Ромеи и франки в Антиохии, Сирии и Киликии XI–XIII вв.

Папа Урбан II и провозглашение Первого крестового похода

Когда речь заходит об истории Первого крестового похода и его значении для христианского Востока, всегда следует начинать с того, что в задачи этого великого, инициированного Апостольским престолом предприятия не входило ни учреждение латинских патриарха-тов в Антиохии или Иерусалиме, ни создание франкских государств на территориях, принадлежавших Ромейской державе. Ни в одном из пяти, составленных в XII в. переложений Клермонской проповеди нет даже намека на призыв Папы Урбана II к созданию латинских княжеств на землях византийской Сирии или Романии[619]. Напротив, понтифик призывает чад Римской Церкви к паломничеству (peregrinatio), к «единственно-справедливой войне» с тюрками[620], к оказанию помощи «братьям, живущим на Востоке» (confratibus vestris in Orientali)[621]. Искренность Урбана II в его стремлениях оказать поддержку ромеям не может вызывать сомнений.

Отличительной чертой понтификата Урбана II стало восстановление достаточно интенсивного, дружественного диалога с Византией. Как известно, XI в. стал веком разрыва отношений между Церквями Рима и Константинополя. Последний римский понтифик, поминаемый в диптихах Константинопольской Церкви, Иоанн XVIII отрекся от престола в июне 1009 г. В 1014 г., после включения Папой Бенедиктом VIII filioque в официальное богослужение Рима (при коронации императора Генриха II Святого в базилике Св. Петра), константинопольские патриархи отказывались вписывать имена римских понтификов в диптихи и поминать их на литургии (хотя в диптихи Нового Рима не было занесено и имя предшественника Папы Бенедикта VIII — Сергия IV). В этом отношении т. н. «Великая схизма 1054 г.» была не разрывом между Церквями, а лишь скандальным провалом единственной серьезной попытки восстановить евхаристическое общение между папой римским и константинопольским патриархом. При этом этот разрыв в отношениях двух предстоятелей отнюдь не осознавался еще как разрыв в евхаристическом общении между латинским и византийским христианством[622]. В 1081 г. первоначально исключительно церковный конфликт между Римом и Константинополем был выведен на новый уровень, после того как Папа Римский Григорий VII Гильдебранд фактически благословил вторжение нормандских армий Роберта Гвискара в европейские провинции Ромейской державы[623]. Ответной мерой императора Алексея I Комнина стало закрытие латинских церквей в Константинополе. Как отмечал Рансимен: «Никогда еще отношения между христианским Западом и Востоком не пребывали в таком прохладном состоянии, как в 1085 г., в год смерти Григория»[624]. Преемник Папы Григория VII — Виктор II пребывал на престоле всего год (1086–1087 гг.), так что при нем не произошло каких либо изменений. И лишь с восшествием Одо де Шатильона (Урбана II) на кафедру Св. Петра (1087 г.), в отношениях между Римским престолом и Ромейской державой возобновился поиск диалога.

В сентябре 1089 г., на соборе в Мельфи, Урбан II снял отлучение с императора Алексея I Комнина, после чего направил в Константинополь посольство, во главе с епископом Реджо — Гильомом и Николаем, аббатом греческого монастыря Гроттаферрата. Император Алексей, в свою очередь, созвал в Константинополе синод (1090 г.) под председательством Вселенского Патриарха Николая III Грамматика. Собравшиеся архиереи, во главе с Вселенским Патриархом, признали, что имя Папы Римского было вычеркнуто из константинопольских диптихов «по небрежению» прежнего Патриарха Сергия II (1001–1019 гг.), а не в силу неких канонических мотивов. Также синод подтвердил право латинских церквей Константинополя (закрытых василевсом в 1081 г.) свободно совершать богослужение по собственному обряду[625]. Решения собора в Мельфи (1089 г.) и константинопольского синода (1090 г.) ознаменовали резкие, положительные перемены в отношениях Рима и Константинополя. В последующие годы Урбан II продолжал поддерживать дружественную переписку с василевсом. В марте 1095 г. послы императора Алексея прибыли на собор Римской Церкви в Пьяченце, где передали понтифику просьбу о помощи против господствовавших в Малой Азии сельджуков[626]. Реакция Урбана II хорошо известна — проповедь понтифика на соборе в Клермоне, осенью того же года, положила начало эпохе крестовых походов. Вновь подчеркнем, что, исходя из всех пяти переложений Клермонской проповеди, так и из предшествующих деяний Папы Урбана II, неизбежно складывается ощущение, что провозглашенное «вооруженное паломничество» должно было стать именно примером братской помощи латинских христиан «братьям, живущим на Востоке», ознаменованием новой эпохи христианского единства.

Армии крестоносцев и их путь к Константинополю

Понтифик явно недооценил масштабы провозглашенного им движения. Помимо армии провансальских феодалов, собранной по благословению Урбана II и переданной под командование графа Раймонда Сен-Жилльского и папского легата — епископа Адемара Монтейльского, в поход выступили еще три армии, принявшие крест в других регионах латинского (преимущественно — франкоязычного) Запада, без «особого приглашения» со стороны Апостольского престола. Речь идет, естественно, о лотарингской армии герцога Готфрида Бульонского, об итало-нормандцах, покинувших Сицилию и Южную Италию под командованием Боэмунда Тарентского, и о многочисленных контингентах из северной и центральной Франции, шедших под началом графа Этьена II Блуасского, герцога Роберта II Нормандского, графов Роберта II Фландрского и Гуго Вермандуа[627]. Не был принят во внимание и комплекс лингвистических и, самое главное, культурных различий между восточными и западными чадами «Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви». Могли ромейский василевс или даже римский понтифик требовать самоотверженной помощи и полного понимания со стороны изможденных долгими переходами латинских христиан, которые, со времен своего вступления в Южную Италию и на Балканы столкнулись с совершенно иными, православными «братьями», не разделявшими ни их языка, ни культуры, ни даже общего богослужения?

Этот комплекс противоречий привел к целой череде столкновений между «паломниками» и ромеями. В данном случае мы даже не будем говорить о недисциплинированных скопищах Петра Пустынника и Вальтера Голяка, это слишком далеко уведет нас от темы нашего исследования. Однако нельзя не сказать о том, что три из четырех армий Первого крестового похода вступали в открытые сражения с ромейскими войсками и имперскими наемниками-печенегами. Весной 1097 г. Готфрид Бульонский и его брат Бодуэн разорили окрестности Константинополя и даже пытались штурмом взять сам город. Апофеозом этих боев стал штурм стен у Влахернского дворца, в Великий четверг, и последующее сражение с контратаковавшими ромейскими войсками, в Страстную пятницу; оба столкновения закончились полным поражением крестоносцев, а на Пасху Готфрид, его братья и бароны принесли оммаж василевсу[628]. Арьергард итало-нормандской армии Боэмунда Тарентского ввязался в полномасштабное сражение с императорскими наемниками-печенегами при переправе через реку Вардар; битва завершилась решительной атакой нормандских рыцарей (которых вел племянник Боэмунда — Танкред) и победой крестоносцев[629]. Наконец, провансальская армия графа Раймонда Сен-Жилльского дотла разорила византийский город Роццу, после чего вступила в кровопролитное сражение с ромеями близ Родосто, завершившееся поражением крестоносцев[630]. Нельзя не отметить, что эти первые столкновения служили первым опытом «восточных» сражений и византийской дипломатии для тех участников крестового похода, которые впоследствии стали первыми франкскими государями в Сирии[631].

«Константинопольский оммаж» и союз крестоносцев с империей

Так или иначе, невзирая на открытые столкновения ромеев с крестоносцами и все последующие осложнения, стремления Папы Урбана II к укреплению братского союза кафолических христиан Востока и Запада, казалось бы, увенчались успехом. Эти устремления понтифика обрели явственное воплощение в том соглашении, которое вожди Первого крестового похода заключили с императором Алексеем I Комниным в Константинополе, прежде чем пересечь Босфор. К концу весны 1097 г. все вожди Первого крестового похода принесли оммаж василевсу ромеев, обязуясь возвратить ему все отвоеванные города и земли, принадлежавшие империи до сельджукских завоеваний[632]. Анна Комнина оставила подробное описание клятвы герцога Готфрида Бульонского, что позволяет нам составить представление об обязательствах вождей крестового похода перед империей. По словам Анны, Готфрид поклялся в том, что «все города и земли, а также крепости, которыми он овладеет и которые прежде принадлежали Ромейской империи, он передаст под начало того, кто будет назначен императором»[633]. Аналогичные клятвы, во время череды торжественных церемоний в Большом императорском дворце и Влахернах принесли и другие предводители крестоносного войска. И несмотря на то, что многие крестоносцы роптали на это соглашение[634], оно вполне соответствовало курсу, намеченному Папой Урбаном II[635], и принесло значительные выгоды как крестоносцам, так и империи. Ромейская держава оказала полномасштабную военную и экономическую поддержку «вооруженному паломничеству».

Армию крестоносцев, во время перехода через Малую Азию, сопровождал контингент ромейских войск под командованием одного из ближайших соратников Алексея I Комнина, протопроедра Татикия[636]. Ромейский флот поставлял крестоносцам провиант, что было с благодарностью отмечено даже известным своими антивизантийскими настроениями Раулем Канским: «Сирия, Киликия, Родос, необычайно богатый Кипр, некоторые острова и некоторые царства помогали армии. Однако этого было явно недостаточно, несмотря на то, что Хиос, Самос, Крит, Митилена и бесчисленные прочие острова, менее прославленные, прилагали свои усилия. Герольд императора Алексея (т. е. Татикий. — С. Б.) находился там же, призывая народы доставлять зерно по суше и по морю»[637]. Во время марша армии крестоносцев через Анатолию, Византия открыла «второй фронт» против сельджуков, отвоевав города и острова вдоль западного побережья Малой Азии. В ходе этой кампании ромеи, под командованием императора Алексея I Комнина и кесаря Иоанна Дуки, отвоевали Эфес, Смирну, Сарды, Филадельфию, Родос, Хиос, Самос, более чем на столетие отбросив тюрок от выхода к Средиземному морю[638]. Завершив операции в Малой Азии, василевс должен был вести свою армию в Сирию, на соединение с войсками «вооруженных паломников».

Восприятие войн с тюрками в 1097–1098 гг. как общей борьбы ромеев и крестоносцев, во многом утраченное в западных хрониках и в позднейшей литературе, четко прослеживается у некоторых восточных авторов XI–XII вв. Причем речь идет не только об Анне Комниной, которая, естественно, подробно пишет о походах василевса и кесаря Иоанна Дуки в Малой Азии; о кампаниях 1097–1098 гг. как о великом походе «армий румов и франков» пишет коптский автор «Истории Александрийских патриархов»[639]. Крестоносцы, получавшие военную и экономическую поддержку империи, в свою очередь, неукоснительно соблюдали условия константинопольского оммажа, передавая представителям василевса все освобожденные города от Никеи до сирийского Мараша.

Восточно-христианские восстания в Сирии, Киликии и Палестине (1097–1099). Роль «греков, сириан и армян» в продвижении и утверждении франков на Востоке

Осенью 1097 г. армия Первого крестового похода вышла к рубежам Леванта. Как уже было сказано в первой главе, обширные территории Ближнего Востока — от равнинной Киликии и юго-восточной Анатолии до сирийских и месопотамских земель, до самой Палестины — вот уже несколько лет находились во власти сельджуков. В то же самое время, в горах Тавра и Аманоса и в некоторых северо-сирийских городах, подвластных армянским князьям, сохранялись еще отдельные очаги христианского господства. И вновь необходимо отметить, что христианское население бывших византийских провинций совершенно еще не успело сжиться со своими новыми, тюркскими правителями, погрязшими, после смерти султана Малик-шаха I (1092 г.), в междоусобных войнах и разорительных набегах на города соперников. Совершенно очевидно, что христианское население Леванта охотно сменило бы господство неумеренных тюркских атабеков и эмиров на привычное византийское правление или на власть полунезависимых армянских князей. Появление крестоносцев, казалось бы, неожиданно предоставило сирийским и киликийским христианам эту, казавшуюся несбыточной, возможность.

По мере продвижения войск Первого крестового похода, на землях Киликии и северной Сирии вспыхивали восстания восточно-христианского населения, направленные против сельджуков. По словам Рауля Канского, вступление крестоносцев в Киликию обернулось «позором для турок, ликованием для греков, поддержкой для армян и поводом для восхищения всего мира»[640]. Поддержку крестоносцам оказывали как независимые армянские князья (Ошин Хетумид, Константин I Рубенид), спустившиеся crop со своими войсками, так и покорившиеся сельджукам «мирные» греки, армяне и сирийцы-мелькиты[641]. Христиане, населявшие долины Киликии и Сирии, вырезали тех тюрок и арабов, которые не успевали укрыться в Антиохии или Алеппо. Согласно Ибн аль-Каланиси, те сирийские христиане, «кто находился в крепостях и фортах поблизости от Антиохии, восстали и перебили гарнизоны. Лишь немногим удалось при этом спастись»[642]. Сходные описания можно найти в хрониках Кемаль ад-Дина, Ибн аль-Асира и Абу аль-Феды[643]. Из-за восстаний восточно-христианского населения, сельджуки фактически без боя вынуждены были отступить перед сравнительно малочисленными авангардными отрядами крестоносцев, очистив равнинную Киликию (с Тарсом и Мамистрой), перевалы Аманоса и сирийские земли севернее Антиохии, благодаря чему во власти христиан вновь оказались Мараш, Александретта, Баграс, Арта и гавань Св. Симеона. К примеру, итало-нормандский отряд Танкреда, насчитывавший не более 100 рыцарей и 200 сержантов[644], за несколько недель прошел всю Киликийскую равнину, вошел в Сирию, отбил у сельджуков портовую Александретту и взял замок Баграс, контролировавший важнейший стратегический перевал Аль-Балан («Сирийские врата»)[645]. Подобное продвижение не может быть объяснено исключительно доблестью первых крестоносцев, особенно если вспомнить, как вязли и погибали во время перехода через Малую Азию гораздо более многочисленные армии «арьергардного» (1101 г.) и Второго крестового походов (1147–1148 гг.), не встречавшие какой-либо поддержки со стороны местного населения.

Между тем, в период Первого крестового похода, по мере продвижения «вооруженных паломников» из Анатолии в Сирию и Киликию, к франкам переходили не только сельские поселения и отдельные крепости, но и целые города, жители которых вырезали тюрок и открывали городские ворота. Так было в анатолийском Коксоне, городе к северо-западу от Мараша, у истоков Пирама[646]; так было и в сирийской Арте, армянское население которой вырезало сельджукский гарнизон и открыло ворота перед наступавшими крестоносцами[647]. К октябрю 1097 г. главные силы Первого крестового похода встали лагерем у Антиохии, а передовые отряды провансальских крестоносцев, под командованием Петра де Роа, опираясь на поддержку местного армянского и сирийского населения, совершали дальние набеги вдоль течения Оронта, захватив город Ругию (находившуюся более чем в двадцати километрах к юго-востоку от Антиохии)[648]. В феврале 1098 г., после победы крестоносцев над аскаром эмира Рыдвана Алеппского в битве у Железного Моста[649], населявшие окрестности Антиохийского озера «армяне, сирийцы и греки, услышав о бедствии, постигшем турок, последовали за ними и, устраивая засады, убивали и захватывали в плен множество отступавших»[650].

Восстания среди христиан Сирии и Киликии вынудили сельджукского эмира Антиохии Яги-Сиана ввести ряд жестких репрессий в отношении подвластных ему восточных христиан. Часть мужского населения Антиохии, из числа греков, армян и мелькитов, была изгнана за пределы городских стен. Об этом подробно пишет Ибн аль-Асир, по словам которого: «Когда Яги-Сиан… прослышал об их приближении к городу (т. е. о наступлении крестоносцев. — С. Б.), он не был уверен в том, как поведет себя христианское население, поэтому он приказал мусульманам отправиться за город и копать рвы, а на следующий день отправил туда христиан с приказом завершить работу. Когда, в конце дня, они были готовы вернуться в город, он отказался их впускать. Обратившись к ним, он сказал: "Антиохия ваша, но вы должны оставить ее мне, до того, как я увижу, что произойдет между нами и франками". Они, в свою очередь, обратились к нему со словами: "Кто же защитит наших жен и детей?" Он же ответил: "Я присмотрю за ними для вас". Так они, предоставленные собственной судьбе, жили в лагере франков на протяжении девяти месяцев, пока город не был взят»[651]. При этом, Ибн аль-Асир восхваляет добродетели Яги-Сиана, отмечая, что эмир «защищал семьи тех христиан, которых выслал из города, удерживая жадные руки, посягавшие на них»[652]. В то же самое время у нас есть серьезные сомнения, насчет того, что Яги-Сиан до конца осады оставался столь же толерантным к своим восточно-христианским подданным. Из «Иерусалимской истории» Альберта Аахенского мы знаем о том, что православный Антиохийский Патриарх Иоанн Оксит, по приказу эмира, подвергся показательным мучениям на стенах города. По словам Альберта, писавшего со слов возвращавшихся в Европу участников крестового похода: «там был Патриарх этого града, муж христианской веры. В те времена, когда город все еще был осажден христианами, тюрки часто свешивали его со стен на веревках, на виду у всех, для наибольшего мучения христиан»[653]. Кафедральный собор Св. Апостола Петра был осквернен, престолы низвергнуты, фрески и мозаики были замазаны известью, у святых образов были выколоты глаза[654]. Репрессии, введенные Яги-Сианом, имели плачевные последствия для сельджукского правления в Антиохии. Город пал благодаря предательству христианина — армянского оружейника Фируза[655]. Как писал в «Продолжении Дамасской хроники» Ибн аль-Каланиси, «несколько оружейников из свиты Яги-Сиана вступили в заговор с франками с целью сдать им Антиохию. Это было вызвано несправедливостью правления и конфискациями, которые они претерпели от своего правителя»[656]. Примечательно, что и другой арабский хронист, Кемаль ад-Дин, в «Алеппской хронике», откровенно говорит о том, что христианские восстания 1097–1098 гг. стали «следствием неумеренности и тирании Яги-Сиана»[657].

Вступив в тайные сношения с предводителем итало-нормандских крестоносцев — Боэмундом Тарентским, Фируз (в ночь с З на 4 июня 1098 г.) сдал крестоносцам доверенное ему укрепление — Башню двух сестер, расположенную на южных стенах Антиохии. Когда войска Боэмунда вошли в башню и выбили тюрок с южных стен, в городе началось восстание восточно-христианского населения, протекавшее параллельно со входом армии крестоносцев. Как повествует на страницах своей «Иерусалимской истории» Альберт Аахенский, «В то время как турок теснили в битве, как снаружи стен, так и изнутри, греки, сирийцы, армяне, граждане и мужи христианской веры радостно бросились вперед, чтобы разбить преграды и открыть врата, чрез которые вошел Боэмунд и вся армия…»[658]. Стоит отметить, что это восстание дорого стоило христианскому населению Антиохии; часть восточных христиан пала от рук отступавших к цитадели сельджуков, часть — от меча крестоносцев, не отличавших их от мусульман. Об этом прямо пишет Альберт Аахенский, по словам которого, «Земля была покрыта телами и трупами убитых; часть из них составляли и бесчувственные тела христиан — галлов и греков, сириан и армян, лежавших вперемежку. И это было неудивительно, поскольку тьма все еще простиралась над землей и свет был едва различим, и они (т. е. крестоносцы. — С. Б.) не знали, кого им следует бить, а кого — миловать»[659]. Как и при сельджукском завоевании (1084 г.), жители города (только на этот раз — мусульмане) бежали вверх, по склонам горы Сильп, к неприступной цитадели, в стенах которой они надеялись найти спасение. Согласно Ибн аль-Каланиси, там собралось более 3.000 человек[660]. При этом крестоносцы не смогли силой овладеть цитаделью, которая добровольно сдалась лишь 28 июня 1098 г.[661]. Значительная часть тех тюрок, которые смогли вырваться из полуразоренного города, была убита местным христианским населением во время перехода через окрестные сирийские и армянские деревни. В числе последних был и Яги-Сиан, зарезанный армянскими крестьянами, которые впоследствии доставили его голову Боэмунду[662]. Тюрки и арабы-мусульмане, державшие еще под своей властью некоторые поселения близ Антиохии, сдали их местному христианскому населению и бежали на восток, к Алеппо[663]. Аналогичное избиение мусульман повторилось и в конце месяца, после поражения сельджукской армии в битве у Антиохии (28 июня 1098 г.), когда отдельные, беспорядочно отступавшие отряды тюрок были вырезаны армянскими и сирийскими христианами. Согласно «Иерусалимской истории» Петра Тудебода, «Армянские и сирийские жители окрестных земель, прослышав о нашей победе над турками, перешли горы, чтобы отрезать им пути к отступлению и перебили всех, кого только могли поймать»[664].

В 1098–1099 гг. имели место еще два сходных, восточно-христианских восстания, обращенные против мусульман. В июле 1098 г. отряд провансальских крестоносцев, под командованием Раймонда де Пиле, совершал набег вдоль верхнего течения Оронта. Прослышав об этом, жители города Тель-Манна, бывшие в своей массе «сирианами» (в данном случае, вероятно, мелькитами), торжественно встретили провансальцев, сдали им городские укрепления и даже сформировали ополчение, встав во главе которого Раймонд де Пиле и его рыцари безуспешно пытались атаковать соседние мусульманские земли[665]. В итоге, это поселение «сириан» стало форпостом крестоносцев на пути к мусульманской твердыне — Маарат ан-Нуману, который был разорен провансальскими и франко-нормандскими войсками в ноябре 1098 г. Летом 1099 г. еще одно крупномасштабное восстание греко-мелькитского населения вспыхнуло в Вифлееме. Когда армия Первого крестового похода совершала свой марш через Палестину и подступала уже к Иерусалиму, населявшие Вифлеем греки и мелькиты восстали против фатимидских войск и, закрыв ворота, призвали франков. На помощь Вифлеему были спешно послан отряд из 100 рыцарей и конных сержантов, под командованием Танкреда и Бодуэна де Бурга. Крестоносцы были торжественно встречены населением и препровождены православным духовенством в Базилику Рождества, над которой были подняты знамена крестоносцев. Наиболее красочное описание этого оставил Фульхерий Шартрский: «Следующей ночью сотня лучших рыцарей сели на коней и, к восходу, достигли Иерусалима, после чего поспешили к Вифлеему. Одним из этих рыцарей был Танкред, другим — Бодуэн (де Бург. — С. Б.). Когда христиане, жившие там, греки и сириане, увидели франков, они преисполнились великой радостью, хотя вначале они не поняли, к какому племени принадлежат прибывшие, думая, что это турки или арабы. Но вглядевшись в их лица, они уже не сомневались, что это франки. В тот же миг, взяв кресты и хоругви, они вышли чтобы встретить франков, плача и воспевая молитвы (…). Благодарственное богослужение Господу Нашему было совершено там же, в Церкви Пресвятой Марии. Когда же они посетили место, где родился Христос, и после того, как они даровали поцелуй мира сирианам, они вернулись к Святому граду Иерусалиму»[666].

Восстания армян, греков и сирийцев, описания которых можно найти как у латинских, так и у арабских авторов, служат явным доказательством того, что в годы Первого крестового похода восточные христиане отнюдь не были лишь пассивными наблюдателями, покорно (или даже — подневольно) перешедшими из-под исламского правления под власть крестоносцев. Их восстания стали важнейшим фактором, благодаря которому территории равнинной Киликии, северной Сирии и даже предместья самого Иерусалима (Вифлеем) смогли без упорных и кровопролитных боев перейти от сельджуков и фатимидов к франкам. К сожалению, это участие далеко не всегда получает должное рассмотрение в исследованиях, так или иначе затрагивающих историю Ближнего Востока эпохи крестовых походов[667]. Конечно же, нельзя не задаться вопросом о мотивах, побудивших христиан Востока вырезать сельджуков и помогать крестоносцам. Важнейшим стимулом здесь следует считать неприятие в достаточной мере хаотичного и сопровождавшегося эксцессами сельджукского правления, о котором уже было сказано выше. При этом восстания восточных христиан отнюдь не были продиктованы желанием греков, сирийцев или армян сменить тюркское правление на франкское. Армянские князья видели в крестоносцах единственных потенциальных союзников в борьбе с окрестными сельджукскими эмирами. Византийские христиане (греки, сирийские мелькиты, армяне-халкидониты), отталкиваясь от опыта предшествующих десятилетий, воспринимали франков скорее как союзников или наемников ромейского василевса, власть которого должна была восстановиться над Сирией с окончанием крестового похода[668].

«Стояние» крестоносцев в Антиохии. Разрыв с империей

Казалось бы, стремительное продвижение императорской армии и флота вглубь западной Малой Азии, обращенные против сельджуков восстания христиан Сирии и Киликии, и, наконец, имперские поставки провианта, кормившие войска «вооруженных паломников», должны были укрепить союз крестоносцев и византийских христиан. Однако именно в период антиохийской осады (октябрь 1097 — июнь 1098 гг.) произошел фактический разрыв между крестоносцами и империей, повлиявший на весь дальнейший комплекс греко-латинских отношений как в Леванте, так и далеко за его пределами. Вне всякого сомнения, жизнеспособный и продуктивный союз между крестоносцами и Ромейской державой мог существовать, покуда обе стороны держались условий договора, заключенного в Константинополе (1097 г.). Крестоносцы — признавали бы сюзеренитет василевса и его права на восточные (малоазийские, киликийские и сирийские) земли; император Алексей I Комнин — оказывал бы и экономическую, и военную поддержку своим новоявленным латинским вассалам. Однако союз крестоносцев и ромеев распался в период «стояния в Антиохии», что неминуемо приводит нас к вопросам о причинах этого распада.

Авторы, писавшие об этих событиях с «византийской перспективы» (от Анны Комниной до Аристидиса Пападакиса), предпочитают акцентировать внимание на том, что многие крестоносцы изначально не собирались соблюдать условий константинопольского оммажа и лишь искали повод для начала завоеваний византийских территорий[669]. Конечно же, бессмысленно пытаться опровергнуть то, что устремления латинских (и в особенности — нормандских) феодалов к господству над богатыми городами Востока вошли бы в свои права при первой возможности. Но, при этом, попытки свести причины распада союза крестоносцев и империи исключительно к хищническим амбициям Боэмунда или других вождей крестоносного войска, на наш взгляд, необоснованны. Ущербность повторения аргументов Анны Комниной заключается в том, что дочь василевса отнюдь не стремилась к полноценной, всесторонней оценке действий своего отца. Между тем, если отвлечься от заимствованных из «Алексиады» сказаний о коварных планах Боэмунда и обратиться к хронологической последовательности событий 1097–1098 гг., то в качестве гораздо более действенного, внешнего импульса к разрыву союза крестоносцев и империи предстает отказ василевса Алексея I от совместных боевых действий в Сирии.

В феврале 1098 г. осаду Антиохии покинул ромейский контингент Татикия, что было расценено крестоносцами как предательство[670]. Как писала Анна Комнина: «Татикий, видя что начался сильный голод (…) отчаялся взять Антиохию, снялся с лагеря, погрузил войско на ромейские корабли, стоявшие в порту Суди (гавани Св. Симеона. — С. Б.) и переправился на Кипр»[671]. Более деструктивным для франко-византийского союза стал отказ самого императора Алексея I Комнина от похода в Сирию. И Анна Комнина, и Альберт Аахенский подтверждают, что летом 1098 г. василевс, укрепившись на прибрежных землях западной Малой Азии, выступил на восток, намереваясь привести свою армию к Антиохии. Однако в анатолийском городке Филомелиум он был встречен бежавшими из Сирии франками (Петром Аульпским и графом Этьенном Блуасским), которые в самых мрачных тонах описали положение «вооруженных паломников». Василевс узнал о том, что крестоносцы, покорившие после тяжелейшей восьмимесячной осады Антиохию, сами оказались осажденными огромной сельджукской армией эмира Мосульского Кербоги. Армия Кербоги, включавшая аскары Мосула, Алеппо, Дамаска, тюркские отряды Сокмана ибн Артука и арабские войска Вахаба ибн Махмуда[672], встала лагерем у стен Антиохии 5 июня, т. е. на следующий день после взятия города крестоносцами. Франки и христиане Антиохии были осаждены в едва покоренном городе, без должных запасов провианта, имея перед собой многотысячную сельджукскую армию, а в ближайшем тылу — непокоренную цитадель, где укрывались уцелевшие антиохийские тюрки и вошедшие туда отряды Кербоги. Положение крестоносцев было безнадежным. Не желая рисковать своей армией и положением отвоеванных территорий в Малой Азии, император отдал приказ прекратить поход и отступить на запад[673]. Отступая, императорская армия создала полосу выжженной земли, уничтожая источники и запасы провианта, эвакуируя ромейское население и разрушая укрепления[674]. Этот шаг василевса, оправданный с точки зрения стратегии[675], был воспринят крестоносцами как предательство, перечеркнувшее условия константинопольского оммажа. Фактически, и самих крестоносцев, и христианское население северной Сирии, запятнавшее себя резней сельджуков, принесли в жертву ради византийских интересов в Малой Азии. Как об этом писал Альберт Аахенский, «Ужасные известия об отступлении императора и о рассеянии его войска мгновенно распространились по стенам Антиохии и повергли в великую скорбь сердца пилигримов…»[676]. Преодолевая голод, эпидемии и постоянные атаки со стороны тюрок, крестоносцы вынуждены были самостоятельно бороться как за Антиохию и Сирию, так и за собственное выживание.

Исход этой борьбы определила решающая битва у стен Антиохии, 28 июня 1098 г. Не видя иного выхода из сложившегося положения, осажденные крестоносцы вышли из города в канун праздника свв. апостолов Петра и Павла, чтобы дать генеральное сражение многократно превосходящим силам сельджуков. В связи с тем, что большая часть лошадей была перебита или пала от бескормицы, впереди шли тесно сплоченные отряды пилигримов, сержантов и спешенных рыцарей, за рядами которых укрывались сохранившие коней всадники, выжидавшие решающего удара. Разделенные на шесть отрядов[677], крестоносцы медленно подступали к высотам, на которых располагались основные силы эмира Кербоги. Все попытки тюрок окружить и рассредоточить ряды франков встречали стойкое сопротивление, в особенности со стороны войск Боэмунда, державших фланги, резерв и арьергард. Крестоносцы шли вперед, побуждаемые чудесными видениями небесного воинства, спустившегося с небес на белоснежных конях, во главе со свв. мучениками Георгием, Димитрием и Меркурием, чтобы принять участие в истреблении сарацин[678].

Столкнувшись с неожиданным фанатичным наступлением крестоносцев, сельджукская армия пришла в замешательство. Многие отряды стали покидать поле боя, даже не вступая в соприкосновение с противником. В числе первых был аскар эмира Дукака Дамасского. Те тюрки и арабы, которые пытались дать бой франкам, оказались с большими потерями отброшенными даже от собственного лагеря. Как впоследствии писал Фульхерий Шартрский: «… все шатры остались на поле боя, и они (т. е. крестоносцы. — С. Б.) нашли там богатую добычу, в том числе золото, серебро, покрывала, одежды, утварь и многие другие вещи, которые турки, при своем великом бегстве, оставили и бросили. Там были лошади, мулы, верблюды, ослы, лучшие шлемы, луки и наполненные стрелами колчаны»[679]. Сам Кербога, увидев распад своей армии, бежал с поля боя. Арабский хронист Ибн аль-Каланиси с горечью писал о том, что «несмотря на изнеможение, франки в боевом порядке атаковали армию ислама, значительно превосходившую их по силе и численности, сломили ряды мусульман, и те разбежались. Хозяева породистых скакунов были обращены в бегство, и карающий меч был занесен над головами пеших воинов, которые по зову Всевышнего отправились на священную войну, чтобы нанести роковой удар в защиту мусульман»[680]. Благодаря этой поистине чудесной, одержанной без всякой помощи со стороны ромеев победе, франки вырвали у сельджуков стратегическую инициативу в регионе, отстояв и Антиохию, и христианские земли северной Сирии.

К этому времени антивизантийские настроения в стане крестоносцев достигли апогея. Подобные чувства разделяли простые воины и паломники, а также значительная часть рыцарей и баронов, во главе с Боэмундом Тарентским. Конечно же, среди крестоносцев все еще существовала и партия, не желавшая порывать с императором. Эта часть крестоносного войска была представлена графом Раймондом Сен-Жилльским и его провансальскими баронами, а также папским легатом — Адемаром Монтейльским. Более того, сразу же после победы над армией Кербоги, вожди Первого крестового похода, по настоянию епископа Адемара, направили посольство в Константинополь, желая узнать опричинах отказа василевса от похода к Антиохии[681]. Посольство возглавили граф Гуго Вермандуа и Бодуэн, граф Эно. Однако посольство оказалось безрезультатным; василевс по-прежнему не был намерен идти в Сирию[682]. Со смертью Адемара, умершего от чумы 1 августа 1098 г., бушевавшие среди «вооруженных паломников» антивизантийские настроения не получали уже сколь либо убедительного отпора.

Братство Каина и Авеля. Двойственность латинского отношения к восточным христианам

Ропот на императора и ромеев в равной степени распространялся на всех восточных христиан, что видно из послания вождей Первого крестового похода, составленного осенью 1098 г. в Антиохии и направленного Папе Урбану II. Обращаясь к понтифику, вожди «вооруженного паломничества» писали: «Несмотря на то, что мы восторжествовали над турками и язычниками, мы не можем свершить то же над греческими, армянскими, сирийскими и яковитскими еретиками. Мы просим Тебя снова и снова, дражайший Отец (…) приди к нам, чтобы возложить на нас свое отцовство, и как викарий Святого Петра воссядь на его троне и прикажи нам, твоим послушным чадам, всеми законными способами искоренять и уничтожать все виды ереси, Твоим авторитетом и нашей доблестью»[683]. Значение этих слов трудно переоценить. Фактически, вожди Первого крестового похода, поддавшись антивизантийским настроениям и раздраженные «предательством» василевса, самостоятельно отлучили от Церкви ту часть восточных христиан, которая доселе находилась в полном общении с Римом. К. МакЭвитт в своем исследовании по межхристианским связям в государствах крестоносцев подчеркивает, что это послание, датированное 11 сентября 1098 г., «несравнимо ни с одним текстом XII века»; франки никогда не именовали христиан Леванта «еретиками». На протяжении всего XII в. и вплоть до писаний Жака де Витри (1216–1228 гг.) ни один хронист, прелат или государь Латинского Востока не именовал восточно-христианское население «еретиками». Исключение составляет Гильом Тирский, который использует этот термин лишь однажды, и то, когда называет «еретиками» обезумевшую ромейскую толпу, устроившую массовую «резню латинян» Константинополя, в 1182 г.[684]. Поэтому говорить о послании «от 11 сентября» как об отражении некоей новой доктрины латинского отношения к восточным (и в особенности — к византийским, православным) христианам невозможно. Этот текст — совершенно явное исключение, плод яростного возмущения истомленных до последней степени латинских войск.

Однако осенью 1098 г. в свои права с особой силой вступил комплекс языковых и культурных различий, отделявших западных «вооруженных паломников» от их «братьев, живущих на Востоке». У латинских и византийских христиан не было общей ценностной базы — ни языка, ни богослужения (при общем исповедании кафолического, халкидонского христианства), ни коллективного опыта сосуществования на единой территории. В этот первый период пребывания франков в Леванте, любое взаимодействие с восточно-христианским населением получало двойственную оценку латинян. Как уже было сказано, поставки провианта, посылаемые ромеями, армянскими князьями и монастырями Черной горы (Аманоса) кормили голодавшую у стен Антиохии армию крестоносцев — и это отмечено многими авторами XII в. Так, согласно Матфею Эдесскому, «монахи Черной горы доставляли им (т. е. крестоносцам. — С. Б.) пропитание; все верные словно бы соревновались друг с другом в этом служении»[685]. Даже Рауль Канский, бывший капелланом у двух наиболее опасных нормандских противников Византии (Боэмунда и Танкреда), с благодарностью писал о том, как жители восточных провинций империи, по воле василевса, посылали провиант крестоносцам[686]. Другой латинский автор — Петр Тудебод совершенно по-иному характеризует поставку провианта со стороны «армян, сирийцев и греков», которые, прознав о бедах франков, продавали осла, груженного провизией, в несколько раз дороже его реальной стоимости[687]. Вне всякого сомнения, в период осады Антиохии голодавшие крестоносцы изведали обе стороны восточно-христианских «поставок»: наряду с бескорыстной помощью греческих и сирийских монастырей, армянских князей, иерусалимского патриарха и ромейских наместников «пилигримы» столкнулись и со спекулятивной «деловитостью» греков, сирийцев и армян, которые пытались извлечь максимальную выгоду как из франкских, так и сельджукских нужд и бедствий.

Даже присутствие изгнанных антиохийских христиан в лагере крестоносцев стало одновременно и доказательством определенного доверия, и источником трений и дальнейшего отчуждения между латинянами и восточно-христианским населением Сирии. Тот же Петр Тудебод обвинял пребывавших в лагере восточных христиан не только в спекуляции, но и в тайных сношениях с тюрками. «Невзирая на то, что их жены оставались в Антиохии, армяне и сирийцы покидали город и почти каждый день прибывали к нам в лагерь под предлогом бегства (из города). Они коварно выведывали все о наших силах и ресурсах и докладывали обо всем увиденном проклятым антиохийцам (т. е. тюркам. — С. Б.)»[688]. Тудебод даже утверждает, что видел на стенах Антиохии «армян, греков и сирийцев, которые, следуя приказам тиранических турецких господ, по своей воле или принуждению, ежедневно посылали стрелы» в крестоносцев[689]. Альберт Аахенский, напротив, уверяет, что греки и сирийцы предоставляли крестоносцам сведения о передвижениях сельджукских войск[690]. Также Альберт приводит и эпизод, когда плененный крестоносцами тюркский атабек был казнен по требованию находившихся в лагере греков. Согласно «Иерусалимской истории» Альберта, знатный сельджук «был казнен после того, как греческие христиане обвинили его в собственноручном убийстве больше тысячи христиан»[691]. Фульхерий Шартрский, в свою очередь, оставляет описания, диаметрально противоположные Тудебоду. Фульхерий также видел восточных христиан на стенах Антиохии, но в совершенно ином «качестве»: «Увы! Сколько христиан — греков, сирийцев и армян — живших в городе, было убито обезумевшими турками. Франки вынуждены были смотреть, как турки, с помощью пращей, сбрасывали со стен головы убитых. Это вызывало у нас невыразимую скорбь»[692].

Эта двойственность франкских отношений с восточно-христианским миром ни в коей мере не должна вводить в замешательство, т. к. она отлично осознавалась и воспринималась как должное теми франками, которые оставались на Востоке и которым действительно приходилось до конца своей жизни взаимодействовать с «греками, армянами и сирийцами». Так, Фульхерий Шартрский, капеллан первых двух королей Иерусалимских, приводит в своей «Истории…» и послание вождей Первого крестового похода, в котором те называют христиан Востока еретиками, и многочисленные предшествующие и последующие эпизоды единения восточных христиан и франков. Так, если вышеупомянутое послание было составлено 11 сентября 1098 г. и там крестоносцы именовали восточно-христианское население «греческими, сирийскими, армянскими и яковитскими еретиками», то уже в июне следующего, 1099 г., согласно описаниям того же Фульхерия, франко-нормандские рыцари Танкреда и Бодуэна де Бурга освобождали восставший против мусульман Вифлеем и даровали «поцелуй мира сирийцам» (dato Syris osculo pacifico)[693]. Для Фульхерия как очевидца и участника основания государств Латинского Востока эти диаметрально противоположные прецеденты — не свидетельства в пользу той или иной теории восприятия латинянами восточных христиан, но составные части единой истории.

В этот период, когда крестоносцы вынуждены были в одиночестве бороться за Антиохию и сирийские земли, а василевс временно уклонился от участия в делах Леванта, и произошло то «отклонение» Первого крестового похода от провозглашенного Урбаном II «паломничества» к полноценному завоеванию. Первые признаки этого отклонения проявились еще в сентябре 1097 г. в Киликии, когда отряды графа Бодуэна и Танкреда, яростно соперничая и доходя до прямых вооруженных столкновений друг с другом[694], отстаивали отнюдь не имперские, но собственные права на Таре и Мамистру[695]. Однако полномасштабная смена курса крестового похода от паломничества к завоеванию может быть отнесена к периоду осады и последующего стояния крестоносцев в Антиохии (октябрь 1097 — январь 1099 гг.). В этот период та часть крестоносцев, которая стремилась сочетать провозглашенное в Клермоне паломничество с завоеванием восточных территорий, обрела двух выдающихся вождей в лице графа Бодуэна (младшего брата герцога Готфрида Бульонского) и предводителя итало-нормандских крестоносцев Боэмунда Тарентского. Именно эти два человека могут по праву считаться «отцами-основателями» франкских государств на землях византийской Сирии, да и всего Востока.

Третий сын графа Эсташа II Булоньского, всю жизнь пребывавший в тени своих старших братьев, Бодуэн смог найти достойное применение своим талантам, лишь оказавшись за тысячи километров от родного ему севера Франции. Собрав зимой 1097 г. отряд из 200 рыцарей и конных сержантов, Бодуэн отделился от основной армии крестоносцев и ушел на восток, к Евфрату, где, при активном содействии восставшего армянского населения, начал череду самостоятельных завоевательных кампаний. К началу 1098 г. войска Бодуэна (состоявшие из франкских рыцарей и сержантов, армянских воинов и, вероятно, местного ополчения) взяли крепость Равандель, контролировавшую пути к Антиохии, и даже захватили Тель Башир (Турбессель), крупнейшее поселение, расположенное на западных, прибрежных территориях Евфрата.

В XII в. прославленный арабский географ Якут аль-Хамави так описывал Турбессель: «Это сильная крепость, охватывающая обширную территорию и расположенная в двух днях пути от Алеппо. Населяют ее армяне-христиане. Там есть и рынки, и сады, и многочисленное население»[696]. Абу аль-Феда отмечал плодородие земель, подвластных Турбесселю и в особенности его фруктовые сады, известные своим особым сортом слив. Равандель, в свою очередь, описан в книге Абу аль-Феды как «высокая крепость, возведенная на высоком белом холме. Этой крепости принадлежат источники, сады, фруктовые деревья и прекрасная долина. Под крепостью протекает река Африн. Крепость расположена в двух днях пути к северо-западу от Алеппо и к северу от Харима»[697]. Эти территории и стали колыбелью первого франкского государства в Леванте — будущего графства Эдесского. Согласно описаниям Альберта Аахенского, граф Бодуэн «осадил крепость, необычайно сильную и возведенную с великим мастерством, имя которой — Турбессель. Жители этого города, армяне, мужи христианской веры, тайно вступив в переговоры с князем Бодуэном, передали ему город, изгнав тех турок, которые находились в цитадели. Сделано это было потому, что армяне предпочитали служить под началом христианского герцога, а не языческих властителей. Подчинив город и его цитадель, и поставив там своих людей, он (Бодуэн. — С. Б.) таким же образом подчинил и неприступную крепость Равандель»[698].

В феврале 1098 г. оставив в Турбесселе и Раванделе франко-армянские гарнизоны, Бодуэн в сопровождении 60–80 всадников пересек Евфрат[699]. Его новой целью стала Эдесса, правитель которой — куропалат Торос (о котором мы уже говорили в первой главе), призвал графа, рассчитывая на союз с франками[700]. 6 февраля Бодуэн вступил в Эдессу. Колоритное описание этого оставил Фульхерий Шартрский: «Армяне вошли в наш лагерь, поражаясь тому, что мы наконец-то прибыли к ним во имя любви ко Господу. Они шли перед нами, неся кресты и хоругви; они целовали наши ноги и полы нашей одежды (…) Наконец, мы так достигли самой Эдессы, правитель которой, вместе со своей супругой и своими соотечественниками с радостью принял нас…»[701]. Первоначально Торос рассчитывал заключить с графом Бодуэном военный союз, основанный на щедром вознаграждении франков в обмен на их соучастие в обороне Эдессы и борьбе с окрестными сельджукскими эмирами. Согласно описаниям Альберта Аахенского, Торос обещал Бодуэну «огромные суммы золота, серебра, обилие пурпура, множество мулов, лошадей и оружия, если тот согласится быть защитником и поддержкой для него и его горожан»[702]. Вне всяких сомнений, Торос, отталкиваясь от своего предшествующего опыта, относившегося ко временам византийского господства и правления Филарета Варажнуни, воспринимал Бодуэна и его крестоносцев как франкских наемников, подобных контингентам Роберта Креспина, Русселя де Баёлля или Раймбо. Но здесь Тороса ждало жестокое разочарование. Граф потребовал разделения власти над Эдессой; в противном случае он грозился покинуть город и более не оказывать поддержку Торосу и христианскому населению восточного берега Евфрата. Вскоре в одном из главных храмов города состоялась торжественная церемония усыновления Бодуэна Торосом[703]. Согласно хронике Гильома Тирского, договор между «отцом» и «сыном» сводился к следующему: «Покуда князь (Торос. — С. Б.) будет жив, они будут разделять все блага; после же его смерти, к нему (т. е. Бодуэну) должно было отойти все, во всей полноте»[704].

Однако и это не спасло положение старого куропалата. Несмотря на первое поражение в столкновении с ближайшим сельджукским правителем — Бальдуком, эмиром Самосаты, граф Бодуэн и его франки, совместно с армянскими войсками, смогли резко прекратить тюркские набеги на земли Эдессы, создав у переправы через Евфрат крепость, получившую название «замок Св. Иоанна»[705]. Эмир Бальдук оказался, впервые за много лет, отсеченным от регулярно разоряемых им садов, деревень и угодий Эдессы. Так, первый месяц сосуществования франкского графа и византийского князя явно продемонстрировал жителям города, что они более не нуждаются в Торосе. Армянская знать Эдессы, во главе с советом из двенадцати «префектов» или «ишханов», составила заговор против своего правителя[706]; было решено сместить Тороса, всецело передав власть в городе энергичному франкскому графу. В начале марта 1098 г. в Эдессе вспыхнуло восстание армянской знати, вставшей на сторону Бодуэна: Торос был осажден в цитадели, а затем растерзан восставшим армянским и сиро-яковитским населением, не питавшим ни любви, ни благодарности к своему правителю-халкидониту. По словам сэра Стивена Рансимена, к этому времени жители Эдессы «нашли более действенного защитника (Бодуэна. — С. Б.). Франкам даже не пришлось устраивать заговор против Тороса; однако нельзя поверить в то, чтобы заговорщики посмели бы зайти так далеко, не заручившись, предварительно, поддержкой франков»[707]. Бодуэн, несмотря на предоставленные Торосу гарантии безопасности, заверенные клятвой на святынях церкви Св. Апостола Фаддея, ничего не сделал для спасения своего нареченного отца[708]. 10 марта 1098 г. он был провозглашен «князем и герцогом (дукой)» Эдессы[709].

Полностью подчинив Эдессу и получив доступ к сокровищам убитого Тороса, Бодуэн продолжил активно расширять свои владения, первым делом принудив сельджукского эмира Бальдука покинуть Самосату, в обмен на 20.000 безантов. В течение года были покорены ближайшие к Эдессе и Турбесселю мусульманские поселения, такие как Сарудж, Айнтаб, Биреджик, Мамбидж. При этом, Бодуэн продолжал пользоваться широкой поддержкой армянского населения и знати; в число его ближайших сподвижников, наряду с франками, входили армянские военачальники, такие как Никуз и Константин, князь Гаргара[710]. В мае 1098 г. молодое графство Эдесское испытало первый серьезный удар со стороны сельджуков, когда к Евфрату подошла армия эмира Кербоги, направлявшаяся к Антиохии. На ранней стадии осады граф Бодуэн совершил дерзкую вылазку против авангарда сельджукской армии, нанеся первое серьезное поражение эмиру Мосула. «Когда Бодуэн (…) услышал о приближении Кербоги (…) он призвал к оружию все свои войска. Когда те были собраны, верхом на мощных скакунах, он выступил навстречу воинам Кербоги, которых выслали вперед для осады Эдессы. Он атаковал турок и храбро бился с ними, опираясь на армянские луки и галльские копья. Наконец, он вынудил Кербоги бежать к собственному лагерю, а сам вернулся в Эдессу, захватив богатую добычу: верблюдов, мулов и высланную вперед провизию»[711]. Вскоре сам Кербога, с главными силами своих аскаров, осадил Эдессу, однако Бодуэн I отстоял город, отбив все атаки сельджуков. Испытав первое поражение, Кербога вынужден был покинуть пределы графства Эдесского и продолжить марш к осажденной Антиохии[712]. Так, к моменту взятия Антиохии крестоносцами и разгрома армии Кербоги на Оронте, Бодуэн уже был полноправным господином городов по обоим берегам Евфрата и государем собственного, независимого графства Эдесского.

Боэмунд Тарентский и основание княжества Антиохийского

В сравнении с Бодуэном, Боэмунд Тарентский имел гораздо более внушительную репутацию и намного более тесные связи с Востоком. Будучи старшим сыном великого нормандского завоевателя Роберта Гвискара, он принадлежал к первому поколению нормандцев, рожденных на отвоеванных землях византийской Италии[713]. В молодости Боэмунд стяжал себе славу храброго и успешного полководца, воюя под знаменами своего отца во время нормандского вторжения на Балканы (1081–1085 гг.). Боэмунд участвовал в разгроме ромейской императорской армии в знаменитой битве у стен Диррахия (1081 г.), а затем принял у Гвискара командование над нормандскими войсками, возглавив победоносное завоевательное шествие через Эпир, Македонию и Фессалию. Его войска вошли в Касторию, Арту, Янину и даже столицу византийской Македонии — Охрид, которая была сдана Боэмунду без боя[714]. При этом Боэмунд дважды наносил поражение армии василевса Алексея I Комнина в битвах у Янины и Арты (в 1082 г.). Эти столкновения на полях Фессалии и Македонии положили начало личному соперничеству Боэмунда и Алексея, имевшему столь ощутимые последствия для греко-латинских отношений рубежа XI–XII вв.[715]. В ходе этой войны оба молодых полководца (Алексей и Боэмунд) отчаянно пытались превзойти друг друга, прибегая к отчаянным марш-броскам и дерзким атакам. Так, у Янины ромейский василевс, надеясь лишить нормандцев их главного преимущества (ударной силы рыцарской кавалерии), «окружил город несколькими рядами повозок, преграждавших наиболее удобный путь к наступлению, со стороны равнины. Он преграждал все подступы (к городу и ромейскому стану. — С. Б.), размещая железные кальтропы (т. е. крюки и шипы. — С. Б.), дабы проткнуть копыта вражеских лошадей, когда всадники, ослабив поводья, понесутся в атаку. Однако греки были ослеплены густым туманом, а нормандцы подошли к ним незамеченными, пользуясь сложными окольными путями, поросшими кустарником и лозой. Алексей вступил с ними в бой, но не мог долго противостоять атаке. Он обратился в бегство и отступил, потерпев поражение»[716].

В 1083 г., когда Боэмунд осаждал один из крупнейших городов Фессалии — Лариссу, император Алексей вновь решил нанести удар. Поручив основные силы своей армии, «ромейские отряды, царские значки, копья, усаженные серебряными гвоздями, и коней, покрытых царскими пурпуровыми седлами»[717] кесарю Никифору Мелиссину, Комнин велел ему вывести войска, построиться в виду неприятельского расположения и начать отступать, как только Боэмунд и его нормандцы выступят навстречу для сражения. Самвасилевс и автократор ромеев, в сопровождении ромейских кавалеристов и тюркских наемников[718], скрылся в близлежащем ущелье и «пролежал лицом вниз остаток ночи»[719], выжидая подходящего момента для удара. Когда настало утро и Боэмунд выступил вперед, увлеченный преследованием войск Мелиссина, конница Алексея I атаковала лагерь нормандцев, вырезала находившихся там пехотинцев, а затем обратилась против кавалерии нормандского коннетабля — графа Бриенна. Вскоре до Боэмунда дошла весть о случившимся; несмотря на то, что он собрал войска и отбил последующие ромейские атаки, его вынудили снять осаду Лариссы и отступить на запад, раз и навсегда остановив победоносное нормандское продвижение к Фессалоникам и Константинополю[720]. К 1085 г. император Алексей, в союзе с венецианским дожем Витале Фальеро, смог вытеснить нормандцев с Балканского полуострова, полностью освободив европейские провинции Ромейской державы[721].

На финальной стадии этой войны от тифа умер неутомимый Роберт Гвискар[722]. Между двумя старшими сыновьями Гвискара — Боэмундом и Рожером Борсой началась война за наследство. Невзирая на то, что Боэмунд был старше и превосходил своего сводного брата фактически во всех аспектах, Гвискар, под влиянием своей второй жены — Сишельгаиты, нарек своим наследником Рожера. Права герцога Рожера Борсы поддержал и могущественный младший брат и соратник Гвискара — граф Рожер I Сицилийский. Лишенный наследства Боэмунд не отказался от борьбы. Опираясь на поддержку нормандского князя Капуи — Жордана I и на верность части баронов и рыцарей своего отца, он отвоевал у своего младшего сводного брата половину Апулии, с городами Отранто и Таранто. К марту 1086 г. братья заключили перемирие, однако вскоре война возобновилась, продолжаясь до 1089 г. Боэмунд подчинил значительную часть Калабрии, а также добился передачи ему крупнейшего города Апулии — Бари. Как справедливо отмечал, в своей диссертации, посвященной Боэмунду, историк Роберт Юдейл: «Несмотря на то, что Таранто впоследствии дало название землям Боэмунда, следует отметить, что именно Бари, а не Таранто был главным городом его владений»[723]. Борса удерживал унаследованный от отца титул «герцога Апулии и Калабрии» и остаток своих земель исключительно благодаря помощи графа Рожера I Сицилийского. В последующие годы положение Боэмунда на юге Италии только укреплялось[724].

Приняв крест и вновь отправившись на Восток с началом Первого крестового похода (поздней осенью 1096 г.), Боэмунд первоначально сделал ставку на тесный союз со своим старым противником, императором Алексеем I Комниным. Вопрос о том, какие именно выгоды Боэмунд рассчитывал получить от этого союза, поныне остается открытым[725]. Известно, что во время переговоров с василевсом, Боэмунд просил у Алексея назначить его великим доместиком схол Востока[726]. Поскольку последним держателем этого титула был de facto независимый правитель Антиохии, Эдессы и Марата — Филарет Варажнуни (1078–1086 гг.), эта просьба сына Гвискара наводит на мысль, что он, вероятно, рассчитывал заполучить города и земли на востоке при поддержке ромеев и в качестве номинального вассала империи. Во время крестового похода Боэмунд вновь проявил себя как выдающийся военачальник, одержав победы в битвах у Дорилеи, Альбары и у Железного Моста.

Более того, к лету 1098 г. Боэмунд превосходил других вождей крестоносного войска по численности подвластных ему рыцарей, сержантов и паломников. По словам Рауля Канского, в битве при Антиохии «сын Гвискара был первым по числу и силе подчиненных войск»[727]. Если учесть, что Боэмунд не мог вывести из Европы контингент, который превосходил бы армии провансальцев или северофранцузских феодалов, очевидно, что помимо собственных, итало-нормандских вассалов, он, как и Бодуэн I Эдесский, рассчитывал на тех франков, которые покидали менее удачливых вождей и переходили под его знамена[728]. Здесь успеху Боэмунда способствовали не только его удачи и военные заслуги, но и особый магнетизм его личности. Итало-нормандский хронист Гоффредо Малатерра приводит описание того, как на заре крестового похода, когда нормандские государи Южной Италии осаждали Амальфи (летом 1096 г.), Боэмунд, появившись в плаще с нашитым крестом и призвав нормандское рыцарство к освобождению Иерусалима, в буквальном смысле слова сорвал осаду. Лагерь у Амальфи покинули не только вассалы Боэмунда, но и значительная часть рыцарей и сержантов графа Рожера Сицилийского и герцога Рожера Борсы, после чего те вынуждены были спешно отступить от мятежного города[729]. Спустя более чем десять лет, когда Боэмунд путешествовал по землям Европы, созывая новый крестовый поход (1104–1107 гг.), нормандский король Англии Генрих I воспретил ему пересекать Ла-Манш, «справедливо опасаясь, что Боэмунд убедит многих лучших его рыцарей оставить королевскую службу»[730]. Лидирующее положение Боэмунда отражено и в двух посланиях, которые вожди Первого крестового похода направляли на Запад, в июле и сентябре 1098 г. В обоих текстах Боэмунд первым фигурирует в перечне князей крестоносного войска, опережая «папского» крестоносца Раймонда Сен-Жилльского, имперского вассала герцога Готфрида Бульонского, сыновей и братьев западноевропейских королей — Роберта Нормандского и Гуго Вермандуа[731].

Боэмунд возглавил ту часть крестоносного войска, которая ратовала за разрыв с Византией и за удержание покоренных сирийских территорий. Отказ ромеев и лично императора Алексея I Комнина от боевых действий в Сирии предоставили Боэмунду и столь необходимое «оправдание» его притязаниям, и свободу действий[732]. Нельзя не отметить, что, согласно Анне Комниной, именно Боэмунд склонил императорского легата Татикия покинуть осаду Антиохии, тайно известив его о якобы готовившемся на него покушении[733]. Если сопоставить эти слова Анны с уверениями Раймонда Ажилльского в том, что Татикий, покидая Левант, препоручил Боэмунду, как единственному из приближенных к нему крестоносных князей, попечение о номинально византийских городах Киликии[734], создается впечатление, что сын Гвискара унаследовал не только военные, но и дипломатические дарования своего отца[735]. Успехам Боэмунда способствовало и то, что он был единственным среди вождей Первого крестового похода, кто уже был известен на византийском Востоке, благодаря своему участию в нормандских походах против Ромейской державы. Как впоследствии писал Рауль Канский, «Народы Востока считали его князем среди князей. С тех пор как он сражался бок о бок с Робертом Гвискаром, слава Боэмунда, возросшая после стольких сражений, ужасала народы. С самого начала (крестового похода. — С. Б.) он был прославлен в Азии»[736].

Именно в Антиохии — царице сирийских городов сын Гвискара видел тот центр, вокруг которого предстояло сформировать новое нормандское государство на землях византийского Востока. Антиохия с первых дней осады города завораживала крестоносцев своей красотой, неприступностью и величием. Город действительно поражал воображение как латинских паломников, так и жителей Востока. Приведем описание Гвиберта Ножанского: «Антиохия — город несравненной красоты, не знающий равных в величии своих строений. Он прекрасно расположен, его климат несравненен, его виноградники плодородны, поля — богаты. К востоку он окружен четырьмя высокими горами, с запада его стены омывает река Фарфар, известная по Писанию, чьи волны наполнены рыбой. На вершине одной из гор возвышается удивительная, неприступная крепость, под ней расположен сам город, наполненный следами прежней славы, гордящийся благородными памятниками своего древнего великолепия. В его пределах находится 360 церквей (…) Город окружен двойной стеной. Один ряд стен привычной высоты, другие же стены, возведенные из массивных камней, невероятной высоты и широты. Стены окружают 450 башен»[737]. Описание неприступных укреплений величественного города оставляет и мелькитский автор Юханна ибн Бутлан.

С Антиохией связаны величайшие свершения старшего сына Гвискара: именно Боэмунду была сдана Башня двух сестер и, следовательно, сама Антиохия; именно ему, после победы над армией Кербоги (28 июня 1098 г.) сдалась и цитадель города, а глава сельджукского гарнизона — Ахмед ибн Мервад, вместе с некоторыми тюркскими воинами, принял крещение и поступил на службу к итало-нормандскому князю[738]. После взятия Антиохии и победы над армией Кербоги, вожди Первого крестового похода, уступив настоятельным требованиям Боэмунда, сделали его «господином и защитником Антиохии (dominum et aduocatum)». По словам Альберта Аахенского: «Боэмунд принял власть и господство над городом (assumpta potestate et domino urbis) и разместил свою резиденцию и свою стражу в цитадели, которая была расположена высоко в горах»[739]. Конечно же, это вряд ли было окончательным решением совета; скорее — временной мерой. Князья и бароны крестоносного войска явно не желали отказывать Боэмунду, признавая его заслуги в деле завоевания Антиохии и спасения «вооруженных паломников» от наступавшей армии Кербоги; но, в то же время, они не собирались и воевать с Византией ради защиты нормандских прав на Антиохию[740]. Со смертью Адемара Монтейльского (1 августа 1098 г.) Боэмунду противостояли лишь провансальские крестоносцы графа Раймонда Сен-Жилльского, упорно державшиеся идеи союза с империей; остальные вожди крестового похода не оспаривали прав Боэмунда на Антиохию. Что касается графа Тулузского и Сен-Жилльского, то на протяжении первых лет пребывания франков на Востоке он оставался главным латинским противником нормандского утверждения в Антиохии.

О распре между Боэмундом и Раймондом Сен-Жилльским будут неоднократно писать средневековые хронисты и позднейшие исследователи. Приведем здесь цитату из Ордерика Витали, точно передавшего суть распри и аргументы сторон. «Один (т. е. Боэмунд) требовал утверждения своего господства над всем городом, как и было обещано ему во время осады». Раймонд же «апеллировал к клятве верности императору, данной и Боэмундом, утверждая, что он не может быть освобожден от этой клятвы без вероломства. Боэмунд приготовил переданную ему цитадель к обороне, собрав там запасы оружия и провианта и стянув туда войска. Таким же образом граф укрепил занятый им дворец эмира Кассиана (т. е. Яги-Сиана. — С. Б.), а также захватил крепость у моста, ведущего к гавани Св. Симеона»[741]. До начала 1099 г. провансальцы графа Раймонда контролировали южный квартал Антиохии, с дворцом Яги-Сиана (очевидно, бывшей резиденцией византийских дук) и главными, укрепленными городскими воротами — Мостовыми вратами. Также провансальские крестоносцы стояли и в таких сирийских городах, как Ругия, Альбара и Тель-Манна. Однако не позднее весны 1099 г. все эти территории перешли к Боэмунду. Удержав Антиохию и отстояв свои права на покоренный город, Боэмунд приступил с созданию собственного франко-нормандского княжества на территории византийской Сирии и равнинной Киликии, продолжив тем самым нормандскую экспансию на Восток и фактически возобновив в Леванте то, что его отец успешно завершил на землях византийской Италии.

Освоение нового пространства: участники Первого крестового похода на землях Сирии и Киликии

Итак, в годы Первого крестового похода имели место словно бы две противоположные стадии латинских взаимоотношений с восточными христианами, в равной степени способствовавшие формированию франкских государств в Леванте. С одной стороны, и Ромейская держава, и восточно-христианское население Леванта оказали посильную поддержку крестоносцам, что позволило последним сравнительно малыми силами занять города и земли равнинной Киликии и северной Сирии. Но одновременно, в период борьбы за Антиохию, василевс отказался от похода в Сирию, возбудив ярость крестоносцев и дав им повод, в свою очередь, отказаться от условий константинопольского оммажа. Таким образом, сравнительно легкое завоевание, в значительной мере обеспеченное поддержкой местного населения, в сочетании с последующим отречением от обязательств перед империей, породили среди крестоносцев идею перманентного удержания покорившихся им восточных территорий «iure belli».

К исходу 1098 г. франки уже достаточно свободно ориентировались на просторах Сирии и Киликии, и, к тому же, обладали весьма ценным опытом правления сирийскими городами и поселениями. О том, насколько свободно крестоносцы могли передвигаться по территории Сирии, свидетельствует приведенный в «Истории…» Раймонда Ажилльского рассказ знаменитого провансальского провидца Петра-Варфоломея, открывшего впоследствии «Святое копье» в Антиохии. Рассказывая о повторяющихся чудесных явлениях апостола Андрея, Петр-Варфоломей упоминает о своих странствиях в период антиохийской осады; по словам провансальца, явления апостола заставали его то в Эдессе, то в Мамистре, то в гавани Св. Симеона (куда он направлялся в составе небольших отрядов, собиравших провиант) и, наконец, в самой Антиохии, где он участвовал в битве 28 июня 1098 г.[742]. Обычно этот отрывок приводится исключительно в рамках рассмотрения истории о «Святом копье»; мы же видим в этом тексте весьма ценное свидетельство того, что франки (очевидно — опираясь на поддержку восточно-христианских поселений и проводников) могли, в первые же месяцы своего пребывания в Леванте, свободно ориентироваться на просторах Сирии.

Что касается полученного франками опыта «удержания» и правления городами Сирии, то Рауль Канский, а также некоторые другие латинские авторы, такие как Альберт Аахенский, оставляют описания того, как предводители крестоносного войска разделили между собой сирийские земли в период «стояния» в Антиохии. Боэмунд держал саму Антиохию и близлежащую долину Дафни; его племянник Танкред — города Харим и Имм на восточном берегу Оронта. Роберт Нормандский ушел, по приглашению ромеев и местного мелькитского населения, к Латакии. Роберт Фландрский занял долину Балан, близ отрогов Аманоса и перевала «Сирийских врат». Раймонд Сен-Жилльский (оставив часть своих войск в южном квартале Антиохии) отвел свои войска на юг — к Ругии. Готфрид Бульонский, напротив, отправился на северо-восток, в пределы основанного его братом — Бодуэном графства Эдесского, где Бодуэн временно передал ему Турбессель[743]. Естественно, это было не долгосрочное, но временное разделение территорий, с целью «кормления» своих войск. Однако это разделение оказалось настолько привлекательным для принявших крест баронов и рыцарей, что потребовалось полномасштабное восстание простых пилигримов и сожжение ими сирийского города Маарат ан-Нумана (бывшего яблоком раздора между Боэмундом Тарентским и Раймондом Сен-Жилльским), дабы цвет крестоносного рыцарства вспомнил о походе к Святому граду[744]. Так или иначе, когда зимой 1098–1099 гг. сильно поредевшая армия Первого крестового похода наконец продолжила свой марш на юг — к Иерусалиму, значительная часть «принявших крест» франков предпочла остаться на землях византийской Сирии, где уже начиналось становление независимых франкских государств, формировавшихся под началом Боэмунда Тарентского в Антиохии и графа Бодуэна в Эдессе.

Ромеи и сарацины как равноценные противники Антиохийского княжества. Первая осада Латакии (1099 г.)

Сменив роль пилигримов и наемников на роль господ и завоевателей, осевшие в Сирии франки не могли уже рассчитывать на столь же активную поддержку со стороны восточных христиан. Желание удержать города и земли византийской Сирии и Киликии обрекало франко-нормандских крестоносцев на неминуемое столкновение с империей ромеев. Графы Эдессы, чьи владения также охватывали территории, недавно принадлежавшие Византии, смогли остаться в стороне от открытых конфликтов с империей, сосредоточившись на войнах с сельджукскими эмирами и армянскими князьями. В то же самое время удерживавшие Антиохию, Таре и Мамистру нормандцы с первых дней были вовлечены в ожесточенную войну с ромеями, став первыми крестоносцами, которые поставили знак равенства между войнами с мусульманами и восточными христианами. Вполне естественно, что подобное вовлечение в войну с Ромейской державой требовало переоценки отношений к восточным, в особенности — византийским христианам[745]. Боэмунд, как и его отец, и его итальянские кузены, стремился возвести свое государство на покоренном византийском пространстве. С утверждением Боэмунда в Антиохии, восточные провинции Византии и те земли, на которые претендовала империя, превращались в добычу, в объект для завоевания и обогащения, а населявшие эти земли византийские христиане — в потенциальных противников или подданных, на верность которых полагаться не приходилось.

Экспансия новообразованного княжества Антиохийского в период правления первых двух нормандских князей (Боэмунда I и Танкреда) проходила, во многом, именно за счет византийских территорий. Тенденция эта была заложена уже на заре Боэмунда I, который сразу же проявил готовность вести свои войска как против сельджукских эмиров Сирии, так и против подданных ромейского василевса, в равной степени стремясь к завоеванию как мусульманских, так и христианских владений. В 1099–1100 гг. князь Антиохийский четыре раза вступал в вооруженные столкновения с мусульманами[746] и четырежды — с ромеями (трижды агрессорами выступали нормандцы, один раз — империя). Летом 1099 г. к берегам Сирии прибыла пизанская эскадра, состоявшая из более чем сотни кораблей. Вел ее архиепископ Пизы и новый папский легат на Востоке — архиепископ Даимберт. Встретив корабли в гавани Св. Симеона, Боэмунд заключил союз с пизанским архиепископом и вскоре франко-нормандские войска и итальянские корабли выдвинулись к Латакии, крупнейшему портовому городу Сирии, вновь ставшему частью Ромейской державы.

В годы Первого крестового похода этот населенный преимущественно греками и мелькитами город несколько раз переходил из рук в руки и уже имел сложный опыт отношений с латинянами. Согласно «Алеппской хронике» Кемаль ад-Дина, в августе 1097 г. Латакию отбила у мусульман латинская эскадра, состоявшая из 22 кораблей[747]. Если учесть, что, по словам Кемаль ад-Дина, латиняне не только выбили сельджуков, но и приступили к самочинному разграблению города, можно предположить, что «освобождение» Латакии было делом рук принявших крест фламандских и северофранцузских пиратов Гвинмара Булоньского. Это соответствует версии, изложенной в «Иерусалимской истории» Альберта Аахенского[748]. Очевидно, Латакия недолго находилась во власти фламандских паломников-пиратов, т. к. вскоре в гавань вошли присланные Алексеем I Комниным корабли, на борту которых, помимо ромеев, находились и имперские наемники англосаксы. По словам Альберта Аахенского, когда Гвинмар, «его воины и соратники-пираты наслаждались отдыхом и щедротами города, их преднамеренно атаковали туркополы и воины греческого царя; цитадель города была отвоевана, а Гвинмар брошен под стражу, в темницу»[749]. Крупнейший греко-мелькитский город Сирии вновь перешел под власть василевса, а плененного ромеями Гвинмара впоследствии пришлось выкупать его земляку — герцогу Готфриду Бульонскому[750].

В период осады Антиохии, когда христиане Сирии с ужасом ожидали прибытия армии эмира Кербоги, гарнизон и жители Латакии обратились за помощью к герцогу Роберту Нормандскому, войска которого вошли в город[751]. Однако герцог Роберт так терзал жителей Латакии непомерными поборами, что вскоре против него вспыхнуло восстание. По словам Гвиберта Ножанского, «когда жители города не могли уже вынести податей, наложенных этим блудным человеком, они изгнали его воинов из цитадели и освободились от его власти»[752]. К началу 1099 г. Латакия вновь находилась исключительно в ромейской власти, подчиняясь дуке Кипра — Евмафию Филокалу[753]. Но изгнавшим герцога Роберта грекам и мелькитам Латакии предстояло столкнуться с другим и намного более способным нормандцем, который отнюдь не собирался покидать пределы Ближнего Востока, и который видел их город в качестве составной части своего государства.

