!..

Не будут и они советскими строителями, не будут большевиками, сыновьями зеленой, цветущей межгорной красавицы Ферганы, если не вырвут с корнем этот дурман, если устрашатся дикой угрозы фанатиков, занесенной руки с этим камнем…

Все-таки расцветет на поднятой раскорчеванной пашне новая, социалистическая республика — Узбекистан! Как пышное растение, вырастет она в братском саду Советской отчизны! И Саид-Али Мухтаров не пощадит для этого своих сил.

И когда на полях Голодной степи зашумят чинары, а воздух пронзят могучие гудки заводов, фабрик и разнесется аромат ярких цветов, — он падет ниц и будет воздавать хвалу ей, красоте социалистического труда, возродившего мертвые, пустынные земли!..

V

Вот так Преображенский и легализовал Исенджана.

Пришел он из обители, слонялся недели три между арбами и… вошел в доверие. Вскоре старый аксакал знакомился с работами южного туннеля, присматривался к мардыкерам. Лодыженко бывал на этом участке, разговаривал с десятниками, а потом с Исенджаном, которого встретил возле туннеля. Дружелюбно размахивая руками, он спрашивал у аксакала:

— Я совсем не понимаю, какую работу обещали вам в строительной конторе. Может, на земляных работах, там работает много дехкан. Тут же, в туннелях, трудятся квалифицированные рабочие…

Они остановились возле бетонщиков, изготовлявших железобетонные массивные тюбинги для облицовки туннеля. Лодыженко показывал старику:

— Ну вот, глядите, тут работают все мастера, в большинстве приехавшие из центров Советского Союза. Подручными, правда, работают и узбеки, старые ташкентские рабочие, шахимарданцы. Вряд ли им чем-либо поможет, пускай даже и почтенный, да-мулла. Что нового может им сказать аксакал?

Грохот железа да какие-то воющие звуки заглушили их разговор. Перед самым их носом пронеслись вагонетки с породой. На электровозе беспрерывно звенел колокольчик и трещал, как свежий лед на реке, электрический провод на спайке.

— Или хотя бы тут, — бросил Лодыженко вслед вагонеткам.

У аксакала с непривычки кружилась голова. Он чувствовал себя здесь, как рыба, попавшая в сеть. Ему казалось, что на него вот-вот налетят вагонетки. Они сновали по разным направлениям и все торопились, будто на пожар. В туннель они несли железобетон для облицовки — изобретение Саида. Звон колокольчиков, шум рельсов, бряцание железа и людской говор сбивали с толку Исенджана. Он вертелся, шарахался в стороны, обливался потом, хватался за Лодыженко.

Только вечером он немного овладел собой и поговорил кое с кем из правоверных. Рабочие после работы собирались в лагерь, расположенный на горном склоне. Там журчал небольшой ручеек, из которого они вволю могли насладиться водой. Здесь, возле хауза, разместилось около тысячи человек.

Прораб Тяжелов раскинул палатку чуть поодаль. Она, как береговой маяк, была видна далеко в долине.

Опрятные повара раздавали ужин. Они казались не обычными работниками кухни, а жрецами, утолявшими голод трудолюбивых людей. Священнодействуя, молча вливали они огромную ложку редкой, слегка прокисшей «шурпы» в подставленную каждым миску.

Исенджан окунул кусочек лепешки в одну из мисок, пососал ее, с удовольствием причмокнул и, заметив, что Лодыженко отошел, чтобы разрешить какой-то спор между карнайчи и мардыкером, громко произнес:

— Начальники своих свиней лучше кормят.

Разве правоверный не поверит Исенджану? Вокруг него сгруппировались люди, послышались недовольные голоса.

А старик уже льстиво говорил подошедшему Лодыженко:

— Джуда-а яхши шурпа болибдир[20].

— Я бы этого не сказал. Куда только уходят деньги? Наперчили так, что даже кожа с языка слезает, а вкуса никакого. Да это же черт знает что за еда! Если бы собака лизнула ее, то и она сбежала бы к черту на кулички… Завхоз! Где завхоз?

Лодыженко, не обращая внимания на умильно улыбающегося аксакала, разносил завхоза и поваров за плохую стряпню.

Рабочие ужинали, прислушиваясь к взрывам шурфов.

VI

Опустевшие кишлаки печальной тишиной провожали автомобиль Саида. Может, женщины, запертые в этих глиняных мешках, и выглядывают в отверстия, известные лишь им одним, но это не делает картину более оживленной.

Кишлак замер. Все живое пошло на заработки, на неслыханно большой труд.

Какое-то тревожное чувство овладело сильным, привыкшим ко всему человеком.

«А что, если постигнет неудача, провал?..» — он даже оглянулся вокруг. «Провал? Кто это сказал?» — хотелось ему громко спросить.

Наконец автомобиль выбрался из Уч-Каргала и, увеличив скорость, полетел по новой, но уже наезженной дороге. Далеко в синем мареве виднелись широко раскинувшиеся лагеря участников празднества.

— Налево, к центральному лагерю! — приказал Саид шоферу, поднявшись с сиденья. Ему захотелось поскорее быть там, в степи, где идут работы, где может и он приложить всю бушующую в нем энергию.

Что происходит в Голодной степи в выходной день — в пятницу?

Саид хотел остановить автомашину возле нового железобетонного моста через Майли-сайский магистральный канал. У него было желание собственными глазами измерить вот эту новую артерию, по которой пойдет кровь, питающая созданные здесь колхозы. Весь Майли-сайский участок будет первым заселен колхозниками.

Автомашина послушно неслась к горам.

Арыки, большие и маленькие, уже оконченные и только начатые, со свежими кучами вырытой земли, с мостами, с желобами и сифонными колодцами все чаще и чаще встречались по пути. Работа была видна — большая работа! Голодную степь в течение одного лета можно разрыть силой дехкан, соскучившихся по настоящему труду. А вот пустить воду через горы, отобрать Кзыл-су у обители мазар Дыхана — куда сложнее!

Обитель направила в УзЦИК какое-то послание. С ними еще мороки не оберешься! А что, если удовлетворят их просьбу?

Не удовлетворят!

Автомобиль на полном ходу въехал в шумную праздничную толпу: отовсюду неслись звуки песен, гремела музыка. Вокруг стоял лес поднятых к небу оглобель и высоких, узорчатых, как затейливое кружево, колес.

— Саид-Али! Саид келя-ятыр…[21] Саид-оглы!.. — передавалось из чайханы в чайхану. Люди направлялись к тому месту, где остановилась автомашина главного начальника строительства. У них было о чем поговорить с ним.

— О, наконец, товарищ Мухтаров, вы не побрезговали навестить нас и в праздник, — здороваясь с Саидом, сказал Преображенский. Его лоснящееся, упитанное лицо, бритая голова были похожи на большой, щедро смазанный маслом, хорошо поджаренный блин. Его маленький женский рот лепетал почтительные слова, а рыжие подстриженные щетинистые усы шевелились, как рыбьи плавники.

— Салам, уртакляр, салам, — обратился Саид-Али к огромной толпе, все теснее окружавшей машину. Саид хотел выйти и уже наклонился, чтобы открыть дверцу, но не смог, потому что сотни людей плотно окружили автомобиль. Казалось, стихийно возникает митинг рабочих.

Саид поглядел в степную даль. Она была покрыта новыми арыками, плотинами. Левее, освещенный солнцем, виднелся лагерь Майли-Сая. И здесь, рядом, между холмами, двигались рабочие люди. Их загорелые тела играли выпуклыми связками мышц в море солнечного света. Они спешили.

— Уртакляр, — взволнованный всем увиденным, обратился Саид к присутствующим. — Я приехал сюда и вижу, что наша работа идет вперед неслыханными темпами. Возрождение Голодной степи — это строительство нового, социалистического Узбекистана, расцвет человеческого труда без угнетателей…

Саиду впервые после гражданской войны пришлось выступать перед такой массой рабочих. Вид новых арыков и мостов, близость многих сотен возбужденных людей вдохновляли его — слова плавно лились, и ему хотелось говорить еще и еще, изливая перед ними всю радость.

Как много еще нужно сказать!

Но почему же переглядываются рабочие? Разве он сказал что-нибудь неладное?

— В колхозах, совхозах мы обретем облегчение для нашей жизни. Мы сумеем культурной…

— А сейчас поставил над нами десятников-белогвардейцев, чтобы уже нынче выжать из нас последние силы! — услыхал Саид голос за спиною.

— А-а-а-а! — заревела толпа.

Саид, изумленный, оборвал свою речь на полуслове и повернулся в сторону кричавшего.

— Твои инженеры лучше своих собак кормят, чем ты рабочих. Плов обещали каждую неделю, а…

— А-а-а! Собак… Десятники… Мелкие деньги… На десять душ, хоть разрывай на части… Пло-о-ов… — гремело в ушах удивленного Саида.

Он посмотрел вокруг, думая о том, как же сейчас надо говорить с рабочими, понимая, что ему не обо всем пишут в своих отчетах руководители строительных контор.

Но шум не утихал. Рабочие потрясали в воздухе мозолистыми кулаками. Казалось, толпа, как море, играющее волнами, вот-вот нахлынет на него страшным валом, разобьет, уничтожит.

Так надо же найти выход из создавшейся обстановки! Волны не бушевали бы, если бы не было скалистых берегов. Но тогда море утратило бы свое величие.

Надо защищать берега!

Он резко поднял правую руку.

Могучая фигура Саида будто излучала энергию, его движение остановило крик, рвущийся из ртов, сделало окружающих на миг послушными.

И вдруг Саид снова умолк, будто не мог слова выдавить из себя, не мог придумать, что сказать. Его глаза были прикованы к лицу бородатого мужчины.

Толпа ждет, силится заранее угадать, что скажет этот молодой, сильный человек, а он не отрывает своего взгляда от аксакала с широкой седой бородой. Голова у него болела от напряжения. Не так-то легко узнать бородатого человека, с которым встречался один раз в своей жизни!

Когда же это было?

А, в тот раз… Разве Саид может забыть вечер в Чадаке, когда его не захотели слушать дехкане? Нет, белобородого муллу он узнает и перед смертью.

— О том, что администрация строительства не заботится о рабочих, сейчас поговорим. Прошу прислать ко мне сейчас же делегацию от рабочих, — неожиданно выкрикнул расстроенный Саид-Али и вышел из машины.

Оказавшись в толпе людей, он почувствовал смущение, ему было стыдно своего городского костюма. Почему он перед отъездом не надел узбекскую одежду?

— Ты, аксакал, чего шатаешься тут среди рабочих? Твой сан разрешает тебе, кажется, жить и без труда?

Исенджан посмотрел на рабочих, сгорбился было, но, встретив взгляд Преображенского, стоявшего за спиной Саида, улыбнулся, слегка поклонился и ответил, не прикладывая даже руки к груди (такое непочтение!):

— Сам хорошо знаешь, начальник, что должен делать потомок Магомета среди правоверных.

Саид посмотрел на правоверных. Однако их любопытные глаза, мелькнувшие кое-где улыбки ничего не объясняли.

— Чтобы с сегодняшнего дня тебя не было на строительстве! Ты из обители?

— Да, да. Но я же…

— Больше ни слова! Чтобы я не видел тебя, ата, в Голодной степи! Мы обойдемся и без потомков Магомета! А мардыкерам тут не до Магомета… Тоже нашел место! Виталий Нестерович! Позаботьтесь о том, чтобы на работе без дела не шатались всякие проходимцы. С вас буду спрашивать!..

VII

Множество арб на огромных колесах везли бочки с водой.

Колеса вертелись медленно, со скрипом. Будто бы по чьему-то фантастическому заказу прибыли сюда со всего Узбекистана эти скрипучие колесницы.

Техник Лодыженко, умело маневрируя в этом хаосе оглоблей, колес и лошадей, прикладывал ко рту сложенные рупором руки и что-то кричал.

Исенджан попался на глаза этому озабоченному человеку и тотчас пожалел.

Сперва Лодыженко не заметил его, прошел мимо, но вдруг, повернув обратно, налетел на сгорбившегося в молитве старика. Рулетка выскользнула из рук Лодыженко, покатилась под арбу, а он сам, споткнувшись, плечом ударился о кованное железом колесо.

— Тебя здесь… черт носит.

А Исенджан продолжал молиться с таким рвением, будто он здесь стоял на коленях бесконечное количество лет. И все же не донизал до конца длинную нить молитвенных четок. Он даже не поднял глаза из-под клочковатых бровей на обозленное начальство. Старик уже хорошо понимал, какую роль играет Лодыженко на строительстве.

— Не выбрал бы ты себе, святой пророк, такое место, чтобы тебя никакие собаки не нашли? — ворчал Лодыженко, пытавшийся достать рулетку из-под ног облезлого ослика.

У Исенджана промелькнула было мысль — бежать. Его положение среди рабочих строительства в Голодной степи и без этого было небезопасным, а тут еще такая досадная встреча с Лодыженко.

В Чадаке Исенджан совсем не обращал внимания на Лодыженко. Там все техники были одинаковы. Но, встретив Лодыженко в горах около пропасти, над которой лежал чуть живой Синявин, Исенджан понял, что тот не рядовой человек. В приказах Лодыженко чувствовалась воля людей, пришедших вместе с ним. Еще и сейчас звучит в ушах вопрос, который задал Лодыженко, глядя на него своими острыми сердитыми глазами:

— За что вы его хотели убить?

Попав на строительство, Исенджан в первую очередь изучил своих «старых знакомых» и теперь хорошо знал, кто такой Лодыженко.

Исенджан, заметив, что из носа техника течет кровь, бросил молиться, подполз к вонючему ослику и достал рулетку. Подавая ее Лодыженко, он ожидал получить в награду хорошую пощечину, но это его не страшило. За семьдесят лет жизни Исенджан ко всему привык, и когда он увидел, что улыбка засияла в глазах Лодыженко, и услыхал слова благодарности, его покорность перешла в испуг, а удивление сковало его тело.

И все-таки Исенджан бросился бежать. Он просто не мог постигнуть своим умом поведение Лодыженко. Человек из-за него разбил себе нос, не выполнил какого-то своего намерения, и вот тебе на: вместо того чтобы ударить ногой в его старческую грудь (он до самой смерти не забудет ударов, которыми награждали его когда-то полицейские), заорать на него и заставить целовать ему ноги, техник благодарит и без всякого повода улыбается.

Слишком это было необычно для него!

— Аа-а! Старый знакомый! Не в рай ли к Магомету торопишься, аксакал?

Перед ним стоял Преображенский и тот же высокий, как отражение на бутылке, мужчина в огромных очках. Угодливый переводчик Юлдаш (старик хорошо знает этого слугу) перевел ему слова инженера. Надо что-то ответить. Но сзади уже подходил Лодыженко. Он мог пожаловаться этому большому инженеру и сделать невозможным пребывание старика на строительстве.

— Винуват, винуват… старость… глаза… винуват… — бормотал Исенджан, как провинившийся шаловливый мальчишка. Здесь ему и конец. Он даже не заметил, как выдал, что знает русский язык.

— Какой-то сумасшедший, что ли? — спросил Лодыженко и кивнул головой в сторону сгорбленного несчастного Исенджана, подавая левой рукой засургученный пакет Преображенскому, а правой держась за нос.

Сейчас он еще раз присмотрелся к Исенджану. Лодыженко вспомнил многократные встречи с ним — скалистые берега Кзыл-су, утреннюю росу в горах, едва живого Синявина и… старика аксакала из обители мазар Дыхана. Лодыженко всем туловищем резко повернулся к Исенджану, и тот сразу побледнел.

— Не слишком ли часто болтаешься ты по строительству, ата? Я, кажется, видел тебя на месте одного загадочного злодеяния? По Чадаку ты тоже бродил?

Конечно, добрый техник мог видеть его, никчемное существо, на берегу Кзыл-су. Он тогда еще нужен был обители. А после случая с толстым инженером его прогнали оттуда. Он стал им не нужен, поскольку на его старческую голову пало подозрение властей.

— Прогнали! — щурясь, произнес Лодыженко, пытавшийся разобраться в догадках, в хаотическом сплетении улик и подозрений.

А тут еще и этот пакет да лицо читающего эти бумаги Преображенского: то печально бледное, то вдруг, как ошпаренное, свекольно-синего цвета… Написано немного, а понять содержание, наверное, тяжело! Преображенский уже несколько раз прочитал письмо и все еще продолжал бегать по его строкам встревоженными глазами. На пакете было написано рукой Саида-Али Мухтарова.

«Срочно. Секретно.»

Исенджан хотел уже было ускользнуть, но на него обратили внимание две пары глаз.

— Погоди, погоди, ата-ака! — повелительным тоном сказал Лодыженко. Исенджан сразу же подумал, что он погиб. Его поймали. Виновен он или нет, кто будет спрашивать? Ему казалось, что черствое, жестокое чувство властно владеет этими господами инженерами.

— Вы мне тоже нужны, аксакал, — перевел переводчик Исенджану слова Преображенского. И самый смысл этой фразы, и тон, которым она была произнесена, обрадовали старика. Он почувствовал здесь спасение для себя.

«Вы мне нужны». О, теперь можно поторговаться. Можно даже не обращать внимания на этого Лодыженко, если он понадобился таким всесильным персонам, как Преображенский.

— Мулла-ата, зайдите ко мне в контору. Если можете, то сейчас и подождите меня там. Товарищ Лодыженко! Здесь вот приказ Мухтарова… Просто ничего не пойму. Может быть, поможете мне? Инженер Мациевский такой человек, что одного моего приказа не послушается.

— Что случилось? — спросил техник, увидев в руках начальника строительного отдела пакет.

Преображенский заметил этот взгляд, но не отдал пакет Лодыженко.

— Надо срочно связаться с Мациевским и от имени начальника строительства и моего предложить ему сейчас же снять с северного туннеля всех рабочих, оборудование и перебросить их на Кампыр-раватскую плотину. Понимаете, это нужно сделать без промедления. А вас он послушает.

Лодыженко недружелюбно посмотрел на начальника строительного отдела и с трудом сдержал свое возмущение.

— Если у вас есть приказ Мухтарова, так почему вы думаете, что Мациевский не послушается вас? Я, товарищ Преображенский, такого приказа не читал.

— Я, товарищ Лодыженко, собственно, никак не могу понять одного: зарплату вы получаете как техник для поручений, а делаете на строительстве, что сами хотите.

Преображенский повернулся весьма решительно. Но он сразу почувствовал, что перегнул палку. С Лодыженко не следовало бы разговаривать таким тоном. Ведь он является партийным глазом на строительстве и должен больше контролировать, чем передавать указания. К тому же техник был любимцем всего строительства, другом Мухтарова. Все эти соображения подействовали на Преображенского, как холодный душ… Уже совсем было выбравшись из леса колес и арб, Преображенский вдруг остановился, вздохнул и вернулся обратно.

— Прошу вас, товарищ Лодыженко, извините меня за мою резкость…

— Говорить с Мациевским о переброске людей и техники я не буду, товарищ Преображенский, хотя и получаю зарплату как техник для поручений. Это какое-то недоразумение: перебросить рабочих — это одно дело, но ведь там и машины! Я должен сам связаться с Мухтаровым.

— А я просил бы вас поговорить. Вот… нас обвиняют в саботаже. Единственное, что сейчас надо сделать, — перебросить Мациевского. Прошу меня понять правильно. Я, конечно, погорячился и наговорил много глупостей, прошу извинить меня… Мациевского я переброшу сам.

Теперь уже Преображенский повернулся спокойнее и пошел в сопровождении Исенджана, который с достоинством настоящего имам-да-муллы победоносно шествовал за ним в контору.

Лодыженко некоторое время глядел вслед Исенджану, но думал об этом удивительном распоряжении.

После нескольких месяцев тяжелого труда такой дикий приказ: перебросить Мациевского с людьми, машинами на Кампыр-раватскую плотину!

Лодыженко решил во что бы то ни стало связаться с Мухтаровым в главной конторе и добиться отмены этого приказа. Работая секретарем партийной организации строительства, он выполнял и обязанности так называемого техника для поручений. Очевидно, Преображенский хотел воспользоваться им как техником для поручений, прекрасно зная, что указания Лодыженко всегда выполняются как партийная директива.

Настойчивость начальника строительного отдела насторожила Лодыженко, поэтому он отказался выполнить поручение до беседы с Мухтаровым.

Но поговорить с ним было не так просто: единственный телефон, который связывал отдел с Намаджаном, находился в кабинете Преображенского. Параллельно с ним, на том же проводе, работал еще один телефон в канцелярии. Вот к нему и бросился Лодыженко.

Несколько раз Лодыженко пытался дозвониться в Намаджан, но неизменно наталкивался на Преображенского, который тоже добивался разговора с начальником строительства.

Лодыженко пришлось отказаться от разговора по телефону. Ему оставалось одно — добраться до Мациевского и посоветовать ему не выполнять этого распоряжения до получения личных указаний от Мухтарова.

На всех участках строительства было около полутора десятков коммунистов, и среди них добрая половина молодых членов партии и кандидатов. Но Лодыженко никогда не пренебрегал советами даже самого молодого из них. Всегда при случае интересовался их мнением.

На центральном участке строительства работал землекопом Ахмет Каримбаев. Уже в первые дни разворота строительных работ его приняли кандидатом в члены партии. По пути к Мациевскому Лодыженко решил заехать посоветоваться с Каримбаевым.

— Послушай, Каримбаев, что делать? Мухтаров прислал странный приказ. Преображенский приказал немедленно перебросить Мациевского с северного туннеля на Кампыр-раватскую долину.

— Ну?

— Во-первых, строительство плотины еще окончательно не утверждено. Возможно, будет еще иной, обходный вариант. А главное… срывается работа. Такая сложная новая машина для проходки туннеля, и перебрасывать ее через хребет… Преображенский даже позеленел, но приказал Мациевскому срочно перебросить всю группу!

Каримбаев задумался. Не впервые советуется с ним Лодыженко в такие ответственные минуты! Лодыженко откатил и высыпал землю из Ахметовой тачки, поставил рядом с ним уже пустую и ждал.

— Вот так штука… — громко рассуждал Каримбаев. — А имеем ли мы право?

— Дело не в праве… Наша парторганизация отвечает за строительство. Если Мухтаров отдал такое приказание…

— А ты читал его?

— Нет, не читал.

— Тогда прочти. Посоветуйся с Мациевским, а может быть, тебе еще удастся связаться ночью с Мухтаровым и выяснить у него. Мне кажется, такой приказ выполнять нельзя.

Но Лодыженко не посчастливилось прочитать этот злополучный приказ Мухтарова. Он вернулся в строительную контору, но Преображенского там не застал; опять взялся за телефон, звонил до поздней ночи, но так и не связался с Мухтаровым.

VIII

Отправившись ночью из конторы строительства, Семен Лодыженко только на следующий день утром добрался на северный участок главного туннеля. Он почти не спал в эту короткую летнюю ночь.

Среди неимоверного шума, в гуле клокочущего восточного говора и позвякивания рабочего инструмента едва можно было разобрать отдельные громкие слова инженера Мациевского. Это не была ругань. Мациевский дорожил каждым словом, направляя и организуя эту, казалось бы, стихию труда. Инженер появлялся то среди возбужденных рабочих, собравшихся около машины, то бежал к людям, столпившимся у входа в туннель. К нему на ходу обращались с вопросами рабочие, техники в белых форменных фуражках. Ни одного человека не отпускал он без своего лаконичного слова, приказа, совета.

Этот напряженный стремительный ритм работы передавался инженерам, техникам, десятникам и всему полуторатысячному отряду рабочих. Все вокруг кипело и гудело, как потревоженный рой шмелей. Каждый выполнял какую-то долю ошеломившего всех приказа.

— О, наконец, товарищ Лодыженко! Какому идиоту пришла в голову такая мысль? Кто это надоумил Мухтарова?

— Вы уже получили приказ? — спросил Лодыженко.

— Еще вчера. Его прислал Преображенский верховым. Всю ночь барахолимся, тьфу! Коржиков! Сейчас же отправляйтесь на плотину и готовьте трассу, а Мусанбекова поставьте на бараки… Эх, черт! Не по моему духу такие… начальники, товарищ Лодыженко.

Было ясно, что Лодыженко опоздал. По тому, как секретарь парторганизации добивался разговора по телефону, Преображенский понял, что тот будет категорически возражать против выполнения приказа, и поторопился передать его Мациевскому.

Но почему начальник строительного отдела так заинтересован в выполнении этого приказа? Впервые у Лодыженко зародился этот вопрос только здесь, после нескольких нервных замечаний Мациевского.

— Что написано в приказе Мухтарова? — спросил Лодыженко Мациевского.

— Я никакого приказа от Мухтарова не получал. А вот приказ начальника строительной конторы… Пожалуйста, прочтите сами.

«По распоряжению начальника строительства инженера Мухтарова приказываю немедленно, в течение 12 часов, перебазироваться с людьми и всеми машинами на участок Кампыр-раватской плотины и завтра к 10 утра доложить мне о начале работ на плотине для информации инженеру Мухтарову.

Никаких изменений в приказе не будет. На северном туннельном участке ничего не оставлять.

Начальник строительной конторы инженер Преображенский».

Прочитав приказ, Лодыженко только минуту подумал. Потом сложил приказ вчетверо и опустил в карман.

— О нет, разрешите, товарищ Лодыженко, этот документ мне. Я свою голову подставляю за эту переброску…

Мациевский решительно протянул руку к Лодыженко, чтобы получить обратно приказ. «В самом деле, документ в первую очередь нужен был инженеру», — сообразил тотчас Лодыженко и отдал его.

— Остановите людей! Это какое-то недоразумение. Я сейчас же отправлюсь в Намаджан.

— Это уже невозможно, товарищ Лодыженко. На Кампыр-Равате уже находятся три четверти рабочих. Отправлены туда и вагонетки в разобранном виде. Уже демонтированы рельсы узкоколейки, которые через час будут отправлены туда… Сейчас это уже просто невозможно, ни в коем случае.

— А что же делать? Подчиниться и успокоиться? Сами же говорите, что это идиотский приказ. Вы опытный инженер, кандидат партии. Говорите, отвечайте…

А люди сплошной массой шли туда, через горы. Толпа, как море, рокотала.

— Алиньгляр-га… Алиньгляр![22] — разносилось по ущелью.

Из долины бесконечными рядами шли все новые и новые мардыкеры. С голов, обмотанных рубахами, по лицам, по голым спинам цвета раскаленного чугуна стекали капли пота. У них даже не было времени отдохнуть после многокилометрового перехода по ущельям. Они небольшими группами дружно взваливали себе на плечи, как носилки с мертвецом, ступенчатые куски рельсов узкоколейки.

Десятники, надрывая голоса, торопили рабочих, и люди с ношей на плечах нескончаемым караваном тянулись по ржавым изрытым горам, исчезая в объятиях туманного Кампыр-Равата.

— Сюда, к туннельной машине, можно будет вернуть инженера Коржикова с одной-двумя сотнями рабочих. Пускай пробивают штольню. Бетонирование отложим, сам буду наведываться к ним, — наконец ответил Мациевский.

— Конечно, сделайте так. Даже телефон через горы проведите вне сметы… А я должен разыскать Мухтарова. Это какой-то заколдованный круг: вдруг прервалась всякая связь с начальником строительства. Может быть, снова… у него какие-нибудь семейные осложнения?..

За долгое время сотрудничества с Мухтаровым Лодыженко впервые разрешил себе, хотя и заглазно, так открыто упрекнуть его, чем немало удивил инженера Мациевского.

— Нет, это просто какое-то недоразумение, которого мы никак не можем понять…

К вечеру у туннеля, возле ярусов бочек с цементом» остались только буровые мастера, около сотни рабочих да сторожа. Заходящее солнце играло своими лучами на блестящей стали великана — туннельной машины, которую вытащили было из туннеля для демонтажа. Казалось, даже она задрожала от счастья, когда Мациевский отдал распоряжение механикам:

— Отставить! Машина остается здесь, работу не приостанавливать!..

Тысячу человек сняли с работы в долине и перебросили на северный участок, чтобы перенести через хребет все оборудование на строительство плотины. Всюду были видны следы недавнего труда. Ручки от кетменей, лопат, кирок, куски рельсов, искривленные лестницы узкоколеек, испорченные вагонетки — все это перемешалось с поломанными клепками бочек из-под цемента и было покрыто серой цементной пылью, как у нерадивого хозяина в кладовой все вещи и пол покрывает слой муки. А из-за хребта доносились глухие звуки вечерних взрывов.

IX

Изо дня в день на Мухтарова наваливалась лавина дел. Он едва успевал на час-два вырваться на строительство и опять спешил в кабинет. Бумаги и телефонограммы он рассматривал как злую стихию и старался поскорее от них избавиться.

— Товарищ Мухтаров! Как только вы выехали в обком, снова звонил инженер Преображенский, — доложила сонная секретарша, когда Саид однажды около двух часов ночи вернулся из обкома к себе в кабинет.

— А вы почему не спите? — сердито спросил ее Мухтаров.

— Да знаете… — оправдывалась секретарша, сдерживая себя, чтобы не зевнуть. — Потом Лодыженко очень настойчиво добивался разговора с вами. Такого еще никогда не было. Он даже выругался и плюнул в телефон.

— Давно это было?

— Плюнул?

— Да-да. Давно ли плюнул Лодыженко? — уже более миролюбиво выяснял у нее Мухтаров.

— Еще днем. Но ночью звонил Вася из кабинета Преображенского и сказал что-то такое…

— Что именно? Припомните его слова.

— Да что вы, товарищ Мухтаров! Удобно ли девушке говорить так? Он говорит: «Черт его знает, трам-та-ра-рам…» Он вообще невоспитанный у Преображенского, а тут еще ко всему и «каша какая-то заварилась», кричал он в телефон. То давай ему Мухтарова, душа с тебя вон!.. Будто бы я прячу вас, что ли. А вы говорите, чего я не сплю. Где уж тут уснешь. Да еще и какая-то одна…

— Все равно, спать нужно. Скажите шоферу, чтобы подавал машину.

— Куда это вы опять? А если позвонит этот противный Вася? Потом еще… Да вот, кажется, и она…

Мухтаров недоуменно посмотрел на дверь, куда бросилась секретарша. Перед его глазами внезапно возник облик Васи Молокана с красным шрамом через всю щеку и с независимыми манерами. Он вспомнил также о том, что тот недавно все-таки устроился работать на строительство. Именно став секретарем в отделе Преображенского, Молокан сделался почему-то… «невоспитанным», как говорит секретарша. Саид бросил ей вслед:

— Надя, я еду к противному Васе. Да поживее! А это еще что такое? Я сейчас не принимаю! Вам дня мало?.. Надя, позовите Ахмет-бая! Скажите на милость, что это такое: глубокой ночью на прием идут…

Секретарша загородила собой дверь кабинета и безуспешно пыталась не пропустить что-то лепетавшую молодую девушку.

— Да пропустите же вы, настоящий цербер, а не секретарша. Какая же вы, право… — бормотала девушка, все-таки прорвавшаяся в кабинет. У порога она поскользнулась, но не упала, быстро поправила платье, затем привычным жестом отбросила толстую косу за спину и, торжествующе улыбаясь, повернулась к Мухтарову.

— Кто вас учил этому? Молодая девушка, а врываетесь… — начал было Саид-Али, но тут же запнулся.

— Да вы же и научили! Здравствуйте, товарищ Мухтаров. Помните, как вы к нам в Фергане…

— Припоминаю… — взволнованно и радостно ответил Саид-Али, решительно выйдя из-за стола навстречу отважной девушке. — Как вы выросли, Вероника Александровна…

— Не так выросла, как в совершенстве усвоила вашу науку… Весь день просидела в ожидании вас… вот им… даже надоела. И вдруг слышу… опять требуете шофера… Я к вам по очень важному делу.

После встречи в Фергане Саид не виделся с дочерью Синявина. Теперь он любовался энергичной девушкой. Не выпуская ее руки, подвел к дивану и усадил.

— Вижу, что вы, Вероника Александровна, отлично перенимаете от старших науку поведения…

— Зовите меня просто Рона! Так меня зовут родители, и я тоже привыкла к этому имени…

— Хорошо, спасибо. Однако рассказывайте, Роночка, что у вас за неотложные дела ко мне, я вас слушаю. «Вам подать печенье или булку с маслом?..» Надя! Угостите девушку чем-нибудь из моих запасов в шкафу, — сказал Саид, направляясь к столу.

— Ах, что вы! Мне ничего не нужно, вы же не дома… Я хочу поговорить с вами об отце. Он послал меня к вам, воспользовавшись отъездов мамы в Фергану…

Девушка, торопясь, передала Саиду просьбу отца.

А Надя в это время взяла из шкафа коробку шоколадных конфет, привезенных Мухтаровым еще из Москвы и припрятанных «на всякий случай», и придвинула их вместе со столиком к дивану, где неспокойно сидела девушка. Она по-детски непосредственно, хотя ей было уже почти шестнадцать лет, брала из коробки шоколад, ела его и одновременно излагала суть дела.

Инженер Синявин категорически протестует против того, что его вот уже несколько месяцев держат в больнице.

— Будто в тюрьму запер его этот… ваш заместитель, что ли… — убеждала Мухтарова девушка. — Понятно, и мама тоже заодно с тем инженером: пускай, говорит, лучше лечится, а то снова получит камнем по голове. А папа категорически настаивает, чтобы его выписали. Он однажды по телефону просил Васю сообщить вам об этом. «Я им, говорит, не преступник какой-то! Поезжай, говорит, Роночка, к нему», то есть к вам, потому что вы, говорит папа, в этих делах разбираетесь лучше своих помощников. «А если я, сказал он, не нужен Мухтарову, уеду в Фергану»…

— Да, да-а! — бормотал Мухтаров, едва сдерживая возмущение, вызванное прямодушным рассказом девушки. Он несколько раз порывался подняться из-за стола, но снова опускался в кресло. — Роночка, вы учитесь?

— Конечно, в последнем классе средней школы. А сейчас из-за болезни папы взяла отпуск, и мы с мамой живем возле вашей больницы в степи.

— Хорошо, Роночка! Спасибо за искренность… Я сейчас уезжаю в степь, могу подвезти…

— О нет! И не подумаю. Мама мне такую ижицу прописала бы! Она ведь завтра приезжает из Ферганы. Иначе я бы и не явилась к вам. Спасибо, я приеду с мамой…

Х

Даже ночью по дороге в Уч-Каргал тащились подводы, толпами и в одиночку шли люди. Они сходили с дороги, слыша гудок машины, хмурили глаза или прикрывали их ладонями от света автомобильных фар, но все же присматривались — кто же это ночью едет на строительство?

Ночь была совсем ясной, тихой. В эту пору суток небо в зените особенно густо усеяно звездами. Но на востоке, у самого горизонта, они уже начинают затухать, и черное величественное зеркало мертвеет и блекнет от этого.

Возле конторы строительного отдела — ни души. «Чего ради я прикатил сюда в такое время?» — укоризненно спрашивал себя Мухтаров.

Все же он вошел в контору, разбудил сторожа и приказал разыскать Преображенского.

— А их нет на строительстве, — протирая глаза, уверенно ответил сторож.

— Нет? А где же они? — в тон ему спросил Мухтаров, и старик, поняв иронию, улыбнулся. — Вы меня знаете?

— А почему бы это я вас не знал? Начальника строительства все знают. Инженер Преображенский как будто и поехал к вам. Тут же такое случилось…

— Что?

— Да уж и не знаю. Только, видать, что-то серьезное, товарищ начальник. Вы-то приказали перебросить инженера Мациевского на плотину, ну, а товарищ Лодыженко воспротивился… Словом, каша какая-то.

— Погоди, погоди, старик. Я что-то уже не в первый раз сегодня слышу об этой «каше». На какую плотину я приказал перебросить Мациевского? Да, собственно… давно ли здесь был Лодыженко?

— Вася сказывал: где-то днем. Он должен сейчас быть у Мациевского на той Кавпырморатской плотине. Чтоб она провалилась, даже и не выговоришь, а люди-то и воду собираются там пить.

Мухтаров, уже направляясь к машине, едва разобрал эти слова старика.

Саид-Али долго стоял на улице, поставив ногу на подножку автомобиля. Он во что бы то ни стало должен разыскать Лодыженко. Что за чертовщина тут произошла?

«Я приказал перебросить Мациевского на Кампыр-раватскую плотину? Они, наверное, тут с ума спятили от безумной работы и духоты?..»

— Э-эй! Мулла-ата, — крикнул он какому-то дехканину, неожиданно вынырнувшему между постройками. — Вы здесь кто будете: сторож, рабочий или посторонний человек?

Дехканин почтительно положил руки на грудь и быстро подошел к автомашине.

— Лаббай? — спросил он.

— Что вы делаете на строительстве?

— Дехканин, арбакеш. Мы цемент возим со станции. Утром мы должны были отвезти инженеру Мациевскому, но мулла Исенджан говорит, что его уже там нет.

— А это что за… мулла Исенджан? А ну-ка, давайте его сюда!

— Мулла Исенджан пошел искать техника Лодыженко. Не знаю, где его теперь найдешь.

— Ну хорошо, идите себе. Поехали, — велел Саид шоферу. — Через центральный участок дорогу найдем?

— Найдем. Поедем по времянке у трассы магистрального канала, а там около распределителя свернем. Да я знаю.

Начинало светать. Времянка была забита арбами с материалами и порожняком. Одни отдыхали, а другие медленно двигались дальше. Саиду приходилось каждый раз объезжать их, и сильные снопы света, бросаемые фарами, будто разыскивали кого-то в темноте.

— Платон, остановись! — услышал Мухтаров окрик из арбы, ехавшей им навстречу и остановившейся при приближении к ней автомашины. С арбы в осевшую за ночь пыль лёссовой почвы торопливо соскочил человек.

Шофер притормозил машину, но не останавливался до тех пор, пока не получил приказания от Мухтарова. Вокруг темно, далеко ли до беды?

К машине подошел Семен Лодыженко.

— Саид-Али? — спросил он, заглядывая в открытое окошко.

Мухтаров пулей выскочил из машины. Не здороваясь, он схватил Лодыженко за плечи и спросил:

— Что случилось? Почему Мациевского нет на туннельном участке?

Окончательно сбитый с толку Лодыженко не знал, что ему отвечать.

— У меня голова, черт возьми, закружилась, как на карусели. Погоди минутку, Саид-Али.

— А ты садись в машину. Платон, обратно в контору!

Они подъехали к конторе уже с выключенными фарами: утро в Голодной степи наступает внезапно.

По дороге оба молчали. Мухтаров ждал, пока Лодыженко оправится от головокружения. А тот, болезненно напрягая мозг, старался понять, что же в самом деле произошло?

Они зашли в помещение.

— Ну, давай рассказывай, Семен, где же Мациевский?

— Со вчерашнего дня — на Кампыр-раватской плотине. Преображенский от твоего имени приказал им немедленно перебазироваться туда с туннеля. Я не успел приостановить переброску. В туннеле нам удалось оставить только Коржикова с рабочими. Вот копия приказа Преображенского.

Мухтаров наклонился к окну, за которым уже светилось утро, и долго вчитывался в приказ. Потом, оторвавшись от клочка бумаги, он судорожно сжал его в кулаке и стал расхаживать по просторному кабинету Преображенского.

— Папаша, — крикнул он, выглянув за дверь, — инженер Преображенский поздно приходит на работу?

— Когда как, товарищ начальник. Иногда вместе с солнцем, а бывает, что и попозже.

— Так. Бывает, что и вместе с солнцем?

— Бывает. Сегодня они должны бы раньше прибыть — ведь узнают в конторе, что вы на строительстве. Да и Вася, определенно, скажет ему об этом.

— Откуда Вася может знать, что я приеду ночью? — спросил Саид-Али.

— Ага! Да это такой Вася! Как раз он знает. Вася обо всем знает, что творится на строительстве, он же секретарь…

— A-а, ну конечно…

— Я как раз ехал к тебе в Намаджан по поводу этого приказа, — сказал Лодыженко. — Что-то у нас дела идут не так, как нужно.

— Что именно?

— Начальника строительства можно лишь где-нибудь случайно встретить вот здесь, или… или в Чадаке хоть с помощью борзых ищи…

— Ну-ну, давай, давай, я слушаю.

— Саид-Али, нечего обижаться. Строительство стало уже таким огромным, и работа на нем ведется такими темпами, что всякие там… личные дела начальника строительства или секретаря партийной организации вредят работе!

Мухтаров прикрыл дверь и подошел к окну. Рождалось свежее, тихое утро. Лишь где-то вдали скрипели несмазанные колеса арб да разбуженный скрипом ишак оглашал поселок своим воющим мычанием.

— А разве секретарь партийной организации тоже увлекся личными делами? — спросил он Лодыженко.

— Говорю тебе — нечего обижаться. С тобой разговаривает не только секретарь партийной организации, но и друг. В самом деле, кому понадобилось устроить ненужную переброску тысячи рабочих, вагонеток узкоколейки, инструмента? А начальника даже по телефону нигде не найдешь…

— …даже «с помощью борзых», — добавил Саид. — Это правда. Даже всезнайка, как сказал сторож, Вася и тот не нашел. В котором часу ты звонил ко мне? В конторе я был до пяти часов вечера. А потом выехал… Разумеется, не в Чадак. Гафур Ходжаев вызывал к себе секретаря парторганизации строительства. Но его в это время ни по телефону нельзя было разыскать на строительстве, ни… как там у нас это называется?

— Ни с помощью борзых… — примирительно добавил Лодыженко.

— Именно так. И мне самому пришлось срочно выехать в обком партии…

— Партийное руководство у нас на строительстве не имеет постоянного места. Оно — как зять у плохой тещи.

— А начальник строительства, кажется, предлагал партийному руководству кабинет и телефон? — спросил Мухтаров. — Но… видишь ли, секретарь — великий пуританин, боится «обюрократиться» и, вместо того чтобы послушаться совета окончательно увязшего в личных делах начальника строительства, предпочитает ютиться на задворках у плохой тещи.

За это короткое время они, напряженные и изнервничавшиеся, столько наговорили друг другу, что теперь должны были умолкнуть. Мухтаров отошел от окна, снова стал шагать по кабинету. А Лодыженко стоял неподвижно, и его душу терзало раскаяние.

— В Чадаке, товарищ Лодыженко, я не был уже более трех месяцев после происшествия с моей сестрой. Неужели не имел права заехать тогда в Чадак по такому поводу? Наконец, у нас в партии принято всякие принципиальные вопросы, касающиеся поведения коммунистов, обсуждать на партийном собрании. Как член партии, я готов ответить на вопрос: почему я, коммунист, разрешил себе позаботиться о судьбе своей сестры и возвратить ее из обители к матери?

— Саид-Али! Ты меня должен понять, что, упрекая тебя, не это я имел в виду…

— Ты, Семен, сказал то, о чем думал. А думал… по-моему, уж слишком прямолинейно и, если хочешь, бессердечно.

— Да прекрати ты наконец углубляться в такие колючие дебри! Как секретарь я ничего не говорил о твоих личных делах, об этом тебе хорошо известно. А мог бы кое-что сказать… у каждого большевика есть и его личная жизнь, если хочешь, и вот эти сердечные дела. Устав партии никому не запрещает любить, иметь семью. Партия лишь заботится о чистоте и святости этих взаимоотношений, а также о том, чтобы коммунист не забывал о своих основных обязанностях, за выполнение которых он в первую очередь отвечает перед партией и народом!.. Но пойми, Саид-Али, что я… правда, кое-что сгоряча, не по уставным соображениям… Пойми это и… извини. Такая сложилась ситуация, нервы…

В кабинет не вошел, а вскочил, словно подгоняемый псами, инженер Преображенский. Он стал у порога, не отрывая своей руки от дверной ручки, будто пережидая, когда эти двое вдоволь наговорятся, и глядя на них пятнами своих дымчатых очков, скрывавших и его белесые веки, и выражение глаз.

Он все понял. Ему было известно, как настойчиво добивался Лодыженко разговора по телефону с начальником строительства, как попал к Мациевскому, протестовал и злился. Он все это знал и каким-то подобием улыбки старался маскировать чувства, обуревавшие его в этот момент. Наконец, оторвавшись от двери, он приблизился, по пути деловито подобрав с пола смятую копию своего приказа Мациевскому.

— Просто чудесно! Точно по заказу — я вас обоих сам разыскиваю всю ночь. Доброе утро. Не мешаю?

— О нет, наоборот! Мы вас тоже поджидаем еще с рассвета, — ответил Мухтаров.

— Как жаль! А я к вам, товарищ Мухтаров, в Намаджан ездил. Даже доктора Храпкова побеспокоил, думал, может быть, он вас где-нибудь встречал. Кстати: Любовь Прохоровна просила передать вам привет. Она еще болеет, дочь родила! Такое хорошенькое черненькое создание… — Но вдруг Преображенский изменил тон, выпрямился, стал серьезным: — Я, собственно, и предполагал, что происходит нечто странное. Ваша телефонограмма, товарищ Мухтаров, буквально сбила меня с толку.

— Получается, что Мациевского вы перебросили на основании какого-то моего приказа?

