Россия и русские в мировой истории

Глава 13 Демократическая Россия и итоги взаимодействия «нового» и «старого» мышления

История международных отношений и дипломатии, внешняя политика сегодняшних мировых держав — США, Великобритании, Германии, Японии демонстрирует, что отношение ко многим неизменным компонентам позиции и мощи государства, к его национальным задачам вообще мало зависит от того, какой режим существует в нем. Географическое положение — судоходность рек и наличие выходов к морю и незамерзающих портов, защитимая конфигурация границ, и еще более важное — геополитическое положение: то, какие страны и цивилизации его окружают, какова их традиционная политика и склонность вступать в союзы, перспективы конфликтов — все это одинаково важно как для монархии XVIII века, так и для республики XX века, как для тиранического режима, так и для правового демократического государства.

Неприкрытое и успешное соперничество за «русское наследство» вместо «вхождения России в цивилизованное сообщество» трудно отрицать даже тем, кому непривычно размышлять о мире в русле христианской эсхатологии. История, однако, демонстрирует один и тот же феномен: пока «новое мышление» и реформаторский пафос оперируют универсалистскими категориями, предавая забвению и насмешкам национальные интересы (Вольтер, Мабли и Руссо перед французской революцией, Ленин, Троцкий перед русской Голгофой, Сахаров и его школа перед самоуничтожением СССР), остальные охотно пользуются испытанным «старым мышлением», прибирая к рукам все, от чего в угоду «общечеловеческим» доктринам отрекаются прозелиты.

Еще в Средние века, в эпоху Возрождения прометеевский индивид провозгласил: «Где хорошо, там и отечество». Концепция «гражданина мира», получила окончательную разработку в эпоху Просвещения. Отечество в работах Мабли, Вольтера, Руссо теряет совсем свою ценность по сравнению с абстрактными интересами человечества вообще, космополитизм возводится в ранг добродетели, традиционные понятия национальных интересов высмеиваются и обличаются. Всплеск таких идей всегда провоцировался революционерами и реформаторами, поскольку ничто так не ослабляет государство, как разложение национальной солидарности и национального сознания. Генрих Гейне, в чьих прекраснейших в литературном отношении стихах ткачи ткали саван для Германии и проклятье ей, уподоблял будущее Германии смраду из ночного горшка, но обожал преклонения Наполеона. Убеждением, что все разумное должно, быть заимствовано извне (тогда из Англии), пронизаны «Философские письма» Вольтера, называемые иногда «Письмами из Англии».

И французские «друзья человечества» восторгались Североамериканскими штатами, русские либералы и социалисты второй половины XIX века обвиняли русских за отпор Наполеону, несшему прогресcивный «общечеловеческий» кодекс. — Во время боснийского восстания сербов в 1875–1876 годах, вызвавшего общественный подъем в России, только народники-марксисты, издававшие журналы «Вперед» и «Набат», называли национально-освободительный порыв славян борьбой «старого мира», борьбой за «ложные идеалы», полагая, что «единственная независимость, за которую следует бороться, есть независимость труда от всех вытесняющих его хищнических элементов»[550]. Либералы времен русской революции обрушивались на внешнюю политику России, а большевики обличали царизм как тюрьму народов. Ленин желал во время Русско-японской войны и в 1914 году поражения собственному правительству. В конце XX столетия сопротивление расчленений. ного сербского народа и русских в Крыму и Севастополе вызывало только недоумение и раздражение у московских западников, считающих единственным противоречием в мире противоречие между демократией и тоталитаризмом.

Область дипломатии и внешних сношений во все времена и во всех без исключения странах охранялась как сфера преемственной Элитарности, консерватизма и державности в том смысле, в каком она соотносится не с формой государства, а с неизменными национальными интересами. Понимая это, Ф. Энгельс наставлял Веру Засулич: «С тех пор как существует революционное движение в самой России, ничего больше не удается когда-то непобедимой русской дипломатии. И это очень хорошо, потому что эта дипломатия — самый опасный враг как вам, так и нам. Это пока непоколебимая сила в России… И как только у вас появятся сторонники и надежные Люди в рядах дипломатии… ваше дело выиграно». «Дело» сдвинулось с места, когда в область высокой политики и международных дел проникли российские либералы.

Российская внешняя политика в начале 90-х годов полностью восприняла доктрину единого мира, в котором целью и смыслом существования наций и государств объявлена борьба за «мировую демократию», как ранее — строительство мирового коммунизма.

Такая установка получила конкретное воплощение в полном единении с западными странами, которые под флером псевдогуманистической риторики вели совершенно реальную политику: операция «Буря в пустыне» с целью лишения Ирака обретаемой им роли региональной супердержавы, расчленение антиатлантической Югославии давление на «демократическую» Москву с тем, чтобы демонтаж СССР был произведен по республиканским границам и все народы, тяготеющие к России, кроме белорусского, были лишены правосубъектности. Согласие Горбачева на объединение Германии без закрепленных встречных обязательств имело в качестве ответа линию на расширение НАТО. В обстановке переоценки ценностей после распада Советского Союза (России) и его военно-политического блока (ОВД) Российская Федерация в русле «нового мышления» сознательно отказалась от преемственности и, следовательно, от исторических и послевоенных основ своей внешней политики, от традиционных сфер влияния, провозгласив приверженность концепции «единого мира» на основе «общечеловеческих ценностей». Эта линия имела ответ: «демократическая» помощь Запада России в освобождении ее от «имперского» груза была столь эффективна, что через несколько лет Россия будет окончательно лишена того геополитического положения, которое она завоевала в течение веков в Европе, в бассейне Черного моря и в Средиземноморье. Россию вытеснят с морей. Берлинская стена переместится к границам Московского царства XVI века.

Результатом «встречных усилий» России и западных партнеров стали следующие реалии. Исторически преемственные морские рубежи России и других православных стран оказались под серьезным давлением, поскольку выходы к морю до сих пор составляют важнейшее условие успешного продвижения военно-политических и экономических интересов. Целые регионы по периметру морских границ исторической России объявлены зонами стратегических интересов США. Прибалтика превращается в их сферу влияния с уже конкретной перспективой вступления в НАТО. Усиленно формируются морально-политические условия эрозии статуса Калининградской области как неотъемлемой части России. Так называемая Балтийская ассамблея в 1994 году уже потребовала демилитаризации этой «территории». Если на севере Россия почти возвращена к положению ante helium Livoniem и может потерять обеспеченный в военном измерении выход к морю, то на Черном море она уже в положении post bellum Crimeum. Небывалая драма крушения исторической роли России как черноморской державы грозит катастрофическими последствиями для баланса сил в этом бассейне и уже возродила Восточный вопрос. В политике на «постсоветском» пространстве и в Черноморском стратегическом районе все более активная роль отводится «атлантической» Турции. Через дипломатические элитические связи и активность Стамбула в Азербайджане и Казахстане осуществляется знакомая с XIX века линия: англосакские интересы — Турция — среднеазиатское подбрюшье России, где Баку и Алма-Ата). Но Турция проявляет и самостоятельное одержимое стремление к проникновению в Крым, на Кавказ и в Среднюю Азию. Украина уже оказалась под мощным давлением Галиции, активно вдохновляемой католицизмом и крымско-татарскими ргелями, усматривающими шанс выскользнуть из слабых уз Киева в ассоциацию с Турцией, для чего нужно окончательно вытеснить Россию. Государства Прибалтики планируют свое членство в НАТО, и вместе с этим постоянно конструируются разные конфигуции для потенциального втягивания под атлантическую эгиду Украины. Очевидно, что вся стратегия отторжения Крыма и Севастополя от России, как и самого разделения русских и украинцев, врабатывался не в Киеве, который стал инструментом международных сил, готовивших отнюдь не Украину, а Стамбул к роли региональной супердержавы. Но отбрасывание России к положению (Ясского мира (1791 г.) и даже до Кючук-Кайнарджийского мира (1774 г.), в котором Турция отказалась от Крыма только в пользу России, проецирует весьма неожиданное будущее, и фантазировать на эту тему можно, пожалуй, на примере Кипра, оккупированного в 1974 году Турцией после того, как население острова подавляющим большинством высказалось на референдуме за воссоединение с Грецией. Эти явления развиваются на фоне резкого изменения военной стратегической ситуации на Балканах, куда открыто вторглась НАТО. Как ни слабо пока СНГ, оно хотя бы теоретически сохраняет потенциал для момента обретения Россией политической воли, пока не замещено иными объединениями. Если в первые пять лет страны, заинтересованные в дистанцировании от России, просто тормозили Проекты его развития, то в течение последних двух лет уже прояви лись попытки пустить в обход основные направления региональной политики. Этой цели служат различные форумы и конфигурации, создаваемые под разными предлогами с формально декларированными целями частного характера, но обретающие впоследствии гораздо более серьезный смысл. Как отмечалось, 10 октября 1997 г. в Страсбурге во время сессии Совета Европы была оформлена конфигурация ГУАМ, получившая название по первым буквам названий создавших ее государств: Грузия, Украина, Азербайджан и Молдавия. Официально было объявлено, что ГУАМ — это «неформальная консультативная структура» для координации разработки и транспортировки каспийских углеводородов по создаваемому Евразийскому Транскавказскому транспортному коридору, а также для помощи и консультаций в области урегулирования конфликтов в Абхазии, Нагорном Карабахе и Приднестровье.

Для будущего СНГ подобная деятельность конкурирующей организации без России носит однозначно деструктивный характер, так как дискредитирует Содружество как главную организацию по политической координации внешней политики членов. Подтверждением этому явились и новые линии контактов. В феврале 1999 года в Баку состоялась встреча министров обороны ГУАМ, в ходе которой обсуждались планы создания совместного миротворческого батальона под предлогом необходимости обеспечения безопасной транспортировки нефти. Позиция членов практически откровенно проатлантическая, о готовности вступить в НАТО в косвенной форме заявляли Азербайджан, Грузия и Украина. Киев и Баку выражали готовность предоставить базы. В 1999 году в ГУАМ официально вступил Узбекистан, изменив название организации на ГУУАМ. На фоне выхода Азербайджана, Грузиии и Узбекистана из Договора о коллективной безопасности с объяснением этого шага «неудавшимся» сотрудничеством в договоре и его неспособностью служить разрешению конфликтов президенты высказали намерение развивать взаимодействие в Совете Евро-Атлантического партнерства (СЕАП) и в программе «Партнерство во имя мира». В дополнение к появившейся военностратегической составляющей в деятельности ГУУАМ наблюдается устойчивая тенденция к организационному оформлению.

Такая тенденция находится в полном соответствии с курсом на оформление подконтрольного НАТО санитарного кордона от Балтики до Черного меря, отделяющего Россию от Балкан и запирающего ее в геополитическом мешке. Для этого необходимо задушить Приднестровье — единственную после ухода русских кораблей из Измаила точку опоры России на дунайско-балканском направлении — и отрезать Россию от Европы и от Причерноморья, сталкивая ее в евразийский капкан. Именно такая Россия удовлетворяет как геополитическим интересам, так и извечным идеологическим устремлениям Запада. В его вотчину превращается пространство Киевской Руси — стратегический район устья Дуная и Черного моря, он же древний ареал славянства, колыбель русского православия, символ византийской преемственности.

Завершая обзор рубежей России, необходимо охарактеризовать еще одну проблему, порожденную нынешним безволием страны. На Дальнем Востоке Япония предпринимает беспрецедентный натиск с целью пересмотра территориальных итогов Второй мировой войны и «возвращения» довоенной территории, что стало бы прецедентом чрезвычайного значения для итогов войны и в Европе (Калининградская область), тем более что принцип незыблемости границ в Европе уже нарушен. Совершается это при открытой поддержке США. Вокруг России замыкается кольцо.