В августе 1099 г. войска князя Боэмунда I Антиохийского и пизанская эскадра архиепископа Даимберта подошли к Латакии. Нападение на византийский город было стремительным и хорошо спланированным; атаки велись как с моря, так и с суши. В Латакии находились две приморские башни, с двух сторон контролировавшие вход в гавань, которая, подобно константинопольской бухте Золотого Рога, перекрывалась цепью. Благодаря энергичным атакам франко-нормандского рыцарства и итальянских моряков, обе башни оказались во власти Боэмунда. Согласно повествованию Альберта Аахенского: «Боэмунд, чья алчность и жажда величия были неутолимыми, после долгой осады захватил Латакию, город, населенный греческими католиками. При поддержке пизанских и генуэзских кораблей он захватил две городские башни, расположенные у моря, цитадели, которые некогда принимали подати от моряков. Частью вырезав, частью ослепив католических стражей города (т. е. ромейских воинов. — С. Б.), он сбросил их тела с башен. Но пизанцев и генуэзцев не стоит слишком строго винить за эти преступления, ведь они были введены в заблуждение, услышав от Боэмунда (…) что латакийцы на самом деле дурные, пронизанные злом люди и преступные враги христиан; тем самым он пробудил в них ненависть к горожанам и подбил их на осаду города»[754]. Если же учесть, что пизанские моряки Даимберта, по пути в Святую землю разоряли греческие острова (Корфу, Левкаду, Кефалонию, Закинф, Самос), атаковали Кипр и вели бои с византийским флотом[755], Боэмунду вряд ли требовалось вводить их «в заблуждение», чтобы привлечь к нападению на византийских христиан[756]. Захватив приморские башни, антиохийский князь и пизанский архиепископ приступили к осаде самого города. Высокие крепостные стены, частично окруженные рвами, представляли собой серьезную преграду, однако нормандцы, при помощи итальянских моряков, смогли возвести два передвижных моста, которые были переброшены через ров, так что осаждавшие могли «с легкостью подступать к самим стенам; так терзаемый город должен был в ближайшее время сдаться Боэмунду»[757]. В это же время в Антиохию прибыло византийское посольство, которое возглавлял хорошо знакомый крестоносцам имперский военачальник Мануил Вутумит[758]. Мануил безуспешно пытался убедить Боэмунда отказаться от осады Латакии; князь Антиохийский, предвкушая неминуемое падение осажденного города, отослал императорского посла, прервав переговоры[759].

Однако успешно развивавшаяся осада Латакии была неожиданно сорвана благодаря вмешательству других христианских посредников, с которыми Боэмунд уже не мог не считаться. В конце августа близ Джабалы лагерем встали войска возвращавшихся из Палестины крестоносцев Первого похода, во главе с герцогом Робертом Нормандским, графами Робертом Фландрским и Эсташем III Булоньским, и заклятым врагом Боэмунда — графом Раймондом Сен-Жилльским. Согласно «Иерусалимской истории» Альберта, вожди крестоносного войска, не желавшие войны с Византией[760], обратились к новому легату с грозными обличениями и увещеваниями: «если Ты действительно рад (…) освобождению христиан, зачем же Ты бесчестно применил силу против христианских жителей, в том числе и здесь, в Латакии? Зачем Ты захватил их башни, вырезал их стражу, и почему Ты до сих пор, окружив, осаждаешь этот город?»[761]. Положение предводителей крестоносцев, освободивших Святой град Иерусалим, было столь прочным в глазах латинских христиан, что папский легат вынужден был отозвать свой флот и прибегнуть к унизительным оправданиям перед «вооруженными паломниками». По словам архиепископа Даимберта, Боэмунд «жалким обманом (misere decepit) привлек нас к осаде и убийству христиан»[762]. Конечно же, на искренность слов архиепископа рассчитывать не приходилось. Тем не менее, осада была остановлена, а брошенному союзниками и оттесненному от Латакии Боэмунду ничего не оставалось делать, как собрать свои войска и уйти в Антиохию[763]. Он даже не принял участия в составлении послания, которое князья крестоносного войска и папский легат направили римскому понтифику[764]. Между тем, в Латакии встали провансальские крестоносцы графа Раймонда Сен-Жилльского, который принял власть над городом от имени ромейского василевса[765].

Осада Марата и битва при Мелитене (1100 г.)

Невзирая на срыв первой осады Латакии и сопряженное с ним унижение, Боэмунд отнюдь не намерен был отказываться от дальнейшего завоевания византийских территорий Леванта. Если же принять во внимание последующие военные успехи нормандских государей Антиохии (в особенности — Танкреда), то кажется, что, несмотря на приведенное аахенским хронистом осуждение межхристианских столкновений и «алчной» войны, князья Антиохийские свободно привлекали под свои знамена прибывавших в Сирию франкских рыцарей, пилигримов и итальянских моряков, убеждая их, что византийские христиане на самом деле «ложные христиане и враги своих христианских собратьев, предававшие пилигримов в руки турок и сарацин»[766]. Более того, ведение «византийских» войн в Сирии не зависело более лишь от нормандцев. Уже в 1100 г. Боэмунд столкнулся с победоносным ромейским вторжением в занятую его войсками Киликию; не в силах противостоять превосходящим силам ромеев, франко-нормандские гарнизоны покинули Таре, Мамистру и всю равнинную Киликию и ушли за перевалы Аманоса, к Антиохии[767]. Вероятно, что именно в это время Боэмунд был занят войной с Алеппским эмиратом; но к лету 1100 г., одержав победу над эмиром Рыдваном в битве у Келлы, Боэмунд вновь обратился к северным рубежам своего княжества[768]. Ромейское продвижение в Киликии вынуждало Боэмунда преградить императорским войскам путь через Аманос; но если нормандскому князю были подвластны Александретта, Баграс и перевал Аль-Балан (Сирийские врата), то Мараш — крупнейший город на стыке восточного Тавра и Аманоса, принадлежал Византии.

Как уже было сказано в первой главе, в 1086–1087 гг. Мараш стал последней столицей Филарета Варажнуни и после его смерти остался под властью христиан. Осенью 1097 г., в период Первого крестового похода, была восстановлена связь Мараша с Ромейской державой. Согласно хронике Матфея Одесского, «город был передан Алексею князьями франков в первый год святой войны»[769]. Армия Первого крестового похода стала лагерем у стен города, сохранив его в полной неприкосновенности и передав его представителям ромейского василевса. В 1100 г., согласно тому же Матфею Эдесскому, «ромейский военачальник, князь князей Татул держал Марат, город принадлежавший греческому василевсу Алексею»[770]. Сохранилось несколько уцелевших булл Татула, на аверсе которых изображение св. Феодора Стратилата[771], а на реверсе имя ромейского наместника Марата, с титулами «архонта архонтов» и протоновелиссима[772]. В описаниях арабских географов XII в. (Якута аль-Хамави и Мухаммеда ал-Идриси), Мараш предстает как хорошо укрепленный город «окруженный двойными стенами и рвом. Посреди города возвышается цитадель, обнесенная стеной»[773]. Ал-Идриси также отмечает «хорошо укрепленные стены и базары» Марата. По его словам, город славился и торговлей: «многие прибывают туда для покупки и продажи товаров и провианта»[774].

В июле-августе 1100 г. к Марату выдвинулись франко-нормандские войска, во главе которых находился сам князь Антиохийский и его кузен Ричард Салернский. «… великий франкский граф Боэмунд и сын сестры его — Ричард[775] вдвоем созвали франков и повели их к Марату. Они атаковали князя князей, имя которого было Татул, требуя, чтобы он сдал им город. Снова их войска атаковали его. Но князь князей был храбрым мужем и искусным воителем, и с ним в Марате было много знатных воинов. Он с презрением смотрел на все их старания. Боэмунд же встал лагерем на равнине Марата, подчинив себе все окрестные земли»[776]. Мощные укрепления города (воздвигнутые, если верить арабским историкам, халифом Харуном аль-Рашидом), защищенные многочисленным ромейским и армянским гарнизоном, действительно представляли собой серьезную преграду. Неизвестно, чем бы завершилась эта первая франкская осада Марата, если бы к Боэмунду не прибыли послы от другого армянского князя-халкидонита, готового добровольно признать господство князя Антиохийского.

Этим армянским князем был Гавриил, правитель Мелитены. Как сказано в хронике Гильома Тирского, Гавриил «по вере был греком, а по языку, происхождению и обычаям — армянином». Он входил в число ближайших соратников Филарета Варажнуни. Согласно хронике Михаила Сирийца, «В Мелитене пребывал правитель-грек, Гавриил, поставленный там Филаретом. Когда же Филарет умер, Гавриил стал править самостоятельно; увидев, что турки одержали верх над греками, он отправил свою жену в Багдад, и та получила указ от арабского халифа[777], которым тот передал Гавриилу княжество Мелитены»[778]. На протяжении последующих лет Гавриил удерживал власть над Мелитеной, при помощи военных сил, подкупа и дипломатии отбиваясь от соседствующих тюркских эмиров и поддерживая союзные отношения с армянскими князьями Леванта, в особенности со своим сородичем Торосом Эдесским[779]. Как и его зять — куропалат Торос, Гавриил был византийским сановником и номинальным вассалом Ромейской державы[780]. А.П. Каждан, (подчеркивая, что мы фактически ничего не знаем о конкретных связях Гавриила с Византией), тем не менее, обращает внимание на то, что в прологе греческого перевода «Книги семи мудрецов» («Синтипа»), составленном в Мелитене в конце XI в., византийский ученый Михаил Андреопул именует Гавриила дукой и севастом[781]. В 1100 г. против Гавриила выступил эмир Севастии, Амасии и Никсара — Данишменд-гази, страстно жаждавший покорить богатый христианский город, расположенный к югу от его владений. Вскоре тюрки разорили окрестности Мелитены и приступили к осаде самого города. Гавриил, не видя иного выхода из создавшегося положения, «направил послов к Боэмунду, князю Антиохийскому, приглашая его прибыть без всяких отлагательств и, на оговоренных условиях, принять город»[782].

Приняв послов Гавриила, Боэмунд снял осаду Марата и, во главе отряда из 300 франко-нормандских рыцарей, сержантов и армянских всадников, отбыл на север — к Мелитене[783]. С князем Антиохийским по-прежнему находился его кузен, Ричард Салернский. Также, на пути из Марата к Мелитене, его сопровождали два армянских (миафизитских) епископа: Киприан, епископ Антиохии[784], и Григорий, епископ Марата[785]. Мелитена располагалась более чем в 300 километрах к северо-востоку от Антиохии. Как и Марат, Мелитена находилась в долинах восточного Тавра, только еще севернее, на самой юго-восточной окраине Анатолийского плато. В описаниях персидского географа и ученого Истахри (X в.), Мелитена предстает как «большой город и одна из наиболее мощных крепостей (…) Она окружена множеством холмов, изобилующих орешником, миндалем и виноградом; земля ее плодоносит ив теплое, ив прохладное время года. Нет ничего, что невозможно было бы взрастить на этих землях. В настоящее время это один из сильнейших румских городов; населен он армянами»[786]. Несмотря на то, что Истахри отмечает преобладание армянского населения, следует отметить, что Мелитену населяло и изрядное число других христиан. Крайне многочисленной была сиро-яковитская община. К примеру, прославленный Патриарх Михаил I Великий (Михаил Сириец) был уроженцем Мелитены. Часть населения города составляли и православные (сиро- и грекоязычные) ромеи, сохранявшие там свои церкви и архиепископскую кафедру[787].

Невзирая на дальний переход и малочисленность своих войск, Боэмунд был преисполнен решимости изгнать осаждавших тюрок и утвердить свою власть над Мелитеной. Рауль Канский прямо обвиняет Боэмунда в безрассудной недооценке противника; по словам нормандского каноника, на подступах к Мелитене антиохийский князь презрительно отметил, что турки «как лисы, прячутся в свои норы, как только услышат лай собак»[788]. Однако старый эмир Данишменд, в молодости еще участвовавший в разгроме ромейской армии у Манцикерта (1071 г.), оказался опасным противником. Как впоследствии писал Фульхерий Шартрский, «неподалеку от города турки окружили его (Боэмунда. — С. Б.) со всех сторон, ведь этот коварный народ не смеет выступать открыто и предпочитает таиться и устраивать засады. Поскольку нас (франков. — С. Б.) было слишком мало, мы были отброшены и рассеяны; многих из отступавших турки убили»[789]. То, что конница Боэмунда была окружена и рассеяна войсками эмира, подтверждает и Гильом Тирский, по словам которого Данишменд-гази «некоторых поразил острием меча; остальные же, не в силах выстоять перед многочисленностью врага, обратились в бегство»[790]. При этом Альберт Аахенский оставляет несколько более реалистичное описание численного соотношения противников. По его словам, у Боэмунда было триста конных воинов, у эмира Данишменда — пятьсот[791]. Так или иначе, Данишменд-гази одержал стремительную и неожиданную, как для франков, так и для тюрок, победу. Рыцари Боэмунда были частью обращены в бегство, частью — перебиты. Армянские епископы Киприан и Григорий, сопровождавшие нормандского князя, пали под ударами сельджуков[792]. Ричард Салернский был скован тюркскими арканами и взят живьем. Вскоре тюрки пленили и самого «малика франков», сына Гвискара, князя Антиохийского. Предвидя катастрофический исход сражения, Боэмунд спешно направил одного из своих сирийских гонцов к Бодуэну Эдесскому. «В знак своего пленения и скорби»[793], а также и подлинности самого сообщения, Боэмунд, унаследовавший от отца уникальный светло-рыжий цвет волос, отрезал локон со своей головы и передал его гонцу. Как писал современник этих событий, Фульхерий Шартрский, «Боэмунд, отрезав локон своих волос, переслал этот знак Бодуэну, с призывом помочь ему, ради всей любви Господней»[794]. Согласно «Иерусалимской истории» Альберта Аахенского, «На третий день после пленения Боэмунда, Бодуэн собрал 140 тяжеловооруженных рыцарей и выступил на равнины Мелитены, чтобы спасти Боэмунда, своего брата во Христе»[795]. По пути к Мелитене к Бодуэну присоединились и спешившие на помощь к своему князю франко-нормандские войска из Антиохии[796]. Однако эдесские и антиохийские рыцари, шедшие к Мелитене под командованием Бодуэна, не смогли уже настичь Данишменда-гази, который к тому времени уже ушел на север, в пределы собственного эмирата. Как сказано у Альберта: «при стремительном наступлении Бодуэна, Данишменд (…) немедленно снялся с лагеря, оставил осаду и повернул со всей своей конницей к Русскому морю (т. е. Черному морю. — С. Б.); он отступил в свою страну, радуясь, что захватил Боэмунда, прославленного князя и главу христиан»[797].

Битва у Мелитены завершила первое правление Боэмунда в Антиохии. Последующие три года он провел в плену у эмира Данишменда-гази, на берегах Понта, в крепости Никсар (бывшая византийская Неокесария). Благодаря стойкому сопротивлению Татула, Мараш остался форпостом византийского господства на рубежах Сирии. Мелитена же перешла в вассальную зависимость от франков, только не от нормандской Антиохии, а от Бодуэна I Эдесского. Гавриил «передал город Бодуэну на тех же условиях, которые были предложены Боэмунду»[798]. Бодуэн, в свою очередь, подтвердил права Гавриила на правление городом[799] и оставил там 50 франкских рыцарей и сержантов[800]. Между тем, молодое княжество Антиохийское, не просуществовав и двух лет, оказалось без своего основателя и государя. Боэмунд и его ближайший соратник и сородич Ричард Салернский находились в заточении, в далеком Никсаре. На протяжении последующих месяцев, обязанности регента исполнял латинский Патриарх Антиохии — Бернард Валенский, при соучастии графов Эдессы (Бодуэна I и его преемника — Бодуэна II де Бурга). Однако подобное положение не могло долго устраивать франко-нормандцев Антиохии, т. к. ни у патриарха Бернарда, ни у графов Эдессы не было кровных уз с Боэмундом и, следовательно, они не имели династических прав на власть в княжестве. Но вскоре бароны Антиохии нашли выход из положения, призвав принять регентство еще одного «крестоносного» отпрыска нормандской династии Отвиллей — племянника Боэмунда, Танкреда[801].

Танкред и его участие в Первом крестовом походе

Танкред, как уже было сказано выше, был внуком Роберта Гвискара, сыном его старшей дочери — Эммы (единоутробной сестры Боэмунда) и некоего итало-нормандского феодала — маркиза Одо Доброго (или «Одо — Доброго маркиза»)[802]. Вместе со своим старшим братом — Вильгельмом, Танкред принял крест и выступил на Восток под знаменами Боэмунда Тарентского. И если Вильгельм был убит в первый год «вооруженного паломничества» в битве у Дорилеи (1 июля 1097 г.), то Танкред вошел в историю как один из наиболее деятельных государей крестоносцев[803]. С момента вступления в пределы Ромейской державы и битвы на реке Вардар (зимой 1096 г.), вплоть до битвы у Антиохии (28 июня 1098 г.), Танкред оставался ближайшим Боэмунду военачальником среди итало-нормандцев; однако он с самого начала стремился все к большей независимости. В Константинополе он был одним из немногих баронов, которые наотрез отказались приносить оммаж императору Алексею I Комнину, в то время как Боэмунд, напротив, принес оммаж своему старому противнику и, первоначально, был заинтересован в тесном союзе с ромеями[804]. Осенью 1097 г. Танкред возглавил итало-нормандские войска, направленные Боэмундом для захвата городов равнинной Киликии. После столкновений с графом Бодуэном у Тарса, Танкред занял Мамистру, а затем отвоевал у сельджуков Александретту, Баграс и перевал Аль-Балан. После битвы у Антиохии, в котором он вел один из отрядов (bataille) крестоносного войска, Танкред держал для «кормления» своих рыцарей города Харим и Имм[805]. Наконец, зимой 1098–1099 гг. Танкред окончательно отделился от Боэмунда и, со своими итало-нормандскими последователями, отбыл вместе с другими вождями Первого крестового похода в Палестину.

Во время завоевания Святой земли, Танкред, вместе с Бодуэном де Бургом освободил восставший против фатимидов Вифлеем. Когда Иерусалим пал перед армией крестоносцев (15 июля 1099 г.) Танкред был в числе первых прорвавшихся в Святой Град; его рыцари заняли Харам аль-Шариф (Храмовую гору) и разграбили мечети Куббат ас-Сакру и Аль-Аксу[806]. При этом, Танкред, рассчитывая на богатый выкуп, взял под свою защиту скопившихся на крыше Аль-Аксы мусульман, и, по словам Анонимного автора «Деяний франков» пришел в ярость, когда прорвавшиеся к мечетям воины и паломники вырезали всех найденных там беженцев-сарацин[807]. Уже после завоевания Иерусалима, Танкред, находясь в авангарде главных сил крестоносного войска, покорил Наблус (совместно с графом Эсташем III Булоньским)[808], а затем принял участие в знаменитом разгроме вышедшей из Египта фатимидской армии в битве у Аскалона (12 августа 1099 г.)[809].

Нормандское завоевание Галилеи (1099–1100 гг.)

После того, как большая часть «вооруженных паломников» покинула пределы Палестины (в августе 1099 г.), Танкред, под началом которого оставалось 80 рыцарей и несколько сотен сержантов, обратился к завоеванию еще непокоренной крестоносцами Галилеи[810]. Кампания была быстрой и, очевидно, практически бескровной. Арабы-мусульмане и евреи бежали на восточный берег Иордана, а Танкред беспрепятственно занял Назарет и Тивериаду, подчинив все территории вдоль западного побережья Галилейского моря[811]. Нельзя не отметить, что крестоносцы Танкреда стали первыми христианскими воинами, покорившими эти, связанные с земной жизнью и служением Христа, земли, со времен кратковременного пребывания там ромейских войск Иоанна I Цимисхия (в 975 г.). Последующие полтора года (с осени 1099 до ранней весны 1101 г.) Танкред всецело посвятил укреплению и расширению своего княжества Галилейского. К 1100 г. им была завоевана портовая Хайфа, перестроена цитадель Тивериады[812], основан бенедиктинский монастырь на горе Фавор[813]. Плодородные земли Галилеи и захваченные в Иерусалиме сокровища позволили Танкреду быстро снискать благоволение как франкского рыцарства, так и стекавшихся на Святую землю пилигримов и латинского клира[814]. В пределах покоренной франками Святой земли, Танкред пользовался de facto независимым положением, ни в чем не уступая своему номинальному, иерусалимскому сюзерену — «Защитнику Гроба Господня» Готфриду Бульонскому. Тот факт, что после взятия Иерусалима Танкред предпочел не возвращаться в Антиохию[815], но обратился всецело к созданию и укреплению собственной сеньории в Галилее, наглядно свидетельствует не только о его энергии и склонности к независимости, но и о том, что Боэмунд и Танкред явно предпочитали держаться в стороне друг от друга[816]. Однако, после пленения Боэмунда, Танкред готов был оставить свои владения в Галилее, т. к. в Иерусалиме к власти пришел его давний недруг — Бодуэн I Одесский, наследовавший своему брату Готфриду и принявший, во время рождественского богослужения в базилике Вифлеема, золотой венец «короля Иерусалимского». Пребывание этих двух соперников на единой территории рано или поздно привело бы к междоусобной войне (что они уже продемонстрировали в 1097 г. в Киликии). В марте 1101 г. Танкред отбыл на север — к Антиохии, условившись с королем Бодуэном, что он сможет вновь принять княжество Галилейское, если вернется в течение года и трех месяцев[817].

Утверждение Танкреда в Антиохии. Города равнинной Киликии и их завоевание

Весной 1101 г. Танкред прибыл в Антиохию. Если верить «Истории священной войны», Танкреда даже не впустили в город, покуда он не принес клятву верности Боэмунду[818]. Торжественную инвеституру Танкреда как князя-регента Антиохии совершили латинский Патриарх Бернард Валенский и находившийся в городе папский легат — кардинал Морис дель Порто[819]. Однако, если на первых порах Танкред «чувствовал себя скорее гостем, нежели князем»[820], то вскоре он дал понять франко-нормандским баронам, что в его лице они обрели энергичного, предприимчивого, беспощадного к врагам правителя. Свое первое правление в Антиохии Танкред всецело посвятил войне с Византией. Укрепив свою власть над княжеством и отстранив графа Бодуэна II Эдесского от участия в делах Антиохии[821], Танкред собрал войска антиохийских баронов и повел их через Аманос, в Киликию. Начав свою первую войну с ромеями, летом 1101 г., Танкред в полной мере продемонстрировал умение вести внезапную, яростную наступательную кампанию, в лучших традициях Гвискара и других нормандских завоевателей. Стоявшие в Киликии ромейские гарнизоны явно не ожидали, что после пленения Боэмунда нормандцы Антиохии успеют так быстро восстановить свои силы и решиться на новое наступление. Как писал об этом Рауль Канский, Танкред «стремился расширить рубежи княжества до пределов, которыми кратковременно правил Боэмунд, но которые затем урезали греки. Поэтому он со всей стремительностью и яростью обратился против Мамистры, Аданы и Тарса, вторично покорив то, что было потеряно из-за небрежения его предшественника»[822]. Когда осенью 1101 г. разрозненные, малочисленные отряды крестоносцев «арьергардного похода», пройдя Анатолию, добрались до Киликии, они увидели, что все города и земли этого региона уже покорены и находятся под властью нормандского князя Антиохийского[823]. Танкреду была подвластна вся равнинная Киликия, от Тарса и Лонгиниады на западе, до склонов Аманоса и замка Сервантикар на востоке. Форпостами Византии оставались только Латакия и Мараш[824].

В позднейших исследованиях и в средневековых нарративных источниках, затрагивающих историю Киликии X–XIV вв. можно встретить множество упоминаний о том, как ромеи, армяне, сельджуки, франки или мамлюки завоевали «Таре, Адану и Мамистру». При этом фактически ни в одной монографии или статье не приводятся описания этих городов и их состояния в эпоху крестовых походов. Следовательно, не создается и ясного представления о том, за что (в торгово-экономическом, материальном отношении) с таким ожесточением итак часто воевали христианские и мусульманские правители Малой Азии и Леванта. В связи с этим, считаем необходимым привести, по крайней мере, краткое описание Мамистры, Тарса и Аданы. Мамистра (Мопсуестия или, как ее называли армяне, Мсис) была крупнейшим городом восточной Киликии. На протяжении всего XII в. она играла центральную роль в столкновениях ромеев, киликийских армян и антиохийских франков. На рубеже XI–XII вв. Мамистра представляла собой два города, которые были разделены рекой Пирам (Джихан). Над бурными водами Пирама, в эпоху римского правления, был возведен каменный арочный мост, который по сей день остается, пожалуй, самым знаменитым памятником Мамистры[825]. В «Книге Рожера» Аль-Идриси можно найти следующее описание Мамистры: «Город состоит из двух городов, расположенных на двух берегах реки Джихан. Между ними возвышается каменный мост (…) оба города окружены обширными садами и полями. Река Джихан вытекает из земли румов (т. е. из Анатолии. — С. Б.) (…) и впадает в море в 12 милях от города»[826]. Эту особенность Мамистры — разделение города на две части руслом реки Пирам, отмечала и Анна Комнина[827]. Мамистра была важным торговым городом, в частности — одним из центров левантийской торговли мехом. Якут аль-Хамави упоминает о том, что в Мамистре «обрабатывают меха, которые затем вывозят во все концы мира. Цена за одну шкурку подчас достигает 30 динаров»[828]. В городе было несколько церквей, принадлежащих как грекам, так и армянам. Церкви Мамистры (как и сам город) были дотла разорены и мамлюками, однако в 1956 г. на месте старого города были произведены раскопки византийской базилики IV в., пол которой был украшен уникальными мозаиками V–VI вв.[829]. Православная епархия Мамистры (Мопсуестии) первоначально была частью митрополии Аназарва, однако с IX и вплоть до XIV в. епархию возглавлял архиепископ, отвечавший непосредственно перед Антиохийским патриархом[830]. Возвышение епархии Мамистры является прямым свидетельством процветания как самого города, так и его греческой общины. Отталкиваясь от большого количества византийских надгробий и надписей, сохранившихся на старых городских кладбищах, В. Ланглуа определил, что в Мамистре, вне всякого сомнения, процветало греческое население[831]. Главным городским укреплением, помимо разнородных и не слишком надежных крепостных стен, служила мощная византийская цитадель, «возвышающаяся на горе к югу, напротив Мамистры. Она отделена от самого города мостом, ведущим к Адане, и была возведена для защиты этой переправы»[832]. Еще в середине XIX в., согласно описаниям Виктора Ланглуа, можно было «увидеть башни и стены, в брешах меж которыми растут травы и ежевика, служащие кормом для пасущихся здесь овец и коз»[833]. Мамистра была не просто богатым торговым, ремесленным и сельскохозяйственным центром, но и важнейшим опорным пунктом на стыке между равнинной и нагорной Киликией, а также на пути от Тарса и Аданы — к горам Аманоса, Марашу и Антиохии. Этим, во многом, объясняется и страстное желание князей Антиохийских к завоеванию и удержанию этого города, желание, которое будет вновь и вновь проявляться в правление Танкреда, Раймонда де Пуатье и Боэмунда III.

Таре имел еще большее, непреходящее стратегическое значение для восточного Средиземноморья. Город, расположенный на реке Кидн, к западу от перевала Киликийских Врат, контролировал путь из Анатолии в Киликию и Сирию. На протяжении веков Таре оставался столицей (или, по крайней мере, одним из основных центров) персидской, селевкидской, римской, арабской, византийской и армянской Киликии. Для христианского мира Таре приобрел особое значение и как родина Апостола Павла. После завоевания императором Никифором II Фокой в 965 г. и вынужденного исхода мусульман из Киликии, население Тарса почти полностью составили христиане — преимущественно греки и армяне, но также и сиро-яковиты. Таре был кафедральным городом греческого и сиро-яковитского митрополитов, а также и армянского архиепископа. Причем в иерархии православной Церкви митрополит Тарса занимал второе по чести место среди двенадцати митрополитов Антиохийского Патриархата[834]. Среди церквей города господствующее положение первоначально занимали собор Св. Апостола Павла (построенный императором Маврикием и в XII в. полностью перестроенный антиохийскими франками) и церковь Пресвятой Богородицы, также, вероятно, восходящая к ранневизантийскому периоду[835]. В XII в. в Тарсе был возведен и армянский кафедральный собор, освященный в честь Св. Апостола Петра и Св. Софии. В Х–XII вв. Таре славился как богатый, многолюдный и превосходно укрепленный город. Якут аль-Хамави, в частности, отмечал внушительные укрепления города: «В Тарсе двойные стены, огражденные широким рвом, а также шесть врат»[836]. Ныне от этих укреплений сохранились лишь одни портовые ворота. Как и уничтоженные в XIX в. крепостные стены, они представляют собой арабо-византийскую постройку, хоть и получили название «Врат Клеопатры»[837]. В северо-восточной части Тарса располагалась цитадель, построенная (или фундаментально перестроенная) ромеями[838]. При цитадели находилась церковь, освященная в честь прославленного воина-мученика Феодора Стратилата[839]. В «Книге Рожера» Аль-Идриси Таре описан как «великий город, обнесенный двойным рядом каменных стен. В городе множество товаров, а население его крайне многочисленно. Земля в этом месте невероятно плодородна»[840].

Стоит отметить, что Адана (в отличие от Тарса и Мамистры) до нормандского похода 1101 г. не была еще зависима от князя Антиохийского[841]. Этому новому «приобретению» Танкреда стоит, хоть раз, уделить немного внимания, т. к. подчинение подобного города никак не может считаться второстепенным завоеванием. Средневековая Адана располагалась на западном берегу реки Сар. В описаниях арабских и персидских историков, Адана предстает как «приятный город, с плодородными землями (…) хорошо укрепленный и многолюдный»[842]. Земли Аданы славились своими виноградниками, что отмечал в свое время Виктор Ланглуа[843]. Со времен римского господства в городе возвышались действующий акведук и огромный арочный мост через реку Сар, воздвигнутый императором Адрианом и укрепленный Юстинианом[844]. В эпоху арабского владычества близ этого моста, по приказу халифа Харун аль-Рашида, была построена цитадель города[845]. После заселения Киликии армянами (в X–XI вв.), Адана, наряду с Тарсом, оставалась одним из основных центров сосредоточения киликийских греков и мелькитов. В городе находилась действующая православная митрополичья кафедра[846]. В годы Первого крестового похода (в 1097 г.) Адана, как уже говорилось выше, была завоевана армянским князем Ошином Хетумидом, который самостоятельно изгнал сельджуков и оказал поддержку крестоносцам. Начиная с 1101 г. (а затем повторно — с 1109 г.), благодаря завоеваниям Танкреда, этот благополучный, полуармянский, полугреческий город вошел в состав нормандского княжества Антиохийского. Хотя нельзя не отметить, что антиохийские франки придавали Адане меньшее значение, нежели Тарсу или Мамистре. В Адане так и не была учреждена латинская епископская кафедра (хотя греческая митрополия, вероятно, была упразднена), а франко-нормандские сеньоры Киликии предпочитали именоваться «сеньорами (или князьями) Тарса и Мамистры», не включая Адану в свой титул.

Вторая осада и взятие Латакии (1101–1103)

Осенью 1101 г., укрепив свое положение в Киликии, Танкред, наконец, обратился к Латакии. Во второй раз за последние два года этому греко-мелькитскому городу суждено было испытать ярость нормандских князей Антиохии. Крупнейший портовый город Сирии, беспрепятственно получавший припасы и пополнения с византийского Кипра, необходимо было прежде всего блокировать с моря. Очевидно, во время этой второй нормандской осады Латакии (и первой осады Танкреда), блокада города была возложена на генуэзцев. Еще весной 1101 г. Танкред заключил союз с генуэзцами, чьи эскадры курсировали у берегов Леванта. Согласно хартии, дарованной Танкредом и подписанной в 1101 г. в курии Св. Петра, генуэзские консулы получали подтверждение своих прав на владения в Антиохии, которыми их наделил Боэмунд («от Оронта до квартала Амальфитанцев», с церковью Св. Иоанна), треть ренты, поступающей «от моря и земли», квартал в еще непокоренной Латакии («от церкви с колодцем до гавани и замка Св. Илии»), и аналогичные привилегии (т. е. квартал и треть дохода) «в каждом городе и порте, взятом при помощи генуэзцев»[847]. Латакия была хорошо укреплена и не испытывала недостатка в войсках и провианте. Под командованием императорского наместника — Андроника Цинцилука, помимо ромейских войск, находилось и несколько сотен провансальских крестоносцев, оставленных в городе графом Раймондом Сен-Жилльским после первой нормандской осады (1099 г.). Однако Танкред не намерен был ограничиваться лишь блокадой города; он велел своим войскам штурмовать сухопутные стены, будучи уверенным, что рано или поздно «стена не устоит перед нашими топорами и лестницами»[848]. Как впоследствии писал Рауль Канский, «жители покинули свои безопасные укрытия и взялись за оружие. Тяжелые камни, словно дождь, падали с башен. Ни одна из сторон не жалела брошенных копий. Никто внутри городских стен не знал покоя. Страх смерти изгнал страх перед противником»[849]. Осаде было суждено продлиться более полутора лет, с осени 1101 до ранней весны 1103 г.[850].

Благо, Танкред мог позволить себе на протяжении многих месяцев держать войска своих рыцарей и баронов у стен города, т. к. на Востоке служба вассала не была ограничена карантеном. Сам Танкред неоднократно покидал осаду, когда обстоятельства требовали его присутствия в Антиохии или других частях Латинского Востока. На рубеже 1101–1102 гг. он часто находился в Антиохии, где принимал и великодушно снабжал всем необходимым добиравшихся до его владений вождей «арьергардного» крестового похода (герцога Гильома IX Аквитанского, Вельфа Баварского, графов Этьена Блуасского, Этьена Бургундского и Гильома II Неверского). Летом 1102 г. Танкред, со значительной частью антиохийского войска, даже совершил дальний поход в Палестину, на помощь к королю Бодуэну I Иерусалимскому, разбитому фатимидской армией у Рамлы[851]. Подобная военная активность не может не привести нас к вопросу о военных (прежде всего — людских) ресурсах Танкреда и самого княжества Антиохийского. Если в Иерусалиме первоначально наметилась катастрофическая нехватка людей и «Защитник Гроба Господня» (Готфрид Бульонский) вынужден был довольствоваться тремя сотнями рыцарей и 2.000 пеших воинов[852], то на севере — в пределах княжества Антиохийского и графства Эдесского положение было совершенно иным. Во время рождественского паломничества, зимой 1099 г., князь Боэмунд I Антиохийский и граф Бодуэн I Эдесский привели с собой в Иерусалим и Вифлеем более «25.000 человек обоих полов, как пеших, так иконных»[853]. Естественно, в это число, приведенное участником паломничества — Фульхерием Шартрским, входили не только рыцари и сержанты, состоявшие на службе у князя Антиохии и графа Эдессы, но также и находившиеся в Сирии пизанцы и генуэзцы, армянские воины, многочисленные нонкомбатанты (женщины, латинские клирики и пилигримы, монахи и паломники из числа восточных христиан). Однако число паломников, пришедших из северной (бывшей византийской) Сирии создает вполне четкое представление о людских ресурсах и военной мощи франкских княжеств Антиохии и Эдессы[854]. В 1104 г. армия Антиохийского князя, выступившая на помощь к графу Бодуэну II Эдесскому, насчитывала более 10.000 человек (3.000 рыцарей иконных сержантов и 7.000 пеших воинов)[855]. Так что в период первого правления Танкреда (1101–1103 гг.) княжество Антиохийское отнюдь не испытывало затруднений с людскими ресурсами, что позволяло нормандскому князю удерживать под своей властью обширные покоренные территории, вести осаду Латакии и, одновременно, сохранить достаточное число войск под своим непосредственным командованием для таких кампаний, как поход в Палестину (1102 г.). Все это также ясно говорит о том, что плодородные долины едва вышедших из-под власти империи Сирии и Киликии оказались для франкских рыцарей, пилигримов и переселенцев более привлекательными, чем каменистые просторы Святой земли.

Еще одним ударом по положению империи на Ближнем Востоке стало пленение графа Раймонда Сен-Жилльского, на заре 1102 г. Напомним, что могущественный граф Тулузы, Сен-Жилля и Прованса был, пожалуй, наиболее ожесточенным латинским противником Боэмунда и самой идеи нормандского утверждения в Антиохии. Подобно Готфриду, Боэмунду и Танкреду, граф Раймонд не собирался покидать Востока, невзирая ни на преклонный возраст[856], ни на тот факт, что ему принадлежал один из наиболее богатых и благополучных регионов латинского Запада[857]. Оставаясь верным союзником и вассалом императора Алексея I Комнина, Раймонд готов был вступить в войну против нормандцев[858]. В августе 1099 г. он, совместно с другими вождями Первого крестового похода, сорвал первую нормандскую осаду Латакии и, оттеснив Боэмунда, принял власть над городом от имени василевса. В следующем году Раймонд отбыл к императорскому двору, в Константинополь, однако в Латакии остались верные ему провансальские и каталонские крестоносцы[859]. Летом 1101 г. граф Раймонд, по поручению Алексея I Комнина, возглавил один из контингентов «арьергардного крестового похода» во время перехода через Малую Азию. Тогда он потерпел страшное поражение и едва не погиб, когда ведомая им колонна «вооруженных паломников» была уничтожена тюрками в битве у Мерсивана. Зимой 1101 г. граф Раймонд вновь отправился в Левант, решив возвратиться к своим крестоносцам, стоявшим в Латакии.

Возвращение на Ближний Восток главного «крестоносного» врага молодого княжества Антиохийского, причем врага, посланного непосредственно василевсом и снабженного запасами имперского золота, не сулило нормандцам ничего хорошего. Как об этом впоследствии писал капеллан Танкреда Рауль Канский: «Ненависть была общей причиной, объединившей этих мужей (т. е. графа Раймонда и василевса Алексея. — С. Б.) Антиохия была врагом для каждого из них. Так, говорю я, Раймонда отправили с великими дарами, чтобы он сразился с общим врагом, с сыном маркиза (Танкредом. — С. Б.)»[860]. Однако застигнутые штормом в проливе между Кипром и Киликией, корабли Раймонда принуждены были пристать к берегу, близ киликийской Лонгиниады. Ступив на берег, Раймонд него свита оказались во владениях князя Антиохийского, что не сулило им ничего хорошего. Их худшие опасения незамедлительно оправдались; провансальцы и ромеи были окружены и взяты под стражу войсками антиохийского барона Бернарда Чужака, державшего Таре и Лонгиниаду[861]. Великий крестоносец и правитель Прованса, вместе со всеми сокровищами и дарами, полученными от ромейского императора, оказался пленником осевших на Востоке нормандцев. Это обстоятельство, не без язвительности, отмечает Рауль Канский: «Алексей, ты сам отправил сокровища Танкреду. Галеры Раймонда, груженные твоими дарами, едва не потонули. Пройдя множество мест, сопровождаемые недобрыми предзнаменованиями, они (…) были доставлены в сокровищницу твоего врага, попав в гавань близ города Тарса (т. е. в Лонгиниаду). Потрепанные штормом, они попали в руки своих врагов»[862]. Номинальным предлогом к пленению Раймонда послужило то, что он предал доверенные его попечению войска «арьергардного крестового похода», оставив «на избиение ломбардцев и прочих, выступивших в этот поход»[863].

Вскоре Бернард Чужак переправил Раймонда и захваченную вместе с ним добычу к своему сюзерену, очевидно, откликнувшись на прямой приказ Танкреда. Рауль Канский, в частности, упоминает о том, что Танкред, едва прослышав о пленении Раймонда, «велел доставить к нему в Антиохию и графа, и греческие сокровища»[864]. Но плененному Раймонду не суждено было задержаться и в Антиохии; по словам Матфея Эдесского, Танкред «воспользовавшись случаем, захватил Сен-Жилля и доставил его, закованного в цепи, в замок Сарандави (т. е. Сервантикар)»[865]. Неприступная крепость, высеченная в скале и возвышающаяся над южным берегом Пирама, на поросших елями северных склонах хребта Аманос, Сервантикар стал новой темницей для графа Сен-Жилльского[866]. Можно только догадываться о том, какая судьба ожидала бы Раймонда, если бы за него не вступился латинский Патриарх Антиохии и стекавшиеся в столицу княжества вожди «арьергардного крестового похода» (Гильом Аквитанский, Этьен Блуасский, Гильом Неверский и т. д.). Согласно хронике Матфея Эдесского, за графа Раймонда вступился и Патриарх Бернард Валенский, а также латинский клир Антиохии. «Патриарх франков и другие клирики вступились за него перед Танкредом, и тогда он вернул ему свободу»[867]. Альберт Аахенский, в свою очередь, пишет о том, что вожди «арьергардного» похода, возмутившись тем, что «их брат, христианский князь, брошен на произвол и закован в цепи (…) взмолились, что было сил, к Танкреду, дабы он, ради Христа, отпустил столь великого князя»[868]. Вняв мольбам латинского клира и западных крестоносцев, Танкред освободил Раймонда «при условии, что он более не посягнет ни на какие земли по эту сторону от Акры (т. е. к северу от Акры. — С. Б.) и, дав связующую клятву, не преступит ее»[869]. Рауль Канский подтверждает то, что Раймонд «поклялся во всем, в чем ему было приказано»[870]. Примечательно, что ни Альберт, ни Рауль Канский ни слова не говорят о том, что Танкред вернул Раймонду изъятые у него сокровища (чего, очевидно, и не произошло).

Когда Раймонд был освобожден, он, вместе с остальными вождями крестового похода, продолжил поход в пределы Иерусалимского королевства. Однако, он быстро отказался от идеи повторного паломничества ко Святому Гробу, приступив к завоеванию южной Сирии и Ливана, о чем будет сказано ниже. Пленение Раймонда можно с полным основанием считать бескровной победой Танкреда, прямо отразившейся на положении восточных владений Византии. Граф Сен-Жилльский — как наиболее видный латинский вассал императора, был унижен, а предоставленные ему сокровища перекочевали в казну князя Антиохийского. Более того, во исполнение условий клятвы, данной Танкреду, граф Раймонд вывел свои войска из Латакии, тем самым существенно ослабив императорский гарнизон и открыв путь для скорейшего нормандского завоевания города.

Решив проблему пребывания в Леванте графа Раймонда Сен-Жилльского и добившись исхода провансальцев из центральной Сирии, Танкред смог сконцентрировать все силы и все свое внимание на осаде Латакии. Невзирая на отступление провансальцев, ромейский гарнизон, находившийся под командованием Андроника Цинцилука, отнюдь не намерен был сдаваться без боя. Во время осады армия антиохийского князя страдала от постоянных вылазок и контратак со стороны ромейских войск[871]. Столкнувшись с регулярными нападениями на свой лагерь, Танкред решил воспользоваться чрезмерной решимостью ромеев. Он велел водрузить огромный, богато украшенный шатер на окраине лагеря, ввиду стен Латакии. Перед рассветом Танкред собрал антиохийских рыцарей, «велев им построиться в тени, верхом на своих лошадях». По приказу князя они должны были броситься из засады на вышедших в поле ромейских воинов. Днем значительную часть франков, на виду у защитников Латакии, отправили для сбора провианта, создавая иллюзию еще большей уязвимости лагеря осаждавших. Вскоре ромейская конница и пехота выступила за пределы городских стен, атаковав лагерь противника. Однако когда в лагере начались затяжные бои, и ромеи, по своему обыкновению, собрали добычу и устремились назад к городу, путь им перерезала вылетевшая из засады рыцарская конница князя Антиохийского. Отступавшие, рассредоточенные, частично нагруженные добычей ромеи не могли устоять перед атакой франко-нормандских рыцарей и были либо перебиты, либо пленены вблизи стен города, на глазах у своих соратников и сородичей, оставшихся в Латакии[872]. Это поражение, в сочетании с полуторалетней осадой и морской блокадой города, подорвало силы оборонявшихся. «Оставшиеся стражи города были малочисленны и охвачены страхом. Они более не возлагали надежд ни на городские стены, ни на свое мужество. Они просили мира и предложили передать стены подступавшим, если будет достигнуто соглашение об их безопасности. Эти условия вполне удовлетворяли князя»[873]. По словам Анны Комниной «Цинцилук, видя упорство Танкреда и трудность своего собственного положения, запросил помощи с Кипра. Но так как на Кипре медлили, он оказался в отчаянном положении и, мучимый осадой и голодом, предпочел сдать крепость»[874]. Ранней весной 1103 г. Танкред принял капитуляцию Андроника Цинцилука; ромейские воины покинули город, отплыв на Кипр. Латакия впервые перешла под власть Антиохийского князя.

Возвращение Боэмунда. Франко-нормандское завоевание Марата и Элъбистана

За два года правления (с весны 1101 г. до весны 1103 г.) Танкред вдвое расширил территорию княжества Антиохийского, причем исключительно за счет византийских владений. Ромейская держава потеряла богатые города и обширные земли равнинной Киликии, и, конечно же, Латакию — лучший порт сирийского побережья и крупнейший греческий анклав северной Сирии. Став регентом Антиохии, Танкред проявил поразительную энергию, честолюбие и талант настоящего нормандского завоевателя. Однако в одном он выказал совершенно несвойственную его характеру вялость и отстраненность — в деле сбора выкупа за плененного князя Боэмунда. Как об этом писал Рауль Канский: «В то время, сбор выкупа за Боэмунда довлел над народом, в особенности над графом Бодуэном (т. е. Бодуэном II де Бургом), который был ожесточенным врагом Танкреда. Бодуэн досаждал антиохийцам предупреждениями, мольбами и упреками, чтобы они сделали все от них зависящее, чтобы добиться освобождения Боэмунда (…) Патриарх Бернард также предпринимал великие усилия (…)»[875]. Танкред же, по словам Рауля, «не препятствовал этим усилиям, хотя возвращение Боэмунда положило бы конец его продолжавшемуся благоденствию»[876]. «Не препятствовать» не значит участвовать. Альберт Аахенский пишет о том, что заточенному в Никсаре Боэмунду было позволено рассылать гонцов к франкам, и что «он посылал ко всем своим сородичам и друзьям, не только в Антиохию, но ив Эдессу, и на Сицилию, для сбора денег»[877]. Ордерик Виталий, в свою очередь, упоминает, что Боэмунд направлял некоторых своих соратников, разделявших с ним тяготы плена, в Антиохию для ведения переговоров и переправки выкупа; эти посольства возглавляли Ричард Салернский и некий Саркис (очевидно — один из знатных армянских или сирийских воинов, состоявших на службе у князя Антиохийского)[878]. Выкуп, согласно «Деяниям Танкреда» составил «10 мириад Михаилов»[879], т. е. 100.000 золотых иперпиров чеканки императора Михаила VII Дуки (ценившихся более, нежели девальвированные иперпиры Алексея I Комнина), что подтверждает и Альберт Аахенский, и Матфей Эдесский, и Ибн аль-Асир[880]. Единственным вкладом Танкреда можно считать данное им разрешение отпустить нескольких знатных мусульманских пленников, томившихся в Антиохии, в качестве «присовокупления» к выкупу за Боэмунда[881].

Из «Деяний Танкреда» мы знаем, что во главе франков, радевших за скорейшее освобождение Боэмунда, стояли латинский Патриарх Антиохии Бернард и граф Бодуэн II Эдесский. Матфей Эдесский предоставляет нам сведения и еще об одном человеке, который принял действенное и щедрое участие в выкупе Боэмунда; речь идет об армянском князе Гох Василе, правителе Рабана и Кайсуна (Кишума). Согласно хронике Матфея, «Боэмунда выкупили за 100.000 тахеганов, благодаря вмешательству и щедрости великого армянского князя Гох Василя. Именно он предоставил средства для выкупа, в то время как граф Антиохии (т. е. Танкред. — С. Б.) не внес ничего»[882]. Далее Матфей описывает хлопоты, с которыми Гох Васил собирал необходимую сумму для выкупа, и переходит к встрече Боэмунда и Васила. Когда выкуп был внесен, Гох Васил отправился к рубежам своего княжества, которые граничили с владениями Данишменда-гази, «чтобы встретить освобожденного Боэмунда, которого он с величайшими почестями принял в своем дворце, где преподнес великолепные дары. Не меньшую щедрость он проявил и к тем, кто сопровождал Боэмунда; его дары равнялись 10.000 тахеганам. Спустя несколько дней Боэмунд отправился в Антиохию, став, после принесения священных клятв, приемным сыном Гох Василя»[883]. Итак, Рауль Канский пишет о рвении и преданности графа Бодуэна II Эдесского, Матфей Эдесский — о необычайной щедрости армянского князя Гох Василя, чье участие привело не только к установлению союза между княжествами Антиохии и Кайсуна, но и торжественной церемонии усыновления Боэмунда. Стремление двух ближайших к Антиохии христианских правителей (Бодуэна II Эдесского и Гох Василя) выкупить Боэмунда объясняется не только желанием освободить своего «собрата», но и очевидным неприятием Танкреда, чьи неукротимые амбиции и поразительные военные успехи, вероятно, внушали им серьезные опасения. О том, что рвение Бодуэна де Бурга в деле выкупа Боэмунда было вызвано его враждой с Танкредом, прямо пишет Рауль Канский[884]. И следует отметить, что этим опасениям Бодуэна II де Бурга и Гох Василя впоследствии суждено было в полной мере оправдаться.

В конце весны 1103 г. Боэмунд вернулся в Антиохию[885]. Он был торжественно встречен нобилитетом, клиром и населением города. Танкред, естественно, сложил с себя регентство, не оспаривая прав своего дяди на престол. Однако он, вероятно, выдвинул свои права на завоеванную им равнинную Киликию и Латакию[886]. Здесь ему суждено было пережить и разочарование, и унижение. Боэмунд отказался признавать сеньориальные права Танкреда в Латакии и Киликии и отрешил его от командования армией. Как об этом писал Рауль Канский, Танкред был «принужден отдать Латакию, Мамистру, Адану и Таре, которые он завоевал собственными силами, тому, кого только освободили из цепей и оков. Так, лишенный всего, что ему принадлежало, даже сопровождавшего его войска, он вынужден был вымаливать право владения двумя малыми городами»[887]. Эта жесткость Боэмунда, вне всякого сомнения, была вызвана безучастностью Танкреда в деле выкупа законного князя Антиохийского[888]. Подобное отношение в очередной раз подтверждает, что отношение между двумя нормандскими завоевателями Сирии были далеко не простыми и отнюдь не дружескими. Первое правление Танкреда в Антиохии пришло к стремительному завершению; претерпев унижение, он все же не вернулся в Галилею (срок его владения княжеством уже истек), а остался в Сирии, в тени своего сородича и сюзерена.

Поскольку, благодаря кампаниям Танкреда, ромеи были отброшены далеко на запад, и, за исключением Мараша, у них не осталось ни одного города или крепости к западу от Селевкии, Боэмунд смог сосредоточиться на войнах с мусульманами. В правление Танкреда эмиры Алеппо, Хомса и Дамаска поочередно разоряли южные и юго-восточные окраины Антиохийского княжества[889]. Боэмунд, в первую очередь, посвятил себя новой войне с Алеппским эмиратом. Он разорил мусульманские поселения между Антиохией и Алеппо[890] и заставил эмира Рыдвана выплатить дань в размере 7.000 динаров и 10 кровных арабских скакунов[891]. Вскоре после этих побед антиохийские и эдесские франки все же обратились против последней ромейской твердыни Сирии — Марата. Стоит отметить, что Марат был сдан не князю Антиохийскому, но одному из баронов графства Эдесского — Жослену де Куртенэ. Согласно хронике Матфея Эдесского, «В том же году (т. е. в начале 1104 г.) греки потеряли Марат. Князь князей (Татул. — С. Б.) покинул город, сдав его Жослену. Он продал почитаемый образ Пресвятой Богородицы великому армянскому князю Торосу, сыну Константина, сыну Рубена, и отбыл в Константинополь»[892].

Жослен — человек, сыгравший одну из ведущих ролей истории франкской Сирии, был вторым сыном сира де Куртенэ, одного из французских феодалов, державших земли на Луаре. По материнской линии он приходился двоюродным братом Бодуэну де Бургу[893]. Он прибыл на Восток в 1102 г., во время «арьергардного крестового похода», оказавшись в числе немногих рыцарей, уцелевших после перехода через Анатолию и дошедших до Сирии. Оказавшись в Леванте, Жослен перебрался ко двору своего кузена, в Эдессу. Бодуэн де Бург предоставил своему двоюродному брату крупнейшую сеньорию графства Эдесского — Турбессель (Тель-Башир), что сделало Жослена одним из наиболее состоятельных франкских баронов Сирии. Сеньория Жослена находилась на западном берегу Евфрата, на стыке графства Эдесского и княжества Антиохийского. В 1103 г. Жослен, как сеньор Турбесселя, очевидно принимал участие в кампаниях Боэмунда I Антиохийского против Алеппского эмира. Если же принять во внимание, что франки Антиохии и Эдессы совместно принимали участие в рейдах против Алеппо, вполне вероятно, что они могли вместе выступить и против византийского Марата. Во всяком случае, кажется невозможным, чтобы Боэмунд остался в стороне и позволил одному из баронов графства Эдесского осаждать столь необходимый его княжеству город. И совершенно невозможно предположить, чтобы Марат, сего мощными укреплениями и гарнизоном, могли успешно осадить войска одной лишь франкской сеньории, даже такой обширной и богатой, как Турбессель. Скорее, город был осажден объединенной армией антиохийских и эдесских франков, а сдан Жослену в отсутствие Боэмунда. Вероятно, именно этим можно объяснить то, что Жослен успешно утвердил свои сеньориальные права на Мараш.

Остается вопрос — где в момент сдачи Марата находился Боэмунд? Из хроники Михаила Сирийца мы знаем о том, что в 1104 г. князь Боэмунд совершил дальний рейд на север, где «захватил Абластаин (т. е. Эльбистан. — С. Б.) и всю область Джихана»[894], т. е. земли у истоков реки Пирам (Джихан), протекавшей через Мамистру и впадавшей в Средиземное море. Эльбистан находится примерно в 70 км к северо-востоку от Марата. Однако из-за труднопроходимых хребтов восточного Тавра, дорога меж двумя городами, пролегающая вдоль русла реки Пирам, более чем в два раза превышает это расстояние. Население Эльбистана составляли, преимущественно, армяне[895]. Это расширение владений сирийских франков на север — к Марату и Эльбистану, имевшее место в течение одного года, скорее всего, было частью единой наступательной кампании, нежели чередой разрозненных, параллельных походов. Вполне вероятно, что когда основная армия антиохийских и эдесских баронов осаждала Мараш, Боэмунд, передав командование тому же Жослену, как наиболее могущественному барону, отправился на северо-восток, для завоевания Эльбистана. На наш взгляд, это наиболее правдоподобная реконструкция событий, хотя, опять же, сугубо гипотетичная, т. к. и о сдаче Марата, и о завоевании Эльбистана хронисты оставляют достаточно обрывочные упоминания. Тем не менее, сходных версий придерживались и Рене Груссе, и Рансимен[896]. Итак, архонт архонтов Татул сдал Марат и отбыл в столицу Ромейской империи; подпав под власть франков, город стал одним из главных оплотов латинского господства в северной, византийской Сирии. На протяжении почти полувека он оставался центром великой сеньории (или графства) Марата. Судьба Марата крайне показательна. Один из великих христианских городов Сирии, он был первоначально передан франкскими крестоносцами Византии, чтобы спустя семь лет, пережив две осады, быть покоренным теми же, оставшимися на Востоке франками.

Битва у Харрана и ее последствия для франко-нормандцев Антиохии (1104)

Покончив с Марашем, франки Антиохии и Эдессы вновь обратились к войнам против сарацин. В апреле 1104 г. в пределы графства Одесского началось вторжение тюркских войск эмира Сокмана ибн Артука и Джекермиша, эмира Мосула. Бодуэн, «пораженный нежданному появлению столь многочисленной орды (…) чрез послов призвал Боэмунда и Танкреда прийти к нему на помощь и привести с собой свежие силы»[897]. Получив известия от графа Бодуэна II, князь Боэмунд I Антиохийский «пересек Евфрат в сопровождении Патриарха (Бернарда), Танкреда и Жослена, который в то время правил городом Марат»[898]. Армия князя Антиохийского и сопровождавших его эдесских баронов с западного берега Евфрата насчитывала, если верить Альберту Аахенскому, 3.000 конных и 7.000 пеших воинов[899]. Соединившись с основными силами графа Бодуэна II Эдесского, христианская армия погнала отступавших тюрок к южному течению Евфрата. Однако между городами Харран и Ракка, у притока Евфрата — реки Балих эмиры Мосула и Мардина, под началом которых находилось более 10.000 тюркских, арабских и курдских всадников, неожиданно атаковали франков[900]; так началась великая битва у Харрана (7 мая 1104 г.). Войска графства Эдесского, во главе с самим графом Бодуэном II, увлеченные ложным отступлением тюрок, были окружены и, в своей массе, перебиты. Сам Бодуэн II, вместе с Жосленом де Куртенэ, был взят в плен посреди реки Балих, при попытке отступить через брод, к главным силам армии Боэмунда, которые находились более чем в миле от разбитых рыцарей Эдессы. Антиохийцы и остатки эдесского войска, оставив в руках противника свой лагерь и обоз, с большими потерями отступили на север, страдая от преследовавших тюрок, от обратившихся против них арабов Харрана йот внезапно хлынувших и размывших дороги ливневых дождей[901]. Как писал Фульхерий Шартрский «это столкновение оказалось намного страшнее, нежели все предшествующие битвы»[902]. Единственным франком, выигравшим от этого поражения, был Танкред. Для него битва у Харрана ознаменовала возвращение к власти и активному участию в судьбах Ближнего Востока. Во время похода к Эдессе и Харрану ему была доверена одна из трех колонн франкской армии[903]. В битве при Харране батай Танкреда предпринял единственную успешную контратаку против тюркской конницы, прорвавшись на помощь к разгромленным эдесским франкам и отбив у тюрок плененного латинского архиепископа Эдессы Бенедикта[904]. После пленения графа Бодуэна II и большей части его баронов, князь Боэмунд I Антиохийский взял под защиту графство Эдесское, регентство над которым доверил Танкреду[905].

Катастрофическая для сирийских франков кампания у Харрана в корне переменила расстановку сил на Ближнем Востоке. Весть о страшном поражении огромной франкской армии быстро распространилась по всему Востоку. Как писал Ибн аль-Каланиси, «народ бурно обсуждал эту радостную весть о победе над франками, верил в их уничтожение ив то, что удача отвернулась от них»[906]. Эмиры Джекермиш и Сокман ибн Артук ограничились разорением земель Эдесского графства и осадой самой Эдессы (где их атаки были отбиты Танкредом)[907]. Однако, прослышав о разгроме сирийских франков, против княжества Антиохийского обратились эмир Рыдван Алеппский и император Алексей I Комнин. Эмир Алеппо, опираясь на недовольство и мусульманского, и восточно-христианского населения, отбил у князя Антиохийского большую часть владений к востоку от Оронта, в том числе и «щит Антиохии» — Арту[908]. Алексей I Комнин снарядил против Боэмунда I Антиохийского как сухопутные силы, так и флот, снабженный осадными орудиями, мастерами и войсками для десанта. Ромейская армия вновь завоевала равнинную Киликию, а византийская эскадра отбила у Боэмунда большую часть Латакии, а также закрепилась в других частях сирийского побережья, к югу от гавани Св. Симеона. К концу 1104 г. антиохийское княжество вновь лишилось всех своих владений в Киликии. Едва завоеванные Танкредом Таре, Лонгиниада, Адана, Мамистра безраздельно перешли к ромеям[909]. В Латакии франко-нормандцы удержались лишь на окраине города, в цитадели, где оставался мощный гарнизон из ста рыцарей и пятисот пеших воинов, вовремя усиленный Боэмундом[910].

Последствия битвы при Харране стали первым серьезным кризисом в истории франкской Сирии. Силы антиохийских и эдесских франков были истощены до предела. Значительная часть эдесского рыцарства была перебита, а граф Бодуэн II де Бург находился в плену. Франко-нормандцы Антиохии вынуждены были вести оборонительную войну на два фронта, столкнувшись с наступлением Алеппского эмира на востоке и ромейских армий — на западе. Кроме того, Антиохийский князь должен был взять под свою защиту и графство Эдесское, куда был направлен Танкред. О каких-либо наступательных действиях не могло быть и речи. Франки держали глубокую оборону оставшихся территорий, опираясь на Антиохию, Эдессу, Марат и ближайшие к ним города. Не видя иного выхода из создавшегося положения, князь Боэмунд I Антиохийский принял решение лично отправиться на Запад, чтобы просить помощи у Апостольского престола, а также государей, прелатов и баронов французских и итальянских земель. При этом Боэмунд видел главного, наиболее опасного противника в лице ромейского василевса, а отнюдь не в разделенных сельджукских эмирах; последствия битвы при Харране полностью оправдывали подобное суждение. Решение князя было объявлено на совете баронов и прелатов в антиохийском кафедральном соборе Св. Петра. Регентство над княжеством Антиохийским и графством Эдесским Боэмунд, теперь уже лично, возложил на Танкреда[911]. Поздней осенью 1104 г. Боэмунд, собрав в гавани Св. Симеона флотилию из тринадцати кораблей, вместе с находившимся в Антиохии латинским Патриархом Иерусалима — Даимбертом Пизанским, отплыл на Запад[912].

Папа Пасхалий II и Боэмунд I: благословение похода

Своим путешествием на Запад сын Гвискара отнюдь не решал насущные проблемы основанного им молодого княжества Антиохийского (это, как раз, было возложено на Танкреда). Боэмунд всецело посвятил себя проповеди крестового похода против Византии. Со стратегической точки зрения, его расчет был верен. Завоевание самого Константинополя раз и навсегда решило бы в том числе и проблемы нормандских владений на территории бывших провинций Византии (в Апулии, Калабрии, Сирии, Киликии). В 1105 г., после нескольких месяцев пребывания в своих южно-итальянских владениях, князь Боэмунд I Антиохийский и сопровождавший его Патриарх Даимберт прибыли в Рим, для встречи с Папой Пасхалием II. Подробности этой встречи и переговоров не находят прямого описания в латинских источниках, однако тот факт, что Пасхалий II благословил Боэмунда для проповеди нового похода против Византии, не может вызывать сомнений. Как писала об этом Анна Комнина, Боэмунд «воздействовал на ум первосвященника с целью убедить его в том, что имеет благовидные основания для вражды к ромеям (…) Обманутый словами Боэмунда, папа согласился с ним и одобрил переправу в Иллирик»[913]. Благодаря папскому благословению и последующему «турне» Антиохийского князя по землям Италии и Франции (в 1105–1107 гг.), греко-латинское противостояние вышло на совершенно новый уровень, а проповедь борьбы с ромеями как с «ложными христианами», начатая Боэмундом в 1098–1099 гг. была провозглашена далеко за пределами восточного Средиземноморья.

Когда Боэмунд готовился пересечь Альпы, для проповеди своего похода на землях Франции, Папа Пасхалий II вручил ему «знамя Св. Петра» (vexillum Sancti Petri), знак того, что отныне он действует от имени Римской Церкви[914]. Второй раз в истории, нормандское нападение на Византию получало официальное одобрение Апостольского престола[915]. Благословение Папой Григорием VII Гильдебрандом похода Роберта Гвискара и аналогичное благословение, дарованное Пасхалием II сыну Гвискара, обозначило новую эпоху в истории конфронтации и отчуждения латинского Запада и византийского Востока. По меткому выражению Стивена Рансимена, «соглашение между Боэмундом и Папой Пасхалием (о походе Боэмунда на Византию. — С. Б.) повлияло на разделение церквей Востока и Запада гораздо больше, чем все споры кардинала Гумберта с Михаилом Керуларием»[916]. В качестве папского легата, призванного сопровождать Боэмунда и «призывать и напутствовать» (invitandam et confortandam)[917] тех, кто желал сразиться под его знаменами, Пасхалий II избрал кардинала-епископа Сеньи Бруно Астийского, одного из выдающихся иерархов Римской Церкви, сподвижника почившего Папы Урбана II, бывшего с понтификом при провозглашении Первого крестового похода в Клермоне[918]. На протяжении последующих полутора лет Бруно как папский легат сопровождал Боэмунда, проповедуя новый крестовый поход в Италии и Франции.

Проповедь крестового похода во Франции и Италии (1105–1107 гг.)

Как сказано в «Церковной истории» Ордерика Виталия: «Боэмунд, прославленный герцог Антиохийский (…) прибыл в Галлию в 1106 г. от Рождества Христова, и был с почестями принят всеми западными народами, как главный знаменосец Христианского мира (…), многие тысячи мужей Запада встали под его знамена, отправившись воевать с неверными»[919]. Только «неверными» этими были не сарацины, а ромеи, т. е. те самые «братья, живущие на Востоке», к освобождению которых за одиннадцать лет до похода Боэмунда призывал Папа Урбан II. Французский король Филипп I, отчасти по собственной инициативе, отчасти следуя советам Папы Пасхалия II и его легата, оказал полномасштабную поддержку Боэмунду[920]. Король Генрих I Английский не проявил подобного энтузиазма, воспретив князю Антиохийскому проповедовать его поход в Англии; однако он позволил ему вербовать рыцарей в Нормандии и направил Ансельма Кентерберийского для встречи с Боэмундом в Руане[921]. Между тем, французский монарх принял настолько активное участие в судьбах «Заморской земли», что отдал двух своих дочерей замуж за нормандских князей Антиохии. В пасхальные дни 1106 г. в кафедральном соборе Шартра, в присутствии самого Филиппа I, святой епископ Иво венчал князя Боэмунда I Антиохийского со старшей королевской дочерью — Констанцией. Описание этого оставил будущий аббат Сен-Дени, Сугерий, в своей «Жизни короля Людовика»: «Венчание было отпраздновано с великой пышностью и совершено епископом Шартрским в присутствии короля, сира Людовика[922], множества архиепископов, епископов и нобилей государства»[923]. Сугерий также пишет о потомстве, появление которого установило кровные связи между французскими Капетингами и антиохийскими Отвиллями. «Госпожа Констанция родила сиру Боэмунду двух сыновей, Жана и Боэмунда. Жан умер в Апулии, не достигнув возраста посвящения в рыцари. Но Боэмунд, прекрасный молодой человек, созданный для рыцарства, стал князем Антиохийским»[924]. То, что король Франции породнился к нормандскими князьями Антиохии, не осталось не замеченным ни на Западе, ни на Востоке. Так, Анна Комнина упоминает о том, что «король отдал одну из своих дочерей в жены самому Боэмунду, а другую отправил морем в Антиохию к племяннику Боэмунда — Танкреду»[925]. Младшая дочь короля Филиппа I — девятилетняя Сесилия была отправлена в Антиохию, где в 1106 г. и венчалась с Танкредом[926]. В 1112 г., после смерти Танкреда, Сесилия вышла замуж за графа Понса Триполийского, тем самым связав с Капетингами и графский дом Триполи[927]. Венчание с дочерью французского короля в Шартре и паломничество к мощам св. Леонарда в Лемузен[928] не отвлекли Боэмунда от главной его цели — подготовке западного рыцарства к войне с Ромейской державой.

Уже на свадебных торжествах, в соборе Нотр-Дам де Шартр, Боэмунд «став на ступенях перед алтарем Пресвятой Девы Марии (…) призвал всех рожденных для ношения оружия присоединиться к нему в его походе против императора, обещая предоставить большие и малые города тем рыцарям, которые проявят должную храбрость»[929]. Данным в Шартре обещанием раздачи ромейских городов западным нобилям Боэмунд почти на столетие предвосхитил рождение Латинской Романии, когда на осколках европейских владений империи действительно возникнут государства латинян: королевство Фессалоникийское, герцогство Афинское, княжество Ахейское, Латинская империя Константинополя, герцогство Архипелага. В том же 1106 г. в Пуатье был созван собор прелатов, клира, баронов и рыцарства, на котором князь Боэмунд I Антиохийский и папский легат — Бруно Астийский призывали к паломничеству на Восток[930]. По словам аббата Сугерия, бывшего очевидцем и участником собора, кардинал Бруно «провел торжественный собор, на котором я присутствовал, ибо уже закончил свое обучение; там он принимал участие в различных синодальных делах, но прежде всего уделил внимание пути в Иерусалим, покуда рвение к этому великому предприятию не охладилось. И сам он, и Боэмунд сподвигли многих к этому пути»[931]. Сугерий говорит о «пути в Иерусалим» (Hierosolymitana itinere), но, как известно, эти слова часто обозначали «вооруженное паломничество» как таковое, то есть саму идею принятия креста и отбытия на Восток, для битв за Христа и его Церковь. Если же принять во внимание, что Боэмунд собрал там «великое множество рыцарей» (multo multaque militia) для своего похода на Балканы, совершенно очевидно, что на соборе в Пуатье проповедовали «itinere» как в Иерусалим, так ив Константинополь. Данное утверждение вполне согласуется со словами современника этих событий, Ордерика Виталия, описывавшего балканский поход Боэмунда I Антиохийского именно как третье вооруженное паломничество, как третий, после Первого и «арьергардного», поход западного рыцарства на Восток. Дословно: «В то время начался третий поход народов Запада в Иерусалим (tertio profectio occidentalium in Jerusalem), и огромное, многотысячное скопление народа вступило во Фракию, угрожая попрать византийскую династию»[932]. Стоит обратить особое внимание на то, что среди обвинений, выдвинутых Боэмундом против Алексея I Комнина, было и обвинение в узурпации престола. Для этих целей из Южной Италии был приглашен грек-самозванец, выдававший себя за императора Михаила VII Дуку еще при Роберте Гвискаре. По словам Ордерика Виталия, Боэмунда «сопровождал сын императора Диогена[933] и прочие знатные мужи из Романии и Фракии. Их обвинения против императора Алексея, обвинения в вероломной узурпации наследственных прав на престол, возбудили ярость у неистовых франков»[934]. Впоследствии, сходным обвинениям — в предательстве и вероломном свержении законного императора, суждено будет вновь прозвучать в стане крестоносцев, у стен осажденного Константинополя, в 1203–1204 гг.[935].

Армия князя Боэмунда I Антиохийского и ее вторжение на Балканы (1107 г.)

Здесь, конечно же, нельзя не обратить внимание и на то, какую популярность среди латинских христиан завоевала не просто идея вооруженного паломничества в Святую землю, но и проповедуемый Боэмундом и нормандцами путь на Восток для войны с Византией. Автор «Истории священной войны», писавший в 1130-х гг. в монастыре Монтекассино, говорит о том, что народ стекался к Боэмунду, «желая увидеть его, словно самого Христа»[936]. Ордерик Виталий говорит о том, что: «многие рыцари из разных стран с нетерпением ждали переправы через море, желая сразиться с императором под знаменами герцога», и что Боэмунд «на протяжении двух лет содержал такое количество войск, что совершенно истощил свою казну»[937]. Аналогичное описание оставляет и Анна Комнина: «Боэмунд собрал отовсюду многотысячную армию, вызвал из всех областей и городов графов вместе с их войсками и ускорил переправу в Иллирик»[938]. Очевидно, армия, набранная князем Боэмундом I Антиохийским в Италии и Франции, вызывала изумление, ужас и восхищение современников, что и привело к многократному преувеличению ее численности в латинских хрониках. Даже Альберт Аахенский, хронист, известный своей похвальной склонностью к правдоподобным цифрам, явно впадает в преувеличение, когда говорит о том, что армия Боэмунда I Антиохийского состояла из «12.000 конных воинов и 60.000 пехотинцев»[939]. Фульхерий Шартрский говорит о 5.000 конных и 60.000 пеших воинах[940]. Несколько более правдоподобна цифра, приведенная в хронике Гильома Тирского: «5.000 всадников и 40.000 пеших воинов»[941]. Еще большее доверие вызывает численность, данная в Анонимной хронике Бари: 34.000 пеших иконных воинов[942]. Для перевозки армии был построен флот, состоявший, если верить анонимному хронисту из Бари, из 30 больших галер и 200 прочих кораблей[943]. Корабли и экипажи были предоставлены подвластными нормандцам портовыми городами Южной Италии (Амальфи, Бари, Бриндизи), но также и могущественной Генуей, которую князь Антиохийский и его супруга посещали в 1106 г.[944].