Преображенский, вполне владея собой, молча достал из кармана брюк связку ключей на цепочке и, не садясь в кресло, вытащил из среднего ящика стола бумагу.

— Вот, пожалуйста. Я никого не обвиняю. Но прошу и меня понять: как я должен был поступить, получив директиву в такой категорической форме?

— Позвольте, вы ведь говорили со мной около пяти часов вечера по телефону и ни на что не жаловались, а, наоборот, сказали — все в порядке.

— Разумеется, все в порядке, товарищ Мухтаров. Мациевский исключительно оперативно перебросил своих людей на Кампыр-раватскую плотину, несмотря на некоторую нервозность со стороны товарища Лодыженко. Он даже свой скоростной вариант предложил.

Саид-Али пробежал телефонограмму, пожал плечами и передал бумажку Лодыженко.

«Срочно. Инженеру Преображенскому. Получил ваши сводки. Темпы Мациевского диктуют немедленный переход к строительству Кампыр-раватской плотины. То, что вы оттягиваете строительство этого ответственного участка, граничит с преступлением. Под вашу личную ответственность строительный отдел должен принять срочные меры, чтобы строительство плотины было завершено до окончания северного туннеля. Мухтаров».

XI

Выходя из конторы, Саид ощутил какую-то рану в сердце. Еще не так давно рабочая делегация напомнила ему о том, что на строительстве не все в порядке.

«Не думайте, что вам посчастливится получить награду за то, что мы своими костьми устелим дно Кзыл-су», — еще и поныне звучит в его ушах чей-то злой голос.

«Своими костьми…» В самом деле, почему он сам не расследовал каждый несчастный случай? Правда, у него есть помощники. Их сотни. Каждый из них получает заработную плату. Хотя бы это в какой-то степени обязывает их наравне с ним отвечать перед людьми!

И тут же вспомнил одного из своих главных «помощников», который только что так благородно доказывал свою невиновность, совершив очевидную и грубую ошибку…

«Ошибка? А может быть, это и есть вредительство? Использовавшее некоторые неточности в приказе, самое настоящее вредительство!..»

В его воображении, как живой, стоит в своей угодливой позе Преображенский, подающий ему эту злополучную телефонограмму. Может, следовало бы крикнуть ему прямо в рыжую морду: «Вы больше не начальник строительного отдела! Я не нуждаюсь в вас…» «Ведь имел же я, в самом деле, право так сказать? Так почему же не сказал и сразу не снял его с работы в отделе?» — почти вслух подумал он, уже садясь в машину. Но нужно быть спокойным и рассудительным. Не надо действовать сгоряча, поддаваясь минутному настроению. Преображенский — беспартийный «спец», может быть, даже и совсем аполитичный… Как мало у нас людей! Сотни инженеров, техников работают, а за строительство перед страной должны отвечать Саид-Али, Лодыженко, Каримбаев. Они обязаны заботиться о Голодной степи, о людях, которые оставили свое хозяйство, семью и пришли… чтобы взять за горло его, Саида, потому что завхоз не каждую неделю варит плов.

В калейдоскопе терзавших его дум мелькнуло и воспоминание о наивном искреннем удивлении Вероники Синявиной по поводу того, что ее «папа» слишком долго не выздоравливает. Да и правда: не является ли это звеном все той же цепи? Этот человек хотя и не очень смело, но честно отдает весь свой опыт строительству. А чья-то коварная рука нанесла ему удар, чтобы удалить его с арены борьбы. Нанесла удар камнем…

Камнем в голову!..

А он, Саид? Может, и его где-нибудь подстерегают с таким же оружием. А как же иначе? За то, что на мертвых пустынных равнинах он хочет создать колхозы, заводы, тоже найдутся желающие отомстить, поднять на него руку.

И его вдруг охватила какая-то тревога. Тысячи рабочих трудятся на строительстве, Лодыженко уже снова, как в водоворот, углубился в обычные хлопоты. Преображенский вместе с корреспондентом готовят интервью с Саидом о ходе работ, а он вдруг разволновался, не знает что делать, пока шофер подает машину.

Направо, в тени, у подножия горы, разместилась главная больница строительства.

Там находятся на излечении те, кто пострадал от несчастных случаев на строительстве в Голодной степи. В больнице находится и Синявин!

«Туда ты боишься заглянуть?» — бросил ему как-то упрек ташкентский бетонщик, будто Саид своими руками, по какой-то безумной причуде, покалечил их.

Бесшумно, точно подкрадываясь, подъехала машина.

— В больницу! — приказал Мухтаров.

XII

Евгений Викторович закончил свой ежедневный обход тяжелобольных. Проходя мимо палаты, где лежал Синявин, он хотел зайти и к нему. Администрация строительства постоянно просила врачебный персонал больницы обеспечить старательное лечение Синявина, заботливый уход за ним и рекомендовала не торопиться с выпиской его из больницы, чтобы избежать осложнений. Ведь он был ранен в голову! Преображенский лично как-то между прочим напоминал об этом. Кто-то говорил и о недовольстве рабочих тем, что в больнице лучшие места занимают вполне здоровые инженеры. Ну так что же — у Храпкова в кармане есть и записочка Мухтарова: «Ответственность за здоровье инженера Синявина полностью лежит на вас».

И несмотря на это, пора бы уже выписать Синявина из больницы. Пусть ему дают отпуск, отдых…

— Вас, Евгений Викторович, из конторы просят к телефону.

Он повернулся и грузной походкой прошел в кабинет, пропуская впереди себя сестру Тасю, которая и в палате, и в кабинете, и даже во время его научных исследований помогала одаренному хирургу.

— Слушаю. Виталий Нестерович? Приветствую… Что? Сам или еще с кем-нибудь? Хорошо. Рабочие? Ну конечно… Думаю, что нет… Да. К нам? Чего? Уже и выехал?.. Хорошо, спасибо… искренне благодарю.

— Тася, голубушка. Немедленно же идите к Синявину! Чтобы везде был порядок! Настроение, Тасечка, настроение ему… Мухтаров едет сюда.

Храпков почему-то стал побаиваться начальника строительства. Не физическая мощь Саида пугала Евгения Викторовича. Он и в себе ощущал достаточно этой силы. Пугало его что-то иное. Мухтаров и вежлив, и образован, и как начальник никогда не делал оскорбительных замечаний, а вот побаивается его Евгений Викторович. Боится тем внутренним страхом, в котором кроется подсознательное признание превосходства Мухтарова над ним. Он без свойственных Евгению Викторовичу сомнений и колебаний решает такие проблемы строительства! Он с полуслова понимает человека и, кажется… кажется, даже читает твои мысли. А мысли, к сожалению, у купеческого сына бывают всякие, будь они прокляты… Разве он только один? А разве другие инженеры не остерегаются Мухтарова? Да хотя бы Преображенский, какой инженер… Ну, Синявин, Лодыженко, Ма-циевский, они — другое дело…

Вдруг Храпков стал думать об этих людях. Неужели они искренне уважают Саида Мухтарова? Пускай Мациевский — он хотя и русский, но во время гражданской войны воевал здесь против белых. Ничего удивительного, акклиматизировался. Лодыженко — коммунист, и к тому же еще неизвестно, какой он техник, — ему и бог велел вертеться возле начальства. А вот Синявин — это загадка. Преображенский все подшучивает, будто старик «неспроста подлизывается». Да черт их поймет! Тут бы самому попасть в нормальную колею и каждый раз перед встречей не ощущать этого унизительного страха.

Под окнами раздался гул автомашины.

Хирург хотя и был несколько тяжеловат на подъем, но опрометью помчался прямо к парадному. Чувствовал, что все же опоздал. Такая неприятность!

Парадную дверь открыла Тася и впустила Саида. На его лице светилась печаль. Он даже не улыбнулся Тасе в ответ на ее внимание. Храпков растерялся. Он растерялся, как всякий простой смертный, который находится на ответственном посту и считает необходимым, как барометр на погоду, реагировать на настроение начальства.

— Милости просим! Наконец-то, товарищ Мухтаров!

— Здравствуйте, доктор! Почему это у вас уборные без дверей и тропинки к ним загажены? Пригласите, пожалуйста, санитарного врача, — обратился Мухтаров к сестре.

— Позовите срочно доктора Боголюбского! — бросил Храпков сестре повышенным, начальственным тоном.

Он должен был спешить за Саидом. Надо успеть предупредить всякие вопросы, точно рассказать, когда и при каких обстоятельствах тот или иной больной палаты получил увечье. Об этом он знал досконально. Храпков даже повеселел и, как бы невзначай, напомнил об игре Саида на скрипке. Это, по-видимому, несколько улучшило настроение Мухтарова.

— В каком состоянии здоровье инженера Синявина? — наконец спросил Мухтаров у Храпкова, видимо устав выслушивать разные истории об увечьях (главным образом в туннеле).

— О, Александр Данилович на этих днях выпишется из больницы. Пожалуйста, вот его палата. — Наконец-то Храпков улучил момент и открыл дверь в палату Синявина.

Саид-Али улыбнулся Синявину, вскочившему из-за стола при виде неожиданного посетителя.

— Простите нас, инженер, — промолвил Саид, — мы так увлеклись разговором, что забыли даже постучать к вам в дверь, — и посмотрел на покрасневшего смущенного Храпкова.

Да, конечно, думал про себя в эту минуту Храпков, он поступил некультурно, ворвавшись в комнату без стука, но сделал он это неумышленно. Да разве здесь не одичаешь!..

Храпков даже не понял, о чем говорили два инженера: толстяк ирригатор Синявин и лихой красавец узбек.

— Спасибо Евгению Викторовичу, — наконец дошли до его сознания слова Синявина.

— Да оставьте, пожалуйста. Благодарите свой организм, а мы — вспомогательная инстанция.

— Ну нет, Евгений Викторович, не скромничайте. Фергана может гордиться таким врачом, как вы! — с улыбкой сказал Саид Храпкову.

Затем они перешли в кабинет Храпкова. Саид окинул взглядом строго деловую обстановку кабинета. Евгений Викторович почти насильно усадил его в свое кресло, а сам уселся на диване. Это невольно сблизило их.

Над самым ухом Саида прозвучал звонок телефона. Почти автоматически, как привык это делать у себя в кабинете, он взял трубку.

— Слушаю. Да, больница. А вам кто нужен? Нет, скажите вы… Хорошо: говорит начальник строительства инженер Мухт… — Саид бросил взгляд на Евгения Викторовича.

— Наверное, моя жена? — спокойно спросил Храпков, медленно поднимаясь с дивана.

— Спасибо, Любовь Прохор… Здравствуйте… Случайно. Любовь… Нет, здесь. Могу передать ему трубку. Что? Конечно, конечно, поздравляю… передаю… Евгений Викторович! Ваша жена.

— Вот еще коза! Ну, слушаю! Привет вам, товарищ Мухтаров, от моей жены, — промолвил вспотевший, как после солнечной ванны, Храпков.

— Спасибо… Так вас можно поздравить с наследником?

— С наследницей, — поправил Саида довольный отец, кладя на рычаг телефонную трубку.

После этого беседа стала еще оживленней. Евгений Викторович, как говорится, попал в тон, уловил настроение. Посыпались обоюдные комплименты, шутки, остроты, потом перешли к деловым разговорам. Синявин уже и сам решил выписаться из больницы. Вот только разрешит ли ему Евгений Викторович? Врач, конечно, уверен, что инженер Синявин уже здоров. Как советуют его коллеги, ему, во всяком случае, не помешало бы два-три месяца побыть хотя бы в Джалал-Абаде, на теплых водах, да попить кумыс. В самом деле, это очень способствует укреплению организма… но он, Храпков, предоставляет решить это самому больному. Наконец они решили, что Синявин сегодня же выписывается из больницы и уезжает вместе с Саидом, а с завтрашнего дня берет на себя всю ответственность за строительный отдел.

Об этом решении Храпков и сообщил по телефону Преображенскому буквально через пять минут после того, как автомашина Мухтарова, поднимая столбы пыли, выехала за пределы больницы. Надо сказать, что Преображенский впервые в разговоре с Храпковым так громко закричал в трубку телефона; он кричал о том, что выписывать Синявина из больницы — это исключительно его, врача, компетенция!.. И бросил трубку. В эту минуту вошел в кабинет Храпкова санитарный врач Боголюбский.

— Слыхали, Мухтаров сделал нам замечание по поводу уборных? Надо, чтобы они выглядели более комфортабельно! Подготовьте свои соображения, и попросим отпустить для этого денег. Не зажимайте, не ограничивайте фантазию, но чтобы за уборные нам больше замечаний не было, — распорядился главврач.

XIII

— Знаете, товарищ Мухтаров, Преображенский действительно крупный специалист. Я не буду спорить с вами, возможно, он и допустил тут какую-то организационную поспешность, но это уже иное дело. А как специалист он рассуждал по-деловому.

Мухтаров посмотрел на толстяка Синявина, как тот настойчиво взбирался на камень, рассматривал скалу, прикрыв глаза ладонью, переходил на другое место и без устали говорил. Саид едва поспевал за старым инженером, чтобы слышать его рассуждения. Порой они казались такими убедительными, что Мухтарову становилось неловко за горячность, проявленную в то утро.

— Именно инженеру Мациевскому надо было уже давно поручить Кампыр-Рават!

— Я вас не понимаю, Александр Данилович, уточните. Его перебросить сюда, сняв с такого ответственного участка…

— Это другое дело. Вы читали докладную записку Мациевского? Обрушить скалу Кампыр-Равата в пропасть… Да это же гениально! Безусловно, Преображенский допустил ошибку, что предложил Мациевскому так поспешно перебросить людей и машины. Затем после вашего «нагоняя» он немного подправил дело, отправив половину техники и людей инженеру Коржикову.

— И это обошлось…

— Да, это обошлось строительству в копеечку, — энергично перебил его Синявин. — И, может быть, вы напрасно утвердили ему эти расходы, поскольку нет еще экономии на строительстве плотины. Но экономия здесь, безусловно, будет. Знаете, Виталий Нестерович говорил со мной об этом и… удивлялся, что вы так «смело» пошли на эти затраты.

— Это черт знает что! Он так и говорил?

— Да. Я понимаю вас, товарищ Мухтаров. Но… лучше не стоит нервничать. Подписи на этих документах все равно стоят ваши, а не Преображенского… Посмотрите, товарищ Мухтаров, вот отсюда: всю эту громадину хорошим зарядом взрывчатки можно обрушить за один раз и завалить ею пропасть. А от туннеля направление канала немного изменим, вот и весь разговор. Кроме того, по мнению Мациевского, значительное повышение уровня следует использовать не на плотине, а уже в туннеле, сделав его покатым. Он рассуждает абсолютно правильно. Правда, это удлинит туннель, но тогда он превратится в деривационный канал с падением уровня воды до двадцати четырех метров! Да понимаете ли вы, какую еще одну гидростанцию можно будет построить на контрольном шурфе!..

Синявин так же ловко стал спускаться к подножию горы, куда подходил уже с большой группой людей инженер Мациевский. Среди них были и Преображенский, и Лодыженко, и прораб Тяжелое, недавно назначенный на участок южного туннеля.

— Не-ет, не так уж плохо, как мы думали, — бормотал Синявин. — Вот только с бурками. Здесь есть опасность. Инженер Мациевский должен обратить на это внимание: взрывы нарушают равновесие скал…

Потом они пошли в обход, чтобы перебраться на другую сторону пропасти. Сотни рабочих подготавливали трассу для бетонирования от подножия горы до самой пропасти. Синявин уже перестал расхваливать рабочих и всюду находил мелкие и крупные недоделки. Он носил свой живот среди кирок, лопат и вагонеток. Потом выбрался на небольшой ровный уступ на скале, на котором стоял репер, и покачал головой. Сколько надо было приложить труда, чтобы перенести этот репер через такие горы! Поднявшись еще выше, Синявин, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на громадную скалу, висевшую будто над самой плотиной. Кто мог измерить, где были ее края? Только лишь от солнца блестел до сих пор не растаявший лед да по трещинам-ущельям, как по морщинам этой бабушки-горы, стекали слезы-водопады. Их не было видно. Они скрывались в своих веками проложенных бороздах и только беспокойным шумом напоминали о своем существовании. Они разъедали эту гигантскую скалу, и, кто его знает, не превратят ли они вскоре ее в труху…

Снова Синявин покачал головой, скатываясь с горы, как мешок с мякиной.

— Опасное дело. Закладывать взрывчатку надо только тогда, когда все рабочие будут удалены на полкилометра от скалы!..

— Что же делать? Мы уже заканчиваем. Здесь, право, будет неплохо. Кзыл-су можно будет очень легко направить от тех гор на плотину и в туннель. Жаль только труда и денег, которые израсходовали на дерганье такого количества людей. С подрывниками я уже разговаривал, люди положительные.

— Люди положительные? Вы глядите за ними…

— Ими руководят… Наше дело тут маленькое, Александр Данилович.

— А вы обратили их внимание на эту скалу? Боюсь, что она принесет нам беду еще до взрывов. Сначала надо взорвать, а потом уже пускать сюда людей.

— Все учтено, — ответил Мациевский, вполне разделяя беспокойство Синявина.

XIV

По настоянию Лодыженко, который никак не мог примириться с тем, что Преображенский возглавлял строительный отдел, Мухтаров наконец освободил его от этой должности. Он никуда его не перевел и никакого конкретного участка строительства ему не поручил. Мухтаров подписал приказ, в котором значилось, что начальником строительного отдела и заместителем Мухтарова по производству назначен инженер Синявин, а Преображенский остается инженером для особых поручений в том же отделе.

Преображенский, зная доброе мнение Синявина о себе, иногда пытался разыгрывать скромного человека и «протестовал против преувеличений» со стороны старика. Но своей должностью он был вполне доволен. «Особые поручения» предоставляли ему полную возможность и право давать от «имени инженера Синявина» распоряжения прорабам и по существу ни за что не отвечать. Сам Синявин не любил засиживаться в конторе, часто выезжал на участки, оставляя своим заместителем Преображенского. Одним из значительных новшеств, после прихода Синявина в строительный отдел, была прокладка узкоколейки от станции Уч-Каргал к конторе строительства.

Затраты были незначительны, поскольку Синявин взял для нее оборудование из не использованных участками ресурсов. Он не обращал никакого внимания на возражения со стороны Преображенского и бухгалтерии.

— Можете жаловаться в Ташкент или даже в Москву. Я эту линию железной дороги проведу ко всем участкам строительства и в первую очередь к магистральному каналу. К самой голове, вплоть до Кзыл-су, доведу…

Однажды Синявина срочно вызвали с участка в контору. Именно в этот день была закончена прокладка узкоколейки от строительной конторы до входа в туннель на южно-туннельном участке. Преображенский формально будто бы и не возражал против этих «новшеств» начальника, однако несколько раз напоминал ему о том, что строительство сейчас ощущает недостаток в средствах. Отпуск ассигнованных сумм задерживается, а постройка узкоколейки не предусмотрена сметой.

— Спишите, ну, скажем… на транспортные расходы…

— Конечно, Александр Данилович, — охотно соглашался с ним Преображенский. Но, приказывая бухгалтерии произвести расчеты, не забывал напомнить главбуху — Такие расходы не приведут строительство к добру. Сообщаете ли вы хоть об этом повыше? Собственно, стоит ли? Синявин — любимчик Мухтарова. Разве что для сведения?

А эти сведения читали «наверху», и они делали свое дело. В конце концов из таких сообщений собралось целое дело, которому дали ход. На строительство приехала комиссия Совнаркома…

Преображенский глядел в окно на линию узкоколейки, заранее обдумывая ответы на вопросы. Расстроенный и разгоряченный, Саид похаживал по конторе. А за столом в кабинете сидели трое, переворачивая горы бумаги. Сонм делопроизводителей, счетоводов сновал с этими бумагами, поднимая столбы голодностепской пыли, просочившейся сюда со двора. По своему внешнему виду это были разные люди. Типичный ротный писарь из какого-то теперь уже не существующего белогвардейского штаба, подобрав живот, разъяснял работникам Совнаркома какие-то «законные основания».

— Я, собственно говоря, специалист по ассигновкам, но… — представлялся он членам комиссии.

— То есть как по ассигновкам?

— Я в опродкомгубе девять месяцев занимался исключительно ассигновками, а в штабе…

Дальше его никто не слушал. Длинношеий, невзрачный счетовод приносил вороха корешков разных ордерных книг. Его независимая поза и расстегнутая ковбойка должны были привлечь внимание комиссии хотя бы уже тем, что он был похож на комсомольца. Скривившись от едкой папироски в зубах, он небрежно бросал корешки ордерных книжек толстому, в помятой одежде, помбуху с бритой головой и шеей. Помбух каждый раз поглядывал поверх очков своими выпученными глазами на счетовода и запускал свои пухлые руки в эти вороха. Иногда он поглядывал на быстро работавших машинисток и счетоводов, которые так свободно вели себя в присутствии комиссии, или же обращал внимание на слишком уж дисциплинированного писаря-делопроизводителя. Только усатый главбух, не снимавший фуражки, отвечал своей деловитостью духу ревизии.

— Едет инженер Синявин! — сообщил Преображенский, стоявший перед окном, таким тоном, будто приглашал еще кого-то подойти. Действительно, один из трех членов комиссии, зажигая трубку, направился к Преображенскому и стал рядом с ним.

Саид ждал.

Синявин, запыленный так, что только его глаза блестели, как у крота, тяжелой походкой вошел в кабинет.

— Инженер Синявин, комиссия Совнаркома… — представил Мухтаров присутствующих друг другу.

— Очень приятно! Здравствуйте! Не задержал ли я вас, случаем? Мациевский мне что-то говорил по телефону…

— О нет, нет, инженер! У вас теперь очень хорошее сообщение с конторой, — перебил Синявина один из работников Совнаркома, дымивший трубкой.

Синявину показалось это замечание ироническим. Он хотел было тотчас отпарировать его, но в это время Саид произнес:

— Так давайте начнем! Карим, закройте дверь и никого не пропускайте сюда…

Главбух и помбух наконец смогут отдохнуть, посидеть и, не прислушиваясь к тому, о чем будут говорить здесь, помечтать хотя бы о наступающем полугодовом отчете.

Какое им дело до споров о том, нужно ли было строить десятки километров узкоколейки к южному туннелю или можно было и без нее обойтись, как обходились несколько месяцев до Синявина?

Смета? Какая там может быть смета, если Синявин на второй же день, как стал начальником, сообщил рапортичкой о том, что он приступил к постройке узкоколейки!

— Да, я дал согласие по телефону, — ответил Саид. — Я и теперь считаю, что поступил правильно, хотя и с опозданием. К тому же, я был уверен, что между прорабами и начальником строительной конторы все было согласовано. По крайней мере инженер Преображенский…

— Я вам доложил, что строительство узкоколейки не предусмотрено сметой. Но это еще не столь важно. Согласно существующему у нас положению каждый прораб волен распоряжаться отпущенными ему средствами по своему усмотрению. Может быть, инженер Синявин имеет в виду воспользоваться некоторой экономией на участках? Но я не знаю об этом, ибо выполняю сейчас обязанности инженера для поручений. Кстати, на строительстве туннеля рабочим, кажется, повысили ставки.

Саид напряженно следил за тем, как по-деловому вежливо спорили между собой инженеры, а член комиссии с трубкой в зубах старательно записывал это в блокнот. Записывая, он выражал удивление тем, что вообще так легкомысленно и несвоевременно затеяли такое огромное сооружение. Но если уж начали, то надо кончать его. Однако нужно не забывать, что деньги в этом деле имеют решающее значение. Двадцать одна тысяча рублей на строительство узкоколейки из Уч-Каргала, тридцать шесть тысяч — к туннелю, сорок две — на переброску Мациевского и другие расходы, может, и не остановили бы строительство, если бы государство не переживало таких трудностей.

— Но ведь строительство никто не прекращает! — перебил Преображенский председателя комиссии, поглядев на Мухтарова.

— Пока что, товарищ инженер. Меня это тоже не радовало бы, — ответил член комиссии.

— Кое у кого в Совнаркоме есть такая мысль, — промолвил председатель.

Саид-Али знал об этом. Такие мнения высказывались и перед началом строительства. Но все это пустые разговоры. Уже проделана большая работа. Голодная степь вдоль и поперек покрыта ирригационной сетью. На центральной распределительной станции монтируются совершенные в техническом отношении механизмы. Почти на протяжении десяти километров пробита штольня для туннеля, значительная часть которого уже облицована. А какие-то пустяки в несколько десятков тысяч рублей…

— Пустяки, за которые, товарищ Мухтаров, отдают под суд! — изрек работник Совнаркома, выбивая свою трубку.

Синявин не выдержал и вскочил так, что своим животом сдвинул набок стол, по которому ударил кулаком.

— Если под суд, так и под суд, я согласен, я растратил эти несколько тысяч! А кто пойдет под суд за то, что в течение нескольких месяцев на горбах верблюдов возили цемент к туннелю? Расходовали денег на транспортировку материалов больше, чем на само строительство?

— Это предусмотрено сметой, товарищ Синявин, — бросил главбух.

— Предусмотрено? А скажите-ка, сколько пошло, по предварительным данным, на перевозку одного цемента? А? Около четырехсот тысяч? То есть каждые две недели приходилось расходовать на доставку одного цемента около сорока тысяч рублей… А скажите, пожалуйста, товарищ главбух, какую «непредусмотренную» сумму израсходовали вы за последние две недели на доставку цемента узкоколейкой?.. А ну, ну… Под суд!..

Помбух, как искусный циркач, своими пухленькими ручками выхватил из вороха документов книгу и подал ее главбуху.

— Итог еще окончательно не подведен, но все же обойдется нам около девяти-десяти тысяч.

Совнаркомовские работники переглянулись между собой.

— Десять, но не сорок же! Прибавьте к этим, товарищ председатель, и те, что я «растратил», так вы будете иметь возможность за счет этой экономии еще раз перебросить Мациевского.

— Стоит ли так нервничать, Александр Данилович? Если уж под суд, так первым пойду я… Если бы это было нерационально, то разве разрешил бы я, инженер для особых поручений, так напрасно расходовать государственные деньги?

Такое неожиданное выступление Преображенского окончательно отбило желание говорить об этой мелочи — узкоколейке. Синявин медленно, точно боялся, как бы не раздавить кого-нибудь, опустился в кресло. Он даже не понял Преображенского и уже злился на себя за резкое выступление.

Присутствующие почтительнее, казалось, даже с какой-то осторожностью, продолжали разговор. Словно они боялись нарушить чей-то сон и спокойно, без возражений, соглашались и подписывались. Смущение их исчезло лишь тогда, когда они перешли к обсуждению текущих вопросов.

— Дело здесь простое, но… деликатное. Думаю, что комиссия согласится рассмотреть его в присутствии одного только начальника строительства. Прошу извинить, товарищи, — сказал председатель, зажигая уже не трубку, а обыкновенную папиросу.

— Здесь присутствуют мои ближайшие помощники. Начинайте разбор вашего деликатного дела, — бросил Мухтаров, стоявший у окна.

— Нет, сделайте милость, пожалуйста, — с исключительным подобострастием произнес Преображенский, поднимаясь из-за стола. — Может быть, о нас и речь будет? Пойдемте, Александр Данилович.

Саиду-Али уже давно хотелось пройтись по комнате. Была у него такая нервная привычка. И хоть они договорились с Лодыженко — вести борьбу с подобными привычками, но сейчас Саид забыл об уговоре и уже не мог сдержать себя. Молча он прошел в самый дальний угол комнаты. Потом вернулся и закрыл дверь за Преображенским, который вежливо пропустил впереди себя посиневшего от нервного возбуждения инженера Синявина.

— Я слушаю вас.

— А вы, товарищ Мухтаров, все-таки присаживайтесь, — предложил председатель комиссии. — Дело хотя и небольшое, но серьезное.

О том, что первое дело — о строительстве узкоколейки — возникло в результате доноса, Саид не сомневался. Что же это еще за дело приобщено? Словечко «деликатное» глубоко задело его. Он напрягал свою память, вспоминал о всех своих встречах с Любовью Прохоровной, интимные и не интимные разговоры с ней. И почувствовал, что закипает, как котел на костре. Молча он сел напротив председателя комиссии. Лишь одно твердил себе: надо взять себя в руки! Надо выслушать.

Председатель тоже не спешил. Он затянулся папиросой, деловито сбил пепел в пепельницу. Обоими локтями уперся в стол. Создалось такое впечатление, что Саид-Али и председатель комиссии испытывали друг у друга твердость нервов.

«Во что бы то ни стало выдержать!»

— Комиссия просит вас объяснить ей, — торжественно начал председатель, глядя в окно. — Объясните, пожалуйста, товарищ начальник строительства, нам, какими мотивами вы руководствовались, отстраняя инженера Преображенского от должности начальника строительного отдела, заменяя его инженером Синявиным и в то же время оставляя инженером для поручений? Кстати, у вас в штатах нет такой должности. Личные симпатии — это очень существенно, мы уважаем их… Комиссия познакомилась с вашим приказом, просмотрела еще некоторые материалы. Посудите сами, оснований для таких действий у начальника строительства слишком… мало, будем откровенны. Вполне возможно, что у товарища Мухтарова есть какие-то иные, может быть, даже личные мотивы? Инженер Преображенский — опытный инженер, русский. Однако нам трудно поверить только букве вашего приказа. Не исключено, что здесь замешаны какие-то абсолютно интимные…

— Довольно!

Мухтаров поднялся из-за стола и с такой силой положил на него руку, что даже стекла задрожали в окнах. Работник Совнаркома намекал на родственные связи Преображенского с Любовью Прохоровной.

— Что это, неуважение к комиссии? — зло улыбаясь, спросил председатель и тоже поднялся со стула. Он зажал папиросу меж пальцев и растирал ее, вытряхивая из нее табак.

— Да! Комиссия, утруждающая себя такими «деликатными» делами, не заслуживает уважения. Вы, товарищ председатель, забыли, что начальником строительства являюсь я, а не ваша милость. А об этом может забыть только человек, которому случайно поручили такое почетное задание.

— Вот как? Это уже оскорбление! Товарищи члены комиссии, заседание мы продолжим в другом месте. Пойдемте…

— Я, собственно, это и хотел предложить вам. Продолжайте, где вам угодно. С меня достаточно. Можете идти!

И Саид тяжелой поступью зашагал по кабинету. Председатель выскочил за дверь.

Так же поспешно вышли из комнаты и остальные члены комиссии. Почти тотчас влетел, широко расставив руки, с перепуганными глазами Преображенский.

— Ради бога, что здесь случилось, товарищ Мухтаров? Это же правительственная комиссия! Они оскорбили вас? Скандал!

— Ничего. Никакого скандала, Виталий Нестерович. Они интересовались, почему я вместо вас назначил начальником отдела инженера Синявина.

— Лопнуть можно! Так я и догадывался, что какая-нибудь белиберда… Они просят подвезти их на автомашине к станции. Вы пока что никуда не уезжаете?

— Ни автомашины, ни другого транспорта им не давать!

— А как же? Правительственная комиссия!

— Пусть идут пешком. Это не мое дело.

— Да, собственно… — улыбнулся Преображенский. — Командировочные они получают, проезд в отчет впишут, если даже и не заплатят. А мы должны на них перерасходовать смету.

Мухтаров остановился и молча выпроводил за дверь повеселевшего инженера. «Почему я его совсем не увольняю?» — подумал он нахмурившись.

XV

На очередном заседании бюро обкома КП (б) Уз Мухтаров докладывал о выполнении планов строительства. Еще во время предыдущего посещения обкома Саид договорился с Ходжаевым о том, что этот доклад подготовит Лодыженко. Так и сделали. Семен подбирал цифры, материалы, составлял тезисы.

Но уже в день заседания Гафур Ходжаев предупредил Мухтарова, что хочет видеться с ним, и поэтому просил его сделать доклад, тем более что надеялся от него получить более полную информацию о ходе строительства.

Вообще в обкоме и в иных инстанциях был заведен такой порядок, что вопросы о строительстве в Голодной степи рассматривались в первую очередь.

Мухтаров во время своего доклада и длительного оживленного обсуждения его членами бюро, даже в критических выступлениях, с большей частью которых он был согласен, не чувствовал и намека на предубежденное отношение к нему. Все проходило деловито, серьезно и с явной заинтересованностью со стороны присутствующих.

Это было неожиданностью для Мухтарова. То, что вызвали его, а не Лодыженко, как условились, посеяло тревожные мысли в его голове. Инцидент с комиссией Совнаркома, наверное, должен был всплыть при обсуждении работы администрации строительства. Саид-Али вот уже около десяти дней ждал неприятных последствий проявленной им горячности, ждал, но не раскаивался в содеянном.

Долго, почти до полуночи, заседали на бюро. Приходилось и Саиду несколько раз горячо выступать по делам области. А больше он молчал, думая о строительстве, Синявине, Мациевском, Преображенском, Каримбаеве.

Он мог бы уже давно попрощаться с товарищами и ночным поездом выехать в Намаджан. Но секретарь обкома предупредил его еще перед заседанием:

— Да гляди не вздумай после твоего вопроса уйти с заседания бюро. Люди очень обижаются, да и дела области требуют внимания к ним.

У Саида-Али была возможность обдумать здесь немало вопросов личной жизни и строительства. (Об инциденте с комиссией он много думал и еще до бюро советовался с Лодыженко. Теперь он не вспомнил об этом.) Несколько раз в его голове возникали мысли о Преображенском. Кто он, что за человек? Он работает, старается, о нем положительно отзываются, и не только Синявин.

Мухтаров вспомнил о своей первой встрече с Преображенским в намаджанском парке, когда Любовь Прохоровна так неожиданно познакомила их. Он ничего предосудительного не видел даже в том, что Преображенский тогда пошел вместе с Любовью, Прохоровной. Ведь они родственники! Потом его выступление в Намаджане от имени строителей. Неоднократно передаваемые им умышленно подчеркнутые приветы от Любови Прохоровны. «Такое черненькое создание…»

Гафур Ходжаев перебил мысли Саида, пригласив его к себе ночевать.

— Все равно поездов теперь не будет до самого утра. Автомашины я тебе не дам. Шутка сказать, гнать машину в такую даль. Пошли ко мне чай пить!

Это в самом деле был настоящий товарищеский легкий чай на коврике посреди комнаты. Они разговаривали, смеялись, отдыхали. Вдруг Ходжаев, наполняя пиалу, спросил:

— Это правда, Саид-Али, что ты выгнал из кабинета комиссию Совнаркома?

И внезапность и дружелюбие, с которыми был поставлен вопрос без тона упрека, как-то странно повлияли на Саида. Он, прыснув от смеха, чуть было не захлебнулся чаем. Ходжаев тоже рассмеялся.

— Тебя все-таки информировали?

— Ну а как же! Знаешь, к нашему берегу, в обком, плывет все. Это не так уж и плохо. Правда, обременительно, но зато имеем полную информацию.

— Нет, я не выгнал, — уже серьезно ответил Саид. Даже подумал: «Что же здесь смешного?» — Нет, не выгонял, Гафур.

Мухтаров кратко рассказал ему о том, что произошло тогда в конторе строительного отдела.

— Вот и суди сам — выгонял я их или нет. Но я прекрасно помню решение обкома о привлечении к активному участию в строительстве не только Синявина, но и Преображенского. Преображенский лично мне не по душе. Поверишь, едва терплю… И только потому, что вижу в этом некоторые элементы… субъективной антипатии, держу его на строительстве. Меня глубоко оскорбили грязные намеки одного из работников Совнаркома. А что, комиссия жаловалась и в обком?

— Нет. Я был в Ташкенте, когда они возвратились от тебя. Вначале их жалоба произвела большое впечатление, скажу тебе прямо. Но потом в ЦК разобрались, в чем дело.

— Как разобрались? Ведь с нами никто не говорил об этом инциденте.

Ходжаев поднялся, подошел к столу и зажег папиросу.

— Не всегда нужно проводить всеобъемлющее следствие. В ЦК заинтересовались обстоятельствами посылки комиссии. Оказалось, что предполагали послать исключительно финансовую комиссию. Председателем должен был поехать один бухгалтер из Наркомфина. Но Марченко, работник аппарата Совнаркома, почему-то сам напросился возглавить эту комиссию.

— Да он же и шага не ступил из конторы, — перебил его Мухтаров.

— Ха-ха-ха, чудак ты, Саид-Али! Где уж там ему было ходить по строительству, если ты выгнал его из конторы. Ведь ты сам сказал, что хотел предложить комиссии уйти из конторы?

— Что-то подобное сказал, теперь хорошо не помню.

— Ну вот, словом, пришли к выводу, что «грубое отношение к ним со стороны начальника строительства было вызвано нетактичным поведением членов комиссии». Совнаркому посоветовали впредь посылать в Голодную степь комиссии только с вполне конкретными заданиями, а мне…

— А тебе — прописать мне ижицу?

И они снова захохотали.

— Не ижицу. Просто посоветовать: всякие комиссии допускать к работе только после детального ознакомления с целью их прибытия и, само собой разумеется, внимательно проверив их полномочия и объем деятельности. Тогда ничего подобного впредь не случится. А в отношении Преображенского… мне кажется, что Лодыженко прав.

— Есть сигналы?

— Если хочешь, то уже антипатия к нему Лодыженко является сигналом. Он человек с крепкой хваткой, хорошим чутьем, беспредельно предан делу… Словом, советую тебе присматриваться повнимательнее ко всем, не только к Преображенскому…

— Все это чепуха. Бояться собственной тени — на солнце не выходить!..

— Ну что же, гляди сам. Голова у тебя есть на плечах.

— И партбилет! — подчеркнул Саид, сам не понимая зачем, и долго еще раскаивался, вспоминая на обратном пути этот разговор.

XVI

Кабинет начальника строительства. Саид-Али, как пораженный молнией, рухнул в кресло. Телефонная трубка вывалилась из рук. Лицо стало бледным, как у мертвеца.

Все присутствующие разом вскочили. Саид махнул им рукой, чтобы они вышли, и, когда за последним из них закрылась дверь, он вдруг схватил трубку и трижды крикнул:

— Лодыженко! Лодыженко! Лодыженко!..

Только теперь он понял весь ужас свершившегося, и еще большее горе охватило этого энергичного человека. Взявшись руками за голову и расхаживая из угла в угол по большому кабинету, он, стиснув зубы, кричал:

— Столько рабочих! Сколько жертв в один миг! Мациевский! Такой преданный человек…

Снова раздался телефонный звонок.

— Слушаю. Виталий Нестерович? Рассказывайте о причинах… Да, Мухтаров… Так это же преступление!.. Не может быть! Безусловно, преступление! Где Синявин? Еду сам…

Через пять минут начальник строительства в Голодной степи уже находился в автомашине и все поторапливал шофера ехать как можно быстрее.

Предсказание Синявина о том, что «принесет нам Кампыр-Рават беду», сбылось. У Саида нет никакого сомнения в искренности побуждений старого инженера. Но кто знает, не послужило ли это намеком преступнику… Отчего же случился преждевременный взрыв бурок под огромной скалой, висевшей как раз над трассой плотины голодностепской магистрали?

За полчаса до окончания работы под скалой неожиданно раздался взрыв, — тут-то и произошел страшный обвал.

А ведь закладывали взрывчатку опытные подрывники, закладывали и не в один шпур. Предполагалось осуществить взрыв после окончания работы, когда будет полная уверенность в том, что на трассе не останется ни одного живого существа.

Об этом были предупреждены рабочие. Особенно те, что работали на штрабах у спусков в пропасть. Им приказали закончить сегодня работу на двадцать минут раньше обычного.

Более двух тысяч мардыкеров работали на канале перед плотиной и больше сотни человек на штрабах. С ними был и инженер Мациевский.

За несколько минут до катастрофы ему сообщили, что его срочно вызывает к телефону инженер Коржиков.

Телефонный аппарат был установлен во временной будке, стоявшей на повороте бетонированного канала. Но он не спешил к телефону. Посмотрел на часы, отдал приказание закончить работу в штрабах и немедленно выйти всем из-под скалы. Мациевский успел выбраться из пропасти и сделать замечание десятнику о том, что рабочие выходят слишком медленно. Лишь тогда он зашагал к телефону, вытирая пот со лба. В этот момент и произошел взрыв.

Люди, находившиеся в пропасти, бросились бежать. А куда ты убежишь, если взрыв был предназначен для того, чтобы закрыть пропасть? Рабочие стали метаться на штрабах. Несколько человек, сорвавшись или прыгая со штрабов, рухнули вниз.

Не было слышно ни криков, ни стонов! Нависшая огромная скала задрожала от взрыва. Сползая в пропасть, она заглушила всякий шум, который мог услышать человек. Страшное движение этой массы на миг парализовало разум людей, работавших на бетонировании. Замерло все. Только угрожающее движение скалы Кам-пыр-Равата, гром и молнии взрывов наконец разбудили этих людей от страшного столбняка.

И вдруг все кинулись спасаться…

Мациевский побежал к рабочим и повел их за собой вдоль пропасти. За ним, однако, последовали не все. Некоторые устремились вдоль изогнутой трассы канала. Им казалось, что именно так можно спастись от гибели. Все бежали молча. Инстинкт самосохранения подгонял людей. Несколько человек упали замертво еще до того, когда глыбы с обвала, точно выпущенные из гигантской пращи, засыпали территорию строительства на сотни метров вокруг.

Но Мациевский… Что мог сделать он в этом хаосе взрывов и молний? А он оставил людей, бежавших за ним, и вдруг свернул к тем, что направились вдоль канала. Он махал им руками, ловил, возвращал обратно, падал, спотыкаясь о бочки с цементом, поднимался и снова размахивал руками. Но бежавшая перепуганная толпа оставила его далеко позади. Ему не догнать ее!

Мациевский остановился и решал, что делать.

И решил…

Но уже было поздно. Еще минута отчаянного бега навстречу беде, и гора Кампыр-Рават распласталась на том месте, где когда-то была пропасть. Гиганты-экскаваторы исчезли под обвалом, как нежная паутина под лапами верблюда. Их должны были передвинуть подальше от места взрыва, но не успели.

Мациевский отбежал от места обвала и потому не получил непосредственного удара, но воздушной волной его, как щепку, подняло вместе с клубами пыли и отбросило за несколько метров под высокий бетонированный берег канала.

Отбросило и рабочих, которые послушались совета Мациевского, только некоторых из них контузило воздушной волной. Остальных же оглушило громовым взрывом.

А другие? Те, что были на штрабах, на пути обвала гигантской горы? Она раздавила их, как слон муравьиное гнездо, не оставив и духу людского.

На месте глубокой пропасти выросла могила — курган Кампыр-Равата, покрытая льдом, блестевшим в лучах вечернего солнца. Далеко-далеко разнеслось тревожное эхо взрыва, а здесь все живое умолкло, точно удивленное тем, что уцелело от гибели, а потом застонало.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар! Ллоиллага иллал-ла! — торжественно произнес Исенджан, стоявший позади взволнованного Лодыженко, прибежавшего из туннеля на место катастрофы.

XVII

Саид-Али пересел на дрезину и только возле южного туннеля встретил Синявина и Храпкова.

— Я хочу сейчас же видеть Лодыженко.

— Он там, у Коржикова.

— Где Преображенский?

— За ним послали машину! — поторопился ответить Храпков.

— Но ведь мне Лодыженко звонил по телефону из Кампыр-Равата! — нервничал Саид.

Саид вместе с Синявиным и Храпковым, поднявшись по ступенькам на первую скалу, опять сели в дрезину, курсировавшую по горной узкоколейке, которую Синявин только на днях проложил к распределительной станции. Как благодарен был Саид-Али Синявину за эту дорогу! Ему срочно надо быть в Кампыр-Равате, а разве сумел бы он добраться туда к утру, если бы не эта дрезина?

На станции было пусто. Все хлынули к Кампыр-Равату.

Так это же и с нижних участков люди устремятся сюда, как только узнают о катастрофе! Кто сможет их остановить? Более десяти тысяч людей сбегутся сюда в узенькое ущелье. И что скажут они Саиду? Ведь то, что они говорили ему на митинге, ни разу не сказали ни Преображенскому, ни своим прорабам! Только он один отвечает перед ними. От него будут требовать ответа за увечья и трупы рабочих, похороненных под грудами скал Кампыр-Равата.

XVIII

Вихрем пронеслись над строительством в Голодной степи правительственные следствия, допросы, составление актов, протоколов. Несколько специальных комиссий подрывников, военных саперов старательно выясняли у строителей, кто закладывал взрывчатку под кампыр-раватской скалой, сколько ее было заложено, кто и какие ставил взрыватели.

Но от всего этого не стало яснее — почему преждевременно взорвались бурки. И у членов каждой комиссии срывалось с уст страшное слово:

«Диверсия!»

Но это слово в протоколы, в акты так и не было занесено. Пророческие слова, сказанные инженером Синявиным: «Эта скала принесет нам беду», — чуть было не обернулись против него самого. Кое-кто пытался обвинить инженера во вредительском замалчивании опасности. От Синявина требовали объяснений, ему задавали зловещие вопросы.