Многим кажется, что итоги Второй мировой войны в Европе уже забыты. Однако происшедшее в Европе значительное разрушение Ялтинско-Потсдамской системы и появление новых государств было юридическим пересмотром результатов Второй мировой войны, которыми стали новые границы между ранее существовавшими субъектами — линия Одер-Нейсе, граница между Францией и Германией и многое другое, поэтому происшедшие события не есть автоматически подрыв легитимности оставшихся решений территориальных проблем послевоенного урегулирования. Иные последствия имело бы удовлетворение японских претензий на «возвращение» островов, которое означало прямой подрыв принципа неоспариваемости итогов Второй мировой войны и открыло бы возможность ставить под сомнение и другие аспекты территориального статус-кво. Это особенно опасно после того, как агрессия США и НАТО против суверенной Югославии возобновила эру передела мира с помощью силы, карта Европы стала опять зыбкой, а фактор силы вновь чрезвычайно возрос вопреки псевдогуманистической риторики

Бездумное и безответственное отношение к принципу незыблемости послевоенного урегулирования, фундамента всех послеводых международных отношений, почти завел в тупик отношения России с Японией. Но именно этот принцип должен быть положен в основу нового этапа русско-японских отношений, а термин «возвращение» в отношении предмета территориальных претензий послевоенного японского государства навсегда изъят из официального языка российских должностных лиц. Ибо сам термин является концептуальной ревизией итогов войны, означая косвенное признание старой Японии в качестве продолжателя личности (континуитет) того японского государства, которое развязало и проиграло войну. Профессионалам и государственным деятелям следовало бы знать, что не созданные после войны ФРГ и ГДР, ни Япония, ни сегодняшняя объединенная Германия не являются продолжателями субъектности «двоенных государств, не обладают по отношению к ним континуитетом. Они являются новыми субъектами международных отношений и международного права. Их правопреемство по отношению к прежним государствам ограничено решениями держав, обладавших Четырехсторонней ответственностью. Это вытекает из юридического толкования принципа полной и безоговорочной капитуляции, неслучайно заложенного в послевоенное устройство.

Полная и безоговорочная капитуляция принципиально отличается от простой капитуляции по своим правовым и политическим и историческим следствиям. Простая капитуляция означает признайте поражения в военных действиях и не затрагивает международную правосубъектность побежденной державы, какие бы серьезные Потери она ни понесла. Таковое государство сохраняет свой сувере\ Нитет и правосубъектность и само в качестве юридической стороны: ведет переговоры об условиях мира. Полная и безоговорочная капитуляция означает прекращение существования субъекта международных отношений, демонтаж прежнего государства как политического института, потерю им суверенитета и всех властных полномочий, которые переходят к державам-победительницам, которые сами определяют условия мира и послевоенного устройства и урегулирования. На месте прежнего государства возникает новый субъект международного права, который может обладать правопреемством в том или ином объеме (это решают победители в мирном договоре или иных юридических документах) по отношению к прежнему. Но это разные субъекты международного права. Таковыми и стали ФРГ, ГДР и Япония. Новые государства были созданы на условиях союзников в новых границах, с новыми конституциями и новыми органами государственной власти. Особенно наглядно это в случае с Германией, которая получила новое официальное название государства. Ни ФРГ, ни ГДР не обладали полным суверенитетом даже через 40 лет. Их суверенитет с точки зрения международного права имел так называемый производный характер — производный от полномочий союзников, сохранявших часть полномочий в виде четырехсторонней ответственности.

Юридический прецедент использования США своих полномочий носителя четырехсторонней ответственности в отношении ФРГ демонстрирует эпизод в 1973 году, когда во время арабо-израильской войны правительство ФРГ в официальном заявлении выступило против отправки с ее территории американского оружия в Израиль и использования ее портов и аэродромов. Министр иностранных дел ФРГ В. Шеель заявил, что ФРГ не желает ухудшения отношений с арабским миром и выбирает роль нейтрального государства. Это вызвало немедленную отповедь со стороны США. Государственный департамент в официальной ноте в резких тонах заявил, что ФРГ не имеет полного суверенитета и США, исходя из своих прав, вытекающих из принципов послевоенного урегулирования и соглашений, заключенных в их рамках, имеют право без уведомления совершать с территории ФРГ любые действия, которые сочтут необходимыми. Отсутствие полного суверенитета и континуитета по отношению к рейху было продемонстрировано и в момент объединения Германии. Этому процессу вряд ли кто-либо мог помешать, но для обретения новым государством полного суверенитета четыре державы должны были в Договоре «два плюс четыре» формально сложить с себя полномочия.

Концепция японского правительства исходит из непризнания именно этой основы послевоенного урегулирования. В случае с Японией внешние проявления утраты суверенитета менее наглядны. Япония сохранила прежнего императора, что используется для утверждения, что правосубъектность Японии не прерывалась, что сохранение прежней императорской верховной власти означает суверинитет государства. Однако на деле состоялось признание правоприеемства императорской власти. Источник сохранения имперской династии совершенно иной: это воля и решение победителей, а не континуитет. Япония могла ожидать любого исхода, запрашивала союзников по этому вопросу 10 августа 1945 г., и ей дан положительный ответ. На это Государственный секретарь Дж. Бирнс указал В. Молотову в одной из бесед в ходе I сессии СМИД 22 сентября 1945 г.[551] Не выдерживает критики позиция Японии, что она не может считать себя связанной ялтинскими соглашениями, так как не являлась их участницей. Ни до ни после объединения ФРГ не пыталась дзовать таким образом важнейшие принципы послевоенного порядка. Если признать право послевоенной Японии оспаривать терориальные решения победителей, можно ли гарантировать, что не будет подвергнута сомнению и линия Одер-Нейсе, начертанная не немцами, а державами-победительницами, не испрашивавшими при этом согласия фельдмаршала Кейтеля. В будущем можно ожидать такого поворота событий, чему будут способствовать недальновидная двусмысленность и поощрение иллюзий Японии. Нынешняя Япония — это послевоенное государство, и урегулирование, режет исходить единственно из послевоенной международно-правовой основы, тем более что только эта основа имеет юридическую силу. Все исторические договоры прошлого, на которые ссылаются японские политики, вообще утратили силу, причем не в 1945 году, а даже в 1904-м, — с началом Русско-японской войны, ибо международное право гласит: состояние войны между государствами превращает действие всех и всяческих договоров между ними. Уже по одному этому весь «исторический» пласт аргументации японской стороны не имеет отношения к правам сегодняшнего японского государства, хотя безусловно имеет отношение к истории Японии, Франции или Индии. В этой аргументации особое место занимают ссылки на договоры XIX века — Симодский торговый договор 1855 года, по которому граница была проведена между островами Уруп и Итуруп, а Сахалин остался неразграниченным, а также на Санкт-Петербургский договор 1875 года, по которому за признание Японией всего Сахалина российским все Курильские острова были переданы Японии.

Сам по себе факт, что часть территории государства принадлежала другому государству, не составляет юридического правооснования, кроме случаев, когда территориальные изменения происходили вне юридических норм своей эпохи и последовательно не признавались. В ходе формирования геополитического облика мира немало территорий сегодняшних государств входили в другие (Эльзас, Корсика, Норвегия, Польша и т. д.). В результате победы антигитлеровской коалиции над странами «оси» — Германией, Японией и Италией — Курилы были определены как территория СССР, Эльзас и Лотарингия стали Францией, хотя в течение столетия иногда входили в Германию, Силезия передана Польше, хотя 400 лет была Пруссией (знаменитая граница по Одеру-Нейсе), Додеканезские острова переданы Греции, хотя с Версаля принадлежали Италии, а до этого — Оттоманской империи. Все решения Ялты и Потсдама увязаны в один пакет. На договоры прошлого века можно ссылаться только в качестве подтверждения, что территориальный спор относится к русско-японским отношениям, а не французско-индийским, к примеру.

В современной японской литературе приводятся только те официозные исследования и карты прошлого, где так или иначе Курилы обозначены как владения Японии. Но крупнейшие японские историки прошлого отдавали России бесспорный приоритет в открытии и освоении островов и недвусмысленно указывали, что вплоть до середины XIX века Япония не считала своими владениями не только Сахалин, который долгое время считался там полуостровом, тогда как был уже полностью исследован русскими, начавшими его освоение, ни Курилы, ни даже остров Хоккайдо, который не был заселен еще во второй половине XIX века.

В отечественной литературе на основе архивных материалов, исторических свидетельств с использованием зарубежных источников и данных картографии дан убедительный ответ на все необоснованные попытки Японии исказить историю, особенно в том, что касается первооткрывателей и первых исследователей Курильских островов. Некоторые труды были подготовлены в 60–70-е годы, как правило, для служебного пользования из-за табу, наложенного на эту тему. Они скрупулезно документированы и свободны от пропагандистской заостренности, которая у современного читателя вызывает подозрение в тенденциозности и недостаточной научности[552].

Японские дипломаты в последние годы полагают, что получили неопровержимое доказательство «изначальной» принадлежности ряда оспариваемых сегодня островов. Речь идет об инструкции адмиралу Путятину для переговоров с Японией в 1853 году. Этот архивный документ был «любезно» предоставлен Японии из архивов российского МИД сотрудниками козыревской школы — действие, во все времена считавшееся несовместимым со служебной и ведомственной этикой дипломата. В инструкции к переговорам 1854 года Министерство иностранных дел Николая I полагало возможным при определенных условиях согласиться на настояния Японии и признать, что «Из островов Курильских южнейший, России принадлежащий, есть остров Уруп, которым мы и могли бы ограничиться»… так, чтобы «от нашей стороны южная оконечность сего острова была (как и ныне она в сущности есть) границей с Японией»[553]. Японская сторона и в начале 1990-х годов российские дипломаты (Г. Кунадзе и др.) трактовали эти слова как доказательства того, что спорные острова и до 1855 года не принадлежали России и что само русское правительство это знало и якобы не считало Курилы южнее Урупа российской территорией. Однако эти слова очевидно означают лишь то, что русское правительство исходило из общепризнанности принадлежности к России островов к северу от Урупа и отдавало себе отчет в том, что Япония оспаривает принадлежность островов южнее Урупа.

Граница между Россией и Японией к этому моменту еще не была формально закреплена в международном двустороннем договоре, что и предстояло сделать. Это обычные стадии на пути территориального размежевания, через который проходили все страны в процессе формирования геополитического облика мира. Договорное оформление скорее отражает реальное соотношение сил в тот момент, нежели полностью воплощает историческую судьбу территории. Слова «как и ныне она в сущности есть», само построение фразы как раз говорят о том, что, по мнению государя, имелось расхождение между исторически корректной границей в силу принадлежности островов России и той линией, которую «в сущности», то есть в реальных обстоятельствах, на практике, вынужденно приходилось соблюдать, чтобы избежать острых столкновений с Японией, претендущей на территории. Как подчеркивает академик B. C. Мясников, Россия отступила на тысячи километров «от ранее занимаемых рубежей… без войны, лишь в связи с нехваткой сил и средств на поддержание своего суверенитета на дальних окраинах империи». Мясников убедительно показывает, что Россия на том этапе видела Японию как своего партнера в балансе сил и даже рассчитывала «на убежище в ее портах в случае серьезных замешательств на Крайнем Востоке», где главной угрозой представлялось «усиление позиций «третьей державы» (имелась в виду Великобритания)»[554]. Международная обстановка накануне Крымской войны заставляла не активизировать остроту взаимоотношений, то есть «в сущности» отступать от своих исторических прав.

Русско-японские договоры как любые территориальные размежевания являются отражением соотношения сил и международной обстановки. Симодский трактат был заключен в разгар Крымской войны, когда английские и французские эскадры находились в Охотском море. Петропавловск-Камчатский был осажден, и хотя атака английского десанта была отбита, порт вынужденно был эвакуирован в Николаевск-на-Амуре. Существовала обоснованная тревога по поводу возможной высадки англичан на Курилах, которые не были формально разграничены в международном договоре. Для России было безопаснее пойти на такое разграничение, при котором часть островов была бы под юрисдикцией слабой в военно-морском отношении Японии и не подверглась бы оккупации сильнейшей военноморской державы — Великобритании. К тому же большим успехом считалось согласие Японии торговать продовольствием с Россией, которая не могла расширять и содержать существующие военные посты на Сахалине и Курилах из-за хронической нехватки продовольствия. Япония же, проводившая политику полной изоляции, долго категорически отказывалась продавать даже соль и муку. Такая же обстановка сохранялась и во время заключения Санкт-Петербургского договора 1875 года об обмене территориями. Важнее было международно-правовым образом закрепить принадлежность всего Сахалина России и обезопасить его от военной экспансии западноевропейских держав, к которым тогда прибавилась и Германия. После заключения договоров, где были сделаны уступки Японии, она практически никогда не соблюдала эти договоры, нарушая территориальные воды и высаживаясь на российских территориях. Аппетиты Японии не были удовлетворены, а лишь разожжены.