К сентябрю 1107 г. франко-итальянская армия князя Боэмунда была собрана в его европейских владениях, в Апулии, стягиваясь к Бриндизи и Бари. Перед отбытием в кафедральном соборе Бари — в возведенной и опекаемой Боэмундом базилике Св. Николая — была отслужена торжественная литургия, на которой присутствовал Антиохийский князь с супругой, а также бароны и рыцари, отправлявшиеся в поход против ромеев[945]. В числе старших соратников Боэмунда были как французские бароны (Роберт де Монфор, Гуго де Пюисет), так и его итало-нормандские сородичи, в частности его младший брат Ги де Отвилль, герцог Амальфи, и прибывший из Антиохии Ричард Салернский[946]. В качестве капеллана, Антиохийского князя сопровождал поступивший к нему на службу высокообразованный нормандский каноник Рауль Канский — автор, на которого мы уже неоднократно ссылались в ходе данной работы[947].

В начале октября 1107 г. армия князя Антиохийского высадилась на западе Балканского полуострова, в Авлоне. Согласно описаниям Гильома Тирского, Боэмунд «в седьмой день октября высадился на землях вышеупомянутого императора, и в скором времени отвоевал практически все прибрежные города и занял весь Эпир. Вначале он разорил все вышеназванные области, а затем осадил Диррахий, митрополию Эпира, предав огню окрестные земли. Так, он направил свою волю и все свои силы на то, чтобы отплатить за притеснения латинян и, с помощью Божьей, готовился довести свои войска до дальних рубежей империи»[948]. Очевидно, Боэмунд собирался повторить и, на этот раз, победоносно завершить вторжение, впервые инициированное его отцом — Робертом Гвискаром. Но, если во время той, первой войны, войска латинян, шедших к Константинополю возглавлял энергичный, двадцатипятилетний рыцарь Боэмунд, то в 1107 армию французских, нормандских и итальянских крестоносцев на Балканы привел уже умудренный опытом и многими битвами муж, князь Антиохийский, которому шел уже шестой десяток лет. Парадоксально, но во время этого второго нормандского похода Боэмунд совершенно не принял во внимание ни своего главного противника — Алексея I Комнина, ни общего состояния Ромейской державы. Еще при первом вторжении изможденная гражданскими войнами и сельджукскими завоеваниями империя, при поддержке Венеции, смогла выдержать натиск Гвискара и вытеснить нормандцев с Балкан. В 1107–1108 гг. крестоносцам Боэмунда суждено было столкнуться уже с совершенно иной, окрепшей империей, которая входила в эпоху «комниновского возрождения».

Действия Алексея I Комнина: подготовка империи к новой войне (1106–1107)

Конечно же, Алексей I Комнин вряд ли пользовался тем подавляющим численным превосходством, которое пытался отобразить Альберт Аахенский, писавший о ромейском войске исключительно как о «неисчислимой армии» и «бесчисленном множестве туркополов, куманов и печенегов»[949]. Современные исследования убедительно доказывают, что василевс вряд ли мог вывести в поле более 25.000 человек, так что, если отталкиваться от численности войск Боэмунда, данной в Анонимной хронике Бари (34.000 воинов), мы можем говорить скорее о равенстве сил противоборствовавших сторон[950]. Перенеся ставку в Фессалоники, василевс приступил к реорганизации ромейского войска и к строительству новых кораблей для императорского флота, сооружение которых развернулось в гаванях ромейских городов, на Кикладских островах и в Малой Азии. Диррахий был должным образом укреплен; туда были стянуты дополнительные силы и запасы провианта, а на посту дуки Диррахия с 1105 г., т. е. с момента отбытия Боэмунда на Запад, находился племянник и тезка василевса — Алексей Комнин[951]. Великим дукой флота был назначен Исаак Контостефан, которому василевс пригрозил «что выколет ему глаза, если тот не успеет прибыть в Иллирик до переправы Боэмунда»[952].

Контостефан не ограничился патрулированием Адриатики; он переправился со своей эскадрой к берегам Апулии и атаковал Бриндизи. Город выдержал ромейскую осаду, а прибывшие к стенам Бриндизи итало-нормандские войска сбросили экспедиционные силы Контостефана в море. Анна Комнина утверждает, что и инициатива атаковать Бриндизи, и вина за поражение всецело принадлежит Контостефану, однако более чем вероятно, что удар по одному из главных портовых городов Боэмунда был совершен не только с ведома, но и по приказу самого василевса. Нельзя не отметить, что этой единственной «итальянской» кампании императора Алексея I Комнина, инициированной в разгар войны с Антиохийским князем, всегда уделялось слишком мало внимания[953]. Нескольких печенежских наемников, взятых нормандцами в плен у Бриндизи, князь Боэмунд доставил в Рим. «Явившись к апостольскому престолу и беседуя с папой, он возбуждал в нем негодование против ромеев и раздувал старую ненависть этих варваров к нашему народу. Стремясь еще более ожесточить италийцев, входивших в окружение папы, Боэмунд показал им пленных скифов в доказательство того, что самодержец Алексей враждебно относится к христианам, выставляет против них неверных варваров, страшных конников — стрелков, поднимающих оружие на христиан»[954].

Неудачная атака на апулийские владения Боэмунда не подорвала подготовку Ромейской державы к предстоящей войне. На Балканах продолжалось вооружение и обучение ромейских войск. Помимо привлечения большого числа печенежских, тюркских, аланских и франкских наемников, император Алексей возвращал в строй и собственно ромейские контингенты. Состав армии пополнился поколением молодых военачальников, воспитанных и обученных под личным руководством василевса[955]. Явным признаком укрепления Ромейской империи стало и то, что василевс теперь вновь мог опираться на ресурсы отвоеванных, азиатских провинций. Портовые города Вифинии и Пафлагонии приняли участие в постройке кораблей для флота, а ромейские войска были призваны как с западного побережья Малой Азии, так и из Киликии[956]. Императорский флот, после поражения у стен Бриндизи и последовавшей высадки армии Боэмунда в Эпире, был передан под начало намного более способных военачальников — Мариана Маврокатакалона и Ландульфа. Более того, зимой 1107 г. на помощь к Ромейской державе выступил венецианский флот, во главе с дожем Орделафо Фальеро, что определило победу Византии на море[957].

Осада Диррахия и битвы в Эпире (1107–1108 гг.)

С военно-стратегической точки зрения, «крестовый поход» Боэмунда фактически был сведен к стремительному завоеванию прибрежных областей Эпира[958] и к последовавшей бессрочной осаде Диррахия. Князь Антиохийский отлично понимал, что, не взяв Диррахий, ключ к западным рубежам империи, невозможно продвигаться вглубь Балканского полуострова. Исходя из этого, он приложил все усилия к осаде города, непрерывно атакуя стены, воздвигая мощные осадные орудия[959] и даже сжигая собственные корабли, дабы отбить у своих воинов мысли об отступлении[960]. Цвет западного рыцарства почти на год увяз под стенами балканского города-крепости, в то время как ромейская армия и императорский флот методично блокировали крестоносцев с суши и моря.

Если, во время кампании 1107–1108 гг. в действиях Боэмунда можно проследить явное желание повторить и победоносно завершить кампанию Гвискара, то император Алексей совершенно четко избегал ошибок прошлой войны. В частности, его армия умело и упорно избегала генерального сражения с франко-нормандцами, очевидно памятуя о печальном исходе битв у Диррахия (1081 г.) и Арты (1083 г.). Исключением, конечно же, стали битвы у Арванона, Главиницы и на реке Арзен, но это были столкновения отдельных, хоть и многочисленных контингентов, корпусов франко-нормандской и ромейской армии[961]. Что касается самих Алексея и Боэмунда, то они, с основными силами своих армий, так и не встретились на поле боя. Между тем, блокада, установленная Алексеем I Комниным, довела армию Боэмунда до полного истощения. Императорские и венецианские корабли не давали союзным Боэмунду итальянским судам приблизиться к побережью, а ромейские войска и наемные контингенты стойко держали оборону горных проходов и перевалов, окружавших Диррахий. Как об этом писала Анна Комнина, «продовольствие, которое по расчетам Боэмунда ему должны были доставить, не давали подвезти отряды ромейского войска, овладевшие долинами, проходами и самим побережьем. Поэтому голод сразу постиг как коней, так и людей, и губил тех и других, ибо у коней не было корма, а у людей — пищи. Кроме того, варварское войско было поражено некоей желудочной болезнью»[962]. Сообщение Анны подтверждает и Ордерик Виталий: «запасы провианта подходили к концу, и войско Христово таяло на чужой земле. В конце концов, не в силах выдержать тяжкий голод, они стали дезертировать; собираясь небольшими группами и рассеиваясь по Македонии, они прибывали к императору, который предоставлял им выбор — либо остаться у него на службе, либо покинуть страну и идти туда, куда им угодно»[963]. Здесь, вероятно, речь идет о выборе продолжить путь в Святую землю или переправиться обратно в Италию.

Дезертирство и переход крестоносцев на сторону василевса оказали не менее губительное воздействие на состояние армии Боэмунда. Альберт Аахенский пишет о том, что «Ги (…), Гильом Кларет и другие предводители войска, подкупленные деньгами и лестью императора, выдвигали тяжкие обвинения против Боэмунда — за нехватку еды, за рассеяние их народа, за возвращения флота, за богатства, посланные императором в осажденный город. Так они пытались отвратить Боэмунда от осады и связать его договором дружбы с императором»[964]. Гильом Кларет — один из баронов, присоединившихся к крестовому походу 1107–1108 гг., действительно предал Боэмунда, что подтверждает Анна Комнина. Согласно тексту «Алексиады»: «Один знатный граф Боэмунда, Вильгельм Кларет, видя, как все кельтское войско гибнет от голода и болезни (воинов свыше постигла некая страшная болезнь), решил позаботиться о своем спасении и вместе с пятьюдесятью всадниками перешел к самодержцу. Император принял Вильгельма, расспросил о Боэмунде, узнал, что войско противника гибнет от голода и находится в очень тяжелом положении, возвел Вильгельма в сан новелиссима и пожаловал ему многочисленные дары и милости»[965]. Что касается Ги де Отвилля, герцога Амальфи, то он (справедливо или нет), был заклеймен как главный предатель, превзошедший других в вероломстве и променявший верность своему брату на золото василевса. Описывая то, как Боэмунда предавали соратники, Ордерик Виталий пишет о том, что «даже его собственный брат Ги, и Роберт де Монфор, которым он доверял больше, чем всем остальным, вероломно предали его и перешли на сторону императора, ослепленные огромными подкупами»[966]. Вопрос о предательстве Ричарда Салернского остается открытым. Анна Комнина упоминает, что Ричард был среди подписавших Девольский мирный договор как свидетель, присутствовавший «от императорского двора», что дало основание позднейшим историкам писать о предательстве последнего[967]. Джордж Бич считает, что «ближайшие соратники Боэмунда, в том числе Ричард, испытывали серьезные сомнения насчет перспектив похода, превратившегося в катастрофическое предприятие; не в силах склонить своего вождя к этой точке зрения, они, за его спиной, вступили в прямые переговоры с противником»[968]. Однако если принять во внимание, что после завершения кампании на Балканах Ричард возвратился в пределы Антиохийского княжества и до конца жизни оставался сеньором Мараша, вряд ли можно было бы предположить, что он рискнул вернуться к Танкреду, будучи уличенным в подобном сговоре с ромейским василевсом. Тем более, что подобное обвинение или даже подозрение стало бы существенным препятствием при восшествии его сына — Рожера — на престол княжества Антиохийского зимой 1112 г.

Здесь нельзя не отметить, что Анна Комнина в принципе отрицает наличие предательства как со стороны Ричарда, так и со стороны герцога Ги. Согласно ее истории, ее отец посылал в лагерь Боэмунда подложные письма к ближайшим соратникам антиохийского князя, порождая недоверие и распри в стане крестоносцев. Описание, данное в «Алексиаде», является, пожалуй, одним из лучших ромейских восхвалений изощренной имперской дипломатии, того самого «вероломства греков», которого так страшились латиняне. «Алексей, как на сцене, разыгрывает следующее: он составляет как бы ответные письма к некоторым наиболее близким Боэмунду людям, изображая дело так, будто бы те писали Алексею, домогались его дружбы и открывали ему тайные замыслы тирана. Он посылает им эти письма, будто бы выражая свою благодарность и благосклонно принимая их преданность. Этими людьми были: Гвидо — родной брат Боэмунда, некий славный муж по имени Коприсиан, кроме того, Ричард ди Принципат (т. е. Ричард Салернский. — С. Б.), храбрый муж, занимавший высшие должности в войске Боэмунда, и многие другие. Этим людям направил Алексей фальшивые письма. Ни от кого, ни от Ричарда, ни от кого другого не получал император никаких писем с изъявлениями верности и преданности. Он сам по собственному почину сочинил все письма. Эта инсценировка имела следующий смысл: если слух о предательстве столь высокопоставленных мужей, которые будто бы отвернулись от Боэмунда и перешли на сторону императора, дойдет до ушей тирана, тот сразу же придет в неистовство, проявит свою варварскую природу, станет с ними дурно обращаться и вынудит их порвать с ним»[969]. Однако, невзирая на эти уверения Анны Комниной, Ги де Отвилль либо действительно состоял в тайных сношениях с василевсом, либо, сломленный обвинением и давлением со стороны своего старшего брата, взял на себя вину за подобный сговор. По-крайней мере, согласно Ордерику Виталию, «Ги вскоре заболел и публично признал свое предательство, в котором был виновен. Но он так и не смог получить прощение своего брата»[970]. Причем произошло это еще за несколько месяцев до окончания войны на Балканах. Уже летом 1108 г. Ги, сраженный эпидемией, бушевавшей в стане крестоносцев, отбыл в Италию и, в июле, умер в Салерно, где и был похоронен в соборе Св. Апостола Матфея[971].

Окончание крестового похода против Византии. Капитуляция и смерть Боэмунда I Антиохийского (1108–1111 гг.)

К концу лета 1108 г. безвыходное положение крестоносцев стало очевидным. Ни о продолжении осады Диррахия, ни о продвижении вглубь Эпира не могло быть и речи. Боэмунд I Антиохийский принужден был вступить в инициированные ромеями переговоры с императором. После предварительных переговоров с дукой Диррахия Алексеем Комниным и, позднее, с императорским зятем — кесарем Никифором Вриеннием (мужем Анны Комниной), Боэмунд, получив гарантии безопасности, прибыл в императорский лагерь на реке Девол. Там он принес оммаж своему великому противнику и принял условия выдвинутого Алексеем I мирного договора. Договор этот впоследствии вошел в историю как «Девольский мир» и, в ходе данной работы, в частности — в главе, посвященной византийской экспансии в пределы франкской Сирии, мы будем неоднократно обращаться к различным его условиям и аспектам. Сейчас отметим лишь то, что по условиям Девольского мира Боэмунд становился вассалом императора, получал титулы севаста и дуки (т. е. наместника) Антиохии, которая должна была вернуться к ромеям после сразу же после его смерти. Он обязался никогда более не поднимать меча против Ромейской державы, навсегда отрекался от прав на киликийские земли, сирийское побережье и Латакию, и клялся, с оружием в руках, выступать против всех врагов Алексея I Комнина, в том числе и против своего родного племянника, князя-регента Антиохии Танкреда, если тот не пожелает признать условий заключенного мира[972]. Подписание договора и оммаж князя Боэмунда императору Алексею I Комнину был принесен в присутствии нескольких византийских сановников, франко-нормандских баронов и двух латинских прелатов, в том числе и папского легата — епископа Мавра Амальфитанского[973].

Латинские хронисты, описывавшие эту войну, подчеркнуто не писали об условиях Девольского мира. В книгах Фульхерия Шартрского и Альберта Аахенского, в хронике Гильома Тирского исход войны выведен в свете примирения Алексея I Комнина и князя Боэмунда I Антиохийского, связавших себя клятвами верности, мира и дружбы[974]. Так, Альберт Аахенский акцентирует внимание на роскошных дарах, предоставленных василевсом князю Антиохийскому. По его словам, Боэмунд «примирился с императором, получив невероятное количество золота и серебра, и драгоценного пурпура»[975]. От Альберта, Фульхерия, Гильома Тирского и других латинских авторов радикально отличается Ордерик Виталий, который отнюдь не идеализирует исхода войны и видит в победе Византии божий промысел: «справедливое провидение Господне расстроило предприятие тех, кто горел желанием вторгнуться на земли, принадлежавшие соседям. (…) это гордое собрание честолюбивых мужей не стяжало награды, к которой в своем тщеславии устремилось»[976]. Ордерик вкладывает в уста соратников Боэмунда покаянное исповедание и признание того, что поражение у Диррахия стало расплатой за то, что они «подняли руки против священной империи (курсив авт.)». Далее встречаются слова: «Господь поругаем не бывает (…) он услышал молитвы тех, кто взывал к нему в Романии, ища защиту от нас (т. е. от латинян. — С. Б.); он рассеял наши войска, сломив их не силой оружия, но голодом. Он уничтожил нашу армию, не выпустив и капли крови»[977]. «Церковная история» Ордерика Виталия, англо-нормандского автора никоим образом не связанного с византийским миром, блистательно раскрывает и латинскую горечь от поражения, и потерю всякого устремления к войне с ромеями, и отказ воспринимать их как бесправных «ложных христиан». К этим словам Ордерика мы еще вернемся в первой главе второй части книги, когда речь пойдет о греко-латинских церковных взаимоотношениях, связанных с франкской Сирией XI–XIII вв.

Армия Боэмунда окончательно рассеялась в течение нескольких недель, последовавших за Девольским миром. Часть принявших крест рыцарей, сержантов и паломников вернулась, через апулийские портовые города, в Италию и Францию, часть — продолжила, с дозволения василевса, паломничество в Иерусалим[978]. При этом, большая часть войска осталась без обещанной награды, т. к. Антиохийский князь увез с собой те сокровища, которыми он еще располагал и которые получил в качестве компенсации от василевса. Согласно «Иерусалимской истории» Альберта Аахенского, Боэмунд «получив неисчислимые дары и сокровища, сел на корабль и возвратился в Апулию, обманув всех тех, кто разделял с ним труды и тяготы войны у Диррахия и не дав им никакой награды»[979]. То, что Боэмунд всецело передал заботу о своих войсках василевсу, подтверждает и Анна Комнина, по словам которой «Боэмунд обратился с просьбой позволить ему вернуться на родину, а всех своих воинов поручил власти и усмотрению самодержца, попросив щедро снабдить их всем необходимым и разрешить перезимовать в пределах Ромейской державы; когда же кончится зима и они придут в себя от многих и тяжких трудов, позволить им отправиться туда, куда они пожелают (…) По прибытии в лагерь Боэмунд передал войско людям, специально с этой целью направленным самодержцем, взошел на монеру и отправился в Лонгивардию»[980].

Так завершился балканский поход князя Боэмунда I Антиохийского — наиболее масштабная из доселе имевших место латинских атак на Византию[981] и единственный «крестовый поход» против ромеев, официально провозглашенный Апостольским престолом[982]. Заключение Девольского мира ознаменовало финал великих предприятий и походов Боэмунда. Оставшиеся три года своей жизни этот человек, который, по словам Анны Комниной, «одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы»[983], провел в своих итальянских владениях, в Апулии, так никогда и не вернувшись к своему величайшему детищу — созданному в Леванте франко-нормандскому княжеству Антиохийскому[984]. Он умер в марте 1111 г. в Каносе, в возрасте примерно шестидесяти — шестидесяти трех лет, и был похоронен в местном соборе Сан-Сабино, став единственным Антиохийским князем, гробница и мавзолей которого сохранились до наших дней.

Антиохийское княжество после битвы у Харрана — между «греками» и «турками»

Завершив обозрение деяний Боэмунда и инициированного Антиохийским князем балканского «крестового похода», обратимся к самому княжеству Антиохийскому, вновь возвращенному под власть Танкреда. Этому, самому восточному из государств, основанных нормандцами, предстояло войти в новый этап своей истории и вновь стать центром нормандской борьбы с Византией. Итак, вернемся к 1104 г., когда из гавани Св. Симеона отбыли корабли князя Боэмунда I Антиохийского. Положение, в котором остался Танкред и осевшие в Сирии франко-нормандцы, было явно незавидным, если не сказать — критическим. Со стратегической точки зрения, положение княжества Антиохийского, зажатого между наступавшими ромеями и сельджуками, ясно обрисовал, перед своим отбытием, еще сам сын Гвискара. «Греки и турки окружают нас со всех сторон. Мы раздразнили две богатейшие силы мира, Константинополь и Персию. Восток (т. е. мусульманский мир. — С. Б.) ужасает нас, наступая по суше; Запад (Ромейская держава. — С. Б.) также ужасает, наступая с суши и моря»[985]. «Греки и турки…» (Graeci et Turei). Опять же, мы видим здесь фактический знак равенства между войной с мусульманами и войной с ромеями. Танкреду суждено было провести остаток своей жизни, воюя как против мусульман, так и против христиан (ромеев, армян и даже франков). Примечательно, что даже книга «Деяния Танкреда» обрывается на том, как Танкред планирует одновременные осады занятой ромеями Латакии и принадлежавшей сарацинам Апамеи[986].

На исходе 1104 г., когда в антиохийском соборе Св. Петра была совершена повторная инвеститура Танкреда как князя-регента Антиохии, ромеи господствовали в Киликии и контролировали значительную часть сирийского побережья — от Латакии до Тартуса[987]. Конница эмира Рыдвана Алеппского курсировала по восточному берегу Оронта. Фактически Танкреду были подвластна сама Антиохия и окружавшие ее земли, гавань Св. Симеона, и горы Аманоса — от Александретты и Баграса на юге до Мараша на севере. Власть Танкреда распространялась и на обширные территории графства Эдесского, но в этот период это было скорее тяготой для Антиохийского князя. Приняв всю полноту власти над княжеством Антиохийским и графством Эдесским, Танкред столкнулся с катастрофической нехваткой военных и экономических ресурсов. Покидая Левант, Боэмунд истощил казну Антиохийского княжества, забрав с собой сокровища и запасы золота, в качестве богатых даров западным государям и платы рыцарям и сержантам, желавшим встать под его знамена. Об этом прямо пишет, обличая сына Гвискара, Рауль Канский, в свое время служивший как у Боэмунда, так и у Танкреда. По словам Рауля, Боэмунд «забрал с собой золото, серебро, драгоценные камни и одеяния. Город (т. е. Антиохия. — С. Б.) был оставлен на попечение Танкреда без защиты, без средств, без наемников»[988].

Битва при Арте и взятие Апамеи (1105–1106 гг.)

Невзирая на крайне бедственное положение, Танкред со свойственной ему энергией стал стремительно наращивать имевшиеся в его распоряжении ресурсы, готовясь нанести решающий удар по зарвавшемуся противнику. Первой его целью стал эмир Рыдван Алеппский, наступавший на Антиохию с востока. Описание наступления эмира Рыдвана можно найти на страницах «Иерусалимской истории» Альберта Аахенского: «Рыдван, великолепный князь Алеппо (…) воспользовавшись случаем, вероломно разорвал договор и дружбу с Танкредом и дотла разорил многие земли и города, принадлежавшие граду Антиохии, так, что даже епископ Альбары должен был бежать, а великое множество божиих церквей было уничтожены. Но, не удовлетворившись этим разорением и резней, он вывел из своих земель 10.000 всадников и 20.000 пеших воинов и выступил, одержимый гордыней и заносчивостью, против Антиохии…»[989]. За счет дополнительных налогов, возложенных на греческих, сирийских и армянских купцов и ремесленников Антиохии, Танкред смог собрать необходимые средства для содержания войска. Оставив в отдаленных городах на севере и северо-востоке лишь самые необходимые гарнизоны, он стянул к Антиохии все возможные силы. По словам Альберта Аахенского, Танкред «направил весть в Турбессель, Эдессу и Марат, призывая всех христиан прийти к нему на помощь и назначив Антиохию местом сбора войска»[990]. После проповеди, произнесенной латинским Патриархом Антиохии Бернардом Валенским и отпущения грехов, франко-нормандская армия пересекла Железный Мост и выступила на восток, к Арте.

20 апреля 1105 г. на каменистой равнине между Артой и водами Оронта армия Танкреда нанесла сокрушительное поражение эмиру Рыдвану Алеппскому, почти полностью уничтожив его аскар. Согласно описаниям Рауля Канского, Танкред выстроил войска близ непригодной для конницы, покрытой камнями и рытвинами местности. Когда наступавшие тюрки приблизились к расположению христианской армии, они вынуждены были кружить перед сомкнутым строем франкской пехоты, прикрывавшей ожидавших своего часа рыцарей. Когда же дистанция между противоборствующими армиями сократилась до предела, Танкред разомкнул строй пехоты и выпустил вперед свою тысячу рыцарей и конных сержантов, которые мгновенно перешли в галоп и сомкнутым строем обрушились на сарацин. Армия Рыдвана в беспорядке отступила к каменистой местности, где кони оказались совершенно бесполезными; тюркская конница лишилась возможности как отступать, так и маневрировать. Началась настоящая свалка, где спотыкавшиеся кони давили всадников, а пешие и конные воины, смешавшись, давили друг друга. Аскар Рыдвана стал легкой добычей для рыцарской кавалерии Танкреда и следовавшей за ней франкской пехоты. Сам эмир Рыдван, в сопровождении своей свиты и части войск, бежал с поля боя, бросив там даже собственное знамя[991]. Согласно «Алеппской хронике» Кемаль ад-Дина: «Мусульманская пехота держалась стойко, но когда конница была рассеяна, пешие воины были истреблены, за исключением тех немногих, которым Аллах предначертал спасение. Всего три тысячи мусульманских всадников и пеших воинов было убито, а все те, кто находился в Арте, бежали. Тогда франки вторглись на земли Алеппо, преследуя жителей, чиня разорение и пленяя каждого, кто попадался им на глаза (…) Словом, это бедствие для земли Алеппо во много раз превзошло то, которое ранее имело место у Келлы»[992]. Почти идентичное описание оставляет в своей «Дамасской хронике» и Ибн аль-Каланиси[993].

Победа у Арты ознаменовала беспрерывную череду успехов Танкреда на почве расширения границ княжества Антиохийского. В течение последующего года князь-регент Антиохии восстановил франко-нормандское господство над долиной Рудж, Альбарой, Маарат ан-Нуманом, Кафартабом. Более того, в сентябре 1106 г. Танкред, после долгой осады, взял Апамею — бывшую некогда недосягаемой и желанной целью господствовавших в северной Сирии ромеев. В описаниях Абу-ль-Феды Апамея предстает как «город славный своей древностью (…) Древний город расположен на возвышении. Рядом находится озеро, наполненное сладкой водой, через который течет Оронт»[994]. Здесь, конечно же, нельзя не отметить, что город был взят Танкредом при активном соучастии сына свергнутого и убитого ассасинами эмира Апамеи — Мусбих ибн Мулаиба, что является одним из ярких эпизодов франко-мусульманского (или, конкретнее, арабо-нормандского) взаимодействия в эпоху крестовых походов[995].

Нас же в большей степени интересует тот факт, что с франкским завоеванием Апамеи связан и один из печальных эпизодов крайне неудачного взаимодействия между латинскими и сирийскими христианами. Первоначально христианское население Апамеи, состоявшее из сирийских мелькитов, армян и сиро-яковитов, обратилось к Танкреду с предложением сдать ему город. Так, если верить Альберту Аахенскому, захвативший Апамею сирийский ассасин Абу Тахир ас-Сайгх «подозревал жителей города, в особенности потому, что они были христианами». Он обратился за помощью к эмиру Рыдвану Алеппскому, узнав о чем «христианские и армянские жители (…) направили послов к Танкреду, ибо он был муж христианской веры и великий воин, прося его собрать войска, прийти к ним и принять господство над городом»[996]. Однако, согласно истории Альберта, Абу Тахир ас-Сайгх смог подкупом и угрозами добиться покорности населения Апамеи, так что когда весной 1106 г. Танкред прибыл к городу во главе войска из 700 конных и 1.000 пеших воинов, «жители не пустили его»[997]. Апамею пришлось брать продолжительной осадой, прерванной великим постом и возобновленной летом того же года. Причем, по словам Альберта, Танкред искренне желал того, чтобы «жители (т. е. христианское население Апамеи. — С. Б.) были наказаны вместе с предателем» Абу Тахиром, однако ни в «Иерусалимской истории», ни в арабских хрониках мы не встречаем упоминаний о каких-либо массовых преследованиях христиан Апамеи со стороны нормандцев[998]. Так или иначе, Апамея, с селевкидских времен бывшая одним из основных стратегических и экономических центров Сирии, город «сирийского тетраполя», стала главным форпостом антиохийских франков на юго-западных границах их княжества и кафедральным градом латинского архиепископа[999].

Междоусобная война христианских государей северной Сирии (1107–1109 гг.)

Несмотря на то, что и в последующие годы Танкред будет неоднократно и успешно воевать с мусульманскими правителями Сирии, нас, в рамках данного исследования, в гораздо большей степени интересуют войны этого нормандского государя с христианами Востока, кампании против которых возобновились с 1107 г. Стоит лишь отметить, что первыми христианскими противниками Танкреда, с момента его повторного восшествия на престол Антиохии, стали не ромеи или армяне, но родные ему по вере и культуре франки. Со времен пленения графа Бодуэна II де Бурга в битве у Харрана (1104 г.), Танкред оставался полноправным правителем графства Эдесского. Однако нормандцы не смогли установить сколь либо доверительных отношений с восточно-христианским населением графства. Нельзя не отметить, что Танкред не столкнулся ни с одним значимым восстанием на территории графства Эдесского. Более того, он, вероятно, пользовался определенной долей популярности, по крайней мере — среди армян Эдессы. Матфей Эдесский открыто восхваляет Танкреда и именует его «благочестивым» человеком и «поборником Христовым»[1000]. Очевидно, проблема крылась в фигуре регента, поставленного Танкредом в Эдессе — уже неоднократно упоминавшегося Ричарда Салернского. Ричард своими полководческими неудачами и безмерной алчностью стяжал страстную ненависть жителей города[1001]. Христианское население Эдессы и прочих городов графства, не дерзая бросить открытый вызов нормандцам, все же явно тяготело к своим прежним франкским сеньорам, успевшим установить кровные, династические узы с армянской знатью; в частности — к графу Бодуэну II и Жослену де Куртенэ[1002].

В 1107 г. тюркский плен покинул Жослен де Куртенэ, выкупленный населением своего города — Турбесселя[1003]. Обретя свободу и восстановив власть над своей сеньорией, Жослен приступил к сбору средств для освобождения своего сюзерена — графа Бодуэна II Эдесского. Согласно Анонимной сирийской хронике, выкуп, назначенный эмиром Джавали Сакав за графа Эдесского, составил в «70.000 михаилите динаров», т. е. золотых безантов чеканки василевса Михаила VII Дуки[1004]. Матфей Эдесский говорит о том, что «Жослен выкупил у Джавали графа Эдесского, Бодуэна, за сумму в 30.000 тахеганов»[1005]. В хронике Михаила Сирийца можно найти четкое «примирение» фрагментов из «Анонимной хроники» и хроники Матфея. По словам Михаила Сирийца, «Сумма выкупа за Бодуэна была определена в 70.000 динаров. Жослен взял 30.000 и отправился в Калаат Джабар, где предал себя в заложники и освободил Бодуэна»[1006]. Анонимный автор «Сирийской хроники…», основываясь на хронике Михаила Сирийца, оставляет подробное описание того, как Жослен отдал себя в заложники эмиру Джавали Сакаву и, как эмир, пораженный его доблестью, преданностью графу Бодуэну и церемониальным изъявлением покорности, отпустил его, отказавшись от выкупа[1007].

Здесь нельзя не отметить, что, согласно «Всеобщей истории» Ибн аль-Асира, выкуп за Бодуэна II де Бурга был предоставлен Жослену Танкредом. По словам Ибн аль-Асира, Танкред предоставил Жослену «30.000 золотых динаров, а также лошадей, оружие, ткани и прочие дары»[1008]. Подобные действия вряд ли можно считать органичными для Танкреда, особенно если вспомнить о его поведении при сборе средств для выкупа из плена его родного дяди — Боэмунда I. Если Ибн аль-Асир действительно передает достоверные сведения, а не позднейший вымысел, то можно предположить, что Танкред, вероятно, готов был заменить своего кузена Ричарда на Бодуэна II, если последний окажется в вассальной и, к тому же, финансовой зависимости от Антиохии. Это подтверждает Матфей Эдесский, который говорит о том, что «Танкред, во время их (т. е. Жослена и Бодуэна II) пленения захватил принадлежавшие им земли и отказался возвращать их, покуда эти два князя не станут его вассалами. Они же отвергли это требование»[1009]. Де Бург требовал полного восстановления своих прав на графство Эдесское, в чем Танкред наотрез отказал[1010]. По словам Фульхерия Шартрского, «когда Бодуэн вернулся в свой город, Эдессу, он увидел, что не сможет войти, так как Танкред и его войска воспрещают ему»[1011].

Столкнувшись с сопротивлением Танкреда, Бодуэн II де Бург отбыл к своему кузену Жослену, в Турбессель, откуда стал стягивать силы своих сторонников и союзников, и распространять свою власть на близлежащие земли. Так началась междоусобная война между франкскими правителями северной Сирии за права на престол и земли графства Эдесского. Упоминание хронистов XII–XIII вв. об этой войне в достаточной мере запутаны[1012], однако если выровнять разнящиеся упоминания по наиболее полному описанию — из «Свода всеобщей истории» Ибн аль-Асира, то создается вполне правдоподобная картина конфликта. Желая удержать инициативу, Танкред собрал войска и осадил Турбессель в надежде принудить Бодуэна II и Жослена к сдаче, прежде чем они успеют собрать достаточное число войск и призвать из Мосула эмира Джавали Сакава, на помощь которого они уповали. По словам Ибн аль-Асира, войска Танкреда и Бодуэна II де Бурга «сразились, но после боя христиане встретились друг с другом, разделили трапезу и вступили в переговоры»[1013]. При этом, «Танкред удалился в Антиохию», а «вопрос об Эдессе так и не был разрешен»[1014]. Т. е. стороны заключили перемирие, но не отказались от своих притязаний на Эдессу, которая, вероятно, еще оставалась во власти Танкреда. Земли Эдесского графства были разделены между противоборствовавшими сторонами, и вскоре война разразилась с новой силой. На этот раз инициатива принадлежала графу Эдесскому и его вассалу — Жослену де Куртенэ.

Отлично понимая, что они не смогут, опираясь лишь на собственных вассалов, вытеснить Танкреда из Эдессы, Бодуэн II и Жослен обратились за помощью к уже упоминавшемуся выше армянскому князю Гох Василу — правителю Кайсуна, Рабана и обширных территорий на севере, между Евфратом и хребтом Аманоса («княжества Евфратес»). Очевидно, что в этот период, столкнувшись с угрозой франко-нормандской экспансии, исходившей от князя-регента Антиохии, Гох Васил (человек, некогда принявший столь активное участие в выкупе князя Боэмунда I Антиохийского), решил сделать ставку и на союз с обездоленным графом Эдессы, и на сближение с Византией. Как и братья-князья Рубениды, державшие земли в горах Тавра, Гох Васил признал некую символическую форму зависимости от Ромейской державы[1015]. Известно, что Васил, как и Торос I Рубенид, носил византийский титул севаста[1016]. Гох Васил охотно откликнулся на обращение графа Бодуэна II де Бурга, заключив сэдесским графом союз против Танкреда. Согласно хронике Ибн аль-Асира: «Граф (Бодуэн II. — С. Б.) и Жослен напали на земли Танкреда и, одновременно, призвали на помощь Васила, армянского князя, который, собрав отрекшихся от веры мусульман и прочих воинов, правил Рабаном, Кайсуном и другими крепостями к северу от Алеппо. Васил отправил на помощь графу тысячу всадников, отрекшихся мусульман, а также две тысячи пеших воинов»[1017]. Более того, для этой войны Гох Васил призвал и ромейские войска из Киликии, в частности — наемников-печенегов, стоявших в Мамистре[1018]. С момента заключения союза между армянским князем Кайсуна и графом Эдессы северо-восточные рубежи княжества Антиохийского превратились в добычу для франкских, армянских и ромейских (печенежских) войск де Бурга и Гох Васила.

Примечательно, что Матфей Эдесский, также оставивший подробное описание этих событий, прямо осуждает Бодуэна II, Жослена и Гох Васила за их нападение на княжество Антиохийское. Так, по его словам: «Жослен прибыл к Василу, который с почестями принял его и осыпал дарами. Затем он вернулся к Бодуэну, собрав конное войско из Рабана, города, принадлежавшего Василу, преисполненный намерения вести войну против благочестивого Танкреда. Бодуэн и Жослен совершили богомерзкое деяние, и были в высшей степени виновны пред лицом Божиим. Они направили весть персидскому эмиру Джавали, призвав его прийти к ним на помощь во главе 5.000 конных воинов. Так они напали на графа Антиохии — Танкреда (…) Васил направил двум франкским вождям 800 воинов, а также отряд печенегов, наемников императора греков, стоявших в Мамистре»[1019]. Далее описания Ибн аль-Асира и Матфея Одесского расходятся. Матфей Эдесский говорит лишь о нападении объединенной армии Бодуэна II и его союзников на антиохийские земли и о крупном, кровопролитном сражении близ Турбесселя, завершившемся гибелью «2.000 христиан» и победой Танкреда. Но, по словам Матфея, после этого сражения Бодуэн II бежал в Равандель, а затем вернулся в Эдессу (!), что само по себе странно, т. к. армянский хронист ни слова не говорит о возвращении города под власть де Бурга[1020]. Гораздо более убедительной кажется последовательность событий, изложенная в хронике Ибн аль-Асира. Согласно «Своду всеобщей истории», когда войска Бодуэна II де Бурга и Гох Васила вторглись в пределы Антиохийского княжества «Танкред выступил, чтобы встретить их. Они сразились за право господства над Эдессой, но тогда вмешался Патриарх (т. е. латинский Патриарх Антиохии Бернард Валенский. — С. Б.), который для христиан то же, что и имам для мусульман, и которому они не смеют противиться. Несколько патрициев (т. е. баронов — С. Б.) и священников засвидетельствовали, что дядя Танкреда — Боэмунд, решив возвратиться в Европу, приказал, чтобы Эдесса была возвращена графу, когда тот вновь обретет свободу. Тогда Танкред отказался от своих притязаний на город, и вернул его в девятый день месяца сафара (18 сентября 1108 г.)»[1021]. У нас нет оснований не верить столь правдоподобному описанию, тем более, что со стратегической точки зрения, союз между Гох Василом, контролировавшим Рабан и Кайсун, и Бодуэном II, опиравшимся на Турбессель, Равандель и западные области графства Эдесского, вне всяких сомнений изолировал Эдессу от княжества Антиохийского.

Итак, если отталкиваться от текстов Ибн аль-Асира и Матфея Эдесского, можно отметить, что Ромейская держава — силами восточных гарнизонов и зависимого от империи армянского князя — сыграла значимую роль в междоусобной войне франкских князей северной Сирии[1022]. Во многом благодаря этому вмешательству, антиохийские нормандцы не смогли единолично господствовать во всей «византийской» Сирии — объединив под своим правлением и Антиохию, и Эдессу. В сентябре 1108 г., параллельно с тем, как князь Боэмунд I Антиохийский приносил оммаж василевсу Алексею I Комнину на реке Деволь, Танкред отрекся от своих прав на Эдессу, возвращая город правителю, не внушавшего опасений Ромейской державе[1023]. Конечно же, эти события не были ни инициированы, ни скоординированы василевсом, который, очевидно, даже не знал об исходе борьбы в Сирии[1024]. Однако нельзя не отметить, что, при определенном участии и вовлечении империи, к осени 1108 г. позиции нормандцев на Востоке были существенно ослаблены — как на Балканах, где капитулировал Боэмунд, так и в Сирии, где Танкред утратил Эдессу.

Завершая описание этой войны, нельзя не упомянуть о том, что на рубеже 1108–1109 г. антиохийские и эдесские франки вновь сошлись на поле боя, на этот раз — будучи вовлеченными в конфликт своих исламских союзников. Как повествует Ибн аль-Асир, в 1109 г. эмир Мосула Джавали Сакав собрал значительные силы тюрок и арабов, и разорил земли Алеппского эмирата. При этом, он, вероятно, предоставил возможность своим войскам, а также своим франкским союзникам, в частности — Жослену де Куртенэ, вновь обратиться против восточных рубежей княжества Антиохийского. Эмир Рыдван Алеппский, ставший, после битвы у Арты (1105 г.) данником Антиохийского князя, призвал на помощь Танкреда. Вскоре объединенная армия Танкреда и эмира Рыдвана, состоявшая из 1.500 антиохийских рыцарей и конных сержантов, 600 конных воинов Алеппского аскара[1025], а также большого числа пеших воинов, встретилась с разношерстной армией эмира Джавали Сакава и с эдесскими франками графа Бодуэна II и Жослена де Куртенэ. В ходе этого сражения Танкред нанес поражение войскам Бодуэна II де Бурга, а эмир Джавали, в свою очередь, наголову разбил пехоту антиохийцев. Когда же недисциплинированные туркменские отряды Джавали попытались угнать коней у союзных им эдесских рыцарей, Танкред, воспользовавшись замешательством, повел свою конницу против эмира Мосула, которого также обратил в бегство[1026]. Наиболее подробное описание этого сражения можно найти у Ибн аль-Асира — единственного хрониста, четко разделявшего междоусобицу антиохийских и эдесских франков на два конфликта — первый, вызванный борьбой за право господства над Эдессой, и второй — вызванный нападением эмира Джавали на Алеппский эмират.

Матфей Эдесский, не разделявший этих двух конфликтов, в своей хронике приводит описание битвы, фактически идентичное тексту аль-Асира. «Сражение произошло в пределах Тель-Башира (Турбесселя). Бодуэн и Танкред сразились друг с другом со всей яростью и отвагой, в то время как персы сокрушили пехоту Танкреда. Однако, с помощью Божьей, Бодуэн был побежден и обращен в бегство. Затем он (Танкред) с яростью бросился на Джавали и, нанося удары, принес гибель рядам его воинов (…) Одержав столь значимую победу, Танкред вернулся в Антиохию. Бодуэн, как беглец, укрылся в крепости Равандель. Жослен спасся в своей крепости Тель-Башир»[1027]. Фульхерий Шартрский оставляет аналогичное описание битвы у Турбесселя, отмечая и потери среди антиохийцев, и победу Танкреда, и тот факт, что конфликт начался, когда Антиохийское княжество было атаковано Жосленом де Куртенэ и турками. «Жослен, собрав 7.000 турок, спровоцировал не ожидавшего нападения Танкреда, и вступил в битву, убил, при помощи этих турок, 500 последователей Танкреда. Танкред едва не был побежден, но Господь, в своем соучастии, никогда не отвращается от дел справедливости. Танкред остался победителем на поле боя, победителем, сохранившим честь (victor honoris)»[1028]. Описывая это сражение, Бар Эбрей пишет о том, что «франки не убивали франков, а лишь сбивали их с лошадей»[1029], но скорее всего писавший в XIII в. сирийский хронист идеализировал поведение франков; Матфей Эдесский, напротив, говорит о том, что в битве у Турбесселя пало более 2.000 христиан[1030].

Окончательно мир между Танкредом и Бодуэном II де Бургом был восстановлен лишь после совета всех франкских государей Заморской земли, под председательством короля Бодуэна I Иерусалимского, на Монт Пелерен, близ Триполи, в том же 1109 г.[1031] Подводя итог этой войне, нельзя не обратить внимания, что те самые два крестоносца (Бодуэн де Бург и Танкред), которым в 1099 г. довелось вместе освобождать место Рождества Христова — Вифлеем, спустя менее чем десять лет готовы были яростно биться друг с другом, приходя на помощь своим союзникам-сарацинам и привлекая для этой войны армян, ромеев, печенегов и сельджуков[1032]. Готовность заключать союзы с восточными христианами и мусульманами ради войны со своими же «латинянами» является наглядным свидетельством стремительной адаптации осевших в Сирии франков. Обретя свою землю, свои владения на Востоке, франко-нормандские нобили открыто продемонстрировали готовность вести войну и против мусульман, и против восточных христиан, и против своих латинских соперников. Кровопролитная война с графом Бодуэном II Эдесским отнюдь не сломила амбиций Танкреда. Утратив Эдессу, Танкред сохранил не принадлежавший ему ранее Мараш; более того, он разбил коалицию своих противников, нанеся им сокрушительное поражение в одном или двух полевых сражениях. Потеря Эдессы позволила Танкреду консолидировать силы, за счет возвращения войск, ранее требовавшихся для обороны эдесского графства. К тому же, у него появились новые источники для пополнения своего войска; на исходе 1108 г. до Сирии наконец-то стали добираться крестоносцы из распавшийся армии Боэмунда, а у берегов Леванта курсировали крупные эскадры пизанцев и генуэзцев. Успехи в войнах с мусульманами, в сочетании с вышеназванными факторами, позволили Танкреду вновь обратиться против восточных владений Ромейской державы. В отличие от антиохийских франков, силы ромеев на Востоке были, к 1107–1110 гг., существенно ослаблены. Война с Боэмундом на Балканах вынудила императора Алексея отозвать часть восточных войск, а также призвать в Европу полководцев, успешно воевавших против княжества Антиохийского — Иоанна Монастру и Иоанна Кантакузина. Подобная расстановка сил естественным образом позволила Танкреду вновь приступить к новой череде «византийских» войн.

Датировка «византийских» войн Танкреда

Проблема датировки кампаний Танкреда против Ромейской державы в период его второго правления (1104–1112 гг.) вызывает вопросы и споры. В сохранившихся источниках можно найти лишь обрывочные упоминания о повторном нормандском завоевании Киликии и Латании, причем — с конфликтующими датировками, относящимися к 1106–1110 гг. Невзирая на то, что Рансимен, Николсон и ряд других исследователей относят киликийский поход Танкреда к 1107–1108 гг., позволим себе категорически не согласиться предложенной ими датировкой[1033]. На наш взгляд, наиболее обоснованным кажется предположение, что первой «византийской» кампанией Танкреда стала осада Латании, и что лишь после взятия этого портового города, не ранее 1109 г., князь-регент Антиохии обратился к завоеванию утраченных территорий Равнинной Киликии. В пользу данного предположения можно привести следующие аргументы. Во-первых, три латинских хрониста пишут о том, что осада Латакии протекала примерно в одно время со взятием Апамеи (1106)[1034]. Во-вторых, существует два не связанных меж собой свидетельства о том, что в 1108 г. Киликия все еще находилась под властью ромеев. Матфей Эдесский говорит о том, что в 1108 г., во время войны с Танкредом, Гох Васил призывал византийских наемников-печенегов из Мамистры[1035]. Альберт Аахенский, в свою очередь, говорит о том, что в 1108 г., когда в Левант прибыл граф Бертран Тулузский, Танкред безуспешно пытался заручиться его поддержкой для предстоящего похода на Мамистру[1036]. Нельзя забывать и о том, что в 1107–1109 гг. Танкред воевал с графом Бодуэном II, Гох Василом и эмиром Джавали. Трудно себе представить, чтобы Танкред, вовлеченный в разорительную, кровопролитную войну на своих восточных границах, смог бы в этот же самый период выделить достаточно сил для полномасштабного завоевательного похода в противоположном, западном направлении, т. е. в Киликии. Это, вне всяких сомнений, было бы невозможно, хотя бы из соображений элементарной стратегии. В то же самое время, Танкред вполне мог бы держать у Латакии часть войска, которое продолжало бы осаду в отсутствие князя, так, как это было в 1101–1103 гг. И, кстати, крайне маловероятно, чтобы Танкред решился на наступление в Киликии, оставив лежавшую в двух днях пути от Антиохии Латакию в руках ромеев. Наконец, стоит обратить внимание еще на два датированных свидетельства. Сохранилось два варианта хартии, датированной 1108 г., в которой Танкред дарует пизанцам недвижимость в Латакии[1037]. Это дает достаточное основание считать, что Латакия была взята не позднее 1108 г. В 1109 г. после окончательного примирения с Бодуэном II и взятия крестоносцами Триполи, Антиохийский князь завоевал и соседствующие с Латакией города сирийского побережья — Валанию и Джабалу[1038]. Наступление же в Киликии вряд ли могло начаться ранее 1109 г. и, скорее всего, завершилось к 1110 г. Данное предположение подтверждает и последовательность событий, изложенная в «Дамасской хронике» Ибн аль-Каланиси[1039]; к тому же, к подобной датировке склоняются такие исследователи, как Клод Казн и Томас Асбридж[1040].

Третья осада и завоевание Латакии (1106–1108 гг.)

Итак, обратимся вначале к осаде и повторному взятию Танкредом Латакии. Об обстоятельствах этой осады известно не так уж и много. К примеру, Анна Комнина в принципе умалчивает о том, что ромеи потеряли город после его завоевания в 1104 г. Напомним, что с 1104 г., т. е. с момента высадки в Сирии войск Иоанна Кантакузина, Латакия была разделена между ромеями и франко-нормандцами, которые продолжали держаться на окраине города, в цитадели. Очевидно, антиохийские франки сохраняли этот плацдарм в Латакии вплоть до возобновления осады Танкредом, что произошло, вероятно, не позднее 1106 г. Во всяком случае, Рауль Канский пишет о том, что приступивший к осаде Апамеи Танкред получил обращение о помощи от осажденных в цитадели и лишенных провианта франкских войск[1041]. Вероятно, именно в этот период Танкред и возобновил осаду Латакии. Из дошедших до нас обрывочных сведений можно, с известной степенью достоверности, реконструировать следующие события этой, третьей по счету нормандской осады Латакии. В 1104–1106 гг. франко-нормандцы продолжали удерживать одну из двух цитаделей Латакии, периодически получая подкрепления из Антиохии. Начиная с 1106 г., т. е. с момента осады и взятия Апамеи, Танкред стал усиливать антиохийский контингент в Латакии и, используя его как плацдарм, приступил к осаде города. Очевидно, осада отнюдь не была легкой и сопровождалась кровопролитными столкновениями между франко-нормандцами и ромеями. Альберт Аахенский, оставивший два кратких упоминания о взятии города, акцентирует внимание читателя на том, что город был взят после упорных боев. Вначале Альберт говорит о том, что «Танкред осадил Латакию и вернул господство над городом, завоевав и подчинив его, исторгнув из рук греческого царя и из-под защиты его людей», а затем, в следующей книге, еще раз упоминает о том, что Танкред вернул Латакию «после того как воины императора греков были изгнаны и побеждены»[1042].

Опираясь на текст «Алексиады», можно утверждать, что взятие города произошло после 1107 г., когда войска Иоанна Кантакузина отбыли на Балканы, а оборона Латании была доверена сменившему их гарнизону под командованием некого Пецея[1043]. Как и в 1101–110З гг. Танкреду необходима была поддержка итальянских торговых республик, чьи корабли способны были перерезать сообщение Латакии с Кипром и блокировать город с моря. И, если в первый раз Танкред взял Латакию при помощи генуэзцев, то повторно город был взят при помощи пизанской эскадры. Об этом прямо свидетельствует сохранившийся в двух вариантах текст хартии Антиохийского князя, закрепляющей привилегии пизанцев в Латании. Согласно хартии, засвидетельствованной Патриархом Бернардом Валенским, латинскими архиепископами Тарса и Мамистры, и тремя антиохийскими баронами: «Танкред — герцог и князь Антиохийский (…), за помощь и соучастие пизанцев в завоевании греческой Латакии, которую вышеупомянутые греки, вопреки Божьей справедливости, разорили, силой отторгли и подчинили, дарует пизанцам улицу в вышеназванном городе, и воздает им почести и свободу»[1044]. Хартия датирована 1108 г., и это можно воспринимать как вполне четкое свидетельство, что город был взят именно в этом году, как раз после отзыва войск Кантакузина (1107 г.) и до завоевания Танкредом Валании и Джабалы (1109 г.)[1045]. Итак, Танкред во второй раз завоевал Латакию. К сожалению, невозможно узнать, был ли город взят штурмом, или принужден к сдаче, как в 1103 г. Последующие восемьдесят лет этот населенный греками и мелькитами город уже непрерывно оставался под властью антиохийских франков, став одним из главных центров их княжества. В следующем году войска антиохийские франко-нормандцы отбили последние, еще непокоренные портовые города северной Сирии.

Кстати говоря, о завоеванных в 1108–1109 гг. Валании и Джабале также стоит сказать несколько подробнее, т. к. в течение долгих лет они оставались неотъемлемой частью княжества Антиохийского; сохранившая большую часть своего мусульманского населения Джабала — до 1188 г., населенная преимущественно христианами-мелькитами Валания — до 1271 г. Якут аль-Хамави пишет о Джабале как о «знаменитой крепости на сирийском побережье, близ Латакии (…) Город был перестроен халифом Муавией, который поставил укрепление за пределами старых румских городских стен. Джабала была завоевана румами в 357 г. (968 г.). В 473 г. (1080 г.) город был отвоеван мусульманами, пришедшими из Триполи»[1046]. Валания описана арабским географом аль-Димашки как прекрасный город, где можно увидеть «ручьи, берущие начало от истоков, а сады (…) славятся среди садов прибрежных городов; ибо рубежи этих садов омывают морские волны, и вокруг них нет иной ограды. Сады же питаются сладкой водой»[1047]. К тому же, Валания находилась в тени одной из величайших сирийских крепостей — замка Маркаб (Маргат), впоследствии превращенного в шедевр западной крепостной архитектуры госпитальерами. Так, все сирийское побережье — от залива Александретты до Тортосы оказалось в составе княжества Антиохийского[1048]. И это обстоятельство, наряду с завершением войны на восточных границах, позволило Танкреду обратиться на запад, к потерянным, обширным территориям Киликии.

Повторное завоевание Тарса, Аданы и Мамистры (1108–1109 гг.)

С отбытием Иоанна Монастры, оставшиеся в Киликии ромейские войска, наемники и ополчение были доверены армянскому князю Аспиету, назначенному стратопедархом Востока. Личность этого человека до сих пор вызывает определенные споры среди историков. Дюканж, Шаландон, Рансимен и некоторые другие западные исследователи отождествляют его с Ошином Хетумидом, правителем Лампрона[1049]. Однако более убедительной кажется позиция Ж. Лорана и А.П. Каждана, которые убедительно доказывают, что подобное отождествление крайне маловероятно[1050]. Анна Комнина говорит о том, что Аспиет принадлежал к знатному армянскому роду, возводившему свое происхождение к Аршакдиам, и что в молодости он прославился во время первого нормандского вторжения на Балканы (1081–1085 гг.)[1051]. Казалось, выходец из армянской знати, проявивший себя в войнах с нормандцами, прекрасно соответствовал возложенной на него обязанности защищать византийские интересы в Киликии. Однако Аспиету суждено было жестко разочаровать василевса.

В то же самое время Танкред, завершив кампании в Сирии, тщательно готовился к предстоящему походу против Киликии. Упоминание Альберта Аахенского о том, как Танкред пытался заручиться поддержкой провансальских крестоносцев Бертрана Тулузского для похода на Мамистру, наводит на мысль, что завоевание Киликии было одним из важнейших приоритетов нормандского князя Антиохии. Анна Комнина оставила на удивление подробное описание подготовки Танкреда к новой войне с ромеями в Киликии. Согласно «Алексиаде», Танкред «отовсюду набирал воинов — армян и кельтов, ежедневно тренировал их, обучал войско строить ряды и сражаться, а иногда и отправлял его в набеги, — это был дым, предшествующий огню; он также сооружал осадные машины и всяческим образом готовился к осаде»[1052]. И если с Танкред не смог договориться с войсками Бертрана Тулузского — сыном Раймонда Сен-Жилльского и вассалом василевса — то с мощной генуэзской эскадрой, доставившей провансальцев в Левант, нормандский князь быстро нашел общий язык.

На исходе 1109 г., завершив завоевание портовых городов Сирии, Танкред повел армию франко-нормандцев, армян и генуэзцев в Киликию. Вторжение шло одновременно с двух сторон: армия Антиохийского князя вошла в восточную Киликию со стороны Аманоса и Александретты, в то время как генуэзские корабли поднимались по судоходному, широкому руслу реки Пирам. Первой целью латинян, естественно, стала Мамистра. Подробное описание осады этого города оставила Анна Комнина: «Танкред неожиданно выступил в поход из Антиохии вместе с огромным войском; разделив его на две части, он одних своих воинов отправил сушей против городов Мопса (Мамистры), а других посадил на триеры и морем повел к реке Сарос[1053]. Эта река течет с севера с Таврских гор, протекает между двумя городами Мопса — разрушенным и существующим — и впадает в Сирийское море. Отплыв оттуда, корабли Танкреда приблизились к устью этой реки и поднялись к мостам, соединяющим оба города Мопса. Таким образом, город был окружен и подвержен ударам с обеих сторон. Прибывшие с Танкредом легко могли напасть на город с кораблей, а наступающие с материка — вести бой на суше»[1054]. Так, в 1110 г. Мамистра была отбита у ромеев франко-нормандцами и генуэзцами, что подтверждает, в двух своих сочинениях, генуэзский хронист Каффаро[1055].

Аспиет и его ромейские гарнизоны оказались совершенно неготовыми к столь стремительному наступлению. Анна Комнина, отдавая должное прошлым заслугам Аспиета, нещадно критикует его за потерю киликийских территорий. По ее словам, во время нападения армии антиохийского князя на Мамистру Аспиет «проявил свое бессилие перед лицом неутомимого воина Танкреда»[1056]. При этом дочь василевса Алексея открыто восхваляет полководческие дарования нормандского завоевателя: «Танкред (…) превосходил всех своих современников, был одним из наиболее опытных полководцев и к тому же никогда не знал неудач в осаде городов»[1057]. Конечно же, у автора «Алексиады» нет ни малейшего желания писать о неудачах ее отца — поэтому, описав осаду Мамистры, она ни слова не говорит о самом взятии этого города, как и о последующем нормандском завоевании Аданы, Тарса и прочих территорий Киликии. Восполняющее это молчание описание можно найти в «Дамасской хронике» Ибн аль-Каланиси, согласно которому: «Танкред вышел из Антиохии со своим войском и своим проклятым сбродом и, направившись к границам Сирии, захватил Тарсус (Таре) и ближайшие территории, изгнал оттуда представителей малика греков и вернулся в Антиохию»[1058]. По сохранившимся свидетельствам, можно предположить, что стремительная и хорошо спланированная киликийская кампания Танкреда протекала в течение 1110 г. и привела к полному покорению богатых городов и земель равнинной Киликии. Уже в 1111 г. Танкред уверенно опирался на свой владения в Киликии и даже призывал к восточным рубежам княжества войска своего вассала — Ги де Шеврёля, «князя Тарса и Мамистры»[1059].

Эту кампанию следует считать полководческим и политическим триумфом Танкреда. О мощи и стремительности наступления Антиохийского князя свидетельствует и то, что армянские князья Торос I, Левон I, и даже Гох Васил — севасты и номинальные вассалы империи — не посмели бросить ему вызов и ничего не сделали для защиты византийской Киликии. Во всяком случае, Рубениды, в период правления Танкреда и его преемника — князя Рожера, оставались верными союзниками Антиохийского княжества[1060]. С завершением этой войны и на протяжении четверти века антиохийские франко-нормандцы безраздельно господствовали на киликийских землях, пользуясь богатствами этого региона и правя его городами[1061]. На западе границы княжества Антиохийского доходили до крепости Корик и восточного берега реки Салеф[1062]. Возвышавшаяся на западном берегу реки Селевкия Исаврийская оставалась в руках василевса и на протяжении последующих десятилетий служила ромейским форпостом на западе Киликийской равнины[1063].

Франко-нормандская Киликия

На протяжении всей истории крестовых походов киликийские земли оставались важнейшим центром для латинян Востока. Значение этого региона сложно переоценить: в XI–XII вв. антиохийские франки будут неоднократно сражаться за этот регион с ромеями и армянами; в XIII–XIV вв. Киликийская Армения будет оставаться домом для тысяч франков, державших сеньории, церкви и фактории на ее землях. С начала 1100 г. в Тарсе и Мамистре существовали латинские архиепископские кафедры, и, несмотря на то, что в 1104–1110 гг. киликийские прелаты должны были искать убежища в Антиохии, с 1110 г. они вновь утвердились своих диоцезах, распространив свою пастырскую власть на местных греков и стремительно заселявших Киликию латинян[1064]. Важнее было то, что с 1111 г. и вплоть до 1132 гг. на территории отвоеванной у империи равнинной Киликии была создана одна из крупнейших сеньорий княжества Антиохийского[1065]. Уже в 1101 г., после первой кампании Танкреда, Таре и Лонгиниада были доверены одному из его вассалов — Бернарду Чужаку. В 1110–1111 гг. Танкред не просто разделил киликийские земли между своими вассалами, но создал там великую сеньорию (или княжество) Тарса и Мамистры, которую передал нормандцу Ги ле Шеврёлю[1066].

Из сохранившихся источников мы знаем лишь о двух франко-нормандских сеньорах Тарса и Мамистры. Первым был Ги ле Шеврёль, вторым (вернее — второй) — Сесилия де Бург, сестра Бодуэна де Бурга и вдова князя Рожера Антиохийского[1067]. «Ги, по прозвищу "дикий козел", князь городов Тарса и Мамистры» (Wido cognomine Capreolus, princeps ciuitatum Tharsis et Mamistre) упоминается Альбертом Аахенским в его перечне вассалов княжества Антиохийского, откликнувшихся на арьербан Танкреда в 1111 г.[1068]. Готье Канцлер, в свою очередь, пишет о том, что Ги де Шеврёль (Guido Capreolus), совместно с графом Бодуэном II Эдесским, командовал авангардом армии князя Рожера Антиохийского в битве у источников Тель-Данита (14 сентября 1115 г.)[1069]. Тот факт, что авангард франкского войска был доверен графу Эдесскому и сеньору Тарса и Мамистры, явно говорит о том, что эти феодалы играли ведущую роль среди сирийских франков. Следовательно, можно предположить, что Ги де Шеврёль обладал, за счет киликийских фьефов, достаточным числом собственных рыцарей (вальвассоров), что позволяло ему пользоваться положением, почти равным графу Эдессы[1070]. К тому же, сиры Тарса и Мамистры были единственными баронами княжества Антиохийского, которые самостоятельно издавали хартии и даровали привилегии, получая лишь заочное или последующие подтверждение этих «дарений» со стороны своего сюзерена[1071]. Это вновь подчеркивает, что «сеньоры Тарса и Мамистры» были не просто баннеретами, но скорее великими сеньорами франкской Сирии, сравнимыми если не с графами Эдесскими, то по крайней — с полунезависимыми графами Марата.

Из текста сохранившихся хартий сеньоров Тарса можно составить некоторое представление о богатствах Киликии, за которые еще не раз суждено было сразиться антиохийским франкам, ромеям и победившим в этой схватке армянам. Сеньоры Тарса и Мамистры свободно дарили почитаемой палестинской обители касали (деревни) и поставки рыбы из богатых киликийских рыбоводств, и заверяли эти дарения, пользуясь свидетельством своих вассалов, сановников и латинского клира киликийских епархий[1072]. Значение Киликии для сирийских франков в полной мере подчеркивает, в своей хронике, архиепископ Гильом Тирский. Гильом оставляет подробное обоснование франкских прав на киликийские земли и яростно осуждает отвоевавшего их в 1137 г. василевса Иоанна II, отмечая, что «вся Киликия, вот уже сорок лет, бесспорно принадлежала князю Антиохийскому»[1073]. На протяжении ХII–XIII вв. антиохийские франки еще не раз будут бороться с ромеями и армянами за право владения богатыми киликийскими землями.

Завоевание Киликии стало последним походом Танкреда против Ромейской державы, последней кампанией в череде норманно-византийских войн, сотрясавших Ближний Восток на протяжении первого десятилетия XII в. Благодаря энергии и полководческим дарованиям Антиохийского князя противостояние с империей в Леванте закончилось убедительной победой нормандцев. Этими успехами Танкред перечеркнул, для антиохийских франков, балканское поражение Боэмунда и условия Девольского мира, которые так никогда и не вступили в силу. Как вспоминала Анна Комнина, господство нормандцев на еще недавно принадлежавших Ромейской империи землях Сирии и Киликии не давало покоя василевсу Алексею, и что он намеревался лично возглавить поход против княжества Антиохийского. Однако члены синклита и военачальники империи отговорили василевса от этого намерения, и дальше отправки нескольких посольств к франкским государям Заморской земли дело не пошло[1074]. На протяжении почти тридцати лет с момента завершения последнего киликийского похода Танкреда (т. е. в 1110–1137 гг.) ни один ромейский воин не пересекал западных рубежей равнинной Киликии.

Последний поход и смерть Танкреда (1112 г.). Воцарение князя Рожера

В 1112 г. Танкред предпринял попытку завоевать и княжество имперского вассала — Гох Васила. Армия князя Антиохийского разорила Рабан и осадила Кайсун, где ее встретили войска князя Васила. Согласно хронике Матфея Эдесского: «граф Антиохии, Танкред, собрал войска и выступил против армянского князя Гох Васила. Он атаковал Рабан и, после яростного приступа, взял город. Оттуда он двинулся к Кайсуну и встал перед городом, на равнине Неркиаг, у Тиля. В то же самое время Васил собрал 5.000 воинов. Прошло несколько дней, но они (Васил и Танкред) не вступали в бой; после этого они заключили мир»[1075]. В одной из версий армянской хроники Смбата Спарапета можно найти упоминание о том, как Гох Васил не только выступил против Танкреда с собственными войсками, но и призвал на помощь сельджуков, что и вынудило Танкреда согласиться на заключение мира[1076]. По условиям мирного договора, Антиохийский князь покинул Рабан; Гох Васил, в свою очередь, вернул франкам ранее захваченные у них крепости на северных границах княжества Антиохийского и Эдесского графства[1077]. Вряд ли Танкред полностью отказался от завоевания лежавшего к северу от его владений армянского княжества, тем более что в октябре 1112 г. Гох Васил умер, передав власть своему приемному сыну — Тга Василу («Василию Отроку»). Но щедрые дары от нового правителя и его матери, вдовы Гох Васила, удержали Антиохийского князя от повторного нападения на Кайсун[1078]. К тому же, Антиохийский князь пережил Гох Васила всего на два месяца.

В декабре 1112 г., в возрасте тридцати-шести лет, Танкред умер в столице своего княжества — Антиохии[1079]. Как об этом писал Альберт Аахенский: «В том же году брат Танкред, правивший в Антиохией, был охвачен тяжелой болезнью и умер примерно в дни Рождества Господа Нашего Иисуса Христа. Его похоронили в базилике блаженного Апостола Петра, и весть о его смерти принесла великую скорбь всем, ближним и дальним»[1080]. Причиной смерти скорее всего стал тиф или лихорадка, т. к. Альберт Аахенский говорит о тяжелой болезни, а Ибн аль-Каланиси сообщает, что Танкред заболел во время похода против Гох Васила[1081]. Наиболее же распространенными болезнями на Латинском Востоке были лихорадка и тиф. Танкред, вне всякого сомнения, является одной из интереснейших фигур эпохи крестовых походов. Его капеллан Рауль Канский оставил незавершенный труд — «Деяния Танкреда», в которых во всех возможных выражениях восхваляет достоинства своего патрона[1082]. Более интересна эпитафия, оставленная Матфеем Эдесским. Армянский хронист именует Танкреда «величайшим из всех верных» и «человеком благочестивым и святым, заботливым и преисполненным милосердия. Он постоянно обращал свое внимание к нуждам и благу христиан, проявляя великое смирение…»[1083]. Похвала Матфея Эдесского дает основание предположить, что Танкред, при всех своих отрицательных качествах, мог завоевать уважение и даже привязанность как со стороны латинских, так и со стороны восточных христиан Сирии.

Вместе с Бодуэном I Иерусалимским и Бодуэном II де Бургом, Танкред вошел в историю и как «отец-основатель» государств Латинского Востока, и как один из первых крестоносцев, которые готовы были, ради собственных прав и владений, яростно воевать с другими христианами. Такие эпизоды, как пленение Раймонда Сен-Жилльского (1101 г.), безучастие в выкупе Боэмунда (1101–1103 гг.), и борьба с Бодуэном II де Бургом (1107–1108 гг.) наглядно говорят о том, что Танкред готов был укреплять свое положение, в том числе и за счет своих же соратников по крестовому походу. Среди кампаний, инициированных Танкредом, как минимум шесть были направлены против византийских, армянских и латинских христиан[1084]. Примечательно, что Танкред на всю жизнь сохранил след именно от боя с христианином — рыцарем Альбери де Гранменилом, с которым он, из-за ссоры, схлестнулся во время осады Антиохии. И как же редко вспоминают о том, что Танкред, этот молодой, амбициозный и безжалостный нормандский завоеватель, до конца жизни хромал, получив во время этого боя под стенами Антиохии тяжелейшие травмы от руки своего же собрата-крестоносца[1085]! Танкред, вне всякого сомнения, заслужил почетное место среди великих нормандских завоевателей и был достойным наследником своего деда — Гвискара. Благодаря Танкреду княжество Антиохийское достигло своего расцвета, став равноценной частью «нормандского мира», наряду с нормандской Англией и Южной Италией. В рамках данного исследования нельзя не отметить, что ни один другой нормандский завоеватель, кроме Роберта Гвискара, не смог отвоевать у Византии и удержать столько же территорий, сколько Танкред в период двух своих правлений в Антиохии. С его именем связан и пик нормандской экспансии на Востоке; именно под его началом, пускай и в краткие периоды, нормандцы стояли в Вифлееме, Иерусалиме, на Фаворе, покоряли Галилею, держали под своей властью Эдессу и Мараш, завоевывали у ромеев Латакию, Мамистру, Адану, Таре. Как справедливо отмечает Рансимен, «долгая история князей Антиохийских была плодом его (Танкреда) энергии»[1086].

Танкред умер в расцвете сил, не оставив потомства; его супруга Сесилия была еще девочкой. Боэмунд I Антиохийский умер за год до этого, в Италии. Антиохийский престол и титул князя перешел, согласно воле Танкреда, к еще одному Отвиллю — Рожеру, сыну Ричарда Салернского. При этом Рожер должен был передать престол сыну основателя княжества — Боэмунда, если тот, достигнув совершеннолетия, прибудет на Восток[1087]. Князь Рожер, невзирая на краткость своего правления и трагическую смерть, показал себя достойным преемником Танкреда[1088]. В то же самое время он отнюдь не стремился расширять княжество за счет христианских территорий, сосредоточившись исключительно на войнах с сарацинами. Рожер поддерживал гораздо более дружественные отношения с другими франкскими государями Заморской земли и даже связал себя родственными узами с бывшими противниками Танкреда — графом Бодуэном II Эдесским и Жосленом де Куртенэ[1089]. Что касается дальнейшей войны с Византией, то она уже была фактически невозможна. Танкред расширил северные и западные рубежи княжества до предела, завоевав все византийские владения, которые были в зоне досягаемости франко-нормандцев. Единственным исключением был византийский Кипр, но идея нападения на остров не рассматривалась антиохийскими франками вплоть до правления князя Рено (1153–1160 гг.). Ни Рожер, ни последний нормандский князь Антиохии — Боэмунд II не помышляли о войне с ромеями. Император Алексей I Комнин, как мы уже говорили выше, также не намеревался возобновить борьбу с Антиохийскими князьями; этой же политики достаточно долго придерживался и его сын Иоанн II. В войнах между франкской Антиохией и Византией наступил почти тридцатилетний перерыв (1110–1137 гг.).

