Роман роялиста времен революции :

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Несчастіе для Вирье усиливалось, какъ усиливается лихорадка.

Въ то время какъ ребенокъ сталъ поправляться, заболѣла его мать воспаленіемъ легкихъ, которое, въ виду декабрьскихъ холодовъ и лишеній, приняло угрожающій характеръ.

Чтобы спасти мать послѣ ребенка, нужно было второе чудо. И это чудо совершилось; есть горькія судьбины, которыя не завершаются, покуда все горе не исчерпано до дна.

Но можно себѣ представить, что пережилъ Анри, покуда длился кризисъ!

Почти безъ средствъ, вынужденный все болѣе и болѣе скрываться, ему приходилось оставлять больную цѣлыми днями на произволъ судьбы.

Нѣтъ, никогда еще жизнь не казалась ему столь ужасной!

Однако энергіи у него было не мало. И съ каждымъ днемъ, который приносилъ новые ужасы и опасенія, энергія его только возростала.

Съ тѣхъ поръ, какъ начался процессъ короля, въ Ліонѣ не было ни улицы, ни площади, которая не превратилась бы въ клубъ или въ бранное поле. Дѣло доходило до драки за этими столами патріотовъ, когда среди стакановъ и бутылокъ разворачивался адресъ Конвенту, въ которомъ требовалась смерть короля. Санкюлоты вербовали проходящихъ, нѣкоторые радостно подписывались. Иные подписывались подъ вымышленнымъ именемъ. Большинство протестовало. Тогда начинались драки, ругань, крики, которые врывались въ комнату, гдѣ лежала несчастная m-me Вирье.

Анри терпѣливо выносилъ все это, хотя жена его знала, что давно уже терпѣніе его было исчерпано. Если онъ опаздывалъ, ей казалось, что она умираетъ.

Между тѣмъ дни шли. Настало 21 января.

"Никогда я не забуду горя моихъ родителей при извѣстіи о казни короля, — пишетъ m-lle Вирье.

"Отецъ разсказывалъ намъ, что не разъ послѣ того свиданія, которое ему устроили Mesdames, ему случалось бывать у Людовика XVI. Назначеніе m-me де-Турзелъ способствовало этимъ сношеніямъ.

"Онъ говорилъ намъ, что послѣ перваго же сближенія съ королемъ, онъ весь проникся его добротою… Его доброта, его довѣріе не разъ были ему утѣшеніемъ во всѣхъ его личныхъ несправедливостяхъ, какія ему приходилось переживать… И потому понятно было его отчаяніе…

"Эту безконечную скорбь моего отца дѣлили съ нимъ всѣ честные люди всѣхъ сословій… Но объ этомъ говорили шепотомъ… Приходилось прятаться, чтобы скорбѣть, ибо всякій сочувствующій человѣкъ былъ на подозрѣніи… Никто не рѣшался выходить. Улицы были пусты…".

Одинъ современникъ прибавляетъ, что "ночью раздавалось похоронное пѣніе, которому гдѣ-то вторили, но при этомъ никого не было видно… Какое ужасное то было время!.."

Съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ палачи, у нихъ всегда былъ зубъ противъ ихъ жертвъ. Этотъ молчаливый заговоръ печали привелъ окончательно въ ярость якобинцевъ. Ліонъ, тѣмъ не менѣе, принадлежалъ имъ. Муниципалитетъ, головою и рукою котораго былъ Шаліе, нигдѣ не встрѣчалъ болѣе препятствій.

"Древу Свободы, наконецъ, по словамъ бѣсноватаго предстояло разцвѣсти въ крови аристократовъ".

Насталъ часъ гильотины. Она могла пожаловать въ Ліонъ.

Но гдѣ поставить ее? На площади Terreaux? Нѣтъ, лучше на мосту Morand. Рона будетъ прекраснымъ кладбищемъ для труповъ. И останется только сказать палачу: "Предложите такому-то перейти мостъ…" [76].

Устами своего главнаго жреца богъ санкюлотовъ требовалъ каждый день человѣческихъ жертвъ.

"Крови, крови, побольше крови для негодяевъ, которые ее пьютъ… Есть достаточно крови въ Англіи, въ Австріи, но это далеко отъ насъ… Отъ нея не покраснѣетъ наше судилище… Христосъ проповѣдывалъ… фи… фи… милосердіе… Мести… вотъ чего жаждемъ"!.. И на этотъ возгласъ Шаліе раздавалось чудовищное: "Аминь" изъ устъ всѣхъ отбросковъ общества, всѣхъ ободранцевъ, всѣхъ звѣрей — членовъ центральнаго клуба.