Наконец пришли к выводу — самовоспламенение. Синявин считал, что подмытая потоками воды, потрескавшаяся скала сама начала оседать от взрывов на соседних участках работ. В этот день оседание усилилось. Под давлением оседавшей скалы поднялась температура в месте заряда, наполненном несколькими тоннами взрывчатки, и поэтому произошел взрыв…

Много детей после этого взрыва осталось сиротами. Глиняные дувалы заглушали громкие рыдания, а густые волосяные чиммат скрывали неутешные вдовьи слезы. Из великодушия не спросят руководителей строительства о безвозвратной потере, а советами не уймешь тяжелую сиротскую боль.

В мечетях, в обители ишаны безнаказанно вопили о каре аллаха и цитатами из корана объясняли этот «промысел божий». Они пророчили, что за этим обвалом придет смертельная эпидемия и вавилонское смешение языков. Аллах больше не мог сносить глумления над правоверной мусульманской верой.

А в Голодной степи, несмотря на эти ужасные пророчества, кипела жизнь, продолжалось строительство.

Придавленный горем, но еще более уверенный в правоте своего дела, в больницу приехал начальник строительства. Тяжелые переживания покрыли его лоб морщинами, но не сломили воли. Суровый, молчаливый, около часа он просидел у постели инженера Мациевского, всматриваясь в бледное, обескровленное лицо, будто гипнотизируя больного своим ожиданием.

И он дождался. Впервые за несколько дней Мациевский пришел в сознание. Он открыл глаза и узнал Саида-Али Мухтарова.

Улыбка не появилась на лице инженера, но Мухтаров почувствовал ее. В порыве радости он поцеловал пылающие губы Мациевского и вскочил, не имея сил сдержать бурю чувств.

— Ты будешь жить! Мы еще поборемся! — произнес он, уходя от больного.

За дверью палаты он неожиданно встретился с. Любовью Прохоровной. Почему она здесь в такое время? Ему даже показалось, что она стояла возле двери и прислушивалась, ждала.

Потускневшие глаза Любови Прохоровны вдруг округлились, в них вспыхнули искры нежности, но тут же постепенно угасли, будто потушенные удивлением Мухтарова. В этом удивлении Любовь Прохоровна почувствовала нечто большее, и она испугалась…

Неужели это ненависть? В такое время, в пору тяжелых неудач, бурных волнений он возненавидел ее?

— Саид-Али… Я приехала выразить вам…

— Не надо, Любовь Прохоровна. Мы сами. Нам не нужны сочувствия.

— Погодите!

Но он прошел по коридору мимо нее. А потом все-таки остановился, оглянулся и стал поджидать.

— На строительстве, Саид-Али, у вас нет друзей. Вам завидуют…

Это его только рассмешило. Он подошел к женщине, которая с огромным трудом подыскивала слова для выражения своих чувств, погнавших ее из Намаджана в больницу Голодной степи.

— Я вам благодарна, очень благодарна… За Евгения Викторовича…

— За что именно? — искренне удивился Мухтаров.

— Он председатель конфликтной комиссии.

— Ну и что же, Любовь Прохоровна? Евгений Викторович нынче самый популярный человек на строительстве. У нас тут аварии, катастрофы, увечья, а он лечит, спасает людей! Ему доверяют… За что же тут благодарить?

— Вы этого не поймете, Саид… Мне тяжело быть женой рядового, серого муравья, который копошится где-то в своем уголке, никому не ведомый. Да вы не смейтесь надо мной, пожалейте женщину.

— Итак, благодарю за соболезнование, Любовь Прохоровна. Евгений Викторович, кажется, у себя в кабинете.

Мухтаров взял руку Любови Прохоровны, которую она прижала к груди, свидетельствуя свою искренность, и дружески пожал ее. Он заметил, как вздрогнули нежные губы женщины, как задрожали ее длинные, густые ресницы.

Так и не нашла она слов, чтобы выразить подлинные чувства, толкнувшие ее на это свидание.

Из кабинета выбежал озабоченный, деятельный Евгений Викторович. Он давно уже забыл о своей прилизанной прическе с пробором посередине. Теперь он расчесывал свои черные кудри пятерней. Мухтаров тут же задержал его. Даже взял его за плечи и вернул снова в кабинет.

— На вас, Евгений Викторович, вся надежда! Он пришел в сознание.

— Кто сейчас у него?

— Врач и, кажется, Таисия Трофимовна.

Храпкову почудился в словах Мухтарова какой-то намек.

— Я вам не помешаю? — спросила Любовь Прохоровна, входя в кабинет. Она уже вполне овладела собой и даже сумела выдавить улыбку.

— О, милости просим, Любовь Прохоровна. От вас нет секретов… Таким образом, Евгений Викторович, прошу вас взять Мациевского под свою личную опеку. Он должен жить! Понимаете?

— Боже мой, товарищ Мухтаров. Приложим все силы… Любочка, милая, не мешай нам. Я сейчас освобожусь. Такие дела.

— Хорошо, хорошо. Я посижу. Или лучше подожду тебя на дворе.

Какое-то время она постояла возле двери, мимолетным, даже почти равнодушным взглядом еще раз встретилась с глазами Саида-Али Мухтарова и вышла. В коридоре уже толпились дехкане, женщины, закрытые черными чиммат, с узелками и, наверное, подумала Любовь Прохоровна, со слезами на глазах.

— Но вы должны подписать соглашение тут же. Иначе дело передадим…

— Никуда не надо передавать.

Услыхала это за дверью, обернулась, точно хотела броситься спасать Мухтарова, так припертого ее Женечкой к стенке. Но решительно прошла между людьми и вышла во двор.

XIX

В тот же день, перед открытием широкого совещания строителей, прибыл на стройку второй секретарь обкома КП (б) Уз. Из конторы на центральный участок его привез инженер Преображенский, по дороге рассказав о совещании, о представительстве от рабочих, с особенными подробностями о старике аксакале Исенджане, возглавлявшем представителей рабочих.

— Понимаете, товарищ Щапов: с одной стороны, это будто мусульманский мулла, правоверный аксакал, которому буквально поклоняются все эти «мардыкеры» и «чайрыкеры». А с другой — это прямо-таки патриот строительства! Где среди рабочих появился Исенджан, там не нужны десятники, чтобы следить за дисциплиной.

— Интересно. Очень стар?

— Да, еще и какой старый, — ему под семьдесят лет… Но… право, интересный экспонат.

Лодыженко уже успел собрать актив коммунистов строительства, и Щапов попал на это собрание прямо из автомашины Преображенского. Шестнадцать человек партийного актива обсуждали один вопрос: кого избрать председателем широкого совещания строителей.

Коммунисты предлагали Лодыженко вести совещание. Мухтарову это делать неудобно — он выступает с отчетным докладом. А обсуждаться будет сложный вопрос о кампыр-раватском взрыве, о гибели и увечье стольких рабочих…

Но и Лодыженко, оказывается, по тем же мотивам не следовало председательствовать на этом совещании. И Щапов вдруг спросил:

— А почему бы не избрать председателем совещания инженера Преображенского! Умный и вполне лояльный человек, как мне показалось.

— Беспартийный спец… — отозвался Каримбаев.

— Даже сугубо беспартийный, — добавил Лодыженко, грустно улыбнувшись. Несколько человек из группы засмеялись.

— Если избирать беспартийного, — вмешался Саид-Али, — так уж лучше доктора Храпкова. Добросовестный советский врач, председатель конфликтной комиссии. К тому же еще и знающий строительные дела.

— Но Преображенский, кажется, ваш заместитель, товарищ Мухтаров? — не успокаивался Щапов.

— Уже не заместитель, товарищ Щапов. Был заместителем как начальник строительного отдела. Сейчас он только инженер для особых поручений при инженере Синявине, начальнике строительного отдела. Я настоятельно рекомендую Храпкова.

И уже потом, высказав свое предложение, он вдруг вспомнил: «Мне тяжело быть женой серенького муравья… в уголке…» Так и подмывало его после этого крикнуть: «Не надо Храпкова!»

Но Лодыженко уже проголосовал его предложение.

Совещание собралось в конторе участка. Евгений Викторович Храпков торжественно исполнял свои председательские обязанности. Открывая совещание, он сказал несколько слов, из которых не трудно было понять, что он является непримиримым поборником интересов рабочих строительства. Отстаивать эти интересы на совещании ему велит совесть советского человека.

Эти слова поразили участников совещания. Щапов посмотрел на Мухтарова. Тот внимательно рассматривал свои пальцы, сгибая их, как скрипач, готовящийся к игре.

Молчаливое внимание царило в зале после выступления Храпкова. Даже Синявин и тот молчал.

Исенджан в течение этих нескольких месяцев настолько «изучил» русский язык, что на строительстве все уже забыли о том, сколько надо было раньше приложить усилий, чтобы договориться со старым аксакалом. Он, как представитель от рабочих-узбеков, важно сидел рядом с Преображенским. Теперь уже не осталось и следа от его рабской покорности. Сидя за длинным столом, покрытым красной скатертью, он бесцеремонно употреблял свой нас и временами сплевывал зеленую жвачку прямо себе под ноги. Только бирюзовые четки, с которыми он не расставался, шелестели в его руках, как и в первые дни появления на строительстве.

Саид говорил коротко:

— Я согласен с предложением конфликтной комиссии, сформулированным инженером Преображенским. Мы должны обеспечить семьи погибших. Около миллиона рублей мы выделим из сметы. Все это…

— Тогда голосуйте предложение! — раздались голоса, не давшие Саиду окончить мысль. Но он лишь передохнул и продолжал:

— Все это касается только погибших… А как совещание считает нужным поступить с оставшимися в живых?

— То есть, товарищ Мухтаров? — раздались голоса.

— Ведь мы с вами должны доводить до конца начатое дело! Такое широкое совещание советских людей, которые собственным потом и кровью погибших освятили это строительство, нужное всей нашей стране, нашей социалистической родине, имеет право и должно сказать свое авторитетное слово о судьбе Голодной степи. Умершим — вечная память! Семьи их мы обеспечим. Но партии и правительству, наконец, всему народу мы должны сказать свое слово. Предлагаю выразить наше единодушное решение: продолжать строительство ускоренными темпами! Активизировать рабочих, инженерно-технический персонал, повысить производственные показатели на участках. Доказать нашим врагам, что советские люди не растерялись после этой страшной неудачи, от этой вражеской диверсии.

Он захлебнулся и умолк, вытирая пот рукой.

И случилось удивительное. Молчаливые, нахмуренные, будто и не благосклонно относящиеся к Мухтарову люди поднялись с мест и бурными аплодисментами покрыли его слова. Казалось, они хотели этим не только утешить Мухтарова, но и сурово пригрозить тайным диверсантам, о которых впервые так громко напомнил начальник строительства.

Преображенский, услышав эту бурю аплодисментов, с некоторым опозданием, как пойманный с поличным, поднялся и чуть ли не громче других захлопал в ладоши.

— Товарищи! — крикнул он, прерывая аплодисменты.

И пошел говорить, давать обещания. «Разумеется! Это же так понятно. Мы, строители, считали бы для себя самоубийством оставить такой труд, такую расчищенную дорогу к социализму, к счастливому будущему советского народа…»

Саида-Али Мухтарова даже покоробило от такого неожиданного порыва энтузиазма.

Преображенскому тоже аплодировали. Затем выступали рабочие, председательствующий Храпков, говорил Щапов, за ним Исенджан. Вносились разные предложения, их голосовали.

И вдруг попросил слова один рабочий-узбек. С большим трудом подбирая слова, он предложил:

— Назначить инженера Преображенского начальником строительного отдела. Пока он руководил отделом, не было таких страшных катастроф.

Все в зале умолкли. Люди стали переглядываться. Храпков авторитетно заявил, что этот вопрос не может обсуждаться на данном совещании.

— Так мы предлагаем обсудить его, — перебил Храпкова Исенджан, и его поддержало еще несколько человек.

Щапов в ответ на вопросительный взгляд Храпкова только пожал плечами. Лодыженко подошел поближе к председателю. Но Мухтаров поднял руку, и в зале наступила тишина.

— Это дело сугубо административное. Понятно, такое совещание может высказать свое мнение и по этому поводу. Руководство должно будет учесть этот совет при пересмотре штатов. Но я, начальник строительства, реорганизовывать руководство не собираюсь…

И все же в резолюцию, принятую совещанием, внесли предложение: рекомендовать начальнику строительства вернуть инженера Преображенского на должность своего заместителя.

Даже Щапов, беседуя после совещания с Мухтаровым, не нашел слов, чтобы возразить против такого предложения актива.

Только инженер Преображенский с негодованием и довольно громко выражал свое возмущение решением актива.

— Черт знает что творится! Говоришь им об одном, а выскочит какой-нибудь горячий и бахнет… Предложение называется! На все у них выработались стандарты демократизма. Предложение… — возмущался Преображенский, и его щетинистые усы трепетали.

Даже высокий, с прилизанной прической корреспондент, что стоял здесь же, опершись о дверь, был удивлен искренним гневом Преображенского.

XX

В Голодной степи наступила пора ветров. Умолкли водопады в ущельях. Лето на исходе — время убирать хлопок. Строительство в Голодной степи переживало кризис. Темп работ стал снижаться. С тех пор как обрушилась кампыр-раватская скала, люди не работали с таким воодушевлением, как прежде. Но и по домам они не расходились. На всех четырех участках ежедневно собирались митинги. Чего добивались наиболее рьяные из участников, не знали ни в конторах, ни даже они сами. Кто-то старательно вырабатывал новые требования, потом их забывали и снова выискивали другие, поновее. На каждом участке среди десятников появились незаметные, но ловкие люди. Они приобрели уже славу вожаков, торопились, суетились. В карманах у них торчали заранее приготовленные проекты резолюций.

— Надо бросать работу! — горячились они. — Работу можно найти где угодно. Наши руки пригодятся всюду, но зато не будем мы подпирать своими телами скалу Кампыр-Равата, не будем оставлять своих детей сиротами.

Мухтаров пересмотрел штаты руководства, вернул Преображенского на должность начальника строительного отдела, и тот теперь чаще стал бывать среди рабочих.

При начальнике строительства была создана общественная совещательная организация — совет строительства. Председателем совета был Мухтаров, а его заместителем пленум единогласно избрал врача Храпкова.

Преображенский успевал в течение одного дня побывать на многих участках. Из полученных сверх плана полумиллиона рублей дотации на квартал немедленно закупил четыре новых автомобиля и тем наладил самую тесную связь с прорабами.

— Нельзя так злоупотреблять демократизмом… Вы же инженер, должны переубедить их. Или… или прогоните прочь. Будем тогда знать, что рабочих у нас нет, доложим об этом на совете строительства, запросим от ЦК строителей. Надо же достраивать, — кричал Преображенский в конторе Майли-Сая, и никто не осмелился ему возразить. Все и так было всем ясно.

Мухтаров, Лодыженко и вся партийная организация строительства в Голодной степи всячески старались устранить причины, породившие недовольство рабочих.

Мухтаров не выезжал со строительства, часто бывал на отдельных участках, там, где его совсем не ждали.

На одном из участков Саид застал Лодыженко. Семен тоже все время находился среди рабочих. Он обрадовался встрече с Мухтаровым. Все это время Лодыженко подбадривал Мухтарова, и тот был благодарен другу за моральную поддержку. И теперь Семен сочувственно смотрел на исхудавшее, даже почерневшее лицо Саида-Али, на пылающие лихорадочным огнем глаза…

На этом же участке среди рабочих-бетонщиков оказался и знаток «юриспруденции», канцелярист Вася Молокан. Мухтаров, проходя мимо пустой тары — бочек из-под цемента, заметил его, но не сразу вспомнил и не заинтересовался им. Только когда начальник строительства, закончив беседу с Лодыженко, собирался уезжать с участка, к нему подошел Молокан.

Он старательно отряхивал со своей одежды цементную пыль. Мухтаров даже улыбнулся про себя, вспомнив, каким франтом пришел к нему в гостиницу этот человек и как старательно расхваливал свои каллиграфические способности и знание юриспруденции.

— Я вижу, товарищ юрист, что вы прекрасно овладели и профессией бетонщика, — первым обратился к нему Саид.

— Это еще ерунда, товарищ начальник! Вон, говорят, кто-то даже зайца научил зажигать спички… — шуткой ответил Молокан Саиду и только тогда поздоровался с ним.

Давно не бритые щеки, заросшие густой бородой, заметно старили бетонщика. Саид только сейчас с особен-ним вниманием поглядел в светло-серые глаза этого пожилого рабочего. Запыленные бакенбарды, щеки, брови очень ярко оттеняли чистоту, можно было сказать — прозрачность, и удивительно молодую энергию, светившуюся в его взоре.

— Товарищ начальник, я к вам по личному делу.

— Снова «наниматься» в канцелярию? — в том же шутливом тоне, как и вначале, спросил Саид и засмеялся.

— Собственно… в канцелярию, только «не наниматься», а просил бы перевести туда, — промолвил Молокан и посмотрел на Лодыженко, который, наладив какие-то дела, возвращался к Саиду.

— Семен, можно тебя на минутку в нашу компанию? — крикнул ему Мухтаров. — Тут… сложная проблема. Товарищ Молокан…

— Я сам объясню, — перебил его Молокан, нисколько не стыдясь своей настойчивости. — Я, товарищ Лодыженко, поступил на строительство еще в самом начале…

— Нанялся.

— Ну, а как же иначе, товарищ начальник? «Нанялся»… Работал в строительной конторе не за страх, а за совесть, как говорится, писарем… то есть секретарем. Инженер Синявин очень старательно «почистил авгиевы конюшни», как он выражался, и выгнал меня за симпатию к инженеру Преображенскому, у которого я работал в канцелярии. Но от симпатий к хорошему инженеру не застрахованы и вы, товарищ начальник! Пришлось временно устроиться тут.

— Хорошую специальность бетонщика приобрели, товарищ, — ответил ему Лодыженко.

— Прошел также не худший путь и землекопа. Это, конечно, не водитель новой автомашины Преображенского… Но ведь я писарь, канцелярист, поймите это вы, товарищи!

— Ну, что же… — сказал Мухтаров и, еще раз с особенным интересом поглядев на запыленного цементом Молокана, снова остановился на его глазах, которые, не мигнув, выдержали его взгляд…

— У инженера Преображенского уже есть шофер, а вам, наверное, нужно, как тому зайцу…

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Ведь я канцелярист.

— Ну, так и возвращайтесь к Преображенскому в отдел. Он же вернулся. А я не возражаю.

— Он меня не примет.

— Вас? Почему?.. Ах, я же забыл, у Синявина там работала девушка…

— Пустая графа, уверяю вас… Но тут, товарищ начальник, девушка — не причина, — ответил Молокан, скользнув каким-то заговорщическим взглядом по глазам Мухтарова, и, отвернувшись, торопливо объяснил: — Я с его шофером, работающим на новой машине, как бы вам сказать, не… сработался по пьяной графе, товарищ начальник.

— С шофером? Это пустяки, будете работать в канцелярии главной конторы. Приезжайте в Намаджан.

— Так мне дураку и надо, чтобы знал!.. Да я тут, можно сказать, ветеран строительства, а вы — в Намаджан! Инженер Синявин погнал меня в землекопы, а потом на бетон. Теперь вы его, старика, на бетончик в туннельный участок! Правильно… А меня прошу вернуть, восстановить справедливость.

— Обязательно хотите в строительную контору, к Преображенскому? — спросил Мухтаров, у которого вдруг зародилось какое-то подозрение. — Но ведь у него работает шофером ваш недруг?

— Вот именно поэтому, так сказать, назло ему я и хочу перебраться к Преображенскому.

— Похвальная принципиальность! Хорошо, я скажу об этом Преображенскому, а девушку из строительной конторы переведу в Намаджан.

— Тоже решение правильное по всем графам! Благодарю вас, товарищ Саид-Али Мухтаров. Я знал, что вы поймете меня, — поблагодарил Молокан, впервые назвав Мухтарова не начальником, а по фамилии.

XXI

Когда Молокан отошел, Лодыженко проводил его внимательным взглядом и покачал головой.

— Знаешь, Саид, интересный человек: я как-то беседовал с ним, оказывается, он добровольно приехал из Москвы на строительство. Да, новость: на днях инженер Преображенский подал мне преинтереснейшее заявление. Он просит, «невзирая на профессию», записать его в группу сочувствующих при партячейке центрального участка, — и Лодыженко достал из кармана заявление, напечатанное на машинке и аккуратно подписанное Преображенским. — Расписался, как на червонце.

— А продиктовал секретарю, чтобы об этом вся контора знала? — спросил Саид.

— Выходит, так.

— Видишь ли, Семен, вот говорят, что я симпатизирую ему как специалисту, но это… снова какой-то трюк Преображенского.

— Можно допустить, что это трюк и не только самого Преображенского. Но отказать… — Лодыженко подумал немного. — Институт сочувствующих есть. Группа их на центральном участке все время увеличивается и проявила себя неплохо.

— И все же ты откажешь Преображенскому? — спросил, словно посоветовал, Мухтаров. — Хочешь, я сам предложу ему забрать заявление?

— Это было бы совсем худо. Отказать ему надо, это факт. Но это будет означать, что партийная организация строительства ему не доверяет. Должен буду идти просто на конфликт. Преображенский все предусмотрел, когда подавал заявление. Видишь — машинистке продиктовал.

— Товарищ Лодыженко! Подумаешь, какая проблема! Ведь никто не может обязать партийную организацию преподнести на блюдечке всякому неразгаданному сфинксу свое согласие? С каких это пор ты стал бояться конфликтов по принципиальным вопросам партийной политики на строительстве?

— Но ты-то снова назначил его своим заместителем.

— Что поделаешь? Это уступка требованиям представителей… Чрезвычайно обостренная была ситуация. Мы должны быть политиками, дорогой Семен. Да и решил я это не без согласия партийной организации. Словом, поступай как лучше. Я свое мнение высказал. А как Синявин отнесся к своему новому назначению?

— Прекрасно воспринял. Он говорил со мной об этом. Хорошо понимает ситуацию и абсолютно искренне одобряет. Кстати, он аккуратно посещает все политзанятия в группе сочувствующих на туннельном участке, но заявления не подает. Знаешь что, Саид-Али: я верну заявление Преображенскому. Человек он политически грамотный, и удобно ли ему начинать с «азов» в группе на участке? Скажу ему, чтобы он подыскал пять рекомендаций и пусть подает заявление о приеме в кандидаты.

Мухтаров уже порывался идти к машине. Он как-то неопределенно покачал головой, что-то пробурчал себе под нос и, только садясь в автомобиль, ответил Лодыженко:

— Правильно. И я буду иметь возможность убедиться, в чем же я ошибался, думая о нем… Ну, я поехал искать Преображенского. Он, кажется, у Синявина на северо-туннельном. У них какое-то тяготение друг к Другу.

Саид-Али приехал в контору северного туннельного участка, где Преображенский лично сам выдавал заработную плату рабочим и притом в неположенное время.

— Что вы делаете? Ведь работа еще не окончена.

— А что бы сделали вы? — вместо ответа спросил Преображенский у Саида. — Действительно, только что начали, а денег, денег сколько ухлопали! Я прямо удивляюсь инженеру Синявину. Вводит в заблуждение и меня и вас, уверяю…

Саид велел прекратить выплату и пригласил Преображенского в кабинет начальника участка. Туда же явились понурые инженеры и техники.

— Не хотят, и все. Шалтай-болтай, и все? Давайте деньги — и больше ничего.

— Но что мы дальше делать будем? Туннель не креплен, может обрушиться, — уже горячась, говорил Саид-Али. Преображенский с независимым видом расхаживал по кабинету. На его бритой голове блестел пот, на затылке краснели бесформенные пятна. Спрятав глаза под насупленными бровями, он отвечал:

— Мы телеграфировали в ЦК союза о том, чтобы нам прислали из центра пять тысяч человек квалифицированной силы — грабарей и плотников… Через две недели они будут здесь. Теперь же надо использовать местную практику трудповинности. Это…

— Трудповинность? Да в своем ли вы уме? Это же не ремонтные работы и не стихийное бедствие. В кишлаках знают о том, что государство отпускает деньги на строительство, — взволнованно возразил Синявин. Судя по его тону, этот разговор, по-видимому, происходил между ними не впервые.

— Товарищ Мухтаров! Разрешите мне руководить этим делом, пока вы доверяете мне, как начальнику строительной конторы. Видите, до чего дошло. Масса деморализована, а товарищ Синявин сел на своего конька. Я понимаю Александра Даниловича. Но интересы…

— Что вы предлагаете?

— Нужна твердая рука! Нужна конница из охраны пограничной оросительной системы… Надо в кишлаки срочно направить партийцев и по разверстке произвести набор рабочей силы. Кому же это строиться, как не им? Ну, заплатим, если… А тем временем из центра подоспеет квалифицированная сила.

— Я этого разрешить не могу. Это взбудоражило бы всю Фергану.

Лицо Преображенского от бессильной злости сделалось свекольно-сизого цвета. Саид смерил его пронизывающим взглядом. «Чего добивается этот человек? Неужели Лодыженко прав?» — мелькнуло вдруг. На какое-то неуловимое мгновение в голове Мухтарова возникла мысль о вредителях на строительстве. Казалось, что он вот-вот укажет пальцем на Преображенского: «Ты?!»

Это было лишь мимолетное подозрение, но его инстинктивно почувствовал и Преображенский.

— Тогда снимите с меня всю ответственность за строительство и даже…

— Что? — вскочил Саид из-за стола.

— Я не могу при таком отношении. Вы… вы лучше меня организуете.

Напряженное молчание было прервано совсем спокойной репликой Саида:

— Майли, договоримся. Вы тоже сумеете… если захотите. А о трудовой повинности забудьте и думать! Вообще же о помощи дехкан строительству рабочей силой… обязательно надо договориться в области.

XXII

В лаконичной телеграмме из Москвы сообщалось о том, что четыре эшелона строительных рабочих направлены по маршруту Оренбург — Ташкент — Уч-Каргал. Из кишлаков приходили первые партии дехкан.

Преображенский лично ездил в область и, ссылаясь на важность решения проблемы Голодной степи, доказывал необходимость временного введения трудповинности.

Специальные конные части милиции были только на пограничных или смежных с другими областями и республиками водных системах. Они наблюдали за порядком, установленной очередностью в водопользовании, а также предупреждали возможные конфликты. И вдруг конная милиция внезапно появилась в Уч-Каргале.

А в это время враги, пользуясь всяким удобным случаем, поносили власть, коммунистов, инженеров-европейцев, толковали об ужасах голой и мертвой Голодной степи. Даже дехкане, по доброй воле шедшие на строительство, наслушавшись таких разговоров, приходили к месту работы в угнетенном состоянии духа.

Лодыженко и Мухтаров вместе с партийно-комсомольским активом разъехались по кишлакам агитировать людей, звать их на помощь строительству. Всех желающих они направляли в центральную контору, а там Преображенский по своему усмотрению организовывал встречу этим новым рабочим.

И все же строительство в Голодной степи продолжалось.

XXIII

Любовь Прохоровна собиралась выйти к гостям. Но почему же ей становилось так больно при мысли о том, что с каждой минутой все ближе то время, когда она должна будет их увидеть? То ли они надоели ей своими разговорами о строительстве в Голодной степи, то ли, может, ей стали противными скрытые насмешки обывателей над особенностями узбекского национального характера?

Да, это надоело ей, как и многое другое. Но где же обрести свой внутренний мир?

Добродетели, которыми ее увенчал муж Женя, были ей в тягость, точно сиротское горе. Ей снова хотелось ощутить полноту жизни. Крошка Тамара, это дитя, черными своими, как угольки, глазенками напоминала ей о настоящей полноценной жизни ума и сердца.

Вспомнились дни, проведенные в Чадаке, золотые дни ее любви! Какие слова срывались с уст под шум чадакских водопадов, какие мечты…

Ах, судьба, судьба…

— Чаем, что ли, угощай их, Мария, чтобы не скучали во время своих разговоров о строительстве, — сказала Любовь Прохоровна, оглядев себя в зеркале.

Преображенский, расхаживавший по гостиной, когда в двери появилась Любовь Прохоровна, сразу же остановился и, сложив руки на груди, произнес:

— Б-боже мой! Да вы царица красоты, Любовь Прохоровна… Ничего удивительного в том, что Мухтаров краснеет от одного упоминания вашего имени… Стальное сердце расплавите… а у них же — темперамент!

— Не придуривайтесь, Виталий, — фамильярно ответила Любовь Прохоровна, не в меру зардевшись от этих прозрачных намеков. — Придумывайте более остроумные комплименты, это возвысит вас в моих глазах… Женик, ты, наверно, тут скучаешь с гостями. Взял бы скрипку… — И снова вспыхнуло ее лицо.

Евгений Викторович устал за этот год. Таким существам, как он, распоряжаться самим собой тяжело, и он бы с удовольствием предоставил себя в чьи-то руки, подчинился бы чужой воле.

Ему бы заниматься одной только хирургией, а здесь тебе совет строительства, каждодневные проблемы, политика и, как на грех, привычные сомнения, внутренние упреки. Почему именно так сложилась жизнь? У других — заслуги со времен гражданской войны, благотворное окружение, ясные горизонты, соблазнительные перспективы. А ты «беспартийная индивидуальность», как говорит Преображенский, купеческий сын. Благодарная почва для всяких шатких дискуссий и банальных шуток. Тело тяжелеет, дух рыхлеет. На кого бы ему опереться? Такие годы…

Внешне, казалось бы, жизнь его — полная чаша радости. Жена, как солнечный день на Волге, старается озарить и согреть его. Только и отдыхать его обрюзгшему телу… А здесь гложут тебя сомнения, угрызения совести… «Чудес не бывает в медицине», — твердил он себе, а «чудо» свершилось: отец!

— Ах, Любочка, скрипку… Не раз ты мне говорила об этом и всегда возмущалась плохим исполнением Паганини.

— А он в самом деле так хорошо играл?

— Безусловно, хорошо, — вздохнув, ответил Евгений Викторович Преображенскому.

Соня Преображенская — молодая, но не в меру раздобревшая поповна — больше молчала, изредка посмеиваясь.

— Любовь Прохоровна, сделайте милость, пригласите Мухтарова на ужин. Имею же и я право послушать Паганини в его исполнении?

— Почему именно я должна приглашать, а не вы, не Соня?

— Э, да что там говорить… Ради вас он и в пропасть бросится.

— Прошу, вас, Виталий, прекратите эти глупости, — улыбаясь, ответила ему Любовь Прохоровна.

А спустя некоторое время все-таки на столе появилась бумага и вечное перо Преображенского. Телефонограмму Саиду-Али Мухтарову редактировали сообща во время веселого ужина у Храпковых. Любовь Прохоровна тоже будто искренне смеялась, разгораясь от вина и читая этот, казалось бы, невинный, шутливый документ, состряпанный на досуге. Но знают ли они, авторы этой шутки, как мечтает она о встрече с этим человеком, как жаждет услышать слово из его уст? А Храпков, настраивая скрипку, старался не вмешиваться в забавы гостей и лишь крикнул:

— И охота, ей-богу… Еще в дураках окажешься тут с вами…

XXIV

Саид, вернувшись из поездки по кишлакам, не оставлял строительства. Все дни он просиживал на скале против северного туннеля с бумагой в руке. Каждый вечер, подводя итоги, он недовольно что-то бормотал про себя. Необученные люди, призванные по трудповинности, работали плохо, и нечего было думать о том, что эти два километра туннеля будут закончены к намеченному сроку. В течение дня едва-едва успевали поставить пять-шесть тюбингов облицовки. Синявин, однако, уверял Мухтарова, что вначале было еще хуже.

— Привыкают, осваиваются. Появляются энтузиасты, и, уверяю вас, будут работать значительно лучше. Ведь люди впервые знакомятся с процессом схватывания цемента, впервые видят работу компрессоров, перфораторов. Терпение, терпение!

Однажды Саид-Али, направляясь в уч-каргальскую контору, заехал на участок Майли-Сая.

— Работаем отлично, — заверил его прораб Тяже-лов. — Эти рабочие просто находка, никакого сравнения с теми, что работают по трудповинности.

— Что это за рабочие?

— Те, что недавно приехали из центра по нашему вызову. Золотые руки.

— А что вы с ними делаете? Закончили уже голову магистрали? Мы же планировали использовать их не на этом участке.

— Мы начали строить распределители на линии. Есть уверенность, что в течение двух-трех месяцев их закончим.

— Распределители? Да в уме ли вы? Кто прислал вам рабочих? Синявин на Кампыр-Равате строит туннель с дехканами, не строит, а мучается… работу затянули. А вы квалифицированную рабочую силу ставите на распределители?

Тяжелое развел руками.

— Контора их прислала, — только и мог он сказать на прощание.

Саид торопливо вскочил в автомобиль.

Пересекая свежевырытые арыки, он видел, как несоразмерно большими группами квалифицированные рабочие размечали бермы вдоль каналов или прокапывали «сосенками» распределители.

Возле «крестообразного» колодца — сифона, соединявшего два рукава главной магистрали, Саид встретил Лодыженко.

— Лодыженко, что они здесь делают?

Техник зло улыбнулся, пожал плечами и тоже развел руками.

— А я, начальник, собирался тебя спросить об этом. Это же черт знает что такое! Рабочие подбирают старые материалы, очищают от опалубки сифон и красят шлюзы. Только что сам нарвался на них. Просто голова кругом.

— А как рабочие?

— Очень хорошие… квалифицированные.

Саид нервно повернулся в сторону Майли-Сая, молча посмотрел, как возились с обломками досок полсотни людей, истомленных непривычной жарой, и тоже, горько улыбнувшись, пригласил Лодыженко:

— Садись… Право, черт его знает что творится! Почему скрывают от меня этих рабочих? Давно они прибыли?

— Кажется, уже несколько дней.

Они молча приехали в Уч-Каргал.

Преображенский, с запыленными щеками, пережевывая на ходу завтрак, встретил автомобиль Мухтарова.

— А вас по телефону спрашивала Любовь Прохоровна, — не здороваясь, произнес он, открывая дверцу автомобиля. Однако Саид тотчас же закрыл ее.

— Молокан! — крикнул Преображенский в контору. — Телефонограмму начальнику! — И, будто не заметив недовольного жеста Саида, обратился к Лодыженко: — Вы хорошо сделали, что приехали. На центральном участке что-то недовольны дехкане, отбывающие трудповинность. Придется вам, товарищ Лодыженко, взять конников и поехать поговорить с ними… Да, это она, — произнес Преображенский, взяв у секретаря бумажку, и, разворачивая ее, подал Саиду.

Саид взял телефонограмму, умышленно не задерживая своего взора на знакомом секретаре. Своей сдержанностью он прекратил поток льстивых слов Преображенского.

— Я сам поеду к дехканам.

— О, это еще лучше!

— Погодите! — перебил его Саид. — Сейчас же прикажите всех квалифицированных рабочих послать в распоряжение инженера Синявина, а на второстепенные работы поставьте дехкан. Немедленно. Почему не выполняются наши плановые разнарядки?..

— Позвольте, позвольте, товарищ Мухтаров! Это люди, организованные в профсоюз. Послать их можно куда угодно, но… снова им надо платить подъемные, проездные.

Мухтарову вдруг захотелось показать Лодыженко, как он в действительности относится к. Преображенскому, и он раздраженно сказал:

— Да вы что, навеселе, товарищ начальник строительного отдела? Тогда проспитесь.

— Товарищ Мухтаров, я не знаю, кто из нас пьян. Оскорбляете вы меня, а не я вас. Существует положение…

— Прошу извинить… Но квалифицированную рабочую силу мы решили направлять на ответственные участки строительства. Объясните же мне, пожалуйста… Собственно, об этом после… Немедленно сконцентрируйте у инженера Синявина и на Кампыр-Равате квалифицированных рабочих!.. Видно, товарищу Лодыженко следовало бы позаботиться о том, чтобы наши руководящие кадры знали законы использования рабочей силы на стройках. И не тратить подъемные на переброску рабочих с одного участка на другой! Нужно разъяснить это в первую очередь бухгалтерам… Право же, вы удивляете меня, Виталий Нестерович. А еще собираетесь вступать в партию!..

— Как это можно назвать, товарищ Преображенский? — с раздражением сказал Лодыженко.

— Вредительством, во всяком случае, это нельзя назвать, товарищ Лодыженко. Диверсанту надо быть круглым идиотом, чтобы при нашей суматохе и многоначалии не найти более чувствительного объекта для вредительства…

— Да перестаньте, не до этого! Ответьте толком, кто направил квалифицированную рабочую силу на второстепенные участки? — спросил Мухтаров, прекращая неприятный спор.

— Как это кто? — равнодушно спросил Преображенский.

— Приказ!.. Кто подписал приказ о том, чтобы квалифицированные рабочие снимали опалубку из бетона на Майли-Сае?

— В такой суете возможны и недосмотры и что хотите. Я получил от вас приказ, товарищ Мухтаров, срочно подготовить Майли-Сай для показа какой-то ответственной комиссии. Как раз подоспели эшелоны с рабочими… Наконец, погодите, я принесу ваш приказ. И не один!

Саид почувствовал в этих словах продуманное, хотя и замаскированное сопротивление со стороны Преображенского.

Преображенский, не говоря более ни слова, пошел в контору. Казалось, что Саид теперь выполнит то, чего так настойчиво добивался Лодыженко, а он все откладывал до удобного момента.

— Ну, что же, поедем к строителям? — воскликнул Мухтаров, не то советуясь с Лодыженко, не то отдавая распоряжение шоферу.

По пути Саид вспомнил о телефонограмме. Он еще до сих пор чувствовал себя оскорбленным, вспоминая ироническую улыбку Преображенского, подававшего ему развернутый листок бумаги. Хотелось разорвать этот клочок. Но здесь рядом сидел Лодыженко.

Телефонограмма была написана под копирку выдержанным каллиграфическим почерком Молокана. Даже подшили к делу копию. Кому нужна такая аккуратность?

«Многоуважаемый Саид-Али! Вы обещали зайти ко мне и посмотреть на нашу дочь. Не шокировала бы вас поездка в авто? Жду вашего визита. Может, пусть Женя захватит вас, когда будет ехать в Намаджан?

С уважением Любовь Прохоровна Храпкова».

Саид-Али, повинуясь неясному внутреннему побуждению, протянул клочок бумаги Лодыженко.

Автомашина приближалась к конторе участка. Вдоль дороги группами лежали дехкане с кетменями и узелками. Поглядев на них, Саид вспомнил Кампыр-Рават и таких же дехкан, которые, обливаясь потом, врубались в скалу или откатывали вагонетки с породой. Уже издали было слышно назойливое ворчание — это музыканты-карнайчи, как обычно с утра до ночи, надсадно дули в свои длинные медные трубы.

XXV

— Исенджан-ака! Аллагу акбар… Ассалам алей-кум! — набожно произнес один из дехкан, подходя к арык-аксакалу, когда тот катил пустую вагонетку меж рядов бетонных массивов, поджидавших своей очереди погрузки.

— Аманмысыз! — не останавливаясь, ответил старик.

— Исенджан-ака, вас просит имам-да-мулла святейшего мазар Дыхана заглянуть к нему завтра вечером.

Старик остановился. Зрачки его забегали, как у пойманного преступника. Казалось, это приглашение отрывало его от любимой работы или требовало от него представления какого-то неприятного отчета. Исенджан остановился, хотел было что-то сказать, да сдержал себя и, лишь махнув рукой, пробурчал уже на ходу:

— Э… Майли.

Исенджан хорошо знает, что это за собрания у имам-да-муллы. Совсем недавно он рассказал дехканам о жалобе, которую обитель направила правительству. И старик даже удивился, когда почувствовал, что все эти дела стали надоедать ему. Старательно выполняя задания, получаемые в обители мазар Дыхана, он вместе с тем привыкал к работе на строительстве. Здесь он — арык-аксакал! И, когда перед его глазами возникла новая полоса арыка, он почувствовал себя художником своего дела. Ему хотелось крикнуть так, чтобы слыхали все находящиеся на магистрали: «Мираб-ака-а! Четыре сипая в шпору, силевые воды приближаются…» А тут приглашение к имам-да-мулле!

Задумавшись, Исенджан толкнул вагонетку за поворотную крестовину. Вдруг из туннеля выехал эшелон вагонеток. Старик не обратил внимания на звонки тягача — здесь это было обычным явлением даже для него. Но находившийся рядом инженер Синявин быстро подхватил Исенджана, спасая его от беды. В этот момент эшелон налетел на пустую вагонетку старика и раздавил ее. Только треск вывел из оцепенения Исенджана. Отбитым тормозом ударило старика по ногам, и он, потеряв сознание, упал на руки Синявину. Рабочие, сопровождавшие эшелон, на ходу что-то крикнули, окинув взглядом потерявшего сознание аксакала и обломки вагонетки, и пролетели дальше, не выпуская из рук тормоза.

— Ах, ч-черрт! — выругался Синявин.

Двое дехкан подбежали к Синявину и унесли бесчувственного Исенджана.

В палатке, пока ожидали прихода фельдшера, больной пришел в сознание, застонал, потом, поняв, в каком оказался положении, попросил:

— Позовите ко мне муллу Гасанбая… он где-то тут. — Исенджан показал рукой куда-то в сторону палатки. Дехкане, торопясь разыскать муллу, покорно разбежались в разные стороны.

Высокий, совсем еще молодой мужчина, с набожно сложенными на груди руками, вошел в палатку. На лице у него печаль, на устах молитва.

— Аллагу акбар! Учитель, с тобой случилось несчастье, ты звал меня?

В палатке, кроме раненого учителя и молодого ученика, никого больше не было. Исенджан силился приподняться, и ученик помог ему.

— Мулла Гасанбай! Завтра вместо меня пойдешь в обитель к имам-да-мулле. Расскажи ему о несчастье со мной, послушаешь, что будут говорить в обители, помолишься…

— Но, учитель мой… Я здесь всего-навсего три недели, никого и ничего не знаю. Имам может спросить меня о чем-нибудь.

— Тем лучше, мулла Гасанбай, и тебя никто не знает. Иди туда, послушай и мне потом обо всем расскажешь. И никому слова не говори об этом. Даже самому себе. Забудь о том, что я послал тебя.

— Хоп, хоп, хоп! — каждый раз срывалось с губ молодого человека.

А на дворе Синявин говорил фельдшеру:

— Старик полезным стал, и какая досада, что его так неожиданно покалечило. Хотя бы кости остались целы.

В палатку вошел фельдшер и, наскоро осмотрев ноги аксакала, спокойно ответил:

— Ничего страшного. Три-четыре недели — и старик будет на ногах. Кости как будто целы, но много крови потерял он. Правая нога… Везите в больницу.

XXVI

По саду обители стелились вечерние тени. Казалось, будто день постепенно засыпал от усталости. Освежающей росой покрылась зелень.

В душном воздухе аромат растений и цветов смешивался с гнилым болотным смрадом хауза. Летучие мыши камнем падали на белые чалмы толстых ишанов и на бухарские чапаны людей, что по знакомым тропам сквозь густые заросли сада украдкой пробирались к просторной садовой беседке возле хауза. Ни приветствиями, ни репликами, ни шепотом не нарушали они тишины заката, укрываясь в тени деревьев, которая с приближением ночи становилась все гуще и темнее.

Мулла Гасанбай еще на пороге в сад собирался сбросить свои башмаки, но, заметив, что другие этого не делали, на носках прошел за имам-да-муллой. Ему пришлось руками придерживать свою чалму, чтобы переплетавшиеся между собой ветви не сорвали ее с головы. Усаживаясь на ковре, Гасанбай услыхал, что сам имам-да-мулла рекомендовал его присутствующим как помощника Исенджана.

А лунный свет серебрил тени, пробирался сквозь густое кружево листьев.

Люди расселись возле хауза. В этой романтической полутьме их лица, исполосованные лунным светом, казались загадочными. На ковры подали кок-чай, и присутствующие сразу же заговорили.

Гасанбай растерялся от неожиданности. Он должен был о чем-то рассказать присутствующим, но ему даже никто вопроса не задал. Он только кратко проинформировал Алимбаева о несчастье, постигшем старика Исенджана.

Беседа, как показалось Гасанбаю, началась где-то в другом месте — здесь ее лишь продолжали, и ему вначале трудно было уловить суть разговоров, а ведь он должен будет обо всем услышанном рассказать старику. К тому же этот стройный мужчина, которого зовут имамом из Амритсара или капитаном Шоу из Мирам-Шаха, говорил на не совсем понятном для Гасанбая персидском или турецком языке. А к своему спутнику — очень высокому, одетому в новый бухарский халат, он обращался на вовсе неизвестном языке, называя его «сэром». Он долго и горячо, но негромко говорил об упадке ислама в узбекской долине, где собралось столько людей на строительстве в Голодной степи. Длинноногий «сэр» расхаживал вдоль хауза. Его голова, в расшитой золотом бухарской тюбетейке, то отсвечивала лунным светом, то пряталась в тени. Иногда он бросал какие-то, очевидно острые, реплики имаму из Мирам-Шаха, также неизменно называя его «сэром», и то и дело раскуривал свою трубку, почему-то все время гаснувшую.