Бодуэн II де Бург и франкское завоевание княжества Евфратес

Единственная военная кампания франков, затронувшая положение Ромейской империи на Востоке в этот период (1112–1137 гг.), была инициирована не нормандскими князьями Антиохии, но графом Бодуэном II Эдесским, который завоевал Рабан, Кайсун и все земли, некогда принадлежавшие Гох Василу (т. н. «княжество Евфратес»). В 1116 г. войска графа Эдесского вторглись в пределы княжества Евфратес и осадили Рабан. Кампания не обещала быть легкой, т. к. войска нового князя — Тга Васила оказывали стойкое сопротивление, и франки быстро увязли у стен Рабана. Согласно хронике Матфея Эдесского: «Бодуэн, граф Эдессы, начал войну против Тга Васила, великого князя армян. Он выступил со своими войсками против Рабана и осадил город. На протяжении долгого времени он осаждал город, а затем установил надежную блокаду»[1090]. Князь Тга Васил надеялся найти союзников против франков в лице киликийских Рубенидов. Однако когда Тга Васил выехал в Тавр для переговоров со своим тестем — Левоном I, он был захвачен старшим из братьев Рубенидов, Торосом I, который решил сделать ставку на союз с Одесским графом. Плененный Тга Васил был выдан Бодуэну II де Бургу. По словам Смбата Спарапета, «Васил отправился к своему тестю, Левону, сыну Константина. Торос схватил его и отправил к Бодуэну, который безжалостно пытал его и силой захватил все его земли. Так закончилось правление армян в тех землях»[1091].

Под пыткой армянский князь согласился сдать франкам Рабан и Кайсун. Так прекратило свое существование армянское княжество Евфратес, чьи земли вошли в состав графства Эдесского и, впоследствии, стали частью сеньории (графства) Мараш. Сам Тга Васил, его семья, свита и последователи получили право покинуть земли своего бывшего княжества. По словам Матфея: «Васил вновь отправился к своему тестю, Левону, а оттуда в Константинополь, где греческий император с почестями принял как его самого, так все его войско»[1092].

Этот исход Тга Васила и его сторонников в Константинополь вновь подтверждает связь княжества Евфратес с Ромейской державой. Потомки Тга Васила — Кокковасилии (патроним, производный от «Гох Васила») остались на службе у ромейских василевсов и заняли свое место среди военно-аристократического сословия комниновской империи[1093]. С поглощением княжества Тга Васила завершился процесс франкского завоевания территорий византийской Сирии и Киликии, в т. ч. и армянских княжеств и городов, сохранивших христианское правление со времен Филарета Варажнуни и состоявших в номинальной зависимости от державы ромеев.

Нормандцы Антиохии и христиане Востока. Противостояние западных и восточных христиан на ранней стадии франкского правления в Сирии

Отдельной, не менее важной темой в истории столкновений латинских и восточных (в т. ч. византийских, православных) христиан в Сирии являются и периодически возникавшие прецеденты притеснений восточно-христианского населения со стороны франко-нормандских и провансальских государей. Конечно же, в рамках данного исследования, ограниченного темой соприкосновения латинских и византийских христиан, невозможно дать полного описания франкских столкновений с армянами и сиро-яковитами, т. к. они заслуживают отдельного, полноценного рассмотрения[1094]. Нас же, в первую очередь, интересует то, как латинское господство, и тем более — франко-нормандские войны с ромеями, отразились на положении византийских христиан Леванта. Поэтому мы будем рассматривать либо те прецеденты, которые касались в равной степени всех восточных христиан (без четкого указания конфессии), либо те немногие случаи, когда подобные столкновения почти наверняка касались непосредственно византийских, православных христиан (греков, мелькитов, армян-халкидонитов).

В пределах графства Эдесского византийские христиане (мелькиты, армяне-халкидониты, греки) сильно уступали по численности как мусульманам, так и своим собратьям — миафизитам. Так что если эдесские франки и чувствовали необходимость в карательных акциях против восточно-христианского населения, то они были направлены против армян и сиро-яковитов. Граф Бодуэн II де Бург несколько раз достаточно жестоко преследовал знатных армянских горожан Эдессы[1095]; имели место и случаи посягательства эдесских графов на богатства сиро-яковитских монастырей[1096]. Совершенно иное положение можно было наблюдать на территории княжества Антиохийского, государи которого были вовлечены в войны с Ромейской державой, в то же самое время держа под своей властью территории, сохранившие большие анклавы греков и мелькитов. Опять же стоит подчеркнуть, что комплексу греко-латинского соприкосновения в сферах церковной, торгово-экономической, культурной жизни будет посвящена фактически вся вторая часть книги. Сейчас же нас интересуют именно прецеденты открытых столкновений между латинскими и византийскими христианами. Конечно же, положение подпавших под франко-нормандское правление восточных христиан оставалось весьма противоречивым. Антиохийские князья и бароны, защищая греческих, сирийских и армянских горожан, купцов, «вилланов» и монахов от сельджукских набегов и разорений, в то же самое время относились к ним исключительно как к подданным, от которых любыми путями следовало добиваться покорности и выплаты податей, и на верность которых отнюдь не приходилось полагаться. Недоверию и ожесточению способствовала и уязвимость едва осевших на Востоке франков, вызванная их малочисленностью среди чуждого по языку и культуре населения.

Во второй главе мы подробно говорили о восстаниях армян, греков и сирийских мелькитов, обратившихся против мусульман и выступивших на стороне франков в годы Первого крестового похода. Но если в начале подобные восстания дали импульс для кратковременного сближения восточных христиан и франков в борьбе с сельджуками, то впоследствии эта демонстрация восточно-христианской готовности к перемене правителей породила настоящую «фобию предательства» среди латинян. Тем более что армяне, греки или мелькиты, охотно встречая франков как освобождающих «паломников», явно не стремились принять их как перманентных правителей. В пределах иерусалимского королевства единственной альтернативой франкскому правлению было установление власти фатимидских халифов или сельджукских эмиров Дамаска. Эта перспектива явно не прельщала византийских христиан Палестины, что делало возможным сближение франков и мелькитов[1097]. Нона землях княжества Антиохийского, впервые годы его существования, из-за постоянных войн перед восточно-христианским населением открывались перспективы перехода под правление ромейского василевса, обособленных армянских князей или даже, на худой конец, отдельных сирийских эмиров. И эти перспективы, очевидно, казались все более заманчивыми, по мере того как нормандские князья и бароны проявляли отрицательные стороны своего правления.

Чтобы лучше понять происходившее на землях византийской Сирии и Киликии на заре XII в., достаточно взглянуть на то, как в предшествующие десятилетия проходило нормандское завоевание и колонизация Южной Италии. Вспомним слова латинского автора XI в. Гвиберта Тульского о том, что нормандцы прибыли как помощники и защитники от чужеземных народов, но затем проявили себя как «жестокие тираны и разорители нашей страны». Эти слова могут быть в равной степени отнесены как к итальянским, так и к сирийским землям[1098]. Гоффредо Малатерра откровенно пишет о качествах и склонностях нормандцев и их знати. «Они народ коварный, быстрый на мщение, жаждущий обогащения за счет других, а не от родных полей. Они жаждут и алчут богатства и власти; они двуличны и склонны к обману почти во всем. Но между мотовством и алчностью они избирают средний путь. Хотя их князья могут быть избыточно щедрыми, когда ищут народной славы. Они знают, как льстить, и привержены воспитанию красноречия (…) И если их не сдержать под ярмом правосудия, они становятся неуправляемым народом. Когда того требуют обстоятельства, они готовы претерпеть великие труды, голод и холод; но они так же страстно привязаны к охоте и сокольничеству, и они находят величайшую радость в роскошных одеяниях, в искусно сделанных сбруях для своих коней, и в украшении своего оружия»[1099]. Данная характеристика имеет особое значение, поскольку основателями Антиохийского княжества стали выходцы из тех самых нормандских семей, о которых пишет Малатерра[1100]. Гордость, алчность и жестокость, проявленная нормандцами, вполне естественно вызывала отторжение у местного населения и вынуждала армян, греков и сирийцев лавировать между противоборствующими силами в Леванте, в поисках более выгодной смены правителей.

Мы уже приводили пример, когда сирийские христиане и армяне Апамеи первоначально призвали к городу армию князя Антиохийского, но затем, смирившись с правлением ассасинов, отказались выступить на стороне нормандцев, чем вызвали ярость Танкреда. В высшей степени показательными являются два армянских восстания в сирийской Арте, имевшие место в 1097 и 1104 гг. В 1097 г. армянское население Арты восстало против эмира Яги-Сиана и вырезало сельджукский гарнизон, открыв ворота города подступавшим к Антиохии крестоносцам. После семи лет нормандского господства армяне Арты вновь восстали — на этот раз против Антиохийского князя, призвав на помощь сельджуков[1101]. Аналогичное восстание вспыхнуло в 1105–1106 гг. и на дальних, северных рубежах княжества Антиохийского — в Эльбистане, армянское население которого вырезало всех находившихся в городе латинян и признало власть эмира Гази Гюмюштекина[1102]. В 1104 г., после разгрома антиохийских и эдесских франков в битве у Харрана, армянское и греческое население Киликии наглядно продемонстрировало свою неверность, восстав против франко-нормандцев и встретив ромейские войска Иоанна Монастры как освободителей. Как писал Рауль Канский: «Когда весть о поражении франков разнеслась по всем городам, Киликия, Сирия и Финикия возликовали; радовались и те, кто был покорен, и те, кто лишь ожидали завоевания. Последние изгнали страх из своих сердец, первые — сбросили ярмо со своих шей. Таре, Адана и Мамистра вернулись к своему собственному правлению. Они пригласили греков и изгнали наш народ»[1103].

О том страхе и недоверии, которое антиохийские франко-нормандцы испытывали перед своими восточно-христианскими подданными, пожалуй, лучше всего написал канцлер Готье. Летом 1119 г., после гибели князя Рожера и его армии в битве на Кровавом Поле, когда тюрки подступили к Антиохии, франки со страхом ожидали измены или открытого восстания со стороны населявших город греческих, сирийских и армянских христиан. По словам Готье: «не было ничего удивительного в том, чтобы антиохийцы (т. е. восточно-христианское население Антиохии. — С. Б.) пожелали отплатить злом за зло (…) ибо некогда наш народ силой и хитростью лишил народ Антиохии их сокровищ и достояния…»[1104]. Здесь, опять же, история нормандского утверждения в Сирии явно перекликается с предшествовавшей историей нормандского утверждения в Италии. Ощущение уязвимости нормандцев перед лицом измены, восстаний и ненависти восточных христиан, переданное в текстах Рауля Канского и канцлера Готье, поразительным образом перекликается с письмом нормандского аббата Иоанна, из бенедиктинского монастыря Фекан. к Папе Льву IX, относящееся ко временам покорения итальянских земель. «Ненависть итальянцев к нормандцам распространилась по городам Италии и разгорелась до такой степени, что нормандцу невозможно безопасно путешествовать и даже отправиться в благочестивое паломничество, так как на него непременно нападут, ограбят, изобьют, уведут, закуют в цепи, и бросят в мерзкую темницу, где он, терзаемый, вероятно, и испустит дух»[1105]. Парадоксально, что и в Нормандской Италии, и в Антиохии подобные периоды жестокости и взаимного отторжения отнюдь не препятствовали дальнейшему культурному соприкосновению, и даже продолжавшемуся экономическому процветанию подвластного восточного населения.

Если же говорить о том ущербе, который был нанесен анклавам и общинам именно византийских христиан, т. е. грекам и мелькитам, то создается впечатление, что на ранней стадии нормандского правления в наибольшей степени пострадала Латакия. За десять лет (1098–1108 гг.) город несколько раз переходил из рук в руки; к тому же, Латакия на протяжении четырех лет была разделена между противоборствующими силами ромеев и гарнизоном антиохийского князя (в 1104–1108). Греки и мелькиты Латакии в полной мере испытали на себе тяжелую руку нормандцев; герцог Роберт II Нормандский терзал население непосильными поборами, князь Боэмунд I Антиохийский устраивал показательные казни и ослепления защитников Латакии на внешних укреплениях города, Танкред изводил город продолжительными, кровопролитными осадами. Рауль Канский, видевший Латакию в 1108–1112 гг. и восхвалявший ее красоту, в то же самое время отмечал и крайне бедственное положение города. По его словам, руины, стены и памятники, «все эти значимые творения, сохранившиеся и по сей день после стольких лет и стольких разорений, свидетельствовали о прошлом Латакии, в противовес ее нынешнему положению, говорили о ее прошлом величии, противопоставляя его нынешним разрушенным остаткам, напоминали о ее некогда многочисленном населении, и невольно сравнивали его с нынешним, заброшенным состоянием»[1106]. Справедливости ради, стоит отметить, что с окончанием норманно-византийских войн (1108–1110 гг.) подпавшая под власть Антиохийских князей Латакия пережила период восстановления, и, к моменту завоевания Салах-ад-Дином в 1188 г. представляла собой «красивый город, радующий взгляд» и «торговой город, в котором находилось много сокровищ и товаров»[1107].

Избиение «греков» в Антиохии (1138 г.)

В 30-х гг. XII в. в пределах франкской Сирии имели место и два прецедента массового избиения восточных христиан (причем ив первом, и, вероятней всего, во втором случае это были византийские христиане, т. е. греки и сирийские мелькиты). Как известно, 1137–1138 гг. ознаменовали возвращение Византии в северные пределы Леванта; франкские государи Сирии, будучи не в силах оказать открытое сопротивление ромеям, принесли оммаж императору Иоанну II Комнину[1108]. Летом 1138 г. василевс, со своими сыновьями, свитой и частью войск, находился в Антиохии; во время своего пребывания в городе он потребовал от князя Раймонда де Пуатье передать ему цитадель Антиохии, а также предоставить ромейским войскам право беспрепятственного доступа в город. Это требование привело в ужас франков и вызвало доселе невиданное, стихийное восстание латинян Антиохии. Латинское население города, опасаясь, что ромеи, заняв цитадель, подчинят себе весь всю Антиохию, устроило стихийное избиение «греков» — слуг и воинов василевса, а также представителей греческой и мелькитской общин. Согласно хронике Гильома: «граждане, взволнованные слухами (о передаче Антиохии василевсу. — С. Б.), поднялись и бросились на тех, кто им казался виновным. Они раздевали, калечили и отрубали головы сопротивлявшимся и преследовали бежавших. С мечами в руках, они дошли до княжеского дворца, сея увечья и смерть среди тех, кого преследовали»[1109]. Желая прекратить бессмысленное кровопролитие в греческих кварталах Антиохии, император Иоанн II покинул пределы города, отказался вводить свои войска в цитадель и, заручившись повторными клятвами верности князя Раймонда и графа Жослена II Эдесского, отбыл в Малую Азию. Как только угроза о ромейского «поглощения» Антиохии миновала, страсти улеглись и беспорядки в городе прекратились[1110].

В манускрипте хроники Гильома Тирского из Британской библиотеки, составленной в 1232–1261 гг. (т. е. еще в период существования княжества Антиохийского и других франкских государств в континентальном Леванте), сохранилась прекрасная миниатюра, отображающая пребывание василевса Иоанна II в Антиохии и, одновременно, греческие погромы на улицах города. Два латинянина (оба с бритыми лицами, одетые на западный манер, один из них — в характерном чепце «кале»), побивают и гонят, держа за волосы, двух греков (восточное происхождение которых выдают их бороды)[1111]. Причем миниатюра удивительно точно передает расстановку сил в период этих беспорядков; яростное, открытое сопротивление василевсу оказывают не нобили, смиренно стоящие перед Иоанном II в верхней части композиции, а простые франки, нещадно побивающие греков. Действительно, эта вспышка агрессии против греков, — вне всякого сомнения сыгравшая на руку князю Раймонду, Жослену II и франкским баронам, — была стихийным выражением ярости франкских бюргеров, вилланов, простых воинов (сержантов) и мелкой знати, осевших или уже рожденных в Сирии, не имевших иного дома, кроме Антиохии, и страстно боявшихся потерять этот обретенный в Заморской земле дом[1112]. Эти чувства латинского населения Антиохии прекрасно передал Гильом Тирский, согласно которому, восстание началось, когда разнесся слух о том, что «город уже передан грекам, что жители должны оставить родные дома и отеческие владения, и покинуть эти земли»[1113]. Т. е. в данном случае латинская агрессия против греков была вызвана вполне реальной угрозой со стороны ромейского василевса, армия которого стояла у стен Антиохии.

Резня «сириан» в Аль-Куре (1137 г.)

Другая, и намного более жестокая вспышка франкской агрессии против сирийских христиан имела место годом ранее, т. е. в 1137 г., в графстве Триполи. В отличие от княжества Антиохийского, это государство крестоносцев не только никогда не воевало с ромеями, но, напротив, было основано при активной поддержке Византии и содействии местного христианского населения[1114]. И прецедент, о котором пойдет речь, отнюдь не был связан с какой-либо действенной угрозой со стороны Ромейской империи. Весной 1137 г. на земли графства Триполи вторгся аскар Дамасского эмирата, под началом мамлюка Базавы. Вторжение и стремительный выход сельджуков в западные, приморские области графства застал франков врасплох. Собрав тех рыцарей и конных сержантов, которые были под рукой, граф Понс Триполийский, совместно со своим сыном — Раймондом II и епископом Триполи Жераром, выступил против сарацин. Столкновение произошло в области Аль-Кура, между Триполи и Ботроном (Батруном); отряд графа Понса был окружен и перебит превосходящими силами Базавы. Часть триполийских рыцарей, во главе с молодым Раймондом II, смогла вырваться из окружения; плененный тюрками епископ Жерар смог в последний момент откупиться, выдав себя за простого рыцаря. Между тем, отбившийся от соратников Понс вынужден был в одиночестве бежать и искать убежища в близлежащей христианской деревне. Однако населявшие ее «сириане» предали своего государя и выдали его войскам Базавы. Граф Понс был быстро доставлен в Дамаск и предан казни на одной из площадей города[1115].

Это предательство вызвало ярость вступившего на отцовский престол Раймонда II. По словам Гильома Тирского: «После смерти своего отца Раймонд возглавил остатки войск и ополчения, собрал сильную армию и повел ее в высокогорья Ливана, желая отомстить всем "мужам крови" (т. е. "сиринам". — С. Б.), которых он считал виновными в отцовской смерти, а также их женам и детям. Толпы захваченных и порабощенных согнали в Триполи, где в присутствии графа их подвергли различным наказаниям и жесточайшей казни, в отместку за погибших»[1116]. Остается вопрос — кем были те самые «мужи крови», те ливанские христиане, которые предали графа Понса и поселения которых разорил граф Раймонд II? Гильом Тирский пишет о них как о «сирианах» (Sudanis), но как мы знаем, под это латинское определение могли подпадать все сиро- и арабоязычные христиане. Двумя наиболее многочисленными христианскими конфессиями Ливана являются марониты и мелькиты. Если же учесть, что, согласно Ибн аль-Каланиси, столкновение между войсками графа Понса и аскаром Базавы произошло на землях Аль-Куры, т. е. местности, которая и по сей день остается крупнейшим православным анклавом Ливана, то «мужами крови» и «сирианами», которых так жестокого покарал граф Раймонд II, вполне могли быть мелькиты.

С именем графа Раймонда II Триполийского связан и еще один случай латинского избиения восточного (в том числе — восточно-христианского) населения. Летом 1152 г. граф Раймонд II был убит ассасинами у ворот своей столицы — Триполи, став первым знатным латинянином, павшим жертвой этой восточной секты. Когда весть о гибели Раймонда II разнеслась по городу, среди франкских жителей и находившихся в Триполи пилигримов поднялась волна яростного негодования. Франки, провансальцы и итальянцы начали бессмысленное массовое избиение восточного — христианского, мусульманское и еврейского — населения. По словам Гильома Тирского: «Город был потрясен смертью графа, и народ схватился за оружие; горожане, совместно с пришедшими из-за моря пилигримами, бросались на каждого, кто отличался (от франков) по одежде или мышлению, желая найти сикария, совершившего убийство. Нанося бесчисленные удары мечами, они сеяли смерть среди всех без какого-либо разбора»[1117].

Резня сирийских христиан в Аль-Куре (1137 г.) и погромы греков в Антиохии (1138 г.) являют собой наиболее мрачные стороны латинского «соприкосновения» с христианами Сирии и наглядно свидетельствуют о том, что франки, доведенные до крайности и чувствуя угрозу своему положению, могли с легкостью поднять мечи против своих восточно-христианских подданных. Причем, не стоит считать эти вспышки агрессии делом рук чуждых завоевателей, едва осевших в Леванте. Среди антиохийских и триполийских франков, избивавших восточных христиан в Аль-Куре, Антиохии или Триполи, многие, в том числе и сам граф Раймонд II, принадлежали к поколениям, рожденным в «Заморской земле». Это имеет особое значение в свете продолжающихся исследований самого феномена «заморских» франков, их культуры, восприятия Востока и их предрасположенности к толерантности.

Война князя Раймонда Антиохийского за равнинную Киликию (1143–1144 гг.)

В то же самое время, в 1140–1160-х гг., после более чем двадцатилетнего перерыва, возобновились попытки сирийских франков обогатиться за счет поглощения или разорения восточных провинций Ромейской империи. В 1143 г., в результате непреднамеренного отравления, умер император Иоанн II Комнин. За семь лет до этого он отвоевал у армян и франков Киликию, и с тех пор дважды совершал походы к Антиохии. Как мы уже говорили выше, равнинная Киликия была важнейшей частью владений антиохийских франков. В 1132 г. ослабевшее княжество, потеряв двух своих государей и множество рыцарей в катастрофических сражениях с тюрками, утратило контроль над равнинной Киликией, которая перешла к обратившемуся против антиохийских нормандцев Левону I Рубениду. Взойдя на антиохийский престол в 1136 г., князь Раймонд де Пуатье попытался отбить утраченную франками Киликию у Рубенидов. Война шла с переменным успехом, но экспансия Иоанна II Комнина в Левант положила конец Левону и самому княжеству Рубенидов (возродившемуся лишь после 1144 г.); Киликия, со всеми ее городами и ресурсами, вновь стала частью Ромейской державы и плацдармом для дальнейшей ромейской экспансии в Сирию. С тех пор Иоанн II Комнин дважды приводил свои армии к Антиохии. Весть о смерти василевса предоставила антиохийским франкам надежду отбить Киликию у ромеев.

Еще в Мамистре, когда молодой василевс Мануил I Комнин снаряжал похоронный кортеж для своего отца и готовился вести армию обратно к Босфору, к нему прибыли послы от князя Раймонда с требованиям оставить Киликию и сдать ее антиохийцам[1118]. Мануил ответил отказом, но, в то же время, он не мог начать войну с Раймондом, поскольку ему необходимо было срочно отбыть в Константинополь для похорон отца и собственного венчания на царство. Когда императорская армия ушла вглубь Малой Азии, антиохийские франки, во главе с князем Раймондом, вторглись на земли равнинной Киликии. Подробности этой кампании, упоминаемой лишь Иоанном Киннамом, неизвестны[1119]. Киннам говорит о том, что василевсу Мануилу пришлось снаряжать поход, чтобы отбить у антиохийских франков захваченные ими крепости в Киликии. Из этой «обмолвки» византийского историка можно сделать вывод, что князь Раймонд смог разорить земли Киликии и выбить ромейские гарнизоны, по крайней мере, из восточной части Киликийской равнины, т. е. из Мамистры и Аданы. Но уже в следующем, 1144 г., новый василевс направил в Левант армию, под ударами которой франки должны были не только оставить Киликию, но и оборонять саму Антиохию.

Кипрский рейд князя Рено де Шатилъона (1156 г.)

Намного более разрушительным и ощутимым ударом по византийскому Востоку стало разорение Кипра, инициированное в 1156 г. преемником князя Раймонда — Рено де Шатильоном. Истоки этого конфликта крылись в неудачном, сорвавшемся соглашении между ромейским императором Мануилом I Комниным и князем Рено. Порвав с Ромейской державой и заключив союз с киликийским князем Торосом II, Рено приступил к сбору средств, войск и строительству флота. В 1156 г. построенные и нанятые антиохийским князем корабли, погрузив войска, вышли из гаваней Латакии, Джабалы и Св. Симеона и взяли курс на Кипр. Вскоре объединенная армия антиохийских франков и киликийских армян, во главе с князем Рено и Торосом II, высадилась на восточном побережье острова. Вторжение, очевидно, шло именно с востока, со стороны залива Амохостос. Во-первых, этот залив находится на прямом курсе от Латакии и Джабалы, в то время как северное побережье Кипра, огражденное хребтом Кирении, совершенно не подходит для быстрого продвижения вглубь острова. Во-вторых, именно со стороны Амохостоса открывается наиболее легкий путь к Никосии, уже тогда бывшей столицей Кипра. В то же самое время, со слов Киннама известно, что Никосия еще в начале кипрского рейда пала перед армией князя Рено де Шатильона[1120].

Дука Кипра, племянник василевса Мануила, Иоанн Комнин, либо находился в другой части острова, либо бежал из города. Ромеи же, под началом стратига Михаила Враны, собирались с силами на юге (вероятно — между Лимасолом и Ларнакой). Казалось, что, невзирая на потерю Никосии, вторжение могло закончиться поражением князей Рено и Тороса. Войска ромеев, собранные Михаилом Браной и Иоанном Комниным, разбили зарвавшихся франков и армян, которые стали быстро отступать к Никосии. Однако на подступах к городу князь Рено смог привести в порядок свою армию и наголову разбить ромеев; при этом, и Михаил Врана, и дука Иоанн Комнин попали в плен к Антиохийскому князю[1121]. Как писал в своей хронике архиепископ Гильом Тирский, «Жители Кипра были предупреждены нашими гонцами (т. е. гонцами иерусалимского короля. — С. Б.), и благодаря этому смогли стянуть силы со всего острова. Но гордый князь Рено разбил их армию и рассеял их воинов, так что никто более не смел поднять против него руки»[1122].

С разгромом ромейских войск началось планомерное разорение острова. «С этого момента толпы осиротевших детей вынуждены были блуждать по острову, города были разорены, святые монастыри (как мужские, так и женские) — разграблены. Монахинь и нежных дев забирали для забав; среди добычи было золото, серебро и бесчисленные драгоценные ткани (…) На протяжении нескольких дней войска князя продвигались вглубь острова, до тех пор, пока там не осталось никого, кто мог бы оказать сопротивления; они убивали всех, невзирая ни на возраст, ни на пол, ни на состояние. В конце концов, собрав награбленную добычу, бесчисленную и состоявшую из всего, что можно только вообразить, они отошли к побережью и, сев на корабли, отплыли в пределы княжества Антиохийского»[1123]. Армянские хронисты — Григорий Пресвитер и Смбат Спарапет оставляют не менее страшные описания кипрского опустошения, считая его инициатором не Рено де Шатильона, а именно князя Тороса Рубенида. Автор продолжения хроники Матфея Эдесского Григорий Пресвитер писал, что франкские и армянские войска, «застав жителей врасплох и без всяких средств к защите, отнеслись к ним как неверным, разоряя их города и деревни, лишая домов, присваивая их богатства и жестоко терзая греческих клириков, которым отрезали носы и уши»[1124]. Смбат, почти дословно повторяя описания Григория, добавляет, что франки и армяне «отрезали руки, ноги и носы многим знатным мужам и клирикам, и оставив их в таком положении, покинули остров»[1125]. Причем стоит обратить внимание на то, что Смбат отнюдь не осуждает Тороса II и Рено за эти деяния, а перечисляет даже поругание и пытки греческого клира в числе подвигов «бесстрашного Тороса II», поясняя, что он мстил ромеям за пленение своей семьи и смерть своего отца — Левона I (умершего в ромейском плену, в Константинополе)[1126]. Дополнительное описание кипрского рейда можно найти и у сирийских (сиро-яковитских) хронистов: «князь, правитель Антиохии, вторгся на Кипр и разорил его дотла; мужчин, овец, волов, лошадей и все богатства. Всех пленников согнали к побережью, где пообещали киприотам выкупить свою свободу и свой скот в обмен на золото. Так франки и оставили их, собрав все сокровища. Они также забрали с собой в Антиохии и всех епископов, архимандритов и знатных мужей[1127], в качестве заложников, покуда все золото не было выплачено»[1128].

Кипрский рейд князя Рено де Шатильона — событие уникальное как для военной истории Латинского Востока, так и для греко-латинского соприкосновения в Леванте. Рено стал тем государем, который впервые открыл перед сирийскими франками, да и перед всем латинским миром, перспективу нападения на богатый византийский остров, лежавший в отдалении от других провинций империи. Подобную идею не дерзнули осуществить даже нормандские предшественники Рено на престоле Антиохии, в разгар их войн с Византией. Между тем, именно Кипру, завоеванному в конце XII в. крестоносцами короля Ричарда I Львиное Сердце, суждено было пережить все прочие латинские владения в Леванте и оставаться оплотом латинян вплоть до XVI в. Более того, для этого похода Рено прибегнул к строительству собственного флота. Вспомним слова Киннама о том, что для этой кампании Рено «понастроил кораблей». Подобная инициатива была исключительной редкостью для франкских государей Заморской земли, которые предпочитали пользоваться услугами и кораблями итальянских торговых республик. Строительство флота, спланированная высадка, стремительный захват столичной Никосии, как минимум два масштабных сражения с императорскими войсками и полный разгром ромеев — все это дает полное основание считать, что кипрский рейд князя Рено де Шатильона представляет собой сложную, тщательно продуманную и крайне значимую военную операцию, а не просто стихийное, разбойное нападение «барона с большой дороги».

Но, одновременно, это и наиболее масштабный и разрушительный акт латинской агрессии против византийских христиан Ближнего Востока, в сравнении с которым меркнут и резня в Аль-Куре, и погромы в Антиохии, и ожесточенный период норманно-византийских войн. Нельзя не отметить, что разорение Кипра — это великое «деяние» антиохийских франков — осуждалось многими латинскими христианами уже в XII в., причем даже франками соседнего, иерусалимского королевства. Как свидетельствует Гильом Тирский, король Бодуэн III Иерусалимский, узнавший о приготовлениях князя Рено, даже направил на Кипр гонцов, дабы предупредить дуку Иоанна Комнина о готовившемся вторжении. Для латинского архиепископа-хрониста кипрский рейд князя Рено это, прежде всего, «преступление» (flagitium), «злодеяние» (maleficium) и «отвратительное вторжение» (abominandae invasionis), лишенное какой-либо воинской доблести или героизма, тем более — пафоса «вооруженного паломничества» и «священной войны». В то же самое время, византийский Кипр описан как «остров, населенный верными, который приносил немало пользы нашему (т. е. иерусалимскому. — С. Б.) королевству и всегда был нашим другом»[1129]. Очевидно что Гильом, как латинский архиепископ Тира и канцлер Иерусалимского королевства, отражал точку зрения значительной части «заморских» франков.

Кипрский рейд графа Раймонда III Триполийского (1162 г.)

Спустя шесть лет, в 1162 г., земли Кипра были повторно разорены другим франкским государем Сирии — графом Раймондом III Триполийским[1130]. У Раймонда III, как и у князя Рено де Шатильона, были личные счеты с императором Мануилом I Комниным. Если в случае с Рено василевс не пожелал своевременно оплачивать военные расходы антиохийского князя, то на этот раз причиной конфликта стал разрыв помолвки Мануила с сестрой графа Раймонда III — Мелисандой Триполийской, которая была отвергнута «словно дочь простолюдина»[1131]. Оскорбленный василевсом граф Раймонд III снарядил собственную флотилию, созвал триполийских рыцарей и атаковал побережье Кипра. Согласно той же хронике Гильома Тирского, Раймонд «вооружил команды кораблей, призвал пиратов и прочих мастеров, способных на самые страшные преступления, и отдал приказ атаковать земли императора. Собрав большое число войск, они уничтожали все на своем пути, убивая и не разбирая возраста и пола, разоряя и не останавливаясь даже перед церквями и монастырями; все поглощал огонь, всюду творилось насилие, и убийства совершались свободно, без всякого разбора»[1132]. Причем латинский хронист резко разделяет, в своей нравственной оценке, кипрские рейды графа Раймонда III и князя Рено. Честно описывая все злодеяния, свершенные франками, Гильом все же отмечает, что у этой войны был «справедливый повод» (justa causa) — месть Раймонда III за оскорбленную честь сестры. Кипрский рейд графа Раймонда III Триполийского стал последней крупномасштабной атакой сирийских франков на восточные провинции Византии. Хотя и впоследствии антиохийские и триполийские рыцари, во главе со своими князьями, возвращались на Кипр.

Участие антиохийских и триполийских франков в завоевании Кипра (1191 г.)

В мае 1191 г. князь Боэмунд III Антиохийский, совместно с другими государями Заморской земли и в сопровождении своих сыновей — Раймонда и Боэмунда IV, графа Триполи — прибыл на Кипр, чтобы встретиться с королем Ричардом I Львиное Сердце и оказать ему поддержку в его войне с самопровозглашенным императором Исааком Комниным. Согласно английскому хронисту Рожеру Ховеденскому, «к королю Англии, на остров Кипр, прибыл Ги, король Иерусалимский, брат его Жоффруа де Лузиньян, Онфри де Торон, Боэмунд[1133], князь Антиохии и Боэмунд, сын его, граф Триполи, и Лев, брат Рубена — властителя гор; они предложили королю свое служение, принесли ему оммаж и клятвы верности против всех врагов»[1134]. Баха ад-Дин упоминает, что на подмогу королю Ричарду на Кипр прибыло 160 рыцарей из Сирии и Палестины, принявших участие в последующем завоевании острова[1135]. Переговоры и принесение василевсом Исааком Комниным оммажа королю Ричарду I в Лимассоле также проходило «в присутствии короля Иерусалимского и князя Антиохийского»[1136]. Когда «император Кипра» отказался соблюдать условия договора и бежал, со своими последователями, из стана короля Англии, Ричард I Львиное Сердце «поручил часть своей армии Ги и князю Антиохии, и другим, прибывшим к нему, и приказал им преследовать императора и пленить его»[1137].

В то время, как король Ги де Лузиньян и князь Боэмунд III (со своим сыном графом Триполи) вели войска англо-французских крестоносцев через горы Троодоса, Ричард, посадив свои войска на корабли, обогнул южное побережье и высадился в заливе Фамагусты. Там вновь все силы крестоносцев были объединены, поскольку Исаак все же смог оторваться от преследования королем Ги и князем Боэмундом III и укрепиться на севере острова. После битвы у Треметусы, где ромейские и армянские войска Исаака вновь были разгромлены, король Англии занял и северное побережье — с Никосией и Киринеей. В итоге, Исаак Комнин был окружен и принужден к сдаче на мысе Св. Андрея — самой северо-восточной части Карпасского полуострова. Латинские хронисты единогласно повторяют историю о том, как Исаак сдался лишь с условием, что он не будет закован в железные оковы, и хитроумный король Ричард I Львиное Сердце велел изготовить для плененного «императора Кипра» цепи из золота и серебра[1138]. Византийский Кипр был завоеван крестоносцами меньше чем за месяц. Боэмунд III Антиохийский и его сыновья оставались на Кипре вплоть до полного завоевания острова крестоносцами, отплыв в Сирию вместе с королем Ричардом. Как повествует Рожер Ховеденский: «король Англии отплыл с Кипра, сев на свои галеры и взяв с собой короля Иерусалимского, князя Антиохийского, графа Триполи и всех прочих князей, которые прибыли к нему на Кипр»[1139]. Плененный «император Кипра», василевс Исаак Комнин, со своей семьей был доставлен в Триполи. Последующие несколько лет он провел в пределах княжества Антиохийского, где ему уже довелось находиться в плену в 1182–1184 гг. На этот раз его держали, как узника, в замке госпитальеров в Маркабе[1140].

Сформированному к концу XII в. Кипрскому королевству суждено было пережить все прочие франкские государства Заморской земли; королевство просуществовало вплоть до 1489 г., после чего еще почти столетие Кипр оставался владением «Светлейшей республики Св. Марка» (до османского завоевания 1570–1571 гг.). Здесь нельзя вновь не отметить, что первые масштабные военные экспедиции против византийского острова были инициированы именно сирийскими франками — князем Рено Антиохийским и графом Раймондом III Триполийским. Участие князя Боэмунда III Антиохийского и графа Боэмунда IV Триполийского в завоевании острова крестоносцами Третьего похода практически не удостаивается серьезного рассмотрения или даже эпизодического упоминания. В 1226 г. Боэмунд IV Одноглазый — теперь уже князь Антиохии и граф Триполи привел на Кипр шестьдесят своих рыцарей и контингент пеших воинов, чтобы принять участие в войне священно-римского императора Фридриха II Гогенштауфена против партии Ибелинов[1141]. Однако этот последний поход антиохийских и триполийских франков на Кипр уже не имел отношения к войнам с ромеями, а относился к латинским междоусобицам, потрясавшим государства Заморской земли в XIII в. Между тем, с 1267 г. и вплоть до 1473 г. на королевский престол Кипра восходили прямые потомки Антиохийского княжеского дома — династии Лузиньян-Пуатье, утвержденной внуком Боэмунда IV — королем Гуго III[1142].

Итак, столь пространное и подробное описание походов сирийских франков на восточные провинции Византии вполне естественно приводит нас к теме ответных, византийских вторжений в пределы княжества Антиохийского и графства Эдессы, и об отношении трех великих императоров династии Комнинов (Алексея I, Иоанна II и Мануила I) к утверждению франко-нормандцев и провансальцев на некогда принадлежавших империи сирийских землях.

Войны и контакты Алексея I Комнина с латинянами до Первого крестового похода (1074–1097 гг.)

Из трех великих императоров династии Комнинов Алексею I (1085–1118 гг.) первому пришлось столкнуться как с самим феноменом «крестовых походов», так и со становлением франкских государств и латинских патриархатов на Ближнем Востоке. И здесь следует отметить, что из всех василевсов, восходивших на ромейский престол в XI в., Алексей I Комнин был, пожалуй, в наибольшей степени подготовлен к диалогу с «латинянами» и лучше других ромеев знал нравы западного рыцарства. Многие годы он провел, сражаясь с франками — имея их и в качестве противников, и в качестве соратников. Для самого василевса, как и для всей Ромейской державы, настоящей «школой» взаимоотношений с латинянами и борьбы сними стали вторжения на Балканы армий герцога Роберта Гвискара (1081–1085 гг.) и князя Боэмунда I Антиохийского (1107–1108 гг.). Но не следует забывать, что самой первой самостоятельной кампанией, выпавшей на долю Алексея Комнина, стал поход против восставших франко-нормандских наемников Русселя де Баёлля, захвативших части византийской Галатии и Вифинии (1076 г.)[1143]. Фактически, на плечи молодого стратига была возложена тяжелая задача подавления первой серьезной попытки франков создать свое государство на землях византийского Востока. И здесь стоит обратить внимание на то, что, подавив восстание, Алексей Комнин отказался ослеплять Русселя, устроив лишь показательную симуляцию казни; более того, впоследствии он завязал дружбу с прославленным франко-нормандцем[1144]. Зимой 1077 г. Алексей Комнин и Руссель де Баёлль вместе вели войска, разгромившие армию осаждавшего Константинополь Иоанна Вриенния[1145].

В последующих своих кампаниях Алексей Комнин, возведенный в сан великого доместика схол Запада, постоянно рассчитывал, в том числе, и на свою франкскую кавалерию. Наемники франко-нормандцы сражались часто под непосредственным командованием доместика Алексея, во время его походов против претендентов на императорский престол — Никифора Вриенния и Никифора Василаки (в 1078–1079 гг.)[1146]. Став василевсом, Алексей I Комнин продолжил поддерживать и нанимать контингенты франко-нормандской кавалерии, которая принимала участие во всех его кампаниях — против тюрок в Малой Азии, против печенегов в Европе, и даже против нормандцев Гвискара и Боэмунда. Пребывание франкских наемников в стане императора Алексея I Комнина отмечали и латинские хронисты. К примеру, Альберт Аахенский пишет о том, что ромейское войско, выступившее против крестоносцев Боэмунда (в 1107–1108 гг.), составляли, в том числе, и франки — «галльские чужеземцы, которые воевали за императора как наемники»[1147].

В 1087 г. или в 1089 г. в Константинополе, возвращаясь из паломничества в Иерусалим, остановился граф Фландрии — Роберт I[1148]. Он принес оммаж и обещал, по возвращении на родину, прислать Алексею I Комнину 500 рыцарей иконных сержантов[1149]. Конечно же, ни один западноевропейский сюзерен не мог бы приказать своим вассалам отправиться на другой конец христианского мира; однако очевидно, что граф Роберт I Фландрский сумел убедить достаточное количество северофранцузских и фламандских рыцарей и сержантов отправиться в Константинополь, на службу к новому и крайне щедрому господину. Эти, убежденные и направленные графом Фландрии рыцари и сержанты остались на службе у василевса, помогали ему удерживать Никомидию — единственную малоазийскую твердыню ромеев, не подпавшую под власть сельджуков, а также сражались вместе с Алексеем I Комниным во время его войн с печенегами[1150]. Вполне очевидно, что идея остаться в Византии, на императорской службе, привлекала многих латинян. Во всяком случае, Ордерик Виталий отмечает, что среди крестоносцев, возвращавшихся после освобождения Иерусалима на Запад, было множество рыцарей, «которые желали остаться среди греков», т. е. на службе у Алексея I Комнина[1151]. Нельзя еще раз не обратить внимание и на то, что из одиннадцати известных по имени свидетелей подписания Девольского мира (помимо многочисленных латинских клириков и Ричарда Салернского), как минимум семеро были латинянами, состоявшими на службе у василевса Алексея[1152].

«Византийские франки» комниновской империи

В годы правления императора Алексея I Комнина окончательно оформился феномен «византийских» франков — не просто представителей франко-нормандского нобилитета, переходивших на службу к василевсу, но и их потомков, рожденных в Византии. Здесь можно привести примеры трех западных рыцарей, перешедших на сторону императора Алексея I Комнина в годы первого нормандского вторжения на Балканы (1081–1085 гг.). Речь идет о провансальском рыцаре Петре Аульпском (Петре Алифе) и о двух знатных итало-нормандцах — Рожере, сыне Дагоберта, и Умберто де Отвилле (последний был племянником самого Роберта Гвискара). Все трое до конца жизни оставались на службе уромейского василевса, войдя в число привилегированных соратников Комнина[1153]. Причем Рожер даже смог породниться с императорской династией, взяв в жены представительницу рода Далассинов, к которому принадлежала и мать Алексея I Комнина. Все трое — Рожер, Петр Алифа и Умберто — присутствовали при подписании Девольского мира (1108). Наконец, все трое оставили потомство, и их сыновья уже принадлежали к поколению «византийских» франко-нормандцев, принявших греческие имена и полностью инкорпорированных вереду ромейской аристократии. Никита Хониат упоминает четверых сыновей Петра Алифы, которые отличились при штурме Корфу, в правление императора Мануила I Комнина (в 1149 г.)[1154]. Константин Умбертопул — сын Умберто де Отвилля командовал франкскими наемниками василевса Алексея I Комнина в Малой Азии и на Балканах[1155]. Иоанн-Рожер — сын Рожера (сына Дагоберта) также находился на императорской службе и упрочил родственные связи с Комнинами, женившись на дочери василевса Иоанна II — Марии. Благодаря этому браку Иоанн-Рожер был возведен в сан кесаря, а при воцарении Мануила I Комнина даже претендовал на ромейский престол[1156].

Алексей I Комнин и крестоносцы: принципы диалога

Итак, именно Алексей I Комнин, с правлением которого связан столь важный этап греко-латинского соприкосновения, заложил основные принципы, на которых суждено было строиться дальнейшему диалогу между франкскими государями Леванта и василевсами Ромейской державы. Фактически, принципы этого диалога сводились к следующему. Василевс не пытался перекрыть латинским пилигримам доступ в пределы империи, признавая право латинян проходить по ромейским землям во время их паломничества (в т. ч. «вооруженного паломничества») на Восток. Более того, он готов был оказать экономическую и даже военную поддержку крестоносцам, когда это соответствовало интересам империи в ее борьбе с сельджуками. Осознавая, что латиняне могут подолгу находиться в пределах империи, а то и перманентно осесть на ее восточных рубежах, василевс признал право франков оставаться под властью собственных князей, от которых, в свою очередь, он требовал принесения оммажа и несколько адаптированных форм вассальной зависимости. Заключая договоры с франками, император Алексей I Комнин всегда облекал свои требования в формы понятные и приемлемые представителям франкского нобилитета. Так, Анна Комнина ясно пишет о том, что еще в 1096–1097 гг. ее отец требовал от вождей Первого крестового похода «обычной у латинян клятвы (τν συνήθη τοΐς Λατίνοις ορκον)», т. e. оммажа[1157].

Стремление инкорпорировать западные вассально-ленные отношения в разветвленную административную систему империи и сочетать идею вассальных обязательств с идеей покорности и служения василевсу и автократору ромеев охарактеризовало два важнейших императорских договора с крестоносцами; «константинопольский оммаж» вождей Первого крестового похода (1097 г.) и Девольский мир (1108 г.). В то же время, ромеями отнюдь не отвергалось и право военного вмешательства и открытого давления на франков — для обуздания колонн «вооруженных паломников», шедших через провинции Ромейской державы, при отражении атак латинян на империю (как в 1081–1085 гг. и 1107–1108 гг.), и для возвращения территорий, которые занимали латиняне и на которые претендовала империя. Формат данной работы не предполагает рассмотрения сложных ромейских взаимоотношений с колоннами «вооруженных паломников» Первого, Арьергардного и последующих крестовых походов. Об отражении нормандских вторжений на Балканы было, насколько возможно, сказано в предыдущих главах. Сейчас же, обратимся, в первую очередь, к военным кампаниям, которые василевс Алексей I Комнин инициировал против Антиохийского княжества, с целью возвращения территорий византийской Сирии и Киликии. Кампании эти начались достаточно рано — буквально со момента окончания Первого крестового похода и начала становления княжества Антиохийского.

Первый поход ромейских армий в Киликию. Взятие Тарса и Мамистры (1100 г.)

В 1099 г. в Леванте, по поручению василевса, находился один из лучших византийских военачальников — Мануил Вутумит. Его посольство в Антиохию и переговоры с князем Боэмундом закончились полным провалом, о чем мы уже писали выше. Однако миссия Вутумита отнюдь не ограничивалась лишь дипломатическими функциями. Под его командованием находились достаточные силы, необходимые ромеям для укрепления Кипра и вассальных имперских владений в западной Киликии и северной Сирии. Анна Комнина оставляет достаточно запутанное описание миссии Вутумита и последовавших военных действий в Киликии, которые можно лишь условно датировать 1100–1103 гг. Слова византийской царевны, никогда не бывавшей в Леванте и писавшей спустя полвека после указанных событий, необходимо сверять с другими, более ранними, латинскими и армянскими источниками. К примеру, Анна говорит о том, что Вутумит взял Мараш, в то время как это явно противоречит другим источникам, согласно которым город уже находился под христианским правлением. Скорее, можно предположить, что Вутумит, пройдя со своими войсками по нагорной Киликии, укрепил Мараш, усилив его гарнизон и доверив город протопроедру Татулу. При этом, стоит обратить внимание и на слова Анны о том, что войска Мануила Вутумита и Иоанна Монастры не могли свободно передвигаться по Киликии, а должны были миновать значительную ее часть, т. к. население (в частности — армяне) было покорно Антиохийскому князю[1158].

В то же самое время Анна упоминает о том, что другой ромейский военачальник — друнгарий Евстафий захватил и укрепил Селевкию и Корик. Эти две крепости были западными вратами на Киликийскую равнину, открывавшими ромейским войскам путь к занятому нормандцами Тарсу. Захват Корика и восстановление Селевкии позволило ромеям не только получить укрепленный плацдарм на западе Киликийской равнины, но и контролировать пролив между Киликией и Кипром. Причем, согласно «Алексиаде», князь Боэмунд также готовился вести свои войска для взятия Корика, но его опередили ромеи. «Боэмунд (…) испугался, как бы император раньше него не захватил Курик, не ввел в гавань ромейский флот, не установил на Кипре свой контроль и не стал задерживать союзников Боэмунда, прибывавших к нему из Лонгивардии по анатолийскому побережью. Рассуждая таким образом, он сам решил отстроить Курик и удержать порт (…) Но самодержец, заботясь о том же и разгадав замыслы Боэмунда, послал евнуха Евстафия, возведенного (…) на пост великого друнгария флота, с поручением спешно занять Курик и как можно скорей его отстроить. Он велел также отстроить расположенную в шести стадиях от Курика крепость Селевкию, оставить в обоих городах крупные военные силы и назначить дукой Стратигия Страва, человека малого роста, но большого знатока военного дела. Кроме того, он приказал ввести в гавань большой флот, поручив ему помогать Кипру и бдительно подстерегать тех, кто будет идти на помощь Боэмунду из Лонгивардии. Итак, вышеназванный друнгарий флота отправился в путь и, предупреждая замыслы Боэмунда, восстановил Курик и привел его в прежнее состояние. Сразу после этого он отстроил Селевкию, окружил ее рвом, оставил в обоих городах значительные силы под началом дуки Стратигия, спустился в порт, оставил там, согласно указаниям императора, сильный флот и вернулся в столицу»[1159].

Так кампании Мануила Вутумита и евнуха Евстафия привели к сосредоточению крупных ромейских сил на северных и западных границах княжества Антиохийского — в восточном Тавре, у Марата, под началом Иоанна Монастры и Татула, и в западной части равнинной Киликии — у Селевкии и Корика, под командованием дуки Стратигия Страва. К сожалению, Анна ни слова не говорит о дальнейшем ходе этой кампании. Но здесь историю, переданную Анной, стоит соотнести с книгой «Деяний Танкреда». Так, согласно тексту Рауля Канского, Боэмунд в начале 1100 г. посетил Таре и Мамистру, где поставил латинских архиепископов, а в 1101 г. Танкред должен был уже отвоевывать у ромеев все города равнинной Киликии, потерянные «из-за небрежения его предшественника»[1160]. Это позволяет, с полным основанием, утверждать, что действия Вутумита, евнуха Евстафия и других императорских военачальников, описанные Анной, были началом организованной кампании, которая в 1100 г. привела к первому ромейскому завоеванию Тарса, Мамистры и всей равнинной Киликии. Т. е. уже в 1100 г., на втором году существования княжества Антиохийского, император Алексей I Комнин нанес первый серьезный удар по молодому ближневосточному государству нормандцев, Хотя уже в следующем, 1101 г., ромеи были выбиты из Киликии Танкредом.

Походы 1104 г. Повторное ромейское завоевание Киликии. Взятие Латакии и городов сирийского побережья

В 1104 г., после известия о разгроме антиохийских и эдесских франков в битве у Харрана, василевс Алексей I Комнин вновь двинул ромейские армии против княжества Антиохийского. На этот раз вторжение шло одновременно с суши и с моря. Мощная византийская эскадра, под началом Иоанна Кантакузина, атаковала сирийское побережье. Первой целью императорского флота, естественно, стала Латакия. Корабли Иоанна Кантакузина вошли в гавань, и высадившиеся ромейские войска отбили у франко-нормандцев большую часть города; войска антиохийского князя смогли удержаться лишь на окраине города, в одной из двух городских цитаделей, о чем мы уже говорили выше. Кампания Иоанна Кантакузина, представляющая собой одну из интереснейших византийских десантных операций XII в., подробно описана в «Алексиаде» и в «Деяниях Танкреда». Согласно описаниям Рауля Канского: «Великое множество греческих кораблей наполнило гавань Латакии. Корабли были наполнены оружием, мастерами и войсками, чтобы они могли одновременно воевать и возводить укрепления. Доставив с собой и обработанный камень, и каменщиков, они приступили к строительству. Разрушенные стены предоставляли обилие материала для тех, кто нуждался в камне. Гавань была укреплена, и строительство закипело вовсю»[1161]. Анна Комнина добавляет, что Иоанн Кантакузин «захватил гавань и, не прекращая осаду ни днем, ни ночью, штурмовал стены. Впрочем, он ничего не достиг; тысячу раз наступал, тысячу раз терпел неудачу: то он пытался примириться с кельтами, но не мог убедить их, то вступал в бой, но терпел поражение. Наконец, он за трое суток построил между берегом и стенами Лаодикии небольшую круглую стену из не-цементированных камней и под ее прикрытием внутри в короткий срок воздвиг укрепление из камней, скрепленных цементом, чтобы использовать его как опорный пункт для дальнейшего штурма. Кроме того, с двух сторон у входа в гавань он построил по башне и протянул между ними железную цепь, чтобы преградить путь кораблям[1162], которые должны были прийти на помощь кельтам»[1163].

Противоборство ромеев и нормандцев в Латакии продолжалось на протяжении последующих четырех лет, завершившись лишь с повторным завоеванием города армией Танкреда в 1108 г. В то же самое время, Иоанн Кантакузин выделил часть ромейских кораблей и войск и отбил у арабских эмиров соседствующие с Латакией приморские города, в том числе Валанию, Маркаб и Джабалу. По словам Анны Комниной, Кантакузин «захватил много небольших прибрежных городков: Аргирокастр, Маркаб, Гавал и другие, вплоть до окрестностей Триполи. Прежде эти города платили дань сарацинам, позднее самодержец потом и кровью присоединил их к Ромейской державе»[1164]. Это был последний случай в истории, когда ромеи занимали Джабалу, Маркаб, Валанию и другие города сирийского побережья, и, конечно же, период крайне непродолжительный. Уже в 1107 г. войска Иоанна Кантакузина были отозваны на Запад, и, несмотря на то, что ромеи продолжали удерживать Латакию, остальные приморские крепости были, вероятно, оставлены. Во всяком случае, когда, в 1109 г. князь-регент Антиохии приступил к покорению Валании и Джабалы, они вновь принадлежали арабам-шиитам.

Параллельно с высадкой Иоанна Кантакузина на сирийском побережье ромейская армия под командованием Иоанна Монастры вошла в Киликию. Согласно тексту «Алексиады»: «Монастра, двигаясь с конным войском по суше, захватил Лонгиниаду, Таре, Адану, Мамистру и полностью всю Киликию»[1165]. Вторжение войск Иоанна Монастры сопровождалось восстаниями киликийских греков и армян, и не исключено, что ромейский полководец смог занять некоторые города Киликии без боя, как о том свидетельствуют латинские хронисты[1166]. Ромеи смогли сохранять свою власть в Киликии на протяжении последующих четырех-пяти лет, после чего регион был вновь перешел под власть князя Антиохийского благодаря походам Танкреда. Невзирая на то, что исход норманно-византийских войн, в конечном итоге, завершился победой антиохийских франко-нормандцев и их неутомимого князя — Танкреда, кампания 1104 г. все же может считаться бесспорным успехом комниновской империи на Ближнем Востоке. Ромеи смогли провести сложные сухопутные и десантные операции, завоевать и на протяжении нескольких лет удержать обширные территории в Киликии и северо-западной Сирии. Однако эта война требовала от ромеев вовлечения чрезмерных людских, материальных и экономических ресурсов. В то время как державшие Антиохию франко-нормандцы готовы были бросить все свои силы для возвращения Киликии и покорения приморских городов Сирии, василевс Алексей I Комнин не мог, ради восстановления своего положения в далеком Леванте, отрешиться от намного более насущной борьбы с сельджуками в западной Малой Азии и с печенегами на Балканах, поскольку эта борьба затрагивала положение в самом сердце Ромейской державы.

Раймонд Сен-Жиллъский и начало провансальских завоеваний в Леванте

При всей вовлеченности ромеев в ожесточенную войну с княжеством Антиохийским императору Алексею I Комнину суждено было сыграть диаметрально противоположную роль в формировании еще одного франкского государства «Заморской земли». Столкнувшись с возникновением враждебного нормандского княжества в Сирии и Киликии, Алексей I Комнин разумно сделал ставку на создание «альтернативного», союзного империи франкского государства, возникшего к югу от Антиохии и Латакии, на финикийском побережье и землях северо-западного Ливана. Это государство было детищем графа Раймонда Сен-Жилльского и его провансальских рыцарей. Первоначально оно носило гордое наименование «земля Камеллы», т. е. земли Хомса, поскольку граф Раймонд надеялся покорить все земли от древней Эмесы (Хомса) до приморских городов на сиро-ливанском побережье. Но эти планы оказались несбыточными; владения потомков и преемников Раймонда охватывали лишь прибрежные земли, часть нагорного Ливана и долины Бекаа, и государство, основанное провансальскими крестоносцами, получило название «графства Триполи».

Провансальское завоевание сиро-ливанского побережья началось весной 1102 г., вскоре после того, как Танкред освободил графа Раймонда Сен-Жилльского из плена и тот, вместе с вождями «арьергардного крестового похода», покинул пределы Антиохийского княжества. Уцелевшие французские крестоносцы, объединившиеся под началом герцога Гильома IX Аквитанского, графов Гуго Вермандуа и Гильома Неверского, продолжили марш к Иерусалиму. Раймонд Сен-Жилльский присоединился к ним, забрав из Латакии (во исполнение клятв, данных Танкреду) своих провансальских и каталонских рыцарей и сержантов, оставленных там еще в 1099 г. Шедших по приморским землям крестоносцев сопровождали генуэзские корабли, которые, начиная с 1098 г., постоянно курсировали у берегов Леванта. Вскоре армия и флот латинян подошли к Тартусу (или, на латинский манер — к Тортосе). Тартус, в конце X в. завоеванный ромеями и заново отстроенный императором Василием II Болгаробойцей, с 1080-х гг. находился во власти арабов-мусульман. Крестоносцы, при помощи генуэзцев, взяли этот преимущественно христианский город, истребив всех найденных там сарацин[1167]. Со взятием «Тортосы», перед «вооруженными паломниками» вновь открылся путь на Иерусалим. Однако Раймонд Сен-Жилльский и его рыцари не последовали за своими «собратьями во Христе». Вместо того, чтобы совершить повторное паломничество в Иерусалим, граф Сен-Жилльский намерен был создать собственное государство, к югу от Антиохийского княжества, на территориях, которые были ему хорошо знакомы еще со времен Первого крестового похода. Фульхерий Шартрский пишет о том, что другие предводители французских крестоносцев болезненно восприняли этот демарш провансальцев и «покрыли бранью» Раймонда[1168]. И, вполне естественно, что эти упреки не возымели какого-либо действия.

Французские пилигримы продолжили свой марш к Иерусалиму, в то время как вокруг Тартуса, усилиями оставшихся провансальцев, постепенно зарождалось новое государство крестоносцев в континентальном Леванте. Из всех городов Сирии, Ливана и Палестины, Тартус (Тортоса) дольше всех будет сохранять франкское правление. Краткое описание Тартуса XII в. оставил Аль-Идриси, по словам которого «Антартус — небольшой город на берегу моря, заполненный базарами; там всегда бывает множество товаров. Город расположен у края великой гавани, а над ним простирается горная гряда. Гавань простирается вдоль на 10 миль. Город окружает крепостная стена, ион очень хорошо укреплен»[1169]. Там же, в ХII–XIII вв., франки возвели одну из самых красивых церквей крестоносцев, о которой подробно будет сказано во второй части книги. Нельзя не обратить внимание на то, с какими малыми силами граф Раймонд приступил к созданию своего восточного государства. Рауль Канский говорит о том, что под началом графа Тулузы и Сен-Жилля было «примерно 400 христиан, как рыцарей, так и пеших воинов»[1170]. Анна Комнина называет это же число последователей графа Раймонда[1171]. Альберт Аахенский говорит о том, что Раймонд оставил в Латакии «500 братьев»[1172]. Ибналь-Асир пишет о том, что под началом «Санжиля» было 300 воинов[1173]. Со столь небольшими силами Раймонд решился не только удерживать Тартус, но расширять свои владения, в частности — атаковать Триполи, один из самых богатых арабских городов Леванта, твердыню, которая выстояла даже перед натиском армий ромейских василевсов (Никифора II, Иоанна I и Василия II) и их наместников.

Первое серьезное испытание выпало на долю графа Раймонда впервые же месяцы его завоевательной кампании. Арабский кади Триполи — Фахр аль-Мульк, потеряв Тортосу и пережив первые рейды провансальцев по предместьям своей столицы, призвал на помощь эмира Дамасского — Дукака, и эмира Хомса — Джанаха ад-Даулу, которые прибыли к нему во главе своих аскаров. Той же весной 1102 г. состоялось одно из великих сражений эпохи крестовых походов. Со слов Ибн аль-Асира создается впечатление, что столкновение имело место близ Триполи. Ибн аль-Каланиси, Анна Комнина и Каффаро, напротив, пишут о том, что битва произошла у стен Тартуса, и это, на наш взгляд, намного более вероятно. Учитывая, что сражение произошло весной 1102 г., у Раймонда не было еще времени воздвигнуть свой знаменитый замок на подступах Триполи, и вряд ли он остался бы ждать аскары противника в открытом поле. Скорее, он должен был стянуть все силы к единственному подвластному укрепленному городу — Тартусу, и лишь тогда решиться на внезапную вылазку против осаждавших сарацин, что соответствовало бы опыту Антиохийской битвы 1098 г. Ибн аль-Каланиси пишет о том, что сельджуки и триполийские арабы выступили к Тартусу[1174]. Каффаро приводит яркое описание того, как крестоносцы, раскрыв ворота, выступили против сарацин под звон колоколов церквей Тартуса[1175].

Это же соответствует описаниям Анны Комниной: «Атабек Дамасский собрал большие силы и выступил в поход против Исангела. Поскольку у Исангела было слишком мало сил против такого огромного войска, он решился на решение скорее разумное, чем храброе. Доверившись местным жителям, он сказал им: "Я укроюсь где-нибудь в этой огромной крепости, а вы, когда придет Атабек, не открывайте ему правды, а уверьте его, что я в испуге бежал". Атабек, придя, спросил про Исангела. Поверив, что тот убежал, он, усталый с дороги, разбил свою палатку вблизи стен крепости. Поскольку жители проявили к нему полное дружелюбие, турки, ничего не подозревая и не опасаясь никаких враждебных действий, выпустили коней на равнину. В полдень, когда солнце отвесно бросает свои лучи, Исангел хорошо вооружился и, внезапно открыв ворота, ворвался со своими воинами (их было около четырехсот) в середину турецкого лагеря. Не щадя жизни, вступили с ним в бой те из турок, кто привык мужественно сражаться, а остальные пытались найти спасение в бегстве. Но широкая долина, где не было ни болота, ни холма, ни оврага, отдала их в руки латинян. Все они стали жертвой мечей; в плен были взяты немногие. Так, хитростью победив турок, Исангел отправился в Триполи»[1176]. Описание этого сражения оставляет, на страницах своей хроники, и Ибн аль-Асир. По его словам, провансальцы атаковали мусульманскую армию, разделившись на несколько отрядов, ударивших в расходящихся направлениях. Сотня рыцарей и сержантов атаковала дамасский аскар, сотня — войска триполийских арабов, полсотни были направлены против аскара Хомса и полсотни остались под началом самого графа Раймонда, который перемещался от одного участка боя — к другому[1177]. Стоит обратить особое внимание на то, что победа малочисленного контингента крестоносцев над многократно превосходящими силами мусульман подробнейшим образом, с упоминанием численности противостоящих сторон, приведена не христианским, но арабо-мусульманским хронистом. Именно со слов Ибн аль-Асира мы узнаем, что в этот день три сотни рыцарей и сержантов графа Раймонда Сен-Жилльского перебили 7.000 мусульман[1178]. Ибн аль-Каланиси, в свою очередь, отмечает лишь, что «Армия мусульман дрогнула перед армией неверных, неся большие потери. Уцелевшим удалось укрыться в Дамаске и Хомсе на 23-й день второго месяца джумаада (14 апреля 1102 г.), понеся значительные потери»[1179].

Ромейское участие в осаде Триполи и завоевательных кампаниях провансальских крестоносцев

Победа в битве у Тартуса открывала Раймонду путь к дальнейшим завоеваниям. При всей малочисленности своих последователей, граф Сен-Жилльский обрел нескольких деятельных союзников — генуэзцев, местное христианское население (маронитов и мелькитов) и, конечно же, ромейского василевса. Вряд ли провансальское завоевание сиро-ливанского побережья было инициировано по приказу Алексея I Комнина, как нас пытается уверить дочь василевса[1180]. Но очевидно, что император Алексей благосклонно отнесся к этому предприятию своего франкского союзника. На протяжении нескольких лет Ромейская держава оказывала провансальским крестоносцам поддержку, направляя к берегам Леванта свои корабли, запасы провианта, строительные материалы и мастеров. Эта поддержка империи сделала возможной продолжительную осаду Триполи, которую Раймонд Сен-Жилльский начал на рубеже 1102–1103 гг. В то время как осажденный Триполи поддерживали корабли, поставлявшие подкрепления и провиант из пределов Фатимидского халифата и арабских городов Сахиля, осаждавших провансальцев поддерживал византийский флот, доставлявший все необходимое с Кипра. Ибн аль-Асир пишет о том, что «император румов приказал своим военачальникам, державшим от его имени Латакию, направлять запасы франкским воинам, которые продолжали осаду Триполи. Эти запасы поступали по морю»[1181]. Арабский хронист также оставляет описание «страшного сражения между кораблями румов и мусульман», в ходе которого корабли Бену Аммар захватили ромейское судно с экипажем[1182]. Однако и эти столкновения не останавливали продолжавшиеся действия византийского флота, поддерживавшего провансальцев и исправно доставлявшего провиант.

Замок графа Раймонда Сен-Жилльского на Монт Пелерен (Калат Санжиль) — главная твердыня провансальцев во время семилетней осады Триполи, была возведена на средства василевса, византийскими мастерами, присланными дукой Кипра Евмафием Филокалом. Анна Комнина отмечает, что граф Раймонд Сен-Жилльский, приступив к осаде Триполи, «занял вершину холма, который возвышался около Триполи и составляет часть Ливанских гор. Он хотел использовать его как укрепление и в то же время перехватить воду, текущую с Ливана в Триполи по склону этого холма. Затем он сообщил обо всем случившемся императору и просил его соорудить надежное укрепление до того, как из Хорасана подойдут еще более крупные силы. Император поручил строительство этой крепости дуке Кипра и приказал ему срочно отправить с флотом в указанное Исангелом место все необходимые материалы и строителей»[1183]. Причем крепость неоднократно была атакована триполийскими арабами и постоянно нуждалась в перестройке и восстановлении. Как отмечает Рауль Канский: «Редки были те дни, когда бы кровь не проливалась на равнине», разделявшей Триполи и замок тулузского графа на Монт Пелерен[1184]. В этих постоянных стычках с племенем Бену Аммар прошли последние годы жизни графа Раймонда. Примечательно, что в отличие от самого Триполи, уничтоженного мамлюками в 1289 г., замок графа Сен-Жилльского по сей день возвышается на Монт Пелерен, ныне — фактически в черте современного Триполи.

Франкское завоевание Гибелета (Библа), Арки и Триполи. Объединение Триполийского графства

Естественно, что провансальцы не направляли все свои усилия лишь на осаду Триполи. В 1104 г. граф Раймонд Сен-Жилльский покорил еще один портовый город Леванта — лежавший к югу от Тартуса и Триполи древний финикийский Библ, получивший от франков название Гибелет (от арабского — «Джебайл»), Завоевание Гибелета стало возможным благодаря союзу графа Сен-Жилльского с генуэзцами. Как повествует Альберт Аахенский: «пизанцы и генуэзцы (…) привели свой флот из Латакии, где они зимовали, к городу Гибелету. Граф Раймонд выступил к ним из Тортосы, прося их помощи в завоевании этого самого Гибелета, дабы, когда его жители-сарацины будут изгнаны, он перешел бы к христианам». Генуэзцы «охотно откликнулись на его просьбы и осадили город, собрав крайне многочисленный флот и атаковав его укрепления. Граф же, отрезав его с суши, обрушил на него удары постоянных приступов и осадных орудий, пока город, со всеми его жителями, не был взят и покорен, и передан, и подчинен самому Раймонду»[1185]. Сходное описание оставляет Ибн аль-Каланиси: «В месяце раджаб этого года (с 30 марта) стали поступать сообщения о прибытии флота франков из их страны, груженного купцами, войсками и к тому же паломниками, который бросил якоря в Аль-Ладхикии (Латакии)[1186]. Рассказывали, что Сен-Жилль, который в то время осаждал Тарабулюс (Триполи), призвал их помощь ему захватить город. Они откликнулись на его просьбу, присоединились к нему и осадили город, но через несколько дней сражений отступили. Тогда франки направились к укрепленному порту Джебель, осадили его, атаковали и добились капитуляции города, но, овладев им, они не выполнили своих обещаний, данных населению, а забрали все, лишив горожан собственности и денег посредством наказаний различных пыток»[1187]. Завоевание Гибелета имело огромное значение для франкского утверждения в Леванте. Это был богатый город и, к тому же, форпост крестоносцев к югу от Триполи. Альберт Аахенский, писавший со слов западных пилигримов, говорит о Гибелете и прилегающих к нему землях как о регионе, «богатом фруктами и виноградниками (…) с ручьями и пастбищами на открытых равнинах»[1188]. В 1109 г. граф Бертран Триполийский преподнес Гибелет в дар генуэзскому кафедральному собору Св. Лаврентия, т. е. Генуэзской торговой республике[1189]. Вскоре там утвердился генуэзский род Эмбриацо (братья Гильом и Николай), представители которого держали город уже не как факторию Генуэзской республики, но как сеньорию графства Триполи[1190]. На протяжении более чем полутора веков, сеньоры Гибелета из рода Эмбриацо оставались одними из наиболее влиятельных и богатых баронов Заморской земли[1191].

В феврале 1105 г. Раймонд Сен-Жилльский умер на Монт Пелерен «и удостоился христианского погребения в той самой крепости, которую сам воздвиг»[1192]. Владения Раймонда в Леванте унаследовал его племянник — граф Серданьи Гильом-Жордан. Именно на его плечи легла задача дальнейшего расширения франкских владений на землях «Камеллы». Пользуясь поддержкой византийского флота и местных христиан, он удерживал Тортосу и Гибелет, расширял свои владения за счет присоединения мелькитских и маронитских поселений, и, самое главное, продолжал держать в осаде Триполи, опираясь на замок Сен-Жилля на Монт Пелерен. Новая череда успехов в завоевании Ливана пришлась на позднюю осень и зиму 1108 г. Провансальские крестоносцы, под началом графа Гильома-Жордана, нанесли новое поражение аскару эмира Захир аль-Дина Тугтекина Дамасского[1193]. Согласно арабским хронистам, войска Дамасского эмирата подошли к ливанской Арке, в надежде освободить город, осажденный графом Серданьи. «… сильный снегопад и дожди не позволили аскару вовремя дойти до Арки, в городе стала ощущаться нехватка продовольствия, снабжение было отрезано, и франки поспешно осадили его. Когда Захир аль-Дин подошел к городу, он обнаружил, что франки уже захватили его, а у него не хватало сил самостоятельно изгнать их»[1194]. Дамасский аскар повернул к занятой франками крепости Аль-Акма (которая, очевидно, соответствует ливанскому поселению Акун), однако туда же за мусульманскими войсками тайно проследовал и граф Гильом-Жордан стремя сотнями рыцарей иконных сержантов. Провансальцы, каталонцы и их сирийские «туркополы» внезапно атаковали дамасский аскар и неотступно преследовали его во время беспорядочного отступления к Хомсу. Согласно хронике Ибн аль-Каланиси: «франки отправились в погоню за (…) аскаром и захватили много лошадей и других животных в качестве трофеев. Войско рассеялось по лесам и горам и добралось до Хомса обессиленным»[1195].

