Роман роялиста времен революции :

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если прослѣдить жизнь Анри де-Вирье шагъ за шагомъ, въ ней окажется явнымъ то единство, или, какъ говоритъ Дидро, то "согласіе линій", которое необходимо для всякаго выдающагося дѣянія. Сами обстоятельства способствовали этому. 12-го марта 1786 года Вирье былъ командированъ въ Бастіа, чтобы получить полкъ Royal-Limousin. Корсика въ это время раздѣляла съ Америкою общій энтузіазмъ. Онѣ обѣ "освободились отъ тираніи"…

Дворъ и городъ были довольны пріемомъ, который Людовикъ XVI оказалъ корсиканскому патріоту Паоли. Находили прекраснымъ, что король совѣтовался съ нимъ объ образѣ правленія, пусть онъ будетъ республиканскій, лишь бы обезпечивалъ счастье французовъ [14]. Тутъ снова являлся поводъ восхищаться Руссо. Руссо писалъ: "предчувствую, что этотъ маленькій островъ нѣкогда удивитъ Европу" [15]. Сантиментальные мужчины и женщины радовались при мысли, что "Contrat Social" будетъ если не сводомъ законовъ, то, по крайней мѣрѣ, катехизисомъ благодатной страны. Возможно ли, чтобы и Анри не ощущалъ счастья, переживая такое обновленіе. Онъ нашелъ въ Бастіа не только офицеровъ, но и солдатъ, проникнутыхъ идеями, прославленными Лафайеттомъ. Свобода, эта сила американскихъ армій, которая была силою маленькой корсиканской арміи, не будетъ ли она когда нибудь и силою великой французской арміи?

Слово "свобода" въ то время золотило, освѣщало собою все, примѣнялось ли оно въ военнымъ реформамъ, или соціальнымъ.

Для Анри оно являлось тою господствующею идеею, которую каждый привѣшиваетъ, какъ лампу, къ потолку своего жилья.

Она освѣщаетъ его, но подчасъ и чадитъ. Для Анри пламя ея разгоралось отъ демократическаго вѣянія Корсики.

Необычное обращеніе этого либеральнаго полковника дѣлало изъ него бога для его солдатъ, благодаря чему онъ могъ проводить въ полку новыя теоріи. Анри былъ убѣжденъ, что онъ рожденъ для роли реформатора.

Это была не изъ послѣднихъ его иллюзій, какія поддерживались перепискою съ m-me де-Роганъ. Каждое письмо, которое получалось въ Бастіа изъ Парижа, оправдывало какую нибудь теорію, дополняло какую нибудь систему, которая обсуждалась герцогиней и Вирье. Приводить здѣсь ихъ переписку значило бы излагать исторію переговоровъ, завершившихся созваніемъ нотаблей 17 февраля 1787 г.

Какъ удивляться энтузіазму Анри по поводу этого созванія, если вспомнить, что самъ Людовикъ XVI отъ радости не спалъ всю ночь наканунѣ открытія собранія?

Увы! Скорѣе отъ кошмара, какъ говорилъ графъ де-Сегюръ, что онъ устроилъ свою отставку, должно было ему, несчастному, не спаться. Но король въ то время, подобно послѣднему изъ своихъ подданныхъ, находился подъ обаяніемъ Колонна, вся заслуга котораго заключалась въ томъ, что, достигнувъ власти, онъ разсыпался передъ каждымъ въ самыхъ безумныхъ обѣщаніяхъ. Болѣе легкомысленный, чѣмъ всякій другой, этотъ министръ, безъ сомнѣнія, отстаивалъ бы также легко и что нибудь другое, а не парламентаризмъ, который теперь, по его слованъ, былъ всемірною панацеею.

Но зачѣмъ укорять Колонна въ его легкомысліи, когда всѣ были одинаково легкомысленны — и епископы, и принцы крови, и герцоги, и пэры, которые трактовали о финансахъ, о политической экономіи, о реформахъ, не избѣгнувъ этой заразы.

Они также беззаботно затѣвали за зеленымъ сукномъ партію политической экономіи, какъ нѣкогда партію въ бостонъ. Вчера американцы ввели эту игру въ моду, сегодня экономисты — другую.

Какъ устоять противъ обольщеній будущаго?