Говорили и другие. Гасанбай понемногу стал понимать, на какое совещание попал он по воле Исенджана. Он ловил каждое слово, запоминая имена. Особенно трудно было ему запомнить одну фамилию, которую все время упоминали ораторы, толкуя о строительстве в Голодной степи. Об этом человеке говорили пониженным голосом, неясно называли его фамилию, особенно аксакалы-имамы, которым трудно было произнести ее. Только имам-да-мулла из Амритсара произносил эту фамилию ясно, выразительно и непременно величая его тоже «сэром»: сэр де Кампо-Сципиу.

Так длилась таинственная беседа в черной пустоте ночи, кое-где прорезанной лунными зайчиками, скакавшими меж густых ветвей. Гасанбай чувствовал, что все его существо дрожит от страха и от непривычного напряжения.

Стройный, с типичной арабской бородкой, как у молодых еще шейхов, имам-да-мулла из Амритсара, будто устав от пылких слов, присел, взял пиалу, вылив через плечо остывший чай, подставил ее кому-то, чтобы налили горячего, и, ни к кому не обращаясь, пробормотал:

— Такой упадок, такой упадок…

— Я сомневаюсь, капитан, в том, что нам удастся здесь что-нибудь сделать. Строительство основного арыка, по которому пойдет вода в степь, уже почти закончено, — сдержанно ответил ему Алимбаев.

— Сэр де Кампо-Сципиу уверяет, что на строительство уже израсходовано более двухсот миллионов рублей, — бросил реплику, с трудом подбирая узбекские слова, высокий человек с погасшей трубкой, стоявший в тени.

— Более двухсот миллионов — это правда, хотя считал их только один сэр де Кампо-Сципиу. Но поверим ему, ведь он сподвижник наш. И все же строительство не прекращено… — прихлебывая чай, заметил имам из Амритсара.

Алимбаев, поддавшись настроению имама, которого он в горячке называл и капитаном, тяжело вздохнул.

— Аллагу акбар! Строительством все более увлекаются дехкане, — продолжал имам из Амритсара. — Дехкане перестают верить нашим молитвам, ибо здесь, в степи, они плохо проникают им в души. Исенджан, да и другие молятся уже с большой оглядкой. Боятся они или сами теряют веру?.. Об этом надо вам знать, имам Алимбаев! Даже женщины в кишлаках благословенной аллахом долины — и те заговорили о Голодной степи, священная чиммат становится теперь тяжелой для них.

— Пускай!.. — решительно отрубил высокий с потухшей трубкой. — Инженеры верят в то, что надо тратить деньги на строительство. Мы должны расходовать их без конца, не останавливаясь.

— Чтобы достроить? — полуиронически спросил имам-да мулла Алимбаев, точно не доверяя тому высокому, который все время скрывался в тени возле хауза.

— И не достроить… Чтобы истощить, понимаете? Они уже на шестьдесят процентов сократили ассигнования на образование; есть проект совсем прекратить кредитование бедноты, и все это поглощает строительство. Еще год… и оно поглотит даже правительство вместе с их главкомами, наркомами и всякими другими «комами». Наш же «Комитет действия» пока что израсходовал на это не ахти какие суммы.

В разговор снова вмешался «капитан».

— Все же я считаю, что Мухтарова надо удалить со строительства. Мелкое вредительство неэффективно, да и к тому же бросается в глаза. Нужно, чтобы у руля находился свой человек, который сумел бы доказать на деле нецелесообразность дальнейшего строительства. Последний случай с заменой начальника строительной конторы показывает, что у нас есть такая же возможность заменить и самого Мухтарова. А секретаря партийной организации — устранить…

— С работы?

— Из жизни!.. К тому же имейте в виду — на строительстве нет ни одной мечети, и поэтому рабочие-дехкане отвыкают от ислама, не слыша ежедневных утренних и вечерних призывов азана…

«Капитан» еще долго говорил. Когда же, забыв об осторожности, начали высказываться все разом, к толпе, крадучись, подошел на носках один из обительских слуг и шепнул имам-да-мулле: его просит таджик-чайханщик, только что вернувшийся из Намаджана. Имам-да-мулла, поднимаясь, промолвил:

— Ну что же: его могут судить и снять со строительства — это уже очевидно. А хотелось бы совсем избавиться от него. Ему верят, да и сам он, как Моисей, уверен в том, что призван вывести Узбекистан в обетованную землю коммун и социализма. Уже несколько дней на центральном участке шумят дехкане, призванные на работу по трудповинности. Но Мухтаров отослал конную милицию и сам живет среди бунтовщиков. Люди уже заговорили не по-нашему. Камень в голову, нож в спину — вот что осталось ему, как и Лодыженко. Все зло в них… А впрочем, как знаете, так и решайте, мы все исполним.

Сидевшие на коврах люди задвигались, поднялись и, точно боясь нарушить царившую вокруг тишину, начали исчезать, как привидения, один за другим в густой тьме, окутавшей сад. Только взволнованный Гасанбай заторопился, наскочил на высокого, высохшего, точно обломанный тутовник, человека, рванулся в сторону, побежал, но чалма, зацепившись за ветку, упала с головы. Хотелось как можно скорее вырваться отсюда, чтобы его как преступника не запятнали вот эти насмешливые, такие подвижные серебряные зайчики лунного сияния.

XXVII

Лодыженко, не заезжая в строительную контору, прямо с вокзала направился на участок к Саиду. Мухтаров уже четыре дня на центральном участке, где митинговали дехкане. Вместе с Каримбаевым он старался ввести в берега это волнующееся море.

Аксакалы днем и ночью уверяли Саида, что «бунт» можно ликвидировать быстро.

— Только дайте нам в помощь милицию. Зачем вы отослали конников с участка? С людьми сладу нет…

И вот наконец Лодыженко вернулся из области.

— Ну?.. — спросил Саид, встретив его недалеко от лагеря.

— А что делается тут? Милицию не вернул?

— Нет. И возвращать не намерен.

— Правильно! Секретарь обкома собирается на днях сам приехать сюда. На бюро ставили вопрос о дехканах, работающих по трудповинности. Нам такого нагоняя… обоим записали. И о конной милиции — тоже. Ходжаев говорит — это сделали умышленно, чтобы спровоцировать массы на беспорядки.

— А разве я не то же говорил?

— Да, все это Преображенский.

— Преображенский… Мы должны были бы уже знать, как работать с этим беспартийным специалистом… А об оплате дехкан наравне с рабочими, об организации коллективов говорили?

— Согласились с нашим предложением. Только о коллективах будет дополнительно принято развернутое решение. Обком сам будет проводить широкую кампанию в кишлаках. В связи с этим Гафур Ходжаев хочет приехать в степь.

Какие нечеловеческие усилия надо приложить, чтобы успокоить взбудораженную массу людей! Она, точно стихийный вал, несется, нарушая порядок. В этом сплошном гуле выделяются отдельные крикливые голоса, но они лишь увеличивают сумятицу — трудно понять, чего добиваются собравшиеся.

— Чего они хотят? — спрашивал Лодыженко у Саида.

Когда дехкане стали немного успокаиваться, Саид-Али и другие поняли, что они могли утихнуть, лишь накричавшись вволю.

— Никакой натурповинности. Каждому, кто будет работать честно, уплатим полностью за его труд. Но не только это должно интересовать советского дехканина, который влачил нищенское существование, получая ничтожное количество тегирманов воды в своем кишлаке. Мы даем жизнь пустыне. Для кого все это? Вы же должны создать на этих землях колхозы! Каждый, кто понимает меня и желает себе добра, пускай подумает над этим как следует. Запишитесь в конторе и работайте на распределителях. Наше дело — подать сюда воду, а вы сами должны распоряжаться ею, — заканчивал свое выступление Саид перед утихшими людьми.

Люди выбирали из своей среды мирабов, записывались и уходили работать. Но были и такие, кто втихомолку обходили помещение конторы и скрывались в степной пыли.

Саид-Али, еле держась на ногах, садился в автомашину строительного отдела. На этой машине приехал сюда Лодыженко, который теперь оставался здесь, чтобы подготовить запись, подбодрить упавших духом людей. Саиду тяжело становилось справляться самому. В помощь Лодыженко он оставил и Каримбаева. «Неужели дехкане до сих пор не понимают, что от орошения Голодной степи зависит судьба страны? Неужели… или не хотят они сбросить ярмо со своей шеи? Какая напряженная борьба! И как здесь нужен пролетариат…»

— В Чадак! — решительно крикнул Саид шоферу, забыв за овладевшими им думами и о Лодыженко, и об успокоенных дехканах.

И только когда автомашина тронулась, Саид вспомнил о телефонограмме, которую он отдал Лодыженко. Ему стало досадно. Почему-то сейчас Саиду хотелось верить в ее искренность.

«Поглядеть на нашу дочь…»

Саиду в самом деле хотелось поглядеть на свою дочь. Он расправил плечи, вздохнул полной грудью, но все же ему было тесно, не хватало воздуха. Наклонившись к шоферу, он так крикнул «айда!», что тот испуганно поглядел на начальника.

Однако Саид-Али заметил в глазах шофера не только испуг, но и внимание и настороженность. Вдруг он вспомнил о разговоре с Васей Молоканом, о его каком-то соперничестве «по пьяной графе» с этим человеком. Ему хотелось бы расспросить, как помирились они по той «графе». Но в быстром взгляде шофера он не заметил даже проблеска человеческого тепла, располагавшего к такому разговору. Напротив, в нем можно было прочесть решимость дать отпор любому вмешательству в его личные дела. Саид подумал о том, что внешность шофера была примечательной. Аккуратно подстриженные, густые, будто шелковистые усы русого цвета придавали ему солидность человека, у которого за плечами более тридцати лет. А в то же время раскрасневшееся от быстрой езды лицо, огоньки в глазах, развевающиеся на ветру густые волосы делали его совсем молодым. Когда он правой рукой легко и уверенно правил блестевшим на солнце рулем, а левую клал на борт машины, то его плечи становились не по-юношески широки, поражали своей силой.

«Серьезный соперник для Молокана», — подумал Саид и перевел взгляд на степь, на дорогу. Но его все же подмывало узнать: что же в той «пьяной графе» могло послужить поводом для столкновения этих двух совсем разных людей?

Они проезжали по мостам через арыки, мимо лотков. Кое-где на засушливых гурум-сарайских землях виднелась убогая растительность. Голодная степь сюда вклинивалась своим южным крылом глубже, чем в других местах. Левее, у подножия горы, в знойной мгле, как мираж, вырисовывался зеленый Караташ, и над ним возвышался древний минарет обители мазар Дыхана.

У Саида мелькнула мысль свернуть в степь и поехать прямо к Караташу. Он даже приподнялся, чтобы сказать шоферу о своем желании, но это была лишь вспышка энергии, тотчас угасшая.

Из-за невысоких кустов, росших на заброшенном зауре, показался молодой мулла Гасанбай. Он бодро шагал из Караташа на строительство и, казалось, не ощущал ни зноя, ни усталости. Аккуратно завязанная чалма являлась наглядным свидетельством чистоты и искренности этого будущего служителя ислама.

Саид, не раздумывая, велел остановить машину.

— Аманмысыз, уртак! — поздоровался он, еще не поравнявшись с ним.

— Саламат бармыляр!

— Откуда держишь путь, мулла? — опираясь на борт машины, обратился к нему Саид на родном языке.

— Из обители, ходжа-бай.

— Из обители? Молиться ходите в такую даль или впервые идете на строительство?

Честные юношеские глаза, никогда еще не лгавшие, тревожно забегали, а лицо зарделось, как у посватанной девушки. Гасанбай посмотрел на управленческого шофера, потом на Саида и, отважившись, сказал:

— Молился… А тебе, ходжа-бай, следовало бы быть поосторожнее, — уже шепотом добавил он, снова поглядывая на шофера. — В обители молятся и инженеры, капитаны, сэры-имамы… Все они в саду имам-да-муллы молятся при лунном свете и что-то недоброе замышляют против степи…

— Какие инженеры, капитаны? Что ты говоришь, мулла? Вино в Караташе пил? — смеясь, спросил Саид, но, почувствовав в его словах тревогу, огляделся.

— Мне, юноше, непристойно лгать такому башка ходжайину!.. — сказал Гасанбай и пошел себе дальше. Саид поднялся с сиденья, хотел было остановить юношу, но им уже овладели сомнения, догадки. А тело просило, требовало покоя. Шофер почувствовал состояние Мухтарова и спросил:

— Может, вернемся, подвезем муллу, закончите с ним разговор?

По вопросу шофера нельзя было судить, понял ли он, о чем говорили по-узбекски Саид и мулла. Быть может, он только обратил внимание на возбуждение начальника, очевидно, не все сказавшего этому узбеку.

— Поехали дальше! — приказал Саид, обдумывая слова молодого муллы. Шофер нажал на газ, автомобиль рванулся с места и понесся по степи.

«Инженеры тоже молятся в садах имам-да-муллы», — сверлила мозг Саида фраза, только что им услышанная. Он оглянулся вокруг, но уже никого не было среди гурум-сарайских кустов.

XXVIII

«Богатому черт детей качает», — говорит старая пословица. Гурум-сарайцы не были богатыми, а своих детей даже сами не качали. Кишлак, точно заброшенные развалины, лежал среди сыпучих песков. Разбитый арык по неделям стоял сухим, ожидая, пока чадакчане соизволят подать из Чадак-сая на несколько дней воду.

И это называется жизнь!

Скудное, жалкое нищенское существование! И как только живут люди в Гурум-Сарае? Саид проехал между убогими развалинами дувалов, таща за собой пыль, будто собранную со всей степи. Автомашина остановилась возле общественной чайханы.

Это была какая-то пародия на чайхану: здесь не было ни нар, ни кошмы. Потрепанные циновки на полу сиротливо топорщились, а на темной стене с трудом можно было разглядеть портреты.

Ветер. Пыль. Мухи.

Казалось, они слетелись сюда со всего мира, будто предвещая появление здесь голодной чумы. Дехкане спокойно, полусонно отгоняли их, вытаскивали из пиалы, не выражая никакого возмущения. Это им кара за то, что неверные заполонили правоверные земли, за то, что Голодную степь, убежище шайтана, хотят оросить водами святейшего Дыхана. Началось с мух, уверяли седобородые деды, а скоро придет время, когда степные шакалы в таком количестве нахлынут в кишлаки, что наконец-то разбудят их от спячки, принудят их стать на защиту веры отцов…

Саиду тяжело было видеть эту нищету и темноту. Но какие слова здесь могут подействовать?

Закрыли дверь чайханы, зажгли сальную плошку. Ослепленные мухи так загудели в темноте, что казалось, будто они вот-вот разрушат стены, а на дворе зашумел ветер, поднимавший вихри пыли и песка.

Тоскливо…

— Вам надо уйти из Гурум-Сарая. Вы все больны, голодны. Нищета вас замучила, — только и мог для начала произнести угнетенный всем увиденным Саид.

— А куда денешься? Да тут была бы такая земля, если бы не эта пыль из Голодной степи да воды побольше! Испокон веков мы получали воду каждую неделю или даже два раза в неделю, а теперь только раз в две недели. Арык, точно сковородка: зашипит вода по горячему дну, испарится от солнца, и, пока пройдет пятнадцать километров до кишлака, землю лишь слезой оросит.

Освоившись со светом, мухи снова полезли в пиалы, Саид вынужден был отказаться от чая.

— Куда идти? В Голодную степь! — воскликнул Саид-Али, почувствовав, как вернулась к нему его энергия. — В Голодную степь, — подтвердил он и задумался: а что, если пойдут? Вот поднимутся сейчас всей массой и пойдут, расселятся на сухой равнине и зашумят по всей Голодной степи голодным криком: «Су-у киряк![23] Во-ды-ы, во-о-ды-ы!..»

— В Голодную степь? — спросил общественный чайханщик, прерывая думы Саида-Али.

— Да. Там чудесные земли. Какой дурак забил ваши головы мыслью о том, что это проклятая земля? Да я же узбек или тоже «неверный»? А ваш Каримбаев, а другие? Они такие же узбеки, как и вы, заботятся о судьбе своих детей, о судьбе края! Разве нам не жаль и края, где родились, и людей, с которыми выросли, и тех же… отцов! «Неверные»… — произнес с горечью Саид, и злость и жалость к этим забитым, обездоленным дехканам овладели им.

Оторопевшие дехкане скорее почувствовали страдания Саида, чем поняли его слова. Чайханщик торопливо налил чай в пустую пиалу Саида, хотя все они пили из одной пиалы.

— Каримбаев коммунист! А коммунисты… Но ведь и там нет воды, — робко возразил кто-то из сидевших позади.

— Так должна быть! И разве коммунисты не такие же люди?.. Если бы только вы, дехкане, беднота, смелее поддержали их! Эх… Тяжело мне говорить об этом. Будто только партия, большевики, только мы, узбеки-коммунисты, а не тысячи трудящихся узбеков хотят оросить Голодную степь, хотят оживить эту мертвую долину, чтобы край…

— Но тогда должна будет погибнуть обитель…

— Погибнет! Надо, чтобы погибла. Она уж больно разжирела от вашего пота. Вы голодаете, вы изнемогли от постоянного горя, а обительские ишаны становятся все толще и сундуки имам-да-муллы все тяжелее. Они заняли самые лучшие земли, создали для себя рай земной, а вам за ваши пот и кровь пока что обещают только счастливую загробную жизнь. Этого им совсем не жаль! Да пускай лучше умрет царство ишанов, чем мы с вами погибнем в борьбе и своими костьми удобрим их землю. Они перенесли сюда мединский коран, обманывают…

Саид говорил уже с таким воодушевлением, что некоторые даже поднялись с циновок. Встал и Саид-Али.

— Так что же делать?

— Что делать? — спросил Саид и тут же подумал: «Как, в самом деле, помочь им сейчас же, в эту секунду?» И сказал: — Обсудите у себя на собрании, организуйте артель, коллектив, если хотите. Вам дадут самые лучшие земли… Я еще заеду к вам, пришлю людей… — закончил Саид и быстро направился к выходу, будто торопился подготовить им достойную встречу в степи.

В открывшуюся дверь ударили свет и пыль. Мухи покрыли циновку, поднос с лепешками, пиалы. Саид садился в машину, а следившие за ним дехкане сидели неподвижно, словно у них не хватало решимости и сил задержать его, чтобы повременил, пока их отяжелевшие от тягостных забот головы не продумают сказанное им.

Саид уехал, а дехкане все сидели в чайхане, раздумывая над его словами, которые вселили в них надежду на спасение.

— Он странный человек, — сказал кто-то, когда автомобиль скрылся за дувалом.

— Странный, но наш! Он вместе с Каримбаевым и другими борется за лучшую долю для народа. Коммунисты!..

XXIX

Саид ощущал, как в его душе крепли могучие жизненные силы. Ему казалось, что теперь созданы условия, которые позволят усилить темпы строительства в Голодной степи. Постановление обкома партии, о котором рассказал ему Лодыженко, открыло новые горизонты. Теперь строительство спасено! И он ясно представил себе картину завершения строительства.

Неужели ему не хватает простора для деятельности? Обычные «исходящие» и «входящие» бумаги засыпали машинисток, горами завалили столы ответственных руководителей, затуманили им глаза, отравили разум. «Что я сделал за это время по собственной инициативе? Подписывал бумаги, отвечал на них, торопился составлять отчеты, доклады… А эти несчастные с таким жаром торопятся передать друг другу идиотское сообщение о том, что, дескать, аллах будет карать всех за орошение Голодной степи. И в то же время сколько у них силы, сколько неразбуженной энергии! И мы, инженеры, коммунисты, далеко не все сделали, чтобы направить эту творческую силу масс по правильному руслу. Сам… уничтожил на своем пути не одного носителя гнили, и вот теперь уселся в то же самое протертое кресло, еще старательнее подписываю, накладываю резолюции. Тьфу!..» Саид так громко сплюнул, что шофер обернулся к нему и, словно поняв его переживания, улыбнулся, чуть показав ряд разукрашенных золотом зубов.

Улыбнулся и Саид, но тотчас же вспыхнул: «Почему шофер улыбается, неужели он понимает мои мысли?»

Саиду показалось, что шофер строительной конторы — совсем чужой ему человек — подслушивает его думы. И он еще больше разозлился в ожидании новой возни с очередным ворохом бумаг.

Подъезжали к чадакским землям. Будто сама природа отделила их от гурум-сарайских земель. На нивах не было и клочка обнаженной земли. А огромная полоса зеленых тополей тянулась к солнцу. Саид оглянулся, но за длинным хвостом пыли, поднятой машиной, он не увидел кишлака, который пробудил в нем столько свежих мыслей, пробудил так много радостных надежд. А вот эта зелень, это изобилие — они рождают только праздные мысли да жажду к поэтической неге.

Вспомнил…

Воспоминания нахлынули, как саранча… Разочарования сжимают грудь и заставляют тревожно биться сердце.

«Скорее добраться бы в Чадак, да вскочить на неоседланного Серого, и податься в горы, в ущелья».

— Файзула! — крикнул он всаднику, промелькнувшему мимо в дорожной пыли.

Остановились. Файзула, босой, в одной рубахе, едва держась в стареньком седле, подталкивая пятками Саидова Серого, подскакал к машине. Конь шарахнулся в сторону, а Файзула что-то бормотал, но Саид-Али не мог разобрать слов: мешал гул мотора, и Серый в страхе пятился. Наконец шофер выключил мотор автомашины.

— Саид-ака, Този-хон умирает… вчера это произошло… Мать просила.

И тополя, и квадраты нив с распустившимся хлопком, и удивленные дехкане, сбежавшиеся на шум автомобиля, — все осталось позади, вместе со столбом пыли, поднимаемым автомашиной Саида.

«Този… Его сестра умирает… Този-хон», — и у него вдруг мелькнула иная мысль. «Умирает его жена… В Чадаке не знают о его тайне. Жители уверены, что умирает его, Саида, жена».

— Какая бессмысленная, дикая трагедия… трагикомедия… — вслух поправился взволнованный Саид-Али.

XXX

Первая забота — это выпроводить знахарок, которые суетились во дворе и особенно в ичкари. Они ходили и, нашептывая какие-то заклинания, размахивали еще новой красной паранджой Този-хон. Саид, увидев это, почувствовал себя глубоко оскорбленным и не выдержал:

— Файзула-ака! Скажите маме, Адолят-хон, чтобы она сейчас же выгнала со двора знахарок. Всех до одной, слышите? Или я уеду прочь, хоть и все здесь… — едва расслышал торопившийся старый Файзула последние слова Саида.

Заплаканная Адолят-хон вышла к виноградной беседке, где расхаживал Саид-Али, расстроенный внезапно налетевшими мыслями и неожиданными событиями.

— Сын мой! Ты накличешь беду на наш дом. Фаланга смертельно укусила нашу Този-хон. Кто же, как не они, спасут ее от смерти…

— Тогда я уеду из дому. Я не могу пережить такого стыда, такого надругательства.

— Саид! Она твоя сестра. Този-хон просит, чтобы ты зашел к ней, она хочет поговорить с тобой о чем-то, что так терзает ее душу. Ты не оставишь двор твоего отца, не исполнив просьбы нашей Този.

— Мама! Я уважаю Този-хон, и у меня нет сомнений в том, что она родная сестра, но все ж… не пойду к ней до тех пор, пока во дворе не простынет и след от знахарок. Умирайте все… Пусть исчезнет Чадак… не пойду, — возбужденно, со слезами на глазах выкрикнул Саид-Али, мечась меж виноградных лоз и прутьев.

— Ведь она же умирает, Саид, — горестно простонала мать.

— Не пойду-у! — ответил Саид и вдруг бросился бежать так, что чуть было не сбил с ног шофера, шедшего по тропинке к беседке.

— За врачом! Немедленно за врачом, за Евгением Викторовичем. С предельной скоростью… слышите?

— Хорошо, хорошо, товарищ Мухтаров. Я, собственно, и сам думал… Хоп… хоп… Через час я вернусь с Храпковым.

— Поезжайте! — упавшим голосом промолвил Саид, поворачиваясь к матери. Он обеими руками сдавил себе голову. Тюбетейка упала и покатилась с бугорка, а пальцы нервно перебирали пышные волосы. Адолят-хон заметила, что его кудри на висках были сильно тронуты сединой. Волосок за волоском завивались колечками среди густой шевелюры серебряные нити, и при их виде сердце матери разрывалось на части.

«Сын, но уже не дитя, не дитя…»

— Саид-оглым! Зайди к Този.

— Лишь тогда, когда во дворе не будет ни единой знахарки!

Старуха Адолят-хон, вздохнув, еще раз поглядела на взволнованного сына и, склонив голову, спустилась во двор.

Спустя некоторое время по той же тропинке сошел и Саид-Али. Старик Файзула плотно закрыл ворота за последней знахаркой. Обозленные старухи бормотали что-то себе под нос да все поворачивали свои черные и пожелтевшие чиммат к беседке, утопавшей в винограде.

XXXI

Автомашина на большой скорости вернулась на участок без Саида, и Лодыженко торопился узнать, что же с ним произошло. Но, не дойдя еще до конторы, он успел заметить, как шофер, поспешая к автомобилю, что-то крикнул Преображенскому, а затем машина пролетела буквально перед самым носом у Лодыженко и, выбравшись из гущи арб, вместе со столбом пыли понеслась к больнице.

— Что случилось с Мухтаровым? — еще издали спросил Лодыженко у Преображенского.

— Ничего не понимаю. Шофер выскочил, схватил записку к главному врачу и вот, как видите, покатил. Только крикнул, что в Чадак, там какая-то жена или… сестра. Ни черта не понимаю… — ответил он, зажигая трубку.

— Удивительно.

— М-да-а! — протянул Преображенский, выпуская клуб дыма. — У меня возникла новая идея, товарищ Лодыженко. К сожалению, я человек беспартийный, и мои идеи, как правило, не доходят до вас.

— Что же это еще за идея такая? У вас что-то часто стали появляться все новые идеи, товарищ Преображенский. Даже не мешает и то, что вы беспартийный.

— А знаете, все же я жалею об этом. Иногда просто становится непонятным. Вместе работаем, болеем…

— Так какая у вас идея?

— Идея! Видите ли, я подумал о том, что можно было бы дехканам, призванным по трудповинности, уплатить за их работу да пообещать им самые лучшие участки вот тут, возле Уч-Каргала. Вот и можно было бы с ними закончить работы, а этих, выписанных, отправить бы…

— Так быстро? Но ведь им надо платить ликвидационные, проездные.

— Сейчас не лучше. Мухтаров приказал перебросить их на Кампыр-Рават. Во-первых, у меня есть данные о том, что они, наслушавшись об обвале, не захотят туда переезжать. Ну, скажем, это чепуха; но подъемные же им, безусловно, придется платить. Это составит по меньшей мере…

— Интересно, а кому же это взбрело в голову направить их на Майли-Сай, на котором и без них строительство было уже почти закончено? Просто, скажу, какая-то злая воля. Но я должен огорчить вас — квалифицированные рабочие уже сегодня переезжают в Кампыр-Рават к Синявину. Никаких подъемных не просят. Только бараки… О них Синявин позаботится. Да, около сотни человек пожелали возвратиться обратно. Придется отправить их.

Преображенский вынул изо рта трубку и, не глядя на Лодыженко, деловито перебил его:

— Без ликвидационных и проездных?

— Нет, этих с ликвидационными и проездными. Вот приказ инженера Мухтарова. В течение осени и зимы мы должны закончить первую очередь строительства в Голодной степи. Весной должны пустить воду на два участка, а у нас…

В это время к конторе приближался запыленный и, очевидно, усталый мулла Гасанбай.

Гасанбай подошел к Лодыженко и, показывая глазами на дверь, в которую скрылся Преображенский, только успел спросить у него:

— Ким у?[24]

— Начальник строительного отдела.

— Гасанбай-ака! — окликнул его Юлдаш-бай, переводчик главной строительной конторы, вынырнувший из-за входной двери.

Гасанбай пошел за Юлдашем.

По дороге пронеслась машина с хирургом Храпковым и старшей сестрой фельдшерицей Тасей. Лодыженко хотел было остановить автомашину, увидев, что в ней нет Саида. Но шофер не заметил его, заглядевшись на Га-санбая и переводчика Юлдаша, стоявших возле конторы.

XXXII

В ичкари на груде ковров и одеял лежала Този-хон. Ее лицо горело в лихорадке, а глаза испуганно блуждали по окну, по потолку, по нишам с посудой и останавливались на двери. Саид-Али на минутку задержался у двери, будто, входя в эту комнату, предполагал встретиться не с сестрой, а с кем-то другим. Он был без тюбетейки, с растрепанными волосами.

— Ака! — простонала его единственная сестра.

— Този, ты звала меня, но прости, я не мог зайти сюда, пока все эти кликуши… — И он зарделся. Ему стало стыдно, что он занимается рассуждениями, в то время как эта несчастная женщина то водит глазами по комнате, то останавливает свой взор на брате, и тогда ее зрачки сужаются и блекнут. В ее взгляде были печаль и безысходность.

— Този-хон! Ты хотела мне что-то сказать? Я послал за врачом.

— Саид-ака, я умираю… Меня жжет уже вот здесь в груди, где шевелится душа. Наклонись ко мне поближе… Я жила в обители. Таких, как я, там было немало. Все мы убегали в Намаджан и поэтому… утратили доверие имама и понесли наказание… Но, Саид…

Больная захлебнулась, и ее тело судорожно заметалось по постели. Саид схватил кружку с водой, чтобы дать сестре попить, но Този-хон отвела ее рукой, и на устах бедняжки едва заметно заиграла улыбка сестринской любви и благодарности.

— Я умираю, Саид… В обители твои… злейшие враги… Берегись их… — промолвила она и замахала руками, чтобы он уходил, а потом вдруг поднялась на локте и уже шепотом закончила: — У шейхов и мулл… есть свои инженеры на строительстве, они молитвами заклинают дехкан… Камень в голову… — И она еще энергичнее замахала руками, а ее глаза залились слезами. Она неотрывно глядела на Саида.

Саид-Али, ошеломленный словами сестры, пятясь, выходил из комнаты больной. У него мелькнула надежда, что Храпков, может быть, спасет ее. Только бы он подоспел вовремя.

Во дворе старика Файзулу окружили бородатые ишаны, соседи-дехкане. Между ними происходил какой-то спор, но Саид, объятый вихрем мыслей, вызванных словами Този-хон, не мог понять, о чем они толкуют.

— Саид-бай, нехорошо поступаешь! — такова была первая услышанная им фраза, произнесенная одним из ишанов. С Саидом-Али никто не поздоровался, а может, кто-нибудь и приветствовал его, да он не слыхал. У него кружилась голова и не было никакого желания видеть этих ишанов, а тем более выслушивать их набожные советы.

— Нехорошо поступаешь! — снова он услыхал чей-то голос, донесшийся из притихшей толпы.

— Я ничего не могу понять… В чем дело?

— Ты прогнал со двора лучших в Чадаке знахарок и пригласил врача к мусульманке. Доктора-мужчину, неверного, и при таком несчастье… Да известно ли тебе, молодой человек, какую ты беду накличешь на весь Чадак? Знахарки накличут… Для Голодной степи воды Кзыл-су забираешь у обители. Нарушаешь обычаи… Не позволим!

— Отцы любезные! Прошу вас не вмешиваться в мои личные дела. Уйдите с моего двора и дайте мне покой. И без вас тут…

Ишан угрожающе шагнул к Саиду. Толпа тоже зашевелилась. Во двор входили все новые и новые дехкане в праздничных чалмах, с руками, скрещенными на груди.

От подножия горы полетел звонкий уверенный голос суфи, призывавший к послеобеденной молитве.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар!.. — забормотали на разные лады ишаны — прямые потомки Магомета.

Но автомобильный сигнал прорезал чадакский уличный шум, и за дувалом захрипела машина, привезшая Храпкова.

Кучка людей в белых чалмах бросилась к воротам и закрыла их. У ворот сплошной стеной встали добрых два десятка правоверных. Саид понял, что задумала эта кучка мракобесов.

— Не пустим к мусульманке! — заревели ишаны и выставили свои раскрытые груди, будто приготовились умереть смертью храбрых. Евгений Викторович приподнялся на сиденье, почти испуганно, непонимающе спросил их, разводя руками:

— В чем дело? Я врач, к больной… Скажите мне по-русски.

— Они не хотят впустить вас к мусульманке, — перевела ему побледневшая Тася.

— Не пускают меня? Но ведь товарищ Мухтаров…

В это время Саид, возмущенный поступком дехкан, бросился к воротам. Один из дехкан преградил ему путь, но Саид почти бессознательно отшвырнул его от себя.

— Это дикость! Не смейте, вы, несчастные… Там умирает человек! Пустите врача…

— Не допустим, не разрешим глумиться над нашей верой… глумиться над адатом… К правоверной — впустить мужчину неверного?

Сквозь калитку Евгений Викторович видел всю эту свалку и готов был развернуть машину и унести ноги, пока его еще не схватили озверелые ишаны.

Однако Тасе, очевидно, вдруг пришла в голову какая-то мысль, и она, выпрыгнув из автомашины, подскочила к большой толпе чадакчан, собравшихся возле калитки, и обратилась к ним по-узбекски:

— Аталяр! Но ведь я-то женщина… Пропустите меня. Мы обязаны спасти жизнь правоверной. Пропустите меня, не задерживайте… она умирает.

После небольшой паузы дехкане снова загудели, замахали руками и выпустили со двора белобородого ишана, спорившего с Мухтаровым.

За ним вывели двоих и того дехканина, которого Саид оглушил ударом.

— Дохтур, пожальста, лечи этого. А женщине можно пройти к больной, только без этого ящичка.

— Однако же… — только и успела произнести Тася, как чемоданчик с инструментами и лекарствами исчез в толпе. Евгений Викторович схватился за голову, крикнул:

— Идите поскорее, что там… — а сам с трудом вылез из автомашины и направился к пострадавшему. Во дворе бранился Саид-Али, тесно окруженный жителями Чадака.

— Воды. Су киряк!.. — промолвил Евгений Викторович, осмотрев больного. — Хорошо же он его приутюжил! — и, оглянувшись, пальцем показал, чтобы ему дали чемоданчик с лекарствами. Дехкане больше не спорили и подали ему чемоданчик.

Дав лекарство больному, Храпков стал смелее и попросил, чтобы его все-таки пустили к больной. Нашлись и переводчики, переведшие его просьбу. Снова поднялся крик.

В толпу вскочила Тася.

— Евгений Викторович! Скорее дайте антитоксин! Может быть, еще удастся спасти ее.

Больной поднялся с земли. Он оглянул толпу, наклонил голову и сказал:

— Пропустите!

Это или что-то другое повлияло на толпу дехкан, продолжавших шуметь, но они постепенно расступались, давая проход врачу. Храпков схватил чемоданчик и стрелой понесся к дому, чуть было не сбив с ног рыдающую, с открытым лицом, седовласую Адолят-хон, бежавшую ему навстречу.

— Она умерла! — закричала Адолят-хон, вцепившись в Тасины руки. Тася быстро перевела Храпкову слова матери.

Врач был ошеломлен, и его лицо густо покрылось капельками пота.

— Это дикость, ужас… — промолвил он, уже не сдерживая себя и возвращаясь на улицу к автомобилю.

XXXIII

Вернувшись в управление, Саид зашел прямо к себе в кабинет. Курьеры аккуратно сметали пыль со стола, но забывали менять полинявшие от солнца листы бумаги, и от них веяло чем-то прошлым, ненужным.

Ему не хотелось шевелить эти вороха второстепенных бумаг, рассмотрение которых он все откладывал до более свободного времени. Ему казалось — раз они залежались здесь и строительство без них не остановилось, так следует ли пробуждать их к жизни? Пошевели их, поройся, и снова они понесутся нескончаемым потоком, как силевые воды в Кара-Дарье.

Первый стук в дверь кабинета.

Он никогда не приглашал войти. Иногда просто говорил «да», а обычно молчал. И люди входили. Сегодня почему-то, наверное, отдавая дань уважения первому посетителю, повернулся к двери и крикнул:

— Пожалуйста, заходите!

В кабинет вошла Любовь Прохоровна. Шелковая ткань, как и ее глаза, — цвета морской глубины, окутывала молодую женщину. Широкополая шляпа с серебристо-голубой лентой очень шла к нежным чертам ее лица — все это было старательнейшим образом подобрано в тон, как подбирает хороший художник краски на полотне. Дорогое ожерелье из рубиновых ягод хорошо контрастировало с мягкими волнами шелка.

— Саид-Али, предполагали ли вы в своем кабинете встретить такое привидение? — промолвила Любовь Прохоровна тем незабываемым голосом, который напомнил Саиду счастливые дни Чадака. Опираясь на китайский зонтик и играя розой, она покорно направилась к креслу, указанному ей молчаливым жестом.

— Правду говоря, не ожидал.

— Появления такого привидения не ожидали? — переспросила она, видимо теряя решимость, с которой вошла в кабинет.

— Не привидения, конечно, но и вас… каким ветром занесло такую парадно-воинственную?

— Загнал ветер, а попала на бурю? — снова спросила она его совсем упавшим голосом.

Саид вышел из-за стола, точно торопился куда-то. Любовь Прохоровна, продолжая все так же играть розой, бросила взгляд на дверь и предупредительно сказала:

— Было бы лучше, если бы вы заперли дверь.

— То есть? — спросил искренне удивленный Мухтаров и остановился.

Вместо ответа — женский взгляд из-под насупленных бровей, взгляд, который никак не гармонировал с широкополой шляпой. Она, наверное, забыла, зачем пришла, так старательно разодевшись.

Саид-Али, сделав два шага, остановился у двери и, задержавшись на миг, открыл ее.

— Ахмет-бей! Ко мне никого не впускайте до тех пор, пока я вам не скажу.

— Хоп! — в ответ ему хлопнуло вместе с дверью.

— А все же странно, что вы пришли, — произнес Саид, пригласив гостью сесть. — Говорите прямо: мир или война?

— Самый обыкновенный визит, — ответила Любовь Прохоровна и немного погодя добавила — Деловой.

— Даже?

— Да, деловой визит. А мириться нам, не воевавши, я уж и не знаю как. Хотелось бы уже, как люди… — сказала она, зарделась и умолкла.

— Я вас слушаю.

Вдруг Саиду захотелось быть подальше от этой «обвенчанной» красавицы. Любовь Прохоровна, улыбаясь, поднялась с кресла.

— Мое имя — Любовь Прохоровна, так величают меня все давно, и я не привыкла к такому тону. А кое-кто называл меня еще ласковее…

— Вы не будете возражать, если я…

— Ах, окажите милость! — произнесла она и снова села. — Но оставим это, Саид. В самом деле, получается у вас это как-то неестественно. А мне вы цельным нравитесь… Однако я, право, к вам по делу.

Наступила тишина. Саид стоял, бездумно глядя в пространство. Его и Любовь Прохоровну разделял широкий стол. Только один метр зеленого сукна был между ними. Каждый думал о своем.

По какому делу она зашла к Саиду, выброшенному ею из своего сердца? Или, может, ей захотелось разогнать свою будничную скуку?

Он вспомнил о телефонограмме и начал верить, что у Любови Прохоровны к нему действительно есть дело.

— Я вчера похоронил свою сестру, — неожиданно сорвалось у Саида. Тень искреннего сочувствия омрачила лицо Любови Прохоровны, которая тут же с нескрываемым удивлением спросила:

— Вы хотели сказать: жену? Я вам сочувствую, Саид-Али.

Эти немногие слова, неожиданно произнесенные ими, разрушили их первоначальные намерения изводить друг друга остротами и колкостями. Уважение к семейному горю хозяина не благоприятствовало шутливому настроению.

— Жену? Нет, не жену, Любовь Прохоровна, — сестру, — побледнев, объяснил Саид.

Расценив по-своему это объяснение, Любовь Прохоровна зарделась от радости, ее обрадовали то ли искренность сказанных слов, то ли самое сообщение о том, что у Саида, кроме нее, Любови Прохоровны, другой жены не было.

— Однако у вас ко мне есть дело? — снова заговорил Саид.

Произнося эти слова, он выглядел таким горделиво-серьезным и деловитым, что Любовь Прохоровна даже заколебалась: сказать ли ему о действительной причине ее прихода или отделаться шутками. Визит и так уже затянулся намного дольше, чем этого требовали дела самой деловитой женщины.

Но у нее не было времени выпутаться, да и не было сил.

— Я все намереваюсь переубедить вас, Саид, доказать, что я не враг ваш, а…

Он поднялся и снова вышел из-за стола. Вышел будто бы для того, чтобы стать поближе к этой женщине в широкополой шляпе, из-под которой так смело и так покорно глядели на него полные слез глаза. Она замолчала, но Мухтаров ждал и был уверен, что это только передышка.

— Нет, я не враг вам, а искренний и верный друг. Ваша воля ненавидеть меня…

— Это неправда, Любовь…

— Что я — друг?

— Неправда, что я ненавижу. Но здесь… — не кончив фразы, Саид показал рукой на стол, даже пошевелил на нем кипу бумаг. Потом он сел, готовый слушать все, что захочет высказать ему эта женщина, настроенная так необычно.

— Саид-Али! У вас так мало друзей на строительстве.

— Об этом я уже слышал не раз. Может быть, вы посоветовали бы мне, с кем дружить?

— Посоветовала бы? — подчеркнуто переспросила она. — Да, я согласна, Саид. Мне так хочется посоветовать тебе… собственно, посоветовать вам.

— Тебе, моя Люба!

— Пускай… Не в этом же дело. Я ничего не знаю, но… чувствую, что к тебе подбираются скрытые враги. Прости… Собственно, я заметила, что, не всем нравится начальник строительства. Кое-кто относится к нему не совсем лояльно, точнее — враждебно. Прошу извинить меня, я, может, немного экспансивная женщина. Но в данном случае говорит не разум, а глубоко раненное сердце.

Саид-Али засмеялся, глядя куда-то в дальний угол.

— Зачем так усложнять, Любовь Прохоровна? Я начальник, по долгу службы отдаю приказы, и они не всегда нравятся моим подчиненным. Целовать за это они меня никак не могут.

— Да, но я имела в виду совсем иное… Когда-нибудь я постараюсь объяснить вам более понятно. А сейчас боюсь вашего смеха, Саид. Поверьте в мою искренность… Неправда, что я вас ненавижу — тоже говорю вам искренне. Я просто… несчастная женщина и… и не насмешки заслуживает моя… моя…

— О, прошу прощения, Любовь, это не насмешка… Вы только это хотели… о деле мне сказать?

— С вами трудно говорить, — промолвила Любовь Прохоровна, уже вполне овладев собой. Глаза ее стали задумчивы, затянулись туманом, они не видели даже розу, которую ее рука машинально положила на край стола: — Хорошо, я хотела поговорить с вами «о деле»… Мне стало известно, что, готовясь к октябрьскому празднику, вы, как начальник строительства, лично внесли в список для награждения и Евгения Викторовича, моего мужа, как действительно видного работника на строительстве.

— Возражаете?

— О нет, не возражаю! — сказала она и, оживившись, сердечнее посмотрела ему в глаза. — Не возражаю. Мне тяжело оценивать его заслуги, — она умолкла и закрыла глаза, будто сдерживала душившую ее боль. — Но буду откровенна: я рада! Мне нужно быть женой человека…

— И об этом я уже знаю, слыхал.

— Вы, Саид, очень бессердечный человек. Ну, так послушайте еще раз! Известно ли тебе, что Тамарочка — твоя копия? Рот, подбородок, лоб. А глаза! Об этом ты должен знать… Евгений Викторович человек с умом, он поймет все. И только общественное положение может сдержать его…

Мухтаров, опираясь обеими руками о стол, медленно поднимался с кресла. Вдруг вспомнил, что он в одной рубахе, да и то без галстука. Он посмотрел на пиджак, небрежно брошенный на подоконник.

— Что касается возражений, пожалуйста: в тот же список внесен и Преображенский… — произнесла Любовь Прохоровна.

— Ну и что же? — спросил Мухтаров, охваченный тревогой. И он выпрямился, как отпущенная пружина. В его глазах блеснул огонь. — Но ведь он ваш родственник, ваши телефонограммы проходят через его руки, он протеже вашего мужа! Можно было думать, что это вам тоже будет приятно… К тому же… инженер с дарованием.

— Извините меня, Саид-Али. Я втесалась, как говорят, «в калашный ряд»… Теперь я уже все сказала, зачем пришла к вам. До свидания. А Преображенский недостоин быть в этом списке, прошу поверить в искренность матери вашей дочери. Он — муж моей сестры, моей благодетельницы в тяжелую пору юности. Но и это не мешает мне предупредить…

Она порывисто подала ему руку и вырвала ее так поспешно, будто испугалась мужественного пожатия руки Мухтарова. Повернулась и быстро пошла к двери.

В это время открылась дверь. В нее заглянул Ахмет-бай, постоянный курьер и швейцар Саида, и доложил:

— Срочно просит разрешения зайти к вам начальник ГПУ.

— Просите, — машинально промолвил Саид, выходя из-за стола. В двери уже показался великан латыш Август Штейн.

— Як тебе, товарищ Мухтаров, по важному делу! Что это наша гордость намаджанская к тебе в кабинет зачастила? — шутя спросил он.