Одержав победу над дамасским аскаром, крестоносцы графа Гильома-Жордана принудили арабский гарнизон сдать Арку. По словам Альберта Аахенского, граф Гильом-Жордан «на протяжении трех недель (…) неустанно нападал на защитников крепости при помощи осадных орудий и арбалетов, не позволяя никому ни входить, ни выходить, покуда крепость, огражденная самой природой и неприступная для людей, не будет сражена голодом и не сдастся ему»[1196]. Город, чьи запасы были полностью истощены осадой и предшествующими набегами провансальских и каталонских рыцарей, сдался на милость графа Сердани. Аль-Идриси описывает Арку как «прекрасный и многолюдный город, лежащий у подножия невысоких холмов. Посреди города, на возвышении, стоит крепость (…) В городе многочисленное население и множество товаров. Жители города — богаты. Питьевая вода доставляется в город по акведуку, берущему свое начало от реки, которая, не иссякая, течет близ Арки. Там множество садов с фруктовыми деревьями и сахарным тростником; на упомянутой реке стоят мельницы. Город лежит примерно в трех милях от морского берега»[1197]. Причем, здесь было бы уместно отметить, что область Аккар (т. е. земли, непосредственно прилегающие к Арке) это регион, традиционно населенный мелькитами. Даже сейчас там, согласно исследованию Р. Беттса, насчитывается «до двух десятков православных деревень»[1198].

Это приводит нас к теме поддержки восточных христиан, которой должны были пользоваться союзные василевсу провансальские крестоносцы. Во второй главе книги мы уже подробно говорили о поддержке восточных христиан, оказанной крестоносцам, и значимости этого фактора во франкском завоевании Леванта. И естественно, контингент из нескольких сотен провансальцев и каталонцев, даже при поддержке византийского и генуэзского флота, никогда бы не смог основать собственное государство, если бы мелькиты и марониты Ливана предпочли бы арабское или сельджукское правление. Анна Комнина приводит описание того, как великая битва у стен Тартуса (1102 г.) была выиграна при содействии местного христианского населения, которому доверился граф Раймонд Сен-Жилльский[1199]. Ибн аль-Асир говорит о том, что «жители окрестных гор и жители области Суад, большую часть которых составляли христиане, оказывали помощь» графу Раймонду и его крестоносцам[1200]. Другие арабские хронисты также оставляют эпизодические упоминания о присутствии сирийских христиан в стане крестоносцев. Ибн аль-Каланиси упоминает «рекрутов» в войске графа Сен-Жилльского[1201], а Усама ибн Мункыз пишет о том, что под началом графа Гильома-Жордана были «туркополы»[1202]. О том, что марониты славились сохранением своих воинских традиций и сражались, в качестве лучников и пехотинцев, в рядах франкских войск, пишет Гильом Тирский. Архиепископ Гильом описывает маронитов как «славных воинов, которые оказались крайне полезными нашим людям в их частых битвах с врагом»[1203]. В то же самое время, нет каких-либо причин полагать, чтобы и мелькиты, населявшие земли вокруг Тартуса, Арки, Библа, обширные территории Аль-Куры и долины Бекаа, уклонились бы от поддержки и приятия провансальских крестоносцев, союзных ромейскому василевсу и получавших поддержку от ромеев Кипра. Другое дело, что впоследствии эти отношения между латинянами и восточными христианами были омрачены такими событиями, как резня в Аль-Куре (1137 г.) и погромы восточного населения в Триполи (1152 г.).

На исходе 1108 г. в Левант прибыл граф Бертран Тулузский — незаконнорожденный сын графа Раймонда Сен-Жилльского, намеренный унаследовать ближневосточные владения своего отца. Как об этом повествует Альберт Аахенский, «Бертран, сын графа Раймонда» собрал «со всех концов своей земли армии воинственных мужей и тяжеловооруженных конных воинов, всего — сорок галер, на борту которых находилось 4.000 воинов (на борту каждого по сто воинов, не считая моряков)». Флотилия провансальских крестоносцев прибыла к портам Генуи, где был заключен союз между графом Бертраном и торговой республикой, принимавшей столь действенное участие в латинском завоевании Леванта. Генуэзцы предоставили графу Бертрану еще 80 кораблей, и к рубежу 1108–1109 гг., сделав остановку в Константинополе, армада генуэзцев и провансальцев достигла сирийских берегов[1204]. Между графами Тулузы и Серданьи немедленно возникло острое противоборство, граничившее с междоусобной войной. По словам Фульхерия Шартрского, Бертран «не желал, чтобы Гильом преуспел. Гильом же не желал, чтобы Бертран жил»[1205]. Положение осложнялось и благодаря тому, что два претендента на триполийские земли быстро обрели двух могущественных сюзеренов; Бертран Тулузский обратился за помощью к королю Бодуэну I Иерусалимскому, граф Гильом-Жордан — к князю Танкреду Антиохийскому. Как известно, эти два государя отнюдь не были расположены друг к другу, со времен открытой войны, которую они вели друг против друга во время киликийской кампании 1097 г. Однако авторитет и сила Иерусалимского короля перевесили все прочие факторы в политике «Заморской земли». Противоречия между государями крестоносцев были разрешены на совете, собранном под председательством короля Бодуэна I Иерусалимского, на Монт Пелерен. «Земли Камеллы» должны были быть разделены между двумя преемниками графа Сен-Жилльского: северная часть, с Тортосой и Аркой, должны были отойти к Гильому-Жордану, ставшему вассалом Антиохийского князя, южные же земли — с Триполи и Гибелетом, отходили к Бертрану Тулузскому, который держал бы их как вассал Иерусалимского короля. Тогда же было достигнуто окончательное примирение между Танкредом и графом Бодуэном II Эдесским[1206]. Вскоре объединенная армия крестоносцев, куда вошли войска государей Иерусалима, Антиохии, Эдессы и провансальские крестоносцы графа Бертрана Тулузского, совместно с генуэзским флотом, вновь приступили к осаде Триполи.

12 июля 1109 г., спустя почти семь лет после начала осады графом Раймондом Сен-Жилльским, франки и генуэзцы вошли в Триполи. Очевидец событий, Фульхерий Шартрский, говорит о том, что соглашением, «скрепленным клятвами и подтвержденным королем», было решено, что «сарацины не будут убиты, но им будет предоставлено право беспрепятственного прохода в те земли, куда они пожелают уйти»[1207]. После этого войскам Иерусалимского короля и графа Бертрана был предоставлен доступ в один из кварталов города. Избиение же мусульманского населения и разорение города было делом рук генуэзцев, не считавших себя связанными договорами Иерусалимского короля. Как пишет Фульхерий Шартрский, «внезапно, по той или иной причине, невероятный гомон поднялся со стороны простолюдин генуэзских. Они забрались на стены при помощи веревок и лестниц и вошли в город. Каждому сарацину, которого они там находили, отрубали голову. Лишь те, кто находился в квартале короля, был защищен по условиям достигнутого соглашения»[1208]. Ибн аль-Каланиси оставляет общее описание взятия и разорения Триполи. «Они (франки. — С. Б.) воздвигли осадные башни у стен города, и, когда его население собственными глазами увидело армию противника, оно сильно опечалилось, осознав свою участь. Боевой дух жителей упал, кругом царило всеобщее отчаяние, вызванное задержкой египетского флота, который должен был по морю доставить в город продовольствие и подкрепление, но трюмы кораблей опустели, дул встречный ветер, и, по велению Аллаха, произошло так, как должно было произойти. Франки атаковали город со своих осадных башен и силой оружия захватили его в понедельник, на ll-й день месяца зу-л-хиджа (12 июля) этого года. Они разграбили все, что могли, пленили мужчин и забрали в рабство женщин и детей. Количество трофеев, попавших в их руки, товаров из лавок и складов, книг из учебных заведений и частных библиотек не поддается исчислению. Правителя города и часть его войска, попросивших пощады еще до захвата города, помиловали, и после захвата они были отпущены и прибыли в Дамаск несколькими днями позже. С населением же города обошлись очень жестоко, деньги горожан и зарытые ими ценности были конфискованы, и люди остались в крайней нужде и горе»[1209].

Триполи был передан графу Бертрану Тулузскому, который, в свою очередь, передал треть города генуэзцам. Также генуэзским союзникам графа Бертрана отошел Гибелет и замок Рожера, коннетабля графа Раймонда Сен-Жилльского, расположенный к югу от Триполи[1210]. С внезапным убийством графа Гильома-Жордана, в том же 1109 г.[1211], почти все завоеванные провансальцами «земли Камеллы» — Арка, Триполи, Нефин, Батрун, Гибелет — были объединены под властью графа Бертрана Тулузского, став, собственно, единым графством Триполи. Танкред продолжал удерживать часть владений своего почившего вассала — Гильома-Жордана, а именно — Тортосу, Мараклею и покоренный им Хисн-аль-Акрад (будущий Крак де Шевалье). Эти территории перешли в состав графства Триполи лишь в 1112 г., когда Танкред передал их юному графу Понсу, пользовавшемуся поддержкой и опекой Антиохийского князя.

Вассальная зависимость провансальских государей «земли Камеллы» и графства Триполи от Ромейской империи

Невзирая на то, что они были связаны договорами с Иерусалимом, Генуей и даже с нормандской Антиохией (при Гильоме-Жордане и Понсе), графы Триполи на протяжении долгого времени сохраняли некую символическую форму зависимости от Ромейской державы, принося оммаж василевсу Алексею I Комнину. Конечно же, наиболее явно это проявлялось при первых двух государях «земли Камеллы» — Раймонде Сен-Жилльском, не признававшем какого-либо сюзерена, кроме ромейского василевса, и при графе Гильоме-Жордане. Раймонд Сен-Жилльский принес оммаж василевсу еще в годы Первого крестового похода, и на протяжении последующих лет оставался верным союзником ромеев и яростным противником нормандских князей Антиохии, о чем мы уже неоднократно писали выше. После смерти графа Раймонда (в 1105 г.), император Алексей I Комнин направил посольство и богатые дары его преемнику — Гильому-Жордану, графу Серданьи, чтобы убедить его «принести присягу в том, что он будет хранить нерушимую верность императору, как хранил ее до самой своей смерти его покойный дядя Исангел»[1212].

С сыном графа Раймонда Сен-Жилльского — Бертраном Тулузским, отношения василевса складывались несколько сложнее. Первоначально, провансальцы и генуэзские союзники Бертрана, пристав к греческому побережью на пути в Левант, разорили византийский город Альмирос. Но, по словам Альберта Аахенского, когда «до императора дошла весть о том, что Бертран, сын графа Раймонда, с большим войском занял земли, принадлежавшие грекам, и не остановился перед их разорением», Алексей I Комнин призвал графа в Константинополь для переговоров, дабы «обсудить мир», и, обещая, что «Бертран получит в дар от императора столько денег, сколько пожелает, и будет восстановлен перед императором в дружбе и верности, как и некогда его отец»[1213]. Бертран «немедленно повиновался приказам императора, и прошел по морю к проливам Св. Георгия с несколькими доверенными соратниками и переговорил с императором в его дворце, где он присоединился к нему дарованием клятвы и стал его подданным, после чего получил множество даров из золота, серебра и пурпура. Тогда же он вернулся на свой корабль и отплыл к далекой гавани Св. Симеона»[1214]. Более того, осенью 1108 г. граф Бертран наотрез отказался от предложения Танкреда заключить союз и совершить общий поход на занятую ромеями Мамистру. Граф Тулузский прямо заявил о том, что «не предпримет ничего против императора или его городов из-за клятвы, которую он принес»[1215]. И это, естественно, стало новым поводом для вражды между Антиохийским князем и провансальскими крестоносцами.

После завоевания Триполи граф Бертран, ставший вассалом Иерусалимского короля, тем не менее принес и повторный оммаж императору Алексею I Комнину. Согласно тексту «Алексиады», оммаж был принесен в Триполи, когда в город прибыл, в качестве императорского посланника, Мануил Вутумит. «Император поручил (…) Мануилу Вутумиту причалить в Триполи, встретиться с графом Бертраном, сыном Исангела (…), напомнить ему о верности, которую соблюдал его отец, вручить ему императорское письмо и сказать следующее: "Не будь хуже своего отца, следуй его примеру и соблюдай верность мне"»[1216]. По словам Анны Комниной, граф Бертран был «расположен к самодержцу, готов исполнить все его желания и, если понадобится, принять за него смерть и даже явиться на поклон к императору»[1217]. Вполне естественно, что Алексей I Комнин рассчитывал обрести в лице графа Бертрана не просто отдаленного, номинального вассала, но действенного союзника в предстоящей (и не состоявшейся) войне против княжества Антиохийского. Ромейский василевс даже направил в Триполи запасы средств и сокровищ, которые должны были стать частью императорской походной казны во время новой, планируемой кампании в Сирии. Однако василевсу Алексею I Комнину так и не удалось убедить триполийских государей выступить с оружием в руках против княжества Антиохийского.

Бертран, при всей антипатии, не решался бросить вызов Танкреду, который был слишком сильным противником, и, к тому же, удерживал отторгнутую у провансальцев Тортосу. Что касается сына Бертрана — графа Понса Триполийского, взошедшего на престол весной-летом 1112 г., то он находился под сильным влиянием Танкреда. Согласно «Дамасской хронике» Ибн аль-Каланиси, Понс «был зачислен в число рыцарей Танкреда и получил от него в дар фьефы в Антартусе, Сафите, Мараклее и Хисн аль-Акраде»[1218], т. е. Тортосу, Мараклею, а также замки Сафита и Крак де Шевалье. Более того, находясь на смертном одре, Танкред завещал графу Понсу свою девочку-супругу — Сесилию Капет[1219]. Не позднее 1115 г. овдовевшая княгиня Сесилия вышла замуж за графа Понса, предоставив Триполийскому графу, в качестве фьефа, новые территории на юге Антиохийского княжества, в частности — Рудж и Аржган. Вполне естественно, что граф Понс не собирался, следуя византийским требованиям, поднимать оружие против Танкреда и Антиохийского княжества. Первоначально он даже не стал придерживаться традиций, заложенной его отцом и дедом, и отказался приносить оммаж василевсу. При этом он захватил императорскую походную казну, ранее доставленную в Триполи.

За это Понс и поддержавшие его триполийские бароны заслужили весьма показательное нарекание от императорского посольства, во главе которого вновь находился Мануил Вутумит: «вы не истинные рабы императора и не соблюдаете ему верности, как это делали Бертран и его отец Исангел. Поэтому в будущем не будут снабжать с Кипра всем необходимым, дука Кипра не станет помогать вам, и вы падете жертвой голода»[1220]. Эти угрозы дают вполне четкое представление о той зависимости от византийской экономической поддержки, которую графство Триполи испытывало на раннем этапе своей истории. И эти угрозы, очевидно, возымели действие, т. к. в итоге граф Понс все же принес оммаж («клятву нерушимой верности») императору Алексею, за что получил «те дары, которые были отправлены его отцу: монеты золотой и серебряной чеканки, и различные одежды»[1221]. Так или иначе, в правление графа Понса номинальный византийский сюзеренитет над графством Триполи окончательно сошел на нет. Причем граф Понс был пленен и убит сарацинами как раз незадолго до вторжения императора Иоанна II Комнина в пределы франкской Сирии. Невзирая на то, что византийский союз с провансальскими крестоносцами не дал тех результатов, на которые рассчитывал василевс, нельзя не отметить, что Ромейская империя, благодаря инициативе Алексея I Комнина, внесла важнейший вклад в формирование графства Триполи и, следовательно, — в восстановление христианского правления на землях Ливана.

Оммаж князя Боэмунда I Антиохийского. Обязательства вассала и сюзерена

Обратимся к договору, который ознаменовал победоносное завершение борьбы Алексея I Комнина с западными крестоносцами и князем Боэмундом I Антиохийским. Речь, конечно же, идет о Девольском мире. Этот договор, чей текст известен благодаря «Алексиаде», детальнейшим образом выявляет имперское видение положения латинян на восточных границах Ромейской державы. В первую очередь, нельзя не отметить, что Девольский мир, опять же, построен на несколько адаптированной ромеями форме оммажа и вассальных обязательств Антиохийского князя перед империей. Во многом, Девольский мир можно считать попыткой сочетать западную систему вассально-ленных отношений (предполагающих передачу наследственных прав на фьеф в обмен на воинскую службу сюзерену), с византийской «иронией», т. е. предоставлением права пожизненного управления территорией в награду за службу василевсу. Начало текста Девольского мира, бесспорно, основано на идее рыцарских обязательств защищать своего сюзерена: «я буду верным человеком твоей царственности и твоего горячо любимого сына — императора Иоанна Порфирородного. Я выступлю с оружием в руках против любого противника твоего владычества, вне зависимости от того, будет ли поднявший на тебя руку христианского рода или же врагом нашей веры, из числа тех, кого мы называем язычниками»[1222]. Несколько раз в тексте договора Боэмунд клянется выступить «с оружием в руках против всех врагов»[1223] императора Алексея и его порфирородного сына Иоанна II[1224]. Причем в числе врагов империи, против которых Боэмунд обязался выступить с оружием в руках, был и его собственный племянник, князь-регент Антиохии Танкред. «С племянником моим Танкредом, если он не пожелает отказаться от ненависти к вашей царственности и не освободит из-под своей власти города вашей империи, я буду вести непримиримую борьбу»[1225]. В качестве платы и награды за эти обязательства Боэмунд получал византийские титулы севаста и дуки, ежегодную денежную выплату в «двести литр в монетах чеканки Михаила»[1226], а также восточные земли — часть из которых отходили к нему пожизненно (как «прония»), часть — в качестве наследственного, неотъемлемого фьефа.

Разделение территорий Сирии и Киликии согласно условиям Деволъского мира

Территории Сирии и Киликии, согласно условиям Девольского мира, разделялись условно, на три категории: I) земли, которые немедленно возвращались Ромейской державе; II) территории которые подлежали возвращению империи после смерти Боэмунда; III) и те города и земли, которые отходили в наследственное владение к нормандскому князю и его потомкам. Вначале поговорим о городах и землях, которые, по словам Боэмунда, «ваша царственность (Алексей I Комнин. — С. Б.) отняла от владений князя Антиохии и, отделив их, включила в круг своих владений»[1227]. В число этих территорий входила Латакия и земли сирийского побережья с Джабалой, Валанией и Тортосой, а также большая часть Киликии, в том числе вся Киликийская равнина, с Тарсом, Аданой, Мамистрой и Аназарвом. К пожизненным владениям Боэмунда, которые должны были отойти к империи после смерти нормандского князя, относились Антиохия с прилегающими землями, гавань Св. Симеона, горы Аманоса и Мараш. Наконец, наследственные владения Боэмунда должны были составить обширные территории вокруг Алеппо, Шейзара и вдоль берегов Евфрата — вплоть до самой Эдессы. В этом разделении сирийских территорий явно прослеживается византийское устремление к планомерному вытеснению франко-нормандцев к востоку от Антиохии и Аманоса, вглубь «мусульманской» Сирии.

Ромейский василевс, осознавая невозможность немедленно изгнания Боэмунда из Антиохии, все же решительно отрицал право франков на перманентное владение городом и тем более — на установление там светской или церковной власти латинян[1228]. Впоследствии этой же позиции будет придерживаться и Иоанн II Комнин. Стоит обратить внимание на то, что в тексте договора Боэмунд именуется исключительно «дукой» (т. е. византийским наместником) и ни разу «князем» (princeps/πρίγκιψ), хотя известно, что к 1108 г. он уже на протяжении нескольких лет пользовался этим титулом[1229]. Отрицалось и право нормандцев на владение киликийскими землями и приморскими городами Сирии; Девольский мир фактически лишал антиохийских франко-нормандцев выхода к морю. Единственным портом, оставленным в их руках, была гавань Св. Симеона, и то — лишь на время жизни Боэмунда. Причем нельзя не обратить внимание на фактор времени, предполагаемых сроков в Девольском мире. Антиохия, Арта, гавань Св. Симеона, хребет Аманоса и Мараш отходили к Боэмунду «пожизненно»; но на момент подписания мира нормандскому князю уже шел шестой десяток, так что возвращение этих территорий империи был вопросом 10–15 лет — вполне обозримого ближайшего будущего, а отнюдь не дальней перспективы. В то же самое время, Алексей I Комнин «щедро» предоставлял Боэмунду и его потомкам Алеппо и Шейзар — территории, которые не были заняты ни франками, ни ромеями; Алеппо оставался под властью сельджукского эмира Рыдвана, Шейзар принадлежал шиитским эмирам Мункидитам (Бену Мункыз). Причем, ромейский василевс полностью предоставлял завоевание этих территорий самому Боэмунду и его нормандцам; ни о каком участии ромейских войск или обязательствах Ромейской державы не было и речи.

Единственной действительно значимой уступкой франко-нормандцам можно считать отказ василевса от имперских прав на Эдессу — город, который еще двадцать лет назад (вплоть до 1087 г.) оставался византийским форпостом в Сирии. Вопрос об Эдессе в принципе является одним из наиболее примечательных условий Девольского мира[1230]. Как сказано в самом тексте договора, «Нельзя оставить здесь без упоминания вопрос об Эдессе и талантах, назначенных мне твоим хранимым богом владычеством для ежегодной выплаты — я имею в виду двести литр в монетах чеканки Михаила. Ведь, кроме прочего, священным хрисовулом вашей царственности мне было отдано и графство… в целом вместе со всеми подвластными ему укреплениями и землями, причем графская власть вручена не только мне, но по священному хрисовулу я имею право передать ее тому, кому сам пожелаю, если, разумеется, тот, кто ее получит, будет подчиниться приказам и волей вашей царственности, как вассал той же власти и той же империи, и будет разделять и признавать мое соглашение с вами»[1231]. Невзирая на лакуну, совершенно очевидно, что речь идет о графстве Эдесском, как и обозначено в предшествующей фразе. Напомним, что Девольский мир был подписан как раз в разгар войны Танкреда и Бодуэна II де Бурга за господство в Эдессе. Как известно, Бодуэна II де Бурга поддерживали ромейские войска из Киликии и имперский вассал — севаст Гох Васил; безусловно, ослабление нормандцев и лишение Танкреда одновременного господства в Антиохии и Эдессе вполне соответствовало интересам Ромейской державы. Однако к осени 1108 г. Алексей I Комнин очевидно решил пожертвовать историческими византийскими притязаниями на Эдессу. Города и земли эдесского графства, на которые претендовали нормандские правители Антиохии, должны были перейти к ним, в качестве компенсации за уступленные ромеям территории северо-западной Сирии. Эдесса, наряду с Алеппо и Шейзаром, становилась частью вассального франко-нормандского государства на восточных границах Ромейской державы.

Этот поворот политики Комнина подчеркивает взвешенность его амбиций и хорошую осведомленность в делах Леванта. В ту пору, когда сельджуки господствовали в центральной Анатолии и совершали набеги на едва отвоеванное ромеями западное побережье Малой Азии, василевсу не оставалось ничего другого, как отказаться от отдаленных, недосягаемых евфратских земель, где были лишь небольшие общины мелькитов, а основную часть населения составляли мусульмане и христиане-миафизиты. В то же самое время, Алексей I Комнин был полон решимости занять или удержать прибрежные сирийские города (Латакию, Валанию, Тартус), лежавшие вблизи византийского Кипра и сохранившие большие анклавы греческого и мелькитского населения. Так или иначе, при всех тонкостях Девольского мира и при всей значимости этого документа — как ярчайшего выражения ромейской восточной политики — его решения так никогда и не были приведены в жизнь. Алексей I Комнин не смог ни вытеснить нормандцев из Антиохии, ни добиться повторного византийского утверждения в Киликии, Антиохии и портовых городах Сирии. Антиохийские франко-нормандцы не только не ушли в Эдессу, Алеппо и Шейзар, но, напротив — под началом Танкреда выбили ромеев из Киликии и завоевали все киликийское и северо-сирийское побережье — от Корика до Тартуса. Победа, одержанная императором над армией князя Антиохийского на Балканах (1108 г.), ни в коей мере не была победой ромейского оружия над самим княжеством Антиохийским. И договор, подписанный в Эпире, не мог привести к столь масштабному перераспределению латинских, византийских, армянских и мусульманских владений в Леванте.

Последние попытки императора Алексея I Комнина заключить союз с франкскими государями против Антиохийского княжества (1109–1110 гг.)

Подводя итоги войнам Алексея I Комнина с Антиохийским князем и осевшими в Сирии франко-нормандцами, нельзя не отметить, что эта была борьба именно против нормандской экспансии на византийские земли, но не тотальный конфликт Византии с латинским Западом или с присутствием латинян в Леванте. В событиях первой четверти XII в. нет того антилатинского ожесточения, вспышки которого можно проследить на исходе века (в особенности после смерти Мануила I Комнина). Даже в преддверии и во время балканского крестового похода император Алексей вполне разумно выкупал и возвращал свободу западным рыцарям и баронам, попавшим в плен к сарацинам. Так, в 1106 г., благодаря щедрости василевса, на Запад смог вернуться выкупленный в Египте коннетабль священноримского императора Генриха IV — Конрад. Описывая освобождение коннетабля Конрада, Альберт Аахенский восхваляет щедрость Алексея I Комнина, называя его «великим королем греков» (regni magno Grecorum)[1232]. Около 1107–1108 г. посланцы императора Алексея I Комнина выкупили в Каире и виконта Буржа — Одо Арпина. Этот шаг василевса также не мог остаться незамеченным на Западе, поскольку Одо, через Константинополь, отправился в Рим, где встречался с Папой Пасхалием II, а затем принял постриг в аббатстве Клюни[1233].

Анна Комнина описывает два византийских посольства в Египет, предпринятых для освобождения плененных франкских баронов[1234]. Согласно ее описаниям, император Алексей, «узнав о пленении графов и о всех выпавших на их долю несчастьях (…) стал терзаться душой и думать лишь об их освобождении»[1235]. Более того, когда освобожденные франки перебрались из Каира в Константинополь и рассказали василевсу о своих страданиях, Алексей, «сочувствуя их страданиям, стал проливать горячие слезы» и «сразу же удостоил и многих милостей, пожаловал денег, подарил всевозможные одежды, отправил в баню и всячески старался облегчить им боль от перенесенных мук»[1236]. При этом, автором «Алексиады» дана и вполне трезвая, реалистичная оценка действиям василевса, который, конечно же, рассчитывал на то, что освобожденные и щедро одаренные им латинские бароны, возвратившись на Запад, опровергли бы «наветы Боэмунда» и «стали живыми уликами против Боэмунда», чтобы они «обличали Боэмунда во всех городах и областях и выставляли себя как надежных свидетелей»[1237].

С окончанием балканского крестового похода, когда стало очевидно, что Девольский мир никогда не будет претворен в жизнь, император Алексей I Комнин не только возобновил идею военного вторжения в пределы Антиохийского княжества, но и обратился к латинским государям Иерусалима и Триполи, предлагая им совместно с ромеями выступить в поход против Танкреда. В 1111 г. в пределы Латинского Востока было направлено императорское посольство во главе с Мануилом Вутумитом. Мануил повторно заручился оммажем графа Бертрана Триполийского, после чего, во главе флотилии из 12 кораблей, отправился в Акру, для встречи с королем Бодуэном I Иерусалимским[1238]. Первоначально казалось, что переговоры с графом Бертраном и королем Бодуэном I могут привести к желанным ромейскому василевсу результатам. В Триполи была оставлена часть походной казны императора, предназначенная для предстоящего восточного похода ромейских армий. Император Алексей даже обещал оказать Иерусалимскому королю поддержку в завоевании мусульманских портовых городов Леванта, прежде всего — Тира. По словам Альберта Аахенского: «король греков обещал, что его войска прибудут по морю, однако из-за наступавшей зимы их невозможно было собрать»[1239]. Совместное франко-византийское завоевание Тира так и не состоялось, а переговоры Вутумита с франками вскоре зашли в тупик. Стало очевидным, что ни король Бодуэн I, ни графы Триполи — Бертран и Понс, ни даже убежденный противник Танкреда — Жослен де Куртенэ (бывший в этот период князем Галилеи), не собирались начинать войны против Антиохийского княжества[1240]. При всем престиже Ромейской державы, ее государь не смог создать коалиции против нормандской Антиохии. Даже когда император Алексей I Комнин был полон решимости лично повести свои войска на Ближний Восток, начав третью войну против Антиохийского княжества, он был разумно остановлен членами синклита[1241]. С провалом миссии Мануила Вутумита, возвратившегося в Константинополь в 1112 г., ни о каком походе против Антиохии говорить уже было невозможно. Последние годы своего правления император Алексей I Комнин посвятил исключительно расширению и укреплению своих владений на Балканах и в Малой Азии, совершенно устранившись от судеб Леванта. Сходного курса, на протяжении первых 18 лет своего правления, придерживался и порфирородный сын Алексея — император Иоанн II Комнин.

Битва на Кровавом поле. Гибель князя Рожера и правление короля Бодуэна II де Бурга в Антиохии (1119–1126 гг.)

Итак, со времен последней киликийской кампании Танкреда в войнах между Антиохией и Византией наступил почти тридцатилетний перерыв (1110–1137 гг.). Новый период франко-византийских войн в Сирии связан именно с правлением Иоанна II Комнина. Как известно, Иоанн II показал себя достойным преемником своего отца, и в его правление Ромейская держава планомерно расширяла свои территории и неуклонно восстанавливала свой военный и экономический потенциал. В эти же самые годы (1119–1137 гг.) княжество Антиохийское переживало период почти неуклонного ослабления — гибели своих князей, катастрофических военных поражений и потери обширных территорий. Два последних Антиохийских князя династии Отвиллей, вместе с большей частью нормандских баронов и рыцарей, пали на поле боя. Первым погиб князь Рожер Антиохийский, чья армия была практически полностью уничтожена тюрками в битве на Кровавом Поле (28 июня 1119 г.). Уцелевшие антиохийские бароны и Патриарх Бернард Валенский призвали на помощь Бодуэна II де Бурга, ставшего к этому времени королем Иерусалимским[1242]. Приняв всю полноту власти над княжеством Антиохийским, король Бодуэн II смог восстановить, насколько было возможно, пошатнувшееся положение этого государства крестоносцев[1243]. Разорявшие антиохийские земли тюрки эмира Ильгази были оттеснены после второй битвы при Тель-Даните (14 августа 1119 г.); захватившие южные города княжества арабы Шейзара — отброшены, благодаря решительной ответной кампании короля Бодуэна II[1244]. По-крайней мере, для части вдовствующих антиохийских фьефов были найдены новые сеньоры — за счет иерусалимских франков и прибывавших на Восток западных рыцарей[1245]. Казалось, что нормандская Антиохия сможет в полной мере оправиться после поражения на Кровавом Поле (1119 г.).

Правление и гибель князя Боэмунда II Антиохийского (1126–1130 гг.)

Поздней осенью 1126 г. к берегам Сирии причалила эскадра Боэмунда II, сына основателя княжества и законного наследника престола Антиохии. С именем юного Боэмунда были связаны надежды на дальнейшее укрепление и восстановление франко-нормандского княжества в северной Сирии. Король Бодуэн II де Бург охотно передал власть над княжеством сыну своего старого соратника, оказал ему все подобающие почести, лично присутствовал при его инвеституре в соборе Св. Петра. Более того, король Иерусалимский отдал в жены новому князю свою дочь — Алису[1246]. Как об этом пишет Фульхерий Шартрский: «король выступил во главе великой процессии, чтобы встретить его посреди не смолкавшего ликования народа. Король и Боэмунд немедленно провели совет, после которого король передал Боэмунду все его земли и отдал за него замуж одну из своих дочерей»[1247]. Сходное описание искреннего, полноценного союза между королем Бодуэном II де Бургом и князем Боэмундом II оставляет и Гильом Тирский[1248]. Усама ибн Мункыз даже приводит историю о том, что с момента, как Боэмунд II вступил в наследство, король Бодуэн II де Бург во время своего пребывания в Антиохии стал покупать провиант для своих войск и лошадей, в знак подчеркнутого уважения к новому князю[1249].

Прибытие Боэмунда II ознаменовало кратковременное усиление итало-нормандского элемента в Антиохийском княжестве. Согласно описаниям Фульхерия Шартрского, под началом молодого Боэмунда II из Апулии пришла эскадра, состоявшая из 22 кораблей, груженных войсками и пилигримами[1250]. Очевидно, что прибытие новых итало-нормандских рыцарей и сержантов позволило, по крайней мере, в некоторой степени укрепить пошатнувшуюся военную мощь Антиохии[1251]. Во главе своих сирийских и итало-нормандских вассалов Боэмунд II отбил у арабов Кафартаб (1127 г.), атаковал Шейзар и даже принял участие в походе короля Бодуэна II де Бурга на Дамаск[1252]. Эти походы, в сочетании с обаянием молодого князя, вселяли надежду на возрождение прежней мощи нормандской Антиохии. Даже внешне Боэмунд II напоминал своего великого отца. Гильом Тирский описывает его как человека, «не уступавшего никому из смертных в благородстве облика», потомка великого Роберта Гвискара и французских королей, мужа «высокого и хорошо сложенного. У него были светлые волосы и правильные черты лица. Его манера держаться выдавала в нем князя (…) Его речь была приятной и легко вызывала симпатию собеседников. Он был щедрым человеком и, как и его отец, поистине великолепным»[1253]. Матфей Эдесский говорит о Боэмунде II как о человеке, «который подчинил своему авторитету, силе и неотразимому влиянию весь народ франков»[1254].

Однако правление нового князя оказалось непродолжительным. В феврале 1130 г. князь Боэмунд II начал поход против армянского княжества Рубенидов. «Властитель гор» Левон I Рубенид, как и его предшественник — Торос I, стал постепенно расширять свои владения за счет земель равнинной Киликии, принадлежавшей антиохийским франкам[1255]. Прослышав о наступлении князя Боэмунда II Антиохийского, Левон I Рубенид спешно заключил союз с эмиром Никсара — Гази Гюмюштекином, войска которого вошли в восточную Киликию. Вскоре между Мамистрой и Аназарвом произошло решающее сражение тюрок и армян с франко-нормандцами[1256]. Авангард князя Боэмунда II Антиохийского, который насчитывал, если верить Ордерику Виталию, всего 200 рыцарей и конных сержантов, был окружен и перебит превосходящими силами эмира Гази Гюмюштекина. Как об этом пишет Ордерик Виталий, «кровь верных лилась в этой проклятой распре, а язычники добились великой победы»[1257]. Сам Боэмунд II пал в сражении, а его голова — забальзамирована и отправлена эмиром Гази Гюмюштекином в Багдад, в качестве дара халифу Аль-Мустаршиду[1258].

Гибель князя Боэмунда II ознаменовала переломный период в истории Антиохийского княжества. Отныне это некогда мощное государство, простиравшееся от Селевкии и Тарса до предместий Алеппо, будет неуклонно терять территории, отражая натиск мусульман на востоке и христианских (ромейских и армянских) государей на северо-западе. К началу 1132 г. вся равнинная Киликия (с Тарсом, Аданой и Мамистрой) была потеряна антиохийскими франками, которые уже не могли сдержать натиск «властителя гор» Левона I Рубенида. Согласно хронике Смбата Спарапета: «В 581 г. армянского летоисчисления (1132 г.) Левон, сын Константина, взял киликийские города Мамистры, Аданы и Тарса. Франки атаковали его и, в силу своего злого поведения, посвятили себя разорению этих земель»[1259]. Эти слова армянского хрониста позволяют предположить, что антиохийские бароны не собирались сдавать киликийские земли: они совершали разорительные рейды в Киликию, но отвоевать утраченных городов, конечно же, уже не могли. Спустя три года, в 1134 гг., франки потеряли и обширные территории к востоку от Оронта; города-крепости Аль-Атариб, Зардана, Кафартаб, Маарат ан-Нуман пали перед аскарами эмира Имад ад-Дина Зенги, объединившего власть над эмиратами Алеппо и Мосула[1260]. При этом завоевание франкских городов к востоку от Оронта сопровождалось тотальным истреблением христианского (в том числе восточно-христианского, сирийского и армянского) населения. Как об этом пишет Михаил Сириец, эмир Зенги нарушил условия сдачи Аль-Атариба и Зарданы; «он нарушил собственные клятвы и стал силой добиваться перехода населения в ислам; поскольку никто из жителей не отрекался от своей веры, он перебил всех»[1261].

Междоусобицы сирийских франков (1131–1134 гг.)

В то же самое время, параллельно с усилением армян Киликии и сирийских мусульман, франки все больше страдали от разделений и междоусобиц. Смерть Боэмунда II Антиохийского привела к смуте среди заморских франков[1262]. Законной наследницей княжеского престола Антиохии оказалась единственная дочь убитого князя — четырехлетняя княжна Констанция. Однако вдова Боэмунда II — княгиня Алиса была полна решимости править самостоятельно. Поскольку это решение не встретило поддержки со стороны большинства баронов и клира, Алиса обратилась за помощью к главному противнику франков — эмиру Имад ад-Дину Зенги. Этот шаг Алисы вызвал немедленное возмездие со стороны других франкских государей и, в первую очередь, отца княгини — короля Бодуэна II де Бурга. Армия короля Иерусалимского подступила к стенам Антиохии. Алиса и ее сторонники укрылись в цитадели, а ворота города были открыты жителями Антиохии[1263]. Когда в город, к стенам цитадели прибыл сам Бодуэн II де Бург, Алиса, не смея больше сопротивляться, сдалась на милость своего отца. Невзирая на то, что Гильом Тирский и многие позднейшие историки пишут о «ссылке», постигшей Алису, нельзя не отметить, что наказание, наложенное королем Бодуэном II, было на удивление мягким. Алисе было запрещено появляться в Антиохии, но, в то же время, она сохранила, в качестве апанажа, приморские земли с портовыми городами Латакией и Джабалой[1264]. Поход против собственной мятежной дочери стал последней кампанией короля Бодуэна II де Бурга. Этот государь, которому, на исходе его бурной жизни, готовы были покориться все прочие франкские князья, графы и бароны Заморской земли, умер в сентябре 1131 г. в Иерусалиме. Незадолго до смерти он принял постриг, закончив свои дни каноником Храма Гроба Господня[1265]. В том же году скончался и кузен де Бурга — граф Жослен I Эдесский, которому король доверил пост бальи княжества Антиохийского и опеку над малолетней княжной Констанцией[1266].

В Иерусалиме королевский престол перешел к старшей дочери Бодуэна II де Бурга — Мелисанде и ее супругу — Фульку Анжуйскому. Новый король немедленно столкнулся с сопротивлением северных, сирийских государей и сеньоров, которые, покоряясь авторитету и первенству чести первых королей Иерусалима (Бодуэна I и Бодуэна II де Бурга), совершенно не были готовы автоматически признавать сходные права за новым, «анжуйским» королем, лишь недавно прибывшим на Восток. Против Фулька сформировался союз сирийских феодалов, во главе которого встали граф Понс Триполийский, молодой граф Эдессы — Жослен II, княгиня Алиса Антиохийская — сеньора Латакии и Джабалы, и некоторые другие антиохийские бароны, такие как братья Гильом и Гарентон, сеньоры Зарданы и Саона[1267]. Когда, в конце осени 1132 г. король Фульк выступил на север, чтобы, по примеру своего покойного тестя, принять регентство над княжеством Антиохии, граф Понс преградил королевским войскам путь в пределы графства Триполи. Король Фульк должен был посадить своих рыцарей и сержантов на корабли в Бейруте и морем идти к гавани Св. Симеона. Там Иерусалимский король и его рыцари благополучно высадились и вошли в Антиохию. Это явно говорит о том, что если франки Триполи и Эдессы (во главе со своими графами) единодушно выступили против нового иерусалимского короля, то антиохийские франки были разделены на две противоборствующие партии. Часть баронов, во главе с княгиней Алисой и сеньорами Саона и Зарданы были в числе поднявших оружие против Фулька; другая часть, во главе со старым Патриархом Бернардом и сеньором Валании и Маркаба — Рено I де Мазуаром держались союза с Иерусалимским королем.

Вскоре после вступления Фулька в Антиохию произошло открытое сражение между королевскими сторонниками и подошедшими с юга войсками графа Понса и княгини Алисы. Армии франков встретились друг с другом близ Руги, и столкновение закончилось победой королевских войск. После битвы противоборствующие партии вступили в переговоры; графы Понс и Жослен II, Алиса и другие сирийские бароны примирились с королем, который, в свою очередь, принял пост бальи и регента (фактические обязанности бальи были возложены на коннетабля Антиохии — Рено I де Мазуара)[1268]. Несмотря на мирное завершение, эта война стоила франкам напрасно потраченных сил и крови. Как пишет в своей «Дамасской хронике» Ибн аль-Каланиси, «из владений франков пришло сообщение о споре, возникшем между ними, — хотя для них это было необычным делом, — и ссора закончилась схваткой, в которой многие из них погибли»[1269]. Более того, она протекала параллельно с завоеваниями Левона I Рубенида в Равнинной Киликии (1131–1132 гг.) и в преддверии разрушительной кампании эмира Зенги на восточных рубежах Антиохийского княжества (1134–1135 гг.).

Раймонд де Пуатье — князь Антиохийский. Возобновление франкской борьбы за Киликию (1136–1137 гг.)

В 1136 г., спустя шесть лет после гибели Боэмунда II, на Антиохийский престол был призван новый западный кандидат — Раймонд де Пуатье, младший сын герцога Гильома IX Аквитанского. За Раймонда была выдана шестилетняя дочь князя Боэмунда II, что предоставило аквитанскому нобилю право на престол in matrimoniam[1270]. Благодаря этому браку произошло слияние старой и новой династии — рода Отвиллей и рода Пуатье. Восшествие Раймонда на княжеский престол спровоцировало приток аквитанских рыцарей, сержантов и клира в пределы Антиохийского княжества, что в известной степени способствовало как его укреплению, так и окончательному переходу от исключительно «нормандского» княжества к смешанному, собирательно «франкскому» государству[1271]. Новый князь Антиохии, как и его павший предшественник, поражал современников молодостью, красотой и плеядой качеств, соответствовавших идеалам западного рыцарства[1272].

Придя к власти в 1136 г., князь Раймонд немедленно посвятил все свои силы возобновлению борьбы за города Равнинной Киликии, перешедшей к Левону I Рубениду. К этому времени армянский государь не только правил вырванными у Антиохии киликийскими землями; Левон продолжил экспансию на восток, поглощая все новые франкские территории и закрепившись на северных склонах Аманоса, где он захватил замок Сервантикар. Новый князь Антиохии намерен был отбить у армян утраченные северные земли, заручившись для этих целей поддержкой иерусалимского короля Фулька, приславшего на север часть своих войск. Согласно хронике Смбата Спарапета, «король и антиохийская конница (…) вместе с другими нечестивцами» вошли в Киликию, где «разорили земли и захватили бесчисленное множество христиан»[1273]. Однако на стороне Левона I Рубенида выступил граф Жослен II Одесский, очевидно, не желавший усиления Антиохийского князя и, к тому же, имевший тесные родственные связи с Рубенидами (Жослен II был племянником Левона). Это немедленно превратило войну в Киликии из объединенного франкского похода против армян в новую междоусобицу сирийских франков, подобную войне христианских государей Сирии в 1107–1109 гг.[1274]. Жослен II прибыл на помощь к Левону во главе франко-армянского воинства Эдесского графства, принудив князя Раймонда и графа Бодуэна Марашского покинуть Киликию. Тогда же граф Бодуэн призвал Левона I для переговоров о мире, однако вероломно пленил армянского князя и передал его князю Раймонду Антиохийскому. Пленение Левона I спровоцировало междоусобную войну между его сыновьями, и вскоре «властитель гор» должен был пойти на колоссальные уступки франкам[1275]. Как повествует Смбат Спарапет, князь Раймонд получил «сыновей Левона в качестве заложников, 60.000 тахеганов, а также города Мамистру, Адану и Сервантикар, после чего отпустил Левона домой»[1276]. После этой, скорее дипломатической, нежели военной победы франков, до Сирии и Киликии стали доходить тревожные вести о том, что ромейский василевс Иоанн II снаряжает войска и флот для похода на Ближний Восток. Князья Раймонд и Левон I Рубенид, при активном посредничестве графа Жослена II Эдесского, заключили некое подобие оборонительного союза против ромейского василевса[1277].

Однако в 1137 г. все франкские государи северной Сирии — Раймонд Антиохийский, граф Жослен II Эдесский, граф Бодуэн Марашский — должны были выступить на юг, в пределы графства Триполи, где непримиримый противник ближневосточных христиан, эмир Имад ад-Дин Зенги, нанес новое поражение франкам. В битве у крепости Баарин (или, как ее называли триполийские франки — замка Монферранд), эмир Зенги наголову разбил армию короля Фулька Анжуйского и пленил графа Раймонда II Триполийского. Прорвавшийся с поля боя король Фульк, во главе небольшого гарнизона и уцелевших рыцарей, из последних сил держался в осажденном замке Монферранд, откуда посылал отчаянные призывы о помощи к франкам Антиохии и Эдессы[1278]. Как об этом пишет Ибн аль-Каланиси, «Имад ад-Дин вернулся к замку Баарин, куда бежал (…) граф Анжуйский, с теми из вождей франков, которые его сопровождали, обескровленные и перепуганные (…) Имад ад-Дин разбил свой лагерь и осадил замок, где они укрывались, страдая от блокады и его атак, пока запасы их продовольствия не истощились и они не стали есть собственных лошадей. Остальные франки на своих землях (…) собрали свои силы и присоединились к сыну Жослена (Жослену II. — С. Б.) и правителю Антиохии (князю Раймонду. — С. Б.) и, набрав рекрутов, отправились на помощь забытому богом и охваченному горем гарнизону Баарина, чтобы оградить его от горя, страха и истребления, угрожавших ему»[1279]. Так, с выступлением в поход Раймонда Антиохийского и графа Жослена II, Левон I Рубенид, под властью которого, после территориальных уступок франкам, оставалась западная часть Киликийской равнины, Нагорная Киликия, а также Таре и Аназарв, оказался в одиночестве перед лицом ромейского вторжения.

Ромейское завоевание Киликии. Падение государства Рубенидов

Поскольку расстановка сил на Ближнем Востоке явно благоприятствовала комниновской империи, василевс Иоанн II, на девятнадцатом году своего правления, решил нанести удар по княжествам киликийских армян и сирийских франков и восстановить ромейское господство в северной части Леванта. Византийские историки (Киннам и Хониат) пишут о том, что предлогом для войны стала экспансия Левона I Рубенида на запад, в византийскую Исаврию, где армяне отбили у ромеев несколько крепостей. Согласно византийским хронистам, Левон даже готовился осадить Селевкию — форпост Ромейской державы на юге Малой Азии[1280]. Летом 1137 г. Иоанн II лично возглавил великий восточный поход ромейских армий, став первым василевсом, вступившим в Левант со времен Романа IV Диогена и катастрофической битвы у Манцикерта (1071–1072 гг.)[1281]. Личное участие василевса, шедшего во главе многочисленной и хорошо оснащенной армии, возымело сильнейший политический и психологический эффект, прямо свидетельствуя о восстановлении мощи Ромейской державы и напоминая о восточных походах императоров Никифора II Фоки, Иоанна I Цимисхия и Василия II.

Первый и главный удар Иоанна II пришелся по государству Рубенидов. Ромейская армия с боем прошла через киликийские земли, поступательно выбивая армянские войска из каждого значимого города и крепости; Таре пал перед армией василевса еще на ранней стадии кампании. Более того, ромеи стали продвигаться вглубь Нагорной Киликии, куда стекались разбитые армяне. Князь Левон I Рубенид стянул все возможные силы к Аназарву, надеясь использовать город как опорный пункт для продолжения борьбы с ромеями, которым он перекрывал доступ к армянским владениям в горах Тавра. Император Иоанн II спешно повел свою армию к Аназарву, и после месячной осады город пал[1282]. К этому времени Левон находился уже в верхнем Тавре, где занял оборону в родовом замке Рубенидов — Вакхе.

Император Иоанн II оставил часть своей армии в Нагорной Киликии для осады Вакхи и других, еще непокоренных армянских крепостей. Сам он, с главными силами, продолжил движение через восточную Киликию — к заливу Александретты и горам Аманоса[1283]. Осажденная ромейскими войсками Вакха пала зимой 1137–1138 гг. Тогда же ромеями был пленен (по другим версиям — добровольно сдался) Левон I Рубенид. Как сказано в хронике Смбата Спарапета, Иоанн II Комнин «захватил жену, сыновей и дочерей Левона. Левон же сам прибыл к императору и был отправлен в Константинополь, в цепях, со всей своей семьей и чтимой иконой Божьей Матери»[1284]. Киликийское княжество Рубенидов более чем на пятнадцать лет исчезло с лица земли; его территории вновь превратились в провинции Ромейской империи[1285]. «Властитель гор» Левон I так и не увидел свободы: он умер в плену у василевса, в Константинополе, в 1140 гг.[1286]. Судьба двух его плененных сыновей — Тороса II и Рубена — сложилась по-разному. Младший — Рубен был убит ромейскими воинами в 1140 г. Между тем, старшему — Торосу II не просто удалось выжить, но и бежать из Константинополя накануне или после смерти императора Иоанна II[1287]. Около 1144 г. Торос II вновь оказался на Востоке где, при поддержке своих уцелевших братьев и армянского населения, начал борьбу за возрождение государства Рубенидов — первоначально лишь в неприступных горах Тавра, но постепенно распространяя свою власть на всю Киликию.

Первая ромейская осада Антиохии (1137 г.)

Сокрушив государство Рубенидов, император Иоанн II Комнин повел свою армию в пределы Антиохийского княжества. Здесь необходимо провести некоторое уточнение: если Левон I Рубенид действительно сдал князю Раймонду де Пуатье земли восточной Киликии (с Аданой и Мамистрой), то вторжение ромеев в пределы Антиохийского княжества началось не с выхода армии василевса к хребту Ама-носа, а еще раньше — с киликийской кампании Иоанна II Комнина, в равной степени обращенной как против армян, так и против франков. Подтверждение этого мы находим у Гильома Тирского, который, описывая ромейское завоевание киликийских городов, пишет о них как о законных владениях антиохийских франков[1288]. Иоанн Киннам также считает началом открытого конфликта империи с антиохийскими франками вступление василевса Иоанна II в Киликию. Более того, Киннам утверждает, что основным мотивом к освобождению Левона из антиохийского плена стало заключение совместного франко-армянского союза против Византии[1289]. В любом случае, военные действия между ромеями и франками начались задолго до начала первой византийской осады Антиохии. Другое дело, что франкские гарнизоны, вероятно оставленные князем Раймондом в восточной Киликии, могли лишь обороняться, т. к. и сам Антиохийский князь, и большая часть сирийских баронов была связана походом против эмира Зенги и не могла вовремя прийти к ним на помощь[1290].

В этом отношении, поход к осажденному Монферранду (Баарину) оказался для антиохийских франков событием, катастрофически несвоевременным. С одной стороны, прибытие армии антиохийских и эдесских франков (так же как и их собратьев из Палестины, шедших под началом Патриарха Гильома Иерусалимского) вынудило эмира Зенги пойти на серьезные уступки: изголодавшимся защитникам Монферранда, во главе с королем Фульком, было позволено покинуть крепость и с миром уйти вглубь графства Триполи. Сама крепость была сдана эмиру Зенги, однако в ответ он освободил знатных франкских пленников, в том числе и графа Раймонда II Триполийского[1291]. Освобождение короля Иерусалимского и графа Триполи, бесспорно, имело для всех франков Заморской земли огромное значение. Но как раз в разгар похода, когда объединенная армия Антиохии и Эдессы встретила у Арки колонны отступавших из Баарина королевских войск, к князю Раймонду прибыли гонцы с севера, известившие его о том, что армия василевса уже завершила покорение франкских и армянских владений в восточной Киликии, стремительно прошла через Сирийские врата и приближается к самой Антиохии[1292]. Вновь проявилось уязвимость княжества Антиохийского, оказавшегося, как и во времена своего основания, в тисках между «греками» и «турками.

Приняв гонцов, князь Раймонд, взяв с собой лишь конное войско, спешно выступил к своей столице. Но когда он добрался до Антиохии, город уже был осажден ромейской армией; Раймонд де Пуатье должен был в буквальном смысле слова прокрадываться в город через высокогорные Железные врата[1293]. Так началась первая византийская осада франкской Антиохии. Впервые, со времен основания Антиохийского княжества, армии василевса стояли лагерем на Оронте, перед стенами самой Антиохии. Подробное описание этой первой византийской осады Антиохии оставил, на страницах своей хроники, Гильом Тирский: «армия императора постоянно, то тайно, то явно, совершала атаки, нанося нам тяжелейшие потери и не считаясь с собственными, и невзирая даже на то, что город населяли исповедовавшие истинную веру. Император возвел огромные осадные орудия, метавшие камни с поистине варварской силой; они врезались и разрушали башни и стены со стороны Мостовых врат. Императорские легионы стояли вокруг города, поливая его градом стрел, снарядов и камней, выпущенных умелой рукой пращника; горожане не могли подойти к стенам, и тогда к ним продвинулись войска императора, готовясь овладеть ими силой»[1294]. Антиохийские франки, под началом князя Раймонда, совершали яростные контратаки, нанося постоянные потери ромеям. Однако они не могли переломить хода осады или сбить армию императора с занятых позиций[1295]. Отлично понимая, что продолжительная осада и грядущий штурм могут привести к гибели франкской Антиохии, Раймонд де Пуатье вступил в переговоры с василевсом. Переговоры эти быстро привели к новому договору между Константинополем и Антиохией, договору, перечеркнувшему Девольский мир.

Антиохийский оммаж князя Раймонда де Пуатье (1137 г.). Первый опыт установления византийского сюзеренитета над франкской Антиохией

Подробные описания переговоров князя Раймонда де Пуатье и Иоанна II Комнина, оммажа Антиохийского князя и нового договора, заключенного у стен Антиохии, можно найти в книге Иоанна Киннама и хронике Гильома Тирского. Согласно «Краткой истории…» Киннама, «Раймонд часто выходил к василевсу и докучал ему предложением сдачи города, с тем, чтобы василевс был и назывался господином его, а он (т. е. князь Раймонд. — С. Б.) только правителем от имени василевса. Делая такое предложение, он сперва получал отказы и возвращался без удовлетворения; а потом, через несколько дней, когда по этому поводу было совещание ромеев, допущен был и он к тому, о чем сказано, и латинские войска вместе с так называвшимися у них братствами и областными переселенцами присоединились к василевсу»[1296]. Конечно же, есть все основания полагать, что византийский придворный историк лукавит, описывая, как франкский князь лично «докучал» василевсу предложениями о сдаче города, который ромейская армия, терпя потери, осаждала. Однако переговоры действительно, скорее всего, продолжались некоторые время, и василевс вполне мог несколько раз отсылать послов Антиохийского князя, продолжая осаду и требуя более выгодных условий. При этом, Киннам вполне четко передает суть соглашения: Раймонд де Пуатье признал права Иоанна II Комнина на Антиохию, однако сохранил власть над городом от имени ромейского василевса. Сам князь Раймонд, вместе со своими баронами, прелатами и всеми антиохийскими франками («областными переселенцами») признал сюзеренитет ромейского василевса. Примечательно, что представители военномонашеских орденов (госпитальеры и тамплиеры), которых Киннам называет «братствами», также посчитали себя связанными условиями договора с империей[1297]. Слова Киннама подтверждает и Ордерик Виталий: «Раймонд, чрез инвеституру, получил Антиохию как вассал императора, который обещал ему союз и поддержку против Дамаска и всех язычников»[1298].

Гильом Тирский оставляет более подробное описание этого нового соглашения между ромейским василевсом и антиохийским князем. По словам латинского хрониста, Раймонд прибыл в императорский лагерь и принес оммаж Иоанну II, приняв на себя все вассальные обязательства, «явственно проявив верность императору» и поклявшись на святых дарах в том, что отныне он будет беспрепятственно предоставлять ромейскому василевсу и его войскам доступ в Антиохию — как во время мира, так и во время войны. «В присутствии прославленных и знаменитых мужей императорского двора, он (Раймонд) должен был торжественно, вместе со всеми своими вассалами, принести клятвы верности и послушания. Он должен был принести священную клятву в том, что если господин император пожелает войти в Антиохию или ее цитадель, во время войны или мира, свободно и мирно, то князь не будет ему препятствовать (…) Если же господин император (…) мирно передаст Алеппо, Кесарию, Хаму и Эмесу князю, ибо тот должен был довольствоваться этими и окрестными городами, то князь передаст Антиохию империи, беспрепятственно, по праву владения»[1299]. Изучая условия договора, изложенные на страницах хроники тирского архиепископа, можно сразу же отметить несколько важнейших отличий «антиохийского оммажа» 1137 г. от предшествовавшего ему Девольского мира[1300].

По условиям Девольского мира, князь Боэмунд получал подтверждение своих прав на «пожизненное» владение Антиохией. В «Антиохийском оммаже 1137 г.», напротив, нет и никаких упоминаний о «пожизненных» правах князя Раймонда на Антиохию. В отличие от Боэмунда времен Балканского крестового похода (1107–1108 гг.), Раймонд (в 1137 г.) был еще молодым и полным сил человеком[1301]. Доверить ему Антиохию «пожизненно» значило отсрочить возвращение города Ромейской державе на отдаленный, неопределенный срок. По условиям «Антиохийского оммажа 1137 г.» Раймонд обязался передать Антиохию и окружавшие ее земли под непосредственную власть василевса, как только христианскими войсками будут отвоеваны великие мусульманские города Сирии, в частности — Алеппо, Хама, Хомс и Шейзар (последний Гильом Тирский именует «Кесарией»). Причем, если император Алексей I Комнин предоставлял Боэмунду право самостоятельно отвоевать «дарованные» ему мусульманские города Сирии, то Иоанн II Комнин готов был лично вести ромейскую армию в походы против Алеппо и Шейзара, ив буквальном смысле слова «передать» эти города Раймонду де Пуатье и антиохийским франкам, в качестве наследственных владений и компенсации за возвращенную ромеям Антиохию.

То, что договор 1137 г. строился именно на идее «обмена» покоренных мусульманских территорий на Антиохию, подтверждает, в своей хронике, и Михаил Сириец: «когда император завоюет сирийские земли, то есть Алеппо и другие города — он передаст их франкам, а франки, взамен, отдадут ему Антиохию, в исполнение клятвы, данной, в свое время, его отцу Алексею»[1302]. Кампания против сирийских мусульман планировалась на лето следующего, 1138 года, когда василевс, со своей армией, должен был вернуться из Киликии в Сирию. При завершении переговоров над цитаделью Антиохии был поднят императорский стяг — в знак покорности и вассалитета Антиохийского княжества. Конечно же, нельзя не отметить и еще одного отличия между договорами 1108 г. и 1137 г. Соглашение между Алексеем I Комниным и князем Боэмундом I было заключено на западном побережье Балканского полуострова — в полутора тысячах километров от границ Антиохийского княжества; договор Иоанна II Комнина и князя Раймонда де Пуатье был заключен перед стенами самой Антиохии, которые на протяжении предшествующих дней подвергались обстрелу византийских осадных орудий. Это последнее обстоятельство как нельзя лучше свидетельствовало об изменении положения в пользу державы Комнинов.

Парадоксальную и крайне идилличную картину примирения Ромейской империи и Антиохийского княжества оставляет Ордерик Виталий. Англо-нормандский хронист воспринимает оммаж князя Раймонда, принесенный василевсу Иоанну II, как завершение бессмысленной междоусобной войны христиан, виновниками которой, во многом, были латинские князья Антиохии, «два государя (Раймонд и Иоанн II. — С. Б.) заключили мир, направленный на благо пилигримов и всех верных Христовых греческой и сирийской земли (…) война, которую без всякой цели на протяжении сорока лет Боэмунд и его преемники вели против Алексея, война ставшая причиной пленения и смерти тысяч людей и великих потерь, наконец, милостью Божией, была остановлена двумя государями, Иоанном императором и Раймондом де Пуатье — к великой радости многих с обеих сторон»[1303]. Походы 1137–1138 гг. стали триумфом ближневосточной политики императора Иоанна II. Оказавшись перед лицом все возраставшей исламской угрозы, исходившей от державы Имад ад-Дина Зенги, франкские государи Заморской земли не могли отвергнуть притязаний василевса.

Распространение византийского сюзеренитета на всю франкскую Сирию. Оммажи графов Эдессы, Марата и Триполи. Позиция короля Иерусалимского

Вслед за князем Раймондом Антиохийским оммаж ромейскому василевсу принесли другие франкские правители Сирии — граф Жослен II Эдесский, полунезависимый граф Мараша — Бодуэн, и даже, вероятно, граф Раймонд II Триполийский. Граф Бодуэн Марашский принес оммаж Иоанну II либо осенью 1137 г., одновременно с князем Раймондом де Пуатье, либо весной 1138 г., когда василевс привел свои войска к Кайсуну. Согласно хронике Матфея Эдесского: «император ромеев поспешил на помощь осажденному Кишуму (Кайсуну), откликнувшись на коленопреклоненную мольбу графа Бодуэна»[1304]. О том, что в 1138 г. граф Жослен II Эдесский признал себя вассалом ромейского василевса, свидетельствует ряд упоминаний Гильома Тирского, Никиты Хониата и Михаила Сирийца. В своих действиях граф Жослен II показал себя полной противоположностью князю Раймонду Антиохийскому. Прямолинейный и горячий Раймонд во время войны и переговоров с василевсом постоянно колебался между гордым сопротивлением и честным изъявлением покорности. Жослен II был человеком совершенно иного склада и опыта. Рожденный в Сирии и искушенный в делах восточной политики, он готов был, отстаивая интересы Эдесского графства, лавировать между давлением Ромейской державы, эмира Имад ад-Дина Зенги и князя Антиохийского[1305]. У него явно не было желаний видеть усиление Антиохийского княжества, ни тем более — утверждения в Сирии ромеев, особенно если учесть, что его близкого родственника — князя Левона I Рубенида уже ожидала тяжкая судьба императорского пленника. Но даже с разгромом государства Рубенидов и вторжением ромейских армий в пределы княжества Антиохийского, Жослен II намерен был всеми возможными, военными и дипломатическими средствами искать выгоды для собственного, Эдесского графства.

Возвратившись из похода к Монферранду, граф Эдесский прибыл к Антиохии и принял активное участие в переговорах между василевсом Иоанном II и князем Раймондом де Пуатье. Во всяком случае, Михаил Сириец именно Жослена II считает наиболее активным участником переговоров с василевсом, почти умалчивая о Раймонде. По словам сирийского хрониста и патриарха, «Жослен прибыл к нему (Иоанну II. — С. Б.) и они заключили мир, с условием, что когда император завоюет сирийские земли, то есть Алеппо и другие города — он передаст их франкам, а франки, взамен, отдадут ему Антиохию»[1306]. Во время кампании 1138 г. император Иоанн II предоставил (или, по словам Хониата, «подарил») графу Жослену II отбитую у сельджуков город-крепость Визу, расположенную к северо-востоку от Алеппо[1307]. При торжественном вступлении Иоанна II в Антиохию, Жослен II, вместе с князем Раймондом, участвовал в церемониальной встрече, сопровождая василевса в качестве конюшего[1308]. Все это неуклонно свидетельствует о том, что в 1137–1138 гг. граф Жослен II Эдесский действительно признал себя вассалом империи и находился в достаточно тесном взаимодействии с ромеями. И это вновь возвращает нас к территориальной составляющей договоров Иоанна II Комнина с сирийскими франками. Император четко претендовал лишь на Киликию и Антиохию; другие центры бывшего византийского господства в Сирии, в частности — Эдесса и Мараш, должны были, очевидно, остаться в руках франкских вассалов империи.

Оммаж графа Раймонда II Триполийского упоминается только у Никиты Хониата, по словам которого василевс Иоанн II сделал «своим ленником князя (Раймонда де Пуатье. — С. Б.) и графа Триполийского»[1309]. Латинские авторы (Ордерик и Гильом Тирский) ни слова не говорят об оммаже Раймонда II. То, что граф Триполи не участвовал, совместно с князем Антиохии и графом Эдессы, в сирийском походе императора Иоанна II (1138 г.), дает основание предположить, что либо сведения Хониата не были верны, либо граф Раймонд II ограничился неким символическим выражением покорности (к примеру — через посольство), предпочитая оставаться в Триполи, в стороне от активных контактов с василевсом. Важнее было то, что права ромейского императора на Антиохию признал король Иерусалима — Фульк Анжуйский, к которому тщетно, во время византийской осады, обращался князь Раймонд. Ордерик Виталий приводит, на страницах своей «Церковной истории», ответ короля Фулька, обращенный к посланникам князя Раймонда: «Мы все знаем от наших предшественников и отцов, что Антиохия по праву принадлежит Константинополю, и была отвоевана турками у императора за четырнадцать лет до того (как крестоносцы взяли город. — С. Б.); и все то, о чем говорит император, ссылаясь на договоры с нашими предшественниками, является истинным. Пристало ли нам отрицать истину и противостоять правде? (…) вернитесь же к вашему господину и скажите ему, чтобы он, следуя моему приказу, принял инвеституру и права на Антиохию от императора, как от своего полноправного сюзерена, и чтобы он соблюдал верность ему; ибо император — христианин, и государь могущественный и почитаемый франками»[1310].

Вход императора Иоанна II Комнина в Антиохию

Наиболее ярким выражением дипломатических и военных побед, одержанных ромеями в Леванте, стал триумфальный въезд императора Иоанна II и его сыновей в Антиохию летом 1138 г. Красочные описания этого события приведены в книгах Гильома Тирского и Никиты Хониата. Согласно «Истории…» Хониата, «Когда василевс подходил к знаменитому городу Антиохии, ему навстречу вышли все городские жители, так что даже наскоро устроили ему светлое входное торжество, со священными изображениями (иконами. — С. Б.) и с великолепным убранством улиц»[1311]. Более подробное описание приводит Гильом Тирский: «… император со своими сыновьями и свитой вошел в Антиохию, где был встречен господином князем (Раймондом де Пуатье. — С. Б.) и господином графом (Жосленом II. — С. Б.), исполнявших церемониальную роль конюших, и господином Патриархом (Раулем I Домфроном. — С. Б.), шедшим во главе всего клира и народа, которые, совершая торжественное шествие с псалмами, гимнами и песнопениями, с игрой музыкантов, с аплодисментами и ликованием народа, препроводили его в кафедральный собор, а затем — во дворец князя»[1312].

Однако, невзирая на этот внешний триумф, сюзеренитет империи над франкскими государями Сирии оставался весьма шатким. Конечно же, император Иоанн II готов был сделать все, что было в его силах, чтобы покорить мусульманские города Сирии, передать их своим франкским вассалам и тем самым добиться как расширения христианских владений на Востоке, так и столь желанного возвращения Антиохии. Здесь вполне уместно было бы вспомнить слова Танкреда, некогда обращенные к императору Алексею I Комнину: «Если хочешь господствовать, стремись вначале послужить»[1313]. С момента принесения «Антиохийского оммажа» император Иоанн II Комнин более чем соответствовал этому франкскому требованию; вместо того, чтобы направить мощь империи на кровопролитную войну с сирийскими франками, он привел свою армию им на помощь, готовя грандиозную кампанию против ближайших исламских противников Антиохийского княжества — эмира Имад ад-Дина Зенги и арабских эмиров Шейзара.

Совместный поход ромеев и сирийских франков против эмиратов Алеппо и Шейзара

Подготовка к войне была тщательно продумана. Ранней весной 1138 г. «в Антиохии и прибрежных городах» франки «арестовали многих мусульманских купцов, людей из Алеппо и торговцев, всего около пятисот человек»[1314]. В начале апреля объединенная христианская армия, под общим командованием императора Иоанна II Комнина, князя Раймонда Антиохийского и графа Жослена II Эдесского, пересекла Оронт и вторглась в пределы Алеппского эмирата. Как повествует Ибн аль-Каланиси, «греки (…) схватили большое число людей из Алеппо и его пригородов»; в особенности пострадали южные и западные окраины. Однако эмир Зенги оставил сильный гарнизон, под началом атабека Савара. К тому же, Алеппо не испытывал недостатка в припасах и местном ополчении. После нескольких кровопролитных столкновений ромеи и франки должны были отступить[1315]. Дотла разорив предместья Алеппо, но не решаясь атаковать сам город, василевс Иоанн II сосредоточился на завоевании городов-крепостей, расположенных на стыке Антиохийского княжества и Алеппского эмирата. Под натиском ромеев и франков пали города Бизаа, Аль-Атариб, Маарат ан-Нуман и Кафартаб. Причем при взятии крепости Бизаа имело место массовое обращение арабского населения из ислама в христианство. Согласно хронике Ибн аль-Каланиси, «кади Бизаа принял христианство, вместе с многими уважаемыми горожанами и другими людьми, числом примерно четыре сотни человек»[1316]. Сохранившие свою веру мусульмане были, вопреки соглашению, уведены в плен и обращены в рабство[1317]. Бизаа, как уже было сказано выше, была передана василевсом Жослену II Эдесскому; остальные города, очевидно, достались князю Раймонду де Пуатье и его баронам, т. к. до 1134–1135 гг. они входили в состав Антиохийского княжества[1318].

Наконец, франко-византийская армия, вновь повернув в сторону Оронта, вышла к Шейзару. Ромейские войска захватили нижний город, а императорские осадные орудия с сокрушительной силой уничтожали еще непокоренные укрепления. Уроженец Шейзара — Усама ибн Мункыз оставляет в своей «Книге назиданий» устрашающие воспоминания о том, как камни, пущенные из византийских орудий, внезапно и неумолимо разносили дома и тела жителей осажденного города[1319]. Никита Хониат также оставляет драматичное описание осады: «в течение многих дней, на близком расстоянии происходили схватки, стычки и настоящие битвы, и единоборства храбрецов, и бегства, и отступления, и взаимное стой и другой стороны преследование. Хотя перевес всегда оказывался на стороне римлян, но и неприятели, несмотря на то, что во множестве падали от меча и засыпали сном смертным от стрел и были разрываемы на части камнями, бросаемыми из машин, несмотря на то, что и городские стены разрушались и падали, — все еще оставались непоколебимыми, так как их было бесчисленное множество, а притом они и сражались за свою жизнь, за своих жен и детей, да, кроме того, и за множество всякого рода богатства»[1320].