Теперь Анри уже не удовлетворялся скромною дѣятельностію въ своемъ полку. Онъ мечталъ ввести въ своей провинціи, которая для него была всегда цѣлымъ міромъ, всѣ тѣ реформы, о какихъ писала ему герцогиня де-Роганъ. Онъ жаждалъ вернуться въ Дофинэ, гдѣ вся его пылкая молодость являлась отголоскомъ его мыслей. Какъ интересно будетъ наставить его на путь истины! Первая попытка уже была сдѣлана съ тѣмъ увлеченіемъ, которое могло бы удивить, если бы не было извѣстно, что обыкновенно рѣдкія сердца начинаютъ съ возмущенія противъ общества.

Въ Бастіа, какъ и въ Парижѣ, Вирье вздыхалъ о судьбѣ народовъ, заключенныхъ въ оковы… То онъ клеймилъ короля, который не знаетъ и не желаетъ иныхъ министровъ, кромѣ плохихъ… то онъ принимался за самихъ министровъ… "Морепа, — пишетъ Вирье въ письмахъ, — былъ съ колыбели вскормленъ идеями деспотизма… Сенъ-Жерменъ — дуракъ, Анжело — честолюбецъ, Вержень — сообщникъ тираніи".

Если бы Вирье зналъ Свифта, безъ сомнѣ;нія, онъ бы воскликнулъ съ нимъ: "развращенность людей власти снѣдаетъ ея плоть и сушитъ ея кровь".

Каждый истый дофинецъ въ сущности думалъ такъ же. Пламя, которое вездѣ во Франціи таилось подъ пепломъ, въ Греноблѣ пылало съ трескомъ. Здѣсь во всѣ времена поговаривали не только о независимости, но даже объ автономіи. Всякому былъ извѣстенъ договоръ, въ силу котораго Дофинэ сталъ французскимъ. Статья о томъ, что эти суровые горцы имѣютъ право собрать свои провинціальныя сословія, болѣе всего разжигала ихъ.

Съ дѣтства Вирье былъ бойцемъ за притязанія Дофинэ. Безчисленное множество замѣтокъ, написанныхъ его рукою и переполненныхъ всякимъ вздоромъ того времени, развиваютъ слѣдующую мысль: "Только мѣстныя собранія способны избавить провинціи отъ рабства".

Постановленія нотаблей были совершенно солидарны со взглядами Вирье и дофинцевъ.

Въ Греноблѣ раздался торжествующій возгласъ, къ которому присоединился хвалебный гимнъ въ честь герцога Орлеанскаго по поводу рѣшенія, принятаго въ Парижѣ.

Получить въ управители перваго принца крови было на этотъ разъ для Дофинэ не излишнею привилегіею [16].

Но вотъ въ то самое время, какъ Анри пріѣзжаетъ въ Пюпетьеръ, чтобы воспользоваться побѣдою, совершенно неожиданная оппозиція уничтожаетъ ее въ конецъ. Члены парламента въ Греноблѣ отказались принять распоряженіе, которое обезпечивало ее.

Парламентъ въ Дофинэ былъ силой, съ которою приходилось считаться. "Сэръ, — сказалъ Ла-Туръ дю-Пэнь Гуверне Генриху IV, — когда вами будетъ взятъ Парижъ, тогда вамъ останется только вступить въ Гренобльскій парламентъ"…

И, вѣроятно, судя по тому, какъ относились къ королевскимъ эдиктамъ, королю Франціи не легко было бы справиться съ двумя первоприсутствующими, 16 предсѣдателями съ титуломъ "монсиньоровъ", съ 64 членами и безчисленнымъ множествомъ всякихъ писцовъ, которые громили дворъ своими укорами. Господа гренобльскіе парламентеры были большею частью важные синьоры, потому что только тамъ, по особой привилегіи, форменная мантія не унижала родовитости. Напротивъ, она давала право на командованіе войскомъ.

Люди, которые по личному усмотрѣнію могли мѣнять судебную карьеру на военную, которые то судили, то занимались любовными похожденіями, описанными въ "Liaisons dangereuses" [17], надменно третировали Бога, въ которомъ они весьма сомнѣвались, считали себя равными королю, въ котораго они совсѣмъ больше не вѣрили.

Если они еще вѣрили во что-нибудь, такъ развѣ только въ собственную непогрѣшимость. И вотъ ей-то, повидимому угрожала опасность съ введеніемъ провинціальныхъ собраній.