Но доказательства того или иного статуса островов и Сахалина до Симодского трактата 1855 года или до Санкт-Петербургского договора 1875 года не имеют значения для сегодняшних прав обоих государств. На эти договоры можно ссылаться только в качестве исторических примеров. Эти договоры потеряли силу в момент нападения Японии на Россию, которым началась Русско-японская война 1904–1905 годов, ибо в соответствии с международным правом состояние войны между Японией и Россией прекратило действие всех и всяческих договоров между ними. Именно это было указанно японской стороной графу С. Ю. Витте, который пытался на портсмутских переговорах в 1905 году сохранить Южный Сахалин, ссылаясь на договор 1875 года. По Портсмутскому миру Россия уступала победившей Японии и все Курилы, и Южный Сахалин, что рассматривалось русской дипломатией как поражение.

Вторая половина XIX века отмечена быстрым торгово-экономическим и политическим проникновением США в Тихоокеанский регион. Главным препятствием на пути экспансии США рассматривали Россию, а главным инструментом против нее — Японию.

Американские миссии и военные, посещавшие Японию, не жалели дипломатических усилий, чтобы убедить Японию не соглашаться на признание Южного Сахалина российским и постоянно убеждали японскую сторону в мнимых завоевательных планах России в отношении острова Эдзо (Хоккайдо). Русским дипломатам приходилось нередко дезавуировать эти демарши, и США приносили официальные извинения за подобные инсинуации. Вашингтон пытался добиться роли посредника во всех русско-японских переговорах о разграничении спорных территорий, а сами вопросы перенести на «арбитраж международных дипломатических совещаний». Американская печать («Нью-Йорк Херальд») в 70-х годах XIX в. открыто выражала надежду на то, что в результате сотрудничества Соединенных Штатов и Японии будет достигнуто «уменьшение владений России в восточной части Азии». Именно США неоднократно подавали Японии мысль купить у России Южный Сахалин подобно тому, как США купили Аляску[555].

Буквально детективной историей является игра США во время русско-японских переговоров в Портсмуте по итогам проигранной Россией русско-японской войны. США «принимали дело всеобщего мира близко к сердцу», особенно если этот мир вел к столь желанному «уменьшению владений России». Действительную роль США проясняют весьма интересные мемуары крупнейшего японского дипломата первой четверти XX века Кикудзиро Исии, живого участника событий, изданные малым тиражом с аналитическим предисловием Трояновского-старшего в блестящем переводе Трояновского. Исии, крупнейший дипломат, тонко чувствующий европейские традиции, горячий патриот свой страны, у которого есть чему поучиться, стал потом министром иностранных дел Японии и автором известного соглашения о специальных правах в Китае — «Соглашения Лансинг — Исии» 1917 года.

Теодор Рузвельт считал, что будущая история больше будет определяться позицией США на Тихом океане в отношении Китая, чем позицией на Атлантическом океане в отношении Европы. США не считали Японию серьезным соперником, но всячески стремились воспрепятствовать укреплению российских позиций на Дальнем Востоке. Трояновский с полным на то основанием «категорически утверждает», что с самого начала Русско-японской войны «симпатии Теодора Рузвельта были на стороне Японии». 31 июля 1905 г. состоялось секретное соглашение путем обмена телеграммами между Рузвельтом и Кацурой — японским премьер-министром, где Япония отказывалась от каких-либо агрессивных намерений в отношении Филиппин, оставляя их на волю США, а США соглашались на право Японии посредством военной оккупации установить контроль над Кореей. Это соглашение называли «японо-американским союзом». Имея за спиной такие «союзнические» отношения, Т. Рузвельт, взявший на себя роль «честного маклера», не мог быть беспристрастным посредником.

На Портсмутской конференции японская делегация требовала не только все Курилы, но и весь Сахалин и денежную контрибуцию. Россия в лице графа С. Ю. Витте возражала, проявляя, по выражению Исии, «истерическое упрямство» и отказывалась вообще от всякой контрибуции. Из мемуаров ясно, что Япония настолько была истощена войной и желала скорейшего заключения мира, что к концу переговоров готова была согласиться на принадлежность всего Сахалина России без всякой денежной компенсации. Такое реальное положение дел и настроение в Японии были неизвестны ни Петербургу, ни российской делегации. Но в Портсмут были отправлены соответствующие инструкции, предписывавшие японской делегации в случае дальнейшего упорства русской делегации согласиться на сохранение всего Сахалина за Россией.

В момент, когда японское правительство приняло решение отступить от своих первоначальных требований в отношении Сахалина, Россия пребывала в полном неведении, США же были немедленно кем-то осведомлены об этой не устраивающей их перспективе. Когда конференция зашла в тупик, США взялись «помочь». Как видим, страсть к посредничеству и «миротворчеству» — этакий эвфемизм вмешательства и проникновения в новые зоны потенциального влияния и контроля, проявлялась у вездесущих США еще в начале века и всегда была нацелена на конкретные выгоды. Насколько США хотели бы «уменьшить владения России», явствует из телеграммы Т. Рузвельта, которую он направил Николаю II. Американский миротворец в этой телеграмме выражал уверенность в непреодолимости претензий Японии и грозил, что продолжение войны может привести к потере всей русской территории восточное озера Байкал, то есть прекратить существование России как тихоокеанской державы.

В эти дни в Петербурге американский посол в России Майер, испросив аудиенцию у государя, стал склонять Николая II пойти на уступки, обещая посредничество президента Теодора Рузвельта в деле «уговорить» Японию отказаться от контрибуции. Не искушенный в коварстве, Николай II в целом «упорствовал», не желая никаких уступок, но потом «мимоходом, как бы про себя, заметил, что можно было бы рассмотреть возможность передачи южной части Сахалина Японии». Информация о готовности согласиться на передачу Южного Сахалина немедленно была передана Т. Рузвельту и менее чем за сутки стала известна японской стороне. Хотя Исии всячески отрицает естественное предположение о том, что американский президент мог совершить сомнительный поступок и передать сведения в Токио, тем не менее эта важнейшая информация оказалась именно дам, и первым обладателем ее стал именно Исии. 14-часовая разница во времени между Токио и Портсмутом позволила Исии встретиться с премьер-министром, который сначала усомнился в достоверности Сведений. Военный министр предупредил Исии, что тому придется сделать харакири, если информация окажется ложной. Но Исии был уверен в достоверности полученных данных. По-видимому, канал связи уже зарекомендовал себя, осведомив Рузвельта о решении японцев смириться с условиями русских. Разумеется, Исии описывает в мемуарах получение этой информации как чистую «случайность» в ходе беседы с «одним другом в одной из иностранных миссий в Токио», в которой он «узнал о том, что произошло во время царской аудиенции».

Исии настоял, чтобы в течение часов были отозваны старые и посланы новые инструкции. Японская делегация отложила очередное заседание, затем, следуя новой инструкции, сделала следующее заявление: «Императорское правительство решило в знак своего миролюбия отказаться от требований на весь Сахалин и делает последнюю уступку, удовлетворяясь южной половиной острова»[556]. Из всего видно, что дипломатия Витте, получившего прозвище «графа Полусахалинского», не была удачной. При некоторой твердости Россия не потеряла бы южной части Сахалина. И Витте, и Розен (посол России в Вашингтоне) неслучайно в своих воспоминаниях замалчивают вопрос о Сахалине и переговоры о нем.

В СССР одно время считалось, что США сыграли благоприятную для России роль в период Русско-японской войны. В НКИД во времена М. Литвинова отношение к стратегическим целям политики США было достаточно лояльным и, как теперь представляется, намеренно некритическим. Уже через три года после выхода в свет мемуаров Исии, подготовленных высокопоставленным сотрудником Трояновским, в недрах ведомства появилась записка М. Литвинова с панорамным обзором внешней политики и интересов США и русско-американских отношений за три века с оценкой перспектив послевоенного сотрудничества. М. Литвинов не мог не знать новых данных, о чем говорит совпадение его фразы «во время русско-японской войны симпатии США были несомненно на стороне Японии» с текстом предисловия Трояновского. Тем не менее он утверждал, что «размеры неудач России, грозившие нарушить равновесие на Дальнем Востоке, встревожили правительство США и побудили его придать посредничеству через Т. Рузвельта при заключении мира между Россией и Японией благожелательную для России окраску». Далее М. Литвинов уже явно совсем лукавил, говоря, что «Рузвельту удалось добиться от Японии отказа от требований чрезмерных территориальных уступок и контрибуций… Условия Портсмутского мира, по которому Россия удержала Северный Сахалин и не платила никакой контрибуции, вызвало разочарование в Японии, недовольство ролью Соединенных Штатов Америки и, наоборот, некоторое чувство признательности со стороны России»[557]. Эти занимательные подробности ничего не добавляют к юридическим правам и правооснованиям в нынешней ситуации, как и экскурсы в историю открытия и освоения Курильских островов. Единственные действующие и юридически обязывающие международно-правовые документы, которые относятся к теме и должны быть основой подхода, — это решения держав в Ялте, Потсдаме и Сан-Францисский мирный договор с Японией, подписанный в 1951 году 51 государством во главе с США.

В соответствии с решениями Ялтинской конференции все Курилы и остров Сахалин возвращались «навечно» Советскому Союзу, что было условием вступления СССР в войну с Японией. Это же подтвердила Потсдамская декларация США, Великобритании и Китая, к которой позднее присоединился СССР. В тексте, составленном даже без непосредственного участия СССР, говорилось, что «после полной и безоговорочной капитуляции суверенитет Японии будет ограничен островами Хонсю, Хоккайдо, Кюсю, Сикоку и теми менее крупными островами, которые мы укажем». Эти последние слова иллюстрируют международно-правовые следствия принципа полной и безоговорочной капитуляции, то есть утрату Японией международной правосубъектности и права обсуждать условия послевоенного урегулирования. На основании этих документов военная администрация США в Японии направила директиву № 677 от 29 января 1946 г. с указанием, что из-под японской юрисдикции исключаются все Курильские острова, включая Сикотан и Хабомаи.

Что касается мирного договора с Японией, то его судьба связана с совершенно новым соотношением сил на Дальнем Востоке и радикальным изменением геополитической обстановки, которая побудила США пойти на войну в Корее. После поражения Гоминьдана и обретения коммунистическим континентальным Китаем огромной роли в АТР, «для США неизмеримо возросло военно-стратегическое значение японского плацдарма, которому они ранее, — пишет академик С. Л. Тихвинский, — при условии главной ставки на гоминьдановский Китай придавали вспомогательное значение»[558]. С. Л. Тихвинский приводит впечатляющие заявления в японской печати командующего оккупационными войсками США в Японии генерала Макартура о новой американской концепции 4 мая 1950 г.: «Тихий океан превратился в англосаксонское озеро, и наша линия обороны проходит через цепь островов, окаймляющих берега Азии. Эта цепь берет свое начало с Филиппинских островов, продолжается архипелагом Рюкю, в который входит главный остров Окинава, затем она поворачивает назад, проходит через Японию, Алеутские острова, Аляску».