Однако здесь Иоанну II пришлось неожиданно столкнуться с практически полным бездействием своих франкских вассалов. Если вначале кампании антиохийские и эдесские франки охотно принимали участие в разорении мусульманских территорий и захвате ранее принадлежавших им городов, то у Шейзара их словно бы поразила полнейшая апатия. По словам Гильома Тирского, в то время как император Иоанн II, «муж, одаренный величайшим сердцем (…), препоясавшись мечом и облачившись в кольчугу и золоченый шлем, без устали проверял работу своих осадных орудий (…) князь Антиохийский, совместно с графом Эдессы, будучи еще людьми молодыми, предпочли искать отдохновения от трудов войны, предаваясь игре в кости, на которую уходила большая часть их времени; они были бы и не прочь проявить себя в ратном деле, однако жара совершенно истощила их. Рыцари последовали примеру своих сеньоров и также совершенно забросили дело войны»[1321]. Невзирая ни на мощь своих войск, ни на личную отвагу и силу воли, василевс не смог заставить своих франкских вассалов выйти из лагеря и сражаться с сарацинами. Но стоит ли удивляться тому, что ни князь Раймонд, ни его бароны не пожелали выходить из лагеря и проливать кровь ради того, что променять богатую и, для многих, уже абсолютно родную столицу своего княжества — Антиохию на полуразрушенный византийскими осадными орудиями Шейзар? 22 мая 1138 г. Иоанн II Комнин, собрав баснословную дань с Шейзара, снял осаду и вернулся в Антиохию (когда он и совершил свой триумфальный въезд в город)[1322].

Пребывание императора Иоанна II Комнина в Антиохии. Восстание латинского населения. Парадоксы «вассалитета» франков

Пребывание императора в Антиохии скоро выявило всю шаткость ромейского сюзеренитета над франками Сирии. Вовремя своего пребывания в городе император Иоанн II потребовал, чтобы его вассал — князь Раймонд передал ромейским войскам цитадель Антиохии. Это требование василевса, как уже было сказано в предыдущей главе, закончилось восстанием латинского населения Антиохии. Латиняне нападали на ромейских воинов и громили греческие кварталы. Передача цитадели, естественно, воспринималась как первый шаг к передаче самого города, а идея возвращения Антиохии ромеям, этим «женоподобным грекам» вызывала у франков только ярость. Как об этом пишет Гильом Тирский, «город, который наш народ, преодолев столько опасностей и пролив столько крови, завоевал и восстановил для христианства, город служивший столицей для окрестных земель, подпав под власть женоподобных греков, неминуемо бы пал, а без него — и оставшиеся части страны не смогли бы выстоять»[1323]. Примечательно, что инициатором восстания латинян Антиохии Гильом Тирский считает графа Жослена II Эдесского, оставляя при этом подробное описание двойной игры, которую вел этот государь сирийских франков. В то время как князь Раймонд продолжал принимать Иоанна II в княжеском дворце, граф Жослен II Эдесский попросил василевса на время прервать переговоры, покинул дворец и, с помощью своих слуг, разнес весть об императорских притязаниях по всей Антиохии. Затем он вернулся во дворец, оповестил василевса о разразившемся восстании и убедил его покинуть город[1324].

Довольствуясь лишь символическим изъявлением покорности со стороны князя Раймонда Антиохийского и графа Жослена II Эдесского, император Иоанн II Комнин покинул пределы франкской Сирии. Его армия вернулась в Малую Азию, сам василевс — в Константинополь. В Киликии были оставлены сильные ромейские гарнизоны. Так завершился великий восточный поход Иоанна II Комнина. Кампания эта, во многом, могла считаться триумфом Комниновской державы. Киликия вернулась в лоно империи; сирийские мусульмане вновь испытали на себе ярость ромейских армий, франкские государи Заморской земли принесли василевсу оммаж. Но, все же, ни о каком действенном союзе между Латинским Востоком и империей, ни о каком подлинном вассалитете франкских государей говорить не приходилось. Своим «участием» в осаде Шейзара и в попустительстве беспорядкам в Антиохии князь Раймонд и граф Жослен II доказали своему порфирородному сюзерену, что «клятвы верности без дел суть мертвы»[1325].

Вторжение императора в пределы Эдесского графства. Оммаж графа Жослена II у стен Турбесселя

Осенью 1142 г. император Иоанн II Комнин совершил свой второй поход в Левант, все же надеясь «склонить латинян добровольно уступить ему господство над Антиохией»[1326]. Вначале армия василевса, обогнув горы Аманоса с севера, неожиданно для франков и армян вошла в пределы графства Эдесского. Согласно хронике Гильома: «император, еще до того, как весть о его прибытии успела дойти до графа Эдесского, вошел в пределы той страны и встал, со всеми своими силами, у стен Турбесселя. Расположив свой лагерь в плодородной местности на берегу Евфрата, в двадцати милях от города, император призвал туда графа Жослена Младшего[1327] и потребовал от него заложников. Граф, охваченный страхом и пораженный этим неожиданным прибытием императора, с которым не мог сравниться ни один из государей земли, осознал тщетность сопротивления и, покорившись, передал ему одну из своих дочерей — Изабеллу, в качестве заложницы. Император выдвинул подобное требование, чтобы граф оставался верным данной ему клятве и держался заключенного договора»[1328]. Получив столь унизительные для франков гарантии и заручившись новыми клятвами графа Жослена II, император Иоанн II покинул земли графства Эдесского и повернул на юго-запад, чтобы встретиться с главным своим франкским вассалом на Востоке — князем Раймондом Антиохийским.

Вторая ромейская осада Антиохии (1142 г.)

Спустя несколько дней после молниеносного появления у стен Турбесселя ромейская армия форсировала Аманос и стала лагерем неподалеку от Антиохии, у замка Баграс. Однако здесь Иоанн II Комнин вновь должен был столкнуться с непреклонным сопротивлением франкской Антиохии. Если в Турбесселе граф Жослен II и эдесские бароны безоговорочно покорились требованиям василевса, то князь Раймонд и антиохийские франки, не дерзнув бросить открытый вызов Иоанну II, все же проявили всю свою готовность к сопротивлению. Раймонд готов был подтвердить свой оммаж и дозволить Иоанну II совершить новое триумфальное шествие по Антиохии — но не более того. О том, чтобы передать ромеям цитадель города и тем более — саму Антиохию, не могло быть и речи. Согласно «Истории…» Никиты Хониата, когда император Иоанн II «приблизился к городу Антиоха, то встретил в итальянцах совсем иные мысли и расположения, так как молва уже разгласила о всех его тайных и тщательно скрываемых замыслах. Он не нашел в Антиохию доступа легкого и согласно с его видами, напротив, увидел, что ему дозволяют вступить только под условием клятвы, что вступив в город, он пробудет в нем несколько дней, примет подобающие ему поздравления и почести и затем опять выступит, не делая никакого нововведения в гражданском управлении и не изменяя ничего в установившихся обычаях, т. е. совсем не так, как он предполагал»[1329]. Причем, антиохийскими франками был найден прекрасный повод для разделения личных клятв Раймонда де Пуатье, принесенных василевсу в 1137 г., и обязательств, касавшихся всего Антиохийского княжества.

На совете Высокой палаты Антиохии в курии Св. Петра, латинские бароны и прелаты постановили, что князь Раймонд может лично признать себя вассалом василевса, но не имеет права передавать ромеям какие-либо земли Антиохийского княжества, т. к. он занимает княжеский престол in matrimonium, т. е. по праву брака с законной, наследственной правительницей — княгиней Констанцией. «Они сказали князю, что не потерпят того, чтобы он заключал подобные договоры и передавал законное наследство своей супруги, без одобрения со стороны граждан и нобилитета. Права заключать столь неправедные соглашения, без ведома знати и граждан, не было даровано ни князю, ни княгине. Так, ежели один из них, или оба, будут упорно держаться подобного соглашения, то их ждет изгнание из пределов земли Антиохийской, как людей, отвергших своих подданных и продавших то, что было им доверено в наследство»[1330]. Это крайне редкое, не свойственное Антиохийскому княжеству проявление «феодального парламентаризма» отнюдь не следует воспринимать как борьбу нобилитета против княжеской власти; скорее бароны, Патриарх и латинский клир предоставили князю Раймонду прекрасный повод, номинально не нарушая клятвы, отказаться от своих обязательств перед Ромейской империей[1331]. Антиохийские франки не были готовы (как во времена нормандских князей) первыми напасть на Ромейскую державу; более того, они не собирались отрекаться от номинальных вассальных обязательств перед империей. Однако они вновь, как и в 1138 г., проявили готовность до последнего сражаться за Антиохию, в случае, если василевс возобновит посягательства на город.

Для передачи этого решения, от имени князя, нобилитета, «Блаженного Апостола Петра, господина Патриарха и всех жителей Антиохии», к василевсу было снаряжено посольство, под началом латинского епископа Джабалы — Гуго[1332]. Как только латинские послы, во главе с епископом Гуго, покинули императорский лагерь, Иоанн II Комнин бросил свои войска на Антиохию. Ромейские воины дотла разорили городские предместья, поля, сады и прилегающие деревни. Латинское и восточно-христианское население Антиохии с городских стен взирало на уничтожение своих виноградников, садов и деревень, однако Раймонд не дерзнул вывести свои войска для открытого сражения с армией василевса. Между тем, василевс приказал отложить саму осаду до следующего года, не желая зимовать под стенами Антиохии и предпочитая собрать дополнительные силы в Киликии. Как писал Никита Хониат, «Раздраженный тем, что не сбылись его ожидания, он (Иоанн II. — С. Б.) хотя и не счел нужным войти в город силой, питая крайнее отвращение к войне с христианами, однако же, расположившись в предместьях города, дозволил войску опустошать их и забрать все, что только можно. Вследствие этого дозволения, данного под предлогом недостатка в необходимом продовольствии, даже фруктовые деревья не остались нетронутыми, но и они были сожжены для приготовления пищи. Тайно отомстивши таким образом за пренебрежение к себе, василевс удалился к пределам киликийским»[1333].

Смерть императора Иоанна II Комнина (1143 г.)

Императору Иоанну II не довелось возобновить кампанию против Антиохии. Весной 1143 г. он умер в Киликии после несчастного случая на охоте. Умирая от отравленной раны, «сохраняя императорское величие (…)» и «презирая невыносимую боль, страдание и приближение смерти»[1334], Иоанн II, в присутствии армии и членов синклита, нарек своего младшего сына — Мануила новым василевсом и автократором ромеев[1335]. «Мануил, любивший отца больше, чем кто другой, и уважавший законы природы, потупил глаза и, склонившись головой на грудь родителя, оросил слезами постель его. Потом облекся в порфиру, возложил на себя диадему, и все войско провозгласило его василевсом. После сего василевс Иоанн, прожив еще несколько дней, скончался»[1336]. Император Иоанн II Комнин показал себя мудрым политиком и доблестным военачальником. Однако в его отношениях с франками прослеживалось абсолютное непонимание изменившейся расстановки сил и реалий Леванта. Несмотря на свою возросшую мощь, Ромейская империя могла присоединить Антиохию только ценой большой крови, насильственного изгнания или истребления франков. Подобное кровопролитие привело бы только к стремительному ослаблению христиан Востока — ромеев, франков, армян. Очевидно, что василевс Иоанн II готов был пойти на эти жертвы ради сокровенной цели — возвращения Антиохии; его зимовка в Киликии свидетельствует о подготовке к дальнейшей войне, о желании расправиться с Антиохийским княжеством так же, как он расправился с государством Рубенидов. Отравленная стрела, унесшая жизнь василевса, во многом уберегла христиан Сирии от подобной имперской экспансии, которая вряд ли принесла бы что-либо кроме бессмысленных потерь. Сыну и преемнику Иоанна II — Мануилу I Комнину — суждено было добиться несравненно больших успехов как на пути распространения имперского влияния на Востоке, так и в действенном объединении христиан Леванта перед лицом ислама.

Вторжение в пределы княжества Антиохийского. Третья ромейская осада Антиохии (1144 г.)

Новый, только провозглашенный император — Мануил I Комнин отвел армию обратно, вглубь Анатолии, поспешив в Константинополь. Готовившаяся осада Антиохии была отложена на неопределенный срок. Тогда же князь Раймонд де Пуатье предпринял попытку отбить у овдовевшей Ромейской державы некогда принадлежавшие Антиохийскому княжеству киликийские земли, о чем мы уже писали выше. В 1143 г. антиохийские франки, уничтожив ромейские гарнизоны, заняли города восточной Киликии. Это повлекло ответное вторжение ромейских армий. Как и в 1104 г., наступление велось одновременно с суши и с моря. Мануил I Комнин не смог лично принять участие в этой кампании, доверив ее ведение своим военачальникам; во главе армии были поставлены братья Иоанн и Андроник Контостефаны, и опытный имперский стратиг, крещеный тюрок — Просух. Византийским флотом командовал друнгарий Димитрий Врана[1337]. Войска князя Раймонда, будучи не в силах сдержать наступление ромеев, покинули завоеванные киликийские земли и ушли за перевалы Аманоса, в Сирию, куда вскоре вступили и преследовавшие их ромейские армии. По словам Киннама: «Просух и оба Контостефана, придя к пределам Киликии, вскоре освободили крепости, отнятые у ромеев антиохийцами и, сразившись с Раймондом, обратили его в бегство и побили многих из его войска (…). Овладев упомянутыми крепостями и не встретив при этом никакого сопротивления, ромеи дошли до самого города Антиохии и обобрали у антиохийцев все встречное, будто у мизиян»[1338].

В третий раз за последние семь лет земли и поселения вокруг Антиохии были дотла разорены ромеями. На этот раз, князь Раймонд де Пуатье был намерен дать открытый бой ромеям. Выступив во главе конного и пешего войска, он начал преследование ромейской армии, отступавшей к Сирийским вратам. Обе стороны, отошедшие от Антиохии на достаточное расстояние, встали лагерем друг напротив друга. На рассвете началось сражение; ромеи попытались внезапно напасть на франкский лагерь, но князь Раймонд уже успел выстроить свои войска и подготовить их к битве. Тем не менее, численное превосходство было, очевидно, на стороне ромеев, и сражение закончилось победой императорской армии. Раймонд должен был дать приказ об отступлении, а ромеи «перебили многих из его войска и гнались за ними до самых ворот Антиохии»[1339]. Повторно разорив территории вокруг Антиохии, ромейская армия, через Сирийские врата, ушла в Киликию. Параллельно с кампаниями армии Просуха и братьев Контостефанов в Киликии и у стен Антиохии, приморские земли Антиохийского княжества были атакованы византийской эскадрой Димитрия Враны. «Димитрий со своей флотилиею опустошил прибрежья и места приморские, забрал в плен толпы народа и сжег множество принадлежавших тамошним жителям судов, стоявших у морского берега. В числе пленных у ромеев находился даже сборщик государственных податей. Услышав об этом и воспылав великим гневом, Раймонд хотел было напасть на неприятельскую флотилию, но, узнав, что ромейские корабли уже удалились от берега, возвратился домой без успеха»[1340].

Сопоставление ромейских вторжений 1104 и 1144 гг. Исторический контекст последней наступательной войны комниновской империи против Антиохии

Здесь стоит отметить сходство византийских наступательных кампаний, инициированных императором Алексеем I Комниным в 1104 г. и его внуком — Мануилом I в 1144 г. С военно-стратегической точки зрения, эти экспедиции можно считать наиболее эффективными византийскими кампаниями против франкской Антиохии. Следовательно, именно эти походы были сопряжены с наибольшими потерями для антиохийских франков, столкнувшимся с превосходящим в силах противником, который, как некогда говорил Рауль Канский, «ужасает, наступая с суши и моря»[1341]. Также нельзя не обратить внимания и на жестокость и карательный характер этих кампаний, от которых в равной степени страдало как латинское, так и восточно-христианское население северной Сирии. Сталкиваясь с сопротивлением антиохийских франков, ромейские василевсы вели войну на уничтожение, прибегая к тактике выжженной земли (которая всегда пользовалась успехом в военном искусстве Византии). Параллельные атаки с моря и суши позволяли ромеям наносить максимальный ущерб франкским владениям, т. к. они разоряли наиболее плодородные и богатые территории княжества — окрестности Антиохии, долину Дафни и приморские земли вокруг гавани Св. Симеона и Латакии.

Конечно же, нельзя не обратить внимание на исторический контекст последней полномасштабной войны между Византией и франкской Антиохией и косвенных последствий этого конфликта для сирийских франков. Эта война имела место в 1144 г. — в год падения Эдессы. Хорошо известно, что князь Раймонд де Пуатье не оказал какой-либо поддержки потерявшему свою восточную столицу графу Жослену II. В то время, как королева Мелисанда Иерусалимская направила на север, за несколько сотен километров, армию палестинских баронов, ни один вассал Антиохийского князя не дерзнул совершить намного более короткого перехода в помощь соседнему Эдесскому графству[1342]. Даром что граф Жослен II Эдесский признал себя вассалом князя Антиохийского, в то время как его отношения с Иерусалимским королевством никогда не были четко определены[1343]. Конечно же, свою роль здесь сыграла острая и взаимная неприязнь, ставшая преградой в отношениях Раймонда и Жослена II[1344]. Но, очевидно, что причины этой апатии антиохийских франков стоит искать не только в установившейся между государями Антиохии и Эдессы неприязни. Не менее важным фактором следует считать и нежелание князя Раймонда рисковать своими войсками и вступать в бой с Имад ад-Дином Зенги, когда его собственное, Антиохийское княжество еще не успело оправиться от учиненного ромейскими армиями разорения.

Падение Эдессы (1144 г.)

Падение Эдессы стало первой из череды масштабных катастроф, которые в XII–XIII вв. привели к радикальному изменению культурного ландшафта Ближнего Востока и уничтожению великих христианских центров Сирии. Осада города началась в конце ноября, когда войска графа Эдесского отбыли на восток, к берегам Тигра, где тюркский эмир Кара-Арслан Артукид, союзник Жослена II в борьбе с эмиром Зенги, был осажден в своем городе — Хисн-Кайфе (современный Хасанкейф) и молил франков о срочной помощи[1345]. С отбытием графа Жослена II и эдесских баронов к Тигру (по другим сведениям — к Харрану) эмир Имад ад-Дин Зенги внезапно выступил к Эдессе, ведя за собой аскары Алеппо и Мосула, вместе с большим числом местных тюркских кочевников и курдов. Вскоре его армия встала у стен Эдессы, близ Ворот Времени и церкви Св. Исповедников. Для осады были сооружены семь манджаников (требуше). К аскару эмира Зенги присоединились и многочисленные тюркские кочевники, откликнувшиеся на призыв к джихаду. Как повествует Ибн аль-Каланиси, Зенги «отписал племенам туркмен, призывая их оказать помощь (…) и выполнить тем самым их обязательства в отношении священной войны. Огромное войско туркмен присоединилось к нему, они окружили город со всех сторон (…) Даже птица не могла бы пролететь, не рискуя потерять жизнь от метких стрел бдительных воинов, окружавших город»[1346].

Предложение сдаться было отвергнуто жителями города, которые полагались на неприступность укреплений, запасы провианта, силы гарнизона, и, конечно же, на быструю помощь со стороны своего графа — Жослена II и государей Антиохии и Иерусалима[1347]. Оборону города возглавил латинский архиепископ Эдессы — Гуго, или, как его называют армянские и сирийские авторы, «папиос»[1348]. В принципе, защита и последние сражения за Эдессу были делом рук не столько франкского рыцарства, сколько ополчения и духовенства — как латинского, так и восточного (армянского и сирийского). Вместе с латинским архиепископом Гуго обороной руководили армянский архиепископ Эдессы Иоанн и сиро-яковитский митрополит Василий бар Шумана. «Все жители города — старые и молодые, мужчины и женщины, и даже монахи с Горы Эдесской, стояли на стенах и сражались»[1349]. Столкнувшись со столь ожесточенным сопротивлением горожан, Зенги велел, параллельно с обстрелом стен, начать подкоп под крепостную стену. «Люди из Хорасана и Алеппо, знакомые с техникой подкопов, достаточно отважные (…) взялись за дело и вырыли сапы в нескольких местах (…) а когда закончили эту работу, оставалось только все это поджечь»[1350]. При этом, Зенги вновь обратился к жителям, с предложением сдачи: «Сдайте мне город до того, как я возьму его силой. Я хочу, чтобы вы уцелели»[1351]. Когда архиепископ и жители Эдессы отвергли новое предложение сдачи, эмир велел поджечь опорные столбы, державшие подкоп. Две башни и соединявший их участок стен, близ Ворот Времени, обрушились.

Однако защитники города, за несколько дней заметившие работы тюркских и арабских воинов, успели возвести баррикаду примерно напротив места обрушения стен. Когда мусульманские воины «собрались для прорыва (…) жители города, собравшись под началом папиоса и епископов, встали, чтобы отразить нападение. Брешь в стене была завалена множеством трупов — как осажденных, так и осаждавших»[1352]. В то время, как все внимание защитников было приковано к кровавой рукопашной схватке у места обрушения стен, другая часть войска эмира Зенги, при помощи приставных лестниц, овладело укреплениями на другом участке стен. Как пишет Ибн аль-Каланиси, «Мусульмане ворвались в город после того, как огромное число воинов с обеих сторон погибло, сражаясь на руинах»[1353]. Вход воинов эмира в город сломил сопротивление защитников; среди жителей началась паника. Каждый, кто мог, бежал к цитадели, надеясь укрыться в ее стенах. Архиепископ Гуго, предвидя паническое бегство и желая, чтобы цитадель выстояла, велел страже закрыть ворота и не впускать кого-либо внутрь, до его особого распоряжения. Однако в момент прорыва архиепископ сражался у баррикады, и франкские воины, покорные его приказу, не открывали ворот. У стен цитадели началась кровавая давка, в которой погиб и сам отступавший к крепости латинский архиепископ.

Эдесса пала 23 декабря 1144 г. Захват города армией эмира Зенги сопровождался безжалостными грабежами и избиением христиан. «Как можно, без содрогания, твердой рукой описать то охватившее бедствие (…) Тюрки вошли в город с обнаженными ножами именами, утолив жажду клинков кровью старцев и младенцев, мужчин и женщин, священников и диаконов, чад, женихов и невест (…) Город Авгаря, друга Христа, низвергнут, по нашим грехам. Священники — убиты, диаконы — истреблены, иподиаконы — растерзаны, храмы — разграблены, алтари — перевернуты. О, горе! Отцы отрекались от сыновей, матери — забывали любовь к чадам своим. По мере того, как опускался меч истребления, многие бежали, ища спасения, к Горе; другие же, собрав малых детей своих, как наседки на цыплятах, ожидали смерти и пленения»[1354]. По описаниям Ибн аль-Каланиси, «Войска стали убивать, захватывать и мародерствовать, пока их руки не наполнились таким количеством денег, животных, трофеев и пленных, что дух возликовал, а сердца возрадовались»[1355].

Истребления и грабежи продолжались на протяжении трех дней, в том числе и в день Рождества Христова 1144 г. Через два дня на милость эмира Зенги сдалась цитадель. Примерно тогда же эмир приказал остановить избиение населения и прекратить грабеж. «Имад ад-Дин отдал приказ прекратить убийства и грабежи и занялся восстановлением всего разрушенного, ремонтом поврежденного (…) а также постарался успокоить горожан, пообещав им хорошее отношение и восстановление справедливости ко всем, близким и далеким»[1356]. Автор Анонимной Сирийской хронике 1234 г. приводит описание торжественного въезда эмира Зенги в покоренный город, когда его встречали как мусульманские воины, так и восточные христиане, во главе с сиро-яковитским митрополитом Василием. «Митрополит, священники, диаконы и все христиане выступили, чтобы встретить его, встав с одной стороны, в то время как мусульмане, сошедшись из всех кварталов, встали с другой. Зенги встретил христиан с радостью, взял у них Евангелие и поцеловал его; он приветствовал митрополита и справился о его здоровье, и молвил: "Ради Тебя я прибыл, чтобы позаботиться о ваших нуждах". Он проехал мимо Восточных врат и въехал через Северные врата, через которые город и был захвачен»[1357]. Как сказано в хронике Михаила Сирийца: «Тюрки сохранили жизнь нашему народу (сирийцам-миафизитам. — С. Б.), армянам и грекам (мелькитам. — С. Б.), но повсеместно истребляли франков»[1358].

Многие церкви Эдессы подверглись безжалостному разорению или даже полному разрушению. Латинский кафедральный собор Св. Иоанна Крестителя был вначале превращен в резиденцию эмира Зенги, а затем разграблен его воинами. Согласно той же Анонимной Сирийской хронике, «они начали строить дворец для правителя рядом с великолепной церковью Св. Иоанна, в которой и расположился правитель. У этой церкви они поставили стражу, чтобы ничто из хранившегося там не было уничтожено»[1359]. Однако хранившиеся в соборе мощи Св. Апостола Фаддея и царя Авгаря были осквернены и выброшены, а роскошная серебряная рака была взята воинами эмира в качестве трофея. Что касается выброшенных мощей, то они были собраны сирийскими христианами и бережно перенесены в сиро-яковитскую церковь Св. Феодора (т. н. «Церковь Сирийцев»), где хранились еще на протяжении нескольких лет[1360]. Вскоре кафедральный латинский собор Св. Иоанна Крестителя был полностью разграблен, и позднее превращен в шерстяной склад. Истерзанная церковь полностью погибла во время пожара, вспыхнувшего на этом шерстяном складе в 1183 г.[1361]. «Также мусульмане взяли церкви Св. Стефана и Св. Апостола Фомы, ибо, как было сказано, в этих церквях молились франки. Церковь Св. Фомы они превратили в конюшню, а церковь Св. Стефана в хранилище для зерна и прочего урожая, принадлежавшего правителю. Церковь Исповедников за пределами городских стен, которая была построена примерно за сто лет до этого, они снесли. Церкви Св. Феодора и Ангела Михаила, в южной части города, они снесли и из их камня восстановили разрушенные участки близлежащих стен, верхней цитадели и других зданий, где это требовалось. Также мусульмане восстановили и украсили заново мечеть и мусульманскую часовню, которые до этого были превращены в резиденцию для епископа франков»[1362].

Создается впечатление, что в период этого первого мусульманского завоевания Эдессы, в 1144 г., храмы и монастыри миафизитов (сиро-яковитов и армян) не подверглись еще масштабному разорению или осквернению. Избранной целью и жертвой сарацин стали латинские церкви, те, в которых, по словам Анонимного сирийского хрониста, «молились франки». Но также нельзя обойти вниманием то, что, наряду с латинскими церквями, уничтожению подверглись и церкви мелькитов, как очевидно зависящих от латинской иерархии. Построенный при Юстиниане великий православный собор Св. Софии был разрушен до основания; стены церкви, некогда столь ревностно оберегаемой арабскими халифами, были пущены на строительство мечети в Харране[1363]. Также, как уже было указано, были разрушена мелькитская церковь Архангела Михаила и церковь Св. Феодора (также известная как церковь Св. Креста)[1364]. Гибель Эдессы — как великого христианского центра Востока, города обращенного Апостолом Фаддеем и царем Авгарем — с особой горечью оплакивает великий хронист Заморской земли — Гильом Тирский[1365].

С падением Эдессы, франки без боя сдали и Сарудж, свой второй и последний значимый город к востоку от Евфрата. Последние сельские поселения армян и христиан-сирийцев были эвакуированы на западный берег Евфрата еще в правление графа Бодуэна II де Бурга, в 1111 г. Той же зимой эмир Зенги обратился и против антиохийских франков, понадеявшись отбить у них Альбару; однако эта твердыня на юго-восточных рубежах княжества смогла выдержать осаду. Между тем, падение и разорение Эдессы стало поводом для провозглашения Второго крестового похода, рассмотрение которого, увы, уведет нас слишком далеко от темы данной книги[1366].

Константинопольский оммаж князя Раймонда де Пуатье (1145 г.)

После падения Эдессы и поражения Антиохии в войне с Византией (1143–1144 гг.) стало очевидно, что антиохийские и эдесские франки не смогут одновременно противостоять натиску ромеев на западе и Зенгидов на востоке. Это вынудило князя Раймонда пойти на беспрецедентный шаг; в сопровождении нескольких антиохийских баронов и небольшой свиты он покинул пределы своего княжества и отплыл в Константинополь, став первым франкским государем Заморской земли, посетившим столицу Ромейской державы[1367]. Когда корабли Антиохийского князя пристали в бухте Золотого Рога, начались переговоры. Раймонд де Пуатье был встречен сановниками и представителями императора, однако не был допущен до встречи с самим Мануилом I Комниным. Согласно хронике Михаила Сирийца: «В 1457 г. (по сирийскому летоисчислению, т. е. в 1145 г. — С. Б.), увидев, что франки ослаблены до последней степени, Бедави[1368], государь Антиохии, отправился к императору греков Мануилу, в Константинополь, и просил там о прощении за все прегрешения, содеянные против его отца»[1369]. По словам Иоанна Киннама, «василевс не прежде принял» Раймонда «как по возвращении его с гробницы отца, где он должен был признать свою вину и дать клятву, что на будущее время сохранить верность» империи[1370]. После церемонии покаяния у гробницы Иоанна II Комнина в монастыре Пантократора князь Раймонд был принят императором Мануилом.

Оммаж князя Раймонда Антиохийского — императору Мануилу I Комнину был принесен либо во Влахернах, либо в Большом императорском дворце Константинополя. «Проявив смирение, он был удостоен почестей, золота и многих драгоценных даров, после чего был с миром отпущен в свой город, получив от императора обещание, что тот прибудет на помощь христианам»[1371]. Исходя из сохранившихся упоминаний этого нового договора между Ромейской державой и Антиохийским княжеством, можно предположить, что на заре своего правления император Мануил I Комнин воздержался от традиционных требований, ранее выдвигавшихся его отцом и дедом. От Раймонда не требовали передачи Антиохии или ее цитадели ромейским войскам, ни сдачи Латакии или иных территорий — за исключением отказа от притязаний на киликийские земли. Франкского князя не пытались лишить наследственных прав на Антиохию, а также не принуждали его восстановить в городе православного патриарха, который продолжал жить при дворе василевса. Во всяком случае, ни латинские, ни византийские, ни сирийские авторы не говорят об этом ни слова. Таким образом, соглашение между императором Мануилом I Комниным и князем Раймондом де Пуатье сводилось к церемониальному покаянию Антиохийского князя, к его оммажу и обновленной клятве верности новому василевсу Ромейской державы, к вручению богатых даров Раймонду — как почетному вассалу императора, и к обещанию василевсу оказывать военную поддержку сирийским франкам[1372]. Так, договор, заключенный в 1145 г. в Константинополе, был намного более выгодным для франков, нежели предшествующие соглашения, заключенные у берегов Девола (1108 г.) и у стен Антиохии (1137 г.).

Поход франков к Эдессе и повторное разорение города (1146 г.)

Невзирая на многообещающий союз с империей, последующие годы стали временем новых катастроф для франков Сирии. В 1146 г. в крепости Калаат Джабар эмир Зенги был убит своими рабами. Обширные владения эмира были разделены между его сыновьями; старший — Сейф ад-Дин Гази I принял власть над эмиратом Мосула, второму сыну — Нур-ад-Дину отошел эмират Алеппо[1373]. Франки не преминули воспользоваться замешательством, царившим среди сирийских мусульман. Возвратившийся из Константинополя князь Раймонд, во главе антиохийского рыцарства, совершил несколько разорительных рейдов по землям Алеппо и Хамы. Согласно «Хронографии» Бар Эбрея, «властитель Антиохии отправился на земли Алеппо и Хамы и учинил великое избиение арабов»[1374]. Той же осенью 1146 г. граф Жослен II и Бодуэн, граф Мараша и Кайсуна, совершили дерзкую, но, в конечном итоге — обреченную попытку отвоевать Эдессу. Христианское — сирийское и, в особенности, армянское — население Эдессы ни в коей мере не простило сарацинам учиненного насилия и разорения; со смертью всесильного эмира Зенги армяне Эдессы вновь призвали своего прежнего, христианского правителя — Жослена II, поклявшись сдать ему город.

В ночь на 27 октября 1146 г. войска графов Жослена II и Бодуэна пересекли Евфрат и, пройдя ускоренным маршем от переправ Самоса-ты, вошли в Эдессу[1375]. Как повествует Ибн аль-Каланиси, мусульман Сирии мгновенно облетела весть о том, что «сын Жослена (т. е. Жослен II. — С. Б.) собрал франков со всех уголков своей страны и неожиданно напал на город Аль-Руху (Эдессу. — С. Б.) при потворстве христиан, проживавших там, вошел в город, завладел им и убил всех мусульман, которых нашел»[1376]. Второе правление, или, вернее — «стояние» франков в Эдессе продлилось всего шесть дней[1377]. Все попытки занять цитадель оказались безуспешными; ключ от укреплений города оставался в руках мусульман[1378]. Между тем, до франков и христиан Эдессы уже дошли вести о приближении к городу армии молодого эмира Алеппского — Нур-ад-Дина Зенги, которого сопровождал старый атабек покойного эмира Зенги — Савар. Как пишет Ибн аль-Каланиси: «эмир Нур ад-Дин, правитель Алеппо, вышел со своим аскаром вслед за Сейф ад-Даула Саваром. Когда к ним присоединились прибывшие со всех концов страны туркмены, они составили огромное войско, примерно в десять тысяч всадников»[1379].

2 ноября его армия вышла к Эдессе. Дольше оставаться в городе было невозможно. Жослен II отдал приказ об отступлении. При этом франкоармянское войско сопровождали и тысячи беженцев; кто-то из местных армян и сирийцев бежал по доброй воле, многих франки принудили к совместному бегству силой. Перед уходом граф Жослен II велел поджечь дома и городские здания своей потерянной столицы. У Ворот Вод началась страшная давка, в которой погибли десятки людей[1380]. Колонны беженцев, в окружении войск графов Жослена II и Бодуэна, вышли из города, начав отчаянное бегство к переправам Самосаты. Наперерез христианам немедленно двинулась армия эмира Нур-ад-Дина. Первоначально графы Эдессы и Мараша, став во главе рыцарей, конных воинов и пехотинцев, схлестнулись с передовыми отрядами тюрок, прикрывая отступление. Сражение, как сообщает Михаил Сириец, продолжалось до шести часов вечера. В конце концов, сопротивление христиан было сломлено. Граф Бодуэн пал на поле боя[1381], а раненый граф Жослен II, вместе с уцелевшими рыцарями и всеми конными воинами, бежал к переправам и укрылся в Самосате. Там же нашли убежище и те беженцы, которым посчастливилось идти в авангарде. Среди них был сиро-яковитский митрополит Эдессы — Василий[1382].

С бегством конницы началось систематическое истребление пехоты и колонн беженцев. Франкские пешие воины заняли оборону в разрушенной крепости, лежавшей на пути между Эдессой и Самосатой. Там же, вокруг стен крепости, собрались и отчаявшиеся в своем спасении беженцы[1383]. Как пишет Михаил Сириец: «Земля содрогалась от ужаса истребления; как серп, срезающий колосья, как огонь, пожирающий хворост, меч опускался на христиан. Тела священников, диаконов и монахов, знатных мужей и простолюдинов лежали вперемежку. Их гибель была ужасной, но она уберегла их от тех мучений, которые выпали на долю живых. Уцелевшие были захвачены свирепыми тюрками, и те, сняв с мужчин и женщин одежду и обувь, заставили пленников голыми, с завязанными за спиной руками, бежать вслед за своими конями. Тем, кто изнемогал и падал, тюрки наносили новые раны и бросали умирать на дороге; они становились добычей для диких зверей или хищных птиц, и тогда их смерть была еще мучительнее»[1384]. Среди пленников, наводнивших мусульманские дома и рынки, был и армянский архиепископ Эдессы — Иоанн. Избиение христиан продолжилось и в самой Эдессе, куда вошла армия Нур-ад-Дина. Те одесские сиро-яковиты, армяне и мелькиты, которые не вышли с франками, а остались в церквях города, рассчитывая на милость Нур-ад-Дина, были истреблены[1385]. Ибн аль-Каланиси лаконично отмечает, что в те дни «меч положил конец всем христианам в Аль-Рухе»[1386]. Подводя итог двум разорениям Эдессы, Михаил Сириец приводит страшные и, очевидно, достаточно реальные сведения о погибших: «Около тридцати тысяч жителей погибло при первой и второй осаде. Шестнадцать тысяч пленников обратили в рабство. Лишь тысяча спаслась. Ни одна женщина, ни один ребенок не выжили; все они погибли при избиении беженцев или были угнаны в плен. Эдесса уподобилась пустыне…»[1387].

Битвы у Йагры и Инаба. Гибель князя Раймонда де Пуатье (1149 г.)

Попытки князя Антиохийского, графа Эдесского и графа Триполи привлечь французского короля Людовика VII и участников Второго крестового похода к борьбе с эмиром Нур-ад-Дином не увенчались успехом. С окончательным переходом Эдессы к мусульманам эмир Нур-ад-Дин всецело сосредоточился на войнах с Антиохийским княжеством. На рубеже 1146–1147 гг. он разорил восточные земли Антиохии, в том числе — разграбил Арту[1388]. При этом граф Жослен II Эдес-ский заключил с эмиром Нур-ад-Дином перемирие, частью — из-за слабости своего государства, частью — из-за чувства личной мести, ненависти к Раймонду и нежелания, в свою очередь, оказывать помощь антиохийским франкам. Как повествует Михаил Сириец, «Жослен был врагом Бедави, властителя Антиохии, не оказавшего ему помощи при разорении Эдессы. И теперь он возрадовался разорению его земель. Когда (…) Нур-ад-Дин услышал об этом, он отправил к Жослену посольство, дабы заключить мирный договор. Они встретились на равнине, на полпути между Алеппо и городом Азаз, где принесли клятвы и заключили договор. Франки братались, ели и пили с тюрками, и это было, для франков, предвестием гибели»[1389].

В то же самое время, при столь явственном разделении латинских христиан Леванта, мусульманские правители Сирии и Анатолии стали проявлять все большую согласованность действий. Для войн с антиохийскими франками Нур-ад-Дин стал привлекать тюркских кочевников и добровольцев джихада из соседних эмиратов — Мосула, Хамы и даже Дамаска. С севера, на территории графства Мараша и Кайсуна стали совершать набеги анатолийские тюрки, под началом самого Румского султана — Масуда I.

Кажется, что в сложившемся положении князь Раймонд Антиохийский неминуемо должен был искать помощи у своего византийского сюзерена — Мануила I Комнина. Однако в этот период василевс был всецело поглощен войной с итало-нормандцами на Балканах[1390], а ромейские гарнизоны, стоявшие в Киликии, был связаны кровопролитными конфликтами с вновь восставшим противником — новым армянским князем династии Рубенидов. Как уже было сказано выше, около 1143–1144 гг. в Киликию из Константинополя бежал Торос II Рубенид, утвердившийся, при помощи восставших армян, в горах Тавра. Когда Торос II захватил родовой замок Рубенидов — Вакху и некоторые другие крепости, такие как Амуда (на ближних подступах к Аназарву), к нему стали стекаться «многочисленные армяне и франки», готовые воевать как с тюрками, так и с ромеями. Особую поддержку ему оказывал сеньор Рабана — Симон, дочь которого была выдана за Тороса II. Новый государь Рубенид, в свою очередь, оказывал поддержку эдесским франкам в их войнах с анатолийскими тюрками. Так, Торос II и его воины приняли участие в отражении тюркского набега на Рабан. «Он перебил три тысячи тюрок, освободил их пленников и принес мир всей области»[1391]. При этом Торос II, опираясь на своих армянских и франкских соратников, продолжил войну с ромеями, отбивая у них киликийские территории, в частности — Аназарв. В этом был заложен один из парадоксов стратегического положения латинских, армянских и византийских христиан Сирии конца 40-х гг. XII в. Франки Мараша и Эдессы, столкнувшись с агрессией анатолийских тюрок, должны были искать союза с армянами. Армяне, при помощи франков Рабана, Кайсуна и Эдессы, воевали с ромеями, сковывая их силы в Киликии. А на помощь ромеев, в свою очередь, рассчитывали антиохийские франки, выносившие на своих плечах всю тяжесть войны с эмиром Нур-ад-Дином.

Отступничество графа Эдесского и отсутствие помощи со стороны ромеев не сломило решимости антиохийских франков. В 1148 г. князь Раймонд, во главе антиохийских рыцарей и ставших под его знамена французских крестоносцев, совершил дальний рейд, вплоть до предместий самого Алеппо[1392]. На рубеже 1148–1149 гг. Антиохийский князь нанес серьезное поражение армии эмира Нур-ад-Дина, когда тот вновь вторгся на земли княжества и разорил несколько христианских поселений. Сражение произошло на северных рубежах княжества, близ осажденной сарацинами крепости Йагра — у восточного берега Антиохийского озера, когда аскар Нур-ад-Дина, груженный добычей и утомленный дальним походом, уже готовился завершить набег и вернуться в Алеппо. Как сообщает Бар Эбрей, «властитель Антиохии устроил засаду и ждал его (Нур-ад-Дина. — С. Б.), и, атаковав, истребил многих из его войска; но сам Нур-ад-Дин, в сопровождении нескольких воинов, сумел бежать в Алеппо»[1393]. Ибн аль-Каланиси, стараясь не акцентировать внимание читателя на поражении Алеппского эмира, все же говорит о том, что «правитель Антиохии собрал франков и атаковал Нур-ад-Дина, когда он этого не ожидал, и причинил такие потери в рядах его аскара, в обозах и среди животных, которые были предначертаны ему судьбой»[1394]. Михаил Сириец отмечает, что войска князя Раймонда Антиохийского «разгромили тюрок, которые бежали, израненные и лишенные добычи»[1395]. Нельзя не обратить внимание на то, что в то время как Ибн аль-Каланиси явно преуменьшает потери мусульман, он все же признает, что Нур-ад-Дин должен был некоторое время оставаться в Алеппо «восполняя потери в своем обозе и недостаток вооружения своего аскара»[1396]. Это подтверждает слова Михаила Сирийца о том, что после битвы у Йагры войска Нур-ад-Дина бежали «лишенными добычи» или «обобранными»[1397].

Летом 1149 г. Нур-ад-Дин, заключив союз с эмирами Хамы и Дамаска, вновь вошел в пределы Антиохийского княжества и осадил Харим. Князь Раймонд, совместно с молодым графом Марата и Кайсуна — Рено[1398], выступил на восточный берег Оронта, для отражения набега. Согласно Ибн аль-Каланиси, Нур-ад-Дин вступил «в провинции Антиохия с армией, насчитывавшей около шести тысяч боевых всадников, не считая сопровождающих их обозы, в то время как число франков составляло четыре тысячи конных воинов, вооруженных копьями, и тысячу пехотинцев, не считая сопровождающих»[1399]. Абу Шама, в своей «Книге Двух садов» говорит о гораздо большем неравенстве сил; у Нур-ад-Дина — 6.000 конных воинов, у князя Раймонда — 400 конных и 1.000 пеших воинов[1400]. Стоит также отметить, что в этот период в стане князя Раймонда находились не только франки, армяне и сирийские христиане, но и отряд ассасинов, который возглавлял курд Али ибн Вафа. Ассасины участвовали в разгроме аскара Нур-ад-Дина при Йагре и, совместно с князем Раймондом, выступили к Хариму[1401].

Когда Нур-ад-Дину сообщили о приближении армии Антиохийского князя он, памятуя о недавнем поражении, предпочел снять осаду и отступить[1402]. Тем более, что малочисленное войско князя Раймонда он принял лишь за авангард подступавшей христианской армии. Раймонд, в свою очередь, решил преследовать отступавший аскар, вероятно, в надежде нанести новое поражение своему противнику. Однако Нур-ад-Дин не собирался уходить в Алеппо; напротив, когда он воочию убедился в подавляющем численном превосходстве своих войск, эмир стал готовиться к новому сражению с франками. Меж тем, увлекшийся преследованием князь Раймонд оставил войска ночевать в открытом поле. Наутро следующего дня, 29 июня 1149 г., лагерь был окружен аскаром эмира Нур-ад-Дина. Раймонд успел построить свои войска для прорыва и лично возглавил атаку рыцарской конницы. Но в то же время подул изнуряющий, штормовой ветер — хамсин, фактически ослепивший антиохийских франков. Конница и пехота были, по большей части, перебиты. В числе павших были граф Рено Марашский и курдский ассасин — Али ибн Вафа. Среди убитых был, вероятно, и княжеский коннетабль — Рожер де Моне[1403]. Сам князь Раймонд пал на исходе сражения, вступив в единоборство с одним из старших военачальников Нур-ад-Дина — курдом Асад-ад-Дином Ширкухом[1404]. Ширкух, сразив Раймонда, велел отрубить ему голову и лично преподнес ее Нур-ад-Дину. Тот, в свою очередь, велел отправить череп, обрамленный серебром, в дар Аббасидскому халифу Аль-Муктафи[1405].

Третий раз в истории голова Антиохийского князя, погибшего вместе со своей армией, преподносилась как дар Аббасидскому халифу[1406]. Обезглавленное тело князя Раймонда, опознанное «по отдельным атрибутам и известным шрамам, было найдено в груде трупов. Его доставили в Антиохию и, со всеми почестями, торжественно захоронили вместе погребения его предшественников, в притворе церкви князя Апостолов», т. е. в соборе Св. Петра[1407]. Смерть Раймонда де Пуатье стала тяжелейшим ударом как для антиохийских франков, так и для всех христиан Леванта. Как об этом, спустя почти столетие, писал Бар Эбрей, «из всех королей франков, не было никого, кого бы тюрки боялись больше» Раймонда[1408]. Ибн аль-Каланиси словно бы подтверждает слова сиро-яковитского хрониста: «Этот проклятый (…) славился своей отвагой, храбростью, хитростью и статным видом, пользовался особой репутацией и внушал всем страх своей яростью и жестокостью»[1409]. Михаил Сириец также оплакивает смерть князя, отмечая, что день его гибели «стал несчастным для христиан». «Властитель Антиохии, князь Раймонд, этот могучий лев, был убит. Властитель Кайсуна — юный львенок Рено — также погиб. Никто не смог спастись, чтобы донести скорбную весть. Все обратились в горы трупов»[1410].

Наступление эмира Нур-ад-Дина и султана Macyda I на земли франкской Сирии; пленение графа Жослена II Эдесского (1149–1150 гг.)

С гибелью князя Раймонда и его армии в битве при Инабе, Антиохийское княжество оказалось практически беззащитным перед дальнейшим продвижением армии Нур-ад-Дина. Эмир Алеппский завоевал последние замки и укрепленные города антиохийских франков к востоку от Оронта; под ударами его аскара пали Харим, Имм, Арта, Ругия. После непродолжительной осады сдалась и Апамея. Великая христианская твердыня, кафедра латинской архиепископии, один из городов «Сирийского тетраполя» — Апамея навсегда перешла под власть мусульман. Франкский гарнизон, потеряв «всяческую надежду на получение помощи (…) согласился сдаться на условиях сохранения жизни»[1411]. Франки и те армянские и сирийские христиане, которые хотели за ними последовать, смогли благополучно переправиться через Оронт и уйти вглубь Антиохийского княжества[1412].

В то же время Нур-ад-Дин не собирался ограничиваться лишь завоеванием территорий на восточном берегу Оронта; он перевел свою армию на западный берег и продвигался вперед, разоряя все на своем пути — долину Дафни, богатые земли вокруг Антиохии, прославленную лавру Св. Симеона Дивногорца. Наконец «он вышел к морю, которого никогда доселе не видел, и в знак своей победы омылся в нем, вместе со своими соратниками»[1413]. Тогда же Нур-ад-Дин попытался склонить к сдаче и саму Антиохию. Эмир «со своим аскаром стал лагерем у ворот Антиохии, которая, хоть и лишилась своих стражей и защитников, и в которой никого не осталось, кроме жителей, все еще сопротивлялась ему и оставалась неприступной»[1414]. Как повествует, основываясь на хронике Михаила Сирийца, Бар Эбрей, «Между жителями Антиохии не было единства, и многие склонялись к тому, чтобы сдать город Нур-ад-Дину. Другие же, со всей поспешностью, отправили гонцов к королю Иерусалимскому»[1415]. Вероятно, в этом брожении восточно-христианского населения Антиохии следует усмотреть не вспышку антилатинских настроений, но скорее — отчаянное нежелание разделить судьбу сбоем взятой (и потому — разоренной) Эдессы. «Между Нур-ад-Дином и жителями города начались переговоры. Он требовал сдать ему город в обмен на гарантии безопасности и неприкосновенности их жизни и собственности, но жители ответили ему, что пойдут на этот шаг лишь тогда, когда все надежды на прибытие помощи и поддержки в борьбе против тех, кто их атакует, иссякнут»[1416]. Но принявший регентство латинский Патриарх Амори де Лимож сумел удержать город в повиновении, а приближение армии молодого иерусалимского короля Бодуэна III вынудило Нур-ад-Дина отступить на восточный берег Оронта. Согласно «Хронографии» Бар Эбрея, король Бодуэн III «спешно вступил в город и вселил мужество в сердца уцелевших рыцарей. Он доверил правление Патриарху (Амори де Лиможу. — С. Б.), до тех пор, покуда Боэмунд, сын убитого князя, не достигнет положенного возраста»[1417].

В том же 1149 г. франки потеряли Мараш — город, который со времен ромейского завоевания 962 г. непрерывно оставался под властью византийских, армянских и латинских христиан. На исходе года, Мараш был осажден армией султана Масуда I. С гибелью князя Раймонда Антиохийского и графа Рено стало очевидно, что жителям не от кого ждать помощи. Жослен II, принявший со смертью графа Рено власть над Марашем и Кайсуном, не дерзнул бы выступить открыто против армии Румского султана. После непродолжительной осады Мараш сдался на милость султана, в обмен на неприкосновенность и право свободного прохода жителей к Антиохии. По словам Михаила Сирийца, тюрки позволили «франкским рыцарям, епископу и старейшинам города уйти в Антиохию»[1418]. Но когда колонны франков, армян и христиан-сирийцев вышли за пределы городских стен и направились к Антиохии, султан Масуд I, «забыв о принесенных им клятвах, велел тюркам перехватить их на дороге, и они перебили всех»[1419]. Одновременно Румский султан разорил и уцелевшие территории Одесского графства, вплоть до самых стен Турбесселя, столицы Жослена II[1420].

В то же самое время, граф Жослен II вступил в конфликт со своим недавним союзником — эмиром Кара Арсланом Артукидом. На рубеже 1149–1150-х гг. Кара Арслан осадил Гаргар — владение армянского князя Василия, вассала графа Одесского[1421]. Узнав о бедственном положении города, Жослен II немедленно стал стягивать силы для похода к Гаргару. Кампания эта интересует нас прежде всего потому, что она ознаменовала возобновление византийского участия в делах франкской Сирии. В хронике Михаила Сирийца можно найти следующую запись: «Греки и франки собрались, чтобы оказать помощь осажденным в Гаргаре»[1422]. К сожалению, на это упоминание о появлении ромеев в пределах Эдесского графства практически не обращают внимания. Меж тем, этот поход прямо предваряет дальнейшее вовлечение ромейского василевса в судьбы графства Эдесского. Завершив в 1149 г. войну с королем Рожером II Сицилийским, император Мануил I Комнин готов был возобновить активное византийское участие в жизни франкской Сирии. В начале 1150 г. ромейский контингент, очевидно направленный дукой Киликии — Фомой, присоединился к походу эдесских франков к Гаргару. Невзирая на превосходство в силах, франки, армяне и ромеи были наголову разбиты тюрками. Предводители христианского войска либо погибли, либо были взяты в плен[1423]. Гаргар пал перед аскаром эмира Кара Арслана[1424]. Это поражение стало последней кампанией графа Жослена II Эдесского.

В апреле 1150 г., во время путешествия из Турбесселя в Антиохию, неподалеку от Азаза, Жослен II был взят в плен тюркскими кочевниками. Знатного пленника быстро опознали и доставили в Алеппо, к эмиру Нур-ад-Дину, который выкупил его всего за 1.000 динаров. Последние девять лет своей жизни граф Жослен II Эдесский провел в заточении, в цитадели Алеппо. Как пишет Михаил Сириец: «Жослену многое довелось перенести в плену. Он умер в страшных мучениях, проведя в заточении девять лет. Мусульмане изыскивали разные способы обратить его в ислам; они соблазняли его обещаниями, но он не поддался. Они угрожали и пытали его, но он не убоялся и остался тверд в своей вере»[1425]. Автор Анонимной сирийской хроники уверяет, что в годы своего заточения, Жослен II был ослеплен[1426]. Тем не менее, с кончиной Жослена II, в 1159 г., Нур-ад-Дин позволил устроить открытые для народа, христианские похороны. Граф Эдессы был погребен в одной из церквей Алеппо. По словам Михаила Сирийца, «его похороны привлекли великое множество народа — как арабов, так и христиан — которые были поражены произошедшим»[1427].

С пленением Жослена II графство Эдесское немедленно испытало новый натиск сарацин. С севера на земли эдесских франков вошли войска султана Масуда I. Румский султан обрушился на города Рабан и Кайсун, полный решимости присоединить к своим владениям те земли, которые некогда составляли великую франкскую сеньорию Мараша и Кайсуна, а до этого — армянское княжество Евфратес. Первым капитулировал Кайсун. Как повествует Михаил Сириец: «Жители Кишума (Кайсуна), увидев мощь неисчислимых армий, оставили сопротивление (буквально "повернули спины". — С. Б.). Они направили к султану епископа Иоанна (сиро-яковитского епископа Кайсуна. — С. Б.) и получили от султана клятвенное заверение, что франки получат право свободного прохода в Айнтаб. Так и случилось»[1428]. Т. е. в данном случае имело место достаточно трогательное посредничество сирийских христиан, вытребовавших для франков Кайсуна право беспрепятственного, безопасного исхода из обреченного города в Айнтаб и Турбессель. Примечательно также, что на этот раз султан Масуд I сдержал свое слово и не повторил вероломной бойни латинян, учиненной в предшествующий год при сдаче Мараша. Тогда же румскому султану был сдан Рабан, а также прочие крепости на северных рубежах Эдесского графства. Согласно хронике Пресвитера Григория, «спустя восемь дней (после сдачи Кайсуна. — С. Б.) покорился и неприступная крепость Бетхесни (ныне город Бесни. — С. Б.), а спустя еще четыре дня — пал и великий город Рабан»[1429].

Одержав череду быстрых побед, султан Масуд I повел свою армию к столице эдесских франков — Турбесселю. Однако осада города не увенчалась успехом. «Масуд вошел на земли Тель-Башира (Турбесселя), которые он тревожил и разорял еще в прошлом году. Он долго оставался в окрестностях Тель-Башира, но ничего не достиг, поскольку город защищал сын графа (Жослен III. — С. Б.), поддержанный войсками своего отца и населением. Они храбро сражались за свою веру; и, несмотря на то, что неверные прибегали ко всем способам нападения и вели обстрел из осадных орудий, они принуждены были вернуться в свою страну, ослабленными и подавленными»[1430]. Тогда же, с юга, в пределы графства вошел аскар эмира Нур-ад-Дина, отвоевавший у эдесских франков Азаз[1431]. Одесское графство франков доживало свои последние дни.

Ромейская аннексия графства Эдесского (1150–1151 гг.)

Именно в этот период, император Мануил I Комнин предпринял единственную, за время своего правления, попытку присоединить к империи часть франкских территорий Заморской земли. В 1150 г. василевс направил в Турбессель посольство к последней правительнице графства Эдесского — графине Беатрисе, правившей от имени своего несовершеннолетнего сына Жослена III, с предложением передать ромеям все оставшиеся в ее власти города и замки, в обмен на поддержку и щедрую материальную компенсацию. Аналогичное посольство было направлено и в Антиохию, а ведение переговоров доверено ромейскому дуке Киликии — Фоме. Гильом Тирский — единственный автор, который оставляет подробное упоминание об этом договоре между Мануилом I Комниным и сирийскими франками. По его словам, «Узнав об опустошении той земли (графства Эдесского. — С. Б.), государь император Константинопольский направил к ней одного из своих сановников[1432], с огромным суммами денег и немалыми военными силами, предлагая графине и ее детям ежегодное содержание, с положенным им достатком и почестями, выделенное из его собственных доходов, в обмен на передачу ему всей полноты власти над той страной (…) которую он желал присоединить к своей империи. Уповая на свои неисчислимые богатства, он был уверен в том, что сможет оградить страну от тюркских набегов и вернуть утраченные области для своей империи, если вся область будет подчинена его власти»[1433].

Вскоре государи, бароны и прелаты Заморской земли собрались на большой совет в Антиохии. Король Бодуэн III Иерусалимский, княгиня Констанция Антиохийская и латинский Патриарх Антиохии Амори де Лимож (юрисдикция которого распространялась на территорию графства) одобрили решение графини Беатрисы, хотя часть сирийских баронов и была против передачи последних эдесских городов и крепостей ромеям. Архиепископ Гильом приводит достаточно взвешенные и прагматичные суждения короля Бодуэна III: «Он не возлагал надежд и не считал, что страну, в подобном состоянии, можно удержать силами греков, но предпочел, чтобы именно они владели ей, как и было ранее, дабы не на нем, но на них легла ответственность за бедствия народа и уничтожение страны»[1434]. Предложение василевса было принято; города Эдесского графства входили в состав Ромейской державы. Также было достигнуто соглашение о совместном походе ромейских войск и армии сирийских франков в пределы графства; первые должны были принять власть над замками и укреплениями городов, вторые — проследить за эвакуацией тех латинян и армян, которые, не пожелав остаться под властью ромеев, переселялись в пределы княжества Антиохийского.

«Были составлены условия договора, согласно которым графиня и ее дети (Жослен III, Агнесса и Изабелла де Куртенэ. — С. Б.) должны были получить подобающее вознаграждение, а король (Бодуэн III. — С. Б.) со всей армией — отправиться в ту страну и передать императору всю полноту власти над ее землями и народами. Собравшись вместе, король, граф Триполи (Раймонд II. — С. Б.) и бароны княжества Антиохийского[1435], совместно с прибывшими туда греками, должны были проследовать в пределы графства Эдесского. Передав всю полноту власти грекам и взяв с собой госпожу графиню, ее детей и домочадцев, а также всех армян и латинян, которые пожелают покинуть эти земли, они должны были уйти. Вот перечень городов, которые подлежало передать грекам: Турбессель, Айнтаб, Равандель, Рум Калаат[1436], Биле (Биреджик), Самосата, а также и некоторые другие крепости»[1437]. Нур-ад-Дин не преминул воспользоваться эвакуацией армянского и франкского населения. Во время перехода из Дулука в Айнтаб его аскар атаковал колонны христиан, покидавших эдесские земли. Однако король Бодуэн III, невзирая на молодость, сумел подготовиться к нападению. Войско франков было распределено так, чтобы держать строй и, со всех сторон, окружать нонкомбатантов. Авангард, составленный из иерусалимских рыцарей, шел под началом самого короля, фланги прикрывали войска антиохийских баронов, арьергард доверен графу Раймонду II Триполийскому и коннетаблю Иерусалимского королевства — Онфри II де Торону. Невзирая на постоянные нападения и даже на то, что обоз, из-за обилия тюркских стрел, стал, по словам Гильома Тирского, «похож на дикобраза», все атаки тюркской конницы были отбиты, а христианская армия и беженцы благополучно укрылись в стенах Айнтаба. Нур-ад-Дин отвел свои войска к Азазу и Алеппо; королевская армия достигла Антиохийского княжества, где сотни латинских и армянских беженцев смогли обрести надежное убежище (некоторые, вероятно, позднее переселялись на земли Иерусалима, Триполи, в Киликию)[1438].

Так, все большее вовлечение империи в судьбы вассального графства Эдесского в итоге привело к полному переходу уцелевших земель этого франкского государства под власть ромейского василевса. При этом стоит обратить внимание еще на два исторических упоминания, относящиеся примерно к 1150 г. и свидетельствующие об интересе Ромейской державы к эдесским землям. Во-первых, речь идет о вышеуказанном ромейском участии в походе эдесских франков и армян к крепости Гаргар, имевшем место в последний год правления графа Жослена II. Во-вторых, именно к середине XII в. относятся и упоминания о появлении, после длительного перерыва, нового православного митрополита Эдессы — Иоанна[1439]. На поставление нового титулярного митрополита Эдессы (вероятно, рукоположенного и пребывавшего в Константинополе, вместе c de facto титулярным православным Патриархом Антиохии) следует обратить особое внимание, т. к. в силу хронологии упоминаний оно может быть прямо связано с имперской экспансией на землях эдесских франков и с намерением василевса восстановить на присоединенных территориях полноценную православную иерархию, чье преемство было фактически прервано на рубеже XI–XII вв.

Однако худшие предположения короля Бодуэна III и сирийских франков о судьбе новых византийских владений действительно оказались пророческими. К исходу следующего, 1151 г., все перешедшие к ромеям города графства Эдесского были завоеваны объединившими усилия армиями румского султана Масуда I, эмира Нур-ад-Дина и войсками присоединившегося к ним Тимурташа Артукида, эмира Мардина. Как повествует Михаил Сириец, когда «люди императора греков (…) утвердились в Тель-Башире, Айнтабе и Азазе, тюрки напали на них и держали в осаде. Когда же они были охвачены голодом, они мирно сдали все крепости Нур-ад-Дину, и правитель Алеппо стал властвовать в Тель-Башире, Айнтабе, Азазе и на всех землях между этими городами. Султан (Масуд I. — С. Б.) сохранил за собой Мараш, Фарзаман, Рабан, Кайсун и Бетхесни, а Кара Арслан — Бабулу, Гаргар, Гахтай и Хисн Мансур. Тимурташ, властитель Мардина, завоевал Биру (Биреджик. — С. Б.) и Самосату, Курис и Харпут. Итак, тюрки властвовали над всеми этими землями»[1440].

Гильом Тирский также оставляет описание этих завоевательных походов, причем описания эти переходят в подобие элегии по утраченным франками и ромеями землям Эдесского графства. «Нур-ад-Дин, увидев, что графство не может получить поддержки со стороны латинян и находится во власти изнеженных греков, стал совершать постоянные набеги, с которыми греки не могли справиться. В конце концов, он направил туда многочисленную армию, осадил города и, сломив сопротивление греков, завоевал всю страну в течение года. Так, страна, славившаяся силой своих рек, красотой своих лесов и пастбищ, плодородием своих земель, изобилующая всевозможными дарами, страна, предоставлявшая бенефиции для пяти сотен рыцарей, по нашим грехам была отторгнута из под нашей власти и предана в руки врага — и по сей день она остается чужой нам»[1441]. Ощущение Божией кары и катастрофы, проступающее в описаниях Гильома, вполне понятно. Одесское графство было первым из франкских государств, основанных в Заморской земле. В одном Турбесселе, бывшем, по сути дела, небольшим, заселенным преимущественно армянами укрепленном городом, франки, на протяжении своего полувекового правления, возвели латинский кафедральный собор, госпиталь ордена Св. Иоанна, церковь Св. Романа[1442]. Нельзя не отметить, что, отдавая должное слабости «изнеженным грекам», Гильом все же считает потерю первого государства крестоносцев, земли, служившей домом для трех латинских епархий и 500 рыцарей, плодом грехов своих же собратьев латинян.

Кратковременная оккупация территории графства Эдесского, обернувшаяся для ромеев лишь потерями в живой силе, экономических ресурсах и общем престиже, несомненно, сыграла важную роль в формировании восточной политики Мануила I Комнина. К сожалению, в большинстве монографий и публикаций, посвященных греко-латинским отношениям эпохи крестовых походов и внешней политике династии Комнинов, этой неудачной попытке присоединения эдесских земель уделяется слишком мало внимания. Значимое исключение составляет работа В.П. Степаненко «Византия и гибель графства Эдесского (1150 г.)»[1443]. Между тем, этот печальный опыт наглядно продемонстрировал тщетность византийских попыток удержать восточные территории, без поддержки сирийских франков и армянского населения. На протяжении последующих 29 лет своего правления император Мануил I Комнин не предпринял более ни одной попытки отвоевать или выкупить какие-либо города или территории Латинского Востока.

Возвращение Киликии; ромейское завоевание киликийских земель и государства Рубенидов (1158 г.)

Поворотным этапом в отношениях между комниновской империей и государствами крестоносцев стал 1158 г., когда василевс Мануил I Комнин лично возглавил великий восточный поход ромейских армий, направленный против княжества Антиохийского и возродившегося киликийского государства Рубенидов[1444]. Мануил был полон решимости покарать князя Рено де Шатильона и Тороса II Рубенида за разорение Кипра, положить конец нападениям на ближневосточные земли империи и восстановить ромейское господство над Киликией и северной Сирией[1445]. Как и во время первого ближневосточного похода императора Иоанна II, в котором Мануил принимал участие, сопровождая своего отца, первый удар ромейских войск пришелся по Киликийской Армении. Вторжение ромейской армии и тем более — личное прибытие императора, шедшего в авангарде, во главе отряда из 500 тяжеловооруженных всадников, застало князя Тороса II врасплох[1446].

Иоанн Киннам говорит о том, что весть о начавшемся вторжении Торосу II принес латинский пилигрим, совершавший путешествие через Киликию и гостивший при дворе Рубенида[1447]. Будучи не в силах собрать войска и оказать организованное сопротивление, Торос II бежал в высокогорья Тавра. Согласно хронике Смбата Спарапета, «В 608 году армянского летоисчисления (т. е. в 1159 г.) император Кир Мануил собрал армию, состоявшую из 800.000 воинов, и привел ее в Киликию, встав лагерем в Мамистре, где и провел всю зиму. Торос, сын Левона, из страха перед императором, спрятал свою жену, детей и все свои сокровища в крепости Таджиккар, а сам, во главе отряда воинов, укрылся в неприступных горах и лесах Тавра»[1448]. Киннам говорит о том, что о местонахождении Тороса II знали только два его ближайших соратника[1449]. Что касается упоминаний армянских хронистов о том, что численность ромейской армии достигала 500 или даже 800 тысяч воинов — то это, конечно же, явное, нарочитое преувеличение[1450]. Но это поэтическое преувеличение позволяет сделать вывод, что император Мануил вошел в Левант с силами, не меньшими, а то и превосходившими численность войска, с которым Иоанн II Комнин покорял Киликию в 1137–1138 гг. Во время этой, новой византийской кампании на землях Киликии император Мануил разделил армию на две колонны. Первая, под непосредственным командованием василевса, выступила к Аназарву; вторая, доверенная Феодору Ватаци, параллельно шла к Тарсу[1451]. В течение нескольких месяцев императорские войска отвоевали у армян Таре, Адану, Аназарв, Сис и, наконец, стали лагерем в покоренной Мамистре. Все крупные города Киликии, все ее земли, за исключением нескольких высокогорных замков в нагорной Киликии, перешли под власть василевса. Вести о поступательном завоевании и разгроме государства Рубенидов, приносимые беженцами и пилигримами, регулярно доходили до Антиохии. И вряд ли у кого-либо возникали сомнения насчет того, что следующей целью ромейского василевса должно было стать Антиохийское княжество.

Капитуляция князя Рено де Шатильона в Мамистре (1158 г.)

Совершенно очевидно, что в этот период у князя Антиохии уже не было ресурсов, достаточных для отражения полномасштабного вторжения ромейских армий. Войны Раймонда де Пуатье с империей (1137, 1142, 1143–1144 гг.) явственно доказали невозможность открытого, равноправного противоборства антиохийских франков с комниновской империей. В правление князя Рено, пришедшего к власти уже после гибели князя Раймонда и значительной части антиохийского рыцарства в битве при Инабе, Антиохийское княжество тем более не могло в полной мере восстановить былую военную мощь. Князь Рено показал себя опытным полководцем, и под его началом антиохийские франки одерживали яркие победы над киликийскими армянами, отдаленными византийскими гарнизонами и тюркскими кочевниками; однако, невзирая на успехи в «локальных» войнах, у Рено и его вассалов не было шансов выстоять против армии василевса, собравшего под своими знаменами всю мощь окрепшей Ромейской державы — от Варяжской стражи до тюркских кочевников, и от франкских и венгерских контингентов до восстановленных ромейских тагм. Осознав, что в скором времени Антиохию ждет полное разорение и кровопролитная, разрушительная война, князь Рено, следуя совету латинского епископа Латакии — Жерара Назаретского, принял решение поставить на кон свою жизнь и честь и лично отправиться в императорский лагерь, в восточную Киликию, чтобы своей «смиренной» (если не сказать — позорной) капитуляцией уберечь Антиохийское княжество от вторжения. Как об этом повествует Гильом Тирский: «Следуя совету господина лаодикейцев — почитаемого епископа Жерара, он (Рено. — С. Б.), в сопровождении нескольких соратников, отбыл в Киликию, где император встал лагерем»[1452].

Поздней осенью 1158 г. князь Рено де Шатильон пересек северные рубежи своего княжества и прибыл в Мамистру, где стояла армия императора. Как и в случае с князем Раймондом в 1145 г. император Ману-ил вначале отказал Рено в аудиенции, готовя почву для унизительной, церемониальной капитуляции. Однако, если во время «Константинопольского оммажа 1145 г.» князь Раймонд де Пуатье ограничился «покаянием» у гробницы покойного императора, то в 1158 г. его преемник — князь Рено пошел гораздо дальше. Босой, облаченный в рубище, с веревкой на шее и с мечом в руках, князь Рено Антиохийский на протяжении нескольких часов стоял у палатки Мануила, ожидая дозволения приблизиться к василевсу. Согласно «Краткой истории…» Иоанна Киннама, Рено обещал василевсу признать его сюзеренитет над Антиохийским княжеством и сдать ромейским войскам цитадель Антиохии — ключ от укреплений всего города. «Когда же василевс не принял его просьбы, он поступил следующим образом: снял с головы шлем, обнажил руки до самых локтей и, без обуви, с толпой монахов пройдя через весь город, предстал пред василевсом с веревкой на шее и с мечом в левой руке. На этот случай был воздвигнут блистательный престол. Ренальд стоял вдали от палатки василевса, как бы не смея войти в нее; а сонм монахов немонашествуюших, без сандалий и с непокрытыми головами, вошел к василевсу, — и все они, став на колена и проливая из очей слезы, простирали к нему руки. Василевс сперва упорствовал, но наконец, быв упрошен, повелел, войти князю. Когда он вошел в описанном нами виде, василевс был тронут и простил ему оскорбление. При этом Ренальд клятвами утвердил как многое другое, чего хотелось василевсу, так и то, чтобы в Антиохию архиерей посылаем был, по древнему обычаю, из Византии. Это казалось чудом для всех послов, которым тогда случилось здесь быть»[1453]. Подобное описание могло бы показаться нарочито преувеличенным, пафосным восхвалением, если бы практически идентичную картину не оставил в своей хронике Гильом Тирский, по словам которого князь Рено: «с величайшем позором и смущением для нашего народа наконец-то смог примириться с императором. Находясь в лагере, он, босой, в рубище, с закатанными рукавами, с веревкой на шее, с мечом в руках, обращенным рукоятью к императору, пал на землю перед лицом легионов, в таком виде представ перед императором»[1454].

Подобного унижения не переживал ни один франкский государь Антиохии — ни Боэмунд I, когда присягал Алексею I Комнину на реке Девол, ни Раймонд де Пуатье, приносивший оммаж императору Иоанну II у Антиохии и Мануилу в Константинополе. После этой унизительной церемонии начались переговоры, вернее — капитуляция князя Рено. Мануил I Комнин требовал признания имперского сюзеренитета над княжеством Антиохийским и передачи антиохийской цитадели ромейским войскам, восстановления в городе православного Патриарха и признания своего права призывать сирийских франков для участия в своих восточных кампаниях[1455]. Рено не смел отказывать ни одному требованию василевса. Однако, несмотря на всю жесткость этих условий, нельзя не отметить, что Мануил, в противовес своему отцу и деду, снова не требовал сдачи Антиохии. Более того, приняв оммаж Рено де Шатильона, василевс признал его права на княжеский престол. Конечно же, вопрос о том, насколько обременительным для Антиохийского княжества обещал быть сюзеренитет ромейского василевса, продолжал тревожить антиохийских франков; унижение князя Рено и его обещание заменить латинского Патриарха — греческим не предвещали ничего хорошего. Тем не менее, князь Рено смог благополучно вернуться в Антиохию, а сирийские франки были спасены от вторжения императорской армии.