Съ того времени, какъ Бріеннъ, несчастливый пріемникъ Колонна, послалъ въ Гренобльскій парламентъ уставъ проектированнаго собранія, ему пришлось имѣть дѣло съ такими внушеніями, которыя скоро превратились въ отказъ внести его въ протоколъ.

Свобода вѣчно будетъ похожа на то солнце басни, отъ котораго зрѣла жатва земледѣльца и лопались горшки горшечника.

Горшечникомъ былъ тогда парламентъ, земледѣльцемъ — Анри… "Моя провинція, — пишетъ онъ m-me де-Роганъ, не обращая вниманія на вздорныя ссоры парламента, — моя провинція, наконецъ, отрѣшается отъ темнаго деспотизма. Способныя головы, подавленныя угнетеніемъ, наконецъ-то проявятъ себя… Народъ въ оковахъ развѣ въ состояніи проявить присущія ему качества? Наконецъ-то близокъ часъ, когда мы будемъ мыслить и говорить сами".

Несмотря на то, что m-me де-Роганъ искренно раздѣляла его радость, она все-таки укоряла его въ данномъ случаѣ за его односторонность. Видѣть только въ серьезныхъ реформахъ, имѣющихъ быть или уже введенныхъ, благополучіе нѣсколькихъ отдѣльныхъ личностей казалось герцогинѣ столь же пустымъ, какъ нѣкогда намѣреніе Анри жениться ради благополучія своего села.

Она уговаривала его теперь, какъ и тогда, удалиться изъ провинціи, увѣряя его, что издалека онъ посмотритъ на все болѣе здраво, что ему необходимы въ такую минуту взгляды на цѣлое и что это возможно только въ Парижѣ.

Монтень сказалъ бы: "почемъ знать!", а Рабеле — "быть можетъ". Но Вирье отвѣтилъ: "Я привыкъ съ дѣтства думать самъ, у меня сложившіеся взгляды. Я не умѣю ихъ выражать иначе, чѣмъ думаю. Надѣюсь, что люди прямые и благомысіящіе простятъ меня за мои намѣренія. Мнѣніе другихъ мнѣ безразлично".

Сколько слезъ было пролито изъ-за этого человѣкомъ, котораго политика превратила въ блуднаго сына.

Анри въ то время не предвидѣлъ печальныхъ послѣдствій своего упорства такъ же, какъ не сознавалъ всего неблагоразунія продѣлать двери и окна въ старомъ, разрушенномъ зданіи…

Чтобы вполнѣ быть счастливымъ, Вирье, покидая Корсику, просилъ жену встрѣтиться съ нимъ въ Пюпетьерѣ. Они вмѣстѣ вошли въ свой домъ, довольные тѣмъ, что вернулись къ той жизни, которой они такъ мало вкусили.

Графиня вернулась къ мужу вполнѣ свѣтскою женщиною высшаго круга, благодаря средѣ, въ которой она вращалась, а, говорятъ, среда вліяетъ на насъ одинаково какъ дѣйствіемъ, такъ и противодѣйствіемъ.

Она не могла забыть своихъ слезъ по поводу производства Анри въ полковники, пролитыхъ ею тайно, чтобъ не оскорбитъ радости герцогини.

А герцогиня писала: "Лучшаго назначенія не могло быть для моего дорогого Анри" и, конечно, для нея были непонятны радости вульгарной любви.

Болѣе чѣмъ когда нибудь пришлось притворяться счастливой, и потому m-me Вирье подъ вѣчною улыбкою, точно подъ лакомъ, скрывала свою печаль.

Между тѣмъ сколько женщинъ позавидовали бы этой печали, окруженной такимъ великолѣпіемъ. Но каждому нуженъ свой рай. Рай одного для другого не рай. И сколько такого счастья на свѣтѣ, передъ которымъ приходится сказать себѣ: "стой!", чтобы не познать, что его нѣтъ.

Между тѣмъ, подъ скромнымъ кровомъ Пюпетьера можно было видѣть то настоящее счастье, которое было такъ мало привлекательно для міра, изъ котораго ушли Анри и его жена.

Пюпетьеръ никогда не былъ красивымъ замкомъ. Революція застала его еще не достроеннымъ. Цѣлая масса пристроекъ, связанныхъ между собою, примыкала къ башнѣ феодальныхъ временъ. Всѣ рвы давно были заполнены, и въ нихъ росли толстыя липы. Тамъ, гдѣ не было липъ, оказывались латукъ и капуста.