По истинѣ ліонскіе якобинцы превзошли парижскихъ якобинцевъ.

Но насталъ часъ, когда за ихъ угрозы слишкомъ многимъ жизнямъ противъ ихъ тираніи возстали всѣ тѣ, стонъ которыхъ, въ ночь послѣ смерти короля, проносился точно стонъ Франціи.

18 февраля всѣ честные люди Ліона собрались передъ центральнымъ клубомъ точно по приказанію. Ихъ армія въ этотъ день возмечтала о реваншѣ. Сигналомъ его было назначеніе одного мэра изъ умѣренныхъ [77].

Пораженіе санкюлотовъ было его вѣнцомъ.

Безъ всякаго порядка, безъ плана, увлеченные бурнымъ потокомъ, который увлекаетъ въ извѣстные моменты толпу, дворяне, лавочники, писцы, носильщики, лодочники Роны и Соны очутились въ перемежку въ клубномъ залѣ. Стулья, скамейки трещатъ, летятъ въ окна, заваливаютъ улицу обломками, среди которыхъ пылаютъ сваленныя въ кучи всѣ бумаги клуба. Пораненные, окровавленные Шаліе и его присны, съ трудомъ спасаются отъ "Мюскаденовъ" [78] (франтовъ). Тѣ, которые завтра должны были явиться такимъ отпоромъ Конвенту, одержали сегодня первую побѣду!

Вирье съ особеннымъ удовольствіемъ увидалъ, что Ліонъ проснулся отъ своего сна. Наконецъ-то онъ нашелъ то ядро сопротивленія, которое онъ такъ долго искалъ. Вмѣшательство Конвента было несомнѣнно, но было несомнѣнно и то, что оно этимъ окончательно ожесточитъ недовольныхъ.

Члены Конвента Роверъ, Базиръ, дѣйствительно, не замедлили прибыть. Ихъ присутствіе сейчасъ же воскресило центральный клубъ, который немедленно создалъ революціонерную армію, и вотировалъ на содержаніе ея контрибуцію въ 8 милліоновъ.

О! на этотъ разъ отъ Революціи должны были пострадать не одни аристократы.

Она коснулась всѣхъ, богатыхъ и бѣдныхъ, къ какой бы партіи они ни принадлежали. Безобразіе этого новаго налога возмутило самыхъ мирныхъ.

Казалось, все способствовало осуществленію надеждъ, которыя лелѣялъ Вирье. Крики отчаянія Ліона должны были найти себѣ отголосокъ во всѣхъ сосѣднихъ провинціяхъ. Онѣ должны были воспрянуть, явиться на помощь.

Весь югъ былъ уже въ полномъ возстаніи. Западъ горѣлъ. Горе цареубійственной власти!..

Вотъ на что надѣялся Анри въ своемъ маленькомъ домикѣ Croix-Rousse, гдѣ, наконецъ, онъ былъ вмѣстѣ съ женой и дѣтьми, и гдѣ онъ, по словамъ своей дочери, доживалъ свои "послѣдніе счастливые часы".

Отнынѣ часто будетъ встрѣчаться въ этомъ разсказѣ имя Croix-Rousse, такъ какъ самые кровавые эпизоды осады происходили на этомъ плоскогоріи Ліона, которое обнимаютъ своими извилинами Рона и Сона.

Ничто нынѣ не напоминетъ тамъ тишины тѣхъ дней. Отвратительныя улицы, пятиэтажные дома выросли тамъ, гдѣ прежде были высокія деревья и пестрая, безпокойная, шумная толпа замѣнила собою тѣхъ нѣсколькихъ добрыхъ людей, мирный силуэтъ которыхъ сохранился въ этихъ строкахъ m-lle де-Вирье:

"Мы мирно жили въ нашемъ маленькомъ домикѣ,- пишетъ она. — Какъ и всѣ сосѣдніе дома, онъ былъ окруженъ высокою оградою. Нѣсколько знакомыхъ отца жили по сосѣдству съ нами. Большинство изъ нихъ были честные, почтенные негоціанты, которые заявили себя достойнымъ образомъ во время осады… Они были проникнуты одними чувствами съ отцомъ и относились такъ же, какъ и онъ, къ ужаснымъ событіямъ.