— Пустяки. Современная Помпадур… Решила проветриться женщина.

— Да-а… Женщина со вкусом. Дело такое: этой ночью у вас там, возле конторы Синявина, нашли убитого молодого дехканина — какого-то муллу. Очень загадочное убийство, если принять во внимание, что перед этим он разговаривал со своим учителем в больнице и довольно-таки горячо спорил с переводчиком в строительной конторе. Переводчик сам отыскал муллу после его посещения больного. Это — первое. А второе: твой начстрой Преображенский сообщил мне, что часть приезжих рабочих отказалась переехать работать на туннельный участок, поскольку ты отказался уплатить подъемные.

— Да. И я приказал отправить их домой. Преображенский, очевидно, именно об этом хотел проинформировать тебя?

— Возможно… — Штейн помолчал какую-то минуту. По этому Саид-Али понял, что начальник ГПУ сказал ему еще не все.

— Говори обо всем сразу, вижу, что ты колеблешься, — ободрил его Мухтаров.

— Да, собственно, это и все. Немного погодя еще кое-что сообщу дополнительно. У нас на строительстве есть какой-то инженер. Аноним, на которого ссылаются враждебные нам иностранные круги…

— Что за круги, откуда у тебя такие сведения? — насторожился Саид-Али.

— Сегодня мы еще поговорим об этом… Может быть, болтовня, ну а если допустить, что это правда… Поговорим…

XXXIV

Каким-то иным, угрожающим и тревожным ветром повеяло в Голодной степи. То ли давало себя знать приближение осени, то ли сказывалось однообразие жизни на строительстве, но сердце сжимало предчувствие какой-то беды.

По дорогам беспрерывно тянулись скрипучие арбы, поднимая высокими колесами столбы пыли. Тяжело было дышать в этом неподвижном воздухе, насыщенном пылью. Дехкане скупо перебрасываются словами со всадником, который, высоко подняв колени, сидит верхом на коне, запряженном в арбу. Иногда проедет обоз на верблюдах в таких же арбах на двух, как у водяной мельницы, колесах.

Возле конторы толпились, перешептываясь между собой, всегда свободные лишние люди. Майли-сайскую контору широким кольцом окружали рабочие. Чтобы укрыться от жгучего солнца, они натягивали на лопаты или же палки тряпки, казахские войлочные шляпы, а чаще всего — свои рубахи.

Такие импровизированные палатки да валявшиеся кое-где опрокинутые вагонетки, торчавшие доски, тачки создавали впечатление, что люди, притаившись, ожидают удара молнии, которая вот-вот блеснет в знойном безоблачном небе.

Только на участке Синявина била ключом трудовая жизнь. Даже дехкане, явившиеся для отбывания труд-повинности, энергично толкали вагонетки, и из открытой пасти туннеля доносился ритмичный гул врубовой машины.

Неподалеку от конторы, на дороге, ведущей к центральной больнице, толпились замасленные рабочие без рубах, которыми, вместо чалмы, были покрыты их головы. В центре толпы стояла обыкновенная арба, торчали два паукообразных колеса.

Саид-Али вместе с Синявиным и Штейном протискались сквозь толпу к арбе. К колесам были привязаны лошади, а два милиционера, стоявшие рядом, лениво хлопали прутьями по голенищам своих сапог. Увидев Саида, они подтянулись, заставили толпу расступиться и освободили проход.

На земле лежал труп убитого.

Из-под арбы поднялся Евгений Викторович Храпков и, расставив руки с засученными рукавами, пошел им навстречу.

— Камнем в голову… Череп пробит на три сантиметра, а в спину был нанесен удар ножом, безусловно не смертельный. Смерть наступила мгновенно от кровоизлияния в мозг.

На пыльной дороге лежал, скорчившись в неестественной позе, мулла Гасанбай. Саид не сразу узнал юношу, которого встретил за мостом заброшенного заура, но потом ему показались знакомыми и черты его лица и чалма, что теперь сиротливо лежала поодаль в пыли. Нервные движения Саида показали присутствующим, что он знает Гасанбая.

— Вы его тоже знаете, товарищ Мухтаров? — удивленно спросил Саида Синявин.

— Нет, — поколебавшись, ответил он, но потом шепотом, обращаясь к Штейну, добавил: — Этими днями, едучи в Чадак, я встретил его… Он мне показался каким-то одержимым, фанатиком. Но то, что он сказал мне, загадочно понизив голос, заслуживает внимания. Я встретил его на дороге, которая ведет из обители. При этом разговоре, правда, присутствовал и шофер стройконторы, но мы разговаривали по-узбекски: «Некоторые инженеры, — сказал он, — тоже молятся в обители…» — совсем тихо закончил Мухтаров.

— Ну что же, доктор, составьте акт. Думаю, что во вскрытии нет надобности? — заметил Штейн, обращаясь к врачу, и, повернувшись к Саиду, шепнул: — Переводчик стройконторы исчез…

— Явное преступление… Человека убили… Какое-то удивительное совпадение: камнем в голову, ножом в спину, — бормотал хирург Храпков, идя позади Мухтарова и ревниво наблюдая, как они вдвоем со Штейном, таясь от него, говорят о чем-то шепотом.

Лишь теперь Саид-Али почувствовал настоящий страх. Невольно он вздрогнул, представив, какой опасности подвергается днем и ночью. Саид был уверен, что убийство имеет непосредственную связь с загадочным намеком, который доброжелательно бросил ему этот юноша. Он был уверен и в том, что сестра его, покойная Този-хон, напоминала ему именно о тех врагах, чьи руки обагрены кровью этого муллы. И даже в туманной фразе Любови Прохоровны о друзьях и врагах таились намеки на тесную, душную атмосферу преступлений и заговоров… Скорее бы, скорее завершить строительство! Обитель, муллы, вредительство… Они хотят загнать его в силки, как зверя, и наслаждаться своей победой. В Голодную степь столько нахлынуло людей, тысячи собрались сюда! Их привело сюда стремление преодолеть проклятие ишанов и мулл. Партия доверила ему, Саиду, эти тысячи людей и судьбу строительства, и он ощущает ее могучую поддержку!

— Штейн! Помоги мне вызвать к телефону секретаря обкома партии.

— Он сейчас в ЦК, я это хорошо знаю.

Саид сел за стол в кабинете Преображенского. Перед его глазами лежал подсунутый Преображенским рапорт о «стачке» части дехкан, работающих на строительстве головы магистрального канала. Сам Преображенский, начальник строительного отдела, нервничал. Он расхаживал по кабинету и, казалось, был уверен, что они забастовали всерьез. От напряжения лицо его делалось еще бледнее, а рыжие веснушки резче выделялись на лбу и щеках. Казалось, что он вот-вот, улучив счастливую минуту, рванет дверь и скроется в просторах пустыни. В рапорте он требовал от Мухтарова откомандировать рабочих или снять с него ответственность.

Под Саидом затрещали ножки кресла. Он посмотрел на Штейна огненными глазами.

— А я не снимаю ответственности! Инженеру Долидзе поручить закончить сооружение головы канала и приступить к строительству гидростанции. Эльясберга оставить в отделе. Долидзе успокоить «забастовщиков»… Товарищ Преображенский, — и Саид нервно подписал свою фамилию под приказом. — Напрасно досаждаете своей ответственностью, стыдитесь! Надо будет — так и освободим!

I

Ехали они долго и скучно. Арбакеш был недоволен. Его еще с утра заставили ехать. Он мало верил Лодыженко, который обещал ему уплатить, и поэтому не торопился. К вечеру скрипящая арба въехала на ровную, обсаженную с обеих сторон деревьями ходжентскую дорогу. Под сенью густой зелени стало прохладнее. Лодыженко хотелось поскорее выбраться из-под этого расписного шатра на арбе, из этих клубов едкой пыли на простор, вздохнуть полной грудью.

— Эй, мулла-дехканин! Скоро ли приедем в Ходжент? Не в Мекку ли ты меня везешь, таким раем тут запахло.

Арбакеш, качаясь на оглоблях, поворачивал свое безразличное лицо к Лодыженко и, помолчав немного, однотонно отвечал:

— Якын калды![26] — и снова покачивался на оглоблях, мурлыча порой невеселую дорожную песню. И песня, немудреная и долгая, как дорога, и покачивание, казалось, будут тянуться вечно.

«Преинтереснейшая эпоха! — размышлял Лодыженко. — Идея, которая в истории человечества на протяжении веков оставалась недосягаемой мечтой, теперь стала действительностью для одной шестой части мира, превратилась в практическую задачу эпохи. Посланцы партии, считанные единицы коммунистов, из кишлака в кишлак разносят пламя идеи. Пускай она освещает людям путь. Огонь — это проявление сложной реакции превращения вещества в новое качество… Вот и сейчас, в Ход-женте… Сколько новых мыслей, забот принесешь с собой ты, труженик первой социалистической пятилетки! Одни насторожатся и недоверчиво будут ждать, чем завершится твое появление здесь, чтобы сделать для себя тот или иной вывод. Другие просто уже верят и твое появление здесь приветствуют, как торжественный праздник. Но есть еще и такие, которые, только услышав слово «агитатор», начинают шептать в кулак, суетиться по кишлаку и подогревать ненависть ко всему тому, что имеет отношение к советской власти. Может быть, не один нож сейчас рассыпает искры на точильном камне, насыщается змеиным ядом, чтобы встретить коммуниста в темных уголках дувалов…»

И Лодыженко вспомнил о своем крае, где он мог бы тихо и спокойно работать техником в какой-нибудь строительной конторе. А как ему хотелось поступить в высшее учебное заведение и стать инженером! Он молод. Он представлял себе, как ежедневно, из года в год рулетка или рейсфедер будет находиться в его руках. Все те же насыпи, выемки для железной дороги, мосты, платформы, туннели. Они тоже будто живые. Строишь и ставишь их на большую службу человеку. И живые люди — вот самая могучая строительная сила… О, для того чтобы овладеть ею, нужно большое уменье! И гордость наполняет все его существо. Не отдыхать, а трудиться!

«Вечно странствующий бунтарь…» — думал он, радостно улыбаясь. Мулла-дехканин, как маятник, покачивался на оглоблях. Он тоже решал проблему: уплатят ли ему за потраченное время или нет. Порой он упирался рукой в спину коня, оборачивался к пассажиру и смотрел на него долгим меланхолическим взглядом. И снова — без жалоб, без вопросов мурлыкал свою импровизированную песню.

«Сколько еще надо работать с этой массой…» — с сожалением думал Лодыженко, встречаясь глазами с дехканином.

Повеяло вечерней прохладой, Семену снова захотелось потянуться в арбе. Вдруг он вспомнил о девушке, которую видел в реке. Хорошо было бы ехать на этой арбе вдвоем. Расшитые покрывала раскачиваются по бокам. Цветы, которыми расписана арба, заиграли бы иными, живыми красками. И ехали бы они хоть на край света…

— Где мы остановимся, мулла-дехканин? Хотя бы переночевать… по-человечески.

Усаженная деревьями дорога круто повернула, в сгустившихся сумерках кое-где замелькали звездочки в окнах. Они въезжали в Ходжент.

II

После собрания Лодыженко, почувствовав непреодолимое желание поговорить, собрал ходжентский актив. На этот «актив» давно уже обратили внимание партийные органы. Беспокоил он своим случайным составом. Около десятка молодых коммунистов, каждый из которых еще хорошо не понимал: две жены у коммуниста — это преступление или только лишние хлопоты? Кое-кто из них стремился вести себя словно первый попавшийся сорвиголова: и властно и нагло. Один работник исполкома, почти одинаковых размеров в ширину и высоту, все время пытался рассказать по-русски скабрезный анекдот. По-видимому, он видел в этом проявление «культурности». Культурность эту они понимали по-своему: сумел связать два-три слова на трибуне — уже культурный, а если еще мог после каждого слова выругаться на ломаном русском языке, то его «культурность» достигала самого высокого уровня.

Правда, добрая половина актива не считала таких людей образцом. Лодыженко заметил, что молодежь иногда краснела от стыда за подобные выступления. А иные смирнехонько сидели и иногда украдкой посасывали свой нас, очевидно плохо понимая слова Лодыженко.

Так бывало в пору становления советской власти в этих заброшенных уголках.

Мираб Юсуп Алиев поздоровался неторопливо по-узбекски с Лодыженко. Он, чувствовавший себя активистом только потому, что был мирабом-баши, поспешно отошел в дальний угол, и, сгорбившись, не смея сесть на ковер, стал там. Ходжентских коммунистов и комсомольцев он почему-то сторонился. Приезжих коммунистов Юсуп мог уважать, а вот этих, своих, сторонился.

Время от времени он смущенно прикрывал руками бороду, точно боясь, что она занимает много места.

— Почему это вы, мираб-баши. не садитесь? Присаживайтесь поближе, — предложил ему Лодыженко, когда все уже расселись на коврах.

Веранда, на которой разместился актив, находилась в самой возвышенной части Кзыл-баху и была густо увита разноцветными розами. Здесь было хорошо вести легкую, приятную беседу. Мираб сел. Принесли чай. Каждому дали по пиале, и уже это удивило техника.

Запах цветов, теплынь да неугомонное- пение птиц в саду не располагали к деловому разговору. Лодыженко поднялся с ковра, внимательно поглядел на Сыр-Дарью. Да, трудно было не заглядеться на нее — могучую, свежую, ярко сияющую под лучами солнца.

Беседа завязывалась вяло. Мираб-баши не торопился высказаться, как это делал «активист» из исполкома.

Он откусывал кусочки сахара и медленно, будто в праздник, прихлебывал остывший кок-чай.

— Ого, — выкрикнул исполкомовец, — она у меня, как уж, свернулась… У нас адат! — рассказывал он о своей первой женитьбе.

Видимо, не всем понравился его цинизм. Сохранявшие уважение к адату краснели от возмущения. Другие, чувствовавшие важность собрания, нервничали, но не смели возразить исполкомовцу. Да разве к этому стремился Лодыженко, начиная разговор о бытовых вопросах? Он краснел, вставлял реплики, старался изменить характер беседы, упоминая о коллективе, о раскрепощении женщины, но ему не удавалось помешать чрезмерно откровенной болтовне исполкомовца.

— Почему же вы держите их взаперти? — спросил он. — Почему не выпустите их из ичкари и не сделаете равными с мужчинами?

Но на эти искренние вопросы Лодыженко не получал искренних ответов. Казалось, его пытались сбить с толку, отвлечь пустыми разговорами от главной темы, мешали раскрыть весь ужас диких предрассудков, которые тяготели над ними.

Юсуп-Ахмат Алиев подошел к взволнованному Лодыженко и пригласил его к себе домой.

— Это зачем же? — удивился Лодыженко. — И здесь хорошо, а кроме того, мы должны прийти к какому-то решению. Пока что я слышу одни разговоры. Обком направляет своих уполномоченных не для того, чтобы слушать анекдоты.

— Этим россказням не будет конца, — спокойно ответил ему мираб-баши. — Я знаю, что вам нужно, и поэтому приглашаю к себе на обед. Там и поговорим мы, может быть, что-нибудь и решим… Там будут и коммунисты.

Лодыженко удивило не то, что приглашение было сделано в самый разгар беседы, а то, что этот беспартийный мираб разгадал его мысли.

— Ну что же! — пожав плечами, наконец согласился он. — Майли! — И на некоторых лицах он прочел безмолвное одобрение его решения.

Привыкшие к покорности, дехкане только взглядами могли повторить за ним это «майли».

III

Лодыженко шел по извилистой улице между дувалами вместе с несколькими активистами, возмущавшимися болтовней исполкомовца. Чувствуя доверие к ним, он спросил:

— Кому нужно подобное словоблудие Азизбекбаева. Меня интересует… почему вы узбекскую женщину держите взаперти? Боитесь, что кто-то украдет или… Ведь женщина — человек, ей тоже хочется людей повидать, да и себя показать… Или они у вас какие-то неуклюжие, некрасивые, прошу извинить меня?..

Мираб-баши посмотрел на Лодыженко и с достоинством ответил:

— Так издавна повелось: приезжали царские чиновники, жандармы и расспрашивали только об этом… А кроме того, Азизбекбаев — человек испорченный, извините, хотя, кажется, и записался в коммунисты… это — странный случай. У нас не верят в искренность его партийности. Но лучших пока что очень мало.

Юсуп-Ахмат Алиев нанизывал слова, как ожерелье на нитку. Лодыженко снова подумал о том, как разумно поступил мираб, пригласив его к себе «на беседу»: говорить он, как видно, умел хорошо.

Открывая калитку, Лодыженко готов был произнести властное «пошт», чтобы предупредить женщин о своем появлении. Но странно, почему сам хозяин не делал этого? Лодыженко нарочно говорил громче, вызывая едва заметную улыбку мираба.

Лодыженко чуть не ахнул, переступив порог, — это был обыкновенный узбекский дом с нишами, коврами, чилимом, но передняя стенка комнаты была увешана образцами старинной резьбы и какими-то изречениями.

— Что это за письменность? — остановившись, спросил Лодыженко. — Простите, что…

— О, пожалуйста! Это действительно старинное письмо. Начиная от двери, там написано: «Не противься злу». А дальше…

— Не противься злу? Да это же…

— Высказывание Толстого, — так же спокойно ответил мираб, сбрасывая шелковый чапан без подкладки и снимая с головы чалму, изрядно тронутую временем. Почтение, которое вызывал в нем этот человек, заставило Лодыженко пожалеть о том, что, войдя в комнату, он не поздоровался, как этого требовали обычаи страны. Только теперь он заметил пожелтевшие корешки книг, размещенных вдоль стены.

— Это ваши книги? — садясь, произнес он, сам того не желая, таким тоном, будто поймал мираба на месте преступления. «Кто же притащил их сюда целые кипы?» — мысленно спрашивал он себя и тут же поражался: «Да ты гляди, какая у этого мираба библиотека!» Лодыженко был в восторге. Его уважение к Юсупу все росло.

— В этом только и радость моя, — произнес Юсуп и тут же крикнул: — Гулям-бай!

В комнату вошел мальчик лет десяти. Он был без косички, и это поразило Лодыженко больше, чем наличие библиотеки в глиняном узбекском доме.

— Ты покажи товарищу книги, а я выйду. Потом придете чай пить, — сказал Юсуп и быстро вышел.

Лодыженко получил доступ к книгам хозяина. Он бросился к первой же полке и, не выбирая, вытащил первый попавшийся ему том.

Его сразу же охватило разочарование и досада на себя за незнание языка. Он глядел на пестрые титульные страницы, казавшиеся ему такими же загадочными, как и сам хозяин дома.

Среди кучи газет, лежавших в углу, он заметил несколько экземпляров брошюр, изданных после революции. А остальные, будто шелковой, как снег, чалмой, были старательно покрыты тем, что хочется стереть из жизни: «Аллагу акбар. Аллагу акбар».

Старательно разбирая узбекское письмо (в арабском начертании), Лодыженко с трудом прочитал на титульных страницах: Фирдоуси, Метерлинк, Достоевский, Низами-Ганджеви, Руссо, Толстой, Навои, Тагор… и другие имена, не часто встречавшиеся ему. Он с еще большим удивлением подошел ко второй, к третьей полке и едва разобрал среди неизвестных ему фамилий имена Абу-Али ибн Сина, Омар ибн аль-Фарид. Какое несметное множество идей заложено в этих книгах и каковы жизненные стремления их владельца!

Лодыженко заметил отдельно лежавшую на столике книжечку нового издания. По всей вероятности, это настольная книга хозяина. Книга была в необычной обложке, разукрашенной цветами. Он напряженно вчитывался в неизвестное ему словосочетание: «Ядгари хур-рият». В верхней части обложки была напечатана длинная фамилия, которую Лодыженко уже не раз слыхал: «Хамза Хаким-заде Ниязи».

— Хамза! — громко повторил он фамилию автора книги.

Мальчик сидел, поджав ноги, и смотрел, как жадно перебирал этот человек отцовские книги, словно торопился выбрать самую нужную и поскорее уйти.

— Пойдемте, отец зовет, — услыхал Лодыженко, едва поняв, о чем говорил ему мальчик.

Вдруг он вспомнил о задании, с которым приехал в Ходжент, и это посещение мираб-баши показалось ему таким странным и забавным.

Кое-кто думает, что, организовав собрание дехкан, прочитав им большущий доклад, можно будет создать не одну артель: они так и побегут наперегонки туда, успевай только протоколы составлять, успокаивая свою совесть. Но здесь очень сердечно поблагодарили за доклад, пригласили на чай да попотчевали развязной галиматьей в поэтической беседке на берегу Сыр-Дарьи, вот и все. Где же эти колхозы, где энтузиасты строительства в Голодной степи, где артели желающих идти заканчивать стройку? Все точно соблазнительный мираж, очаровывающий и многообещающий лишь издали.

Юсуп-Ахмат Алиев стоял, опершись о косяк двери, и кроткой, загадочной улыбкой встречал взволнованного гостя.

Только сейчас понял Лодыженко, что его пригласили на женскую половину и, вопреки заплесневелым грозным запретам адата, покажут ее обитательниц.

Познай вначале сам этот быт, погляди на него собственными глазами, а потом уже бросай крылатые слова, давай обещания…

— Тохта-а! — властно крикнул мираб-баши, да еще и ногой топнул на кого-то в ичкари. Там кто-то кратко, но покорно ответил, а затем все стихло. Хозяин произнес еще несколько слов, не понятых Лодыженко, и снова, приветливо улыбаясь, пригласил:

— Пожалуйста! Вам хотелось поговорить с нашими женщинами. Я предоставляю вам такую возможность, надеясь, что об этом никто не будет знать. Пожалуйста, заходите… — еще раз повторил он, давая дорогу Лодыженко.

На коврах сидели три женщины с открытыми лицами, испуганно глядевшие на Семена. Самая старшая из них, как показалось Семену, враждебно посмотрев на него, тотчас отвернулась и поднялась с ковра. Лодыженко ощутил, что своим присутствием он оскорбил ее. Инстинктивно, будто прося у нее прощения, он перевел взгляд на других женщин.

— Юсуп-бай! Я должна заняться хозяйством, — сказала пожилая женщина так, точно она всю жизнь прожила в подземелье и только сейчас впервые услыхала свой голос.

— Хо-ош! — ответил Юсуп и обернулся к Лодыженко. Он заметил на лице своего гостя выражение не то страха, не то удивления, но так же спокойно и приветливо, как и раньше, представил:

— Моя дочь — Назира-хон, две жены…

Лодыженко скорее почувствовал, чем понял, какая из двух оставшихся женщин дочь и какая — жена; самая старшая из женщин, которая, по всей вероятности, была матерью девушки, сторонясь Лодыженко, уже вышла из ичкари.

К Лодыженко подошла девушка лет пятнадцати — в этом краю она могла считаться совсем взрослой женщиной, — и не успел он молвить ей слово или сделать движение, как она своим пальцем поставила на его лбу точку из священного ила Сыр-Дарьй. Это было выражением самого глубокого почтения к гостю.

А потом она улыбнулась. Улыбнулась чистосердечно, не сдерживая себя, открыв белоснежный ряд мелких девичьих зубов. Затем, будто завершив шутку, она наклонила голову и исподлобья наблюдала, какое произвела впечатление на молодого человека.

Лодыженко растерянно поглядел на хозяина, стоявшего у двери, словно не понимая толком, действительно ли он находится здесь, или это ему только кажется. Хотелось перешагнуть порог, скрыться. Но долг вежливости…

Так вот она, узбекская женщина!

Молодая жена, ростом немного пониже своей неродной дочери, быстро набросила на голову платок, принесла медный чайник, из которого клубился пар.

Наклоняясь, она придерживала руками непокорную грудь, выглядывавшую в прорезь платья.

Лодыженко, краснея, ощущал, как наполняет его душу смешанное чувство удивления, стыда и любопытства.

— Каны, бу якга, олтырын[27], — сказала девушка, рукой указав на подушку, лежавшую посреди комнаты, и добавила, продолжая глядеть на него исподлобья и искренне, по-детски улыбаясь: —Атынгыз нима?[28]

Лодыженко подошел к девушке и, протягивая руку, промолвил:

— Лодыженко! Семен Лодыженко…

И тотчас же он почувствовал себя так, будто под ним проваливается земля. Назира-хон, не поняв его движения, посмотрела на протянутую руку Лодыженко, потом — на мачеху и попятилась в сторону. Мачеха что-то сказала ей, а Лодыженко медленно опустил руку и смущенно потер о штаны.

Глиняная точка на лбу, точно рана, жгла его. В руке он продолжал держать книгу, взятую. из библиотеки хозяина.

— Вы читаете, Наз… заира? — спросил Лодыженко, припоминая имя девушки. Та не поняла его и переспросила, удивленно взмахнув длинными ресницами:

— Лаббай?

Густые черные брови, соединенные искусственной полосой, низко нависали над глазами.

На ней было длинное полосатое платье, с прорезями, высокой талией, с длинными рукавами, как сорочка, облегавшее гибкое тело, и это заставляло Лодыженко краснеть после каждого взгляда на девушку.

С трудом подбирая узбекские слова, он повторил свой вопрос и снова запнулся, произнося ее имя.

Подавая ему пиалу с чаем, она так громко засмеялась, что ему показалось, будто фарфор сосуда эхом откликнулся на ее смех. С трудом сдержалась и мачеха, разливая кок-чай.

— Назира-хон! Называйте Зир-хон, так зовет меня Гулям-бай… — и она снова засмеялась, нашептывая: — Наз-заир, Наз-заир…

— Зир-хон, Звезда. Прекрасное имя! Звездочка… — повторял Лодыженко и, попивая чай, следил за этой дочерью природы, жалея о том, что он не местный джигит.

Какие слова, какие чувства могут нахлынуть в такую минуту? Две молодые женщины ухаживали за ним, как за желанным гостем. Разговор не вязался, небольшой запас узбекских слов, которые он выучил с помощью Каримбаева, улетучился как пар. А девушка говорила и говорила чудесным контральто, которое, казалось, вот-вот вырвется из ее груди и зазвучит чарующей песней, и ее слова проникали в глубину его души, наполняя ее радостью! Назира была молода и нежна, как распустившаяся роза.

— Это книги отца… Иногда он показывает их мне, но… адат… ишаны… да еще соседи…

— Но вы сами читаете?

— Нет, — ответила она и смущенно опустила глаза. Лодыженко был в восторге от девушки. Смесью из трех языков засыпал ее вопросами. Разве адаты, ишаны способны остановить кровь в ее жилах, положить предел ее стремлениям? Какую долю избрала или изберет она себе? Понимает ли Назира, что жизнь вокруг бьет ключом и ей следовало бы найти в ней свое место, да, может…

— Но что я должна делать? О каком комсомоле я могу мечтать, если мне трудно выглянуть за ворота без густого покрывала на лице? А я уже на выданье. Отец из-за меня выехал из Чадака. Меня покупают наперебой.

— И вас не оскорбляет это? — спросил Лодыженко.

— Что?

— Что, как скотину па ярмарке, вас продадут за какую-нибудь сотню.

— За меня уже дают три тысячи! И я буду рада услужить этим своему отцу.

— Ужас!.. — вздохнул Лодыженко.

— Я не понимаю этого слова, — дрожащим голосом произнесла Назира-хон. Но по ее глазам Лодыженко увидел, что она поняла, чем вызвано его восклицание и вздох. И по ее лицу, точно первый ветерок по тихому пруду, пробежала тень скорби и тревоги. «Почему он, этот «европеец», вдруг побледнел и так опечалился?»

Она поднялась и тряхнула головой. Пышные длинные волосы, казалось, стремительным водопадом полились по сгжне, скрывая ее стан.

«Даже под паранджой можно заметить нежные изгибы ее дивной фигуры…» — вспомнил он чьи-то слова, сказанные о прекрасной узбечке из Ходжента.

— Это о ней! — вслух подумал Лодыженко.

В двери показался Юсуп-Ахмат Алиев.

IV

Около трех десятков загорелых пожилых дехкан и столько же юношей сидели на коврах в комнате мираб-баши. Лодыженко узнал кое-кого из участников актива. Их головы были покрыты не священными чалмами, а тюбетейками, в большинстве своем уже утратившими блеск замысловатой шелковой вышивки. Не отличались свежестью и разноцветные чапаны.

Мираб-баши, вводя Лодыженко, еще в двери крикнул:

— Суходжалик техник[29].

А когда дехкане учтиво встали, оставив на полу подносы с коржиками и пиалы с недопитым чаем, Юсуп по-хозяйски пригласил всех сесть.

Дехкане, открыто и добродушно улыбаясь, окружили Лодыженко, здоровались с ним.

От неожиданности Семен даже не знал, как вести себя. Подали кок-чай в общей пиале, и он машинально пил его, оглядывая дехкан и думая в то же время: «Знают ли они о том, что хозяин дома водил его на женскую половину? Понимают ли они, какое вдохновение вспыхнуло в нем пламенем после посещения ичкари?»

— Дехкане изъявили желание послушать о новых землях и о коллективах в Голодной степи, — начал торжественно Юсуп Алиев. Эти слова напомнили Лодыженко о цели его приезда, подбодрили его.

— Хорошо, хо-ош! — оживился он. Внимательные лица встретили эту смесь узбекского и русского языков довольной, сердечной улыбкой.

Присутствующие решили, что Лодыженко будет говорить по-русски, а переведет его слова сам Юсуп.

— Я всего лишь год живу тут, в Ходженте, — сказал Юсуп, обращаясь к Лодыженко, — но уже успел познакомиться с некоторыми присутствующими здесь людьми. Это лучшая часть искренних советских дехкан, на которых можно вполне положиться. Я в своем Чадаке немного знал таких людей.

— Вы из Чадака? — с удивлением спросил его Лодыженко, хотя об этом он уже слыхал из уст Назиры-хон. Много воспоминаний связывало его с этим межгорным, окутанным тишиной, кишлаком. Но одно воспоминание зажгло его сейчас, как молнией. Лодыженко чувствовал, что краснеет, но старался дослушать ответ мираба.

— Всего год, как переехал сюда. По некоторым соображениям семейного порядка…

Лодыженко захотелось помочь этому человеку в его семейных делах тут же, немедленно. Ему почему-то казалось, что семейные дела Юсупа начинаются с Назиры-хон и заканчиваются ею. Во всяком случае, Лодыженко хотелось, чтобы это было так, а не иначе. Недаром же уважаемый Юсуп-бай сообщил ему об этом таким трагическим голосом, оглядываясь из осторожности, чтобы кто-нибудь из присутствующих не понял его речи, произносимой на русском языке.

Говорили они долго. Бедный мальчишка выбился из сил, разнося чай и разжигая чилим. Лодыженко постепенно забыл о том, что случилось в ичкари, и с увлечением объяснял присутствующим задачи и формы объединения дехкан в Голодной степи.

Правительство и партия, расходуя огромные средства на строительство в Голодной степи, мобилизуют трудящиеся массы, чтобы скорее довести до конца дело огромной важности. Осталось приложить последнее усилие, чтобы сломить сопротивление степи и все-таки покорить ее, заставить служить благу людей. Еще в этом году можно будет использовать часть плодородных земель для посадки огородных культур, а в будущем хоть все сотни тысяч гектаров засевай хлопком. И вот теперь наступило время, когда люди — хозяева этой земли — должны практически взяться за обработку ее. Они в последний раз обязаны взять за глотку эту горную стихию и услышать от нее: «Покоряюсь!..»

— Конечно, мы, работники строительства, — чем дальше, тем больше увлекался Лодыженко, — мы не сложили оружие. Мы заверили партию и правительство, что закончим строительство. Мы закончим его, если даже придется собственными костьми закрыть горло этому упорному зверю — пустыне. У нас есть кадры специалистов, которые преданно трудятся в степи и не уйдут из нее. Но нас мало. Надо, чтобы дехкане Узбекистана широко поддержали мероприятия партии и советской власти. Для кого же, как не для народа, строится эта первая крепость социалистического хлопкового хозяйства! Он и должен поддержать нас, освежить силы строительства. Нам надо вовлечь дехканскую бедноту, тысячи кошчи-дехкан в колхозы, которые для себя же будут заканчивать освоение Голодной степи!..

Лодыженко, обливаясь потом, едва успевал передохнуть, слушая такой же пламенный перевод его речи Юсуп-баем. Дехкане, увлеченные речью техника-коммуниста, забыли даже о своем остывающем кок-чае.

Только когда закатные лучи солнца в последний раз скользнули по зыби Сыр-Дарьи и в третий раз суфи прокричал свой надоевший молитвенный призыв, возбужденные дехкане уходили со двора Юсупа. А охрипший Лодыженко, набросившись на свежий чай и прошлогоднюю сухую дыню, почувствовал, что говорил не только он, но говорила и душа каждого присутствующего здесь дехканина. Их красноречивое молчание, их глубокие вздохи и редкие реплики были выражением их общего желания — скорее окончить строительство в Голодной степи… Радостное ощущение победы наполняло его грудь.

Да, они победят! Четыреста дворов гурум-сарайцев уже выехали в Майли-сайскую долину и создали там два колхоза. Только шесть закоренелых кулаков-баев остались в кишлаке как обреченные, ибо ни один колхоз не принял их к себе. Колхозники ханабадской, шаариханской, алмазской, башарыкской артелей, изнывавшие в знойной и безводной пустыне, теперь осели в Голодной степи и шли достраивать Кампыр-Рават и северный туннель.

Как и он, как и Саид, — десятки других уполномоченных обкома партии, даже сам Гафур Ходжаев, носятся по кишлакам Ферганы, разговаривают с людьми, которые их понимают и пойдут в степь, глубоко веря, что обретут там свое счастье.

А там приедут и ходжентцы. Приедет Юсуп-Ахмат Алиев со своей семьей.

Лодыженко устыдился своих юношеских мечтаний… Но что он может поделать, если молодость требует своего? Что поделаешь, если порой будущее кажется украшенным розами, среди которых торжествующе расцветает окруженная колючими шипами, непобедимая и чарующая красота! Она волнует, зовет…

Назира-хон, Звездочка…

Невольно в памяти Лодыженко возникла и девушка, вышедшая из бурных волн Чадак-сая. И возбужденная фантазия молодого техника роднила ее с Назирой.

V

Руза галити.

Съезжались богомольцы. Отовсюду приходили они в Караташ. Обитель мазар Дыхана, казалось, просыпалась, празднично возбужденная, а сундуки имам-да-муллы, поскрипывая ржавым железом, наполнялись даяниями правоверных.

Жара делала свое дело. Солнце и засуха владычествовали безраздельно. Белые вершины гор вначале становились серыми, а потом черными. Спасительные облака, которые своими силевыми водами ослабили бы зной, все реже и реже посещали горные просторы.

Засуха!

Это страшное слово старались не произносить. Оно словно было вычеркнуто из ежедневного обихода. Но им был наполнен воздух.

Земли дехкан, жителей Караташа, по распоряжению водной комиссии, были орошены водами кара-киргизских рек. В глубокой древности эти старые обрушившиеся зауры орошали здешние земли, но когда они высохли — никто не припомнит. Теперь по ним пустили воду, чтобы оросить землю и оживить утраченные надежды дехкан. А полноводная и бурная Кзыл-су, оросив земли обители, все так же бесплодно несла свои воды по неприступным ущельям.

Вокруг, как человек, безнадежно больной туберкулезом, желтела и хирела зелень.

— Такая же земля, такая же самая, а урожаи не те. Хлопок точно заколдован. Там, на землях обители, как из воды тянется, а тут…

— Курукчилик!

— Аллагу акбар! В обители и в засушливые годы даже на камнях пшеница и хлопок как море играли.

— Обитель — сам авлие Дыхан незримо оберегает и посылает ей в изобилии воды Кзыл-су из раватских ущелий.

— Аллагу акбар! Неверие наше, неискренность. Мы забываем адаты отцов. Вот поэтому и высыхают наши поля, прекращается жизнь, а когда-то было…

— Вот Голодная степь!

— А-а-а-а!.. — зашумели сразу на все лады, будто это слово было гранатой, неосторожно брошенной в экзальтированную толпу паломников, явившихся к святому мазару, и вспыхнувшей взрывом ужаса, ненависти, удивления. Но какими бы ни были чувства, вызванные испуганным, истерическим криком: «Голодная степь», — эти слова теперь волновали тысячи богомольцев, а порой несли в себе и надежду!

Голодная степь!

Только и осталось, что Голодная степь. А поля обители красовались под солнцем своим богатством и свежестью. Кзыл-су шутя орошала эти земли, журчала в садах, обновляла хаузы.

— Для кого же все это растет? — сорвалось с уст пожилого истощенного человека.

Это был дехканин, без чалмы, в поношенном чапане. Убогая бородка, точно засушенная трава, сбивалась в порыжевшие комки, и пятнисто-оспенное лицо его, казалось, принадлежало существу, отрешенному от мира.

«Все должно для кого-то расти». Вот мораль, которую утверждали слова этого дехканина.

Несколько человек глубокомысленно обратили свои взоры на дехканина, а затем друг на друга. К чему такой вопрос? Разве об этом шел разговор? Растет, ну пускай себе и растет. Обитель — нечто гигантское и никому не подвластное — господствовала и над полями, покрытыми рядами тяжелых стеблей хлопка, и над склонившейся от тяжести пшеницей на благодатных нивах, тоже принадлежавших мазар Дыхану.

— Аллагу акбар! А на что жили бы в Кабуле два сына имам-да-муллы? Да и сам бай-ата. Чем Алимбаев будет кормить своих жен да на какие деньги будет ездить в Мекку или в Багдад? — сразу же услыхали дехкане ответ из толпы. Это сказал моложавый на вид, худой, энергичный узбек, независимо себя державший. Не обращая внимания на то, какое впечатление произвели его слова на присутствующих, он продолжал: — А разве Алимбаев один? У каждого муллы-ата в обители есть свои собственные потребности, но вы не скажете, что они такие же, как и у вас.

— А какие же? — не выдержал кто-то.

— Вы не гневайтесь на меня, но они не такие, как вот у вас. Вам достаточно одной жены, потому что другая вам ни к чему, — благодарение богу, и одной вполне достаточно для семейной радости и для успокоения совести. А имаму — полдесятка подавай. Аллах сквозь пальцы смотрит на такую распущенность в обители… Да и детей своих надо учить! Вон младший обительский суфи обучает своего сына в Карачи и владеет акциями в английской промышленности.

Не всем это было понятно, но почему-то брало за душу.

— А откуда же у него деньги для этого? — протестующе спрашивали люди.

— Не знаю. Может быть, когда он спит, ему аллах присылает их, а может… если бы вам удалось побыть обительским суфи или хотя бы послушником, так и вы знали бы, кому и на какие нужды идут все вот эти пожертвования ради будущих привилегий в раю Магомета или кто пользуется плодами с этих нив, щедро орошаемых водами Кзыл-су. А ваши поля выгорают от солнца, лишь бы только обитель наслаждалась красотой водопадов, которые за тысячи ташей эхом разносят свой могучий величественный гул…

Сквозь толпу к этому пылкому и смелому агитатору пробирался такой же молодой и загорелый мужчина с волевым, решительным выражением лица. В его взгляде отражались радость и удивление.

— Саламат, саламат, ака! — поздоровался он. — Разрешите выразить вам благодарность за умную речь. Вы оказываете большую услугу Советскому Узбекистану. Это позорное гнездо паразитов следовало бы уничтожить дотла, а водой Кзыл-су напоить истощенную засухой Голодную степь. Рассказывайте им еще, люди будут благодарны вам за разумное слово.

Так встретились здесь Саид-Али Мухтаров и Хамза Ниязи из Шахимардана. Впрочем, не так-то легко было узнать Саида, одетого в поношенный чапан и полинявшую тюбетейку. Неожиданное появление среди богомольцев этого известного инженера и общественного деятеля не на шутку удивило Хамзу.

— Вы?

— Молчите! — уже по-русски шепнул Саид-Али.

В чайхану заходили новые и новые люди. Мест на нарах уже не было, и дехкане садились прямо на циновки под чинарами. Обительские чайханы ломились от наплыва богомольцев. Горы ярко-желтого урюка из садов обители с жадностью поедались богомольцами от азана до азана. Мальчики-чайханщики беспрерывно разносили кипяток и кок-чай. К Юсуп-баю подсели Хамза и Саид, лишь глазами поздоровавшийся с аксакалом. К этому кружку присоединялись и другие люди, вмешивались в разговоры, спорили и так увлеклись, что даже не слыхали призывов суфи.

Саид-Али, Хамза, Юсуп и Каримбаев не успевали отвечать на поток удивленных вопросов и возражений. Некоторые богомольцы спорили настолько энергично, что их чалмы сползли набок, но они продолжали доказывать свою правоту. Юсуп-бай, цитировавший целые отрывки сур, показал себя лучшим знатоком корана и этим заслужил у присутствующих глубокое уважение. А яркая речь Саида и убедительные доказательства Хамзы увлекли присутствующих. Люди, одетые в белые как снег чалмы, постепенно умолкали или же исчезали в дальних чайханах. Самый сильный козырь обители — перенесенный сюда мединский коран — терял свое значение под воздействием дружного натиска Саида и его товарищей.

VI

— У вас среди богомольцев, пришедших отпраздновать великий байрам, есть неизвестные люди, — сказал во время обеда в саду имам-да-муллы высокий мужчина, который на строительстве в Голодной степи выдавал себя за корреспондента иностранной «профсоюзной» печати. Вечерами его можно было встретить в обительском саду разгуливающим в одиночестве или же с каким-нибудь европейцем со строительства. В темноте густых аллей трудно было узнать этих людей. Только громкая иностранная речь выдавала высокого человека.

— Есть неизвестные и очень опасные люди, — еще раз подтвердил он в ответ на вопросительный взгляд имам-да-муллы. И, когда тот все же не понял его, он объяснил, понижая по возможности свой высокий голос:

— Среди богомольцев находится Саид-Али Мухтаров… И, кажется, даже этот… Хамза из Шахимардана.

Имам-да-мулла вздрогнул. Инстинкт преступника заставил его оглянуться без нужды.

— Э, да вы здесь трусы! А еще взялись за такое дело… Держите связь с заграницей, концессии обещаете, а Хамзы испугались!

Такая самоуверенная, даже наглая прямолинейность оскорбляла чувствительную натуру имама, но он должен был признать правоту журналиста. Да, они трусы. Вот-вот у них из-под носа ускользнет Кзыл-су, и на ее водах вырастут колхозы и совхозы, а обитель по-прежнему будет тешить себя надеждами.

— Саид-Али? Хамза Ниязи?

— Это какие-то выродки — от ваших женщин такие не родятся.

«Да, да, — мысленно согласился имам-да-мулла. — Какая из наших женщин родила бы такого вампира, что уничтожает родные обычаи, веками скрепляемые адатом, как усохшие стебли хлопчатника на брошенных джаяках или как сильный межгорный буран».

— И вы уверены, что это они? Но что они здесь делают? Неверующие, обасурманенные?

— Пойдите да послушайте. Около главной чайханы — точно на Красной площади. Так и жди Октябрьской революции в самом мазаре. А в другой чайхане — пьяный писарь из строительной конторы. Безобразие.

— Гм… — промычал имам, покорно шагая следом за высоким человеком к дувалу.

Возле чайхан толпились и шумели люди. Им впервые в жизни пришлось так широко праздновать великий бай-рам. Все чайханы были забиты праздным людом. Из огромных самоваров валил пар. Но в чайханах в такой день пили не только кок-чай. Обитель выкатила из своих погребов бочки старого вина, чтобы, используя праздник, продать вино и высвободить тару.

Молокан не пошел в центральную чайхану, где митинговали энтузиасты строительства в Голодной степи. Он, одетый в старенький чапан, смешался с аксакалами в чайхане, находившейся возле обительского дувала, и охотно сменил кок-чай на доброе обительское вино. Ему составили компанию аксакалы, ведь платил этот удивительный «урус», который хотя и не знает их языка, но хвастается своей любовью к «узбекскому богу» и угощает…

Жители Чадака, узнав Саида, уже из одного чувства землячества были на его стороне и готовы были защищать его чуть ли не до драки. На трибуне, роль которой выполняли нары чайханы, появлялись все новые и новые ораторы. Хотя они и не обладали красноречием, но в пылу разгоревшихся страстей покоряли слушателей своей искренней убежденностью.

— Довольно уж им барствовать за нашими горбами. Наши молитвы к аллаху дойдут и из дому.

— Кровопийцы! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Не давать им воды! Пускай, как и мы, гибнут с голоду!

— Пусть молятся!

— Сыновей своих за границей обучают да с какими-то буржуями в своем саду, как в раю Магомета, нашими душами торгуют на погибель свою.

— Пошли!..

Куда именно кто-то энергично предложил идти — неизвестно, но настроение среди присутствующих сложилось не в пользу обители.

Из-за старинного дувала, ограждавшего сад обители, вынырнули две головы. Одна из них принадлежала имам-да-мулле. Ее украшали холеная волнистая борода и роскошная чалма. Лицо у имама расширялось книзу, а синий нос, будто луковица, казался случайно приплюснутым. Другая голова, подстриженная по-европейски, в новой атласной тюбетейке, принадлежала не узбеку. Они скрывались от людского глаза за густой растительностью.