Нѣсколько ступенекъ вели отъ башни къ жилью на большой дорогѣ. Что это за длинная дорога была, прямая, безконечная! Она вела отъ фермы къ дому, который стоялъ на косогорѣ, покрытомъ лѣсомъ, и подъемъ былъ такъ крутъ, что четыре лошади съ трудомъ могли встащить карету. "Но люди того времени, по словамъ m-me Вирье, были менѣе требовательны, а лошадей на конюшняхъ было больше"…

Во всѣ времена добрыя лошадки довозили посѣтителей и посѣтительницъ въ Пюпетьеръ… Всѣ располагались въ общей комнатѣ: мужчины въ одной половинѣ, дамы въ другой. Послѣ веселаго ужина бывали танцы, и всѣ уѣзжали съ чувствомъ благодарности за оказанное гостепріимство, на которое не было сдѣлано никакихъ затратъ, кромѣ разведеннаго огня въ каминѣ, нѣсколькихъ цыплятъ съ птичьяго двора да простого местнаго вина.

Анри не собирался что либо мѣнять въ традиціяхъ дома. Водя жену по комнатамъ, изъ зеленой въ желтую, изъ желтой въ синюю, онъ разсказывалъ про каждую изъ нихъ сложившуюся легенду. Въ старинныхъ домахъ держатся всякія преданія объ умершихъ обитателяхъ. Души дорогихъ усопшихъ ночью витаютъ въ нихъ.

Передъ Анри, точно живая, стояла его старая, суровая бабушка, маркиза де-Вирье. А жена его видѣла ее его глазами. Маркиза представлялась имъ въ своей комнатѣ, обтянутой фландрскими обоями съ занавѣсями изъ стариннаго камлота. Въ углу стояла ея большая кровать съ четырьмя колонками, обитая желтымъ сукномъ. Въ ногахъ этой большой кровати постель ея горничной.

У Анри разомъ воскресли въ памяти всѣ впечатлѣнія ранняго дѣтства. Ему казалось, онъ слышитъ исторію о Гаспардѣ де-Прюнье, которую столько разъ ему разсказывала бабушка.

Эта Гаспардъ была его прабабка, которая, во время оно, продала, "безъ всякаго уваженія къ своимъ феодальнымъ правамъ", старую башню.

За это портретъ этой святотатственной прабабки уже давно висѣлъ внизу въ залѣ перевернутымъ къ стѣнѣ. Съ нимъ было поступлено почти такъ же, какъ съ портретомъ Марино Фальеро въ Венеціи: тотъ завѣсили чернымъ флеромъ.

Вся гордость ея рода пробуждалась въ старой маркизѣ де-Вирье при воспомннаніи, что всѣ женщины ихъ рода имѣли право, наравнѣ съ царственными принцессами, поступать въ Chartreuse блаженной Сильвіи. Ей казалось, она слышитъ щелканье кнута почтаря, когда она въ первый разъ въѣхала во дворъ монастыря. Право это длилось съ давнихъ поръ. Для этого монастыря, построеннаго подлѣ ихъ владѣній, Вирье были уже въ 1000 году достославными благодѣтелями.

И какой старинный былъ этотъ родъ, который Анри собирался демократизировать своей сантиментальностью! Подобно добродѣтели, чувство служило связью между старыми порядками и подготовлявшеюся революціею.

Занимались промышленностью, торговлею ради сантиментализма.

Маркизъ де-Лафайеттъ далъ свое имя для названія газа — газъ "маркизъ". Вилеруа основалъ въ Ссо фарфоровую фабрику. Съ тѣхъ поръ, какъ король заткнулъ себѣ однажды, на прогулкѣ, картофельный цвѣтокъ въ бутоньерку, масса людей, не имѣвшихъ понятія, какъ сѣется рожь, заговорили о земледѣліи.

Анри, въ свою очередь, мечталъ о разработкѣ съ промышленною цѣлью лингнита, котораго было много въ окрестности. Это было бы дешевое топливо для неимущихъ, и въ скоромъ будущемъ около Пюпетьера развелись бы заводы, которые обогатили бы всю эту мѣстность.