СССР не подписал Сан-Францисский мирный договор с Японией. Новая роль коммунистического Китая сделала для СССР отношения с ним в Азии чрезвычайно важными, в то время как Запад признал тайваньское гоминьдановское правительство. В результате договор не содержит указания на то, что рассматриваемые территории передаются СССР. Но это не меняет того непреложного факта, что в его ст. 2 Япония «отказывается от всех прав, правооснований и претензий на Курильские острова и ту часть острова Сахалин и прилегающих к нему островов, суверенитет над которыми Япония приобрела по Портсмутскому договору от 5 сентября 1905 г.». Под этим договором и этим пунктом стоит подпись США. Однако резолюция о ратификации договора в конгрессе США гласила: «Ничто, содержащееся в договоре… не подтверждает признания со стороны США никаких условий в отношении Советского Союза, содержащихся в так называемом «ялтинском соглашении» по Японии от 11 февраля 1945 года»[559]. Поскольку обойти положения Сан-Францисского договора невозможно, а их прямой подрыв означал бы дестабилизацию статуса Внешней Монголии, юридического постановления о независимости Кореи и возникновение многих других проблем, Япония и США изобрели в середине 50-х годов новую аргументацию: Сикотан и Хабомаи якобы относятся к системе острова Хоккайдо, а понятие «Курильские острова» якобы никогда не охватывало особую географическую единицу» — Южные Курилы (с заглавной буквы, как географическое название) — Кунашир и Итуруп. Это безусловно географическая «новация», даже Британская энциклопедия недвусмысленно указывает на Кунашир и Итуруп как на «крупнейшие из Курильских островов». Любой довоенный географический атлас или труд рассматривает Курилы как единое географическое понятие, поскольку Курилы имеют все признаки для такой классификации.

Мнимость подобных новаций очевидна, как и полная ясность у США и Японии в отношении того, что в Сан-Францисском договоре Япония отказалась от всех Курильских островов. Это продемонстрировано в серьезной работе по истории послевоенного урегулирования отношений с Японией американского автора Дэвида Риза. В этой книге, которая в японских библиотеках содержится в спецхране, имеется приложение — выдержка из справочника Военно-морского флота США, выпущенного в 1943 году на случай военных операций в районе Курил. В справочнике перечислены все «Курильские острова» с подробным описанием с точки зрения военного мореплавания. Разумеется, в их числе и те самые острова, которые теперь, с согласия США, Япония объявляет не принадлежащими к Курильской гряде. В этой работе приводится запись беседы А. Даллеса с Йосидой — тогдашним министром иностранных дел Японии. Йосида спрашивал: «Нельзя ли представить дело так, чтобы ялтинско-потсдамское решение не распространялось на южные острова Курильской гряды?». Даллес дал недвусмысленный ответ, что такое кардинальное изменение предшествующих согласований потребовало бы многолетних споров, что задержит получение Японией полного суверенитета на неопределенное время. США и японская сторона при ратификации Сан-Францисского договора знали, от каких островов Япония отказывается[560].

Высокопоставленный японский чиновник Нисимура — директор «Отдела мирного договора» в Министерстве иностранных дел Японии, представляя условия договора в японском парламенте, разъяснял, что «понятие «Курильские острова», фигурирующее в договоре, включает все острова, как северные, так и южные». В ответ на упреки отдельных депутатов Нисимура также заявил в парламенте, что «отказ от суверенитета влечет за собой для Японии и потерю права высказываться по поводу конечной принадлежности территории»[561].

Советско-японская декларация от 19 октября 1956 г., в которой был урегулирован ряд проблем из наследия войны, зафиксировала согласие СССР передать Японии острова Хабомаи и Сикотан, но только после заключения мирного договора. Декларация отличается от договора, являясь чем-то средним между обязательством и протоколом о намерениях, высказанных в строго определенных условиях. В книге академика С. Л. Тихвинского, крупнейшего специалиста по японской проблематике в международных отношениях на Дальнем Востоке и участника наиострейшего периода дипломатии в регионе, наконец приоткрыта истинная роль и позиция США в ходе советскояпонских переговоров 1956 года. США оказывали прямое, ничем не замаскированное давление на японскую политическую элиту и не остановились перед ультиматумом. Когда Сигэмицу в Лондоне в посольстве США информировал находящегося там Государственного секретаря США Дж. Ф. Даллеса о ходе переговоров, тот от имени правительства США заявил, что в случае подписания Японией мирного договора с СССР, в котором Япония согласится признать Южный Сахалин и Курильские острова частью территории СССР, США навечно сохранят в своем владении острова Рюкю (Окинава уже превращен в ключевую американскую военную базу). Государственный департамент сделал такое же заявление японскому посольству в Вашингтоне, а также пригласил японского посланника для обсуждения ст. 26 Сан-Францисского договора, якобы препятствовавшей Японии самостоятельно договариваться с другими странами, и прежде всего с СССР, о мирном урегулировании. Это означает, что Даллес, убеждая Йосиду скорее подписать этот договор, дабы «не откладывать обретение полного суверенитета», на самом деле вводил его в заблуждение относительно американской интерпретации японской суверенности, что вызвало бурю возмущения либералов и «националистов» в Японии.

Поскольку по Сан-Францисскому договору Япония «отказалась от всех прав и правооснований» на Курилы, США нацелили Японию выдвинуть требование поставить вопрос о вынесении территориальных притязаний к СССР на рассмотрение специальной международной конференции, на которую были бы приглашены участники Сан-Францисского договора (СССР — не участник!) — вынести территориальные проблемы «на арбитраж международных дипломатических совещаний».

Позиция США была изложена в Памятной записке Государственного департамента, врученной министру иностранных дел Сигэмицу и распространенной агентством «Ассошиэйтед пресс»: «По обдуманному мнению Соединенных Штатов, Япония не имеет права передавать суверенитет на территории, от которых она отказалась по мирному договору», а «Сан-Францисский договор (который не предоставляет прав Советскому Союзу, поскольку он отказался его подписать), не определил суверенитета над территориями, от которых отказалась Япония, оставив этот вопрос, как было заявлено делегатом Соединенных Штатов в Сан-Франциско, на другое международное разрешение, помимо этого договора». В записке США объявили о ревизии своей позиции по Ялтинскому соглашению, указав, что «рассматривают так называемое Ялтинское соглашение просто как изложение общих целей тогдашними главами участвующих держав, а не как окончательное решение этих держав или какой-либо юридический результат в вопросе о передаче территорий». Далее было изложено, что, по мнению США, острова Эторофу и Кунасири (вместе с островами Хабомаи и Сикотан, которые являются частью Хоккайдо) всегда являлись частью собственно Японии и… должны быть признаны как находящиеся под японским суверенитетом»[562].

Вопрос, правильным ли было решение руководства СССР избрать солидарность с континентальным Китаем, что логически повлекло всю стратегию на Дальнем Востоке и неучастие в конференции СанФранциско, до сих пор не мог быть научно проанализирован из-за табу на многие реалии того времени и истинные мотивации. Нет сомнений, однако, что избранная стратегическая линия — ставка на Китай — в тогдашнем геополитическом противоборстве на Дальнем Востоке была продиктована отнюдь не идеологическим родством с коммунистическим Китаем, который всегда проводил прагматическую политику. Очевидна жесткая необходимость отвести колоссальный воинствующий импульс динамичного революционного и тотально мобилизованного Китая от Советского Союза и протяженной советско-китайской границы и исключить возможность для США попробовать курс на втягивание континентального гиганта в свою орбиту, чтобы, как рассуждал американский Совет по внешним сношениям, «подготовить на Дальнем Востоке противников советского режима (Китай, Япония)». При том что Япония уже была в тесных объятиях американской оккупации, что уничтожило все преимущества и возможности СССР как державы-победительницы, можно только представить себе геополитическое и военно-стратегическое положение СССР на Тихом океане при гипотетическом американо-китайском сотрудничестве. Не лишено оснований размышление 3. Бжезинскюго, что корейская война была просчитанным шагом советского руководства, осведомленного о серьезных поисках США взаимопонимания с континентальным Китаем вплоть до корейской войны. Последующее размежевание сформировало и закрепило на будущее устойчивое американо-китайское противостояние, оставив Соединенным Штатам лишь некую точку опоры — Тайвань, что Бжезинский оценил как чистый выигрыш СССР на несколько десятилетий вперед»[563]. К тому же одной из геополитических констант на Дальнем Востоке можно считать нежелательность для России «ни укрепления зависимости Корейского полуострова от Китая, ни подчинение его Японии»[564], на что указывает B. C. Мясников применительно к концу XIX века.

Подписание Советско-японской декларации не удержало Японию от заключения договора о военном сотрудничестве с США, по которому закреплено бессрочное пребывание американских вооруженных сил на японской территории. Расширение японской территории в случае гипотетической передачи островов расширит и территорию, на которой не преминут появиться войска третьей стороны — Соединенных Штатов. При всей недальновидности этого состоятельны и заявления о том, что для н°Рмш_м веки забыт.

Глава 14 Россия, Mitteleuropa и Балканы в англосаксонской «геополитической оси» современной истории

Рассмотрение событий 1990 годов на фоне международных отношений всего столетия обнаруживает в последнем, казалось бы не имеющем аналогов периоде, классические геополитические константы. В области структурной реорганизации евразийского пространства после самоустранения России проявилась старая цель — взять под контроль Восточную Европу вместе с выходом к Балтийскому морю на севере и к Средиземному и Черному морям на юге — и опять Восточный вопрос: контроль над Средиземноморьем, Проливами и Черноморо-Каспийским регионом, где развивались глобальные противоречия между Россией и Англией на рубеже XIX–XX веков и где к ним добавились не менее глобальные интересы в области геоэкономики и направления потоков углеводородов.

На рубеже 90-х годов Россия сдала свои геополитические позиции, отреклась от своих традиционных установок и ушла из Восточной Европы, «организатором» которой всегда была либо она, либо Германия. Именно для предотвращения попадания Восточной Европы в их сферы влияния и возникла установка английской европейской стратегии: создание яруса лимитрофов между Германией и Россией. После краха СССР Западная Европа оставалась «ялтинской» и к тому же консолидированной в НАТО. Но «социалистическая Восточная Европа», выйдя из под российского контроля, рассыпалась в постверсальский ярус мелких и несамостоятельных государств от Балтики до Средиземного моря. На глазах возникла пока еще только географическая, но потенциально политическая Mitteleuropa, организатором которой могла возомнить себя Германия, чьи интересы к самостоятельной роли грозили проснуться. Эту постверсальскую Восточную Европу надо было срочно инкорпорировать в западный постялтинский каркас под англосаксонским контролем. В этом «втором Версале» расширение НАТО планировалось прежде всего как один из инструментов, гарантирующих незыблемость прежней западной структуры, а также удержание в ней Германии в той обезличенной роли, в какой она пребывала после Второй мировой войны. Граница этой структуры — атлантической постялтинской Европы — проходила по маккиндеровскому меридиану — Берлину. Для англосаксонских архитекторов Европы предоставлялся уникальный шанс, уже держа Германию в прочной узде, точно в соответствии с учением британской геополитики отделить Восточную Европу от России — «Хартленда», «Континента», без которой, она неизбежно утрачивала роль системообразующего элемента евразийского пространства. Это сулило организацию первой успешной системы территориального владения «от моря до моря» в меридиональном направлении от Балтики до Средиземноморья, о которой писал В. П. Семенов Тян-Шанский.

Американский «Университет национальной обороны» (The U. S. «National Defense University») в 1996 году перепечатал труд X. МакКйндера с предисловием генерала военно-воздушных сил США Эрвина Рокки — президента этой структуры. Рокки отмечает, что «еще в 1942 году авторы стратегии союзников признали ценность труда Маккиндера, который они использовали в конструировании поражения Германии» и признает, что «вся холодная война против Советов (1947–1991 гг.) была лишь промежуточной стадией» «в более великой борьбе сил «Океана» за владычество над «Мировым островом»»[565]. Вряд ли вашингтонские политики принимали свои решения, глядя на претенциозные формулы Маккиндера. Однако константы англосаксонской стратегии прослеживаются в XX веке с бесспорной очевидностью, служа объективным фоном мышления политиков, даже не знакомых с политической географией.