— Саид, Саид! — прокатилось в толпе, которая залила уже и улицу перед обительским садом.

— Саид-Али! — прошептали стоявшие за дувалом.

— Мы возлагаем надежды на вас, — долетали к ним слова Саида. — Вы сыны нашей страны, вы тот самый народ, о котором вдохновенно говорит великая партия как о непобедимой силе строителей социализма. Это для трудового народа партия и правительство, преодолевая такие трудности, строят оросительную систему в Голодной степи. Должны же вы освободить себя от этого кулачества (и он взмахнул рукой в сторону минарета, на котором появился очередной суфи), спасти себя от голодной смерти. У вас засуха, земля истощена, а тут… — в это время будто нарочно донесся гул обительского водопада, — вон видите, куда уходит ваше богатство — вода?..

Поднялся такой шум, что Саида уже не было слышно.

— Колхозы… совхозы… Поможем закончить… Спасение… — вырывались отдельные слова.

Люди толпились, спорили. Откуда-то из-за дувала, поблизости от центральной чайханы, неожиданно раздался выстрел. Не видно было ни дыма, ни пламени — только приглушенный щелчок на мгновение прорезал шум. Еще большее смятение поднялось в толпе. На трибуне прямо на руки Саиду упал мираб-баши Юсуп-бай. Но и Саид ощутил боль в боку, почувствовал, как по его телу поползло к ногам что-то скользкое, мокрое. Он схватился за бок рукой. На ней была кровь.

Угрожающе подняв окровавленную руку, Саид закричал:

— Вот кровью своей клянусь, что мы уничтожим это гнездо вампира! Вы видите… нас…

Разбушевавшаяся масса людей всколыхнулась и своим криком заглушила сильный голос Саида. Раненого Юсуп-бая отнесли в крайнюю чайхану. Саид, прижав рукой рану, постарался незаметно скрыться в толпе.

И еще долго гудела, будто вылетевший из улья рой пчел, толпа на площади. Суфи давно уже прокричал свой вечерний азан, а люди все шумели, точно чувствовали, что их, разобщенных по чайханам, могут легче прибрать по одному, как куропаток, к своим рукам и уничтожить. Исчезли головы в кустах сада, за дувалами.

VII

Выстрел на Руза галити замер между дувалами. А в Голодной степи, на просторах строительства, он прозвучал как гром. Он прогремел угрожающим предвестием, встревожил и без этого обеспокоенных поселенцев.

Значит, обитель воды не даст? Караташ будет вести борьбу за Кзыл-су? Тогда что же получат вот эти новые, точно на картинке, распланированные кишлаки? Они и сейчас, чтобы обеспечить себя водой, целый день тратят на поездку в Уч-Каргал. А степь чем ты напоишь?

Ходжентским артелям выделили землю на южно-туннельном участке. Кишлаки расположили у подножия первого горного вала, где находились бараки рабочих. Два очищенных источника журча несли в хаузы свои прозрачные и очень бедные ручейки. Но они оживляли надежды этих сотен семейств, покинувших Ходжент, поверивших коммунистам и пришедших сюда искать нового счастья.

Землемер Дарьин неуклюже перекатывался с одного края лагеря на другой. Его двое помощников суетились, как на пожаре. Заранее распланированный кишлак на триста дворов не мог вместить и половины населения. Каждый дехканин шел за толпой, чтобы проверить, не в лучшем ли месте селят его соседа. Некоторые из них, проходя мимо шатров ранее пришедших поселенцев, успевших уже обнести свои усадьбы канавами, выражали свое недовольство. А когда такой дехканин получал свой участок земли, то бегал по нему из конца в конец, вымерял шагами, и казалось, что он вот-вот распластается на этом клочке земли, чтобы своим телом оградить его от завистливых соседей.

Возле одного хауза Дарьин неожиданно нарвался на толпу женщин. Они стояли и ждали, пока источник наполнял их кувшины желанной влагой. Тихий спор между ними из-за очереди вдруг превратился в сплошной крик:

— Ай-й! Пошт!.. Ай!..

Дарьин знал о том, что узбекских женщин надо обходить стороной как можно дальше, но, идя по делу и страшно торопясь, он остановился только на миг. Ему показалось странным, что вот и здесь, среди будущих колхозниц, царят такие предрассудки.

Но его кто-то очень сильно дернул сзади за рукав.

— Нельзя. Урус нилиза! Они женщины без паранджи… Вон хауз для мужчин…

Нежный голос никак не соответствовал сильной руке, так резко рванувшей землеустроителя за рукав, и с его уст вырвался какой-то неопределенный звук. Он увидел только волосы. Распущенные волосы, будто поток кипящей смолы, скрывали ее лицо. Одной рукой она придерживала их, а другой дергала землемера. В этом движении чувствовались испуг и настойчивость.

— Убирайтесь отсюда прочь! Уходите! Это хауз для женщин! — почти шепотом говорила она, скрывая свое лицо покрывалом из длинных шелковистых волос. Сквозь отдельные пряди светились ее глаза, блестевшие словно звездочки.

— Товарищ Дарьин, ты что же это — в плен к женщинам попал?

— Ни черта не понимаю. Мне нужно добраться до репера, а она пристала ко мне. Да еще девчонка…

Девушка обернулась и вдруг стрелой понеслась к испуганной толпе женщин.

— Назира-хон, Назира-хон! — останавливаясь, чуть слышно промолвил Лодыженко.

— Забавная девчонка, товарищ Лодыженко! А я все-таки должен идти к реперу.

— Немного погодя! Погодя! Надо их предупредить, а то…

— А что?

— Не оберешься беды. Пойдемте со мной, я вас давно ищу. Ваши помощники нарезают участки возле территории завода. Мы условились, что завод надо отделить от населенного пункта парком.

— Для парка отрезано двадцать гектаров земли.

— Их уже делят между дехканами. Поторопитесь, — сказал Лодыженко и остановился, провожая глазами низенького и толстого Дарьина, который, казалось, не шел, а катился напрямик туда, где вырастали заводские строения. Глазами Семен провожал Дарьина, а его мысли уносились к хаузу, вслед за Назйрой-хон, что бежала как испуганная горная лань.

От Юсуп-бая Лодыженко узнал, что все ходжентцы будут поселены возле хлопкоочистительного и маслобойного заводов. Он также знал о том, что Юсуп-Ахмат Алиев тоже остается здесь и что его уже избрали мирабом, но ему почему-то не верилось, что здесь будет жить и Назира-хон. Все, что произошло этой весной в далеком Ходженте, казалось ему сказкой, которую пришлось услышать ему в сладкой дремоте прохладной вечерней порой.

«Может быть, это и не она?» — всплыл ненужный, докучный вопрос. Но глубокая уверенность владела Лодыженко, и его губы шепотом твердили:

— Это она, она!

Ходжентцы селились подальше от насиженных и обжитых мест. Их кишлак — Кзыл-Юрта. Жителям этого кишлака позже всех нарезали землю. Великий байрам прошел для ходжентцев в хлопотах, переездах и в горячке, сопутствовавшей разделу земли. На праздник в обитель мазар Дыхана ходило около двух десятков людей и вместе с ними — мулла Юсуп-бай.

По Голодной степи, точно ветер, разнесся слух о том, что на этих днях в обители подстрелили Саида, и чувство растерянности стало охватывать заброшенных сюда людей. Но побеждали не отчаяние, а уверенность и твердость.

От центрального участка ехала крытая арба, а за ней, в клубах степной пыли, маячили два всадника. Люди, работавшие в конторе заводского строительства, еще издали заметили этот кортеж и были поражены тем, что арба двигалась по дороге, ведшей к больнице. По этому пути обычно возили больных или мертвых.

Справились по больничному телефону. Ответили не сразу. Наконец Евгений Викторович сообщил:

— Мираб-баши Юсуп-Ахмат Алиев. Его ранили во время праздника в обители. Положите в бараке заводской амбулатории.

— Кто ранил? — спросил инженер Данилко.

— Да черт их разберет! Нашего Мухтарова тоже задели. Он ехал сегодня в Кампыр-Рават. А этой ночью где-то по дороге в Шахимардан камнем в голову был убит еще узбекский писатель Хамза. Ну и дела пошли… Из Намаджана выезжала милиция, но пока ничего не обнаружили.

Арба остановилась на заводском дворе. Один милиционер соскочил с лошади и направился в контору, но его остановил инженер Данилко.

— Везите к амбулаторному бараку, — и, взяв из рук милиционера пакет, не читая, положил его в карман.

Когда Юсуп-бая снимали с арбы, сбежались жители Кзыл-Юрты. Даже землю свою бросили. Еще никто ничего не говорил, а в толпе уже разнеслось:

— Привезли раненого Юсуп-бая. Из обители… За Кзыл-су… Юсуп-Ахмата.

Появился Лодыженко, который подошел к инженеру Данилко и спросил его тихим голосом:

— Кто это?

— Ранен на празднике в обители. Саида тоже…

— Как это — Саида? Где он? Мне известно только о мираб-баши, — еще более тревожным голосом сказал Лодыженко.

В толпе переглянулись. Имя Саида стали произносить сотни уст, а окруженный толпой раненый пересохшим голосом бросал отдельные фразы своим соседям:

— Обитель за воду… дехканам тяжело… урожаи в обители…

— Аллагу акбар! Аллагу акбар! — произносили пожилые люди, стоявшие позади толпы. Когда они услышали в речи Юсупа богохульные намеки, их сочувствие к нему сразу же охладело. Но чувство самозащиты принуждало их независимо от собственной воли думать о своей судьбе. У каждого готов был сорваться с уст вопрос:

«Неужели только жизнь обительских шейхов должна быть устлана роскошными коврами? А дети стольких голодных людей, дети, у которых еще и греха-то никакого нет на душе, разве они не имеют такого же права на Кзыл-су?»

— Обитель или мы? — вдруг прозвучал чей-то твердый голос. Сплошной и горячий шум, в котором не слышалось сочувствия к обители, заглушил этот вопрос.

— В нас уже начали стрелять служители бога! — крикнул молодой узбек в красноармейской одежде. — Довольно нам богобоязненно оглядываться на восток, где угнездилось это страшилище — мазар какого-то…

— Аллагу акбар!

— Хватит! Замолчи!

— Кзыл-су! В Голодную степь! Кзыл-су! — закричали сотни голосов, заглушая охрипший голос красноармейца.

Назира-хон, под красной паранджой, пробиралась сквозь толпу к бараку. Даже набожные старики и те замолчали, увидев убитую горем дочь. Красноармеец застыл на полуслове, когда он увидел девушку и услыхал, будто из могилы, ее сдержанный стон из-под черной чиммат.

VIII

Не раз сердце Лодыженко переполнялось беспокойством о судьбах строительства. У него были хорошие «уши». Самые лживые и бессмысленные слухи, появлявшиеся на строительстве, доходили к нему в тот же день. Неизвестные черпали эти слухи из «самых авторитетнейших» источников, подкрепляли их «действительными фактами», «обобщали» их и создавали на строительстве неспокойную обстановку. Выстрел в обители, трагическая расправа с Хамзой в Шахимардане о многом говорили Лодыженко. Ведь если бы Саид-Али стоял на несколько сантиметров левее — пуля пронзила бы его сердце! А если бы он отошел от рабочих, — как Хамзу, камнем, по совету корана, убили бы его озверелые фанатики, подстрекаемые шейхами, баями…

Лодыженко, организовав работу первой партийной ячейки на Кзыл-юртовском заводе, возвращался на дрезине в Кампыр-Рават. После встречи с Назирой в Кзыл-Юрте он все чаще думал о ней. Но от этого строительству было не легче, а Лодыженко прибавились лишние хлопоты.

Сидит Лодыженко на дрезине, погруженный в думы, и ничего вокруг себя не видит.

— Башкам парпал?[30] — услышал он сочувственный вопрос рабочего-узбека, который, обливаясь потом, двигал рычагом дрезины.

— Йок, ака![31] Я не пью, — ответил Лодыженко, также взявшись за рычаг.

Рабочий, отодвинувшись немного, еще энергичнее заработал, словно показывая пример. Попробуй-ка, мол, поработать так, как я. Быть начальником — легко, а ты подвигай руками…

И они, соревнуясь и напрягая все силы, погнали дрезину на подъем. Лодыженко хотел скрыть свои мысли о Назире как можно подальше от всевидящего ока верных поклонников ислама.

— Башкам парпал! — уже более уверенно, с легкой улыбкой сказал рабочий.

— Да ну тебя, пристал! — рассердился Лодыженко и поглядел вокруг. Слева виднелась полоса канала, тянущаяся к хребту, а в конце ее чернело пятно — вход в южный туннель. Еще весной прекратили здесь работы и перенесли на противоположную сторону хребта. Северный туннель соединялся с южным только тремя километрами бетонированного арыка, пробитого в скале.

Арык, упираясь зигзагом в Кампыр-Раватский хребет, тянулся по ущелью, засыпанному во время обвала горы. А дальше — по наклонному туннелю — вода, падая с высоты более сорока метров, будет проходить свыше двух километров пути, как по деривационной трубе, к контрольному шурфу. По проекту Мухтарова сразу же после контрольных ворот предусматривалось строительство мощной турбины подземной электростанции. Только миновав ее, вода пройдет три тысячи шестьсот метров по туннелю и попадет в бетонированный арык на дамбе.

А это уже — степь! Еще левее на километр во впадине степи было запланировано строительство завода. А дальше — Кзыл-Юрта и степь, степь, покрытая знойным маревом…

Лодыженко торопился добраться на северный участок к Синявину, но задержался возле глубокой впадины перед туннелем. Отсутствие людей поразило его и, как обычно, ему захотелось проверить, почему здесь так тихо. Он велел остановить дрезину и, поразмыслив немного, напрямик пошел к впадине, чтобы по ней добраться к входу в туннель.

— Странно, оставили туннель. Даже нет света. Может быть, режим экономии и Преображенского коснулся? Удивительно… — рассуждал Лодыженко. Чуть ли не на четвереньках спустился он с крутого косогора и, оглянувшись, пошел к туннелю. На рельсах узкоколейки не было видно следов работы, они покрылись свежей ржавчиной. На дне канала в беспорядке валялись глыбы камней, разбросанные взрывами и не убранные после окончания работы.

Рабочий оставил дрезину и тоже пошел следом за Лодыженко. У сырого мрачного входа в туннель Семен на минуту остановился. Движением руки он попросил рабочего поспешить к нему.

— Пойдем вдоль стены на ощупь, только тихонько и, смотри, не кашляй.

— А шакалы?

— Тут нет шакалов… их давно уже перебили или угнали в горы. Пошли!

Темнота как-то удлиняет время: Лодыженко, хорошо знавший этот туннель, шел без остановки, но и ему показалось, что уж слишком долго длится эта надоевшая тишина. Почему нет фонарей? Он каждый раз ощупывал электропровода и не мог понять, почему нет света. Оглядываясь назад, он уже не видел светлой точки входа.

«Мы уже на четвертом километре», — подумал он. Значит, вот-вот должен быть вертикальный шурф, где проектируется постройка гидростанции и контрольных ворот. Он вспомнил о том, что уже несколько месяцев тому назад Синявину были выданы наряды на строительство ворот в туннеле, и его охватило сомнение. Поставил он их или нет?

— Придется вернуться, — почти вслух промолвил Лодыженко и оторопел. На него наскочил его спутник, и в эту же минуту в глубине туннеля звездочкой замелькал фонарь и донесся отдаленный говор. Порой звездочка, передвигаясь с места на место, исчезала и затем снова появлялась.

— Работают? — шепнул на ухо Семену рабочий.

— Цс-с! Тут работы уже давно закончены. Такое безлюдье!..

Звездочка качнулась и стала будто приближаться к ним. Лодыженко ощупью провел рукой по стенке туннеля, отыскивая место для укрытия. Вспомнив, что туннель уже облицован, он схватил за руку рабочего, и они тотчас же улеглись между ребрами узкоколейки. Это было единственное спасение, ибо в туннеле можно ходить только вдоль стен, чтобы не спотыкаться о лестницу штампованных железных шпал. Лежать, притаившись и сгорбившись, было неудобно, к тому же нельзя было видеть идущих. Но делать нечего — приходилось лежать.

Только бы Турдыоган не кашлянул!..

Было слышно, как шаркали чувяки по засоренному гравием бетону. Иногда камешек, сбитый ногой, отскакивал и ударялся о рельс узкоколейки. Пологое дно туннеля все время тянуло пешеходов выйти на середину, и Лодыженко даже мог сосчитать, сколько раз спотыкались они о рельсы.

Бледный свет фонаря поплыл по полу. Можно было уже отличить шпалу от серого бетона. Лодыженко прикрывал глаза и затем снова вглядывался…

— Тьфу ты, черт!.. — выругался один из неизвестных. Они молча зажгли папиросы.

Отблеск, скользнувший по полу, исчез, и сопения людей уже не было слышно. Лодыженко поднял голову и осмотрелся. Вдали на фоне светового пятна выделялись три широкие тени. Видны были взмахи рук да щели между тенями, то увеличивавшиеся, то уменьшавшиеся в туманном кольце света.

Лодыженко, нащупав Турдыогана, толкнул его слегка, тот вздрогнул. Ожидая, пока мимо них пройдут неизвестные, Турдыоган успел задремать. А Лодыженко ломал голову — он не мог понять, почему три человека бродят по безлюдному туннелю? Может быть, это монтеры? Может быть, собираются начать работы с этой стороны туннеля? Но почему же тогда на поверхности земли нет ни бетонщиков, ни цемента, ни вагонеток, ни обычного в таких случаях флажка? Да и он должен был бы знать заранее об этом.

Им долго еще пришлось продвигаться вперед, и Лодыженко по пути на все лады обдумывал эту встречу. Позади уже давно исчез огонек фонаря. Почти незаметно перед ними появилась уходящая вверх шахта с приподнятыми готовыми щитами ворот.

Лестница в шахте, как и в заводских трубах, крепилась только в стволе шурфа. А до него было около трех метров. Привыкшие к темноте глаза Лодыженко заметили электрический провод. Ощупав его, техник еще больше был удивлен тем, что он пересекал туннель поперек. Временный электрический провод…

«К взрывным скважинам? А может, целая мина?..» — подумал он, и сердце тревожно забилось. Рука потянулась к карману за ножом, чтобы разомкнуть проводку. Но карманы были пусты. Тут же обнаружил он и отсутствие своего карманного фонарика.

— Пчак бармы?[32] Дай мне поскорее нож…

И, как только проводка была разрезана, другая мысль, точно упрек, овладела им:

«А может быть, это в конце туннеля заложили скважины для взрыва? Предполагали же не сегодня-завтра соединить северный кампыр-раватский вход туннеля с южным. Может, последние скважины заложили с обеих сторон?»

И он, держа в руках провод, пошел дальше по туннелю. Провод то тянулся по полу, то повисал на старой электропроводке. Лодыженко ощупывал свои карманы в надежде найти там свой фонарик. В хлопотах и размышлениях время тянулось, как вечность. Турдыоган едва поспевал за Лодыженко и что-то бормотал себе под нос. Техник только машинально ворчал на него, а сам двигался с какой-то лихорадочной горячностью. Он должен успеть проверить — это скважины для взрыва или нет, и если нужно будет — заблаговременно обеспечить соединение проводов. «Но зачем такая таинственность? Проводка сверху…»

В волнении он не заметил, как стер кожу на пальцах.

Вдруг Лодыженко наскочил на что-то твердое, неподвижное и, тихо ахнув, упал на рельсы. Турдыоган, услыхав стон, остановился. Какое-то время он стоял и соображал, что же произошло впереди. Лодыженко вновь застонал.

— Турдыоган! Осторожно, не ушибись, — насилу разобрал рабочий слова, доносившиеся снизу. Он на ощупь добрался до каких-то штабелей железных ящиков и, обойдя их, свернул в сторону, туда, откуда слышался голос техника.

— Спички у тебя есть? — вопрос донесся будто из погреба.

— Йок[33], — ответил он беспомощно.

— Йок-да, йок-да! — злился Лодыженко, сидя на рельсе. Ему все казалось, что он ушибся о каменный выступ в конце туннеля, и удивился, как незаметно прошел средний шурф, где в начале работ был маленький источник. Подняв голову, осмотрелся вокруг, беспомощно водя глазами, от чего они только сильнее заболели. Сплюнул от злости.

— Турдыоган-ака! Что там?

— Здесь какие-то ящички… целая куча.

— Ящички? Может, динамит?

— Даламит, даламит! Тот самый даламит, что мы возили… Целая гора. Коп бар[34] даламит.

Ноги у Лодыженко онемели, но он вскочил. Коснулся штабеля холодных цинковых ящичков с динамитом. Его пальцы нащупывали провод, подведенный к каждому ящичку.

— Сволочи! — сквозь стиснутые зубы процедил Лодыженко, а его руки все еще измеряли мину. — Сколько навалили динамита! Да еще в таком месте!..

Потом Лодыженко обнаружил в туннеле уступ, куда была подложена мина. Это было как раз в начале подъема туннеля, где проходчики натолкнулись на откос каменных пластов и плывунов. Поэтому плывун оставили и стали пробивать туннель с другой стороны, чтобы идти навстречу каменным пластам.

Он на ощупь оторвал провода от коллектора мины, который был встроен в своды туннеля. Оборвав с обеих сторон туннеля проводку, он торопливо отправился назад к выходу.

Железные ворота шлюза в контрольном стволе уже кто-то предусмотрительно закрыл.

Какая дьявольская точность и осторожность! Заложили мину и закрыли вход в туннель.

И это сделали люди, которые живут здесь, среди тех, кто вот уже два года упорно долбит эти громады гор, чтобы наконец пробить туннель и пропустить по нему воду. Эти мерзавцы наплевали на огромный труд тысяч людей!

— Сволочи!.. — только и мог опять произнести Лодыженко, поглядывая вверх, где светилась круглая дыра. В дыре едва-едва виднелись звезды.

— Турдыоган! Поддержи меня, я полезу. Не сидеть же нам здесь… — и, не досказав, вскочил на сильные плечи рабочего.

С трудом удалось Семену дотянуться до цепи от ворот шлюза. А взобравшись ногами на первую ступеньку стремянки, он крикнул негромко:

— Когда открою, айда к выходу, я буду там.

Но ответа не было.

«Двадцать шесть метров…» — навязчиво вертелось в голове. В круге уже не были видны звезды. Бинокль, висевший через плечо, ударялся о бетон, пот заливал глаза. Становилось теплее.

Только когда осталось преодолеть последние три метра, он решил передохнуть и бросил взгляд вниз.

Прижимаясь к прутьям стремянки, сдержанно покрякивая, взбирался наверх и Турдыоган.

IX

Отводной канал на Кампыр-Раватском взгорье давно уже построили. Синявин интенсивно работал на строительстве наклонного туннеля в Кампыр-Равате. Он вложил столько энергии и труда в строительство северного туннеля и колена бетонированного арыка через завал, в эти десять километров пути, что у него даже живот стал меньше. Он удивлялся, что одежда на нем теперь была словно с чужих плеч, — она болталась и обвисла. Зато нервная система инженера настолько окрепла, что он, зажигая трубку, смог спокойно выслушать рассказ Лодыженко, как в южном туннеле, на сто сорок шестом пикете, была выключена приготовленная для взрыва мина. Синявин слушал так, будто бы речь шла о чем-то незначительном, о нескольких вагонетках, соскочивших с рельсов. Только глаза на его загоревшем лице то воспламенялись, то угасали и щурились.

— Я вызвал по телефону милицию с горной станции и поставил охрану у входа в туннель и возле контрольного шурфа, — закончил свой рассказ Лодыженко.

— Хорошо сделали. Динамит в самом деле надо проверить. Да-а!.. Скандальная история. А мы уже заканчиваем! Мухтаров здесь. Надеемся на этих днях пропустить пробную воду даже сюда, к южному туннелю.

— А северный туннель?

— Там мы пробили четырехкилометровую штольню. Думаю, что и на южном участке пробьем… Тогда бы удалось пропустить воду до самого Майли-Сая. Вы понимаете, как бы заговорила эта масса, которая нынче селится в Голодной степи!.. — с воодушевлением промолвил Синявин.

Лодыженко понял по его поведению, что инженер нашел уже не одну злодейскую мину. Лодыженко был уверен, что рука, подкладывающая мины, хотя и тянется из обители, но принадлежит тем, кто специально примазался с этой целью к строительству. Поскорее бы да поживее отвести отсюда пришлых людей. Дехкане не будут закладывать мины!

— А мина, знаете, вещь понятная. Гибель рабочих на Кампыр-раватской плотине, контузия Мациевского — это тоже мина, и, может быть, не меньше той, которую вы обнаружили в южном туннеле. Преображенский… как бы вам сказать, ну, очень хладнокровно относится ко всем этим неприятностям. Взял к себе в канцелярию какого-то пьянчужку.

— Молокана?

— Кажется. Человек он, собственно, неплохой. Работал у меня, неспокойный какой-то, и мне что-то не верится, чтобы он не знал узбекского языка… Я, знаете, прихожу к выводу — не послать ли нам и его с пакетом в ГПУ вместе с данными о мине… У меня пропало уважение к Преображенскому, хотя он как будто бы и старается… Мухтаров заверяет нас, что в ближайшие дни все же пробьют хотя бы временную штольню с северной стороны.

— В южном туннеле работами руководил сам Преображенский. Почти всех инженеров и техников сняли с отделов и перебросили на строительство.

— Уже с неделю как Мухтаров прогнал его сюда. На днях, кажется, и Мациевский выйдет из больницы. Ему поручили руководить строительным отделом. Он лишился левой руки, — сказал Синявин и затянулся трубкой так, что даже пламя вспыхнуло в ней. Морщины под глазами разгладились, и он весело воскликнул: — А вы знаете — эти переселенцы работают зверски. Ну, просто, я вам скажу, как ошалелые! Я позавчера соединял штольню, так вы подумайте — утренняя смена без обеда работала до позднего вечера! Говорят, закончим… Работали до тех пор, пока не пришла ночная смена. «Напрасно, говорят, не даете нам работать. Это наше дело… делаем для себя и платы не требуем, а поэтому сами и время устанавливаем».

— Получается, что добровольцы работают лучше специалистов?

— Как вам сказать? У них интересы разные. Конечно, и те работают хорошо, но другой… как бы сказать, у них совсем другой энтузиазм. Эти стремятся поскорее добраться до воды. Они сейчас направились вместе с инженером Мухтаровым пробивать полукилометровую штольню к Кзыл-су выше главного шлюза. Вчера он звонил, что через два-три дня получим первую пробу…

И по ходу работ чувствовалось, что Синявин готовится принять «пробу». Из туннеля беспрерывным потоком двигались вагонетки, груженные породой или разными отходами, а обратно шли пустые; возле вагонеток и в канале большей частью находились узбеки-дехкане, они работали горячо, с увлечением. Их оголенные до пояса потные тела блестели под солнцем, точно чугун. Звон железа, грохот камней, говор гармонично сливались в единый трудовой шум. И что удивительнее всего — здесь нет ни единого карнайчи. Даже как-то странно, что, когда на миг приостанавливалась работа, не было слышно ни тяжелых ударов меди, ни голоса певца.

Поняв улыбку Лодыженко, Синявин добавил:

— Отлично работают! Нет, знаете, я много думал об этом народе. Хочу вспомнить с Мухтаровым один наш разговор. Разговор был интересный, и… теперь бы мы с ним нашли общий язык.

— Правда? Очень рад, — ответил Лодыженко, которому хорошо были известны настроения Синявина в прошлом.

Х

Главное сооружение канала в Голодной степи было заложено там, где Кзыл-су разливается во время самого интенсивного притока воды. Оно было построено над входом в туннель, пронизывающий на протяжении ста пятидесяти метров высокую гору. До Кзыл-су осталось каких-нибудь полкилометра пространства.

После южного туннеля шел глубокий арык — ложбина — вплоть до северного туннеля. Кзыл-су создала здесь себе что-то наподобие гнезда, покрыв его илом, и как бы отдыхала в нем во время самого большого прилива силевых вод.

Саид-Али еще при исследовании Голодной степи, проезжая здесь на своем Сером, наметил это неприступное, отдаленное гнездо. Члены инженерной комиссии считали, что главное сооружение канала в Голодной степи должно быть на пятнадцать километров ниже этого места. Это больше чем на сто метров уменьшало снижение течения при помощи четырех водопадов, но там естественное ущелье отклонялось от Кзыл-су и тянулось чуть ли не до злополучной кампыр-раватской плотины. Это ущелье было даже глубже Кзыл-су, и в нем круглый год стояла вода.

Но на месте, избранном Саидом, устье было совсем неприступным и окружено высокими скалами. Даже самым большим силевым водам можно здесь преградить путь, и они, поднявшись, разольются по долине выше главного сооружения. Капля воды никуда не пропадет, сохраняясь в этом естественном бассейне.

На главном сооружении арыка заканчивали монтаж стоннеевских щитов и агрегатов к турбогенераторам, которые должны были работать после окончания строительства огромной электростанции с другой стороны этого небольшого туннеля. На протяжении ста пятидесяти метров туннель снижался на тридцать метров. Сила падающей воды в туннеле должна вращать турбины гидроэлектрической станции, которая вместе с другой станцией в южном туннеле будет обслуживать не только всю ирригационную систему в Голодной степи, но и промышленность, создаваемую здесь по проекту Совнаркома. Четыреста кубометров воды в секунду несла бурная Кзыл-су в самую засушливую пору года. Такое количество воды вполне бы гарантировало бесперебойную работу гидроэлектростанций.

Два инженера строительного отдела помогли Саиду организовать работы по очистке гирла реки. Саид-Али сам хотел присматривать за строительством сооружений, по которым первые капли воды Кзыл-су потекут на поля Голодной степи. Он постоянно держал телефонную связь с Преображенским, Синявиным, Тяжеловым. Он не обращал внимания ни на какие оправдания, доказательства, обрушивался на каждого, торопил и подгонял.

Каждый день по телефону из Намаджана спрашивали его, когда же он вернется с участка в управление. По тону этих вопросов Саид понял, что в Намаджане творится что-то неприятное, неожиданное для него, и он умышленно оттягивал свое возвращение со дня на день. Его голову все время сверлила мысль о сбежавшем переводчике Преображенского и еще некоторых людях, задержанных Штейном после убийства Гасанбая. А оттого, что Штейн уклонялся от разговора с ним на эти темы, ему стало казаться, что он в последний раз расхаживает в качестве начальника среди тысяч рабочих строительства в Голодной степи.

События этого года, и особенно выстрелы в обители, принуждали его быть бдительным. Тысячи дехкан под его непосредственным руководством овладевали Кзыл-су, подбирались к животворной жиле обители мазар Ды-хана, чтобы обескровить это гнездо. А его охватывал страх…

Саид ощутил около плеча боль в ране. Кто стрелял в него тогда?

Из будки, где находилась охрана шлюза, Саида пригласили к телефону. Шел он неохотно и также нехотя ответил:

— Храпков? Здравствуйте, Евгений Викторович… — а в голове мелькнула мысль: «Не слишком ли я мягко говорю с ним? Вместо «товарищ Храпков» — «Евгений Викторович»?..» — Да, да, Ев… товарищ. Что РКИ? Ну так что же? Я уволил по их просьбе… Они не подчинились моему приказу, не переехали на туннельный участок и требовали отправить их домой. О какой же компенсации может идти речь?.. Тут действует какой-то подставной комитет, поверьте мне. И дехкане по трудповинности… Должен… Да не бросать же нам начатое дело? Они добровольно… Даже нисколько! Платим полностью…

Вспотевший Саид повесил трубку. Звонок телефона еще несколько раз прорезал наступившую тишину. Саид посмотрел на аппарат, и вдруг какое-то новое решение пришло ему в голову. Он схватил трубку:

— Доктор Храпков? Алло! Вы слышите? Больницу передайте врачу Тарусиной, а сами выезжайте в Намаджан! Я назначаю вас своим заместителем в управлении!.. И не думайте! Свяжитесь с Лодыженко и скажите ему, что вы согласны. Это давно решено… Гоните их в шею!.. Никакой компенсации, пусть подают в суд… Преображенский?.. Пусть собственными деньгами компенсирует. Я понимаю, кто заваривает эту кашу… Он только начальник строительного отдела. Заместителем будете вы! Да, да! Довольно! Никаких уступок!.. Да, оставьте вы… Вы мой заместитель по совету строительства, а я расширяю ваши полномочия и обязанности… Я запрещаю вам уступать даже копейку для удовлетворения этой враждебной затеи!.. Приеду не раньше как через месяц. Должен еще побывать в обкоме и в центре.

Саид с такой силой повесил трубку, что аппарат зазвенел. В первое мгновение он так был расстроен, что несколько раз снова хватался за трубку, пока не разразился бранью:

— Рвачи!.. Безобразие! Еще деньги им плати! За то, что они бросили работу… Новое дело! Я еще должен их спрашивать. Кто эти хулиганы? Инженеры, называется! Плетутся за каким-то проходимцем… А! Это все дело рук Атарбекова! Он прямо художник, можно сказать, по конфликтным делам… — Посиневший от злости Саид-Али продолжал бормотать себе под нос. Вдруг неожиданно перед Саидом оказался Исенджан.

— Ты чего это здесь?

— Саид-бай! Послушай меня. Сюда идут возбужденные правоверные. Они чересчур верят в то, что Кзыл-су — река святейшего Дыхана. Аллагу акбар! Не накликай на свою голову беды-зла. Поговори с ними.

— С кем? — не понимая старика, спросил Саид.

— Там идут…

Похудевший Исенджан со своей жиденькой бородой был похож на пса, который после длительного блуждания по кишлачным ярмаркам все-таки добрался к дому. И радостно, и виновато, и непривычно обнюхивает своего хозяина, будто ждет от него гнева или ласки за содеянный им какой-то проступок. Глядя на запыленного и усталого Исенджана, Саид-Али спросил:

— Откуда это ты пришел в наши дебри?

— Я из больницы. Мне сказали, и я напрямик, а они… идут. Да я уже встречался с ними. Здесь, возле водопада. Весь Караташ и богомольцы со всего Узбекистана идут сюда.

Исенджан оглядывался так, точно собирался бежать от Саидова гнева, который, казалось, вот-вот вспыхнет.

А силу этого гнева старик уже наблюдал в первый год своей работы в Голодной степи.

Саид посмотрел туда, где стояли конники, и подозвал одного из них к себе. А Исенджан решил, что в этих обстоятельствах лучше всего скрыться за ближайшей горной скалой.

— Передайте командиру, чтобы его люди были в полной готовности!

И сразу же Саиду стало стыдно. Разве просил он у кого-то помощи для разговоров с дехканами-аксакалами? Думал ли он когда-нибудь, что ему будут нужны милиционеры для защиты?

Саид глубоко вздохнул и направился к гирлу.

Он прислушался, как шумел водопад Кзыл-су. Этот шум поднимал его неугомонный дух и звал вперед, к большой и славной победе.

Но со стороны гирла доносились и иные звуки. Эти звуки говорили о спешке и увлечении работой. Пройдет еще два-три дня, и в гирле будет проложен такой арык, по которому можно будет в достаточном количестве пропустить воду в степь. Это даст возможность оросить ее и успокоить майлисайцев, ибо именно отсутствие воды вселяет в них неверие в собственные силы. Десятки тысяч людей поселились в долине Голодной степи, й взоры их обращены к Саиду.

XI

— Где же вода? Давай нам воду, чтобы мы поверили в твои обещания. Воду!.. — раздавалось в предвечерней тишине Голодной степи.

И он обязан дать им хоть немного воды, открыв временные шлюзы.

Рокот водопада отозвался едва уловимым дрожащим эхом в горах, а слух Саида уловил тысячеголосый говор.

«Идут!» — вспомнил он предупреждение Исенджана. Вдруг набежавшие из-за гор тучи закрыли солнце и заморосил дождь. Такой дождь выпадает здесь в горах по нескольку раз на день. Брызнет, прибьет пыль и снова перестанет, точно стыдясь жгучего солнца. Тучи распадутся, рассеются беспомощными каплями и освободят солнцу путь в небесных просторах.

Вдоль берега Кзыл-су плыло, будто украшенное цветным шелком, облако. Белые чалмы покрывали множество голов, и казалось порою, будто толпа людей несла гигантский хлеб. А когда они преодолевали многочисленные рвы и овраги — белая полоса напоминала собой змею, что извивалась своим пестрым телом, издавала какой-то зловещий шум.

Саид-Али вздрогнул, увидев такую картину. Он вспомнил митинг на площади в день великого байрама и еще явственнее ощутил боль в плече.

— Работу не прекращать! — приказал он молодому инженеру-стажеру, ходившему даже в большую жару с непокрытой головой. У этого молодого инженера были покалечены пальцы на левой руке, которую он все время держал в кармане, и поэтому казалось, будто он небрежно, несерьезно относится к работе. Но Саид хорошо знал инженера Коржикова.

— Позаботьтесь о том, чтобы как можно быстрее пробили временное русло к Кзыл-су. Можно даже не откатывать землю в сторону.

— Я, товарищ Мухтаров, еще утром дал такое указание. Мы с Долидзе договорились об этом. Он и с гирла перебросил ко мне часть рабочих.

— Правильно! Погодите, — остановил Саид Коржикова, — вон идут люди от обители!

— Мы уже знаем. Нам сказал об этом какой-то старик.

— Да. Так что вы намерены делать?

— Ничего.

— Как это «ничего»? Ведь они-то идут сюда с воинственными намерениями.

— Ну конечно, они подготовились как следует. В этом нет ничего удивительного. Но это пустяки, у нас тоже люди есть.

— Люди? — допрашивал его Саид, едва сдерживая волнение.

— Да, — ответил Коржиков. — Рабочие, техники, все… Мы встретим их. Уже и делегацию избрали. Вы только не вмешивайтесь. Вон уже наша делегация пошла им навстречу.

Саид только теперь заметил, как из гирла выбирались около двух десятков подпоясанных чапанами полуголых дехкан-рабочих. Они карабкались друг за другом по склону горы напрямик, так что их можно было легко пересчитать. А внизу кипела работа, будто за пределами гирла не существовало для людей никаких интересов и никаких тревог. Инженер Долидзе, в белом кителе, в войлочной казахской шляпе, бегал по «подошве» очищенного гирла. Кто-то из техников нивелировал «подошву», а по склону одну за другой катили нагруженные землей вагонетки, каждую по два человека. Полосой протянулось вдаль временное русло, туда, где в ущельях скрывалась Кзыл-су. Люди, как муравьи, копошились в гирле.

А на берегу все возрастал шум тысяч людей в белых чалмах.

К Саиду подошел командир конного отряда милиции, за которым он без слов последовал по холмам в обход гирла, навстречу этой толпе. Потом он остановился и… все-таки приказал командиру уйти обратно.

Делегация рабочих вежливо встретила авангард защитников обители. Здесь были ишаны-муллы, ближайшие помощники имам-да-муллы Алимбаева, за которыми шли его верные последователи, собравшиеся со всего Узбекистана. Сознание того, что они этим путешествием к верховьям канала в Голодной степи приносят большую жертву аллаху, отражалось на их лицах мрачной торжественностью, а усталость от многокилометрового движения по горам придавала им еще и мученический вид.

Работу в гирле не прекратили даже тогда, когда пришло время полуденного чаепития. Рабочие-дехкане хотели как можно чувствительнее отплатить обители за то, что ее пшеница и хлопок не выгорели, купаясь в воде, а они в кишлаках даже вдоволь не могут напиться. Из загрязненных хаузов допивали они, может быть, позапрошлогоднюю, позеленевшую воду.

Дехкане уже хорошо сознавали, зачем они пришли в Голодную степь, и трудились, напрягая все свои силы, чтобы поскорее получить долгожданную воду.

— Работа-ай! — раздавалось вокруг.

Казалось, что даже железо было охвачено азартом и звон его дополнял общую гармонию вдохновенного труда.

— Работа-ай!

Люди на взгорье остановились.

— Эльхамду лилла![35] — первыми произнесли делегаты.

— Бисмилла, — ответили усталые ишаны.

— Бисмилла, бисмилла, бисмилла-а-а… — загудело в первых рядах и эхом понеслось по толпе, как сплошной вздох.

— Лла-а-а… а-а-а!

— Эс-салам алейкум! — опять начали рабочие стройки.

— Ваалейкум эс-салам! — здороваются пришедшие и, по примеру рабочих, садятся рядом с ними.

— Похвально, очень похвально, что правоверные мужи задумали в такие дни великого байрама проведать и нас, вынужденных трудиться, чтобы получить для себя каплю воды. Аллагу акбар!

— Ллоиллага иллалла. Мухаммадан-рассул алла[36], — рассаживаясь, подхватили муллы-ишаны.

Одноглазый гурум-сараец Каримбаев нацелился на них своим глазом и так энергично завертел заросшей до самых щек головой, что ишаны покорно замолчали.

Может, и никакой злости не было у этого широкоплечего одноглазого человека, но почему-то, когда его глаз бегал по рядам, немели языки. Он должен говорить первым, молчаливо решили ишаны.

Шум все еще прибывавшей толпы нарастал. Небольшие группы людей отделялись и напрямик спускались вниз, к месту, где кипела работа. А вдоль Кзыл-су все еще тянулась бесконечная полоса белых чалм и разукрашенных чапанов. Те же, у кого было меньше сил, злости или желания идти в такую даль, плелись в хвосте. Казалось, что они вот-вот начнут проклинать инициаторов такого бессмысленного похода. Ведь в ушах многих еще раздавался звон от выстрела в день великого байрама.

Ахмат Каримбаев начал:

— Аталяр! Нам очень приятно узнать, что вы с добрыми намерениями пришли в такую даль, чтобы увидеть и благословить наш труд, — так сказал он и богобоязненно устремил свое око в небесный простор. Исенджан, сидевший рядом с Каримбаевым, поднялся потихоньку и протиснулся в толпу. — Мы пришли сюда искать для народа каплю воды, чтобы наши дети не только ели черствую лепешку, но и могли бы запить ее чаем. Нас пригнала сюда не лихая напасть. Мы сознательно пришли сюда, чтобы переделать устаревшую жизнь! — и он, замолчав, посмотрел на задние ряды. Его голос вновь зазвучал над внимательно слушавшей толпой. — А зачем пришли вы? — уже угрожающе загремел он. — У вас нет ни капли воды, или ваш хлопок побледнел от засухи, или ваши дети плачут и не хотят есть черных ягод тутовника? Чего, скажите! Если вас пригнало сюда горе, тогда идите, идите! Берите в руки кетмень и копайте, добывайте себе воду, чтобы не голодали ваши дети! А может быть, вас прислал сюда имам обители? Успокойтесь! — продолжал он, поднимая свою волосатую руку. — Успокойтесь! Если вы пришли сюда, чтобы не дать мне, — и он ударил себя рукой по волосатой и мускулистой груди, — тысячам, миллионам трудящихся преградить путь к счастью, если вы пришли защищать обительских мироедов, вредить нашей народной власти, то… — и умолк, будто у него что-то стало поперек горла. Глаз его, казалось, вот-вот лопнет от напряжения. Он размахивал рукой, но голоса не было слышно. Это произвело сильное впечатление на сидевших вблизи, а стоявшие позади угрожающе закричали.

— Мы вас не подпустим к месту работы! — кричал тонким голосом один из рабочих, низенький, но широкоплечий бешарыкец. Кое-кто вскочил на ноги. Встал и Каримбаев. К нему вернулся голос.

— Не допустим! Мы не боимся даже умереть за великое народное дело. А обители будем давать для поливки воду в очередь. Мы не позволим обительским пташкам ежедневно купаться в свежей воде, а гостям Алимбаева наслаждаться красотой водопадов, когда у нас нет ни капли воды, когда бесплодно гуляет такая степь! Довольно!

Из толпы вышел Исенджан. Его всклокоченную бороду развевал предвечерний горный ветер. Слабо поблескивали его утомленные семидесятилетние глаза.

Тяжело было старику перекричать тысячную толпу. Но ведь когда-то его слушали, верили ему.

Он взмахнул рукой, поиграл своими бирюзовыми четками. Правоверные затихли. И он своим старческим, но еще сильным голосом заговорил:

— Я уже стар… Полвека я охранял Кзыл-су, сжился с ней и понимаю ее говор. Мне тоже тяжело было подумать о том, что перестанут шуметь ее роскошные водопады. Скорбел я и о нашем самом святом месте мазар Дыхана. Но поднимется ли моя рука на голодных детей, которые пришли сюда, в Голодную степь, искать для себя спасения? Я правоверный… Аллагу акбар!.. Два года тому назад я пришел на строительство, два года служу тут по воле бога и вот не знаю… где больше его прогневаю? Бисмилла!.. Ибо я убедился, что строительство в Голодной степи — это тоже воля аллаха! Я знаю, что в эту пятницу дадут первую воду в Голодную степь…

— А… А-а-а! Воду-у-у? — покатилось по взгорью.

— Мы обязаны быть там и первыми испить благословенной аллахом и добытой трудом людей воды! — закончил Исенджан.