"Что касается всѣхъ насъ, которыхъ эти событія нисколько не заботили, мы были довольны, что покинули наши городскія квартиры и поселились за городомъ, гдѣ могли наслаждаться первыми вессенними днями…

"Ничто не могло быть скромнѣе нашей обстановки. У насъ было всего три прислуги. Софи Рю, горничная матери. Прекрасная дѣвушка, которой мы позднѣе были обязаны жизнью. Кромѣ Софи, былъ еще лакей отца, Кара, преемникъ Дюпюи. Мы взяли его изъ "Chartreux delа Sylve".

"Трудно было бы найти человѣка большей святости и храбрости.

"Помню, что, однажды, мать хотѣла дать ему часовникъ, такъ какъ его весь истрепался. Но Кара отказался отъ него, такъ какъ зналъ всю службу наизусть. Наконецъ Мари Сегенъ, кухарка, чрезвычайно набожная, но слишкомъ занятая заботою объ исправленіи человѣческаго рода, дополняла домашній штатъ…

"Мы мало принимали гостей. Отецъ мой, вынужденный еще скрываться, рѣдко ѣздилъ въ Ліонъ и потому посвящалъ все свое время на наше воспитаніе. Мнѣ было тогда около 7 лѣтъ. Онъ объяснялъ мнѣ катехизисъ и очень старательно приготовлялъ меня къ первой исповѣди. Я очень хорошо помню, съ какимъ жаромъ онъ объяснялъ мнѣ, что значитъ огорчить Бога, какая это печаль"………..

"Въ первыя времена существованіи міра, когда молитвы Авеля возносились къ небу, говорятъ, Каинъ былъ тоже занятъ жертвоприношеніями. Представьте себѣ, что въ то время, какъ Анри училъ катехизису свою маленькую Стефани, Шалье, со склоненною голсвою, со скрещенными на груди руками, обходилъ женскіе монастыри, наставляя на путь истины…

"Дочери мои, — говорилъ этотъ апостолъ, — быть можетъ, вы удручены какою печалью? Откройте мнѣ сердца ваши. Шалье — вашъ духовный отецъ… Ваше благочестіе трогаетъ меня, ваша скромность плѣняетъ меня".

"И Шалье, со своими удивительными помыслами, то лобызалъ землю, то прижималъ къ сердцу большое Распятіе. Онъ отводилъ свою душу на Богѣ отъ недостатка патріотизма Ліона, въ которомъ еще не дѣйствовали ни революціонерный судъ, ни гильотины"…

Правда, что вмѣсто нихъ Шалье организовалъ банкетъ патріотовъ, который долженъ былъ завершиться общей рѣзней. Но вотъ вмѣсто рѣзни, благодаря возліяніямъ, въ которыхъ мюскаденцы потопили своихъ сосѣдей санкюлотовъ, по окончаніи пира, настало общее цѣлованіе. Это, однако, не помѣшало Шалье на другой день превратить всѣхъ этихъ пьяницъ въ античныхъ героевъ.

"Триста римлянъ, — гласили повсюду расклеенныя прокламаціи, — поклялись умертвить Порсенъ, которые насъ осаждаютъ. Аристократы, фельянтинцы, роландинцы, содрагайтесь, окровавленныя воды Роны понесутъ ваши трупы!"

Напрасный трудъ, Муцій Сцевола не появлялся. Ліонъ, вопреки всему этому краснорѣчію, походилъ "столько же на Римъ, какъ самая ярая патріотка, якобинка — на знаменитую Лукрецію".

Какъ ни былъ умѣренъ, по взгляду Шалье, патріотизмъ санкюлотовъ, онъ съ каждымъ днемъ принималъ все болѣе грозный характеръ.

Еще подъ вліяніемъ жирондистскаго элемента, Конвентъ издалъ 15 мая указъ, который разрѣшалъ ліонцамъ "дѣйстворать силою противъ силы".

Радость честныхъ людей, при появленіи этого декрета, можно сравнить развѣ только съ удивленіемъ якобинцевъ. Такъ великъ былъ восторгъ "что чуть было не разукрасили лошадь курьера цвѣтами, который привезъ эту вѣсть".

Если извѣстіе это для всѣхъ было отрадно, то тѣмъ болѣе для Анри. Оно возвращало безопасность его маленькому дому, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль подвергавшемуся всевозможнымъ преслѣдованіямъ со стороны хозяина, который былъ назначенъ муниципальнымъ офицеромъ и постоянно клялся, что изведетъ всѣхъ аристократовъ.

У этого отчаяннаго санкюлота, — пишетъ m-lle Вирье — было престранное имя, его звали Сотмушъ. Его жена была такою же отчаянною гражданкою, какъ и онъ.