Но на южном (балканском) фланге, который обеспечивал выход по меридиану к Средиземноморью в месте, где Вардаро-Моравская долина с Косовым полем — единственной природной равниной на Балканах — соединяет в военно-стратегических параметрах Западную Европу с Салониками в Эгейском море, на том самом фланге, за который велись дипломатические битвы между Молотовым и Бирнсом на сессиях СМИД, Югославия на глазах превращалась из противовеса СССР и Варшавскому пакту в антиатлантическую силу. Процессы разложения коммунистических структур в Югославии, общие для всех восточноевропейских стран, спровоцировали в этой «варварской» славянской стране, в отличие от Варшавы, Праги, Будапешта и денационализированной Москвы, не столько либеральный, сколько национальный подъем, который не исключал распад федерации с перспективой хотя бы частичного объединения сербов, что сделало бы небольшую, но стратегически важную территорию недоступной для проектов реорганизации постверсальской Mitteleuropa. Тем более тревожным был национальный подъем в Югославской народной армии.

О потенциальном стремлении Германии к более самостоятельной роли свидетельствовала резкая активизация связей с хорватами и словенцами с самого начала кризиса федерации в Югославии. В то время как Вашингтон, преследуя извечную британскую цель связать прорусских и прогерманских славян в одном государстве, придерживался концепции преобразования СФРЮ в мягкую конфедерацию, Германия настойчиво вела дело к признанию Хорватии и Словении и практически навязала его Евросоюзу, чем были весьма недовольны в Лондоне и в Париже. Многим это напомнило, что Хорватия воевала на стороне Гитлера, что эта часть Балкан всегда была в орбите центральных держав. Еще более серьезным симптомом было влияние на канцлера Г. Коля президента «Дойче Банк» А. Херхаузена, сыгравшего немалую роль в объединении Германии. Этот процесс был в его видении частью широкой перспективы будущего Европы. В ней «интеграция России в мировое сообщество и мировую экономику» произошла бы через привязывание рубля не к доллару, но к марке. Херхаузен предлагал даже погасить долги России. Такая основа создавала качественно иную перспективу взаимоотношений Германии с Россией и с восточноевропейскими странами. Но и будущее Европы от Атлантики до Урала становилось делом уже не США, а самих Европы и России. Вместе они представляли бы мощную геополитическую и экономическую силу. Атлантическое сообщество могло испытать кризис самой идеи. В такой гипотетической Европе, менее нуждающейся в атлантической эгиде, лидером неизбежно становилась Германия.

Загадочное убийство А. Херхаузена, одной из крупнейших фигур европейского финансового мира, названное одним немецким автором «убийством как средством геополитики»[566], было увязано с действиями «красных террористов» и замято поразительно быстро. Можно предположить, что уже в начале 90-х годов США стали поддерживать идею смены политического истэблишмента в Германии и во всей Европе, нужной для перехода от панъевропеизма к глобализму, который во всех его обличьях является сугубо левой идеей. Напомним, что в начале XX века осуществлению как вильсонианской, так и большевистской доктрины мешала полумонархическая и национальноконсервативная Европа, которая была сокрушена Первой мировой войной, установившей в России коммунистическую, а на Западе — «либеральную» систему, которые начали соперничество за глобальное сверхобщество. Для осуществления нового Grand Design, растворяющего в «едином» мире уже «единую» Европу, Вашингтону опять потребовался сдвиг влево западноевропейского исторического сознания.

Левое универсалистское мышление очень хорошо характеризуют программные статьи О. Лафонтена, бывшего председателя СДПГ и министра финансов Германии, и Массимо дАлемы, лидера итальянских коммунистов и бывшего премьер-министра Италии. Выступая Еедновременно на одной полосе газеты «El Pais», они говорили не (только об экономических доктринах своих стран, но о наступившем моменте для «мировой левой», о «глобализации», о модернизации условий «свободного перемещения капитала и рабочей силы по миру»[567]. Это были нескрываемые и знакомые планы вселенского торакества материализма и униформации человечества и наций, создавших многообразие человеческой истории и культуры. Мир и Европа в сознании нового всемирного fraternite левых социал-демократов представали как гигантское хозяйственное предприятие, требующее оптимизации управления для унифицированного удовлетворения постоянно растущих материальных, но, судя по критериям, все упрощающихся по содержанию потребностей одномерных индивидов. В них же уже проглядывали «?» из антиутопии О. Хаксли, прозорливость которого объединила в строительстве апокалипсического супергосударства наследников и марксизма, и либерального индустриального общества. Ни Лафонтен, ни дАлема ни разу не упомянули воплощение в истории каких-либо целей и ценностей национального бытия, но каждая строка излучала свет единственно верного учения о движении мира к либеральному «открытому обществу».

Бывшие «товарищи» (camaradas Solana, dAlema и Genosse Fischer) принадлежали к сугубо космополитическим леволиберальным кругам, воспринявшим идею мирового глобального сверхобщества еще в своем «розовом» социал-демократическом, «красном коммунистическом» или ультралевацком прошлом. Частью этой программы стали расширение НАТО, необходимого для соединения европейского процесса с атлантической эгидой, и план реорганизации Юго-Восточной Европы в соответствии с параметрами давно известной дунайской конфигурации.

О сербском «национализме» свидетельствовал демарш Сербской академии наук и искусств, подготовившей в 1985 году фундаментальный доклад о положении нации и страны. Так называемый «Меморандум академии» робко, со всевозможными экивоками, свойственными интеллигенции, прошедшей школу пролетарского интернационализма, впервые открыто поставил вопрос о разделенном положении сербской нации в федерации, о последовательной установке «титовской» Югославии на развитие производства не в пользу Сербии, на вывод из нее промышленности, на постоянное перераспределение национального дохода и финансирования в пользу дру гих субъектов федерации, на административную и финансовую дис? криминацию в области культуры с целью растворения исторического сербства. Был указано и на нарушение прав человека в Косово, откуда сербов систематически вытесняли. В ответ был обрушен шквал обвинений со стороны хорватов и словенцев и западного общественного мнения[568]. Именно сербский дух и ЮНА стали объектами идеологической демонизации и стратегии расчленения. Война в Боснии и косовский кризис были вписаны в общие планы вместе с расширением НАТО, поскольку югославский антиатлантический анклав с выходом на Средиземноморье был недостающим элементом мозаики, в которой все побережья Западной Европы должны были быть под «политическим контролем Англии». Югославский кризис на всех своих этапах освещен в фундаментальной работе Е. Ю. Гуськовой[569], издавшей и ценнейшие сборники документов по этой теме.

Расчленение СССР и драма в Югославии дали импульс новым направлениям политике Запада, что сказалось в полной мере в конце 90-х годов. Это усиленное выдвижение глобалистских концепций международного права, подрывающих суверенитет, и попытка привлечь к новым задачам существующие международные организации и многосторонние механизмы, на создание которых были затрачены в свое время огромные материальные и политические ресурсы. Реализацией общего замысла стала многоступенчатая программа распространения контроля НАТО над новыми пространствами, которая включала как формальное расширение, так и создание вспомогательных инструментов вроде программы «Партнерство во имя мира» и Пакта стабильности для Юго-Восточной Европы.

Пока крупные международные структуры отражали баланс сил в международных отношениях, являясь их надстройкой, одностороннее давление было затруднено. Все уставы, хартии и резолюции содержали толкование проблем с позиции многокачественного мира, что исключало при надлежащей политической воле давление на национальный суверенитет. Запад давно создавал параллельные механизмы, особенно в неправительственной сфере, закладывая в них свою систему критериев. Роль этих органов росла от консультативных к координирующим и указующим, что очевидно на примере Совета Европы, превращенного в могущественного наднационального арбитра. Россия, потеряв волю и инициативу, стала заложницей глобальной машины.

ООН и ОБСЕ немедленно отреагировали на отказ от преемственной внешнеполитической линии и последовавшего немедленного ослабления России. В период своего становления Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе после многолетних согласований отразило совершенно определенные взаимные обязательства. СССР получил от Запада искомое подтверждение Ялтинско-Потсдамской системы — признание законности границ и территориальной целостности послевоенных европейских государств, прежде всего своих, а также границы по Одеру-Нейсе. Это означало признание Западом в хельсинкском Заключительном акте восстановления территорий исторической России, утерянных в ходе революции и Гражданской войны. Из Заключительного акта СБСЕ вытекало, что Прибалтика признается частью СССР (США единственные сделали оговорку). Запад получил от СССР искомое согласие на сокращение вооруженных сил и вооружений в Европе, реализованное затем в Договоре об ОВСЕ. Из этих взаимных обязательств выполненными остались лишь российские.

ООН и ОБСЕ открыто проявили двойной стандарт в отношении России и Сербии. Для поспешного признания расчленения СССР и Югославии — государств-основателей ООН и участников Хельсинкского акта (их территориальную целостность, а не субъектов их федераций гарантировали 35 подписавших Акт стран) было применено положение о мирном изменении границ. Но территории Украины, Грузии, Молдавии, Боснии и Герцеговины, Хорватии были объявлены не подлежащими изменению. Их внутренние административные границы провозглашены международными и неприкосновенными на основе того же Акта со ссылкой на принцип нерушимости границ. Налицо двойной стандарт и в эксплуатируемой в политических целях сфере «прав человека», под флагом которых избирательно осуществляется шантаж суверенных государств. Нарушение прав русских и сербов не вызывало протеста. Даже когда происходил невиданный в XX веке массовый исход сербов из Крайны, мировое сообщество комментировало это как обычную «гуманитарную» проблему.

ООН немедленно отразила новое соотношение сил. Поскольку стратегия США заключалась в использовании моральной капитуляции России для превращении «универсальной» международной организации в подобие «мирового правительства», то именно в этом направлении действовали новые тенденции в работе Совета Безопасности. Прецедентом стало обсуждение решения Верховного Совета РФ «О статусе города Севастополя». Совершенно абстрагируясь от содержательной стороны вопроса и перипетий внутриполитической борьбы, приходится отметить, что объявление Советом Безопасности (даже в виде заявления Председателя, а не резолюции) решения высшего законодательного органа суверенного государства не имеющим юридической силы было беспрецедентным актом, выходившим за рамки полномочий ООН и открывавшим путь к превращению ООН в мировое правительство, что сулило опасные последствия для международных отношений.

В этом ключе надо рассматривать и попытку использования ООН как наднационального и единственного универсального органа для легитимизации действий НАТО, которую сделали США на первом этапе в ходе «миротворчества» в югославской драме. Первопричиной трагических событий в самой Югославии является скоропалительное признание субъектов Югославской Федерации вопреки духу и букве Заключительного акта Хельсинки, а в случае с Боснией и Герцеговиной — вопреки самой боснийской Конституции, которая допускала изменение статуса республики только при единогласии отдельно опрошенных трех общин — сербской, хорватской и мусульманской. Это лишило права на самоопределение сербов, ставших, как и русские, народом, разделенным на своей исторической территории на шесть квазигосударств. Босния и Герцеговина — искусственное порождение коммунистического государственного строительства — немедленно взорвались в момент разрушения союзной Югославии. На этапе, когда у США и НАТО еще не созрело окончательно решение открыто вторгнуться в конфликт военными действиями, в самой НАТО признавали опасность предыдущих решений. Эти сомнения отражали реминисценции этики холодной войны, управляемого и предсказуемого периода международных отношений, в котором блоковые противостояния регулировались дозированным реагированием как спектакль.

В целом эволюцию американского отношения к югославскому кризису следует рассматривать в контексте многоуровневого продвижения на Восток, превращения нынешней Восточной Европы в Западную, а западных регионов исторического государства Российского — в «Восточную Европу», что предупреждало возрождение Центральной Европы как соблазна для германской политики, получавшей огромные возможности, впервые не связанные с агрессией и захватом. Поэтому безопасность атлантического мира трактовалась не столько в военных измерениях, сколько в смысле геополитических границ (контроль за подступами к важнейшим выходам к морям) и как гарантия окончательного втягивания новых территорий в цивилизационный леволиберальный мир, который когда-то был «Европой Петра». К тому же НАТО действительно стояла перед дилеммой: либо расширение и ответ на новые реальности, либо роспуск, как писал 3. Бжезинский[570].