Самая курьезная иллюзія, входившая въ программу того времени, по выраженію одного умнаго человѣка, заключалась въ томъ, чтобы человѣческій родъ подчинялся всемъ фантазіямъ своихъ благодѣтелей.

Тѣмъ не менѣе, благодаря этимъ иллюзіямъ, первое время пребыванія Анри и его жены въ Пюпетьерѣ было самымъ счастливымъ въ ихъ жизни. Но эти счастливые дни быстро промчались. Быстрота, съ какою они промелькнули, не была ли единственнымъ доказательствомъ того, что это были счастливые дни?

И только тогда, когда счастье уже далеко, сознаешь, что оно было когда-то. Такъ точно случилось и съ Анри. Событія дня заставили его отложить задуманное предпріятіе до болѣе благопріятныхъ обстоятельствъ. Изъ промышленнаго центра, которымъ долженъ былъ явиться Пюпетьеръ, онъ превратился въ центръ политическаго дѣйствія.

Какъ только въ Дофинэ узнали о возвращеніи Вирье, люди, проникнутые однимъ и темъ же желаніемъ, однѣми и тѣми же мыслями и у которыхъ не было до сихъ поръ главы, всѣ сгруппировались около него. Тутъ былъ и графъ Моржъ, предсѣдатель въ Визиль, и маркизъ де-ла-Блашъ, котораго прославидъ процессъ съ Бомарше [18], маркизъ д'Агу, имя котораго такъ неразлучно съ первыми фазисами революціи, chevalier де-Мюрине, будущій ссыльный въ Синнамари, а также chevalier дю-Бушажъ, графъ д'Альбонъ, де-Шалеонъ и столько другихъ, жаждавшихъ борьбы и свободы. Но человѣкъ, который бывалъ чаще другихъ въ Пюпетьерѣ и котораго принимали лучше всѣхъ другихъ, былъ адвоватъ Мунье. Анри сознавалъ, что насталъ часъ, когда люди безъ имени отплатятъ тѣмъ, которые до сихъ поръ пользовались всѣмъ, благодаря имени.

Съ ихъ перваго и общаго увлеченія готовившимся обновленіемъ началась близость Анри съ Мунье, а съ ихъ общаго пораженія они стали близки, какъ братья. Мунье было въ то время 28 лѣтъ. Его отецъ занимался въ Греноблѣ торговлею. Мунье былъ настоящій огонь, но отнюдь не фанатикъ, какимъ сдѣлался Барнавъ. Въ то время это былъ еще безсознательный революціонеръ, пропитанный "Contrat Social", такой-же мечтатель, какъ Руссо, онъ собирался вложить всю душу въ служеніе блестящимъ идеямъ.

Лойяльность Мунье, даже когда онъ ошибался, была безусловна. Его личностъ можно опредѣлить такимъ образомъ: нѣчто въ родѣ политическаго алхимика, который думалъ, что нашелъ въ англійской конституціи философскій камень, и во что бы то ни стало рѣшилъ наградить имъ Францію.

И вотъ на этой-то почвѣ встрѣтились Вирье и Мунье. Скоро все стало общимъ у обоихъ пріятелей. Но прежде чѣмъ посвятить себя въ Парижѣ либеральной монархіи, въ Греноблѣ они оба были одинаково проникнуты благодарностью къ королю, "возстановителю ихъ правъ", и одинаковою независимостью по отношенію къ парламенту. Съ тѣхъ поръ, какъ ихъ надежды осуществились въ столъ желанной формѣ, въ собраніи, парламентъ для нихъ обоихъ превратился въ лошадь — подмогу, которую можно было отпрячь, потому что она добралась до вершины косогора. Благодаря ихъ вліянію и несмотря на оппозицію парламента, первое подготовительное собраніе трехъ сословій состоялось въ Греноблѣ.

"Да, милый другъ, какъ это ни кажется невѣроятнымъ, — пишетъ Вирье одному своему пріятелю, — но это такъ… У насъ только что было предварительное совѣщаніе по поводу нашего знаменитаго собранія. Всѣ цѣловались въ началѣ;… всѣ перебранились въ концѣ. Вопросъ о креслѣ могъ навсегда уничтожить всѣ наши стремленія, твои, мои, Мунье и столькихъ другихъ честныхъ людей.