"Спеціальностью этихъ Сотмушей были доносы. И въ этомъ отношеніи жена была еще опаснѣе мужа. Она оставалась дома, а онъ съ большой саблей въ рукахъ, которую онъ называлъ "инструментомъ закона", отправлялся къ несчастнымъ вымогать деньги"…

Такихъ Сотмушей были цѣлые легіоны и они занимались вымогательствомъ. Они являлись въ семьи, ломали двери, мебель, похищали драгоцѣнныя вещи и, смотря по обстоятельствамъ, даже насиловали женщинъ. Одна шестнадцатилѣтняя дѣвушка выбросилась изъ окна, чтобы спастись отъ ихъ безчинствъ.

Понятно, что указъ Конвента, вызванный всѣми этими безобразіями, далъ волю реваншу. Онъ разразился всею силою на Шалье и его санкюлотахъ 29 мая 1793.

Съ пріѣзда курьера Конвента, Вирье ожидалъ съ минуты на минуту ружейнаго выстрѣла. Онъ даже, если вѣрить его дочери, замышлялъ планъ нападенія на городскую ратушу, гдѣ помѣщался муниципалитетъ.

"Съ вечера 28, отецъ мой изчезъ, не сказавъ намъ ничего. Мать моя провела всю ту ночь въ молитвѣ. Я до сихъ поръ вижу ея красные отъ слезъ глаза, когда она, на другой день, поставивъ насъ въ саду около себя на колѣни, заставила молиться. Дѣйствительно, въ 12 часовъ пушечные выстрѣлы возвѣстили, что вездѣ дерутся.

"За цѣлый день мы не узнали ничето кромѣ того, что идетъ страшная рѣзня… Одна сосѣдка, которая рискнула пробраться въ городъ, сообщила намъ это. Только на другой день мы узнали о томъ, что происходило наканунѣ… Сперва отецъ прислалъ намъ Кара, чтобы насъ успокоить; затѣмъ вернулся самъ, спасшись какимъ-то чудомъ изъ страшной свалки, которая происходила въ какой-то маленькой улицѣ, кажется, de la Pècherie, недалеко отъ площади des Terreaux. Онъ разсказывалъ намъ трогательные примѣры храбрости.

Женщины приводили дѣтей, чтобы они дрались подлѣ своихъ отцевъ. Одинъ ребенокъ, моложе 14 лѣтъ, былъ убитъ… Неистощимы были разсказы отца о поразительныхъ подробностяхъ борьбы…"

Но подробности эти не входятъ въ рамки нашего повѣствованія. Достаточно припомнить развязку первой стычки между якобинцами и представителями умѣренной партіи. Дрались съ утра 29, если не съ одинаковымъ успѣхомъ, то съ одинаковоюхрабростью.

Санкюлоты творили чудеса, и партіи умѣренныхъ удалось завладѣть улицами, которые выходили на площади Бельвуръ и Терро, только покрывъ ихъ трупами.

Но, съ наступленіемъ ночи, якобинцы окончательно напали на ратушу.

Когда Шалье увидалъ, что его солдаты возвращаются съ опущенными штыками, онъ понялъ, что для него близка развязка. Рѣшивъ во что бы то ни стало спасти то, что онъ называлъ свободою, или погибнуть, онъ готовъ былъ на все. То онъ собирался собственноручно передушить всѣхъ плѣнныхъ, которые были въ подземельяхъ ратуши, то собирался взорвать ее, чтобы погибнуть въ ея развалинахъ. Но никто не желалъ болѣе дѣлить съ нимъ его фанатизмъ отчаянья.

Со скрежетомъ зубовъ, видитъ онъ, какъ, около десяти часовъ вечера, парламентеры входятъ и выходятъ изъ ратуши, онъ слышитъ, какъ ведутся переговоры въ залѣ, сосѣдней съ той, куда его удалили его приверженцы.

Между тѣмъ переговоры ни къ чему не приводятъ. Уже четыре часа утра. Мадинье, суконный мастеръ, котораго отряды умѣренныхъ избрали себѣ въ генералы, страшится ловушки въ этомъ замедленіи. Онъ рѣшается ускорить развязку.