На рубеже 90-х годов, когда Вашингтон еще следовал классической дипломатической этике и не осмеливался объявлять части СССР зоной своих прямых интересов, сторонники американской доминирующей роли в мире уже отстаивали мнение, что Соединенные Штаты не должны оставить этот регион без участия, не должны предоставить России монопольное право на поддержание безопасности в соседних с ней государствах. Из предназначенных для внешнего потребления аргументов выдвигались опасность возможной эскалации конфликтов в бывшем СССР и серьезные проблемы перед НАТО и США, если Иран и Турция окажутся вовлеченными в один из конфликтов в Центральной Азии и на Кавказе; рост конфликтогенности в России, на Украине, в Казахстане, обладающих ядерным оружием, что представляет прямую угрозу Западу; стремление России провозгласить протекторат над бывшими республиками. Указанную точку зрения активно защищал влиятельный в Государственном департаменте бывший посол США в России Дж. Мэтлок, полагавший невозможным для США уйти из Европы и «отдать под контроль России территорию бывшего СССР», «так как хранящиеся в этом регионе арсеналы всех видов оружия являются самым опасным источником нестабильности и требуют от Запада строжайшего мониторинга всего происходящего». Контроль территории бывшего СССР, по Мэтлоку, должен был перейти к США. Такое косвенное объявление о стратегических интересах США в этом регионе проявилось в полной мере в последующий период. Зависимость интересов США от их глобальной вовлеченности подчеркивал бывший министр обороны Дж. Шлезингер: «Соединенные Штаты как великая держава взяли на себя задачу поддержания международного порядка. Отказ от основных обязательств невозможен, так как это не позволит США выполнить свою основную задачу».

Политологи «неоизоляционистского» толка упрекали Вашингтон в том, что США находятся в плену идеи роли верховного арбитра и, несмотря на непомерные расходы, не желают отказаться от соблазна обрести неоспоримое доминирующее влияние в мире, опасаясь неизбежного роста роли Германии и Японии в решении мировых и региональных проблем. Однако некоторые аналитики, в том числе из администрации Клинтона, критически высказывались против лидерства США как единственной сверхдержавы после окончания холодной войны. К. Лейн из Института Като в Вашингтоне считал, что в новом мире США должны вести себя лишь как одна из великих держав со своими интересами и сосуществовать вместе с другими великими державами. Лейн противопоставлял идею «достаточности» сугубо американских интересов концепции «поддержания мирового порядка как национального приоритета», которая и рождала аргумент «чувства угрозы» для безопасности США, не существующей в реальности[571]. Ч. Мейнс, который неоднократно критиковал политику администраций Буша и Клинтона, не поддерживая в целом идею «мессианской роли» Соединенных Штатов, высказался, что в изменившихся международных условиях необходимо разделить сферы влияния между ведущими державами. США сохранят доминирующее положение среди стран Запада, Россия займет аналогичное положение на территории бывшего СССР, Индия станет лидером в Южной Азии, а Китай и Япония — на остальной части Азиатского континента. Такой порядок, по мнению Мейнса, гораздо более соответствует новым реалиям современного мира, и прежде всего тенденции к формированию коллективных подходов по разрешению и урегулированию конфликтов, укреплению международных организаций и расширению их функций[572].

Исследование международных реалий и дискуссии по этому вопросу в американских правящих кругах и в общественном мнении и сопоставление этих данных с анализом внутренних аспектов российской внешней политики отчетливо показывают: в окончательном решении США о расширении НАТО значительную роль сыграла эйфористическая позиция вхождения в мировую цивилизацию и поэтому пораженческая позиция России. Однако втягивание России в дискуссию и создание у России впечатления, что и она может рассматриваться в качестве кандидата на вступление, было одним из важных тактических приемов американской стороны, чтобы скрыть тот очевидный факт, что расширение НАТО изначально имело антироссийскую направленность[573]. Как пишет знаток этой проблемы Д. Глинский-Васильев, американские сторонники расширения и евроатлантисты изначально не слишком даже и скрывали, против кого направлены их планы, и выступали против какого-либо участия России в структура» альянса, в то время как сторонники на определенном этапе «стратегического партнерства» с Россией С. Тэлботт и У. Перри оказывались в меньшинстве по ряду вопросов, связанных с расширением[574]. В целом же внутриполитическая дискуссия в США показывала, что и оппоненты, и адвокаты этого проекта были едины в своем желании сдерживания России и расходились лишь в том, будет ли расширение служить этой цели наилучшим образом.

В Кремле и в МИД при А. Козыреве исходили из того, что этот вопрос уже решен в США без учета мнения России, что было чрезвычайной недооценкой потенциального воздействия твердой позиции России на США. В дальнейшем этот фактор, естественно, играл все меньшую роль. Как и следовало ожидать, США и НАТО использовали пресловутые опрометчивые решения СБ ООН для запланированного вторжения своей военной машины на Балканы. К этому моменту в американской администрации уже четко формируется стратегия, в которой «проблема политики и отношения США к событиям в бывшей Югославии, в частности Боснии и Герцеговине, важна не сама по себе, а как та роль, которую США будут играть в мире в период после окончания холодной войны — так это было сформулировано на слушаниях в сенате осенью 1992 г.»[575] Такая позиция ррямо вытекала из провозглашенного Дж. Бушем «нового мирового порядка». Происходила интернационализация конфликта в обстановке, когда Россия не имела серьезного веса, а значит, этот процесс неизбежно возглавили США.

Бомбардировки НАТО сербских позиций в Боснии являлись нарушением самого Североатлантического договора, ибо ни одна из сторон конфликта не находилась в состоянии войны ни с одним членом НАТО и не угрожала ей. В сухих понятиях международного права это был акт международного терроризма, как и бомбардировки Ирака, свидетельствующий о серьезнейшем отступлении мирового сообщества от принципа невмешательства. Готовность извращать эти принципы и отказывать в них отдельным нациям, подвергаемым «демонизации» и сначала моральному, затем и физическому, уничтожению, говорила не только о нравственном состоянии общественного сознания, но и об изменении идейной концепции международного права.

Опаснейшие и далеко идущие последствия заключались в том, что ООН взяла на себя совершенно не принадлежащее ей по Уставу право давать мандат НАТО, не являющейся структурой ООН, осуществлять во внутреннем конфликте какого-либо государства военные операции, которые выходят за рамки действия и географической зоны Североатлантического договора. Последовавшие события свидетельствовали уже не только о тревожных симптомах, а о фактическом формировании глобальной наднациональной структуры принятия решений, легализующей привилегированное положение США и других западных держав и их теперь уже ничем не маскируемые претензии на диктат в отношении суверенных субъектов мирового сообщества. При этом НАТО — военная организация этих стран, которая вела себя в рамках права в годы холодной войны, превращалась в мирового жандарма, действующего сначала под эгидой универсальной международной организации — ООН, затем, когда Россия перестала это санкционировать, под эгидой «мирового цивилизованного сообщества». На каждом этапе югославской драмы США и НАТО пытались вовлечь Россию в западные проекты для Югославии, чтобы добиться капитуляции ее политической воли, втягивания ее в «мировое общество» избранных, которому она, бывший оппонент, должна была придать видимость универсальности. Российская политика, находясь в фарватере американского курса, на том этапе немало способствовала практическому разрушению основополагающих принципов международных отношений и суверенности ее субъектов, о чем свидетельствует, в частности, совместное заявление США и РФ на встрече Совета министров СБСЕ 14 декабря 1992 г. В этом документе стороны обратились к Сербии накануне выборов в ней, назвали ее законное и всеми признаваемое правительство «нынешним режимом», что было вопиющим нарушением дипломатической этики и принципа суверенного равенства государств, и пообещали «создать условия для ослабления санкций», если «будет сделан правильный выбор» и «за ним последует радикальная смена политики»[576].

Результатом было сокращение российского влияния на Балканах и постепенное ужесточение американских планов урегулирования, все более принимавших промусульманский и антисербский характер. Дейтонский механизм, преподносимый на Западе в качестве достижения, стал закреплением и узакониванием достигнутого с помощью грубой военной силы расчленения сербской нации.

Международное право впервые санкционировало вмешательство во внутренние дела Пале (Республика Сербска). «Гаагский трибунал» имеет весьма сомнительную легитимность, что блестяще доказал в фундаментальном анализе с привлечением колоссального юридического материала один из крупных греческих юристов-международников Панайотис Харитос, председатель коллегии адвокатов Додеканезских островов[577]. Однако этот, по мнению П. Харитоса, «карательный орган мирового сообщества» объявил несколько военных чинов боснийцев и хорватов и только сербского государственного лидера Р. Караджича военными преступниками, даже использовав наказание из арсенала «революционной законности» Стучки — «поражение в правах» — изгнание из общественной жизни. Действия гражданского главы государства объявляют военными преступлениями, лишь когда хотят вынести вердикт вины «неправой» стороне. Запад объявил именно сербов агрессором.

В Югославии во всей своей обнаженности был продемонстрирован тезис об «экспорте или проецировании стабильности», который якобы стал главным содержанием «изменившейся стратегии» НАТО.

Анализ событий, геостратегических и международно-правовых тенденций в политике консолидированного Запада за последнее десятилетие побуждает рассматривать формальное расширение НАТО лишь как один из тесно взаимосвязанных уровней стратегии.

Во-первых, формальное членство в НАТО в сегодняшней обстановке уже не является принципиальным, поскольку созданы многоуровневые неформальные механизмы втягивания сопредельных государств в ее орбиту. Само по себе расширение НАТО без размещения ядерного оружия на новых плацдармах не может кардинально увеличить военную угрозу для России. Гораздо большее значение имеет включение в цивилизационный и стратегический ареал Запада под эгидой англосаксов выходов к морю (Прибалтика) и потенциальная эрозия полноценного участия в контроле международных водных путей в Европе (дунайское судоходство). Реальный итог стратегии расширения — претензии НАТО на вооруженное вмешательство во внутренние дела суверенных государств, никак не угрожающих членам альянса, уже с успехом опробованы в Югославии.

Кроме очевидной основной цели — контроля США через атлантические структуры над Восточной Европой, затем западными и южными частями СССР, что дает доступ к Черноморскому бассейну, расширение НАТО имело и по-прежнему имеет антиевропейский аспект. К нему в начале 90-х годов проявляла чувствительность Франция, а в последние годы — и определенная часть национально и антиглобалистски ориентированной немецкой элиты. Неслучайно в начале 90-х годов в Европе всплывали идеи реанимации Западноевропейского союза (ЗЕС) — последнее проявление самоидентификации Западной Европы как отдельной от США геополитической и исторической величины. Эти рудименты европейского сознания не вписывались ни в американские планы, ни в доктрину «единого мира», и превращение НАТО под эгидой США в военнополитический каркас ойкумены от Атлантики до Урала было ускорено. Именно соединенное в одном стратегическом импульсе расширение Европейского Союза и НАТО способствует атлантизации европейского процесса, который мог бы иметь куда более автономный облик с потенциальным усилением политической роли объединенной Германии, не всегда совпадающий с англосаксонскими планами. Общеевропейское видение интеграционных процессов, более приемлемое для России, в чрезвычайно осторожной форме все еще выражают некоторые немецкие политологи, признавая, как Эгберт Ян, что интеграция «как перспектива прочного государственного союза или даже федеративного государства, ответственного за всех, кто входит в союз», воспринимается в России как конфронтационная. Он допускает «возникновение различных, переплетающихся между собой, интеграционных зон и интеграционных организаций на пространстве интеграционной конкуренции»[578]. Однако влияние глобалистских концепций в германской прессе, научных публикациях, в официозных изданиях вроде журнала Internationale Politik, издаваемого посольством Германии в Москве, доминирует.

Все события были продвижением к очевидной цели — превращению Восточной Европы, а затем и частей исторического государства Российского в сферу влияния США и НАТО, что не только окончательно разрушает Ялтинско-Потсдамскую систему, но и втягивает в орбиту Запада территории, никогда в истории не бывшие сферами его влияния. Этому служили все последовательные, хотя внешне малосвязанные программные установки западной политики в отношении процессов на территории СССР. Важнейшей из них стало признание прибалтийских государств не как отделяющихся частей Советского Союза, а в качестве восстановленных довоенных государств.