"У насъ не любятъ шутить со старшинствомъ: всѣ становятся на дыбы, едва коснется дѣло до кресла. Если здѣсь вспыхнетъ война, такъ это случится изъ-за кресла или ложи на комедію".

Лучше нельзя было выразиться: дѣйствительно, благодаря ложѣ на комедію въ Греноблѣ, Барнавъ отдался революціи.

Отецъ Барнава былъ прокуроромъ въ парламентѣ въ Дофинэ, а мать его происходила изъ мелкаго дворянства и тосковала по своимъ башенькамъ. Всѣ страсти м-мъ Роландъ были и у м-мъ Барнавъ. Нуженъ былъ только случай, чтобы имъ разъиграться, и, благодаря герцогу Клермонъ-Тонерръ, случай этотъ представился. Привилегіей служебнаго положенія герцога, вице-губернатора провинціи, было право пользованія, по его усмотрѣнію, всѣми ложами въ театрѣ. Случилось такъ, что въ этотъ вечеръ одни изъ его знакомыхъ, пріѣхавшихъ поздно, не получили ложи. Герцогъ попросилъ мсье и м-мъ Барнавъ выйти изъ ложи. Протестъ съ одной стороны, съ другой негодованіе, однимъ словомъ настоящій скандалъ, сдѣлавшій изъ Барнава бунтовщика, готоваго приминуть во всякому, кто бы возсталъ противъ двора и придворныхъ. Возсталъ парламентъ, возсталъ и Барнавъ.

Возмущеніе этихъ парламентовъ, которые такъ сильно подрывали королевскую власть съ восшествія на престолъ Людовика XVI, было именно то, что моряки называютъ "цвѣтъ бури" передъ сильными порывами вѣтра. Если Мопу дѣйствительно, какъ онъ говорилъ, "вырвалъ корону у канцелярщины", то теперь она болѣе, чѣмъ когда либо, была въ ея власти. Но между этими возмутившимися парламентами особою дерзостью отличался Гренобльскій; хотя ему была сдѣлана уступка, введеніе провинціальныхъ собраній въ Дофине было отсрочено, онъ не унимался, нарушалъ указы, возвращалъ жалованныя грамоты, не соблюдалъ не только приличія, но и требованій здраваго смысла.

Разсказываютъ про Ноя, что, упившись винограднымъ сокомъ, онъ позабылъ о листѣ, скрывавшемъ его наготу. Господа члены парламента, опьяненные своимъ успѣхомъ, подобно ему, совершенно утратили всякое чувство стыда. Они до такой степени забыли о немъ, что 21-го апрѣля 1788 года пришли къ рѣшенію, въ силу котораго угрожали "отдѣлить Дофинэ отъ Франціи"…

Люди хладнокровные, напрасно потерявшіе время въ разсужденіяхъ съ господами парламентерами, кончили тѣмъ, что впали въ совершенное отчаяніе отъ такой продерзости. Приходилось какъ можно скорѣе дѣйствовать, чтобы не дать времени правительству вернуться рѣшительно къ своимъ уступкамъ. Снестись непосредственно съ Версалемъ казалось единственнымъ средствомъ для спасенія того, что на языкѣ того времени называлось "нарождающейся свободою".

Общая опасность сгруппировала около Анри всѣхъ диссидентовъ.

Имъ поручено было доставить въ Парижъ записку, въ которой излагалось положеніе вещей въ ихъ настоящемъ светѣ, съ просьбою о приведеніи въ исполненіе королевскаго обѣщанія. Лаблашъ и Деніенуа согласились его сопровождать. Всѣ трое отправились въ началѣ весны 1788 года. М-мъ де-Роганъ пожелала, чтобы Анри привезъ жену къ ней.

Молодая женщина поѣхала съ унылымъ сердцемъ, убѣжденная, что въ Пюпетьерѣ она оставляла свои послѣдніе счастливые дни; бываютъ минуты, когда предчувствуешь предстоящее горе.

Анри, напротивъ, былъ убѣжденъ, что его посредничество между дворомъ и провинціею пойдетъ на благо, и радовался возможности еще разъ своей роли благодѣтеля. "Поэты, — писалъ онъ, — изображаютъ случай въ образѣ женщины съ чудными волосами на передней части головы и плѣшивой сзади, надо торопиться: если не схватишь ее во время, потомъ не поймаешь".

А Талейранъ сказалъ: "у случая бываетъ иногда фальшивый шиньонъ".