Взявъ поводъ въ зубы, саблю въ руки, онъ направляетъ лошадь прямо на подъѣздъ ратуши. Его солдаты слѣдуютъ за нимъ, они разсчитываютъ на отчаянное сопротивленіе… Вездѣ безмолвіе. Обезоруживаютъ нѣсколькихъ пьяныхъ патріотовъ, которые не въ силахъ бѣжать. Освобождаютъ плѣнныхъ, которыхъ Шалье имѣлъ намѣреніе умертвить. Его самого находятъ на лѣстницѣ на верху. Онъ тамъ одинъ, съ пѣною у рта, со скрещенными на груди руками, призываетъ на тѣхъ, "кто разрываетъ грудь отчизны, громы Іеговы".

Несмотря на его проклятія, негодяя хватаютъ.

Во все время этой битвы, трофеемъ которой сдѣлался Шалье, Вирье дрался въ рядахъ Мадинье.

"Я очень хорошо помню, — пишетъ m-lle Вирье, — съ какою радостью отецъ разсказывалъ намъ про это сраженіе; но онъ далеко не былъ опьяненъ побѣдою.

"Несмотря на веселые трубные звуки, которыми праздновалось освобожденіе Ліона, онъ ожидалъ страшнаго возмездія.

"Сколько бы ни объясняли все случившееся, — говорилъ онъ, — сопротивленіемъ, разрѣшеннымъ Конвентомъ, конечно, Конвентъ усмотритъ въ этомъ мятежъ. Быть можетъ, тиранія, которая насъ подавляла, могла внушить на минуту состраданіе центральному правительству. Но реакція должна неминуемо вызвать безпощадную месть…"

Ожиданіямъ Анри суждено было осуществиться.

Одно неожиданное обстоятельство ускорило кризисъ. Жиронда, на которую ліонцы возложили свою послѣднюю надежду, погибали 31 мая подъ ударами Монтани.

Маратъ, котораго народъ возвращалъ Конвенту побѣдителемъ, требовалъ для Шаліе такого же тріумфа. Съ согласія комитета общественнаго спасенія, другъ народа обзывалъ ліонское возстаніе "контръ-революціею". И онъ не только отказывалъ побѣдителямъ въ правѣ судить Шаліе и его солдатъ, но онъ требовалъ, чтобы имъ была немедленно возвращена свобода.

Но что значили эти грозы для Ліонцевъ? Они думали, что они обезпечены подъ защитою своихъ правъ и побѣды.

Еще сильнѣе собирались они подтвердить свои права и побѣду, избравъ себѣ правительство, которому каждый клялся повиноваться.

Великая то была смѣлость и она невольно вселяла безпокойство благоразумнымъ людямъ. Несмотря, однако, на ихъ совѣты, на доводы Анри, который не ошибался въ крайней опасности отъ созданія въ Ліонѣ власти, которая могла бы соперничать съ Конвентомъ, ни на что это не было обращено вниманія. Учредили нѣчто въ родѣ исполнительнаго комитета подъ названіемъ "Народная коммисія департамента Роны и Лоары". Президентомъ былъ избранъ жирондистъ Жилиберъ.

Для большинства Ліонцевъ, понятно, не могло существовать другой политики, кромѣ жирондистской. Прочность власти была необходима для ихъ дѣлъ.

Разъ свобода существовала, они желали ее сохранить въ той формѣ, какъ ее идеализировали имъ Роландъ и его жена.

Имъ было безразлично, что Жиронда была уничтожена, изуродована, они готовы были присоединиться къ ея попыткамъ, которыя она пробовала въ провинціи противъ торжествующей Монтани.

Дисконтируя это положеніе, Шассе и Бирото отправились тайкомъ въ Ліонъ, въ то время, какъ Бюзо долженъ былъ прибыть въ Эвре, а Барбару въ Канъ. Нужно было съ одной стороны присоединить Ліонское возстаніе къ безпорядкамъ юга, а съ другой стороны — протянуть руку помощи возставшимъ департаментамъ Нормандіи и Вандеи. Попавши такимъ образомъ въ тиски, Конвентъ, по мнѣнію бриссотинцевъ, долженъ былъ неминуемо погибнуть…

Планъ былъ смѣлый, но его шансы успѣха обратили на себя вниманіе Анри.

Не въ состояніи-ли будетъ монархія воспользоваться таеими необычайными обстоятельствами? Не произошло-ли соглашенія между жирондистами и роялистами, 29-го мая, подъ огнемъ якобинцевъ? Не свидѣтельствуютъ-ли объ этомъ эти трупы лежащихъ рядомъ носильщиковъ и дворянъ, роландистовъ и офицеровъ арміи Кондэ… Анри казалось, что оставшіеся въ живыхъ рѣшили непремѣнно докончить вмѣстѣ дѣло ихъ общаго освобожденія.