В Прибалтике положение русских считается наиболее тяжелым, так как именно там они лишены гражданских и политических прав. Именно в Прибалтике российская дипломатия более, чем где-либо, лишена адекватного инструментария отстаивания интересов России и помощи своим соотечественникам. И дипломатии, и общественному мнению внушено расхожее мнение, что такое положение есть объективное следствие советской истории — «преступного» пакта Молотова-Риббентропа и нелегитимного лишения советскими войсками в 1940 году независимости прибалтийских государств. Именно такую исходную позицию предлагает Д. Тренин, заместитель председателя Московского фонда Карнеги, утверждающий, что «интересы русского населения Прибалтики сближаются с предпочтениями титульного населения», вступление в НАТО не угрожает России, и сетующий, что страны Балтии до сих пор не могут быть уверены, с «какой Россией им придется иметь дело: неоимперской или демократической»[579]. Однако исследование открывает иную картину и позволяет черпать из той же истории иные аргументы и действенные инструменты.

Западная стратегическая концепция состояла в восстановлении довоенных прибалтийских государств на том основании, что решения Верховных Советов Литвы, Латвии и Эстонии 1940 года о вхождении в СССР не имеют юридической силы, поскольку эти Советы якобы были избраны в условиях оккупации и недемократическим путем. Эта концепция нарушала согласованную позицию в Заключительном акте ОБСЕ, принятом в Хельсинки, ибо одним из важнейших решений этого форума было подтверждение легитимности и территориальной целостности всех послевоенных европейских государств. Конгресс США, единственный из всех государств, подписавших этот важнейший послевоенный многосторонний документ, сделал оговорку, что США по-прежнему не признают «восстановление» Прибалтики как территории СССР. Англосаксонские силы весьма последовательны. Применение этой концепции позволяло объявить Россию оккупантом, демографическую ситуацию — результатом оккупационного режима, российские войска — оккупационными и подлежащими безоговорочному выводу.

Важнейшим концептуальным контуром, создаваемым этой концепцией, было то, что юридически эта территория изымалась с самого начала из единого военно-стратегического пространства Советского Союза, которое унаследовано Россией по договорам в сфере разоружения. Такова была программная установка Запада — считать необратимым разрушение большевиками исторической России, не признавать восстановление утерянных территорий, объявляя его «агрессией» того же большевизма. Следуя ей, боролась за интересы Запада против русской истории комиссия, во главе которой был поставлен бывший член Политбюро А. Яковлев, который в 1972 году пытался инициировать идеологический погром «русского национализма» и «великодержавного шовинизма». В своей статье «Против антиисторизма» в духе Марксовой «Тайной дипломатической истории XIX века» он обрушился на элементы русской преемственности в советской государственной идеологии и на державно-национальную линию в руководстве КПСС.

Именно ему — гроссмейстеру прозападной версии перестройки — поручили возглавить комиссию по рассмотрению Советскогерманского договора 1939 года, известного как «Пакт Молотова-Риббентропа», что вряд ли можно расценить как случайность, так как для Запада слишком важной была та концепция, которая могла быть положена в основу рассмотрения договора. От нее зависели для Запада и будущие правовые и геополитические возможности втягивания Прибалтики в военно-стратегические конфигурации НАТО, и даже параметры военно-стратегического пространства.

Комиссия сразу провозгласила концептуальной рамой своей работы тезис о том, что договор будет рассматриваться ею исключительно per se — сам по себе, вне всякой связи с событиями «до» или «после». Все аргументы и приводимые исторические факты, вводя» щие в обсуждение иные параметры, сразу отметались для лучшего воплощения «принципа антиисторизма». Также жестко пресекались, как будто по с кем-то достигнутой договоренности, любые попытки проследить историю и юридические основы происхождения независимости и территории прибалтийских республик как результата Гражданской войны, интервенции Антанты и торга большевиков территориями ради сохранения завоеванной власти на остальной части страны.

Полностью за кадром оставались и события на международной арене, непосредственно предшествовавшие заключению Договора между СССР и Германией в августе 1939 года. То есть независимость прибалтийских государств рассматривалась как результат, как абсолютная данность, а ввод советских войск в Прибалтику расценивался так, как если бы это была Франция или Дания. Международная обстановка, внешнеполитические усилия СССР с целью заключить договор о коллективной безопасности с западноевропейскими державами — все отбрасывалось, как не относящееся к делу.

Западная программная установка XX столетия в отношении СССР полностью совпадала с ленинско-троцкистской: считать необратимым разрушение России, совершенное в 1917 году в результате революции и не без помощи Запада. Следует обратить особое внимание на то, что именно сама Антанта приняла решение об оставлении германских войск в Прибалтике после капитуляции Германии. Франция, спасенная лишь Россией и ее жертвами на Восточном фронте, включила в текст Компьенского перемирия 1918 года пункт о сохранении войск кайзеровской Германии в Прибалтике при их одновременном выводе со всех других оккупированных территорий. Немецкие войска были выведены оттуда лишь после того, как их сменили англичане, чтобы поддержать и закрепить независимость прибалтийских государств и обеспечить отделение этих территорий от охваченной революцией России.

В 1918 году, до капитуляции Германии, страны Антанты высадили свои десанты в России исключительно в надежде восстановить против Германии Восточный фронт и помешать немцам воспользоваться военно-стратегическими преимуществами, дарованными им большевиками в Брестском мире. Сейчас очевидно, что именно этот договор позволил оформиться на германских штыках литовским, латвийским и эстонским квазигосударственным структурам и стал первоосновой процессов в Прибалтике, приведших в 90-х годах XX в. к образованию стойко антирусского балтийского звена. Но если признать, что Россия, раскинувшаяся на полсвета, существовала в реальности до 1917 года, сразу станет ясно, что решения «недемократических» Верховных Советов Прибалтики от 1940 года о воссоединении с «оккупантом» — СССР — совершенно правомерны, Очевидно, что тезис о «недемократичном» избрании Верховных Советов республик Прибалтики 1940 года принадлежит к таким, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть, хотя ни один юрист не сумел бы найти черты оккупационного режима в этих республиках. Но благодатным фоном для «легитимистских» изысканий при этом служило развенчание «Пакта Молотова-Риббентропа», в котором «два тоталитарных хищника» делили легитимные независимые государства.

Применяя тот же стандарт, что предложили прибалтийские политики при поддержке их западных вдохновителей для событий 1940 года, можно с гораздо большей определенностью сделать вывод, что в 1920 году при подписании договоров Советской России с Латвией и Эстонией никакого законного, легитимного отделения Прибалтики от Российской империи не было. Ульманис, диктатор фашистского типа, вообще никем не избиравшийся, пришел к власти на немецких штыках в условиях германской оккупации этой части Российской империи. То же относится к Литве и Эстонии. Правовая сторона обретения и признания независимости состоит из абсурдных несоответствий.

Если вся концепция построена на признании Советско-герман- ского договора недействительным с самого начала, то должно быть новое территориальное размежевание, ибо сегодняшнюю территорию Литва получила только в результате «Пакта Молотова-Риббентропа» — Договора от 23 августа 1939 г., гарантировавшего невмешательство Германии, если СССР предпримет восстановление утраченных в ходе революции и Гражданской войны территорий. К тому же именно в «позорном» секретном протоколе говорилось, что «интересы Литвы в Виленской области признаются обеими сторонами». Факты из архивов свидетельствуют не о стыде литовцев за этот договор, а о ликовании. Получив Вильно в последовавшем Договоре Литвы с СССР от 10 октября 1939 г. вскоре после этого протокола, по донесению временного поверенного в делах СССР Н. Г. Позднякова, Литва праздновала: «С утра весь город украсился государственными флагами… Люди целовались, поздравляли друг друга»[580]. Если Литва — довоенное государство, а «пакт МолотоваРиббентропа» «преступен», развенчан и признан несуществующим, то территория Литвы должна быть пересмотрена.

Но комиссия даже запретила ввести в рассмотрение договора с Германией тот факт, что ему предшествовали безуспешные и настойчивые попытки СССР заключить договор с западноевропейскими странами, гарантировавший бы западные границы восточноевропейских государств, включая прибалтийские. Запад готов был гарантировать границы Польши, но не прибалтийских государств, открывая таким образом Гитлеру единственную дорогу на СССР через Прибалтику.

К моменту работы комиссии уже были рассекречены документы Архива внешней политики СССР касательно отношений между Германией, СССР и Литвой. Однако новая идеологизация воззрений на мировую политику в тот период побуждала общественность трактовать против России все, даже документы, очевидно свидетельствующие против концепции «восстановления довоенной независимости с послевоенной территорией». Еще до работы комиссии МИД сделал деликатную пробу: обработанные материалы в тщательно документированной статье сотрудника МИД С. Горлова, привлекшего также документы из Архива германской внешней политики, были опубликованы в «Военно-историческом журнале».

Можно привести немало фактов из территориального передела времен революции и Гражданской войны, которые демонстрируют юридическую несостоятельность концепции восстановления довоенных государств для обретения советскими республиками независимости в 1991 году. Литва должна была бы быть признательна именно Советской России и СССР за ту территорию, с которой она сейчас вышла из СССР. Литовское государство возникло вопреки намерениям Англии и Франции, и они не спешили признавать Литву, рассчитывая создать вблизи границ Советской России «крепкую антисоветскую Польшу», в которую на федеративной основе вошла бы и Литва. Литовское представительство, которое провозгласило независимость еще в декабре 1917 года, сначала вознамерилось установить «вечные прочные союзнические связи с Германией». Но в Литве было двоевластие. Октябрьская революция, ноябрьская революция в Германии, поражение Германии к концу войны были фоном, на котором в Вильно стихийно образовалось и было провозглашено и другое правительство — советская власть, которая объявила цель идти вместе с Советской Россией и даже потом приняла решение о соединении в одну республику с Белоруссией.

Весной 1919 года на территорию Литвы с согласия Антанты немедленно вторглись польские легионы Ю. Пилсудского и 21 апреля 1919 г. захватили Вильно. Реалией было то, что польская интервенция обрушилась именно на «советскую Литву», провозгласившую цель «идти рука об руку» с Советской Россией, а в Ковно сидела власть, которая была поставлена еще в декабре 1917 года оккупационными кайзеровскими войсками. В советской историографии этому факту придано идеологическое значение: белополяки уничтожают советскую власть. Но польской оккупации подверглась та часть, которую поляки считали принадлежащей им с Люблинской унии, а для Пилсудского было удобнее, что она была «советская», значит, еще не признанная державами и ничья. История границ Литвы как в капле воды отражает историю международных отношений и отношения западноевропейских держав к России как геополитической силе, а также судьбы малых территорий на стыке соперничающих геополитических систем.

Но когда литовское двоевластие кончилось, виленская советская власть пала под ударами Пилсудского, и осталось лишь правительство в Ковно, Антанта однозначно стала на сторону Польши в ее споре с Литвой из-за Виленского края. Идея «крепкой», или «могучей», Польши, как было повторено в британском плане послевоенного устройства 1944 года, в качестве западного форпоста была и есть постоянной целью англосаксов, как и Европы в целом, в чем можно убедиться и сейчас. Только Советская Россия последовательно в договоре с Литвой и во всех внешнеполитических документах повторяла, что считает Виленский край литовской территорией, незаконно отторгнутый Польшей. Вопрос о Мемельском крае, который по соглашению между союзными державами передавался Советскому Союзу, также был решен советским правительством в пользу Литовской Советской Социалистической Республики, а не независимой Литвы.

С. Горлов сделал известным эпизод о выкупе Советским Союзом маленькой части территории Южной Литвы, которая, по предыдущим договоренностям, должна была отойти к Германии. Литве грозил уже ввод фашистских войск, когда 13 июля 1940 г. Молотов сообщил Шуленбургу, что Сталин и Молотов «просят» германское правительство «найти возможность отказаться от этого небольшого куска территории Литвы». Через три недели германское правительство заявило о своей готовности заняться этим вопросом, отметив, что «отказ от этой территории представляет для него большую жертву». Был поставлен вопрос о компенсации, и в результате переговоров сумма в 7,5 млн. золотых долларов, или 31,5 млн. марок, была вычтена из тех платежей, которыми Германия должна была покрывать дефицит торгового баланса с СССР, а также поставки зерновых из Бессарабии[581].