Пытались говорить и ишаны, но их прерывал своим громовым голосом Каримбаев. Люди так кричали, что в общем шуме каждый слышал только себя. Солнце садилось за вершинами гор, и холодный туман стлался по ущельям. Из лагеря поднимались на взгорье рабочие строительства. Они кучками рассаживались среди белых чалм и долго-долго, уже при луне, говорили о голодных детях, о своих выжженных полях. Они рассказывали о том, как в долине Голодной степи вырастали новые кишлаки! Там строят хлопкоочистительные заводы! Ежедневно везут сюда тысячами пудов хлеб. Тракторами пашут веками гулявшие земли, чтобы оросить их уже этой весной… И честным людям становилось стыдно, а ишаны, поняв свое бессилие, только вздыхали да обещали ниспослать на головы неверных немилость аллаха.

— Аллагу акбар! — не сходило с уст ишанов.

— Аллагу акбар! — ядовито улыбаясь, соглашались и рабочие.

К утру взгорье, как поле брани, было покрыто скорчившимися телами спящих людей. А на разостланном чапане, воздев свои старческие руки к восходящему солнцу, молился Исенджан. Он молился и, может быть, проклинал эту давнюю привычку, не дававшую покоя ни днем, ни ночью его старому телу.

Один из обительских суфи выкрикнул первые слова азана, и промокшие от росы люди зашевелились.

— Ллоиллага иллалла!

Саид-Али в бараке-конторе участка дописывал приказы и телефонограммы о празднике пуска первой воды. Восклицание суфи напомнило ему о кознях, коварстве врагов.

XII

Кзыл-юртовский завод стал центром, куда стекалась молодежь, ибо и сам он был новый, молодой и потому притягивал их к себе. Шли сюда и старики, ибо их отчаяние сменилось спокойствием при виде заводских строений и системы арыков в будущем парке, по-хозяйски отхвативших огромный кусок покрытой пылью земли по соседству. Им казалось, будто эти арыки вот-вот наполнит вода и будет журчать до тех пор, пока земля не покроется зеленой травой и не распустятся пышные цветы в саду. Все это радовало и вселяло надежду. Люди на заводе верили, что вода будет.

Назира-хон, посетив больного отца и получив у него разрешение, уже трижды ходила в комсомольскую организацию. Ей было тяжело сидеть на последней скамье в душной комнате. На нее поглядывали молодые узбеки, потому что среди них она была единственной женщиной, непонятно какими путями попавшей в эту комнату. Она еще плотнее натягивала на себя чиммат и куталась в красную паранджу.

Неужели вот эти собравшиеся здесь молодые люди с такими вдохновенно смелыми лицами будут ее вожаками, защитниками? За столом сидела только одна девушка, да и то не узбечка. Она выглядела словно роза, расцветающая ранним утром, — и смеялась, и говорила, и писала. Она, единственная комсомолка на собрании, успевала и вопросы задавать и отвечать на них.

Хорошая ты, неузбекская девушка! Если бы ты заглянула под паранджу. Если бы… Вдруг к столу подошли трое мужчин. Шедший вторым оглянулся и будто про себя назвал ее имя.

— Назира-хон!

Это Лодыженко пришел делать доклад о ходе строительства в Голодной степи.

Назира-хон готова была уже подняться и скрыться в кишлачном шатре. Ей показалось, что два узбека, вошедших вместе с секретарем партийной организации, заметили ее волнение, неловкость. Но Назира-хон осталась сидеть на последней скамье в своем шелковом покрывале.

Лодыженко докладывал. Вкрапливая в русскую речь узбекские слова, он обстоятельно рисовал присутствующим картину трудностей и помех на строительстве. Докладывая, он часто поглядывал на последнюю скамью. Он чувствовал волнение смущенной девушки, ее недетские, может быть, и ей самой непонятные переживания. И это вдохновляло его.

— …Вот в эту пятницу мы должны дать первую воду в Голодную степь. Мы знаем, что в среду тысяч энтузиастов нашего дела пробрались отдельные враги. Не исключено, что вместе с водой прольется и чья-то кровь, кровь преданных борцов за возрождение Голодной степи, но мы все же победим. Вы знаете о кампыр-раватской катастрофе. Огромный труд, вложенный народом в строительство туннеля, какие-то злые, недобитые враги хотели уничтожить неслыханным взрывом. Но им не удалось полностью осуществить свой преступный замысел. Нашего начальника строительства в Голодной степи несколько раз пытались убить. И только несокрушимая воля партии, которую поддержали тысячи дехкан, дает нам возможность пустить в пятницу пробную воду…

Молодые люди бурно зааплодировали. Лодыженко увидел, как Назира-хон, забыв о своем особом положении, тоже быстро и громко захлопала. Техник сделал паузу, увлеченный общим подъемом, сам ударил в ладоши.

Привет! Привет тебе, дитя, рожденное в борьбе за Голодную степь! Привет и низкий поклон тебе, узбекская девушка, которую взволновали боль и радость нашей победы!

— …В этот день Ленинский комсомол должен продемонстрировать свою мощь и понимание новых задач, стоящих перед молодым поколением. В степи работает около пятисот комсомольцев! Как жаль, что узбекская женщина… Голодная степь должна и ее сделать полноправным человеком. Вот если бы среди вас нашлась такая комсомолка, которая в этот день на всенародном митинге сбросила бы свою паранджу! Это был бы взрыв, расчищающий на строительстве место для нового, социалистического быта. Но жаль…

Назира-хон взволнованно слушала, сидя в красной парандже с черной сеткой. Сотня глаз глядели на нее, но. она сидела, не двигаясь, и всем своим видом как будто говорила: «Столетиями покрывали женщину паранджой, заслоняли от нее мир волосяной сеткой… Хватило ли бы у вас, юноши, которые еще и сами неуверенно делаете первые шаги по земле, столько сил, чтобы освободить меня от такого унижения? Не рухнул бы мир от этого?» Воплощением силы традиций, силы адата казался этот небольшой красный комок на последней скамье в зале, где происходило комсомольское собрание. И по лицам некоторых юношей (были еще и такие) пробежала надменная усмешка. У них есть могучий адат, есть покорные ему женщины. Они согласны с оратором и вместе с ним сожалеют, что в этот праздник не найдется комсомолки, которая всенародно открыла бы свое лицо, но… поверить в то, что это может совершиться, — значит оскорбить прошлое, оскорбить отцов и свою красавицу Фергану, красотой и традициями которой должен гордиться весь мир.

— Эта девушка вступила в комсомол? — спросил Лодыженко у дочери инженера Данилко, руководившей собранием.

— Нет еще. Это дочь Юсуп-бая, что лежит в бараке.

— Знаю, — резко перебил ее Лодыженко.

— Я хотела с ней поговорить сегодня об этом, но девушка почему-то ушла раньше всех. Такого с нею никогда не случалось.

— Гм… странно. Может, она испугалась, чтобы не заставили ее снять паранджу?

— У нее славный отец, — промолвила Маруся. — «Перевоспитайте, говорит, мне дочь, и я буду всю жизнь благодарить вас». А у самого две жены. Интересный аксакал. Даже читает…

— Вы еще не все знаете о нем. Это — высокообразованный человек. Он мог бы оказать нам большую услугу, если бы не находился под влиянием сектантско-анархических и толстовских идей. У него в сознании глубоко и крепко засели идеалистические представления.

— Но откуда у вас такие сведения о Юсуп-бае? В нем я вижу аксакала, правда, намного умнее других, но не больше.

— Плохо вы его знаете. Но, во всяком случае, он будет рад, если его дочь Назиру…

— Вы даже знаете ее имя? — искренне удивилась Маруся, перестав собирать бумаги со стола.

К столу подошли комсомольцы и оттеснили Марусю от Лодыженко. А по двору, от больничного барака, проскользнула мимо заводских лесов красная паранджа. Лодыженко настолько осмелел, что, не удержавшись, крикнул:

— Назира-хон! Назира!

Красная паранджа скрылась за лесами построек. Некоторые комсомольцы-узбеки не совсем дружелюбно посмотрели на секретаря парторганизации. Они точно не могли разобрать, кого звал Лодыженко, но заметили, куда он смотрел, и беспокойство, тревога отразились в черных юношеских глазах.

XIII

Преображенский нервничал и не скрывал этого от осточертевшего ему иностранного корреспондента. Большой кабинет уч-каргальской конторы казался ему каким-то чужим. Куда бы он ни глядел — удобного уголка, спокойной рабочей обстановки нельзя было найти.

«Проклятая профессия!»

Он останавливался, в какой уже раз брал бумажку со стола, читал ее и снова ходил по кабинету.

— Успокоились? — спросил корреспондент, и в этом вопросе Преображенский почувствовал иронию, упрек, насмешку над его нервозностью.

— Значит… Там мину обнаружили, а там… обитель жалуется на… потерю религиозного влияния. Будто я имам-да-мулла. Я инженер, черт подери…

— Да-а! — протяжно произнес корреспондент и застучал пальцами по столу. — Значит, в пятницу поселенцы получат первую воду? Здорово! А при чем здесь обительские идиоты?

— Они повели к голове канала толпу верующих с кораном. Ну конечно… и их сагитировали там принять участие в празднике пуска воды. Это какое-то стадо дураков, а не политики, — сказал с раздражением Преображенский. Потом он встал напротив корреспондента, помолчал минуту, будто взвешивая, не осмеливаясь что-то высказать ему. Наконец он тряхнул головой, отвернулся и отошел.

— Инженер, вы хотели мне что-то сказать? — долетел до Преображенского вопрос, в котором чувствовались нотки приказа. — Не стоит так нервничать: как инженер и начальник отдела вы сделали все. У Мухтарова нет оснований обвинять вас в нелояльном отношении к строительству. Если вас беспокоит именно это…

— Да перестаньте! Все это значительно сложнее, куда сложнее… Каждая мина… Да разве только мина? Слово «вредительство» стало ходячим на строительстве. Узбеки превратили его в бранное слово «вердитла», а нашего брата, европейца, называют если не «шайтаном», «неверным», то «вердитла»…

Преображенский оборвал фразу, услыхав характерный скрип дверной ручки. Но Молокан так стремительно распахнул дверь, что, наверное, понял, о чем шла речь.

— Прошу извинения, Виталий Нестерович, но у меня неотложное дело, — заговорил он, встав на пороге.

— Что такое? У вас, товарищ Молокан, удивительная манера находить неотложные дела… Ну, давайте, что там такое?

По тому, как инженер нервно бросил недокуренную папиросу прямо под ноги Молокану, тот понял, что помешал беседе этих двух до удивления неразлучных людей. И он улыбнулся как-то слегка, не то презрительно, не то с торжеством, медленно наклоняясь, чтобы поднять недокуренную папиросу Преображенского.

— Срочная телефонограмма от Мухтарова. В пятницу будет пробный пуск воды. Но это все юрында, тут… — И Молокан замялся. Преображенскому уже давно бросилось в глаза, что Молокан как-то неестественно, словно нарочно, говорит это слово «юрында».

— Ну? — поторапливал он секретаря, почувствовав, что за молокановским «тут» кроется нечто более значительное. Молокан посмотрел на корреспондента: удобно ли, мол, при нем говорить. Преображенский без колебания утвердительно кивнул головой, разрешая секретарю говорить обо всем. А он вытянул голову вперед, предостерегающе приложил палец к губам и, пронизывающе вглядываясь в обоих, сообщил:

— Вашего шофера вызвал к себе Август Штейн!..

— Моего шофера? — переспросил Преображенский, хватаясь за телефонную трубку. Он не мог скрыть своего испуга от наблюдательного Молокана.

— Не надо звонить! — крикнул Молокан. — Может, какая-то юрында. Разрешите мне пойти и от вашего имени выяснить…

Рука Преображенского замерла на телефоне. У него от напряжения разболелась голова. Он, наверное, держит себя не совсем пристойно. Больше выдержки!.. Затем он медленно повернул голову в сторону своего секретаря, который с угодливой миной подошел к нему и подал телефонограмму начальника строительства.

— Хорошо! Пойдите выясните. Если что-то серьезное… сообщите мне по телефону… — произнес он немного смущенно, а потом, вполне овладев собой, добавил: — Я и сам приду к Штейну. Идите! Да не забудьте позвонить… Погодите: заготовьте приказ инженеру… Кто у нас там есть из инженеров для поручений? Инженеру Эльясбергу в пятницу быть на главном сооружении канала и обеспечить напор воды. Надо с вечера поставить надежную сипайную шпору…

— Понятно, Виталий Нестерович, приказ Эльясбергу передам… Так я махну к Штейну.

Корреспондент, закрыв свою папку с бумагами, вышел из-за стола.

— Что за человек этот секретарь? — спросил он вполголоса.

— А то, что видите. Больше ничего.

— Почему же он так предостерегал нас, приложив палец к губам? Ведь… его можно отдать, как…. вредителя! Вы думали об этом?

— Но Молокан, во всяком случае, меньше всего пригоден для той роли, которую вы ему прочите… Да и вообще… чего стоят все эти вредительские планы на строительстве, если коммунизм в лице, скажем, Лодыженко организует… рабочие массы? Вредить вот здесь, в аппарате, стремиться перерасходовать смету то ли руками Молокана, то ли кого-нибудь другого — всему этому грош цена. Лодыженко сумел собрать бедноту со всего Узбекистана и поселить ее в Голодной степи. Они уже заканчивают строительство. А ишаны и обительские идиоты продолжают агитировать в кишлаках среди тех, что и без этого не пойдут в степь. Да сами же колхозники выгонят их отсюда. Ни в одном кишлаке в степи нет мечети и с минарета не звучат божественные призывы. Бойкот, организованный в кишлаках, сослужил службу Мухтарову и Лодыженко. При чем же здесь серенький человечек — Молокан?!

— Но ведь и вы руководите делами?

— Достаточно с меня подозрений! Меня, а не Молокана какой-нибудь Лодыженко не сегодня-завтра схватит за горло…

— Что делает на строительстве Исенджан?

— Видите что: с главного сооружения канала принес от Мухтарова распоряжение о празднике, — сказал Преображенский и снял пиджак. — Мне кажется, что старик увлекся строительством в Голодной степи. Его следовало бы прикрепить к кишлаку, построить для него мечеть, хотя бы, скажем, в Кзыл-Юрте.

— Стройте, деньги небольшие! — И высокий, сухой мужчина направился к столу. — Так в пятницу? — спросил он, не оборачиваясь.

— В пятницу, — ответил Преображенский.

В кабинет вошел Лодыженко, а за ним инженер Тяжелое.

Первое впечатление у Лодыженко было такое, что здесь только что выгоняли мух и поэтому еще не улеглась поднятая пыль. Корреспондент сел за свой стол, заваленный газетами на разных языках, и зажег недокуренную сигару.

Он так примелькался сотрудникам строительства, что на него не обращали внимания даже при решении важных дел. Корреспондентский мандат, да к тому же и от «профсоюзной» печати, оберегал его от всяких неприятностей, и он… читал.

— Виталий Нестерович! — обратился Тяжелое к Преображенскому, здороваясь с ним за руку и не снимая шляпы, сделанной из капюшона плаща. — Товарищ Лодыженко говорит, что на Майли-сайскую систему тоже будет дана пробная вода. Я руководствуюсь пока что вашим распоряжением, а вот…

— А разве я знаю… — раздраженно перебил инженера Преображенский, пожав плечами. Потом полез в карман за табаком — он бросил трубку и иногда курил сигары корреспондента… — Не знаю… — процедил он сквозь зубы, поглядывая на Лодыженко, облокотившегося на стол. — Может быть, у товарища Лодыженко есть последний приказ начальства? — Он всегда подчеркивал слово «начальство» и никогда в третьем лице не называл Саида по фамилии или по должности. — Мне начальство вот как приказало, — и подал телефонограмму Саида. — А впрочем, — спохватился Преображенский, — у товарища Лодыженко есть основания для такого решения. Если вода нужна центральному району, так почему же не дать ее и майлисайцам?

— Но ведь там еще не забетонирована вся дамба. Если прорвет ее, то погибнет вся система.

— Ну отчего же — «вся система»? — засмеялся Преображенский. — Дамбу восстановить не тяжело, но зачем же ее портить, если воду можно дать только до первого нуля в показателе распределителя.

Тяжелов покачал головой и отошел. Он был молод годами, но еще более молод как инженер. Даже несложные вопросы он решал только самолично. На его участке давно бы уже были закончены работы, если бы не эта дамба, в которую вложили более двухсот тысяч рублей, чтобы подать воду через ущелье, соединявшее центральный распределитель с Майли-сайской системой. Но одетые в бетон лёссовые берега плотины-канала, перегруженные водой, могут легко испортиться. Тогда вода хлынет по ущелью и ударит по Майли-сайскому распределителю. Предусмотренные проектом предохранительные средства предполагалось строить в последнюю очередь, Это и беспокоило молодого инженера.

XIV

Жизнь в Голодной степи забурлила еще сильнее. Упавшие духом дехкане ожили, услыхав о том, что скоро в степь пустят воду. Некоторые уже подумывали было о возвращении к своим старым очагам, а были и такие, что ночью поднимались и уходили.

И вдруг — вода!

Ее дадут на этих днях. Хотя только покажут ее, но уже и это наполнит людей верой и даст возможность переждать зиму.

Порой среди людей ходили слухи, что в эту пятницу дадут воду навсегда. Но из обители продолжали раздаваться проклятия по адресу Голодной степи, бередившие еще свежие душевные раны у мусульман, искавших в степи лучшей доли.

По степи, точно марево, ходили слухи о том, что обитель организовала поход к главному арыку в Голодной степи. Говорили также, что только одни ишаны и муллы вернулись обратно в обитель, ибо правоверные разбрелись по строительству и потом по новому каналу возвращались в степь, а оттуда тайком в свои далекие кишлаки. Там между зелеными посадками журчала обильная вода, а хлопоты обители оставались только в воспоминаниях правоверных.

Были и такие, что, вернувшись домой, направлялись в кишлачный совет и торжественно заявляли:

— Записывайте! Я тоже еду в Голодную степь! У меня есть семья… земли…

Ходжентцы, жившие в Кзыл-Юрте, были очень удивлены, когда однажды утром уже забытый ими голос суфи прорезал предутренний тихий сон в кишлаке. Даже собаки так отвыкли от этого призыва, что после первого же «аллагу акбар» сердито залаяли, завыли.

— Эльхамду лилла! Бисмилла! — забормотали в шатрах старики и по одному, по два стали выбираться во двор. Десятками шли люди на призыв первого суфи.

Имам-да-мулла Исенджан сидел на войлоке в огромном шатре, разбитом вчера вечером на краю кишлака. Эта импровизированная мечеть была первой в степи на двести с лишним новых кишлаков, разбросанных по недавней пустыне. Люди селились здесь, обжигая свои босые ноги накаленной пылью, как на поду печи. У истомленных ужасной духотой землеустроителей от нестерпимой жары текла кровь из носа. Они работали по ночам, благоустраивая кишлаки. За сотни километров привозили в бурдюках теплую воду в лагеря, и по капле, как драгоценное лекарство, давали ее людям. Здесь было не до молитв, не до мечетей.

И вдруг мечеть появилась в Кзыл-Юрте. Многим старикам это понравилось, им казалось, будто здесь стало как-то оживленнее. В долине Голодной степи люди проснулись на заре и с удивлением прислушивались к монотонному воплю суфи. Нашлись и Такие, что взволнованно вторили ему вполголоса:

— Ллоиллага, Мухаммадан-рассул алла.

Старик Исенджан выполнял обязанности имама без вдохновенья. Не ему, почтенному арык-аксакалу, становиться теперь перед богомольцами на колени и громко читать по пять раз в день старые молитвы. Исенджан стал привыкать к новым каналам, и, видимо, должность, выдуманная для него в обители, тяготила его.

— В кишлаке надо строить мечеть! — после первой молитвы сообщил дехканам Исенджан. — Обитель святейшего Дыхана поможет молитвой и деньгами, а правоверные должны послужить этому делу трудом, верой.

— Бисмилла!..

Руководители строительства нового завода пришли в замешательство. Никто не знал, как себя вести, если дехкане начнут строить рядом с заводом мечеть.

Инженер Данилко спорил со своей дочерью Марусей. Раскрасневшись, она требовала от отца, чтобы тот запретил строить молитвенный дом возле хлопкоочистительного завода и прогнал бы Исенджана с его опостылевшим шатром.

— Марюточка, нельзя же так! Это тебе не с комсомольцами иметь дело, а со старым, темным кишлаком, с азиатами…

— С азиатами! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты выбросил из своего лексикона вот этих «азиатов». Мне просто непонятно: человек учился, считает себя культурным, а выражается, как… как последний арбакеш.

— Да не все ли равно: узбеки, мусульмане, азиаты?

— Не все равно! А все ли равно, что ты «хохол» или украинец? А этого шатра чтоб не было! Ты же тут хозяин?

Инженер уважал и пыл и современные мысли своей единственной дочери. Даже сам когда-то в Мариуполе предложил ей вступить в комсомол. И теперь был рад проявлению в ней такой самостоятельности.

— Я поговорю с ними… с твоими мусульманами. У меня об этом нет никаких указаний.

— Позвони в управление. Это же дикость: завод — и рядом с ним у колхозов будет своя мечеть. Ты понимаешь, что мы идем к бесклассовому обществу. А тут тебе мечеть, мулла. Разве для этого Ленин бросил лозунг…

— Ну, пошла агитировать! Да я уже слыхал о твоем бесклассовом обществе, а вот о том, разрешил бы Ленин кзылюртовцам мечеть…

— Папа, не смей оскорблять память! Ты ничего не понимаешь в политике, — сказала Маруся и надула губки.

Данилко махнул рукой и снова принялся рассматривать чертежи маслофильтровального цеха. Но Маруся не унималась.

— Так как же будет с мечетью? — снова наседала она на отца.

Сотрудники строительной конторы переглядывались между собой и потихоньку усмехались. Многие из них по меньшей мере прогнали бы ее отсюда, чтобы не мешала им работать. Не детского ума это дело. Своих родителей они так не поучали.

— С мечетью? — поднял глаза Данилко и улыбаясь ответил: — Она отделена от государства.

Все присутствующие, сидевшие за столами (а среди них были и бывшие офицеры анненковской армии, теперь канцелярские служащие и техники в самых глухих уголках Узбекистана) громко захохотали.

А во дворе шло строительство советского завода, который каждым движением шкива, дрожанием приводного ремня будет вызывать у некоторых из них, может быть, и слезы злости.

Смущенный отец поднялся из-за стола и потянулся к телефону. Все сидевшие в канцелярии замерли, желая услышать, какое же будет принято решение по такому, казалось бы, пустому делу.

Телефонисты разыскивают начальство. Раздается звонок телефона, и Данилко прикладывает трубку к уху. Ему хочется бросить все это и скорее управиться со своими делами. Но встревоженная и сердитая его единственная дочь стоит и, укоризненно глядя на него, требует ответа. Из Намаджана отвечает Храпков, который не понимает, почему это заместитель строительства должен знать о каких-то пустяках.

— Тогда обратитесь к Лодыженко, если вам нечего больше делать, — услыхал напоследок Данилко и выпустил из рук трубку.

— Ага. Хорошо, хорошо… Спасибо! — услышала дочь. — Ну что же, революционерка? — улыбаясь промолвил инженер, вешая трубку. — Мы не можем вмешиваться в личные дела колхозников. Узбеки — люди темпераментные. Тут как раз очень кстати отделение церкви от строителей.

Маруся хлопнула дверью конторы, и только дома припала к обессилевшей от духоты матери и расплакалась, жалуясь ей.

— Да это пройдет, — утешала мать свою дочь, не совсем понимая, в чем дело.

Только шум стройки как-то успокаивал и приглушал боль от оскорбления, нанесенного молодому восприимчивому сердцу.

XV

— Ну вот, видите, Евгений Викторович! Вас назначили заместителем именно тогда, когда на строительстве случилось все это… Удивляюсь, право, удивляюсь. У вас, кажется, и ум не из обрезков, а все же… Ну, какая цена вашему заместительству, если касса и бухгалтерия опечатаны сургучом? Когда сотрудники Штейна вмешиваются в распорядок вашего приема в кабинете и арестовывают шоферов?

Евгений Викторович считал замечания Преображенского основательными, чувствовал тяжесть своего положения, но, рассуждая искренне, никак не мог понять, почему все это так трогает инженера. Он смотрел на часы, которые должны были сию минуту возвестить ему начало рабочего дня.

Любовь Прохоровна еще не выходила, и Преображенскому открыла дверь Мария, управившись с капризной девочкой. Что Преображенскому тут нужно?

— Я вас понимаю, Виталий Нестерович. Вам тяжело… за строительство, конечно, — сочувственно сказал Храпков.

— Больно.

— Но вашего-то шофера все же отпустили! А какой у вас влиятельный секретарь! Достаточно было вам послать его со своим протестом… Ну, а послезавтра мы дадим первую воду.

— Дадите? — закричал со злостью Преображенский. — Какая идиотская выдумка! Электричества нег, механизмы шлюзовых ворот не работают, приходится все регулировать вручную… А как вы его отрегулируете, если от главного сооружения, до центрального распределителя на сорок шесть километров протянулись степь и горы? Строительство Майли-сайской плотины не закончено.

— Ну и что из этого? — удивленно спрашивал врач.

— А то, что вы, Евгений Викторович, хороший хирург, но не инженер!

— Это вам так по злобе кажется, Виталий Нестерович.

— Что вы хирург?

— Нет, не то, что я хирург, а то, что я ни уха ни рыла не смыслю в строительном деле, а согласился… Да большого ума не нужно, чтобы понять, что по незаконченным сооружениям пускать воду нельзя. А для запуска механизмов распределителя Синявин обещает подключить передвижную электростанцию.

— Но ведь надо категорически возражать против этой идиотской пробы, которую проектирует слишком усердный узбек! Подумаешь, передвижная электростанция… Возражайте, Евгений Викторович. Это же… это же черт знает что. Дадут воду, покажут ее, а что будет дальше? Строительство еще не закончено, поймите вы это…

Евгению Викторовичу не раз хотелось было прервать инженера игриво дружеским именем «Витал», или же вообще ничего не отвечать.

Даже ему, хладнокровному человеку, уже стали надоедать эти постоянные опекунские наставления. Ну, одно время все это было необходимо. Необходимо потому, что Преображенский тогда был его начальником. Отдавай ему рапорт, приглашай «на чай-сахар», советуйся, какому больному раньше, а какому позже нужно сделать операцию, и даже заранее подготовленный акт экспертизы об убийстве Гасанбая подпиши. Ведь Преображенский не медик, а… сколько времени уже задерживает в больнице Мациевского?

— Разрешите мне все-таки, Витал Нестерович! Протестовать-то мы будем, только какой толк в этом? Третий год уже бьемся! Да мне самому, наконец, хочется поглядеть, какая же все-таки она, голодностепская вода!

Преображенский, заложив руки за спину, стоял напротив портрета Любови Прохоровны и, казалось, не слушал Евгения Викторовича. Портрет был очарователен. Преображенский, заходя в кабинет Храпкова, всегда любовался им. Однако он и слов врача не пропускал мимо ушей.

— Вы рассуждаете как заместитель начальника строительства.

— Я таки действительно его замещаю.

— Вот с этим я и поздравляю вас!.. А известно ли вам, Евгений Викторович, что о некоторых наших интимных разговорах, возможно, разнюхал уже пронырливый «товарищ» Штейн? Или вы думаете, что Мухтаров такой уж дурак, что не способен разобраться в том, что делается у него под носом? Мой шофер… Подумаешь, победа! А может быть, он под меня, под вас подкапывался!..

— О чем вы говорите? — искренне удивившись, перебил его Храпков.

— О чем? Бедненький! Вы вот что: бросьте дурачиться! Орден Красного Знамени вы получите, я собственными глазами видел рапорт Мухтарова. Меня он вычеркнул из списка, а вас и Мациевского оставил.

— Витал Нестерович…

— Погодите! Орден вы получите! Но про других вы, Евгений Викторович, тоже не забывайте. Неужели вот здесь, среди этих дувалов, вы думаете прожить всю жизнь? Вы шли сюда временно, это случай, но уже время и возвращаться!.. Россия!..

— Ах, оставьте!.. Вы всегда начинаете с этого, Витал Нестерович. Россия, Россия! Да черт бы нас не взял, если бы мы и здесь для нее, новой, послужили! Подумаешь, обидели: династию прогнали! Слоны в клетке зоопарка…

— Вы рассуждаете как обыватель! У вас даже собственная фамилия есть! Вам можно так говорить. Иначе вы не способны. Мягкотелый! Добился ордена…

Евгений Викторович вышел из-за стола и, искренне возмущаясь, но побаиваясь этого человека, все же решился почти шепотом сказать ему:

— Три года уже стараются насолить им. Вы думаете, я не вижу? Насолили так, что даже самим горько стало, на ладан дышат. Сколько из-за этого гибнет людей. Довольно! Поверьте мне, дорогой Витал Нестерович, что меня сейчас больше беспокоит сегодняшняя встреча с этим конфликтным комитетом, нежели ваши хлопоты. Вы понимаете, что я им скажу? Откажу? Но они все же вынесут решение. Как это можно не работать и получать деньги? А ревизия РКИ? Вот эти сургучные печати? Фамилия?.. Сами повинны, не надо было одалживать ее у Софьи Аполлинарьевны, а во время регистрации брака следовало бы записать свою фамилию. Могли же, Витал Нестерович?..

Преображенский с ужасом смотрел на Храпкова и думал…

В дверь кабинета заглянула непричесанная Мария. Ловкий пойнтер проскочил у нее под ногами, согнувшись дугой, прыгнул к хозяину. А увидев, что тот не обращает на него никакого внимания, потянулся и на животе подполз к задумавшемуся Преображенскому.

— Говорите, довольно? Свою фамилию?..

— Довольно, — меланхолически ответил Храпков, собираясь уходить на работу. — Оставьте меня в покое. Подумайте и о себе.

— О себе поздно думать, Евгений Викторович. У моего отца была фамилия, непривычная для современного уха… Но все дело в строительстве, ведь не закончено оно! В пятницу не только воду пустят, но и кровушку!..

— Я попытаюсь еще отговорить Мухтарова.

— Пустая затея!

— Ну… Ну, напишу об этом рапорт председателю Совнаркома! Что вы от меня хотите? Но вы не смейте больше так говорить со мной! Я шел сюда не для того, чтоб вредить, и в союзники вредителям не гожусь. Стыдно культурному человеку глумиться над такими усилиями многих тысяч людей!.. — в состоянии какого-то необычайного для него возмущения и гнева говорил Евгений Викторович.

Преображенский поднялся.

— Ого! Да вы, Евгений Викторович, скоро и Лодыженко за пояс заткнете. Вот что, перестаньте плести небылицы, вызовите его к прямому проводу. Пускай прикажет…

— Не прикажет! — ответил Храпков.

— Прикажет, если сумеете убедить! Как это — не прикажет, если… Вы же понимаете — не закончено! Подумайте только, какое впечатление произведет на этих голодных неудачная проба? Они набросятся на Голодную степь, как собаки на нищего. Ори все-таки мечтают построить эту огромную хлопковую фабрику… Поймите, что еще не закончено строительство сооружений, и докажите им…

В кабинет вошла Любовь Прохоровна, одетая в прозрачный шелковый пеньюар. Распущенные волосы покрывали ее шею, плечи, спину. Казалось, они еще дышат утренним теплом.

— О, простите меня! Я не заметила, что ты не один. Доброе утро, Преображенский. Вы все свою политику пережевываете? Скажите, неужели вам еще не надоело? Занялись бы чем-нибудь другим, ну хотя бы женщинами.

Преображенский, как вымуштрованный пес, припал к руке Любови Прохоровны. Он даже не расслышал ее последних слов.

— Как поживаете, Любовь Прохоровна? О, дочурка! Тамарочка! А поцелуй-ка дядю Зенского! — обратился он к маленькой полненькой девочке, которая, точно шар, вкатилась следом за матерью. Пухленькая, смуглая, как цыганенок, она сделала смешной реверанс и полезла на спину короткоухого Джека.

— Дядя Зенский! А когда вы меня с мамой покатаете?

В этих словах Преображенский услыхал какой-то приказ. Черные устремленные на него глаза этого «ангелочка» как-то встревожили. Они напомнили ему другие, властные, пронизывающие глаза, и какое-то чувство страха заставило его вздрогнуть. Но это длилось лишь мгновение, испуг и зависть исчезли, а его встревоженное сердце даже не успело забиться.

— Марик! Пойди к тете Марии! Скажи ей, чтобы она завязала белый бант на твоей головке. Беги! — велела Любовь Прохоровна, заметив, как пристально смотрит Преображенский на ее дочь.

— Дядя Зенский, а покатаете нас? — спросила девочка, неохотно выходя из кабинета.

XVI

Верный своему слову, Евгений Викторович через своих знакомых в Ташкенте позвонил в «центр» о том, что надо бы повременить с пробным пуском воды в Голодной степи. В «центре» согласились с «резонными» соображениями Храпкова; обещали поговорить с кем следует, да этим и ограничились.

За эти два дня до пятницы в Намаджане заметно увеличилось движение. Даже комиссия РКП, которая по каким-то таинственным соображениям скрывала действительную подоплеку глубокой ревизии, не могла работать из-за суматохи, охватившей жителей города. На четырех автомашинах приехали из Узбеккино люди в фантастических рабочих костюмах со съемочными аппаратами. Они, как именинники, с загадочным видом расхаживали среди служащих и рабочих, интересовавшихся каждым их движением.

Районный комитет комсомола заботился о подготовке плакатов и знамен, а организация кошчи-дехкан выбирала почетных представителей для праздничного президиума.

Каждый человек, шедший по улице Намаджана, видел на лицах одних ожидание, у других — сдержанную радость. Но у всех — надежду.

Почти три года в Намаджане кипела напряженная жизнь. За это время на новом рынке были построены дома. Островок в парке разукрасили, как игрушку. Тысячи рабочих, техников, инженеров наведывались в Намаджан и выпивали реки пива на островке.

А по степи двигались люди, которые на лошадях и пешком торопились на праздник. Осеннее солнце приветствовало их и своим ласковым теплом осеняло пыльные дороги. Люди шли, останавливались на мостах, заглядывали в сифоны, прислушивались к тому, как их голоса рождали звонкое эхо в бетонных трубах; глядели на пологие стены арыков и крутые бетонированные спуски зауров.

Ожидание!..

Ровная степь покрылась морщинами-джаяками. Кое-где с десяток людей копошился возле ворот какого-нибудь распределителя, или гудел тягач на узкоколейке, которая, точно струна, скрываемая прозрачным туманом, тянулась вглубь из Уч-Каргала. А вдали виднелись потрескавшиеся, изукрашенные снегом вершины гор.

Ожидание.

Саид-Али всюду спешил и везде успевал. Из Совнаркома его часто вызывали к телефону, требовали заверений, иногда предупреждали, а больше всего подбадривали и тоже ждали. Эти напоминания об ответственности, о возможной неудаче, словно капля по капле, били по сердцу, раздражали. Он перестал отвечать на телефонные звонки.

Вода! Нужно во что бы то ни стало наполнить степь водой, как наполняются кровью сосуды человека. Никакие посторонние сомнения или предостережения собственной совести теперь уже не остановят его. А если остановят — это будет означать катастрофу. Эти несколько дней казались ему последними днями его пребывания на стройке. Он торопился. Его приветствовали тысячи людей, заполнившие степь оглоблями и паукообразными колесами. Ему воздают почет жители временных шалашей, разбитых на месте будущих кишлаков.

Все улыбается и ждет…

Торопился и Тяжелов на Майли-сайской плотине. Преображенский распорядился снять всю опалубку с неокрепшего бетона. Когда Тяжелов предупредил Преображенского о возможной опасности, тот в ответ грубо выругался и категорически приказал:

— К пятнице чтобы все было закончено! Мухтарову сами доложите.

Спокойнее всех заканчивал свои дела Синявин. Работая с коллективом днем и ночью, в четыре смены, он построил на северном участке не примитивную штольню, а туннель. Синявин проверил крепление туннеля, а облицовку его решил произвести после праздников.

Какое-то наслаждение в труде испытывал этот бывалый человек. Уже несколько месяцев он не пользовался своим правом посещать семью, жившую в Фергане. Он мечтал совсем о другом отдыхе, отдыхе, который должен был наступить в тот день, когда перед глазами тысяч людей пенистая вода устремится в Голодную степь. И, словно купель матери, смоет она боль от пережитых волнений, придаст ему новые, свежие силы и наполнит еще большим вдохновением!

Синявин был зол на прорабов, строивших наземные сооружения эксплуатационного назначения: домики для сторожей, мирабов, распределительные станции и электростанции. Временная электростанция едва успевала обеспечивать энергией бесперебойную работу в туннелях. Старик ворчал и поругивал нерасторопных.

Синявин, наблюдая за работами в южном туннеле, был удивлен старательностью Преображенского, который почему-то настаивал на том, чтобы непременно облицевали наклонный туннель, и поэтому забирал со всех туннельных участков готовые массивы для облицовки. Вспоминая историю с миной именно на этом участке, Синявин не знал, какой сделать вывод из своих наблюдений и догадок. Однако он глубоко был убежден в том, что Преображенский если и хочет окончания этих работ, то по каким-то исключительно личным соображениям. Поэтому Синявин потребовал от Мухтарова, чтобы Мациевского, хотя еще и слабого, срочно прислали на этот участок для завершения работ. И Мухтаров, направляя сюда Мациевского, приказал ему не возвращаться обратно без рапорта о выполнении задания.

Саид-Али забежал на одну минутку к Синявину. Ему стало известно, что Преображенский добивается отсрочки пробного пуска воды. Но в то же время Преображенский выехал из Намаджана на участок и старательно работает там. Что-то диковинное! По поводу недвусмысленных подозрений, высказанных Мухтаровым, Синявин сказал:

— Какое-то лицемерие. Такая старательность не свойственна Виталию Нестеровичу. Разве ордена тоже захотел? Для советской власти или себе во имя личных интересов мостит гнездо эта залетная птица… Инженер он толковый, ничего не скажешь! — будто сам с собой разговаривал Синявин. — По-моему, его надо было бы с самого начала послать работать на участок. Работай и отвечай! Там… большевики, не большевики — это не твое дело. Лишь бы они свою политику проводили в интересах народа, а инженерам доверили служить этому народу на их поприще! Если уж ты, инженер, взялся за дело, порученное тебе властью, хитрить тут нечего. Раскрой всю свою душу, чтобы люди верили тебе — они всегда помогут тебе прожить честно. А хитрить, может… одной рукой подкладывать разрушительные мины под ноги власти, а другой выпрашивать ордена — это просто мерзость, низкопробное политиканство и профессиональный бандитизм. Инженер должен быть человеком с кристальной совестью! Вот что я могу ответить вам на это, товарищ Мухтаров.

— Спасибо, Александр Данилович. Вы, знаете, как освежающий душ, действуете на меня. Все утро ломаю голову над этим… Сегодня же, немедленно освободить!..

— Но ведь он непосредственно руководит работами на наклонном участке туннеля, идут последние приготовления.

— Инженер Долидзе закончит.

Синявин только руками развел.

В тот же день Мухтаров вызвал к голове канала Мациевского и Преображенского. Встреча была подчеркнуто краткой, продолжалась она всего несколько минут.

— Товарищ Преображенский, — поздоровавшись, обратился к нему Мухтаров. В его голосе звучала решительность. — У вас нет уверенности, что в пятницу можно осуществить пробный пуск воды, вы очень настойчиво подбиваете моего заместителя отменить мое приказание… Немедленно передайте отдел инженеру Мациевскому!..

— Разрешите, товарищ…

— Никаких дискуссий! Этим вы блестяще занимались в Намаджане с доктором Храпковым. Строительству нужны энтузиасты! Довольно дискуссий, сдавайте дела…

— Я руковожу работами на наклонном туннеле, должен к пятнице…

— Туда я направил инженера Долидзе. Вы совсем освобождаетесь от работы на строительстве!

— Это… неслыханно. Я обжалую в Совнарком, в ЦК!..

Мухтаров повернулся, взял под руку Мациевского и ушел прочь. По дороге он говорил:

— Немедленно же возвращайся вместе с ним в отдел, тотчас гони его оттуда!.. Вот приказ по управлению, пускай бухгалтерия сегодня же произведет с ним расчет… Там у него есть еще секретарь… Молокан. Уволить!..

А когда Синявин по приказу Мухтарова под вечер пришел на главное сооружение, там об инциденте с Преображенским никто даже ни разу не вспомнил. Синявин приехал сюда на дрезине по узкоколейке и, как следователь, придирался ко всему, собственными глазами осмотрел, руками ощупал, пробовал крошить упругий бетон и, улыбаясь, расспрашивал рабочих, инженеров. Проверив качество работы, со спокойной совестью информировал Мухтарова о полной готовности головы канала.

Так приближался торжественный день.

XVII

Расстроенный Преображенский, возвращаясь на дрезине в уч-каргальскую контору, ерзал на сиденье. Инженер Мациевский сидел в стороне. Только сегодня по вызову Мухтарова прямо из больницы он прибыл на главное сооружение канала. Он бледен, но на его лице никаких признаков беспокойства. Порой он жмурился, когда дрезина круто огибала громады гор или ныряла в полутуннель с нависшим, угрожающе острым потолком. Мациевский не проронил ни слова. Как видно, он не имел желания разговаривать с Преображенским.

«Чувствует ли он мои переживания или и в самом деле толстокожий дуб?» — подумал Преображенский. Но визг дрезины, отдававшийся эхом в горах, и резкий встречный ветер отбивали у него охоту разговаривать с Мациевским.

В просторный кабинет уч-каргальской строительной конторы Мациевский вошел следом за Преображенским. На пороге кабинета он оглянулся и крикнул дежурному:

— Срочно пригласите в кабинет товарища Молокана!

— Заботитесь о свидетелях? — спросил Преображенский, подойдя к большому столу, на котором в идеальном порядке были разложены пачки чертежей, письменные приборы, полевой бинокль.

— Наоборот, Виталий Нестерович. Я увольняю и Молокана…

Это поразило инженера. Он никак не мог овладеть собой. В дрожащих руках звенели ключи. Он тихо спросил:

— И Молокана?

— Да. А вот и он. Вы не беспокойтесь — акта о сдаче и приеме дел составлять не будем. Единственно, о чем я вас попрошу, — заберите со стола все то, что принадлежит вам, а с остальным я сам разберусь… Товарищ Молокан! Вы здесь работали секретарем отдела или как?

— В аккурат… Собственно, я помогал Виталию Нестеровичу в переписке, да и по другим графам конторских поручений. Вам что-то нужно, Виталий Нестерович?

— По графе увольнения… — ответил Преображенский, криво улыбнувшись.

— Меня Мухтаров назначил начальником строительной конторы, товарищ Молокан, и я освобождаю вас от работы. Бумаги передайте машинистке, — пояснил ему Мациевский.

— А где приказ? — Нотка протеста прозвучала в этом вопросе Молокана.

— Приказ будет!.. Хорошо, Виталий Нестерович. Это и все ключи?

— Все… Ключ от строительства… у узбека… у Мухтарова! Я могу идти куда глаза глядят? Как ненужного пса выгнали со двора. Кто, как не я, начинал это…

Мациевский, сидя уже за рабочим столом, жестом остановил Преображенского.

— Все мы вместе начинали, оставьте, Виталий Нестерович, будьте мужчиной!.. С претензиями прошу обращаться к Мухтарову, в Совнарком, куда хотите. До свидания, — протянул он руку на прощанье. Но Преображенский не пожал ее. Только исподлобья поглядел сбоку на нее, на ошеломленного Молокана и, как буря, вылетел из кабинета.

Дверь хлопнула и снова открылась. Молокан торопливо подбежал к двери и тихо притворил ее. Он, не выпуская дверной ручки, обратился к Мациевскому, который уже открывал верхний ящик стола:

— А все же я, как опытный канцелярист, советую вам составить опись и заактировать все документы, имеющиеся в столе! Это никогда и никому не повредит, но по всем графам себя оправдает…

— Вы, товарищ Молокан, уволены.

— Опись документов я мог бы составить, скажем, за счет моего вчерашнего служебного времени, товарищ Мациевский…

Мациевский только мгновение подумал, потом закрыл ящик и запер его.

— Хорошо, я вас послушаю, за счет вашего вчерашнего служебного времени. А сегодня немедленно передайте бумаги и уходите.

— За Преображенским?

Этот странный человек еще иронизирует. Мациевский пристально вглядывался в лицо Молокана. Пожилой, широкоплечий мужчина смотрел на него, и в его глазах светилось столько ума, человечности, что Мациевский хотел пригласить его сесть, пускай бы рассказал ему обо всем, что таилось на душе. Но тут же он отогнал от себя эту мысль и углубился в бумаги. Разговор был окончен.

Молокан так же молча вышел из кабинета, плотно прикрыв дверь.

«Враг или даже оскорбленный так не будет вести себя», — подумал Мациевский, уже подходя к телефону, чтобы разыскать Лодыженко.