Въ одномъ только пунктѣ Вирье расходился во взглядахъ съ представителями жирондистовъ. Онъ находилъ слишкомъ суровыми мѣры, въ которымъ обращались мюскадинцы. Дѣйствительно, чуть не на его глазахъ, его хозяина, Сотмуша, бросили въ Сону съ прострѣленною голового,

"…Такой короткій судъ въ глазахъ отца позорилъ честь сопротивленія… И потому онъ не переставалъ въ возможныхъ, конечно, границахъ проповѣдывать умѣренность. Онъ желалъ даже, по словамъ m-lle Вирье, чтобы Шалье былъ пощаженъ… Шалье, по его мнѣнію, могъ быть драгоцѣннымъ залогомъ. Тѣмъ не менѣе онъ стоялъ за то, чтобы его судили, ибо даровать ему свободу значило отдавать его на вѣрную смерть"…

Но что могъ выиграть Шалье посредствомъ суда? Развѣ могли судьи оставаться равнодушными къ тѣмъ крикамъ, требующимъ смерти, которые день и ночь раздавались повсюду.

"Давайте намъ руки и ноги Шалье, мы будемъ играть ими въ кегли! Вотъ припѣвъ, который чередовался по улицамъ Ліона съ другимъ на мотивъ пѣсни: "Rendez-moi mon écuelle de bois", — на гильотину Шалье, на гильотину!"

Когда эхо доносило ревъ этихъ требованій до Шалье, онъ, какъ Іеремія передъ Ниневіей, восклицалъ: "Ліонцы дѣлаютъ большую ошибку, требуя моей смерти… Кровь моя падетъ на ихъ головы и на головы ихъ правнуковъ… Я буду въ Ліонѣ Христомъ революціи…

"…Эшафотъ будетъ моею Голгоѳою, ножъ гильотины будетъ крестомъ, на которомъ я умру за благополучіе республики"…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16-го іюля 1793 года, въ 5 часовъ вечера, Шалье поднимался по ступенямъ той самой гильотины, которую онъ за дорогую цѣну выписалъ изъ Парижа.

Все, до неопытности палача, было ужасно въ этомъ окончаніи жизни. Три раза падалъ ножъ, всякій разъ унося съ собою окровавленные обрывки человѣческаго мяса, и все не отрубая головы, а онъ не человѣческимъ голосомъ кричалъ еще палачу:

"Прикрѣпи кокарду въ груди моей. Я умираю за свободу"…

Одинъ изъ помощниковъ палача ножемъ долженъ былъ отрубить ему голову.

Къ убійству человѣкъ, который умиралъ такимъ образомъ, присоединилъ мученичество.

Всегда, когда шевельнутъ народъ до самой его глубины, "изъ него полѣзутъ чудовища и герои, чудеса преступленія и чудеса добродѣтели".

Голова Шалье, которую Ліонъ бросилъ Конвенту какъ вызовъ, дѣлало немыслимымъ какое-либо примиреніе.

Непримиримая борьба должна была возгорѣться между Монтанью и Жирондою. Но Жиронда хотѣла, чтобы вся отвѣтственность почина пала на Монтанью.

"Заслышавъ наши республиканскіе звуки, неужели вы рѣшитесь палить въ насъ пулями смерти?.. Мы несемъ оливковую вѣтку мира и оружіе… Оливковая вѣтка будетъ дана каждому настоящему республиканцу. Наши оружія намъ послужатъ защитою противъ тѣхъ, это бы вздумалъ насъ поработить"… Въ такихъ выраженіяхъ былъ составленъ адресъ, который Коммиссія департамента Роны и Лоары отправляла въ Парижъ, какъ послѣднее заклинаніе.

По модѣ того времени, эти люди украшали свою отвагу напыщенными фразами. Выраженіе чувствъ мѣняется съ вѣкомъ. Но есть красота вѣчная. Эта смѣшная форма выражала одинъ изъ самыхъ благородныхъ порывовъ, внесенныхъ въ скрижали исторіею.