Подавляющее большинство историков и исследователей, начиная с архиепископа Гильома Тирского, предпочитают видеть в капитуляции князя Рено исключительно лишенное всякого достоинства унижение. Однако нельзя отрицать, что в 1158 г. Рено проявил гораздо большее личное мужество, нежели Раймонд де Пуатье в 1137 и 1142 гг., когда он укрывался за стенами Антиохии и наблюдал за разорением северных и западных земель своего княжества. Между тем, своей добровольной капитуляцией и личным унижением Рено уберег Антиохийское княжество от опустошения и тягот войны. Все военные великого действия великого восточного похода императора Мануила I Комнина велись исключительно на землях Киликийской Армении. Все потери этой кампании пришлись на долю ромейских и армянских воинов, и, конечно же, — на долю населения Киликии. Ноне пострадала ни одна пядь земли и ни единый житель княжества Антиохийского, т. к. любые военные действия против франков были предвосхищены добровольной капитуляцией князя Рено. Фигура Рено де Шатильона гораздо сложнее того образа неугомонного и зловещего крестоносца-разбойника, которая так мастерски выведена Густавом Шлюмберже, С. Рансименом, Д. Харитоновичем[1456]. «Переоценке» действий и личности князя Рено, в свою очередь, посвящены работы Бернарда Гамильтона и Керолл Хилленбранд[1457].

Переговоры Мануила I Комнина с королем Бодуэном III Иерусалимским. Пересмотр императорского соглашения с князем Антиохийским (1158–1159 гг.)

Зимой того же 1158 г. на север, в Антиохию, прибыл король Бодуэн III Иерусалимский. У Иерусалимского королевства, в отличие от Антиохийского княжества, не было каких-либо конфликтов с Ромейской державой. Напротив, Бодуэн III, в предшествующие годы, всячески искал союза с Византией. В 1156 г. его послы предупредили дуку Кипра о грядущем вторжении князя Антиохийского. А в 1158 г. король Бодуэн III установил династический союз с Комнинами, взяв в жены племянницу императора Мануила — Феодору Комнину[1458]. Молодой король Иерусалима был естественным посредником в переговорах между антиохийскими франками и ромеями. Во время своего пребывания во дворце у князя Рено, в Антиохии, Бодуэн III регулярно направлял гонцов на север, добиваясь личной встречи со своим родственником — василевсом. В конце концов, после нескольких попыток, разрешение было дано и король Иерусалимский, со своей свитой, отправился в восточную Киликию — в ставку к Мануилу. По словам Киннама, «антиохийцы, когда он (Бодуэн III. — С. Б.) выходил из города, окружили его и просили как можно постараться примирить их с василевсом»[1459].

В Мамистре короля Иерусалимского — как союзника и сородича императора ожидал совершено иной прием, кардинально отличавшийся от того, которого «удостоился» князь Рено. Оказавшись в Мамистре, Бодуэн III, верхом, «в сопровождении царских жезлоносцев и знатнейших римлян», был препровожден в резиденцию Мануила. Там король Иерусалима принес оммаж василевсу, получил от него поцелуй мира и был посажен близ василевса, правда на более низком кресле[1460]. Сидеть близ ромейского василевса и так было великой честью, а на «более низком кресле», одесную Мануила, оказывались практически все монархи, включая короля Франции Людовика VII Молодого (в 1147 г.). Император Мануил I оказал своему вассалу достойное гостеприимство, и король Иерусалимский оставался в Мамистре на протяжении десяти дней, ежедневно встречаясь, пируя и участвуя в охотах с василевсом[1461]. В скором времени Бодуэн III был отпущен в Антиохию, куда доставил дары императора: «двадцать две тысячи иперпиров (…), три тысячи марок серебра, и это, не считая одежд, бархата и драгоценных сосудов»[1462]. Однако в качестве «почетного гостя», а точнее — заложника, король Иерусалимский должен был оставить при дворе василевса своего младшего брата — Амори, графа Яффы и Аскалона[1463].

Во время личных встреч и переговоров с Мануилом вМамистре, король Бодуэн III смог добиться пересмотра и значительного смягчения условий договора, заключенного предшествующей осенью князем Рено[1464]. Подробности переговоров императора Мануила с королем Бодуэном III, так же как и условия договора, ранее заключенного между василевсом и князем Рено, известны преимущественно благодаря книге Иоанна Киннама. Большинство других авторов (Гильом Тирский, Никита Хониат, Михаил Сириец, Смбат Спарапет) оставляют лишь самые общее описание этих событий. Согласно же «Краткой истории…» Киннама, «антиохийцы недовольны были договором Ренальда относительно количества войска, которым обязывались помогать василевсу, — потому что город не имел прежней силы, — и относительно архиерея, чтобы он присылаем был в Антиохию из Византии, и по сему поводу пришли просить василевса, то Балдуин ходатайствовал перед ним и об этом деле и, как скоро заметил, что василевс не сильно отказывает, тотчас велел послам пасть к его стопам. Тогда, размыслив, который из двух (предметов прошения) приносит римлянам более чести, василевс тут же дозволил антиохийцам вооружать для службы себе меньшую дружину (…), а архиерея не дозволил принимать ни откуда более, как из Византии. Выслушав это с удовольствием, послы были отпущены в город»[1465]. Стоит отметить, что здесь придворный византийский историк допускает явное лукавство; во время переговоров с Бодуэном III василевс Мануил пошел на уступки как в вопросе о поставляемом антиохийском войске, так и в вопросе о патриархе. Православный Патриарх Антиохийский — Афанасий I Манасси до 1165 г. оставался в Константинополе, а в период «триумфального» пребывания императора Мануила в Антиохии, единственным патриархом, объединявшим под своей канонической властью латинские, греческие и мелькитские церкви франкской Сирии, оставался латинский Патриарх — Амори де Лимож. Подробнее вопрос об Антиохийском патриаршестве и его значимости для восточной политики Комнинов будет рассмотрен в следующей главе.

Если же отвлечься от великодержавного пафоса, переданного Киннамом, легко заметить, сколь значимыми были уступки василевса и насколько явным было его стремление умилостивить признавших сюзеренитет империи франкских государей Антиохии и Иерусалима. Капитуляция и оммаж Рено де Шатильона обеспечили неприкосновенность земель Антиохийского княжества и признание прав Рено на престол. Благоволение Мануила I Комнина к Бодуэну III Иерусалимскому и заступничество молодого короля привели к смягчению условий о воинской повинности антиохийского князя и его баронов, а также к временному отказу василевса от восстановления православного патриаршества в Антиохии. Более того, в период «стояния» в Мамистре василевс Мануил, вняв просьбам короля Бодуэна III, франкских баронов и военно-монашеских орденов, даровал прощение и бежавшему в горы Тавра Торосу II Рубениду. Смбат Спарапет, во многом следуя хронике Григория Пресвитера, описывает, как «король Иерусалимский, увенчанный крестом братства, и все христиане пришли к императору Мануилу и смиренно просили его примириться с Торосом, сыном Левона», восхваляя всевозможные его добродетели и отмечая, что армянский князь «отстаивал интересы всех христиан (…). Император, ради них, простил Торосу все его преступления и пожелал лично увидеть его»[1466]. Торос II прибыл в Мамистру и, согласно сходному описанию Гильома Тирского, принес клятву верности василевсу[1467].

Можно вернуться и к описаниям Киннама: «Торос сперва убежал в пустынные места и Таврские горы, а потом, когда Балдуин стал просить василевса и о нем, явился в римском лагере жалким просителем. Приняв его, василевс причислил к римским подданным и, наконец, прекратил войну»[1468]. У него были отторгнуты отвоеванные ромеями равнинные города, однако он смог, как имперский вассал, сохранить обширные владения в Нагорной Киликии. По завершении переговоров Торос II получил титул «севаста»[1469]. Торос «пробыл при императорском дворе несколько дней, после чего император приказал ему отправиться в свои владения и собрать должные запасы продовольствия — овец, буйволов, коров, кабанов, оленей и статных арабских коней — для императорской армии. Все эти дары Торос преподнес императору, и тот был доволен щедростью Тороса, простив ему все преступления, совершенные в отношении греков»[1470]. Таким образом, два главных «разорителя Кипра», против которых и снаряжался великий восточный поход Мануила, оказались в числе привилегированных имперских вассалов, получивших от василевса признание гарантии безопасности и подтверждение прав на господство в их землях. Киликийские стада и табуны, предоставленные ромейской армии Торосом II, искупили, в глазах василевса, кровь киприотов и отрезанные носы греческого духовенства; час унижения Рено оказался более значимым, чем многодневные страдания сотен жителей Кипра. Если же абстрагироваться от идеи непременного, праведного «воздаяния», то нельзя не отметить, что столь крайне щедрое отношение Мануила к сирийским франкам и киликийским армянам было вполне разумным.

Перед ромейским василевсом предстала вполне четкая альтернатива. Он мог истощать военные и экономические ресурсы империи в бесплодной войне в северном Леванте, обескровив весь христианский Восток; или же, он мог признать обосновавшиеся на восточных рубежах Византии княжества франков и армян как вассалов империи, откликаясь на их нужды и довольствуясь действенным военным союзом и утвержденным сюзеренитетом. Мануил, на которого, вероятно, повлияли неудачи его предшественников, а также собственная неудачная попытка присоединить земли Эдесского графства, склонился ко второму решению, которое в гораздо большей степени соответствовало общим интересам латинских и византийских христиан Востока. Ни одна пядь земли Антиохийского княжества не пострадала; государство Рубенидов — лишившись большей части завоеванных территорий, все же не было уничтожено (как это было в 1137–1138 гг.). Очевидно, что после войн 1100, 1104, 1137, 1142 и 1144 гг., после многочисленных прецедентов франко-нормандской агрессии, василевс осознал, что дальнейшее продвижение в пределы Леванта ничем не оправдано. Тюрки по-прежнему господствовали в сердце Анатолии; в Сирии шло объединение разрозненных сельджукских эмиратов под властью Зенгидов; наконец, Египет — с его людскими и экономическими ресурсами, оставался во власти мусульман. В подобном положении, ведение войны с латинянами за Антиохию и приморские земли северной Сирии оказалось бы безумием. Христианский Восток и так уже пострадал от предшествующих войн между антиохийскими франками, киликийскими армянами и ромеями.

Нельзя не отметить, что в изрядном количестве современных работ явно прослеживается видение кампаний василевсов Алексея I и Иоанна II против антиохийских франков и киликийских князей Рубенидов как законной, в известном смысле слова — оправданной, «справедливой» борьбы Ромейской империи против утвердившихся на ее окраинах латинян и армян. Однако еще Ф.И. Успенский справедливо отмечал, что стремление ромейских императоров вытеснить франков Антиохии привело лишь к ослаблению всех христиан Востока: «…так как усиление христианского элемента в Азии обусловливало собою в то же время усиление тех княжеств, которые были основаны крестоносцами, и так как это последнее обстоятельство было противно видам и интересам Византийской империи (…) византийские цари с этих пор всегда стояли на страже своих собственных интересов и препятствовали делу усиления христианского элемента в Малой Азии; этим обстоятельством объясняется все негодование, все обвинения, которые направлены против Византии со стороны западноевропейцев»[1471]. В качестве подтверждения слов Ф.И. Успенского можно привести два примера из истории Леванта 30–50-х гг. XII в. В 1138 г., после завоевания Иоанном II Киликии и уничтожения княжества Рубенидов, мусульмане смогли нанести сокрушительный удар по одному из трех великих христианских городов этого региона: Адана была дотла разорена румским султаном Масудом I, а христианское население города было угнано в пределы тюркских владений. Как об этом писал Михаил Сириец, «Тогда же (т. е. в 1138 г., во время пребывания армии императора Иоанна II Комнина в Сирии. — С. Б.) султан Масуд вышел из Икония и вторгся в Киликию. Он с боем взял Адану, пленил всех ее жителей, во главе с епископом, и увел их в Мелитену»[1472]. Разорение Аданы служит явственным свидетельством того, что триумфальный поход императора Иоанна II и возвращение Киликии в лоно Ромейской державы отнюдь не способствовали укреплению этого христианского региона.

Еще более показательным стал опыт имперского присоединения территорий графства Эдесского; стремительно последовавшее сельджукское завоевание едва занятых ромеями Турбесселя, Самосаты, Айнтаба и прочих христианских городов Евфрата наглядно продемонстрировало тщетность византийских попыток удержать дальние сирийские рубежи без поддержки франков и армян. Вероятно, именно этот опыт и склонил императора Мануила к той крайне толерантной линии взаимоотношений с латинскими государями Заморской земли, которой он придерживался вплоть до своей смерти. «Латинофильство» Мануила часто вменяется ему в вину; однако, в данном случае, нельзя не отметить, что применительно к проблеме христианского присутствия на Ближнем Востоке, исключительно щедрое отношение василевса к сирийским франкам было в полной мере оправданным, чего нельзя сказать о предшествующем полувеке ромейских войн и отстаивания сугубо имперских, византийских интересов в Леванте. Восточный поход Мануила I Комнина — последний поход ромейских василевсов в Левант, стал не столько «триумфом» имперской мощи, сколько зарей совершенно новой эпохи, положившей начало необычайно гармоничному союзу между комниновской Византией и франками Заморской земли.

Торжественный вход и пребывание императора Мануила I Комнина в Антиохии

Символическое начало этой новой эпохи в истории христианского Востока ознаменовал пасхальный въезд императора Мануила в Антиохию 12 апреля 1159 г. Как об этом вспоминал Гильом Тирский: «Когда же настали дни Пасхи Господней, император направил армию к Антиохии и расположил свои легионы перед городом, у врат которого стоял Патриарх, со всем народом и клиром, со святыми Евангелиями, вынесенными из городских церквей, и со всеми регалиями. Там же был и король (Бодуэн III Иерусалимский. — С. Б.) и князь того города (Рено де Шатильон. — С. Б.), граф Аскалона (Амори, будущий король Иерусалима. — С. Б.) со всем нобилитетом королевства и княжества Антиохийского; все они вышли для встречи императора, который вступил в город, овеянный величайшей славой, с императорской диадемой, увенчанной лавровыми ветвями, с царскими регалиями, под звуки труб и биение тимпанов. С гимнами и песнопениями он был препровожден в кафедральный собор, в базилику князя апостолов, а затем во дворец, куда его сопровождали как знать, так и народ»[1473]. Сходное описание оставил, на страницах своей хроники, и Смбат Спарапет, по словам которого жители Антиохии «украсили врата города и все его стены, и подняли царское знамя над вершиной цитадели. Затем они расставили воинов и военачальников у городских врат, и на улицах, и наполнили центр города войсками. Тогда император въехал на коне, облаченный в золотые царские одежды и увенчанный короной, драгоценные камни которой переливались и сияли как звезды. Его войска шли справа и слева от него, по мере того как он степенно продвигался вперед. Король Иерусалимский ехал впереди, увенчанный диадемой и верхом на коне, в то время как князь Антиохии, будучи ниже саном, шел перед императором пешком. Так, во главе этой процессии, император греков Мануил вошел в Антиохию, совместно с Бодуэном, королем Иерусалимским. Император проехал через город — вплоть до благословенного храма и Апостольской кафедры Св. Петра, где вознес молитвы; после чего он удалился в свои покои»[1474].

И, конечно же, не менее яркое описание оставляет грамматик василевса Мануила — Иоанн Киннам. Согласно его описаниям, Мануил I Комнин вступил в Антиохию верхом на коне, которого вел, исполняя церемониальную роль императорского конюшего (коннетабля) князь Рено де Шатильон. Перед василевсом шла его Варяжская стража, а позади него, безоружный и без королевского венца, ехал король Бодуэн III Иерусалимский. По словам Киннама, василевс «надел двойную броню (…) возложил на себя широкую персидскую, покрытую драгоценными камнями одежду (…) также венец и другие обычные царские украшения» и совершил триумфальное шествие «которое обыкновенно бывает при вступлении в Константинополь. Василевс подъехал к храму апостола Петра и легко сошел с коня (…) Тут встретил его архиерей города, облаченный в священные одежды, со всем чином священнослужителей. Они держали в руках кресты и несли перед собой священные книги, так что все чужеземцы и пришельцы изумлялись, особенно видя, что Ренальд и знатные антиохийцы бегут подле царского коня пешком, а Бодуэн, венценосный муж, далеко оттуда едет на коне, но без всяких знаков власти. Этим заключился триумф, и василевс, пробыв в городе восемь дней, выступил оттуда. Антиохийцы выражали ему такую преданность, что когда он жил во дворце Ренальда, все тяжущиеся судились не у своих единоплеменников, а у римлян»[1475]. На протяжении восьмидневного пребывания императора Мануила I в Антиохии устраивались роскошные празднества и охоты. Причем, когда, во время одной из охот, король Бодуэн III Иерусалимский упал с коня и сломал руку, император Мануил, увлекавшийся врачебным искусством и изучавший медицину, лично ухаживал за его раной[1476]. Подобной чести удостаивались разве что ближайшие соратники и домочадцы василевса, а также правитель Священной Римской империи — «король римлян» Конрад III, которого Мануил лечил от лихорадки (в 1147 г.). В эти же дни, по повелению Мануила, на равнине близ Антиохии был устроен и роскошный турнир, в котором антиохийские и иерусалимские рыцари сражались против обученных на западный манер военачальников и соратников василевса[1477]. Причем в ристалищах участвовал сам Мануил I Комнин, а также, вероятно, и князь Рено Антиохийский[1478].

С завершением пасхальных празднеств в Антиохии, император Мануил I повел свою армию на восток, к границам владений Нур-ад-Дина. Однако это была скорее демонстрация силы, нежели серьезная военная кампания. Встревоженный франко-византийским союзом и приближением армии василевса Нур-ад-Дин немедленно снарядил к Мануилу посольство, пошел на значительные уступки франкам и добился заключения мира. Как пишет Иоанн Киннам, «василевс приготовлялся идти против Нураддина. Но Нураддин, узнав о походе, освободил сына Сангелы, родом итальянца и начальника палестинских рыцарей, которого латиняне называют магистром Храма (оба они были люди знаменитейшие). Освободил он, кроме того, и много дворян, а простого народа разных сословий — более шести тысяч. Все они взяты были им в плен из войска алеманского и германского, когда сражались в Азии. Сделав это, Нураддин обещался еще помогать царю в его войнах с азиатскими неприятелями и такими условиями отклонил его от принятого намерения»[1479]. Ибн аль-Каланиси также пишет о том, что «Условие императора греков освободить предводителей фраков, находящихся в заключении у князя Нур-ад-Дина, и их перевод в его собственный лагерь было выполнено (…) Удовлетворены были также и другие его требования. В ответ на этот великодушный жест, император греков прислал дары, подобающие самым великим (…) правителям: различные (…) парчовые одежды (…), драгоценные камни, парчовый шатер (…), а также достаточное число горных лошадей. После этого (…) он покинул лагерь и вернулся с войском в свои земли, заслужив благодарности и похвалы, не тронув ни одного мусульманина, и сердца людей покинули неуверенность и страх, их сменило чувство спокойствия и безопасности»[1480].

Под «сыном Сангелы» Киннам имеет в виду Бертрана, сына графа Альфонса Тулузского и внука графа Раймонда Сен-Жилльского, взятого в плен Нур-ад-Дином в 1148 г.[1481]. Несравненно большее значение для франков Заморской земли стало освобождение магистра ордена тамплиеров — Бернарда де Бланшефора, взятого в плен во время битвы при Баниасе, в 1157 г. И, несмотря на то, что пребывание императора Мануила I Комнина в Сирии не привело к походу против эмира Нур-ад-Дина. вряд ли обосновано мнение, что союз франков с Византией оказался бесплодным. Напротив, имперский сюзеренитет имел важнейшие последствия, как для самого христианского присутствия на Ближнего Востоке, так и в особенности — для княжества Антиохийского.

Зарождение идеи династических связей между императорским домом и франкскими государями Антиохии. Несостоявшиеся «византийские» браки Констанции Антиохийской

Итак, обратимся к истории княжества Антиохийского — как полноценного вассала комниновской Византии. Период сближения между Ромейской империей и франками Заморской земли, начавшийся с 1158 г., был ознаменован чередой династических браков, соединивших род Комнинов с династиями Антиохии и Иерусалима. Впервые мысль о возможности подобного династического союза возникла в Антиохии в 1130-х гг., когда княгиня Алиса, вдова Боэмунда II, предложила выдать свою дочь Констанцию за Мануила, младшего сына императора Иоанна II Комнина. Как об этом писал Иоанн Киннам, «Когда правитель Антиохии Боэмунд умер, — начальники той страны чрез посланных говорили царю, что если угодно ему дочь Боэмунда взять замуж за младшего царского сына Мануила, власть над Антиохиею, тотчас после этого брака, будет принадлежать ему. Но еще не успел он вступить в Киликию, как антиохийцы, изменив свои мысли, вместо друзей и союзников, явились злейшими ему врагами»[1482]. Сватовство, устроенное княгиней Алисой, сорвалось, и девятилетняя княжна Констанция, при деятельном участии короля Фулька Анжуйского и латинского Патриарха Рауля I Домфрона, была выдана за Раймонда де Пуатье.

В 1150 г. идея «византийского» династического брака теперь уже с овдовевшей княгиней Констанцией Антиохийской возродилась вновь, однако на этот раз инициатива исходила со стороны ромеев. В этот период император Мануил I Комнин уже состоял в своем первом браке — с Бертой-Ириной Зульцбах, так что в качестве жениха, призванного взойти на Антиохийский княжеский престол и укрепить союз княжества с Ромейской державой был избран «византийский» нормандцев — кесарь Иоанн Рожер. К 1150 г. кесарь Иоанн Рожер уже овдовел, и, в глазах василевса Мануила, этот полунормандец, полуромей был идеальным кандидатом на княжеский престол Антиохии. Однако симпатий Мануила не разделяли ни антиохийские бароны, ни княгиня Констанция. Согласно описаниям Иоанна Киннама: «василевс послал в Антиохию кесаря Рожера (…), чтобы он вступил с Констанцией в брак», однако когда кесарь Иоанн Рожер прибыл в Антиохию, он «не сделал ничего для цели своего путешествия, ибо, быв уже в преклонных летах, не понравился Констанции» и вызвал подозрения у антиохийского нобилитета, насчет того «как бы им, если эта женщина выйдет за Рожера, не пришлось платить римлянам дань»[1483]. Старый кесарь был отвергнут Констанцией, которая вскоре вышла замуж за бургундского рыцаря Рено де Шатильона, осевшего в Леванте после Второго крестового похода. Так, на протяжении своей жизни, княгиня Констанция дважды отвергала кандидатуры византийских женихов и шла под венец с прибывавшими на Восток французскими рыцарями — Раймондом де Пуатье (1136 г.) и Рено де Шатильоном (1153 г.).

Брак короля Бодуэна III Иерусалимского и Феодоры Комниной (1158 г.)

С конца 1150-х гг. начинается необычайно оживленное установление династических браков между Комнинами и франками Заморской земли. В 1157 г. король Бодуэн III Иерусалимский, с согласия Высокой палаты королевства, обратился к Мануилу I Комнину, желая вступить в брак с одной из племянниц василевса. Мануил положительно отреагировал на сватовство Иерусалимского короля и осенью следующего, 1158 г., в разгар ближневосточного похода василевса, в Тир прибыла императорская племянница Феодора. Подробное описание ее прибытия и условий ее бракосочетания оставляет Гильом Тирский, по словам которого, новая королева Иерусалимская «была племянницей государя императора, дочерью его брата — господина Исаака. Ей было тринадцать лет, телосложение ее было несравненной красоты, речь — изящна; во всем она была прекрасна, вызывая расположение всех, кому доводилось видеть ее»[1484]. Приданое, предоставленное василевсом, также поражало воображение современников и составляло «100.000 полновесных иперпиров, не считая еще и 10.000, которые господин наш император щедро предоставил для покрытия свадебных расходов. И это также не считая даров, предоставленных деве — стоимость которых, с учетом золота, каменьев, тканей, жемчуга, вышивки и драгоценных чаш, составляла около 40.000»[1485]. Король Бодуэн III, со своей стороны, обязался передать Феодоре, в качестве апанажа, Акру — один из двух великих портовых городов, входивших в состав королевского домена. В том же месяце в Иерусалиме состоялось венчание Бодуэна III и Феодоры Комниной, которое совершил латинский Патриарх Антиохии — Амори де Лимож[1486]. Этот брак ознаменовал череду последовавших бракосочетаний, скрепивших династические узы между Византией и правящими франкскими домами Антиохии и Иерусалима.

Сватовство ромейского василевса к сестрам латинских правителей Антиохии и Триполи. Брак императора Мануила I Комнина с Марией Антиохийской (1161 г.)

В 1160 г. в пределы Заморской земли прибыло посольство от императора Мануила I Комнина, которое возглавляли Иоанн Контостефан и Феофилакт Италиец. Контостефану и Феофилакту была доверена важнейшая и необычайно деликатная миссия — найти невесту для ромейского василевса, т. к. Мануил только что овдовел и, к тому же, не имел наследника[1487]. При этом, василевс был полон решимости избрать невесту именно из семьи одного из франкских государей Востока. Выбор Мануила пал на двух наиболее знатных франкских принцесс: сестру князя Боэмунда III Антиохийского — Марию и сестру графа Раймонда III Триполийского — Мелисанду. Дальнейшее решение, т. е. конкретный выбор между Марией Антиохийской и Мелисандой Триполийской был поручен Контостефану и старшему из государей крестоносцев, родственнику василевса — королю Бодуэну III Иерусалимскому. Король Бодуэн III посоветовал послам отправиться в Триполи, дабы устроить помолвку василевса с Мелисандой[1488]. Это была великая честь для тулузской династии графов Триполи. Граф Раймонд III с необычайной торжественностью встретил Иоанна Контостефана и прочих имперских послов, с которыми оговорил условия помолвки. Одновременно он приступил к сбору не знавшего равных приданого, дабы свадебный кортеж его сестры был достоин «царицы городов» христианского мира — Константинополя. Среди сокровищ, собранных графом, помимо бесчисленных украшений и роскошных предметов утвари (в том числе литургической) Гильом Тирский называет «венец из чистейшего золота», огромные серебряные чаши и двенадцать шлемов, работы лучших восточных мастеров[1489]. Подобная забота о приданом ясно свидетельствует о том, с какой гордостью Раймонд III и Мелисанда готовились к предстоящей свадьбе. В 1161 г., находясь вместе с братом в пределах Иерусалимского королевства, Мелисанда гордо именовала себя «будущей императрицей Константинопольской» (futurae imperatricis Constantinopolitanae), что отражено в одной из сохранившихся хартий[1490].

Однако вскоре помолвка василевса с Мелисандой была расторгнута. История эта описана двумя современниками — Гильомом Тирским и Иоанном Киннам. Причем, латинский и византийский авторы называют разные мотивы к расторжению помолвки. Иоанн Киннам намекает на то, что Мелисанда уже лишилась девственности, и что василевс был спасен от недостойного брака божественным провидением[1491]. «Посланные, увидев девицу, были восхищены ее красотою и, так как не представлялось ни откуда никакого препятствия, нисколько не медля посадили ее на трирему. Но только лишь хотели они отплыть, как в девице проявилась жестокая болезнь — и она находилась в опасном состоянии. Посему откладывая со дня на день отплытие, они напрасно теряли время; ибо только лишь немного облегчались ее страдания и она казалась благонадежною для отплытия, страшная болезнь вдруг будто нарочно возвращалась к ней, и тогда, уложенная в постель, она тряслась всем телом и подвергалась жестоким судорогам, а затем следовали жар, синета под глазами и изнеможение. Цвет глаз, прежде сиявший какою-то прелестью, быстро изменялся и становился мрачным. Всякий, видя, как вянет преждевременно этот цветок, проливал слезы. Так страдала девица, находясь дома; а когда удалялась от Триполи, тогда поднималась в ней сугубая тревога, и судно вновь возвращалось в Триполи, где, после кратковременного облегчения от страданий, она подвергалась еще сильнейшим. Частое повторение этого явления наконец поставило Контостефана в недоумение — и вот он, колеблясь (…) пришел в один из тамошних храмов узнать, следует ли василевсу жениться на этой девице. Священный оракул отвечал: "брак действительно готов, но званные не достойны войти". Услышав это и поняв ответ оракула, подтверждающийся притом и распространившеюся молвою, будто девица вступила уже в незаконный брак, Контостефан считал предпринимаемое дело весьма постыдным и, удерживаясь от выполнения его, скоро собрался и прибыл в Византию». Под «оракулом» Киннам, естественно, подразумевает не языческого оракула, но гадание по Священному Писанию (распространенное среди латинских и византийских христиан). Слова «оракула», определившие судьбу Мелисанды, взяты из Евангелия от Матфея (Мф. 22: б). Так или иначе, история эта, по мнению Киннама, должна была придать решению Контостефана мистическое, божественное обоснование.

Со слов Гильома Тирского скорее складывается ощущение, что Контостефан и имперские послы были смущены слухами о незаконнорожденности Мелисанды, а также «недовольны королем и графом», т. е. Бодуэном III и Раймондом III, вероятно — за их слишком самоуверенную подготовку к свадьбе, в то время как василевс еще не дал окончательного ответа[1492]. Очевидно, что Мелисанда пала жертвой дурной репутации своей матери — графини Одиерны[1493], и излишней самоуверенности своего брата и кузена. Контостефан и Феофилакт приняли расчетливое и жесткое решение — покинуть Триполи, не раскрыв истинных причин своего отъезда и оставив Раймонда III и его сестру в «счастливом неведении». На протяжении нескольких месяцев граф ждал вестей из Константинополя. Не получая ответа, он сам вынужден был снарядить в столицу империи посольство, которое возглавил один из триполийских рыцарей — Одо де Ризберг. Лишь тогда графа поставили в известность о том, что помолвка василевса сего сестрой аннулирована[1494]. Мелисанда, эта несчастная «будущая императрица Константинопольская», была «отвергнута словно дочь простолюдина»[1495]. Это был тяжелейший удар для франков Триполи. Опозоренная Мелисанда словно бы исчезла и жизни; о ней нет ни единого документального упоминания после 1161 г.[1496]. Оскорбленный действиями Мануила, граф Раймонд III собрал войска и флот, и вскоре обрушился на византийский Кипр, о чем уже подробно было сказано в одной из предшествующих глав.

Между тем, взоры василевса вновь обратились к Марии Антиохийской, старшей дочери покойного князя Раймонда де Пуатье и сестре юного князя Боэмунда III. В Антиохию было направлено второе посольство, которое возглавляли великий дука Алексей Вриенний Комнин[1497], севаст Никифор Вриенний (Третий), а также эпарх Константинополя, севаст Андроник Каматир[1498]. Нельзя не отметить, что василевс во второй раз в своей жизни сватался за антиохийскую княжну; только если в 1135 г. семнадцатилетнего Мануила сватали за восьмилетнюю княжну Констанцию, то в 1161 г. сорокатрехлетний император сватался уже за шестнадцатилетнюю дочь Констанции — Марию. Княгиня Констанция и ее сын — Боэмунд III с радостью откликнулись на сватовство василевса; осенью 1161 г. из гавани Св. Симеона отплыли корабли, на которых находились византийские севасты, бароны антиохийского княжества и сама Мария Антиохийская, призванная на супружеское ложе и престол ромейского василевса.

Вступив в Константинополь, Мария поразила ромеев своей красотой и статью. Восторженные отзывы об ее облике оставили Иоанн Киннам и Никита Хониат. По описаниям Хониата, «Это была женщина красивая, очень красивая, и даже чрезвычайно красивая, — словом, необыкновенная красавица. В сравнении с ней решительно ничего не значили и всегда улыбающаяся и золотая Венера, и белокурая и волоокая Юнона, и знаменитая своей высокой шеей и прекрасными ногами Елена, которых древние за красоту обоготворили, да и вообще все женщины, которых книги и повести выдают за красавиц»[1499]. Киннам добавляет, что «такой красоты римляне (…) от века не видывали»[1500]. В Ватиканской библиотеке хранится единственное уцелевшее изображение Марии, на одной из миниатюр «греческого кодекса 1176 г.», где она изображена рядом со своим мужем — императором Мануилом I Комниным[1501]. Византийский мастер искусно отобразил статную женщину, с бледной кожей, румянцем и золотисто-рыжим цветом волос, облаченную в алые, расшитые золотом и украшенные каменьями одежды, со скипетром в руке; по своей стати она не уступает Мануилу и одновременно представляет резкий контраст со своим крайне смуглым супругом.

Венчание Марии и Мануила было совершено на Рождество, 25 декабря 1161 г., в соборе Святой Софии. Таинство совершали три православных патриарха — Вселенский Патриарх Лука Хрисоверг, александрийский — Софроний III и антиохийский — Афанасий I Манасси. Свадебные торжества сопровождались роскошными, всенародными празднествами. Описание этого также оставил Иоанн Киннам, вероятно бывший очевидцем свадебных торжеств: «… в двадцать пятый день текущего месяца апеллея, который люди, говорящие по-латински, называют декабрем, василевс торжественно введен был в славнейшей храм Божьей Премудрости, где тогдашний предстоятель Константинопольской Церкви Лука, предстоятель александрийский Софроний и антиохийский Афанасий, по христианскому обычаю возложив на них руки, сочетали их браком — и василевс, наименовав свою жену Августой, возвратился в царские палаты, угостил великолепным обедом вельмож, а для народа по всем улицам города расставил преисполненные кушаньем столы, пригласил также патриархов принять участие в его пиршестве и, одарив каждого обильно золотом, отпустил их; больше же одарил Церковь, внеся в нее центенарий золота; а немного спустя развлекал народ и конскими скачками и ничего не упустил, что могло служить к его удовольствию»[1502]. В сентябре 1169 г. Мария Антиохийская родила Мануилу его единственного сына и наследника — Алексея II Комнина. Так, четвертый и предпоследний император этой династии в равной степени был отпрыском рода Комнинов и княжеского дома Антиохии, будучи одновременно правнуком Алексея I Комнина и Боэмунда I Антиохийского, внуком василевса Иоанна II и князя Раймонда де Пуатье.

Браки Марии Комниной с королем Амори I Иерусалимским и Балианом Ибелином. Потомство Комнинов в Заморской земле

За браками Бодуэна III (1158) и Мануила I Комнина (1161) последовали новые франко-византийские династические бракосочетания. В 1167 г. король Амори I Иерусалимский взял в жены еще одну родственницу императора — Марию Комнину. Его заключению предшествовали достаточно долгий период переговоров. Еще в 1165 г. король Амори I отправил в Константинополь посольство, во главе с латинским архиепископом Кесарии — Эрве и королевским виночерпием — Одо де Сент-Амадом, с целью найти невесту из династии Комнинов. Здесь важно подчеркнуть, что это было не сватовство к конкретной деве из императорской семьи, а просьба о посылке любой подходящей византийской царевны, с предоставлением более конкретного выбора самому василевсу Мануилу. Королю Амори I пришлось ждать около двух лет, на протяжении которых его послы оставались в Константинополе. И лишь в 1167 г. в гавани Тира пристал корабль, на котором, помимо королевских послов, находилась и долгожданная византийская невеста Амори — Мария Комнина. Мария была дочерью протосеваста Иоанна Комнина, племянника императора Мануила[1503]. Венчание короля Амори и Марии Комниной было совершено Иерусалимским Патриархом Амори де Несле в кафедральном соборе Тира. Согласно хронике Гильома Тирского, Мария Комнина «была помазана и увенчана наследственной диадемой, знаком королевского достоинства, рукою блаженной памяти Патриарха Амори, в церкви Тира, за четыре дня до сентябрьских календ»[1504]. Как пишет Иоанн Киннам, король Амори I Иерусалимский «получив в супружество одну из дочерей протосеваста, подтвердил клятвой все те условия, какие были у василевса сего братом Бодуэном»[1505]. То есть, венчавшись с Марией Комниной, король Амори подтвердил оммаж василевсу Мануилу и те вассальные обязательства, которые его старший брат — Бодуэн III принял на себя во время переговоров в Мамистре и Антиохии (1158–1159).

Спустя три года после смерти короля Амори, в 1177 г., Мария Комнина сочеталась браком с палестинским бароном Балианом Ибелином[1506]. Благодаря этим двум бракам королевы Марии установилась кровная связь Комнинов практически со всеми влиятельными латинскими домами Заморской земли. Дочь короля Амори I и Марии Комниной — Изабелла с 1190 г. унаследовала королевский престол Иерусалима, права на который попеременно приносила трем своим супругам: Конраду Монферратскому (1190 г.), Генриху Шампанскому (1192 г.) и Амори II де Лузиньяну (1197 г.)[1507]. Внучки Марии Комниной взошли (в качестве наследниц престола или консортов) фактически на все престолы Заморской земли: Мария унаследовала королевский престол Иерусалима, Алиса стала королевой Кипра (венчавшись с королем Гуго I де Лузиньяном), Сибилла — королевой Киликийской Армении (будучи второй женой Левона I Великолепного), Мелисанда — княгиней Антиохии-Триполи (в качестве супруги князя Боэмунда IV Одноглазого)[1508]. В то же самое время дети Марии Комниной от ее второго брака — Жан и Филипп Ибелины в начале XIII в. вошли в число наиболее влиятельных баронов Заморской земли и впоследствии неоднократно занимали посты регентов (бальи) королевств Иерусалима и Кипра. Рожденные от смешанного, греко-латинского брака, Филипп и, в особенности, Жан, положили начало расцвету сеньориальной династии Ибелинов, представители которой держали обширные земли и занимали важнейшие административные посты как в пределах Кипрского королевства, так и в континентальном Леванте[1509].

Стоит также отметить, что вдовствующие «византийские» королевы Иерусалима — Феодора и Мария Комнины получали, в качестве апанажа, центральные города королевства. Так, Феодора, во время своего кратковременного пребывания в Палестине, держала Акру[1510]. Мария Комнина сходным образом получила сеньорию Наблуса, которую держала вплоть до завоевания города Салах-ад-Дином[1511].

«Византийские браки» Антиохийского княжеского дома: князъ Боэмунд III Антиохийский и Феодора Комнина (1176 г.); Агнесса Антиохийская и Бела III Арпад (1170 г.)

В 3176 г. князь Боэмунд III Антиохийский венчался с еще одной племянницей императора Мануила — Феодорой Комниной. Это был второй брак князя Боэмунда III. Его первой женой была Оргуэлисса д'Аренк, дочь сеньора Харима, одного из баронов Антиохийского княжества. Оргуэлисса родила Боэмунду III двух его старших сыновей — Раймонда и Боэмунда IV. Она упоминается в нескольких сохранившихся хартиях Антиохийского князя[1512]. Последнее упоминание о ней относится к марту 1175 г. Согласно венецианской версии Lignages d'Outremer, «великий князь Боэмунд» добился развода с Оргуэлиссой[1513]. О ее дальнейшей судьбе ничего не известно. Точное количество детей от брака Боэмунда III и Феодоры не установлено. В принципе вопрос о четырех женах и многочисленных детях князя Боэмунда III является предметом для отдельного исследования. В Ватиканской версии «Lignages des Outremer» можно найти упоминание о том, что у «Боэмунда Заики» и «племянницы императора Мануила I Комнина» родились две дочери — Констанция и Филиппа, в наиболее распространенной версии «Lignages» есть упоминания лишь об одной дочери — Констанции[1514]. Также в некоторых генеалогических источниках регулярно упоминается имя Мануила де Пуатье — сына Боэмунда III Антиохийского и Феодоры Комниной, предположительно родившегося около 1176 г. и скончавшегося в 27 июня 1211 г.[1515]. Первоисточник, по которому приводятся имя и точная дата смерти этого человека, до сих пор не найден. В известных хрониках, хартиях и в различных рукописях «Lignages des Outremer» оно отсутствует. Если же факт существования Мануила де Пуатье будет документально подтвержден, а не списан на позднейшие ошибки авторов генеалогических древ, то это, безусловно добавит новый и весьма яркий акцент к истории греко-латинских отношений XII в. Франкские государи крайне редко (фактически — никогда) не давали своим детям подчеркнуто византийские имена. Чуть ли единственным известным исключением стал Димитрий — последний король Фессалоникийский, сын Бонифация Монферратского. Если же существование Мануила де Пуатье найдет документальное подтверждение, можно будет констатировать, что в Антиохии, в период византийского сюзеренитета над княжеством, франкский князь готов был дать одному из своих сыновей (тем более — рожденному от брака с византийской царевной) имя ромейского василевса.

И, конечно же, нельзя вспомнить и об еще одном «византийском» династическом браке членов Антиохийского княжеского дома; о венчании Агнессы Антиохийской — младшей дочери княгини Констанции и единственной дочери Рено де Шатильона с венгерским принцем, носившем при византийском дворе имя кесаря Алексея, но впоследствии взошедшего на королевский престол Венгрии под именем Белы III Арпада. Брак этот был заключен около 1170 г. по инициативе императора Мануила. В конце 1160-х гг. из Антиохии в Константинополь перебрались младшие брат и сестра императрицы Марии Антиохийской — Бодуэн де Пуатье и Агнесса де Шатильон. К этому времени Мария уже родила Мануилу сына и наследника — Алексея II, и венгерский принц Бела (кесарь Алексей), которого василевс доселе считал своим предполагаемым наследником, лишился права на престол. Не желая расторгать дружеские и, конечно же, политические, союзные связи с Белой, император Мануил обвенчал его с сестрой императрицы Марии — Агнессой. До этого Бела был помолвлен с дочерью василевса от первого брака — порфирородной Марией Комниной. Венчание кесаря Белы и Агнессы де Шатильон было совершено в Константинополе, хотя неясно — латинским или, что более вероятно, византийским клиром. Подробное описание этих событий можно найти в книге Никиты Хониата: «Передав, как полагал, через совершение присяги скипетр сыну (т. е. Алексею II Комнину. — С. Б.), василевс спустя немного времени разлучает дочь свою с ее женихом Алексеем (Белой Арпадом. — С. Б.) и обручает его на родной сестре жены своей (Агнессой. — С. Б.), незадолго перед тем прибывшей из Антиохии с братом Бодуэном. Между тем, около этого времени венгерский король (старший брат Белы, Стефан III. — С. Б.) умер. Мануил, считая его смерть счастливым случаем, тотчас же посылает Алексея с блистательной свитой и огромным царским багажом принять власть над Пэонией (Венгрией) и царствовать над своими единоплеменниками. И Алексей без труда надел на себя королевскую корону и без всякого сопротивления стал господствовать над всем народом»[1516].

13 января 1173 г. Бела III Арпад и его супруга — Агнесса Антиохийская были миропомазаны и возведены на королевский престол Венгрии. Агнесса родила Беле III двух сыновей — Имре и Андрея (Андраша), каждый из которых впоследствии восходил на венгерский престол. Таким образом, все последующие короли династии Арпадов были, по материнской линии, отпрысками Антиохийского княжеского дома и прямыми потомками Рено де Шатильона. Примечательно, что подавляющее большинство авторов, описывая участие короля Андраша II Венгерского в Пятом крестовом походе, практически никогда не упоминают о том, что принявший крест мадьярский король приходился родным внуком легендарному крестоносцу — Рено де Шатильону. В связи с этим неплохо бы еще раз обратить внимание на то, каким образом имперский вассалитет и династические связи с Ромейской державой сказались на судьбе князя Рено. Как у младшего отпрыска знатного, но все же — в достаточной мере заурядного бургундского рыцарского рода, у Рено не было шансов когда-либо породниться с гордыми королевскими домами христианского мира[1517]. Однако решение принять крест и отправиться с войском короля Людовика VII Молодого на Восток полностью переменило его жизнь. Пережив тяжелейший переход через Малую Азию и уцелев после кампаний в Сирии, он остался в Леванте. Там, благодаря неожиданно вспыхнувшей страсти княгини Констанции, Рено взошел на княжеский престол Антиохии. Придя к власти, он, казалось бы, сделал все, чтобы лишиться столь неожиданно достигнутого престола; его издевательства над латинским Патриархом Амори де Лиможем и варварское разорение византийского Кипра вошли в легенду. Тем не менее, благодаря «карающей руке» василевса Мануила, Рено получил подтверждение своих прав на княжеский престол Антиохии, был включен в число имперских вассалов и даже — сородичей (будучи отчимом императрицы Марии), а его дочь — Агнесса взошла уже на королевский престол Венгрии. Герб де Шатильонов по сей день красуется рядом с королевскими гербами Венгрии, на гробнице Белы III и Агнессы в церкви Св. Матьяша в Будапеште. Это неожиданное объединение рода Рено де Шатильона с королевской династией Арпадов может, по праву, считаться одним из наиболее парадоксальных и исторически значимых примеров франко-византийских династических браков, бравших свое начало в Антиохии.

Конечно же, нельзя не задаться вопросом — зачем императору Мануилу понадобилось скреплять вассалитет Антиохии и союз с Иерусалимом еще и кровными узами? Однако это устремление являлось характерной чертой политики Комнинов. С конца XI в. Комнины укрепляли свою власть и влияние внутри империи благодаря династическим бракам с другими ромейскими аристократическими родами; Дуками, Вриенниями, Далассинами, Контостефанами, Ангелами, Палеологами. Император Мануил, очевидно, не желая более ни воевать с сирийскими франками, ни рассчитывать только на клятвы их государей, перенес эту модель династического сближения на правящие дома Антиохии и Иерусалима, инкорпорируя франкских правителей Заморской земли в разветвленную семью Комнинов. И надо сказать, что эта политика василевса в действительности обеспечила как признание сирийскими франками имперского сюзеренитета, так и весьма гармоничный союз между Византией и франками Заморской земли, сохранявшийся на протяжении двадцати двух лет (1158–1180 гг.). Так, со времен восточного похода Мануила, короли Иерусалима (Бодуэн III, Амори I и Бодуэн IV Прокаженный) и князья Антиохии (Рене и Боэмунд III) не пытались оспаривать имперский сюзеренитет и гегемонию Ромейской державы в восточном Средиземноморье.

Если отвлечься от торжественного принесения оммажа латинскими государями и череды франко-византийских династических браков, нельзя не задаться вопросом — каковы же были практические проявления византийского сюзеренитета над государствами крестоносцев, в особенности — над княжеством Антиохийским? Естественно, наиболее действенным проявлением вассалитета была военная повинность, несение воинской службы по призыву сюзерена. Во второй половине XII в. антиохийские и иерусалимские франки принимали участие в целом ряде ближневосточных кампаний императора Мануила I Комнина. Здесь мы принципиально не касаемся описанного выше похода императора Иоанна II Комнина и сирийских франков против Алеппо и Шейзара (1138 г.), т. к. этот поход может скорее служить примером того, как василевс не смог добиться покорности своих франкских вассалов. Мануил I Комнин, в свою очередь, добился на этом поприще намного более впечатляющих результатов.

Кампания князя Рено де Шатильона против Тороса II Рубенида (1153 г.)

К началу 1150-х гг. Ромейская держава лишилась большей части своих владений в Киликии, которые были завоеваны Торосом II Рубенидом. После сокрушительного поражения ромейской армии Андроника Комнина в битве у стен Мамистры (1152 г.) император Мануил, осознав, что в данный момент он не сможет возглавить новый поход в Киликию, обратился к дипломатическим мерам. Он стал натравливать на государство Рубенидов двух наиболее мощных восточных государей, находившихся в сфере влияния Византии; румского султана Масуда I и князя Антиохийского — Рено де Шатильона. По словам Гильома Тирского, «император направил послание к Рено, призвав его выступить в поход и оградить Киликию от нападений и посягательств; если же Рено нужны были бы для этого деньги, то император обещал выделить все необходимые средства из своей казны и выслать их, когда придет время»[1518].

К этому времени Рено едва успел взойти на княжеский престол, которым был всецело обязан своей романтической связью и последовавшим браком с овдовевшей княгиней Констанцией Антиохийской. Чувствуя шаткость своего положения, он охотно вступил в соглашение с ромейским василевсом. Собрав войска антиохийских франков и контингенты тамплиеров, Рено начал свою первую наступательную кампанию, обращенную против Тороса II Рубенида. К этому времени Торос II расширял свои владения не только за счет византийских территорий; он также захватил и северные земли Антиохийского княжества, в том числе — Александретту и Баграс. Разбив войска Тороса II в полевом сражении, князь Рено отвоевал Александретту, Баграс и другие ранее утраченные франками крепости по обеим сторонам Аманоса. Согласно хронике Михаила Сирийца, «Противники встретились у врат Александретты[1519]. Армяне потерпели поражение, а Торос бежал. Вскоре после этого он попросил мира и отдал братьям (т. е. тамплиерам. — С. Б.) принадлежавшие им земли»[1520]. Победоносный исход кампании 1153–1154 гг. подтверждает и Гильом Тирский: «собрав войска и предоставив себя в распоряжение императора, Рено выступил в Киликию, против вышеупомянутого Тороса, где он наголову разбил его армию и рассеял ее по высокогорьям»[1521]. Вновь отвоевав земли у залива Александретты и гор Аманоса (часть которых была возвращена в непосредственное владение князя, часть — отдана под защиту ордена тамплиеров), Рено прекратил наступление против княжества Рубенидов[1522]. Между тем, император Мануил требовал от Рено продолжения войны против Тороса II, отказавшись, до ее завершения, компенсировать военные расходы Антиохийского князя. Это привело к разрыву княжеского соглашения с василевсом, заключению военного союза между Рено и Торосом II и последующему разорению византийского Кипра[1523]. Тем не менее, существует свидетельства того, что в правление князей Раймонда и Рено, даже вне конкретных периодов сближения с Византией, по крайней мере некоторые антиохийские франки переходили на службу к ромейскому василевсу, пополняя состав латинских контингентов империи. Так, Иоанн Киннам упоминает некоего антиохийского рыцаря Фому, отличившегося во время войны императора Мануила I Комнина против Сицилийского королевства и погибшего во время поединка с одним из итало-нормандских рыцарей у стен Бриндизи[1524].

Участие антиохийских и иерусалимских франков в войне против Румского султаната (1159 г.)

Договоры императора Мануила I Комнина с князем Рено Антиохийским и королем Бодуэном III Иерусалимским, заключенные в Мамистре в 1158–1159 гг., прямо затрагивали вопрос о контингентах, которые сирийские франки обязались выставлять под знамена василевса. Уже в 1159 г. князь Рено и король Бодуэн III вынуждены были откликнуться на призыв своего сюзерена и принять участие в его войне против Румского султаната. Согласно «Краткой истории…» Киннама, император Мануил, готовясь к войне с султаном Кылыч-Арсланом II, «послал Иоанна Контостефана в Палестину, чтобы переговорить с королем Бодуэном и привести оттуда силы, которые Бодуэн, в случае нужды, обещал дать василевсу на помощь и, кроме того, собрать наемное войско. Приказано было также антиохийскому князю Ренальду, чтобы и он как можно скорее шел с бывшими у него войсками. Такое же приказание отдано было и тогдашним правителям Армении — Терозу и Тиграну»[1525]. При этом Иоанн Контостефан не только в кратчайшие сроки посетил Антиохию и Иерусалим, но и побывал на византийском Родосе, где набрал стоявших там лагерем латинских пилигримов[1526]. В итоге, Кылыч-Арслан II, «не имея силы вступить в борьбу ни с одним из тех врагов, которых накликал на него василевс, уступил обитателям соседних стран вместе со многим другим и города, завоеванные им прежде с великим трудом, а у василевса через послов стал просить прощения»[1527]. Единственным крупным сражением этой войны стало столкновение сельджукских войск с объединенной франко-византийской армией, выступившей из пределов Антиохии и Киликии под командованием Иоанна Контостефана. Согласно тому же Киннаму: «Иоанн, ведя из Палестины конницу, встретился с персидским войском, состоявшим из двадцати двух тысяч человек, способных к битве. Пораженный этой нечаянностью, он сперва поспешно взошел со своими на один находившийся вблизи холм и остановился, но потом приказал всей своей дружине идти на неприятелей, и так как римляне сделали на них сильный натиск, то они отступили, и во время бегства много их было побито, еще же больше взято в плен римскими воинами, а иные смяты были конницей. В этом подвиге совершены дела, достойные памяти и мужества, как многими другими римлянами, так и военачальником Иоанном»[1528].

Поход короля Амори I Иерусалимского и князя Боэмунда III Антиохийского против Млеха Рубенида (1173 г.)

Сходная кампания имела место и в 1173 г., когда князь Боэмунд III Антиохийский и король Амори I Иерусалимский (преемники Бодуэна III и Рено) совершили совместный поход в Киликию, где к власти пришел князь-узурпатор Млех Рубенид, состоявший в тесном союзе с Нур-ад-Дином и представлявший серьезную угрозу и для восточных провинций Ромейской державы, и для франкской Сирии[1529]. Придя к власти, Млех Рубенид развернул наступательную войну как на западных, так и на юго-восточных рубежах своего государства, благо временная покорность большей части армянских князей и прибытие союзных тюркских войск предоставляли ему необходимую военную мощь. С одной стороны, Млех возобновил войну в западной Киликии, обрушившись на ромейские территории и на владения вассалов империи — Хетумидов[1530]. Под натиском его войск, дука Константин Коломан едва удерживал западные области Равнинной Киликии, с Селевкией и Тарсом. В то же самое время, Млех атаковал и северные рубежи княжества Антиохийского, отвоевав доверенные тамплиерам владения в горах Аманоса[1531]. В 1171 г. войска Млеха были частично пленили, а частично — перебили французских крестоносцев графа Стефана Сансирского, возвращавшихся со Святой земли через Киликию[1532].

В 1173 г. Млех Рубенид, при поддержке войск, присланных Нур-ад-Дином, уничтожил выступившую против него ромейскую армию и пленил дуку Константина Коломана. Тогда же он вошел в Таре. Дуку Константина, вместе с другими знатными ромейскими пленными, Млех велел отправить в Алеппо, к своему союзнику-сюзерену, Нур-ад-Дину. Как об этом повествует Ибн аль-Асир: «Млех обрел дружбу и поддержку Нур-ад-Дина в его борьбе против соседствующих армян и греков. Города Адана, Мамистра и Таре находились под властью царя румов, повелителя Константинополя. Млех покорил их, ибо они лежали на рубежах его владений. И напрасно царь румов выслал против него многочисленную армию, во главе которой шли великие патриции, его отцы. Млех выступил навстречу им, ведя с собой часть аскара Нур-ад-Дина; он мужественно сражался и выстоял перед ними. Румы обратились в бегство, а многие были убиты или взяты в плен (…) Армянский князь отправил Нур-ад-Дину, в качестве дани, значительную часть захваченной добычи, в том числе и тридцать самых знатных и главных пленников»[1533]. О пленении дуки и севаста Константина пишет и Никита Хониат, по словам которого, Коломан «прибыв в Таре (…) вступил в войну с враждебными римлянам армянами; но когда неприятели напали на него всей массой, он был взят в плен и заключен в оковы. Василевс освободил его, дав значительный выкуп»[1534]. О том, насколько Нур-ад-Дин ценил победы своего союзника и вассала, свидетельствует то, что после отправки Коломана и других знатных ромейских пленников в Алеппо эмир передал Млеху Марат. Так, поражение ромеев и франков, в то же самое время обернулось возвращением Марата христианам. Конечно же, Млех Рубенид совершенно не походил на защитника ближневосточных христиан, но он был прагматичным и сильным государем, и благодаря его расчетливому, тесному союзу с Нур-ад-Дином, Мараш — этот великий город, лежавший на стыке Киликии и Сирии — вернулся под власть христиан[1535].

Падение Тарса и пленение дуки Константина Коломана сломило сопротивление ромеев. Как об этом писал Ибн аль-Асир, после пленения Коломана «силы Млеха возросли, а румы потеряли всякую надежду на повторное завоевание той страны»[1536]. Однако примерно в это же время новое и намного более успешное наступление против Млеха Рубенида было инициировано франкскими вассалами империи — князем Боэмундом III Антиохийским и королем Амори I Иерусалимским. Первыми в войну вступили антиохийские франки, т. к. северные области их княжества были завоеваны Млехом, что привело к постоянным набегам и ответным рейдам. Вскоре после пленения Коломана князь Боэмунд III Антиохийский начал полномасштабную войну против Млеха I Рубенида, хотя вряд ли его силы были достаточными для полноценного противостояния. Согласно хронике Гильома: «Князь Антиохийский и бароны его земли, видя наглость этого мужа и его ярость против христиан, подняли против него оружие, невзирая на опасность положения, когда верные выступают против тех, кто исповедует ту же веру, (…) и брань становится междоусобной. Тем не менее, они не могли закрыть глаза на злодеяния, причиненные братьям (т. е. державшими северные фьефы тамплиерами. — С. Б.), и война против этого врага была провозглашена открыто»[1537]. Под «открытым провозглашением» войны Гильом, очевидно, подразумевает, что Патриарх Амори де Лимож благословил князя Боэмунда III и антиохийское рыцарство для войны с Млехом и киликийскими армянами. Вскоре к войне присоединился и король Амори I Иерусалимский.

Как повествует Гильом Тирский, король Амори I «с войсками и свитой выступил в Антиохию», где Боэмунд III «князь Антиохийский уже поднял оружие» против Млеха[1538]. С прибытием войск короля Амори, антиохийские и иерусалимские франки смогли начать совместное наступление вглубь Киликии. Млех был разбит франками и осажден армией Амори I и Боэмунда III в одной из киликийских крепостей. Согласно хронике Михаила Сирийца, «король Иерусалимский, прослышав о злодеяниях, которые Млех, князь Киликии, чинил христианам, пошел на него войной. Тот, в свою очередь, обратился к тюркам, которые пришли к нему на помощь. Противники сошлись в сражении, и Господь, по своей милости, содействовал королю, который и одержал победу. Тюрки отступили, а Млех укрылся в одной из своих крепостей. Король осадил эту крепость и начал приступ, а Млех, доведенный до отчаяния, проявил раскаяние, попросил пощады и покорился королю»[1539]. Захваченные замки и земли в горах Аманоса были возвращены тамплиерам и Антиохийскому князю. Таре вернулся под власть ромеев. Этот поход франков, во многом, сломил силы Млеха Рубенида. Не прошло двух лет, как Млех был убит в своей столице — Сисе в результате заговора киликийских баронов. Мятежники призвали на престол племянника Млеха и Тороса II — Рубена III. И, несмотря на то, что Рубен III жестоко покрал виновников убийства своего дяди, он остался неоспоримым правителем государства Рубенидов, причем правителем, в достаточной мере дружественно настроенным в отношении франков[1540].

Бодуэн Антиохийский и франкская кавалерия в битве у Мириокефала (1176 г.)

Если же вернуться к теме служения антиохийских франков в рядах ромейской армии, то не стоит забывать и о том, что в сентябре 1176 г. контингент франкской кавалерии, под командованием Бодуэна де Пуатье — младшего брата князя Боэмунда III Антиохийского принял участие в последнем великом сражении императора Мануила I Комнина — злосчастной для ромеев битве при Мириокефале. Тогда Бодуэн Антиохийский, командовавший войсками на правом фланге императорской армии, предпринял единственную серьезную попытку сбить сельджукские войска с господствующих высок, окружавших ущелье Мириокефала. Отчаянная конная атака антиохийских рыцарей и франкских наемников имела плачевный исход; франкская конница не смогла пройти по крутым склонам и была в буквальном смысле слова задавлена спускавшимися сельджуками. Бодуэн погиб, возглавив последнюю контратаку своих рыцарей. Подробное описание этой атаки и гибели Бодуэна де Пуатье оставил Никита Хониат: «персы, спустившись с высоты вниз и с холмов в долины, большой массой напали на них, отважно вступили с ними в бой и, разорвав их ряды, обратили в бегство войско Бодуэна, многих ранили и немало убили. Тогда Бодуэн, видя, что его дела дурны и что его войска не в силах пробиться сквозь ряды врагов, теснимый отовсюду, взяв несколько всадников, врывается в персидские фаланги; но, окруженный врагами, он и сам был убит, и все бывшие с ним пали, совершив дела мужества и показав пример храбрости»[1541]. После смерти Бодуэна и его кавалерии ромейская армия фактически распалась. Лишь в последний момент Мануил I Комнин смог, во главе оставшихся войск, вырваться из окружения. Поход 1176 г. стал последней ромейской кампанией, в которой принимали бы участие антиохийские франки.

Правда, на рубеже 1176–1177 гг. Мануил I Комнин снарядил еще одну франко-византийскую экспедицию, направленную против Александрии и Египта. «История…» Иоанна Киннама обрывается на описании того, как василевс, готовя войну против Кылыч-Арслана II, параллельно направил «флот из полутораста кораблей в Египет». При этом Киннам отмечает, что «войска на флоте было меньше, чем сколько требовалось для покорения Египта»[1542]. Гильом Тирский говорит о том, что в 1177 г. в гавань Акры вошел византийский флот из 70 кораблей, под командованием Андроника Ангела[1543]. Однако из-за феодальных распрей в Иерусалимском королевстве и неготовности короля Бодуэна IV Прокаженного поддержать поход, атака на Египет так и не состоялась. Это был последний случай в истории, когда византийский флот выходил бы к Египту[1544]. Однако этот несостоявшийся поход (как и ранее проведенная совместно с королем Амори I египетская экспедиция 1169 г.), уже не имел отношения к Антиохии и сирийским землям.

Ранние прецеденты: Бодуэн Марашский (1138 г.), Раймонд де Пуатье (1145 г.), Беатриса Эдесская (1150 г.), Констанция Антиохийская и Патриарх Амори (1149–1158 гг.)

Другим проявлением византийского сюзеренитета следует считать прецеденты апеллирования светской и церковной власти франкской Сирии к ромейскому василевсу. Одним из первых, среди сирийских франков, к поддержке и защите ромейского василевса обратился граф Мараш и Кайсуна — Бодуэн. Весной 1138 г. он направил находившемуся в Киликии императору Иоанну II Комнину «коленопреклонную мольбу» о помощи, призвав своего византийского сюзерена к осажденному тюрками Кайсуну[1545]. В 1145 г. князь Раймонд де Пуатье, во время своего путешествия в Константинополь, просил Мануила I Комнина оказать военную и экономическую поддержку сирийским франкам, и василевс обещал, что «прибудет на помощь христианам»[1546]. Спустя пять лет, в 1150 г., графиня Беатриса Эдесская, очевидно, опираясь на предшествующие договоры своего супруга — Жослена II с Ромейской державой, вступила в переговоры с василевсом, которые завершились продажей земель Эдесского графства империи.

Примерно в то же время (1149–1150 гг.), после гибели князя Раймонда де Пуатье и его баронов в битве при Инабе, княгиня Констанция Антиохийская взывала к защите и покровительству императора Мануила I Комнина. Согласно «Краткой истории» Иоанна Киннама «по смерти антиохийского князя Раймонда, супруга его Констанция тотчас и себя, и антиохийские дела вверила василевсу»[1547]. Неизвестно, в чем именно выражалось это «вверение антиохийских дел» императору, но можно предположить, что Констанция подтвердила оммаж Мануилу, надеясь заручиться его поддержкой перед лицом агрессии эмира Нур-ад-Дина. Очевидно, что в период самостоятельного правления княгини Констанции и регентства Патриарха Амори (1149–1153 гг.), Антиохийское княжество продолжало поддерживать контакты с Византией. Стоит обратить внимание на то, что именно в Антиохию, после своего разгрома у стен Мамистры (в 1152 г.), бежал ромейский дука Киликии — Андроник Комнин. Можно предположить, что в пределах княжества нашли убежище и часть разбитого киликийскими армянами ромейского войска. Во всяком случае, именно в Антиохии Андроник смог оправиться от катастрофического поражения и, через земли Антиохийского княжества и византийского Кипра, вернуться в Константинополь[1548]. В 1158 г. к защите василевса Мануила I Комнина взывал и латинский Патриарх Антиохии — Амори де Лимож. Будучи зверски избитым по приказу Рено де Шатильона (ок. 1154–1155 гг.), Патриарх Амори покинул пределы Антиохийского княжества и отбыл в Иерусалим, откуда неоднократно писал кромейскому василевсу, стремясь заручиться его поддержкой; вовремя восточного похода императора Мануила (1158 г.), Патриарх Амори даже предлагал выдать ромеям князя Рено. По словам Иоанна Киннама, Патриарх Амори «уже не раз посылал к василевсу и предлагал ему выдать этого человека (т. е. Рено). Но василевс не соглашался на его предложение (потому что хотел победить Ренальда скорее войною, чем коварством)»[1549].

Пленение Рено де Шатильона. Роль ромейского василевса в борьбе между Констанцией Антиохийской и Боэмундом III (1160–1163 гг.)

В ноябре 1160 г., во время дальнего рейда по землям к северо-востоку от Антиохийского озера, князь Рено был взят в плен сарацинами. Причем здесь стоит отметить, что этот рейд князя Рено был в равной степени направлен как против кочевавших между Тавром и Евфратом туркменских племен, так и против христианских (сирийских и армянских) поселений, плативших дань местным мусульманским правителям. Гильом Тирский пишет о том, что территории, разоренные князем Рено, населяли «лишь христиане, армяне и сирийцы, пасшие стада и возделывавшие землю»[1550]. Пресвитер Григорий упрекает Рено в том, что тот разорил владения армянского католикоса, лежавшие у крепости Дзовк[1551]. Когда груженный обильной добычей и гнавший похищенные стада отряд князя Рено возвращался к рубежам Антиохийского княжества, он был встречен войсками Мадж-ад-Дина, атабека эмира Нур-ад-Дина, шедшего наперерез франкам. Под началом князя Рено, согласно хронике Пресвитера Григория, находилась 1.000 конных и пеших воинов, и численное преимущество было на стороне сарацин. Причем, когда войска Мадж-ад-Дина обрушились на Рено, князь встретил их лишь во главе авангарда, состоявшего из 300 рыцарей и конных сержантов. Рено, естественно, оказал тюркам яростное сопротивление; сражение унесло жизни более чем четырехсот человек. Однако, в конечном итоге, князь был пленен, а остатки его войска — рассеяны[1552]. Причем и Пресвитер Григорий, и Гильом Тирский говорят об «неслыханных оскорблениях» и «актах бесчестья», которые князь Рено перенес от захвативших его тюрок, что наводит на мысль о худших надругательствах, которые мужчина может перенести в плену[1553]. И это в полной мере объясняет ту ненависть, которую Рено питал к мусульманам до конца своих дней, когда он, спустя двадцать семь лет, вновь оказался в мусульманском плену и открыто дерзил Салах-ад-Дину, за что был лично убит султаном. Между тем, осенью 1160 г. князь Рено был доставлен к Нур-ад-Дину и заключен в цитадель Алеппо; его пребывание в плену продлилось больше шестнадцати лет.

С пленением князя Рено между княгиней Констанцией Антиохийской и ее старшим сыном Боэмундом III завязалась борьба за княжеский престол. Высокая палата Антиохии, под председательством иерусалимского короля Бодуэна III, приняла решение, что настала пора передать власть молодому Боэмунду III, при временном регентстве Патриарха Амори де Лиможа[1554]. Вскоре в Антиохию прибыло византийское посольство во главе с Иоанном Контостефаном. Основной целью посольства было заключение помолвки между василевсом и одной из латинских принцесс, о чем мы уже писали выше. Гильом Тирский прямо не говорит о вмешательстве послов василевса в борьбу за Антиохийский престол, однако связь между этими событиями очевидна. Посольство Иоанна Контостефана прибыло в Антиохию примерно в одно время с решением короля и антиохийских баронов передать княжеский престол Боэмунду III и доверить регентство латинскому Патриарху. И вопреки решению Высокой палаты, о котором пишет Гильом, на протяжении последующих двух лет (1161–1163 гг.) княгиня Констанция оставалась у власти, отстранив своего совершеннолетнего сына от управления княжеством[1555]. Гильом ничего не говорит о подобном развитии событий, но об этом прямо пишет современник Гильома Тирского, источник не менее надежный (по крайней мере, в отношении истории Антиохии), а именно — Михаил Сириец. Согласно хронике сиро-яковитского Патриарха, «после того, как Рено был взят в плен тюрками и заключен в Алеппо, его жена, которой принадлежала Антиохия, унаследованная ей от отца, приняла власть над городом и правила им, как полноправная государыня. У нее был сын, который уже достиг совершеннолетия, но не был допущен к власти, что вызвало раздражение у властителей той страны»[1556].

В 1163 г. юный Боэмунд III вновь вступил в борьбу за княжеский престол. Княгиня Констанция по-прежнему пользовалась поддержкой василевса Мануила I Комнина. Более того, чувствуя угрозу своему положению, она обратилась к императору с просьбой прислать в Антиохию контингент ромейских войск. Против Констанции выступила мощная партия сторонников Боэмунда III; подавляющее большинство антиохийских баронов, Патриарх Амори де Лимож и князь Торос II Рубенид, который прибыл в Антиохию со своими войсками. Констанция была изгнана из Антиохии, в то время как в кафедральном соборе Св. Петра, в присутствии киликийского князя и антиохийских баронов, Патриарх Амори совершил инвеституру и помазание князя Боэмунда III. Как об этом писал Михаил Сириец, «Столкнувшись с оппозицией баронов, она (Констанция) призвала царя греков, который был ее зятем, прийти на помощь, обещая передать ему город. Когда Патриарх и бароны узнали об этом, они призвали Тороса Киликийского. Тот прибыл в Антиохию и изгнал королеву из города, подтвердив права ее сына на престол»[1557].

Очевидно, что среди латинян Антиохии еще существовало острое неприятие идеи усиления византийского влияния, и если у антиохийских баронов был выбор, то они предпочитали обращаться за помощью к королю Иерусалимскому, а не ромейскому василевсу. Так, спустя год, когда молодой князь Боэмунд III попал в плен к сарацинам (в 1164 г.), антиохийские франки призвали в город короля Амори I Иерусалимского, которому и доверили регентство. Подобные действия не могли не вызвать императорского гнева и вполне вероятно, что Мануил I Комнин готовился к решительным действиям, призванным обуздать его антиохийских вассалов. Эти настроения, царившие при императорском дворе, передает Иоанн Киннам: «антиохийцы, будучи по природе вероломны, пришли в Палестину к Бодуэну (ошибка Киннама, здесь речь идет уже об Амори I. — С. Б.) и добровольно вверили ему власть над собой и над своим городом. Но король, зная, что этот город подвластен василевсу, счел нужным, как сказано, сперва спросить его о нем. Василевс отвечал ему: "Просьба о браке, так как тебе угодно заискивать наше благорасположение, будет в непродолжительном времени исполнена; что же касается до Антиохии, то она как издревле была данницей римлян, так и ныне подвластна нашей державе, — и ни ты, пока мы живы, ни кто другой не может управлять ею. А антиохийцы скоро получат от нашего величества возмездие за свою неверность римлянам и тогда почувствуют, кого дерзнули они оскорбить"»[1558]. Однако последующее развитие событий не только предотвратило какую-либо конфронтацию, но более того — укрепило связи империи с княжеством Антиохийским. Несмотря на то, что князь Боэмунд III Антиохийский взошел на престол благодаря победе антивизантийской партии, его правление ознаменовало пик сближения Антиохийского княжества с Ромейской державой. Уже в 1165 г. он совершил путешествие в Константинополь, где лично принес оммаж своему сюзерену и сородичу — Мануилу. Король Амори I Иерусалимский, как уже говорилось, взял в жены внучатую племянницу василевса и, в 1171 г., также лично принес оммаж Мануилу I Комнину, совершив аналогичное путешествие в Константинополь.