По современным критериям «демократической» легитимности

власти, именно Виленский Совет, провозгласивший советскую власть, затем объединившийся с Белорусской Советской Республикой и в итоге павший под ударами польских войск Ю. Пилсудского, имел кое-какое легитимное происхождение, так как этот Совет возник 8 декабря 1918 г., хотя и в присутствии германских войск, но после капитуляции Германии, когда эти войска уже не были оккупационной властью и просто ожидали вывода. А так называемая литовская тариба в Ковно, провозгласившая «восстановление» независимости и «вечных прочных союзнических связей» с Германией, была поставлена в декабре 1917 года именно кайзеровскими оккупационными властями и не имела никакой легитимности с точки зрения государственного и международного права как того, так и нынешнего времени. Однако именно с этой структуры сегодня Литва отсчитывает свою независимость.

Большевик Иоффе, подписывавший договоры с Латвией и Эстонией, представлял правительство, не контролировавшее всю территорию страны и никем в мире не признанное. А договоры бесспорно содержали тайные и устные статьи. Так, Ульманису была передана Латгалия, часть Витебской губернии, взамен на определенные услуги — помощь большевикам в вытеснении Белой армии. Самопровозглашенное правительство Эстонии, независимость которого потребовал от северо-западного белого правительства признать английский представитель, приняло самое существенное участие в окружении и разоружении армии белого генерала Юденича, которому незадолго до этого отказало в помощи. По требованию Троцкого белые соединения были посажены за колючую проволоку, где тысячи людей погибли. За это эстонцы получили от большевиков около 1000 кв. км русских земель по мирному договору от 2 февраля 1920 г. и требуют их сегодня.

В Архиве внешней политики СССР имеется письмо народного комиссара иностранных дел Г. В. Чичерина, которое красноречиво демонстрирует утилитарное отношение большевиков к декларируемым ими «демократическим» принципам, а также циничный торг территориями для достижения своих целей: «Самоопределение есть принцип, применимый в общем и целом, а не в отдельных географических пунктах, — рассуждает Чичерин. — Во всех наших договорах, не только в Брестском, но и во всех последних наших договорах, мы по отношению к отдельным местностям нарушали этот принцип. Мы отдали Эстонии чисто русский кусочек, мы отдали Финляндии Печенгу, где население этого упорно не хотело, мы не спрашивали Латгалию при передаче ее Латвии, мы отдали чисто белорусские местности Польше». Далее следует весьма прагматическое изложение революционной целесообразности в применении этого принципа в качестве обычного инструмента Realpolitik: «При нынешнем общем положении, при борьбе Советской Республики с капиталистическим окружением верховным принципом является самосохранение Советской Республики как цитадели революции. Ради этого верховного принципа приходится идти на договоры с буржуазными государствами, в которых наши принципы не осуществляются. Ради этого же принципа приходится настаивать на удержании каких-либо географических пунктов, необходимых самому существованию Советской Республики, то есть для верховного принципа ее сохранения. Мы руководствуемся не национализмом, но интересами мировой революции»[582].

Учитывая нелегитимность первых правительств прибалтийских республик, а также незавершенный статус Советской России, которая еще не была никем признана и не контролировала даже всей будущей территории, можно утверждать, что межвоенный статус прибалтийских государств юридически ущербен, а события 1940 года, как бы ни была приятна либералам их форма (ввод советских войск), есть правовосстановительный акт, ибо никакого легитимного отделения от Российской империи не было, а была временная утрата территории в результате Гражданской войны и революции.

Приняв западную концепцию, российское правительство само лишило себя всяких инструментов для отстаивания своих позиций и прав русского населения. Ибо оно признало, что данные республики в течение 50 лет были оккупированы и, следовательно, находящиеся там войска являются оккупационными и подлежащими безоговорочному выводу, а демографическая ситуация — итог «оккупационного режима», что оправдывает якобы прибалтийские правительства в их политике лишения «колонизаторов» политических прав.

Очевидный провал «демократической» внешней политики начала 90-х годов в этом важнейшем регионе сегодня обернулся некомпенсированной утратой выхода к морю на Балтике и реальной перспективой членства прибалтийских республик в НАТО. Вопиющее попрание прав русских, а также унижение российских военнослужащих при безразличии и поощрении европейских правозащитных организаций со всей очевидностью демонстрируют двойной стандарт в отношении Европы к России. Но никакие спорадические резкие заявления российского руководства не способны радикально изменить ситуацию, ибо сама концепция «отделения» прибалтийских республик, навязанная народными фронтами, поддержанная «цивилизованной» Европой и безропотно принятая российскими либералами, лишает всех основ для отстаивания ее законных исторических преемственных интересов в этом регионе. В дополнение к уже изложенному СССР и сегодняшняя Россия — правопреемники исторической России — обладают неоспоримыми правами на эти территории, вытекающими из международно-правовых условий их вхождения в состав России.

Известно, что Северная война между Россией и Королевством Швеция закончилась поражением Карла XII по Ништадтскому мирному договору 1721 года, входящему в никем не оспариваемый корпус международно-правовых актов, на которых основана легитимность территорий всех государств мира, Россия навечно получала эти территории не просто как победитель в Северной войне, но в результате их покупки. — уплаты Его Царским Величеством Шведскому Королевству «двух миллионов ефимков исправно без вычета и конечно от е. к. в. с надлежащими полномочными и расписками снабденным уполномоченным»[583]. Вопрос о компенсации не поставлен.

Находясь в подданстве «Короны Свейской», латыши и эстонцы не были субъектами национально-государственной воли. Они, тогда никому не известные этносы, не только никогда не имели собственной государственности, но и литературного языка, национальной элиты и национальной культуры, кроме фольклора, ибо все бароны были немецкого происхождения и образование велось на немецком (наследие крестоносцев), а на эстонском и латышском языках говорили лишь крестьяне. В «тюрьме народов» при Александре II появились учебные заведения с обучением на латышском языке, географические указатели были заменены с немецких на русские, что называют русификацией. Подобно Францышеку Духинскому, провинциальному поляку, в прошлом веке витийствовавшему с парижских кафедр о туранской московщине и арийско-польской Украине, рожденная пролетарским интернационализмом прибалтийская элита уверена в своем культурном превосходстве. На международном форуме бывший премьер-министр Латвии М. Гайлис просвещал, как на протяжении веков в Латвии встречались «северная демократия и восточный тоталитаризм, западный конституционализм и восточная деспотия, рыночная экономика и социалистическая бесхозяйственность, протестантский рационализм и византийский мистицизм, наследие германской культуры и славянская традиция»[584]. Учитывая опыт истории, можно с уверенностью утверждать, что «протестантский рационализм и западный конституционализм» в составе Германии вообще стерли бы эти этносы с карты подобно десяткам другим, жившим в Пруссии еще в XVIII веке.

Без полного концептуального пересмотра стратегии или предложения о приведении территориальных реалий в соответствие с довоенным статусом вряд ли можно осуществить эффективную защиту российских интересов и воспрепятствовать вступлению Прибалтики в североатлантические структуры, что еще возможно, пока никто не оспаривает Заключительный акт Хельсинки, в котором Европа признала легитимность, территориальную целостность всех послевоенных государств в границах Ялты и Потсдама, то есть тот факт, что прибалтийские республики — часть СССР.

Очевидно, что геополитические интересы Российской Федерации по существу учитываются в течение последнего десятилетия лишь в той мере, в какой она сохраняет роль державы с пока еще мощным, вторым после США, ракетно-ядерным потенциалом. Теоретически после ратификации Договора СНВ-2, вхождения Польши и потенциально — Эстонии в НАТО с их территории можно из гаубиц доставать ядерными маленькими ракетами до Петербурга, а крылатыми ракетами воздушного базирования (КРВБ) — до Москвы, если Россия уничтожит все главное, сдерживающее США, оружие. Расширение НАТО окончательно изменяет подорванные военностратегические симметрии и конфигурации Договора об ограничении обычных вооружений (ОВСЕ). Последствия этого стали основой для радикального слома мирового порядка, когда США и НАТО сочли возможным совершить агрессию против суверенного государства — основателя ООН и участника Заключительного акта Хельсинки.

На этом фоне успехи СНГ как структуры, связывающей геополитическое пространство и способной противопоставить энергичной и тщательно продуманной геостратегии, геоэкономике и военно-стратегическому продвижению свою внятную концепцию равновесия, выглядят более чем скромными. Договор о коллективной безопасности, подписанный в Ташкенте 15 мая 1992 г. десятью участниками — Россией, Белоруссией, Арменией, Азербайджаном, Казахстаном, Киргизией, Молдавией, Таджикистаном, Туркменистаном и Узбекистаном был единственным структурным элементом. Но Украина уже тогда стала лишь наблюдателем, символизируя отход от России.

На том этапе важнейшим элементом договора была ст. 1, в соответствии с которой государства-участники обязывались «не вступать в военные союзы или принимать участие в группировках государств, а также действиях, направленных против другого государства-участника». Это означало невступление в расширяющееся НАТО. В остальном договор недостаточно соответствовал уровню совместной обороны и не предполагал автоматическую совместную защиту каждого из членов, хотя и утверждал, что агрессия против одного из них «будет рассматриваться как агрессия против всех государств-участников».

Такому договору противопоставлена со стороны НАТО программа «Партнерство во имя мира». Присоединение республик бывшего СССР к этой программе мыслилось шагом к превращению части военно-стратегического пространства России в объект многостороннего регулирования, а также ограничением стратегической инициативы.

Неслучайно в эту программу сразу же устремились Украина, Грузия, Молдавия, с которыми у России есть проблемы (Крым, Севастополь, Приднестровье, Осетия и Абхазия). Их правительства не возражали бы против интернационализации этих проблем, а США получили бы возможность играть на противоречиях и затем выступать в роли «миротворца». Но на некоторых российских адвокатов программы, по-видимому, оказала воздействие дискуссия в конгрессе США по этому вопросу, в которой именно «ястребы» — Джесси Хелмс и другие — резко выступали против нее, утверждая, что программа выгодна Москве и будет подменой расширению НАТО[585].

Присоединение России к «Партнерству» не предотвратило ни дальнейшее сползание под эгиду НАТО российских соседей, ни эрозию самой российской позиции. Об этом предупреждали на слушаниях в Государственной Думе по вопросу о принятии программы «Партнерство во имя мира» все эксперты[586]. К 1999 году расширение НАТО стало реальностью, как и четкая установка на втягивание в нее не только восточноевропейских государств, но и стран Прибалтики, а также частей исторического государства Российского, то есть членов СНГ.

Все это развивалось на фоне ратификации Договора СНВ-2 в 2000 году, оставившей двойственное впечатление о мотивациях руководства, которое, как полагают, сделало этот шаг, уже зная об отказе США от Договора ПРО, что позволит России не уничтожать свое оружие — единственное, против которого практически бессильна система ПРО США. До СНВ-2 американской системе ПРО требовалось для защиты запустить на орбиту 100 тыс. перехватчиков, что невозможно и практически делает их ПРО неуправляемо громоздкой. При выполнении СНВ-2 американской ПРО потребуется запустить всего 5 тыс. перехватчиков, что вполне осуществимо, и, значит, территория США становится неуязвимой. Наличие 154 тяжелых МБР — гениального создания академика Уткина делает разговоры о кончине биполярного мира и России как великой державы известным пропагандистским преувеличением, хотя заметим, что в Договоре ПРО 1972 года единственный раз за всю историю удалось внести принцип равенства и одинаковой безопасности. С тех пор этот принцип забыт, а США называют процесс не разоружением, а контролем над вооружением.

Глава 15 «Священная атлантическая империя» на пороге Ш тысячелетия