Съ той минуты, какъ борьба стала неизбѣжною, жертвы и кровь были ни почемъ этому удивительному народу Ліона. Въ то время, какъ со всѣхъ сторонъ прибывали солдаты-добровольцы, деньги, оружіе, одежда, провіантъ, все это неслось отовсюду…

На глазахъ у Вирье воздвигались стѣны, строились редуты, рылись рвы, городъ окружался удивительными работами. Онъ тѣмъ временемъ организировалъ, приводилъ въ порядовъ, обучалъ добровольцевъ. Священники, старики, служители, каждый день увеличивали собой ряды. Вскорѣ восемь тысячъ человѣкъ стояло подъ знаменемъ. Или правильнѣе, восемь тысячъ героевъ, имена которыхъ, увы! исторія не сохранила. Подобно тому, какъ благовонныя вещества сохраняютъ покойниковъ, также, говорятъ, и великія событія хранятъ имена тѣхъ, которые за нихъ погибли. Это ошибочно. Какое дѣло по важности своего значенія можетъ сравниться съ тѣмъ, которое соединяло съ Ліономъ монархію и свободу? А между тѣмъ, всѣ эти роялисты и жирондисты, погибшіе рука объ руку, развѣ не забытыя жертвы?

Увы! есть союзы, которые обречены судьбою на фатальную развязку. Союзъ Монархіи и Жиронды былъ однимъ изъ такихъ. Заключенный въ ту мучительную ночь, когда королева показала Гаде спавшаго въ люлькѣ Дофина, союзъ этотъ укрѣпился сегодня только для того, чтобы породить одну изъ тѣхъ обманчивыхъ надеждъ, которыя доводятъ до могилы тѣхъ, кому суждено умереть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ битвы 29-го мая популярность Анри только возросла въ глазахъ тѣхъ, кто видѣлъ его за дѣломъ, то солдатомъ, то организаторомъ, и потому всѣ желали, чтобы онъ былъ во главѣ подготовлявшагося сопротивленія.

"Какъ бывшій полковникъ, отецъ мой, — пишетъ m-lle Вирье, — былъ самымъ старшимъ офицеромъ по чину въ Ліонѣ и самымъ образованнымъ… Но онъ отказался отъ сдѣланнаго ему предложенія взять на себя командованіе… Онъ былъ однимъ изъ слишкомъ замѣтныхъ поборниковъ монархіи, чтобы не придать возстанію политическаго характера, котораго слѣдовало избѣгать…

"Все еще надѣялись приручить чудовище. Во избѣжаніе его гнѣва превращали въ республиканцевъ тѣхъ, кто менѣе всего на это разсчитывалъ".

Послѣ отказа Вирье, обратились къ графу де-Преси [79].

Любопытная была личностъ этотъ главнокомандующій, котораго себѣ выбрали Ліонцы. М-lle Вирье говоритъ, что онъ былъ маленькаго роста, съ высокими плечами, сѣдой, съ цвѣтомъ лица негра, но храбрый до безумія и вѣчно веселый, даже въ самыя отчаянныя минуты.

"Вотъ и не вѣрьте въ предчувствія, — сказалъ онъ однажды, поднимаясь съ земли послѣ того, какъ его лошади пуля пробила голову. — Бѣдное животное сегодня утромъ ни за что не позволяло себя осѣдлать".

Анри, который не разъ встрѣчался съ Преси, и имѣлъ возможность видѣть его энергію въ ужасный день 10-го августа, отъ всего сердца сочувствовалъ сдѣланному выбору. Съ точки зрѣнія защиты, однако, онъ далеко не раздѣлялъ всѣхъ взглядовъ своего генерала.

Преси хотѣлъ запереться въ Ліонѣ. Анри, напротивъ, настаивалъ на свободномъ сообщеніи. Онъ находилъ нужнымъ, чтобы были свободны дороги Маконэ, по которымъ подвозится провіантъ, а также пути сообщенія съ Форезомъ, посредствомъ которыхъ оборона могла бы присоединиться къ возстанію на югѣ.

Тѣмъ не менѣе, Преси не сочувствовалъ какимъ-либо мѣрамъ внѣ самого Ліона.

"Не знаю, — пишетъ m-lle де-Вирье, — на счастье или на несчастье Ліона, случилось, что главнокомандующимъ у нихъ былъ не тотъ, котораго они избрали первоначально. Знаю только одно, что отецъ мой не сходился съ Преси во взглядахъ, задолго до осады.

"Помню, что, однажды, отецъ мой проходилъ съ нимъ мимо дома, гдѣ мы были съ сестрою. Отецъ хотѣлъ зайдти насъ поцѣловать… Генералъ послѣдовалъ за нимъ… Вѣроятно, они были очень уставши, такъ какъ они оба сѣли, не обращая на насъ вниманія.