Важнейшей составляющей византийского сюзеренитета над Антиохией следует считать ту военную, дипломатическую и экономическую поддержку, которую император Мануил I Комнин оказывал сирийским франкам. В первую очередь, это касается и прямого участия ромейских контингентов в войнах, которые франкские государи вели против сирийских мусульман. Первым подобным прецедентом, опять же, стал поход императора Иоанна II Комнина, предпринятый весной 1138 г. совместно с князем Раймондом Антиохийским и графом Жосленом II Эдесским. Невзирая на его печальный исход, сирийские франки смогли вернуть утраченные ранее города и крепости, такие как Бизаа, Кафартаб, Маарат ан-Нуман и Аль-Атариб. Однако ромейские кампании на землях франкской Сирии, имевшие место в правление императора Мануила I Комнина, имели уже совершенно иное значение. Василевс не пытался отвоевать мусульманские земли для переселения туда латинян из Антиохии; напротив, Мануил стремился оказать военную поддержку сирийским франкам, всячески способствуя укреплению вассального княжества Антиохийского и соседствующего с ним графства Триполи.

Ромейское участие в обороне графства Триполи. Битва у Крака де Шевалье (1163 г.)

В 1163 г. ромейские войска, под командованием дуки Киликии — Константина Коломана, прибыли в Триполи для отражения вторжения эмира Нур-ад-Дина. Летом этого года аскар Нур-ад-Дина вошел на земли Триполийского графства и осадил Крак де Шевалье — важнейший оплот франков в долине Бекаа и среднем Ливане. Положение Крака — а соответственно, и христианского господства к востоку от ливанского хребта — было критическим. Замок не был еще превращен в тот шедевр средневековой фортификационной архитектуры, который сохранился до наших дней. Граф Раймонд III Триполийский направлял соседним христианским государям отчаянные призывы о помощи. Ни антиохийские рыцари, ни король Иерусалимский не успели вовремя собрать войска для поддержки триполийского графства. К стенам Триполи успели подойти лишь войска французских крестоносцев, которых вели граф Гуго VIII де Лузиньян и Жоффруа Мартел и ромейские контингенты, направленные василевсом под началом дуки Константина. Причем, исходя из срочности призывов Раймонда III и опасности положения, войска Коломана прибыли в Триполи по морю, погрузившись на корабли в портах Киликии и миновав окольный сухопутный путь через Александретту, Аманос, Антиохию и приморские города Сирии[1559]. Конечно же, нельзя не напомнить, что всего лишь за год до этих событий, в 1162 г., граф Раймонд III и его триполийские рыцари разорили византийский Кипр. Однако уже в 116З г. на помощь Триполийскому графству пришли ромейские войска. Это вновь доказывает, что василевс Мануил готов был пожертвовать интересами империи ради укрепления христианского присутствия на Востоке. Он оказал помощь (причем помощь крайне своевременную) государю, который всего за год до этого разорял византийские поселения и монастыри[1560].

Итак, когда силы графа Триполи и его вассалов, французских крестоносцев и ромеев, были собраны, объединенная христианская армия, под началом графа Раймонда III, графа Гуго VIII де Лузиньяна, Жоффруа Мартела и дуки Константина Коломана выступила на восток — к долине Бекаа и стенам Крака де Шевалье. Тогда войска христиан нанесли Нур-ад-Дину одно из самых тяжелых поражений, практически полностью разгромив его армию у стен осажденного Крака. Как об этом вспоминал Гильом Тирский, «Нур-ад-Дин, находясь неподалеку от Триполи, велел своей армии встать лагерем в указанном месте (т. е. у стен Крака де Шевалье. — С. Б.), позволив своим воинам и ополченцам отдохнуть. В это самое время его армии был нанесен сокрушительный удар; многие его воины были захвачены в плен, еще большее количество — предано мечу, и так почти все его войско подверглось уничтожению. Сам он, бросив все свое имущество, босоногий, бросился на спину одной из ближайших лошадей и бежал, едва избежав плена. Наши же воины, обогатившись за счет многочисленных сокровищ и трофеев, ставших достойной добычей победителей, возвратились в свои дома»[1561]. Другой современник этого сражения — Михаил Сириец, оставляет не менее яркое описание: «В один из дней осады, в полдень, когда тюркские воины отдыхали в своих палатках, у лагеря внезапно появились кресты и знамена франков, которые стремительно продвигались вперед, вселяя ужас и захватывая тюрок. Как рассказывают, когда Нур-ад-Дин увидел знамена франков, он выбежал из своей палатки в одной рубашке и бросился к своей лошади, которая, как обычно, стояла на привязи. Некий курд подбежал к Нур-ад-Дину и успел перерезать привязь его коня, благодаря чему эмир смог бежать с поля боя и спастись. Франки же схватили того курда и убили его. В тот день они предали мечу великое множество тюрок, а уцелевших— заковали в цепи и доставили в Триполи»[1562]. Описывая битву у стен Крака, Ибн аль-Асир, особо отмечает действия ромейских войск «греческого Аль-Дуки», т. е. Константина Ко-ломана. По словам арабского хрониста, «эти люди сражались так, словно желали, чтобы Аллах видел их доблесть и рвение»[1563]. Фактически, это был второй случай в истории, когда франки смогли полностью разгромить аскар эмира Нур-ад-Дина на поле боя[1564].

Битва при Хариме (1164 г.)

В следующем году объединенная армия сирийских франков, ромеев, киликийских армян и французских крестоносцев вновь выступила против Нур-ад-Дина. Эмир Алеппский на удивление быстро оправился после поражения у стен Крака. Летом 1164 г. его аскар вошел в пределы княжества Антиохийского и осадил Харим — один из последних оплотов антиохийских франков на восточном берегу Оронта[1565]. Согласно хронике Гильома Тирского, Нур-ад-Дин «поставил свои осадные орудия в должном порядке и атаковал город со всей яростью, не давая жителям покоя»[1566]. Молодой, едва пришедший к власти князь Боэмунд III Антиохийский был полон решимости снять осаду и остановить вторжение Нур-ад-Дина. Боэмунд III объявил арьербан своим вассалом и направил призыв о помощи соседним христианским государям. На призывы молодого князя Антиохийского откликнулся его сородич и ближайший союзник — граф Раймонд III Триполийский, французские крестоносцы графа Гуго VIII де Лузиньяна, но также ромейский дука Киликии — Константин Коломан и «властитель гор» Торос II Рубенид. Как об этом писал современник этих событий, прецептор ордена тамплиеров Жоффруа Фульхерий: «Князь Боэмунд, мужественно начавший свое княжение, решил прийти на помощь своим братьям и подданным, призвав графа Триполи, господина Тороса, дуку Мамистры и многочисленных братьев нашего ордена. Он собрал великое множество рыцарей, туркополов и пехотинцев; никогда еще в наше время и в тех краях против язычников не собиралась столь великолепная армия христиан»[1567]. Численность христианского войска достигала 13.000 человек. Михаил Сириец говорит о том, что князь Боэмунд III и другие предводители вели за собой «тринадцать тысяч всадников и пехотинцев»[1568]. Жоффруа Фульхерий приводит сходную, но еще более точную численность — 600 рыцарей и 12.000 пеших воинов.

Армия франков, ромеев и армян, собравшись у Антиохии, перешла через Железный Мост и, продвигаясь по восточному берегу Оронта, выступила к Хариму. При приближении армии христианских князей, эмир Нур-ад-Дин немедленно снял осаду и начал планомерное отступление. Отступление Нур-ад-Дина, в свою очередь, немедленно спровоцировало яростное и неорганизованное преследование христианской кавалерии; более шести сотен рыцарей и конных сержантов, во главе с юным князем Боэмундом III, графом Раймондом III и Константином Коломаном, ринулись в атаку. Рвение этих христианских князей вполне объяснимо. Дука Константин и граф Раймонд III были окрылены своей прошлогодней победой у стен Крака де Шевалье; молодой князь Боэмунд III Антиохийский, впервые шедший во главе столь многочисленной армии, был наверняка побуждаемым желанием отомстить Нур-ад-Дину за смерть своего отца — Раймонда де Пуатье. Не поддались этому яростному порыву лишь армянские войска Тороса II Рубенида[1569]. Нур-ад-Дин, в свою очередь, разделил свой аскар на две части; часть войска со всей возможной скоростью отступала открыто, завлекая франкскую и ромейскую конницу, часть — отошла на безопасное расстояние и изготовилась для удара по оставленной без прикрытия массе франкских, армянских и ромейских пехотинцев. Вскоре христиане оказались зажатыми между болотами, тюркскими лучниками и перегруппировавшимся аскаром Нур-ад-Дина.

Есть редкая возможность прочитать то, что писал о полководческих промахах государей Антиохии и Триполи их собрат и современник — король Амори I Иерусалимский. В своем послании, обращенном к королю Людовику VII Молодому, Амори I говорит о том, что, «не удовлетворившись великой Божией милостью (т. е. отступлением армии Нур-ад-Дина от осажденного Харима. — С. Б.), князь и граф самонадеянно преследовали врага, дойдя до местности, которую сама природа сделала неприступной; и там они были пленены. Вся армия была либо пленена, либо перебита»[1570]. По словам тамплиера Жоффруа Фульхерия, «12 августа они атаковали и обратили в бегство врагов Креста, но те, в силу своей многочисленности, продолжали сопротивляться; они остановили нас и прорвали наши ряды. Они пленили князя и графа, хотя многие при этом и пали от меча»[1571]. Согласно «Истории атабеков Мосула» Ибн аль-Асира, увлеченная преследованием «христианская кавалерия, не решаясь продвигаться слишком далеко, повернула, чтобы защитить свою пехоту; но когда они прибыли на место, рыцари увидели, что их пехота распростерта на земле и уже купается в собственной крови. Пораженные этим зрелищем, рыцари повесили головы и утратили былую гордость. Когда они оправились, мусульмане, которые до этого отступали, повернули и напали с новой силой. Враги оказались зажатыми между двумя частями аскара, окруженными со всех сторон. Бой становился все жарче; предводители и подчиненные, все уже принимали участие в сражении. Франки сражались как люди, которые, невзирая на храбрость, не рассчитывают уже на свое спасение. Они бились, как мужи, отчаявшиеся и простившиеся с жизнью. Бой был настолько яростным и сдавленным, что копья оказались бесполезными и дело было предоставлено мечам. Войска Ислама обрушились на франков, как соколы на добычу, разрывая их на части и бросая, как растерзанные лохмотья»[1572].

Армия христианских государей Сирии и Киликии была частью пленена, но большей частью — перебита. Ибн аль-Асир говорит о том, что на поле боя осталось до 10.000 убитых франков и румов[1573]. Жоффруа Фульхерий, в своем послании к королю Людовику VII, с горестью констатировал, что «из шести сотен рыцарей и двенадцати тысяч пехотинцев практически никто не вернулся»[1574]. Среди пленных, попавших в руки Нур-ад-Дина и доставленных в цитадель Алеппо, был сам князь Боэмунд III Антиохийский, а также граф Раймонд III Триполийский, дука Константин Коломан, графы Гуго VIII де Лузиньян и Жослен III Эдесский[1575]. Единственными военачальниками, избежавшими пленения, были Торос II и его брат Млех, не участвовавшие в преследовании и потому успевшие вовремя прорваться с поля боя.

Роль Ромейской империи в сохранении и восстановлении княжества Антиохийского после катастрофы у Харима (1164–1165 гг.). Выкуп князя Боэмунда III Антиохийского; его прибытие в Константинополь и оммаж василевсу (1165 г.)

Битва при Хариме может по праву считаться поражением, столь же катастрофическим для княжества Антиохийского, сколь битва при Хаттине (1187 г.) оказалась для королевства Иерусалимского. В 1164 г. Антиохийское княжество оказалось без своего князя и рыцарства перед неуклонно возраставшей мощью Нур-ад-Дина. Но если в 1187 г. потерявшее своего монарха и армии Иерусалимское королевство пало под натиском армии Салах-ад-Дина, то в 1164 г. оказавшаяся в аналогичном положении франкская Антиохия была спасена мощью своего сюзерена — Ромейской державы. В 1149 г., после разгрома антиохийских франков, гибели князя Раймонда де Пуатье и Рено Марашского в битве при Инабе, Нур-ад-Дин пересек Оронт, осадил Антиохию и дотла разорил центральные земли княжества (в том числе Лавру Св. Симеона и другие обители Дивной горы). Тогда положение княжества было спасено лишь своевременным прибытием армии короля Бодуэна III Иерусалимского. В 1164 г., когда княжество Антиохийское уже прочно связало свою судьбу с Византией, Нур-ад-Дин наотрез отказался штурмовать фактически беззащитную Антиохию, ограничившись завоеванием Харима и последних христианских оплотов на восточном берегу Оронта; направленная им тюркская конница совершила лишь несколько дальних рейдов по предместьям франкской столицы, гавани Св. Симеона и Латакии, после чего вернулась на Восток[1576].

Главной причиной этого нежелания Нур-ад-Дина предпринять решительное наступление против Антиохии и пожать плоды одной из величайших своих побед, был страх возмездия со стороны императора Мануила I Комнина. В «Истории атабеков Мосула» Ибн аль-Асир приводит слова Нур-ад-Дина, данные в ответ на призывы его военачальников идти и штурмовать Антиохию: «Город можно взять, но цитадель выстоит и начнется затяжная осада. Они (т. е. христиане) смогут усилить гарнизон и дождаться подхода константинопольского государя, который освободит город. Я же предпочту, чтобы моим соседом был Боэмунд, а не царь греков»[1577]. Стремление Нур-ад-Дина любой ценой избежать конфронтации с Ромейской державой проявилось и в его крайне «разборчивом» отношении к пленным. Единственными вождями христианской армии, получившими свободу под залог спустя всего несколько месяцев после своего пленения, стали шурин и вассал императора Мануила — князь Боэмунд III Антиохийский, и имперский дука Киликии Константин Коломан. Всех остальных плененных у Харима христианских вождей ожидали намного более длительные сроки заключения; граф Раймонд III Триполийский провел в стенах алеппской цитадели около девяти лет (1164–1173 гг.), граф Жослен III Эдесский — более двенадцати (1164–1176 гг.), а граф Гуго де Лузиньян вообще скончался в плену, так и не увидев свободы. Гильом Тирский, со своей стороны, подтверждает, что в своем отношении к Боэмунду III и антиохийским франкам Нур-ад-Дин руководствовался желанием избежать войны с василевсом. Примечательно, что в своей аргументации латинский архиепископ Тира фактически повторяет уже приведенные нами строки из Ибн аль-Асира: «Странным кажется то, что такой предусмотрительный государь, как Нур-ад-Дин, захватив великое множество наших людей и заточив их в темницы, заковав в цепи стольких наших братьев, в особенности — тех, кто принадлежал к числу нобилитета, получив, благодаря этой победе столь великую славу, невзирая на все это, так скоро отпустил князя Антиохийского, даровав ему свободу. Поразмыслив, мы можем найти лишь два объяснения: либо он боялся, что князь обратится к императору, просьбам которого не мог отказать ни один государь, либо он, видя молодость князя, предпочел иметь его в качестве своего соседа, осознавая, что в противном случае Антиохия перейдет к гораздо более сильному и опасному противнику (т. е. к Мануилу. — С. Б.). Так, в этом деле он показал себя мужем великой мудрости»[1578].

При этом нельзя не сказать и о том, что положение Антиохии — беззащитной перед наступлением Нур-ад-Дина и полностью зависимой от поддержки и защиты Византии — вызывало значительные опасения среди франков. Вновь прозвучали слова об Антиохии как городе, которому одновременно угрожают «греки и турки». Вне всякого сомнения, многие сирийские франки предпочли бы, чтобы в сложившемся положении в дела Заморской земли вмешался бы один из государей Запада (прежде всего — король Франции), что способствовало бы укреплению позиции латинян в Леванте. Подобные настроения совершенно четко выражены в трех посланиях, составленных в Леванте как раз в 1164 г. и отправленных на Запад «королю франков» Людовику VII Молодому. Два послания принадлежат магистру ордена тамплиеров Бертрану де Бланшефору, одно — королю Амори I Иерусалимскому[1579]. Обращаясь к королю Людовику VII, король Амори пишет о том, что «все христиане Востока вместе с нами страшатся того, что император придет и, вне всяких сомнений, возьмет Антиохию, поскольку город ослаблен до предела. Если помощь не придет откуда-либо еще, Антиохия обречена пасть или перед греками, или перед турками»[1580]. Магистр Бертран не менее откровенен: «Антиохия доведена до столь отчаянного и нищенствующего положения, что император уже стал отовсюду собирать войска, желая прийти и подчинить город своей власти. Поистине, многочисленные несчастья довели Антиохию до такой степени зависимости, что город неминуемо капитулирует при первом же натиске бесчеловечных греков или турок. И только к Тебе сейчас обращает свой взор опечаленная мать, Апостольский Престол Антиохии, сломленная горечью и скорбью»[1581]. Эту же мысль магистр Бертран слово в слово повторил и во втором своем послании к королю Людовику VII, составленном в том же 1164 г.[1582]. Вероятно, эти же настроения разделяли не только тамплиеры или король Иерусалима, но и многие антиохийские франки. То же послание короля Амори, обращенное к королю Людовику VII, доставил во Францию латинский архиепископ Мамистры, один из прелатов Антиохийского Патриархата[1583]. Однако король Людовик VII Молодой не мог и помыслить о новом походе на Восток, и дальнейшее развитие событий только укрепило союз франкских государей Заморской земли с Ромейской империей[1584].

Вскоре после своего освобождения князь Боэмунд III покинул пределы Антиохийского княжества и отбыл в Константинополь, фактически повторив путешествие своего отца — Раймонда де Пуатье. Во второй раз за время правления императора Мануила, с интервалом в двадцать лет, князья Антиохийские — отец и сын — лично являлись к нему в Константинополь, чтобы принести оммаж и просить о помощи; это, вне всякого сомнения, можно было воспринимать уже как начало устоявшейся традиции вассалитета Антиохии. Антиохийского князя ждал торжественный прием как со стороны василевса, так и со стороны его супруги, сестры Боэмунда III — Марии Антиохийской. Император Мануил I Комнин согласился внести выкуп за князя Боэмунда III, оказал ему роскошный прием, одарил драгоценными подарками и обещал повсеместную поддержку. Единственным условием василевса было восстановление в Антиохии православного Патриарха, однако об этом будет сказано ниже. Наиболее подробное описание освобождения Боэмунда III Антиохийского и его путешествия в Константинополь можно найти на страницах хроники Михаила Сирийца: «Нур-ад-Дин запросил выкуп за своих знатных пленников, в том числе — и за молодого князя (Боэмунда III. — С. Б.), за которого он просил 100.000 динаров. Когда князь Боэмунд был освобожден, он отправился в Константинополь, дабы увидеться со своим сородичем — императором греков. Получив там величайшие сокровища, он возвратился в Антиохию»[1585]. Описание сирийского Патриарха подтверждает и Гильом Тирский, по словам которого, Мануил принял Боэмунда III «со всей возможной добротой, радушием и с величайшими почестями, вручив ему великолепные, поистине императорские дары»[1586].

Так, в 1164–1165 г. имперский сюзеренитет действительно уберег Антиохийское княжество от завоевания Нур-ад-Дином; франкам северной Сирии была предоставлена возможность хотя бы частично восстановить свои силы после катастрофы, которую уместно было бы назвать антиохийским «Хаттином». Что касается латинского страха перед зависимостью Антиохии от «греков», то он окончательно сошел на нет в ближайшие годы, последовавшие за выкупом князя Боэмунда III. В 1165–1180 гг. Боэмунд III не помышлял о разрыве с Византией, благо василевс был связан с ним тесными родственными узами, а княжество Антиохийское — спасенное благодаря дипломатической и экономической поддержки империи — так и не увидело «ожидаемого» вторжения ромейских армий. Что касается ропота короля Иерусалимского на зависимость Антиохии от «греков» и ответных упреков василевса в неверности латинян — то они были существенно ослаблены к 1167 г., когда король Амори I принес оммаж императору Мануилу и заключил династический брак с Марией Комниной (о чем мы уже писали выше). Более того, в 1171 г. король Амори, следуя примеру князя Боэмунда III, также совершил путешествие в Константинополь, где лично подтвердил свои клятвы верности василевсу[1587].

Угрозы императора и спасение Антиохии от коалиции враждебных правителей Сирии, Анатолии и Киликии (1172 г.)

Спустя восемь лет после битвы у Харима, в 1171–1172 гг., вмешательство императора Мануила I Комнина вновь уберегло Антиохийское княжество от мощного наступления сарацин. На этот раз на Ближнем Востоке была образована целая коалиция враждебных франкской Антиохии государей — эмира Нур-ад-Дина, его верного союзника — армянского князя Млеха Рубенида и румского султана Кылыч-Арслана II. Объединившись, они чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы начать наступление как против Антиохийского княжества, так и против византийской Киликии. Однако этот союз распался благодаря своевременному и решительному вмешательству ромейского василевса. Мануил I Комнин лично прибыл в Малую Азию, приступил там к сбору войск и параллельно — направил Кылыч-Арслану II посольство, запрещая ему, под угрозой войны, атаковать земли сирийских христиан. Как об этом писал Иоанн Киннам: «Азия опять страдала. Нураддин, сатрап Вереи, султан, управляющий Ликаонией (т. е. Румский султан Кылыч-Арслан II. — С. Б.), Мелия, владетель Армении (т. е. Млех Рубенид. — С. Б.), также правитель Анкиры и прочей Галатии, согласились между собой вступить в войну с римлянами. (…) василевс, стоя лагерем близ Филадельфии, думал о том, каким бы образом искуснее отделить друг от друга упомянутых варваров. (…) Василевс отправил к нему (…) посольство со следующим письмом: "Хотя тебе и понравилось в союзе с другими твоими единоплеменниками делать набег на дальние пределы Римской империи, однако же спешно ступай назад. В римском войске ты узнаешь судейского стража, который придет взять тебя не больше как через пятнадцать дней". Получив это письмо, султан содрогнулся в своей душе и, отказавшись от своих затей, заговорил о мире»[1588]. Отказ румского султана от участия в военных действиях привел к распаду направленной против Антиохии коалиции.

«Украсившись этим бескровным трофеем, василевс возвратился в Константинополь; а король Палестинский (Амори I. — С. Б.) и князь Антиохийский (Боэмунд III. — С. Б.), получив о том известие, сделались смелее и, двинувшись на веррейских варваров, нанесли им много вреда»[1589]. Речь, вероятно, идет как раз о походе короля Амори I Иерусалимского и князя Боэмунда III Антиохийского против Млеха Рубенида (1173 г.). Это, безусловно, следует расценивать как одно из наиболее продуктивных проявлений франко-византийского союза, установленного в 1158–1159 гг. Если прямая угроза со стороны императора Мануила I Комнина привела к отказу румского султана от военных действий и распада союза против Антиохии, то последовавший поход Антиохийского князя и короля Иерусалимского против Млеха Рубенида позволил восстановить пошатнувшиеся ромейские позиции в Киликии (равно как и утраченные франкские владения в горах Аманоса). В этом отношении, история, переданная Иоанном Киннамом, и ее связь с походом франков в Киликию (1172–1173 гг.) заслуживает не меньшего внимания, чем постоянно упоминаемая, провалившаяся франко-византийская экспедиция против Египта (1168 г.).

Предоставление средств для выкупа князей Антиохии и знатных франкских пленников. Освобождение Рено де Шатилъона и его миссия в Константинополь (1176–1177 гг.)

В 60–70-х гг. XII в. империя продолжала оказывать и щедрую экономическую поддержку князьям Антиохии. Причем, речь идет не только о предоставлении огромной суммы в 100.000 динаров для выкупа князя Боэмунда III в 1165 г. Спустя двенадцать лет, в 1176 г., император Мануил I Комнин, очевидно побуждаемый просьбами своего шурина и своей супруги Марии Антиохийской, выкупил и их отчима — князя Рено де Шатильона, на протяжении 16 лет томившегося в плену в цитадели Алеппо. Освобождение Рено де Шатильона, а также Жослена III, титулярного графа Эдесского, стало возможным благодаря договору князя Боэмунда III Антиохийского с атабеком Алеппо — Гюмюштекином (правившим от имени малолетнего ас-Салиха, сына Нур-ад-Дина), который остро нуждался в поддержке франков перед лицом все возраставшей мощи Салах-ад-Дина. Однако средства для выкупа князя Рено — за которого была запрошена рекордная сумма в 120.000 динаров — были, очевидно, предоставлены ромейским василевсом. Об этом прямо пишет Михаил Сириец: «жители Алеппо (…) убоявшись, отправили дары князю Антиохии, дабы он стал их союзником. Врата были открыты перед теми князьями, которые долгое время томились в цепях и потеряли уже всякую надежду на освобождение. Наконец, они смогли покинуть Алеппо; граф Триполи был выкуплен за 80.000 динаров[1590]; Жослен, сын Жослена за 50.000; князь Рено за 120.000. Причем вот уже несколько раз золото для выкупа последнего присылали из Константинополя, однако он направлял эти средства для выкупа и освобождения других. Теперь же и он сам получил свободу, вместе с остальными»[1591]. Вскоре после своего освобождения, князь Рено совершил путешествие в Константинополь, во главе посольства иерусалимских и антиохийских франков; он подтвердил договор с империей от имени юного Иерусалимского короля — Бодуэна IV Прокаженного. Тогда же прославленный пизанский ученый-богослов Гуго Этериан, живший в Константинополе, передал через князя Рено свой труд об исхождении Св. Духа, направленный латинскому Патриарху Антиохии — Амори де Лиможу[1592]. Выкуп Рено него последующее посольство в Константинополь вновь приводит к размышлениям о выгодах византийского сюзеренитета для сирийских франков, в том числе и некогда разорявшего Кипр старого князя Антиохийского[1593].

Передача Торса князю Боэмунду III Антиохийскому (1177–1183 гг.)

Одним из последних благодеяний императора Мануила з отношении его франкских вассалов стала передача Тарса — столицы византийской Киликии — князю Боэмунду III Антиохийскому. В связи с этим «даром» василевса нельзя не вспомнить о той напряженной войне, которую князья Антиохии вели с ромеями за города Равнинной Киликии в правление Танкреда и Раймонда де Пуатье. При этом, война, инициированная отцом Боэмунда III — князем Раймондом де Пуатье, закончилась его сокрушительным поражением; антиохийские франки были наголову разбиты ромейской армией, посланной в Левант молодым императором Мануилом I Комниным. Однако, на закате своего правления, Мануил передал князю Антиохийскому — как своему вассалу и родственнику — не просто отдаленную часть Киликии, но ее столицу. Возможно, что одной из причин этой передачи был тот факт, что Таре вернулся от армян к ромеям, во многом благодаря походу короля Амори I и князя Боэмунда III в Киликию в 1173 г.

Единственным текстом, где зафиксирован факт передачи Тарса князю Боэмунду III, является хроника Гильома Тирского — источник, безусловно, надежный. Архиепископ Гильом, во время своего путешествия из Константинополя (в 1179–1180 гг.), посещал Антиохию, так что он был отлично осведомлен и о положении княжества, и о его отношениях с империей. И он ясно говорит о том, что Боэмунд III «получил Таре, первый среди метрополий Киликии, от греков»[1594]. Бернард Гамильтон считает, что Таре был передан Боэмунду III по прямому приказу императора Мануила, как часть приданого новой супруги князя — Феодоры Комниной[1595]. Рансимен выдвигает намного более сложную версию, согласно которой дука Киликии — Исаак Комнин, будучи не в силах бороться с киликийскими армянами, доверил свою столицу Боэмунду III; тот взял Исаака в плен, подчинил Таре, а впоследствии продал город Рубену III[1596]. На наш взгляд, версия Рансимена является достаточно сложной и запутанной, и, к тому же, она не находит прямых документальных подтверждений. Если же отталкиваться от единственного первоисточника — хроники Гильома, то можно с полным основанием прийти к выводу, что Таре был действительно передан князю Антиохийскому либо самим Мануилом (в 1177–1180 гг.), либо его вдовой и фактической регентшей империи Марией Антиохийской (1180–1182 гг.). Влияние Марии Антиохийской здесь, с одной стороны, недоказуемо, с другой — несомненно. Города и земли Равнинной Киликии были вожделенной целью князей Антиохийских, в том числе и Раймонда де Пуатье. И очевидно, что дети Раймонда — Боэмунд III и императрица Мария — смогли, за счет своей родственной близости к василевсу, добиться, на поприще присоединения киликийских территорий, гораздо больших успехов, нежели их яростно воевавший с ромеями отец.

Вопрос о том, был ли Таре передан как неотъемлемый, наследственный фьеф, или, все же, как прония — остается открытым. Но все же второе (т. е. передача Тарса как пронии) более вероятно. Помимо Тарса, владения князя Антиохийского вновь расширились и за счет некоторых территорий восточной Киликии. Сохранилась хартия Боэмунда III, в которой Антиохийский князь предоставляет латинской обители Нотр-Дам де Иосафат богатые земельные надели и насади близ Тиля (Тель-Хамдуна) и Мамистры[1597]. Вполне возможно, что эти земли князь Боэмунд III Антиохийский удерживал с момента своего похода против Млеха Рубенида в 1173 г., или же впоследствии получил при помощи ромеев. Так или иначе, владычество князя Боэмунда III Антиохийского в преподнесенном ромеями Тарсе оказалось недолговечным. В 1183 г. Салах-ад-Дин взял Алеппо и его владения соприкоснулись с границами Антиохийского княжества. Тогда же Боэмунд III вынужден был продать Таре армянскому князю Рубену III, дабы перебросить все возможные силы к обороне своих восточных рубежей[1598]. Передачу Тарса можно по праву считать одним из величайших даров василевса Мануила, предназначавшихся его франкскому вассалу — князю Антиохийскому.

Укрепление положения князя Боэмунда III Антиохийского — как вассала и родственника Ромейского василевса. Князь Антиохии и дука Исаак Комнин

Поддержка Ромейской империей значительно упрочила положение Антиохийского княжества и его государя. О престиже Боэмунда III — князя Антиохии, брата византийской императрицы, повелителя Тарса — свидетельствует история передачи ему Исаака Комнина, племянника императора Мануила. Около 1177 г. Исаак Комнин, бывший дукой Тарса, был пленен во время одной из кампаний против тюрок и киликийских армян. Проведя несколько лет в плену у «властителя гор» Рубена III, он не позднее 1182 г. был передан князю Антиохии. Согласно латинскому хронисту Рожеру Ховеденскому, Рубен III «отправил Исаака к своему вышестоящему — Боэмунду, князю Антиохии, который принял его с радостью и потребовал от него выкуп в размере 60.000 безантов, которые тот обязался предоставить. Для этого он направил вестников к богатым мужам Кипра, прося их помощи в предоставлении выкупа. Следуя его пожеланиям, они отправили ему 30.000 безантов, которые он передал князю Антиохии; в качестве гарантии выплаты второй части выкупа он оставил у него в заложниках своего сына и свою дочь»[1599].

После этого Исаак был выпущен на свободу и, спустя несколько лет, при помощи части ромейских войск и флота, захватил власть на Кипре, объявив себя василевсом. Тогда же он направил к Боэмунду III оставшуюся часть выкупа. Однако, как повествует Рожер, «князь Антиохии направил к нему послов для получения оставшейся части выкупа, то есть 30.000 безантов, но император Кипра отказался доверять их посланникам князя и передал выкуп братьям Храма, дабы они доставили выкуп князю Антиохии. Когда же они отправились в путь, их встретили пираты, исторгнувшие у них эту сумму. Когда это стало известно императору Кипра, он усмотрел в этом хитрость князя Антиохии и сказал ему, что более не предоставит ему подобной суммы. Из-за этого его сын и дочь провели два года в качестве заложников в руках князя Антиохии; в итоге же, увидев, что император Кипра не станет выкупать заложников, князь Антиохии, движимый состраданием, предоставил им свободу и позволил им отбыть»[1600].

Эта история служит ярким подтверждением того особого положения, которым князь Антиохийский, вассал и шурин императора ромеев, пользовался на Востоке. Его определенное первенство среди государей Сирии и Киликии признал даже «властитель гор» Рубен III, передавший ему столь ценного пленника. Спустя три года, в 1185 г., к Антиохийскому князю вновь обратятся армянские князья Киликии, на этот раз — как арбитру в их междоусобице. Очевидно также, что в случае с плененным дукой Тарса, князь Боэмунд III беззастенчиво отстаивал собственные, а отнюдь не имперские интересы. Но, при этом, он смог достичь взаимопонимания со своим сородичем — Исааком Комниным и получить от него, по крайней мере, большую часть выкупа. Наконец, заслуживает внимание и то, что дети Исаака несколько лет провели при дворе князя Антиохии и, будучи брошенными отцом, получили свободу благодаря «чувству сострадания» своего дальнего родственника Боэмунда III.

Проблема Антиохийского патриаршества: Деволъский мир (1108 г.), восточный поход императора Иоанна II Комнина (1137–1138 гг.), договоры императора Мануила I Комнина с князем Рено и королем Бодуэном III (1158–1159 гг.)

Осмысление эпохи византийского сюзеренитета над Антиохией невозможно без рассмотрения проблемы Антиохийского патриаршества и ее места в восточной политике династии Комнинов. Как известно, на заре норманно-византийских войн в Сирии, в 1100 г., православный Патриарх Иоанн V Оксит принужден был покинуть Антиохию, а на его кафедру был возведен латинский Патриарх — Бернард Валенский[1601]. С тех пор вопрос об Антиохийском Патриархе возникал практически во всех ключевых соглашениях между Антиохией и Константинополем в XII в. Так, уже в тексте Девольского мира Боэмунд клятвенно обещал императору Алексею I Комнину, что «антиохийским патриархом не будет человек нашего племени (латинянин. — С. Б.), но тот, кого ваша царственность назначит из сынов великой Константинопольской Церкви»[1602]. Однако дает ли постоянное возникновение проблемы Антиохийского патриаршества в переговорах достаточное основание считать ее одним из действительных приоритетов василевсов династии Комнинов? Позволим себе не согласиться с распространенным утверждением о том, что одной из главных целей восточной политики Комнинов было стремление защитить права византийской церковной иерархии и восстановить на Антиохийском престоле православного патриарха. При внимательном рассмотрении восточной политики василевса Иоанна II и, в особенности, его сына Мануила I, нельзя не отметить, что вопрос о патриаршестве, несмотря на постоянное свое возникновение в перечне имперских притязаний, чаще всего становился «разменной картой» для Комнинов.

Достаточно взглянуть на ход событий восточного похода императора Иоанна II Комнина (1137–1138 гг.). Согласно Ибн аль-Каланиси, осенью 1137 г., во время переговоров с князем Раймондом Антиохийским, василевс Иоанн II «в качестве одного из условий мира назвал возможность направить в Антиохию греческого патриарха, как это делалось ранее»[1603]. Дамасский хронист отмечает, что Раймонд принял это условие[1604]. Весной 1138 г. Папа Иннокентий II издал энциклику, призвав всех состоявших на византийской службе чад Римской Церкви под страхом отлучения порвать все сношения с василевсом, в случае если он начнет посягать на латинскую Церковь[1605]. В 1137–1138 гг. император Иоанн II Комнин успел изгнать из покоренной ромеями Киликии латинских архиепископов Тарса и Мамистры. Латинские прелаты — архиепископ Тарса Стефан и архиепископ Мамистры Жоффруа, должны были бежать ко двору князя и Патриарха, в Антиохию. Как об этом писал участник Второго крестового похода (1147–1148 гг.) и капеллан короля Людовика VII Молодого — Одон Дейльский, василевс «захватил Таре и Мамистру, множество других городов и обширные земли; тогда он изгнал католических епископов тех городов и заменил их еретиками»[1606]. Вероятно, что именно последовавшая и весьма действенная угроза со стороны понтифика вынудила императора Иоанна II не настаивать на смене патриархов в Антиохии и пожертвовать интересами православной Церкви ради сохранения своих латинских контингентов и покорности едва присягнувших ему государей франкской Сирии. Когда летом 1138 г. император Иоанн II и его сыновья совершали свой триумфальный въезд в Антиохию, их встречал не православный, а латинский Патриарх — Рауль I Домфрон[1607].

Аналогичный компромисс имел место и во время великого восточного похода императора Мануила I Комнина (1158–1159 гг.). В предшествующей главе мы уже говорили о том, что Мануил Комнин добился у капитулировавшего в Мамистре князя Рено де Шатильона согласия на то, «чтобы в Антиохию архиерей посылаем был, по древнему обычаю, из Византии»[1608]. Но спустя буквально несколько недель, после переговоров с королем Бодуэном III Иерусалимским, василевс сходным образом отказался от этих притязаний, вопреки всем заверениям Киннама. И вновь, когда ромейский император совершал свой торжественный въезд в Антиохию, его встречал латинский Патриарх — Амори де Лимож, возглавивший церковные торжества и череду пасхальных богослужений в соборе Св. Петра[1609]. На протяжении последующих пяти лет, даже во времена правления княгини Констанции, василевс не вмешивался в церковную жизнь франкской Антиохии и не поднимал вопроса о патриархе.

Восстановление православного Патриарха в Антиохии. Афанасий I Манасси и его пребывание в пределах княжества Антиохийского (1165–1170 гг.)

Лишь в 1165 г., после катастрофического поражения франков у Харима, когда кровно нуждавшийся в экономической и военной поддержке империи князь Боэмунд III обратился за помощью к василевсу, Мануил I Комнин вновь выдвинул требование — вернуть в Антиохию православного Патриарха — на что Антиохийский князь дал свое согласие. Православным Патриархом Антиохии в этот период был Афанасий I Манасси, избранный и пребывавший, как него предшественники, в Константинополе. Но утверждение Патриарха Афанасия в Антиохии, порой преподносимое позднейшими авторами как триумфальное завершение «борьбы» Комнинов за права православной иерархии, на самом деле мало походит на триумф. Во-первых, реставрация православного Патриарха в Антиохии не была связана с каким-либо победоносным императорским походом на Восток; это был плод умелого эксплуатирования военной и экономической зависимости Антиохийского княжества от Ромейской империи. Опять же, следует подчеркнуть, что восстановление Патриарха Афанасия на его кафедре в Антиохии стало возможным благодаря соглашению, заключенному императором Мануилом и князем Боэмундом III в Константинополе, в 1165 г. Нет ни малейшего повода связывать его с капитуляцией князя Рено и последним сирийским походом василевса (1158–1159 гг.).

Во-вторых, великие византийские историки XII в. — Иоанн Киннам и Никита Хониат, детально описывавшие самые разные аспекты императорских контактов с франками, ни слова не говорят об этом церковном «триумфе» василевса. Об этом молчат и латинские хронисты. Более того, Папа Александр III — боровшийся в эти годы с императором Фридрихом I Барбароссой и потому нуждавшийся в поддержке василевса Мануила I Комнина, не предпринял ни малейшей попытки как-либо отреагировать на попрание прав латинского Патриарха и утверждения византийской церковной иерархии в Антиохии. Единственным автором XII в., описавшим антиохийский период патриаршества Афанасия I Манасси, стал Михаил Сириец. Согласно его хронике, когда князь Боэмунд III вернулся из Константинополя в Антиохию, «он привез с собой греческого патриарха, имя которого было Афанасий. Когда патриарх франков (Амори де Лимож. — С. Б.) услышал об этом, он впал в ярость. Он покинул город и отбыл в Кусаир, наложив анафему на франков Антиохии»[1610].

«Антиохийский» период патриаршества Афанасия I Манасси продолжался пять лет. За это время, известно, что он как минимум единожды совершал путешествие из Антиохии — в Константинополь, где в 1166 г. участвовал в церковном соборе под председательством Вселенского Патриарха Луки Хрисоверга[1611]. Очевидно отлученный латинским патриархом князь Боэмунд III не пытался препятствовать свободному передвижению Патриарха Афанасия и его возвращению в Антиохию[1612]. Возвращение Патриарха Афанасия в Антиохию ни в коей мере не стоит воспринимать как упразднение латинского Антиохийского Патриархата или как полноценную реставрацию православной иерархии на землях княжества Антиохийского и графства Триполи. Нет ни одного сведения о том, чтобы хоть один прелат латинского Антиохийского Патриархата лишился бы своей кафедры в пользу византийского иерарха (как было при ромейском завоевании Киликии в 1137–1138 гг.), или чтобы латинские капитулы вынужден были оставить или разделить с греками некогда латинизированные обители, соборы и приходские церкви Антиохии. Единственным собором, где греческий клир, вероятно, действительно «потеснил» латинян, был кафедральный патриарший собор Св. Петра[1613].

Так что это достижение восточной политики Мануила I Комнина действительно мало походило на триумф (что вполне объясняет молчание византийских авторов). Тем более, что пребывание Афанасия I Манасси в Антиохии имело крайне печальный, трагический исход. Спустя пять лет после прибытия греческого патриарха в Антиохию город был сокрушен мощным землетрясением. Как об этом пишет Михаил Сириец, «В Антиохии пала крепостная стена, стоявшая у берега реки; великая церковь греков обрушилась полностью; святая святых великой церкви Мар Петра также обрушилась, так же как и многочисленные прочие церкви и дома»[1614]. Патриарх Афанасий был погребен под руинами обрушившегося алтаря собора Св. Петра или церкви Пресвятой Богородицы (на этот счет существуют некоторые разночтения, т. к. Михаил Сириец, упоминая о смертельном ранении Патриарха, не говорит о точном месте его гибели)[1615]. Князь Боэмунд III, сочтя стихийное бедствие за гнев Божий, немедленно отправился в Кусаир, моля Патриарха Амори вернуться на кафедру Св. Петра. «Князь (…) обрезал свои волосы, облекся в мешковину, и, собрав народ, отправился в Кусаир, чтобы вымолить прощение у Патриарха. Все пришедшие, во главе с князем, смиренно обратились к Патриарху, умоляя его вернуться к своей церкви. Но он ответил: "Если вы не изгоните греческого Патриарха, я не вернусь" Когда они возвратились в город, они нашли того Патриарха (т. е. Афанасия Манасси. — С. Б.) погребенного под развалинами. Когда они извлекли его, он еще дышал. Они вынесли его за пределы города, и он умер на дороге. После этого Амори вернулся в Антиохию, и вскоре стены и церкви города были восстановлены»[1616].

Толерантность императора Мануила I Комнина к латинской иерархии Антиохии

С трагической, действительно напоминавшей «Божью кару», гибелью Патриарха Афанасия I Манасси и триумфальным возвращением в Антиохию Патриарха Амори де Лиможа, император Мануил I Комнин был поставлен в достаточно сложное положение. С одной стороны над василевсом довлели прежние, традиционные и, с исторической точки зрения — абсолютно справедливые притязания византийской церковной иерархии на Антиохийский патриарший престол, с другой — становилось очевидно, что латинских вассалов и союзников империи отнюдь не следует провоцировать повторным введением в Антиохии патриарха-грека. На разрешение этих противоречий ушло несколько лет; и создается впечатление, что император Мануил I Комнин действительно смог найти наиболее разумный, прагматичный компромисс. Не прошло и двух лет с момента гибели Патриарха Афанасия I Манасси, как в Константинополе было совершено поставление нового православного Патриарха Антиохийского — Кирилла II (около 1173 г.)[1617]. Избрание и поставление Кирилла II, естественно, обеспечивало непрерывное преемство линии православных Патриархов Антиохии — однако, по сути, это было символическим жестом, т. к. Кирилл II оставался титулярным Патриархом, не покидавшим берега Босфора. Б. Гамильтон выдвигает предположение, что избрание Кирилла II на титулярный патриарший престол Антиохии было, во многом, вызвано желанием Мануила I умилостивить византийскую церковную иерархию и, в особенности, Вселенского Патриарха Михаила III Анхиальского, известного своим резким неприятием латинской Церкви[1618].

Если император Мануил и поднимал вопрос о возможности прибытия Кирилла II в Антиохию, то подобные переговоры должны были иметь место около 1177 г., т. е. времени брака князя Боэмунда III с Феодорой Комниной. Во всяком случае, в 1178 г. в Антиохию из Рима было направлено послание Папы Александра III, обращенное к сирийским франкам. Если в 1165 г. римский понтифик фактически проигнорировал прибытие православного Патриарха Афанасия I в Антиохию, то в 1178 г. Папа Александр III, добившийся известных успехов в борьбе с Барбароссой, уже чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы выступить против византийских посягательств на положение латинского Антиохийского Патриархата; впрочем, его реакция была намного мягче, нежели выступление его предшественника — Иннокентия II против аналогичных посягательств Иоанна II Комнина в 1137–1138 гг. Папа Александр III ограничился лишь весьма дипломатичным посланием к латинскому клиру Антиохии, которое было направлено в Сирию в 1178 г. «До нас дошли известия, которые нас весьма встревожили (если, конечно же, эти известия верны), о том, что благороднейший князь Антиохии, по причине своего родства с нашим дражайшим сыном во Христе, Ману-илом, великолепным императором Константинопольским, согласился подчинить Антиохию власти Константинопольской Церкви». При этом понтифик не столько грозит кому-либо отлучением, сколько призывает латинский клир Заморской земли стойко противиться подобным притязаниям, и защищать «честь Антиохии и авторитет Римской Церкви на всем Востоке»[1619].

Так или иначе, Патриарх Кирилл II провел все свое патриаршество в Константинополе (около 1173–1179 гг.), так и не появившись в Антиохии. Более того, создается впечатление, что к концу своего правления император Мануил I Комнин отказался от каких-либо посягательств на права латинского Патриарха Антиохии. Уже в 1180 г. василевс Мануил, направляя свое посольство в Антиохию, обращался не только к своему шурину князю Боэмунду III, но и к Патриарху Амори де Лиможу. Тогда архиепископ Гильом Тирский, посещая, после Третьего Латеранского собора, Константинополь, совершил путешествие в Антиохию, где «исполнил поручение, возложенное Его Императорским величеством, к Господину князю и Господину Патриарху», добавляя, что исполнение этого поручения было «крайне полезно нашей Церкви»[1620]. Как справедливо отмечает Б. Гамильтон, слова Гильома дают полное основание утверждать, что «к 1180 г. Мануил относился к Амори де Лиможу как к легитимному Патриарху Антиохийскому»[1621].

Смерть императора Мануила I Комнина (1180 г.). Мануил как «идеальный сюзерен» франков Заморской земли

Закат эпохи византийского сюзеренитета над Антиохией и Иерусалимом ознаменовала смерть императора Мануила, наступившая 24 сентября 1180 г. Описание смерти великого императора оставил Никита Хониат. По словам византийского историка, василевс Мануил, будучи опытным врачом, сам измерил свой пульс и, предчувствуя скорую смерть, потребовал монашеского одеяния и пострига: «приложив руку к артерии и испытав биение пульса, он глубоко вздохнул и, ударив себя рукою по лядвее, потребовал монашеского платья. При этом слове поднялась, как обыкновенно бывает, суматоха; и так как готовой духовной одежды не было, то окружавшие василевса, отыскав где-то черную ветхую мантию, снимают с самодержца роскошные царские одежды, одевают его в грубое платье подвижников Божиих и, надев на него божественный шлем и честные латы, преображают в духовного воина и сопричисляют к воинству небесного вождя. Мантия, не достигая до ног и не покрывая всего его богатырского тела, оставляла открытыми голени, так что никто из зрителей не мог удержаться от слез, помышляя о человеческой немощи и о ничтожестве при конце жизни нашего тела, которое у нас, как раковина, обнимает душу и срастается с нею. Так он оставил жизнь и царство, процарствовав тридцать восемь лет без трех месяцев»[1622]. Василевс Мануил был похоронен в приделе (ирое) монастыря Пантократора, ставшего семейной усыпальницей Комнинов[1623].

Смерть императора Мануила стала тяжелым ударом как для ромеев, так и для франков Заморской земли. При императоре Мануиле I Комнине, Ромейская империя окончательно признала права франков на господство в Сирии, Ливане и Палестине, в том числе — и право господства франкских князей над Антиохией, чего категорически не желали признавать ни Алексей I, ни Иоанн II. Более того, в понимании Мануила сюзеренитет империи над франкскими государствами Заморской земли призван был не просто установить некую форму зависимости сирийских и палестинских франков от державы ромеев, но создать союз христианских государей, призванный сдержать возраставшую мощь мусульманских правителей Востока — Кылыч-Арслана II, Нур-ад-Дина и пришедшего к власти в Египте Салах-ад-Дина. Став главой этого союза, император Мануил не просто требовал от франков послушания и поставки войск; он предоставлял щедрые дары своим вассалам, ограждал их владения от вторжений (как военными, так и дипломатическими мерами) и, наконец, скрепил союз с франками рядом династических браков. Так, эпоха сюзеренитета Мануила над франкскими Антиохией и Иерусалимом может считаться наиболее продуктивным и гармоничным периодом греко-латинских связей в восточном Средиземноморье эпохи крестовых походов. У антиохийских и иерусалимских франков были все основания оплакивать Мануила. С его смертью они теряли не только щедрого и внимательного к нуждам своих вассалов сюзерена, но и мощного союзника, который мог (как с помощью военных, так и дипломатических мер) сдерживать усиливавшийся натиск анатолийских тюрок, Зенгидской Сирии и Айюбидского Египта. Архиепископ Гильом Тирский с горечью пишет о кончине василевса: «достойнейший и приснопамятный муж, величайший из всех князей земных, господин наш император Мануил Константинопольский, сбросив бремя земной плоти, передал свою душу в райские пределы»[1624].

Антиохийская междоусобица (1180–1181 гг.)

Пожалуй, наиболее «своеобразную» реакцию на смерть Мануила выказал его шурин — князь Боэмунда III Антиохийского. Когда весть о смерти василевса дошла до Антиохии, князь Боэмунд III немедленно отказался от каких-либо обязательств перед своей супругой — Феодорой Комниной. Не дожидаясь и не требуя официального церковного расторжения брака, Боэмунд III, воспользовавшись «услугами» одного из своих придворных капелланов, венчался со своей любовницей — Сибиллой де Бурзей[1625]. Феодора и ее дочери были «отосланы» князем[1626]. То, что расторжение брака с Феодорой прямо связано со смертью Мануила, вряд ли можно подвергать сомнению. Однако это импульсивное решение личных, семейных проблем, к которому одержимый новой страстью Боэмунд III прибегнул как только узнал о кончине своего могущественного сородича, ни в коей мере не следует считать разрывом антиохийских франков с Византией. Напротив, он выявил парадоксальную приверженность латинян Антиохии идее союза с империей. Развод Боэмунда III с Феодорой Комниной и его неканонический брак с Сибиллой де Бурзей возмутил не столько ромеев, сколько латинян. За права отвергнутой византийской княгини вступились не только бароны и великие сановники княжества, но и латинская Церковь, во главе с Патриархом Амори де Лиможем.

Патриарх Амори отлучил Боэмунда III от Церкви, наложил интердикт на Антиохийское княжество. Более того, интердикт был подтвержден, если не прямо санкционирован, Папой Римским Александром III, благодаря чему Боэмунд III стал первым из государей крестоносцев, подпавшим под папское отлучение. Об этом, в частности, повествует Михаил Сириец: «князь Антиохийский оставил гречанку, которую взял в законные жены в бытность свою в Константинополе, во времена императора Мануила, и, взамен, сочетался с блудницей. Он презрел запреты, наложенные на него Патриархом Рима (…) Патриарх Антиохийский также отлучил его от Церкви, а также и того священника, кто благословил союз князя с блудницей. Из-за грехов князя Патриарх наложил запрет на весь город; его жители не могли звонить в колокола, совершать евхаристию и даже отпевать своих мертвецов»[1627]. Однако все эти меры возымели обратный эффект. Согласно описаниям Гильома Тирского, «поскольку Патриарх того града, вместе со всеми епископами и прелатами, не прекращал обличать его, князь обратился против них, направив жестокие и алчные руки на святые и почитаемые места, на церкви и монастыри, оскверняя святыни и присваивая себе сокровища. Совершая эти чудовищные деяния, он даже вынудил господина Патриарха, со всем бежавшим к нему клиром, укрыться в одном из принадлежавших церкви замков (в патриаршем замке Кусаир. — С. Б.) и взяться за оружие, дабы противостоять готовившейся осаде и приближавшимся врагам (т. е. княжескому войску. — С. Б.)»[1628].

Патриарх Амори не ограничился лишь обороной; он добился того, что на его стороне выступили некоторые антиохийские бароны, во главе которых стал Рено Иде Мазуар, сеньор Валании и Маркаба. Как повествует Тирский архиепископ: «С этого времени некоторые великие мужи той страны, не выдержав княжеского безумия и зная, что их долг пред Богом больше, нежели долг пред человеком, отошли от князя как душой, так и телом, и прокляли его злодеяния. Среди них был и человек по имени Рено, из рода Мазуар, муж властный и могущественный, который, поддавшись зову сердца и страху пред Богом, предоставил Патриарху и другим прелатам, всем изгнанным епископам и всем, без разбора, бежавшим от князя, надежное убежище (то есть сеньорию Валании и Маркаба. — С. Б.)»[1629]. Среди сторонников Патриарха Амори были и некоторые бароны и рыцари из ближайшего окружения Боэмунда III, в том числе его коннетабль Гвискар де Иль и камергер Бертран[1630]. Так, Патриарх оказался во главе мощной партии, которая способна была не только обороняться, но и вести наступательные действия против князя. О том, что Патриарх Амори и его сторонники совершали ответные рейды и нападения на владения Боэмунда III, свидетельствует колофон недавно раскрытого армянского Евангелия, где были обнаружены новые сведения, касающиеся Антиохийской междоусобицы 1181 г. По словам армянского писца Иоанна, в год составления рукописи в Антиохии «Патриарх Амори поднял восстание в Кусаире, наложил бремя отлучения на землю Антиохийскую и предал многих мечу»[1631].

Для того чтобы остановить междоусобную войну в пределах княжества Антиохийского, понадобились усилия всех государей Заморской земли. На север для примирения Боэмунда III и Патриарха Амори прибыли граф Раймонд III Триполийский, Рено де Шатильон (бывший в этот период уже сеньором Трансиордании), латинский Патриарх Иерусалима — Ираклий, а также магистры Храма и Госпиталя — Арно де Тороха и Рожер де Мулен[1632]. Параллельные переговоры с князем и патриархом проходили в Латакии. В итоге, вняв голосу других государей и прелатов Заморской земли, князь и Патриарх Антиохии заключили мир. Боэмунд III прекратил преследования последователей Патриарха и возместил Церкви нанесенный ущерб, вернув похищенные сокровища и отпустив пленных; тем не менее, некоторые антиохийские бароны, вставшие на сторону Патриарха, принуждены были покинуть пределы княжества[1633]. Патриарх Амори, в свою очередь, снял интердикт с Антиохийского княжества и умиротворил своих последователей. Тем не менее, Боэмунд III предпочел остаться под личным отлучением, сочтя, что его новая супруга — Сибилла, дороже для него, чем церковные таинства[1634]. Боэмунд III и Амори сохранили заключенный в 1181 г. мир вплоть до смерти Патриарха[1635]. Феодора Комнина, за права которой с таким ожесточением встали Патриарх, прелаты и клир латинского Антиохийского патриархата, осталась в Заморской земле, где вскоре вышла замуж за одного из баронов Иерусалимского королевства[1636].

Очевидно, что в своих действиях Патриарх и восставшие бароны и клирики Антиохийского княжества руководствовались не столько желанием защитить княгиню Феодору, сколько отстоять поруганные права Церкви и, что немаловажно, сохранить поставленный на кон союз с Византией. Как отмечает Б. Гамильтон, «Амори де Лимож, бесспорно, желал сохранить византийский протекторат над Антиохией, который развод Боэмунда поставил на кон. Мануил признал его единственным Патриархом Антиохии, что увеличило его авторитет, и он явно боялся, что ежели византийский сюзеренитет будет отвергнут, то империя назначит нового православного Патриарха. Это не только подорвало бы покорность Патриарху Амори византийских православных христиан, но и свело бы на нет то уважение, которым он пользовался среди дохалкидонских Церквей»[1637]. Впрочем, и у самого Боэмунда III не было ни малейших причин отказываться от выгодного союза с Византией, тем более что власть над ней империей его родная сестра — вдовствующая императрица Мария Антиохийская.

Сохранение союза с империей: правление Марии Антиохийской (1180–1182 гг.)

Полтора года, последовавшие за смертью Мануила, не предвещали ни разрыва греко-латинских отношений, ни скорого заката династии Комнинов. От имени малолетнего Алексея II Комнина правила его мать — Мария Антиохийская, по выражению Рансимена, «первая латинянка, ставшая правительницей империи»[1638]. Фактическим соправителем Марии стал протосевастократор Алексей Комнин, у которого также были тесные связи с Латинским Востоком. Он был родным дядей вдовствующей королевы Иерусалима и супруги Балиана Ибелина — Марии Комниной.

Империя по-прежнему сохраняла тесные связи с франками Заморской земли. В период болезни и смерти императора Мануила в Константинополе находились граф Жослен III Одесский, возглавлявший посольство от лица иерусалимских и антиохийских франков, и Бодуэн Ибелин — один из наиболее известных баронов Иерусалимского королевства, прибывший чтобы просить у императора средства для выплаты своего выкупа Салах-ад-Дину[1639]. Пережив кончину Мануила и воцарение его сына — Алексея II, франкские послы смогли завершить переговоры с принявшей регентство вдовствующей императрицей Марией. Невзирая на долгие месяцы ожидания, связанные со сменой власти в византийской столице, переговоры вряд ли были сложными, т. к. отныне франкам Заморской земли приходилось иметь дело сродной им «Антиохийской» императрицей. К сентябрю 1181 г. Жослен III и Бодуэн вернулись в Левант. Бодуэн Ибелин получил 200.000 безантов, необходимых для выплаты султану; Жослен III Эдесский, от лица иерусалимских и антиохийских франков, подтвердил прежние соглашения с империей. То, что соглашения, заключенные графом Жосленом III, в равной степени касались Иерусалима и Антиохии, вряд ли следует подвергать сомнению. Жослен III был вполне способен представлять оба государства, ведь, с одной стороны, он был сенешалем Иерусалимского королевства, но, при этом, входил в число вассалов Боэмунда III Антиохийского[1640]. Посещавший Константинополь годом ранее архиепископ Гильом Тирский сходным образом исполнял дипломатические поручения, касавшиеся княжества Антиохийского, и передавал обращения василевса с князю и Патриарху Антиохии[1641]. О том, что франки Заморской земли не порывали еще с империей в период воцарения Алексея II и регентства Марии Антиохийской, прямо пишет и Евстафий Солунский. По словам архиепископа Фессалоникийского, князь Боэмунд III Антиохийский и король Бодуэн IV Иерусалимский «после смерти императора Мануила, обязаны были оказывать поддержку и искреннюю дружбу (…) его сыну Алексею»[1642]. Слова Евстафия вновь подтверждают то, что Антиохийская междоусобица 1181 г. и развод Боэмунда III с Феодорой Комниной не стали «разрывом» князя Антиохии с империей.

Период, непосредственно последовавший за смертью императора Мануила, вне всякого сомнения, можно считать пиком латинского влияния в пределах Ромейской державы. Помимо «антиохийской» вдовствующей императрицы, латиняне среди императорской семьи были представлены женой молодого императора Алексея II — Агнессой, дочерью короля Франции Филиппа II Августа, Ренье Монферраттским — женившимся на дочери императора Мануила — Марии, и перешедшим в лоно Православной Церкви, приняв титул кесаря и имя «Иоанн». В эти годы резко возрастает и влияние итальянских торговых республик. Венецианцы были изгнаны из пределов империи василевсом Мануилом, однако в 1180–1182 гг. в византийских портовых городах все сильнее ощущалось настоящее господство других итальянских купцов, в частности — пизанцев и генуэзцев. Это непомерное усиление латинян в империи вызывало неуклонно нараставшее негодование ромейского населения, достигшее апогея в мае 1182 г.

Константинопольская «резня латинян» (1182 г.). Разрыв Ромейской империи с франками Заморской земли

На волне антилатинских настроений в Константинополь вошли войска ромейских динатов, во главе с двоюродным братом покойного василевса — Андроником Комниным. Приход к власти этого человека был ознаменован истреблением латинского населения Константинополя, вошедшего в историю как «резня латинян» (Σφαγή των Λατίνων). Восставшие горожане и ромейские войска громили кварталы пизанцев, генуэзцев и амальфитанцев и разоряли латинские церкви города; ромеи даже ворвались в константинопольский госпиталь Св. Иоанна, больные, служащие и монахи которого были вырезаны. Отрубленную голову папского легата, диакона Иоанна, привязали к хвосту собаки, которую толпа гоняла по городу. Массовые убийства охватили весь Константинополь — от бухты Золотого Рога, где ромейские воины и моряки топили перегруженные беженцами итальянские суда, до собора Святой Софии. По словам Никиты Хониата, «Андроник объявил войну находившимся в Константинополе латинянам, выслав против них триеры, которые перешли к нему вместе с великим вождем, а равно и отборнейшую часть воинских отрядов, которые присоединились к нему на пути. А так как и жители города поднялись против них, согласившись между собой произвести дружное нападение, то в одно время началась битва и на море, и на суше. Латиняне, будучи не в состоянии противиться окружившей и опоясавшей их повсюду двойной толпе врагов, бросались кто как мог спасать себя, оставив на произвол грабителей свои дома, полные всякого богатства и многоразличных благ (…) одни рассеялись, как случалось по городу, другие укрылись в знатных домах, иные же, добравшись до длинных кораблей, которые заняты были их единоплеменниками, кое-как избегли опасности погибнуть от меча»[1643].

Наиболее подробное и страшное описание константинопольской «резни латинян» оставляет Гильом Тирский — один из наиболее активных сторонников союза между франками и Византией. «Невзирая на многочисленные договоры и все те услуги, которые наш народ оказал империи, греки хватали всех тех, кто мог оказать сопротивление, поджигали их дома, мгновенно обратив в пепел целый квартал. Женщины и дети, старые и больные, все погибли в огне. Однако разрушение светских зданий не удовлетворило их нечестивой ярости, и они обратились против церквей, поджигая храмы, оскверняя святыни и уничтожая всех, кто искал там убежища. Они не проводили различий между клиром и мирянами, разве что обращая еще большую ярость против тех, кто был облечен священным саном. Монахи и священники становились особой, избранной жертвой этих безумцев, подвергаясь неописуемым пыткам. Среди этих несчастных был и почитаемый муж Иоанн, иподиакон Римской церкви, направленный папой в Константинополь по делам церкви. Они схватили его и, отрубив ему голову, привязали ее к хвосту мерзкой собаки, в знак презрения к нашей Церкви»[1644].

Латинская община Константинополя, насчитывавшая, по словам архиепископа Евстафия Солунского, более 60.000 человек, перестала существовать[1645]. Прорвавшиеся из Золотого Рога итальянские корабли, прежде чем взять курс на Запад, нанесли ответный удар, разорив несколько православных монастырей на островах Мраморного моря: «сжегши на этих островах несколько святых обителей, латиняне поспешно выступили оттуда на всех веслах и с распущенными парусами. Так как никто не преследовал их, то они, где хотели, высаживались на берег и делали римлянам все зло, какое только могли»[1646]. Мария Антиохийская была взята под стражу и заключена Андроником водном из монастырей Константинополя; спустя четыре месяца, в сентябре 1182 г., она была удушена по приказу, составленному Андроником и подписанному ее безвольным сыном — Алексеем II. Описывая убийство Марии, Хониат вновь отмечает (и оплакивает) красоту этой гордой «антиохийской» императрицы: «Так погибла эта красавица, радость очей и утешение для глаз человеческих, и была засыпана песком на тамошнем морском берегу. О солнце! Какое черное преступление! О безначальное слово Божие! Как непостижимо Твое долготерпение!»[1647]. Для архиепископа Гильома Тирского как деятельного сторонника союза империи с франками Заморской земли резня латинян и убийство Марии были особо тяжким ударом. Те, кого он ранее именовал «верными Христовыми», обращаются в вероломных схизматиков; благословляющие Андроника и последующих василевсов священники и монахи — в «псевдо-монахов»; более того, отчаявшийся от подобного вероломства архиепископ Тира, более не сдерживая себя, именует истреблявших латинян ромейских воинов и жителей Константинополя «еретиками»[1648].

Последнее нормандское вторжение на Балканы. Взятие и разорение Фессалоник. Вопрос о мести и терпимости латинян в восточном Средиземноморье «Резня латинян» и убийство Марии Антиохийской — этот величайший акт византийской агрессии против латинян, пробудил ответную реакцию на Западе. В 1185 г. началось третье и последнее нормандское вторжение на Балканы, инициированное королем Сицилии — Вильгельмом II Добрым. Сицилийский флот, под командованием Маргарита из Бриндизи, последнего из великих «аммиров» (адмиралов) нормандского королевства, обрушился на приморские земли и Ионические острова, заняв Корфу, Кефалонию, Закинф и Итаку; позднее сицилийские корабли «аммира» Маргарита атаковали и Кипр — удел самопровозглашенного василевса Исаака Комнина. Итало-нормандская армия, порученная командованию графа Бодуэна, Танкреда — графа Лечче, и Ричарда — графа Ачерры, разорила византийские земли от Эпира до Македонии и подступила к стенам Фессалоник, второго по величине и значению города Ромейской империи[1649]. Осада продолжалась чуть более двух недель, на исходе которых нормандцы смогли провести подкоп, в результате которого обрушился обширный участок крепостных стен в восточной части города. В образовавшуюся брешь немедленно хлынули воины графов Танкреда, Ричарда и Бодуэна. Город пал 24 августа 1185 г., после чего началось колоссальное, по своим масштабам, разорение. Дома, церкви и монастыри Фессалоник были разграблены; бойня на улицах и в церквях города унесла более 7.000 жизней — воинов, горожан, женщин и детей.

Наиболее подробное описание этих событий оставили их очевидец — архиепископ Евстафий Солунский, в своей книге «О разорении Фессалоник», и другой современник этих событий — Никита Хониат[1650]. Оба автора с искренним ужасом и горечью пишут о том, как нормандцы убивали и насиловали скопившихся в фессалоникийских церквях, расхищали сокровища и утварь, распевали блудные народные песни, танцевали и мочились на святых престолах. И здесь нельзя не обратить внимание на еще один парадоксальный аспект в отношениях между латинскими и византийскими христианами эпохи крестовых походов; итало-нормандцы готовы были устраивать всевозможные бесчинства в покоренных византийских церквях, в то время как на Сицилии или в Калабрии они столь же охотно покровительствовали многочисленным греческим монастырям и общинам[1651].

Невероятная по своим масштабам бойня была делом первых полутора дней, последовавших за взятием города. Вошедшие в город предводители войска — графы Бодуэн, Танкред и Ричард — хоть и не без труда, остановили резню и разграбление, учиненное их победоносными войсками. Хониат приводит историю о том, как один из графов, возглавлявших нормандскую армию (неясно, был ли это Бодуэн, Ричард или Танкред), въехал на коне в базилику Св. Димитрия и, обнажив меч против собственных воинов, остановил разграбление церкви. «Наконец показались в городе сицилийские вожди и, удержав толпу от убийств, прекратили эти ужасы и положили конец резне. Один из них, весь в железных латах, сидя на коне, въехал в храм мироточивого мученика и только с трудом мог остановить неистовство своих солдат, одних ударяя плоской стороной меча, а другим нанося и действительные удары»[1652]. После этого убийства были прекращены, хотя вымогательства и издевательства над жителями еще продолжались. В эти тяжелые дни защитником населения Фессалоник выступил архиепископ Евстафий. По словам Хониата: «Являясь к вождям (…) он испрашивал от них распоряжения, которыми уменьшались бедствия страдальцев, давалось им облегчение и вообще все, что служило к их утешению (…) одним своим видом он возбуждал уважение к себе в чужеземцах, так что при его появлении они вставали с седалищ, охотно слушали его и становились добрее и мягче, подобно тому, как воспаление раны утихает от воды»[1653]. Сам Евстафий оставил, хоть и сдержанную, похвалу графу Бодуэну за то, что тот принимал меры к обузданию войска, щедро жертвовал на нужды разграбленной базилики Св. Димитрия. «Не знаю, из притворства или по искреннему расположению, но он наблюдал справедливость, не оставлял без наказания виновных, доставлял гробу святого великомученика в достаточном количестве золото и серебро и снабдил церковь книгами, хотя и не такими, какие были похищены, а более дешевыми. Он же пожертвовал серебряные подсвечники и несколько книг и священных одежд»[1654].

Так или иначе, инициированное королем Вильгельмом II нормандское вторжение на Балканы завершилось спустя менее чем три месяца после завоевания Фессалоник. 7 ноября 1185 г. итало-нормандцы были полностью разгромлены ромейской армией Алексея Враны в битве у Димитрицы. При этом графы Танкред и Ричард, вместе с несколькими сотнями рыцарей, попали в плен. Это, фактически, положило конец последней норманно-византийской войне. Итало-нормандцы сдали все ранее захваченные ромейские города, сохранив за собой лишь Кефалонию и Закинф, которые потомки Маргарита удерживали вплоть до XV в.[1655]. Однако менее чем через двадцать лет последовало новое, и гораздо более масштабное вторжение латинян в пределы империи; речь, конечно же, идет о великом «отклонении» Четвертого крестового похода, которое привело к разорению франками Константинополя и расчленению прежней Византии, разделенной между государями Латинской Романии и ромейскими правителями Никеи, Эпира, Трапезунда.

Вспоминая о латинском разорении Фессалоник (1185 г.) и Константинополя (1204 г.), нельзя не отметить, что константинопольская «резня латинян» (1182 г.) не возбудила никакой ответной агрессии против византийских христиан на землях франкской Сирии — ни в Антиохии, ни в Иерусалиме, ни в Триполи. Во всяком случае, ни один из латинских, старофранцузских, арабских, армянских или сирийских хронистов не упоминает о том, чтобы, после избиения латинян в Константинополе и убийства Марии Антиохийской, на франкских землях Заморской земли имели бы место вспышки латинской агрессии против греков или мелькитов, подобные тем, которые мы отмечали в Антиохии в 1138 г., и в графстве Триполи в 1137 г. и в 1152 г.

Идея вассальной зависимости князя Антиохии от императора, правящего в Константинополе. Оммаж князя Боэмунда IV Антиохийского — императору Бодуэну I Фландрскому (1204 г.)

В завершение стоит отметить, что идея вассальной зависимости Антиохийского князя от восточного императора не исчезла со смертью василевса Мануила или Марии Антиохийской. Она возродилась в начале XIII в., когда, после взятия Константинополя крестоносцами и основания Латинской империи, князь Боэмунд IV Антиохийский принес оммаж первому латинскому императору — Бодуэну I Фландрскому. Правда, князь присягнул не лично, а путем присяги императорской супруге, Марии Шампанской. По словам французского хрониста Альбери де Труа-Фонтена, прибыв в Константинополь, императрица Мария вскоре «отправилась в Заморскую землю. Там, во время ее пребывания в Акре, к ней прибыл князь Антиохийский, который принес оммаж — императрице Константинопольской и супруге императора. Приняв оммаж князя, она через некоторое время скончалась, так и не покинув Акры»[1656]. Примечательно, что в то время, как франкский король Кипра и армянский король Киликии получали свои венцы от германского императора, князь Боэмунд IV Антиохийский избрал себе в сюзерены не могущественного государя Священной Римской империи, не Апостольский престол и не правящего в Акре короля Иерусалимского, а именно латинского императора, ставшего, в глазах франков, полноправным преемником прежних, византийских государей Романии.