XVIII

Интенсивная подготовка к пробному пуску воды сказывалась во всем. Инженеры-прорабы оставляли вместо себя заместителями счетоводов и торопились туда, где они должны были стать героями дня. Разгоряченный Саид-Али Мухтаров носился по Голодной степи, а тысячи людей горели желанием дождаться появления могучей властительницы их судьбы — воды. В это же самое время Лодыженко чувствовал себя точно на костре, который вот-вот вспыхнет. Он метался по строительству, выполняя одновременно по три поручения, и почему-то был уверен, что не все успеет сделать, что-нибудь да прозевает.

Даже в личной жизни — прорыв. Такая приветливая, радостная и близкая Назира у себя, в Ходженте, и такая далекая, недосягаемая здесь, где все становится родным. Он уже трижды встречался с ней, и каждый раз, не сказав ни слова, она убегала, будто встреча их в Ходженте ему привиделась.

Комсомольцы и коммунары Кзыл-юртовского завода суетились, украшая увядшей зеленью арку над улицей кишлака, где жили дехкане, прибывшие из Уч-Каргала. Маруся вместе с молодым узбеком рисовала лозунги. Кудрявые волосы, сбитые набок, делали ее похожей на лихого донского казака, а нежное, хотя и не совсем правильное лицо привлекало своей добротой и свежестью. Узбекские юноши, не привыкшие видеть открытое женское лицо, любовались Марусей, наперебой угождая ей.

— Товарищ Лодыженко, — обрадовалась парторгу девушка. — В президиум мы выдвигаем Юлдаша, а я буду от комсомольской ячейки.

— Это никуда не годится! Приветствовать они должны сами… Нужно, чтобы с массами говорили и узбеки, а не только мы.

— Некому — вот беда! Разве поручить тому же Юл-дашу?

— А эта девушка не вступила еще в комсомол?

— Нет! Я ее не видела в эти дни… Юлдаш-бай! Ты давно видел красную паранджу, которая приходит к вам на собрание?

Высокий юноша покраснел и так произнес «нет», что это слово прозвучало и ревниво и натянуто.

Лодыженко тоже изменился в лице. Он удержался, чтобы не выругаться. Нервно шевеля губами, подбирал какие-то слова для ответа. Вдруг из-за шатров появилась красная паранджа. Как звереныш в лесу, сломав веточку, внезапно останавливается и, вздохнув полной грудью, решительно двигается дальше, так и Назира, будто споткнувшись, казалось, вот-вот повернет туда, откуда прибежала. Но она, долго не раздумывая, направилась к комсомольцам. Ее робкие шаги, казалось, звучали в сердце влюбленного Лодыженко. Юлдаш было двинулся ей навстречу, но, оглянувшись, остановился и стал внимательно смотреть на арку.

Маруся пошла навстречу Назире-хон.

Смущенный Лодыженко повернулся, чтобы идти на завод. Ему нужно было созвать коммунистов, работающих в Голодной степи, чтобы поговорить с ними о завтрашнем дне; надо побывать на распределителе, посмотреть плакаты, трибуны…

И вдруг:

— Семен Лядишен-акя-а! — раздался позади него голос, впервые им услышанный в Ходженте. Ему показалось, что степные просторы заколебались и исчезли из глаз. Он слыхал только грудной, дрожащий голос молодой девушки.

Юноши и даже Маруся были ошеломлены этим. А красная паранджа, сказав несколько слов Марусе, бросилась догонять «катта коммунист»[37] Лодыженко, как называли его на строительстве стар и млад.

Лодыженко пошел ей навстречу. Он чувствовал, что волнуется, как юноша, а в горле пересохло, точно от ветра.

— Завутга барамизмы?[38] — с трудом можно было разобрать слова, произнесенные дрожащим голосом.

— Она, наверное, хочет говорить с ним о своем отце, — сказала подоспевшая Маруся, успокаивая насторожившихся юношей.

Лодыженко учтиво повернулся к Назире и, лишь изредка поглядывая на черную сетку чиммат, направился вместе с ней к заводу. Он слышал не только шуршание красного шелка, который почему-то напоминал ему треск льда весенней ночью, но и биение сердца Назиры. Слушал он и голос милой девушки, наивно поставившей на его лбу точку из священного ила, голос, будивший в нем угасшие надежды. И слушал он его с радостью.

Инженер Данилко выбежал на крыльцо и позвал Лодыженко к телефону.

— Звонят из конторы, вас срочно просит инженер Мациевский!.. Это он вас вызвал. Тут приехал инженер Эльясберг. Он должен поставить шпору в голове канала. Подопрет воду…

— Погодите, я ничего не понимаю. При чем же здесь Мациевский?

— Вы, товарищ Лодыженко, отстали. Мухтаров совсем уволил Преображенского! Теперь у нас Мациевский командует…

XIX

В последнее время Саид-Али приезжал ночевать в больницу и жил во флигеле, где размещался постоянный врачебный персонал. В этом флигеле можно было разыскать Саида по телефону, узнать о его местопребывании, особенно ночью, когда его срочно вызывали из центра.

Всю ночь не стихал шум в Голодной степи. Ранние заморозки принудили людей разложить костры, и огромный лагерь гостей, расположившийся по обе стороны центрального распределителя, будто загорался и снова гас, не успевая вспыхнуть пожаром.

Земля стонала от гула тысяч людей.

Из далекой равнины долетал до него скрип какой-нибудь запоздавшей арбы, а темноту ночи раскалывали многочисленные костры в лагере, сливавшиеся вдали в единый круг.

Необычное похолодание заставляло Саида-Али плотнее закутываться в чапан, чтобы согреться. Из больницы доносился беспрерывный стон сипайчи, доставленного на днях из верховья канала.

А путаный клубок мыслей гнездился в мозгу Саида. От этих мыслей разрывалась голова. «Хотя бы уснуть!» — пытался он уговорить себя и, как тень, расхаживал возле главного корпуса больницы, нарушая сладкую дремоту сторожа.

«Солидные дела так не делаются…» — еще до сих пор слышались слова, очевидно, недовольного Штейна, с которым он говорил по телефону. А как же он должен был поступить, если сам Штейн допускает нелояльное отношение Преображенского к строительству в Голодной степи? «Нелояльное отношение»? Товарищ Штейн, ты все уж очень упрощаешь. Если ты допускаешь возможность нелояльного отношения, так разреши мне, начальнику строительства, допускать и возможность потворства вредительству, если не явного участия в нем. Сам же ты говорил, что в истории браков это беспрецедентный случай, чтобы муж присвоил себе фамилию жены. Ишь ты — Преображенский! «Солидные дела так не делаются…»

Мухтаров всесторонне оценивал свое решение об увольнении Преображенского и каждый раз убеждался в том, что поступил правильно. Даже Храпков признал, что «в одном гнезде ворону и сокола не высиживают…»

Во время этих размышлений он старался не вспоминать о невзначай брошенной фразе Августа Штейна: «О Молокане разговор другой. Он, возможно, и сам ушел бы вслед за Преображенским…» Почему? Значит, они союзники? Но на какой почве?..

И он подумал о широкоплечем, грубом в разговоре, но с поразительно умными глазами пожилом человеке. Он никогда не показывал присутствующим, что знает узбекский язык, но в то же время Саид-Али ловил его несколько раз на том, что он прислушивался к разговорам узбеков на строительстве. Правда, Саид-Али также однажды заметил, как этот удивительный человек просматривал иностранную газету, лежавшую на столе у корреспондента. «Он, возможно, и сам ушел бы следом за Преображенским…» Так задержи их обоих, уволенных, разберись, в чем дело! Однако он не успел посоветоваться с ним об этом…

Затем другой разговор — жалобы Храпкова. Над его душой сидит финансовая комиссия, приехавшая из столицы. «Растраты, бесхозяйственность…» Кто же повинен во всем этом? Неужели он, Саид-Али Мухтаров? Разве мог он в течение трех лет ограничивать расходование средств, если речь шла о том, чтобы завтра встретить в Голодной степи такого долгожданного почетного гостя, как вода? А кто же расходовал средства? Видел ли он их сам? Не эти заботы беспокоили его день и ночь, точно лихорадка.

Вдали, меж горами, где-то над обителью, вспыхивали бледные полосы — вестники приближавшегося утра, и воздух стал еще прохладнее.

«Буду с Тамарочкой…» — вспомнил он и вчерашний телефонный разговор. «Только с глазу на глаз вы поймете мою искренность…» Она тоже советовала сначала поговорить о Преображенском, а потом уже «так решительно…» Родственница. Подумав об этом, он быстро направился к флигелю, но вдруг остановился в проходе между трансформаторной будкой и главным зданием, в непроглядной тьме. Хотя Саид не думал об опасности, все же он инстинктивно взялся рукой за пустой карман.

Саид-Али еще даже не решил окончательно — подождать ему здесь, осмотреться вокруг или нет, как что-то промелькнуло в темноте и резкий свист прорезал мглу. Ему показалось, что просвистел стопудовый молот копра, падая с высоты. Он не слыхал ни удара, ни слов, ни шороха чьих-то шагов. Что-то теплое-теплое полилось по всему телу, будто взошедшее солнышко своими утренними лучами щекотало дрожавшее тело. В сознании Саида промелькнула утренняя встреча в Чадаке с Любой, покрытой паранджой, а в ушах звенело тревожное: «Буду с Тамарочкой…»

Он лежал неподвижно и не стонал. Две тени, чернее предутренней ночи, промелькнули мимо трансформатора и скрылись за домом. Где-то ударился о мрамор ненужный камень да стон сипайчи еще сильнее прорывался в открытое окно. Вдали на взгорье, в лагере, угасали костры, постепенно замирал шум тысячеголосой толпы.

А выглянувшее из-за гор солнце разжигало свой пламенный костер.

XX

Эльясберг только к вечеру добрался к голове канала. По обоим берегам Кзыл-су стояли и лежали несколько десятков готовых сипаев. Прораб разыскал среди рабочих-специалистов сипайчи и собирался уже ставить первые сипаи. Первая попытка окончилась неудачей: насилу вытащили разбившегося сипайчи, а девятиаршинный сипай, как игрушку, ударило о крутой берег, и обломки от него, забавляясь, понесла Кзыл-су по своим водопадам… Едва живого сипайчи повезли на ослике в больницу.

Мираб-баши Мусанбеков только улыбнулся и, посмотрев на заход солнца, засучил рукава. Все хорошо знали, что сам Мусанбеков ничего делать не будет, но все увидели в этом жесте доброе начало. Главный сипайчи Ай-таков и его три помощника разделись на берегу Кзыл-су. Их могучие, мускулистые тела, обожженные солнцем, казались отлитыми из бронзы. Разделись и рабочие, подходившие со стороны гирла.

Внизу желтела арка, точно священные ворота, через которые впервые торжественно потекут воды Кзыл-су.

— Тросы перебросить на ту сторону! — распорядился мираб.

Легко сказать: перебросить тросы на ту сторону. Через сотню метров бурной воды возвышался высокий противоположный берег. Пенистые волны с шумом отскакивали от голых скал и угрожающе ревели.

Два молодых сипайчи взяли огромный моток веревки и пошли против течения вдоль берега. Они вели себя так, будто в их работе не было ничего особенного. Они ушли. Оставшиеся на берегу тоже не думали об опасности, которой подвергаются сипайчи. Айтаков пошел следом за ними, а третий его помощник молча потащил к берегу конец тяжелого троса. Все рабочие взялись за трос, и он, разматываясь, раздражающе скрипел.

Мираб-баши повел рабочих к сипаям.

Айтаков остановился и поднял руки. Третий его помощник будто только и ждал этого. Как злодея, схватил он его и обвил ему грудь веревкой.

— Хоп! — произнес Айтаков, протянув узел.

Гибкий жилистый сипайчи наклонился и, вздохнув полной грудью, бросился в бурные пенистые объятия реки. Казалось, будто вот эти двое оставшихся на берегу сипайчи, замахнувшись веревкой, бросили его в реку, как грузило на удилище.

Вода расступилась, обняла смельчака. А потом шутя забавлялась им, то застилая ему глаза пеной, то бурной волной покрывая его упругие мускулы. Только его жилистые руки пробивались сквозь бурливые массы воды и будто преследовали врага, убегавшего вместе с рекой.

Мираб издали наблюдал за взлетавшими брызгами, указывавшими местонахождение сипайчи. Он на мгновение увидел, как голова Айтакова поднялась над волной и обернулась к двум товарищам, бежавшим по течению реки на берегу и разматывавшим клубок веревки.

— Айда! — крикнул им мираб, и тот, что был поближе к реке, стремглав бросился в воду. Он, зацепив веревку кольцом, что висело у него на груди, отдаляясь от берега, поплыл за Айтаковым. Вода бешено несла их вперед, а если бы волна бросила сипайчи на скалу, то они бы погибли.

Третий помощник сипайчи пошел навстречу тому, что распускал веревку, завязывая на ходу под грудью пояс с кольцом. Он еще не успел подойти к встречавшему его товарищу, как сзади него, словно подстегнув кнутом, крикнули:

— Айда! — И он тут же погрузился в брызги и пену. Веревка ударила его по спине, а еще через секунду она находилась уже в кольце.

Все реже и реже взмахивал руками Айтаков. Ему становилось все тяжелее и тяжелее тащить веревку с двумя пловцами. А берег, ощерив свои зубы-скалы, мчался назад. Казалось, что сипайчи плывет по реке, поняв свое бессилие в борьбе с ней. Но это лишь только казалось. Уже первый помощник, поднимая грудь над водой, доплыл до середины Кзыл-су.

Мираб стал беспокоиться. Он еще раз потрогал свои засученные рукава и вырвал неразмотанную веревку у последнего стоявшего на берегу сипайчи. Тот сразу понял это движение и, еще не услыхав краткого и неминуемого «айда», забарахтался в холодной воде. Мираб продолжал разматывать шнур. Рабочие ахнули. Они впервые увидели, как Мусанбеков разматывает шнур своими собственными руками.

Айтаков попытался было удержаться на первом же выступе скалы, но его отбросило от берега. Впереди волна ударялась о другой скалистый выступ, и казалось, вот-вот вместе с нею разобьется и смелый сипайчи. Айтаков перестал взмахивать руками. В последнюю минуту он, как щука, выскочил из воды на камень. Пена скатывалась по усталому телу, замершему на скале.

— Айда!.. Айда-а! — преодолевая шум, кричал Мусанбеков, и трое сипайчи, рассекая воду, живее замахали руками. Айтаков выбрался на берег и, как рыбу, выуживал из воды одного за другим своих помощников. Последнего пришлось уже буксировать против течения. А с противоположного берега змеей пополз стальной трос.

Наступали сумерки.

Трос, как натянутая струна, повис над рекой, и по нему, один за другим, по шею в воде, перебирались на тот берег рабочие. Только мираб с противоположной стороны, складывая ладоши в рупор, громко давал указания.

По обоим берегам Кзыл-су горели факелы, прокладывавшие по реке сверкающие дорожки. На огненном фоне мелькали черные тени. С противоположного берега один за другим устанавливали чорпаи. Недовольная Кзыл-су сотрясала берега. Вода ревела между сваями, набрасывалась на отважных сипайчи, которые все же всаживали в ее тело вот эти семиметровые когти, крепко прикрепляя их сваями к берегу. Шпора сипай за сипаем вырастала наискось, а вода, разрушая каменистый берег и понемногу поднимаясь, добиралась до глинистого ила.

Последний чорпай поставили уже тогда, когда факелы потускнели: начиналось утро. Вся шпора состояла пока что из густо нанизанных свай, дрожала и выла, как замерзший щенок, вылезший из воды при восходе солнца.

— Бр-р-р-у-у!..

В четвертом часу измученные люди сносили, как пчелы мед, приготовленную лозу в промежутки между сипаями, придавливая ее камнями. В гирле стояла вода. С каждой минутой уровень воды в Кзыл-су все поднимался и поднимался, а проток в гирло наполнялся водой.

— Утрамбовывай! Камнями и землей!.. — кричал охрипшим голосом Мусанбеков.

Кзыл-су, извиваясь, пробивалась под шпорой и со страшной угрожающей силой вырывалась из-под сипаев. Тут не видно было воды, тут язык могучей реки, изрезанный людьми, шипел и угрожающе сотрясал берега.

От первого напора воды заскрипели ворота сооружения. Вода быстро достигла нуля и продолжала подниматься, облизывая сухое дерево лесов у ворот. Напрягая слух, можно было расслышать, как шипел бетон. Злобный вой Кзыл-су заглушал все звуки.

Стало показываться милое, только вот-вот родившееся солнце.

Улыбнулись освещенные хребты, содрогнулся туман по долинам.

Шесть часов!

Эльясберг махнул рукой рабочим.

Заскрипели блоки, загремело в пропасти.

Первая вода устремилась в туннель, ударила в открытые ворота будущей гидростанции, волной понесла камни, щепки — пыль поднялась вихрем. У гирла стояли взволнованные люди. Гул освобожденной воды в туннеле вызывал в них радость и гордость.

XXI

В лагере стали просыпаться люди, закричали голодные ослики. Шум нарастал вместе с рассветом, а новые гости, ночевавшие в степи, торопились до восхода солнца попасть к месту праздника.

Суфи Исенджан особенно торжественно прокричал утренний призыв, разнесшийся далеко по степи. Самого же Исенджана уже не было в шатре. Его влекло туда, к воротам на контрольном шурфе, за которые он отвечал, туда, где должна была пройти вода.

Саид-Али тихо стонал. Его голова оказалась в яме, и он стал захлебываться в луже собственной крови. Сторож парадного входа сквозь дремоту услышал было этот стон, но, подойдя к воротам больницы, был увлечен разраставшимся шумом на взгорье, возле центрального распределителя.

Евгений Викторович торопился на праздник. Обязанности заместителя начальника строительства и врача принуждали его быть и в больнице и на пуске воды. Да и возможность встречи с Мухтаровым в не меньшей степени была причиной его раннего выезда из Намаджана. Машина на полном ходу влетела во двор больницы. Сторож едва успел открыть ворота. Когда машина проезжала мимо трансформатора, Храпков заметил, что кто-то лежит на земле. «Неужели пьяный?» — промелькнуло в голове.

Саид-Али пытался приподняться, когда к нему подбежал Храпков, а за ним дежурный врач и кое-кто из санитаров.

— Помогите! — простонал Саид, которому показались вечностью замедленные движения ошеломленных врачей.

— Люди добрые! — только и промолвил Евгений Викторович, схватив голову Саида. — Инструменты! — крикнул он служителю, укладывая на носилки раненого и поддерживая его разбитую голову. Саид открыл глаза, и благодарная улыбка появилась на его лице. Улыбнулся и Храпков, приветливо, сочувственно.

— Спасибо! Большое спасибо… — прохрипел Саид на носилках. Вся больница выбежала на крылечко. Взволнованно расспрашивали побледневшего сторожа, задержанного по приказанию Храпкова.

— Никому об этом не говорите, чтобы не сорвать праздника…

— Успокойтесь! Замолчите, — нервничал Храпков в операционном зале. На него надели халат и чуть ли не на ходу сливали воду на руки.

— Только без хлороформа!

— Но ведь…

— Больнее не будет. Начинайте… — распоряжался сам Мухтаров. Лучший во всем крае хирург впервые в жизни растерялся и не знал, как отнестись к такому приказу. Его два ассистента только пожали плечами.

Но раздумывать было некогда. Больной лежал на операционном столе!..

Мухтаров только раз заскрипел зубами, когда Храпков возился с черепом возле уха. Саид, закрыв глаза, старался вспомнить свою молодость, но куда-то вдруг проваливался и прислушивался к какой-то безалаберной хаотической музыке, будто оркестры со всей земли собрались настраивать инструменты. Порой ему казалось, что он сам играет на своей скрипке, а вокруг него стоят нахмуренные, отягощенные думами каспийские рыбаки. Море играет, и каждая пенистая волна улыбается ему какой-то знакомой, желанной улыбкой… Но это не смех, а солнечный блеск, озаряющий яркий новый пейзаж оживленной Голодной степи. Заводы, колхозы, школы… Тяжело дышать… Чей-то ребенок сорвался с кручи под хохот толпы, превратившейся в ишанов. Саид-Али услыхал этот крик и раскрыл глаза… Он мог смотреть только одним глазом: его голову сдавило, как клещами, но он почувствовал себя немного лучше. Евгений Викторович, посматривая на него, мыл руки. Служители ходят взад и вперед, а в окна уже льется радостный свет и доносятся первые звуки непобедимого дня.

— Ну, как? — спросил Саид, ни к кому не обращаясь. Евгений Викторович, протянув санитаркам руки, чтобы их вытерли, улыбаясь, ответил:

— Вы прямо вол. Такая операция, и так терпеливо… Феноменальный случай в моей практике.

— А голова?

— Как колокол… Видать — снова все тем же камнем и со злым сердцем… Несколько осколков пришлось вытащить. Прямо какая-то система: муллу Гасанбая камнем в голову, шахимарданского писателя…

— Э, майли!.. — почему-то на узбекском языке остановил Храпкова Саид-Али.

Его перенесли в ту же палату, где лечился Синявин, откуда недавно был выписан Мациевский, и вскоре он крепко уснул.

— На редкость сильный человек, — промолвил Храпков и, приказав охранять окно, ушел от больного.

XXII

— Сколько это бьет? — проснувшись и опершись на локоть, спросил Саид-Али у санитарки.

— Не поднимайтесь, вам не велено! — ужаснулась санитарка, бросившись к Саиду.

— Это правда… — согласился больной, но не лег. Голову действительно так ломило, что на локте долго не удержать. — Так сколько там?

— Пробило десять часов.

— Позовите ко мне кого-нибудь. Если есть Храпков, то его.

Санитарка покрыла одеялом Саида до головы и вышла на носках. И эта заботливость с ее стороны как-то утешила Саида. Никакие мысли, никакие заботы еще не успели овладеть им, и он почувствовал облегчение в спокойной больничной обстановке.

«Это единственное место, кроме могилы, где умеют уважать покой…»

В палату тихо вошли трое в дорожных плащах: Храпков, начальник намаджанского ГПУ и Лодыженко.

Лодыженко все время молчал. Лишь когда непосредственно обращались к нему, он отвечал. Это бросилось в глаза Саиду, и ему почему-то захотелось плакать. Внутреннее чувство говорило, что на строительстве он в этом человеке имеет верного друга, соратника и вдохновителя.

— Товарищ Лодыженко, как там праздник? — спросил Саид и улыбнулся.

— Празднуем! Людей столько — даже земля гнется. Если бы они узнали о несчастье, боюсь, что и больницу по камешку разнесли бы.

— Почему же больницу? — удивился Саид, а Храпков, почувствовав намек, покраснел.

— Больницу? Да если бы ты со мной ночевал на заводе, так не лежал бы сейчас с пробитой головой.

— Ты так думаешь?.. Нет, Семен, этого нельзя было избежать.

Все вздохнули.

— Воду пустили в шесть часов утра. Я приник ухом к рельсам узкоколейки: там такой гул, точно сотни самолетов находятся в воздухе. В распределителе воду направим только в Майли-сайскую магистраль и в Кзыл-юртовскую систему. На центральный участок пойдет из Майли-Сая, а Улугнарскую совсем закрыли, потому что не успели подготовить…

— Преображенский же обещал все подготовить, — перебил Саид.

— Преображенский торопился, но…

Храпков сделал какой-то жест рукой, и все замолчали. Наступила неловкая пауза, и Храпков объяснил:

— Я разрешил Виталию Нестеровичу приехать на праздник с моей женой.

Этот поступок заместителя всем присутствующим, очевидно, показался естественным.

Начальник ГПУ спросил у Саида, нет ли у него каких-либо подозрений на кого-нибудь из работников или служащих строительства в Голодной степи.

Какие же могут быть у него подозрения? Разве только обитель?

— Я думаю, что эту обитель надо как следует потрясти, — сделал вывод больной. — Я вам кое-что объясню потом… не сегодня!

И, обращаясь к Храпкову, Саид добавил:

— Мне бы тоже хотелось увидеть первую воду…

— Но ведь вам нельзя шевелиться!

Саид-Али вместо ответа снова приподнялся на локте. От нестерпимой боли у него перекосилось лицо, но на бескровных губах появилась улыбка.

— Я сумею вот так продержаться.

Храпков только развел руками.

— Ну что же, понесем… Хотя это, знаете… преступление.

XXIII

Над глубоким каналом был построен временный помост. В центре помоста стоял стол президиума, а по бокам — трибуны для ораторов. С обеих сторон канала по широким ступеням могли подниматься на трибуну желающие выступить. Перед трибуной красовалось величественное генеральное сооружение — ирригационный распределитель, блестевший под солнцем своей белой крышей. В его огромных окнах виднелась просторная лаборатория — распределитель с многочисленными мраморными досками, рубильниками, выключателями, манометрами и рычагами. Ослепительный блеск этого зала поддерживал праздничное настроение.

Позади трибуны струной протянулся, прорезывая взгорье, глубокий канал да едва заметно вырисовывалась полоса гор там, где он соединялся с первым туннелем. Вдали поднимались вершины, среди которых находился домик сторожа контрольной вертикальной штольни. С трибуны можно было любоваться живописной перспективой Голодной степи с причудливым сплетением арыков и редко разбросанными шатрами новых кишлаков. Изредка высились в небе трубы будущих заводов. Какими игрушечными казались эти гиганты издали! А там, где вдали скрывались границы Голодной степи, туман только начинал таять под лучами солнца.

К широкому помосту — трибуне, вокруг которого развевались большие красные полотнища с лозунгами, один за другим подъезжали автомобили, извозчики. Хозяева земли поднимались по широким ступеням на помост.

Грохотали барабаны пионеров, которые шли всю ночь из Намаджана, Джалал-Абада и Ходжента. Ни усталость, ни боль в ногах не могли сдержать детского задора, и, врезавшись в огромную толпу, они воскликнули: «Будь готов!»

— Яшасун[39] коммуна! Яшасун партия! Яшасун пионеры! Яшасун Голодная степь!.. — разносилось вокруг в то время, когда к трибуне подносили смертельно бледного Саида.

И вдруг люди умолкли. Доносилось только ритмичное постукивание трактора, который поблизости вращал динамо радиостанции.

Как электрическая искра, пролетела в толпе весть о ночном происшествии.

— Саид? Саид!.. Ака-а-а! — прозвучало как тяжелый вздох. Казалось, что будто вот этого тысячеголового человека чья-то коварная рука ранила, и он заревел, застонал и двинулся к трибуне.

На трибуне у микрофона появился Лодыженко, и из репродуктора над головами тысяч голосов прозвучало:

— Успокойтесь! Саид-Али Мухтаров споткнулся и ушиб себе о камень голову. Через полчаса сюда придет вода.

— Вода-а! — раздалось несколько раз из репродукторов, и этот крик перекрыл все шумы.

Развевались знамена организаций, в президиум собирались уполномоченные, группировались вокруг Саида представители.

— Вода! Вода-а! — гремела толпа, когда машина из Ташкента остановилась возле трибуны. За ней — вторая, третья. Наконец из последней выскочил Преображенский, который подал руку Любови Прохоровне. Как ярко расцвеченный мотылек, выпорхнуло из машины дитя.

Евгений Викторович не знал, кого первым встречать, и был очень рад, что возле его жены такой галантный кавалер, как Преображенский. То, что он был вместе с Любовью Прохоровной, казалось Храпкову, в какой-то мере компенсировало его, уволенного, изгнанного со строительства.

Из автомашин и экипажей выходили и женщины. Трибуна уже поскрипывала от тяжести более сотни людей. А в толпе беспрерывно раздавалось «Яшасун!» да как огни вспыхивали новые знамена.

Микрофон установили перед лежавшим Саидом. Преодолевая угнетающую боль в голове и напрягая свой голос, он промолвил, а репродукторы, заглушая шум, разнесли его слова:

— Уртакляр! Бу кунги Кизыл-Байрам…[40] Мы отмечаем большую победу большевистской партии, победу Узбекистана и народов всего Советского Союза! Мы здесь начинаем свою историю культурного трудящегося народа, — едва хватило сил у Саида-Али произнести в микрофон.

Репродукторы передавали эти слова тысячам слушателей.

— Су келя ятыр! — кричал Лодыженко в другой микрофон.

Возбуждению, царившему в народе, не было границ! Все выше и выше взбирались люди на кручи, а беспрерывные возгласы: «Су-у! Су келя ятыр! Су!..» — казалось, долетали к самому солнцу.

А в канале, где-то далеко на горизонте, поднялся уже столб пыли. Он быстро двигался вперед, как вихрь во время засухи. Расставленные вдоль берега канала флажки, колеблемые дуновением горного ветра, словно приветствовали долгожданного гостя.

Все замерло. На трибуну поднимался нарком.

Теперь уже все услышали, как разговаривал бетон канала со своим хозяином — водой.

Часы показывали двенадцать.

Поднявшаяся пыль забила дыхание. Вода зашумела под мостом и загрохотала в пасти гиганта-распределителя. Зеленые лампочки на экране показывали количество воды, что шла в распределитель.

…42, 96, 113, 148, 205… — проносились цифры на экране. Лодыженко встревоженно поглядел на Саида, потом на экран. Уж очень быстро рос приток воды.

Преображенский громко произнес:

— Двести пять.

Нарком говорил, а в массе народа не утихало громовое «Яшасун!»

Взгляд Лодыженко то блуждал по рядам делегаций, то снова с тревогой останавливался на экране: 286 кубометров. Он подошел к инженеру Кравцу, который держал телефонную трубку, связывающую его с главным сооружением канала.

На экране загорелись красные лампочки. Они предостерегающе зажигались и угасали:

307.. 359…

Из распределителя выбежал побледневший Синявин, пробиравшийся к трибуне.

381..

Красные лампочки стали чаще зажигаться.

— Майли-сайскую плотину разорвало! — крикнул Синявин, поднимаясь по ступенькам.

— Уртакляр! — прозвучал женский голос возле микрофона.

Сердце Саида не выдержало, и он, потеряв сознание, упал на носилки. Только и успел заметить: на трибуне красная паранджа… Девушка, освободив руку, решительно сорвала с себя паранджу и, смяв ее, бросила с моста в водоворот распределителя. И непокорные роскошные волосы, и живые молодые движения, и стройная фигура, и музыка ее голоса — все было прекрасно в облике Назиры.

406 — показывали красные лампочки на экране. Лодыженко вырвал телефонную трубку из рук инженера.

— Алло!.. Алло!.. Алло!.. — напрягал он голос и понял — все. Телефон перерезали, автоматы, предупредительные приборы — испорчены. У него не было ни капли сомнения: диверсия…

Лодыженко только миг раздумывал. Тревожно, будто прощаясь, он посмотрел на свою Назиру-хон и стремительно побежал по ступенькам вниз.

Преображенский тоже исчез с трибуны…

Огни на экране остановились на цифре 462 и больше не отмечали дальнейшего повышения уровня воды. Вода не успевала пройти через распределитель и поднималась в канале.

Синявин хватался за телефон. Вдруг, поняв, что он испорчен, побежал к распределителю. Сооружение от напора воды содрогалось, а в бьефе Майли-сайской магистрали раздавался угрожающий рев.

По телефонам из степи сообщали о том, что от плотины не осталось и следа. Первая вода, миновав Майли-Сай, подошла к Уч-Каргалу и потом остановилась… Плотину прорвало…

Рука Синявина нервно схватилась за рычаги, чтобы перекрыть главные ворота распределителя, но техник осстановил его.

Погибнут тысячи людей…

Синявин вспомнил, что Лодыженко соскочил с трибуны, — значит он побежал перекрыть шлюз на контрольном шурфе.

Но надо срочно послать рабочих к голове канала! Паника охватила людей, пришедших на митинг…

XXIV

«Ужасное вредительство. Это дело рук все того же негодяя, что подкладывал мины, искажал приказы Мухтарова!» — пораженный случившимся, думал Лодыженко, пробиваясь сквозь толпу.

Сначала он бросился бежать по борту канала против течения. Он бежал изо всех сил, подсчитывая в уме десяток километров, которые остались до контрольного шурфа. Вдруг он остановился, обернулся назад и увидел, что за ним никто не бежит.

Но что это? Из толпы вырвалась автомашина и понеслась по времянке в горы.

«Верно! Как же это я…» — замерла мысль в его голове, и он застыл на месте. В автомашине, без фуражки, с перекошенным злым лицом, точно безумный, промчался шофер инженера Преображенского.

Только мгновение, как в столбняке, стоял Лодыженко. И тут же побежал обратно, к моторной дрезине, перепрыгивая через вагонетки, носилки, строительный мусор.

— Даня, заводи! К контрольному, молнией!

Моторист все понял. Пошел уже третий месяц, как он стал кандидатом в члены партии, и его перевели из трактористов мотористом на дрезину. За это время он привык понимать Лодыженко с первого слова.

Дрезина грозно зашумела и понеслась вперед, оставляя позади себя вихри пыли.

«Как в детективном фильме…» — пришло в голову Лодыженко.

Автомобиль по времянке мог доехать до Кзыл-юртовского завода, а потом около километра путь шел под уклон. Дальше — времянка резко поворачивала вдоль горы вправо.

«Этот черт будет карабкаться в гору на своих двоих. Два километра до будки… — подумал Лодыженко. — Несомненно, он прибежит раньше меня и выведет из строя механизм ворот».

В ушах Лодыженко еще звучало слово «уртакляр», произнесенное чарующим голосом Назиры-хон, а блеск ее открытых волос еще слепил его глаза. Значит, все же пришла, выполнила то, о чем они условились с ней…

Хотя бы уже дрезина скорее подходила к будке. Ему тоже от входа в туннель придется взбираться на гору. Подъемник уже давно сняли. Да и вряд ли действовал бы он теперь, когда преступники выключили все механизмы.

В дрезине стало душно. Мотор кипел и выл, из последних сил поднимаясь на взгорье.

Но вот уже и канал — выемка. Поднявшись во весь рост и наклонившись через борт, Лодыженко увидел бурный поток воды, вырывавшийся из бьефа туннеля. По бетонированному каналу неслись могучие волны, которые чуть было не переливались через края.

«Не перекроет ли еще какой-нибудь злодей воду в распределителе?» — с ужасом подумал он и посмотрел вниз на канал. Длинная полоса воды серебрилась под солнцем, исчезая где-то в дымке марева.

Дрезина остановилась возле подъемника. Дальше узкоколейка спускалась вниз и шла вдоль горы к самому Кампыр-Раватскому ущелью.

Лодыженко, не говоря ни слова мотористу, полез на гору. Он знал, что на верхней линии рабочей узкоколейки остались площадки без вагонеток, на которых рабочие транспортировали материалы от подъемника к контрольному шурфу. Добравшись до узкоколейки, бросился разыскивать одну из таких площадок. Узкоколейка удлиняла путь, но Лодыженко надеялся опередить диверсанта. Он теперь прекрасно понимал, почему тот торопился к контрольному шурфу. Выведя из строя механизм ворот, преступник тем самым полностью разрушил бы всю оросительную систему в Голодной степи. Не было никакой возможности добраться к голове канала раньше, чем вода, нажав на главный распределитель в центре степи, ринется через верх и уничтожит само здание. Тогда вода, как буря, понесется по степи… Он злился на себя за то, что не сразу догадался, какие наставления или приказания давал обеспокоенный Преображенский своему шоферу! Ведь это дело его рук…

Выше туннеля, где находился материальный склад, среди кучи бочек и обрезков Лодыженко обнаружил много площадок. Напрягая все свои силы, он вытащил колеса, поставил их на рельсы и с огромным трудом собрал одну площадку.

Несмазанные оси заскрипели в разъеденных гнездах, но все же площадка послушно двинулась на подъем. Сидя на краю площадки, Лодыженко изо всех сил подталкивал ее ногами. Выбравшись наконец на холмик, он, не притормаживая площадку, ринулся под уклон. Площадка летела с такой скоростью, что у Лодыженко ветром сорвало шляпу, и он лег, чтобы не сбросило и его самого. Площадка по инерции пролетела до половины горы. Но дальше ему снова пришлось подталкивать ее ногами. Он уже хорошо видел и штольню, и будку, и Исенджана. Лодыженко оставалось только спуститься на широкую равнину, на которой предполагали посадить сад… Вот и взгорье — цель его поездки.

Скорее бы, скорее!

Последние метры в гору насилу преодолел.

Шофер Преображенского уже поднимался на взгорье к штольне.

Из сторожевой будки вышел Исенджан. Шофер стал махать ему руками.

Площадка с шумом понеслась в долину. Искры летели из-под ее колес. Лодыженко казалось, что будка вместе со штольней и Исенджаном стремительно летят к нему навстречу. Шофер уже едва тащил ноги, но шагал, падал и снова лез к штольне. Оказавшись на одном уровне с ним, Лодыженко соскочил с площадки, замедлившей ход на бугорке, и напрямик тоже побежал к штольне. От будки, где был телефон, медленно спускался Исенджан к двум начальникам, которые наперебой кричали ему:

— Запирай на крюки ворота! — кричал шофер Преображенского.

— Снимай с крюков! — еще громче кричал Лодыженко. А Исенджан, будто не слыша их, медленно шагал, прикладывая поочередно ладонь то к одному, то к другому уху.

Шофер бросился наперерез Лодыженко.

Грянул выстрел.

Шофер выстрелил в Лодыженко с расстояния не более трех метров и, то ли потеряв равновесие, то ли обессилев, упал на косогоре.

— A-а, коммунисты! Вам водички захотелось!.. Пейте ее на здоровье вместе со своими вонючими сартами! — со злостью прохрипел он, поднявшись и продолжая взбираться напрямик к будочке.

Лодыженко упал. Пуля пробила ему ногу выше колена, в глазах у него потемнело, закружилась голова. Падая, он зацепил остановившуюся площадку, на которой добирался, и она покатилась. Колесо придавило его здоровую ногу. Лодыженко, терявшему сознание, казалось, что на него обрушилась вся глыба Кампыр-Равата, похоронившая рабочих под своими камнями…

Старый аксакал наконец все понял. Вчера возле палатки мечети «катта коммунист» называл Исенджана «единственным аксакалом, который, искренне любя воду и ожидая ее для Голодной степи, честно исполнит его приказ». А приказ был простой: открыть ворота в контрольном шурфе и дежурить в будке около телефона. Потом Лодыженко даст ему новые указания. Он должен выполнять в такой ответственный час только его распоряжения и больше ничьи.

Телефон уже давно перестал работать. Аксакал допускал возможность вредительства и поэтому насторожился. В отверстие шурфа он слыхал, как шумела вода в туннеле, искренне радовался этому. Вода все-таки пошла в Голодную степь!

Исенджан еще из будки увидел хорошо знакомого ему шофера Преображенского. Он с трудом, видимо напрягая последние усилия, взбирался на гору, направляясь к будке, размахивал руками и что-то кричал. Вспомнил старик и о своих первых встречах с его инженером, о совещаниях… И Исенджан приложил свою руку к натруженному сердцу. Только один аллах ведает о том, что делал он это по долголетней рабской привычке к покорности. Почти семьдесят лет он покорялся…

Но теперь он «единственный аксакал»… для такого человека, как Лодыженко! Сейчас он в самом деле искренне хотел выполнить приказ «катта коммуниста» и был уверен, что выполнит.

Исенджан спускался навстречу шоферу, а с горы неслась ему наперерез площадка.

И когда старик узнал Лодыженко, когда услышал два приказа, а затем выстрел, — он все понял. Пятясь к шурфу, Исенджан услыхал последние злые слова шофера. Именно они и поразили его старческое сердце: «Сарты… вонючие сарты!» И он сразу почувствовал себя как на поединке. В его возбужденном сознании мгновенно промелькнули десятки лет его жизни. Кому он служил, какую огромную рану получил за все это позорное усердие! Лицемерие! Лицемерие!

— Вот оно что!.. Аллагу акбар! — повторял Исенджан, поглаживая свое лицо и отступая к штольне.

Оттуда доносился безумно свирепый рев воды в туннеле, а внизу, точно бешеная собака, едва перебирая ногами, карабкался окровавленный враг, мерзкий своим вражеским естеством, которое он не скрывал больше в пылу злости. Исенджан уже слышал, как срывались проклятия с окровавленных губ человека-зверя. А Лодыженко, скорчившись, неподвижно лежал на взгорье, прижатый площадкой.

— Шайтан! Шелудивая собака!.. — вырвались из уст Исенджана не свойственные почтенному имам-да-мулле слова. Он переборол прививавшуюся десятками лет покорность и страх и тотчас схватился за крюки.

— Запирай!.. — заревел как бешеный шофер снизу. Прозвучали еще два выстрела подряд. Пули просвистели над головой старика.

— Так получай же! — со злостью ответил ему старый аксакал, снимая с ворот крюки, звякнувшие металлическим звоном. Кованые ворота камнем полетели в шурф, а старик бросился на гору, к будке.

Шофер, вне себя от злобы и бессилия, раскрыв рот, остановился. Только когда он услыхал, как задрожало взгорье, бросился вниз спасаться.

Но уже было поздно.

Остановленная в туннеле вода ударила из колодца в небо струей в четыреста кубометров в секунду. Изогнувшись гигантским фонтаном, она настигла диверсанта и вместе с камнями понесла его вниз по долине.

Исенджану почудилось, что в гуле разбушевавшейся воды прозвучал какой-то нечеловеческий вопль. Он едва дышал, взобравшись на скалу. Уста старика, как молитву мести, шептали:

— Шайтан, люди ему воняют!.. — Торопясь, как мог, спешил он на помощь к Лодыженко.

И казалось — в могучем реве воды слышалось одобрение…

XXV

Эльясберг пригласил в контору сторожей и мираба Мусанбекова. Долидзе сообщил ему о том, что вот уже в течение двух часов ему не отвечает ни один телефон.

Вода ровной струей, со скоростью более четырехсот кубометров в секунду, с грохотом неслась, точно в бездну. Кзыл-су вздулась, переливая воды через шпору, А шпора дрожала и выла.

— Нам не отвечают телефоны, ака Мусанбеков.

— Не знам, — ответил тот на ломаном русском языке.

— Но, может быть, это вода испортила все, в том числе и телефоны? — допытывался Долидзе.

— Не знам.

— Так мы же здесь погибнем, как мухи!.. — уже волнуясь, сказал Долидзе.

В.дом вошел Коржиков.

— Прекрасно идет! — восторженно говорил Эльясберг.

— Но вода все разрушила. Мы отрезаны… Ни один телефон не отвечает!

— А сколько раз он портился, когда еще вода не была пущена? — улыбаясь промолвил Эльясберг, испытывавший чувство глубокого удовлетворения — ведь это он преградил путь воде, дал ей такую силу.

Обеспокоенный Долидзе выскочил следом за Мусанбековым и крикнул ему:

— Мусанбеков! Закрывай ворота! Срывай шпору! Там случилось несчастье… Живо!

Мираб бросился к рабочим и сипайчи.

XXVI

В заводском медицинском бараке Кзыл-Юрты Саид-Али пришел в сознание: не раскрывая глаз, он лежал неподвижно, точно труп. Он слышал, как шептались присутствующие, кто-то всхлипывал. Где-то вдали гудела земля под тысячами ног. Он попытался открыть глаза. Но это не так легко было сделать, от бессилия он заскрипел зубами и все же посмотрел вокруг.

Перед ним стоял какой-то черноглазый ребенок и с таким состраданием глядел на него, что он попытался улыбнуться.

Девочка тоже улыбнулась, помахала ручонками и радостно закричала:

— Мамусенька, смотрит! Смотрит!

Саид закрыл глаза. Тяжелая догадка напомнила ему далекие, как в бездну канувшие дни, и от этого у него нестерпимо разболелась голова. Ему вдруг показалось, что он схватил эту девочку на руки, прижал ее к своей раскрытой груди, а она своими ручонками гладила его щеки и, ласкаясь, спрашивала:

— Смотрит?.. Смотрит?..

Когда же девочке ответила Любовь Прохоровна, он с большим усилием снова открыл глаза.

— Пускай постоит! Мне показалось… ручку к груди.

Евгений Викторович положил маленькую и такую тепленькую, живую ручку Тамары под одеяло.

Саид-Али застонал, закрыл глаза, а его дрожащие губы шептали неслышные слова. Он снова потерял сознание. Чудовищный вихрь подхватил Саида вместе с клубами пыли, которые неслись по каналу с первой водой, и понес, понес его над бахчами, ущельями, пустынями…

В тяжелом, бессознательном состоянии оставили его все, кроме озабоченных врачей.

Мать осторожно приложила платочек к своим глазам, держа удивленную дочурку за ту самую ручку, которая только что лежала на груди ее отца.

А Юсуп Алиев потихоньку плакал в углу, стараясь никому не мешать. Ему сообщили о том, что его Назиру, за измену адату, схватили неизвестные бородатые ишаны. Во время паники только и видали, как ее закутали в черную материю и усадили на арбу. Какие-то юноши-комсомольцы с возмущением бросились к арбе. Люди услышали крик, рыдание. А толпа все напирала, кричала… Юсуп-бай плакал, эту весть он воспринял как гибель своей дочери.

Из распределителя сообщили, что вода упала до нуля и совсем перестала течь. Постепенно угасал бурно начавшийся день, и только отзвуки шума разносились по Голодной степи. Близился вечер.