"Они говорили о возможности осады. Мой отецъ настаивалъ на немедленной вылазкѣ. Преси не соглашался, говоря, что у него въ вѣдѣньи все отцы семействъ, все люди не подготовленные къ войнѣ… Никогда, говорилъ онъ, я не рѣшусь пожертвовать ими…

"Мой отецъ, который имѣлъ въ то время дѣло съ простыми солдатами и видѣлъ близко преданность своихъ товарищей, отвѣтилъ ему — я никогда не забуду его фразы: "Съ этой молодежью… я готовъ идти въ адъ"…

"Преси передернуло. Но онъ промолчалъ".

Дѣйствительно, было жаль не воспользоваться такимъ запасомъ доброй воли и такими счастливыми совпаденіями обстоятельствъ, которыя могли и не представиться вновь.

Переговоры о союзѣ съ швейцарскими кантонами клонились повидимому къ концу.

Войско короля Сардинскаго, разбитое въ прошломъ году, перешло Альпы и снова направлялось въ Савойю.

Быть можетъ, оно выжидало только выстрѣла первой пушки въ Ліонѣ, чтобы выяснить свое наступательное движеніе!..

Но какъ въ Ліонѣ, такъ и на границахъ Рейна и Альпъ, Конвенту не подобало дать себя предупредить.

Для того, чтобы предотвратить неминуемое возстаніе, онъ вдругъ схватился за самыя строгія мѣры.

Дюбуа Крансе получилъ приказаніе покинуть Гренобль, гдѣ онъ организовалъ Альпійскую армію, а Келлерману было приказано оставить свое войско въ Савои и приблизиться къ Ліону.

Въ то время со всѣхъ сосѣднихъ департаментовъ собирались батальоны добровольцевъ, чтобы подкрѣпить регулярное войско подъ начальствомъ представителей Конвента. Роковая неизбѣжность осады становилась очевидною.

Но, по словамъ дочери Анри, онъ еще не страшился ея послѣдствій, — такъ велика была его увѣренность въ ліонской арміи, собравшейся около него.

Во всякомъ случаѣ, кварталъ de la Croix Rousse слишкомъ подвергался опасностямъ при первомъ нападеніи, чтобы Вирье рѣшился оставить при себѣ жену и дѣтей. Опять приходилось размѣститься всѣмъ по разнымъ угламъ.

Я не знаю ничего болѣе трогательнаго разсказа Аймона де-Вирье объ этой незабвенной разлукѣ.

"…Однажды, — говоритъ онъ, — мой отецъ взялъ меня за руку и вывелъ изъ дома, въ которомъ мы жили въ Croix-Rousse. Мать шла съ нимъ подъ руку, сестры шли тоже съ нами. Отецъ просилъ меня быть всегда послушнымъ, честнымъ и бояться Бога… Онъ взялъ съ меня слово, что я не назову своего имени никому чужому. Онъ поцѣловалъ меня и сдалъ меня на руки г. Лане, заботамъ котораго онъ поручалъ меня.

"Съ тѣхъ поръ я больше никогда не видалъ моего отца.."

"Это прощаніе было такое грустное, такое торжественное, что воспоминаніе о немъ навсегда сохранилось въ моей памяти…

"….Уже до нашего разставанія, я былъ подготовленъ къ чему-то необыкновенному, что должно было случиться. Мнѣ говорили, что даже дѣти, во время революціи, должны быть готовы на все… И потому я не былъ удивленъ, что и мнѣ выпадала на долю какая-то роль. Въ то время мнѣ было пять съ половиною лѣтъ. Г. Лане посадилъ меня съ собою въ дилижансъ и вечеромъ мы прибыли въ пансіонъ, которымъ онъ завѣдывалъ въ Фонтэнь…"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Что касается насъ, — дополняетъ m-elle Вирье этотъ разсказъ брата, — насъ поручили одной монахинѣ, по имени m-me Шинаръ, сестрѣ одного ліонскаго скульптора, который пользовался большою извѣстностью какъ артистъ и какъ поборникъ революціи…

"Мать же моя, сколько мнѣ помнится, помѣстилась у нѣкоей m-me Рюзанъ. Эта чудесная женщина содержала въ то время весьма извѣстную библіотеву. Ея сынъ и она могли поспорить въ преданности къ моей матери, и въ ихъ сердечномъ отношеніи мать находила истинное облегченіе для своихъ душевныхъ страданій.

"Позаботясь такимъ образомъ обо всемъ, — прибавляетъ m-lle де-Вирье, — мой отецъ вернулся одинъ въ Croix-Rousse"…

9 августа 1793 г. первый ударъ пушки оповѣстилъ, что занавѣсъ поднимается надъ самой ужасной драмой Революціи.