Россия на пороге Нового времени. (Очерки политической истории России первой трети XVI в.)

Глава 9 Поиски мирных решений

Из Оршинской битвы Сигизмунд решил извлечь наибольший внешнеполитический эффект, главным образом на дипломатическом поприще, ибо было ясно, что военным путем Великое княжество Литовское решающего успеха в борьбе с Россией добиться не способно. Король широко оповещал европейские дворы о «грандиозной победе» его войск над «московитом», не останавливаясь перед заведомым искажением и всей перспективы событий, и самих реальных фактов. Так, папе Льву X и магистру Альбрехту Сигизмунд писал, что из 80 тыс. русских, участвовавших в Оршинском сражении, убито или потоплено 30 тыс. человек. В плен якобы попало 46 военачальников и 1500 дворян. Позднее Деций и Стрыйковский писали, что убито было 40 тыс. человек, а в плен попало 2 тыс. детей боярских. В подарок папе, венгерскому королю и Яну Заполью Сигизмунд отправил пленных русских дворян, но Максимилиан сумел некоторых из них заполучить себе и отослать на Русь[647].

Все это, конечно, произвело известное впечатление на европейские державы. Так, папский легат Пизон, собиравшийся выехать на Русь, решил до поры до времени от поездки воздержаться[648]. Напуганный крестьянским восстанием в Венгрии летом 1514 г., Максимилиан стал искать путей примирения с Сигизмундом, который и сам был заинтересован в посредничестве императора при решении русско-литовского спора[649]. Так или иначе, но Максимилиан отказался подписать с Россией договор 1514 г., разгневался на Шнитценпаумера и послал Василию III новый вариант соглашения. Этот проект уже не содержал прямых военных обязательств Империи. Русские должны были сами принимать все необходимые меры для мирного разрешения конфликта с Великим княжеством Литовским. И только в случае их бесплодности они имели право обращаться за помощью к Империи. Иными словами, решение вопроса об участии или неучастии в совместной вооруженной борьбе с Великим княжеством Литовским целиком передавалось на усмотрение императора[650].

С этим вариантом договора и приехали в Москву 1 декабря 1514 г. Яков Ослер и Мориц Бугшталер в сопровождении русских послов Д. Ласкирева и дьяка Е. Сукова Новый проект русско-имперского договора не мог удовлетворить московского государя, и он не признал посреднической роли имперских представителей в урегулировании литовско-русских отношений.

Оставалось тревожным и положение на юге. В марте 1515 г. крымский царевич Мухаммед-Гирей с киевским воеводой Андреем Немировым и воеводой Остафием Дашкевичем напали на Чернигов, Стародуб и Новгород-Северский[651]. В это время Шемячич и Василий Стародубский были вызваны для переговоров в Москву и не могли руководить военными действиями, развернувшимися ка территории их княжеств. Но тем не менее мужественная оборона русских воинов не позволила татарским и литовским войскам достигнуть хоть сколько-нибудь значительного успеха, хотя польские источники и сообщают о «громадном полоне», взятом татарами (от 60 до 100 тыс. человек)[652]. Отправленному 15 марта в Порту русскому послу В. А. Коробову, уехавшему вместе с турецким послом Камалом, необходимо было добиться от султана, чтобы он заставил Крым воздержаться от повторения подобных набегов («им в ту пору какову помешку чинил»)[653].

Обе стороны продолжали вести сложную дипломатическую игру, готовы были идти на расширение торговых связей, не желая связывать себя какими-либо обязательствами политического характера. Торговля со странами Востока во внешнеторговом балансе России первой половины XVI в. Занимала важнейшее место[654]. Но для Василия III имело большое значение, удастся ли ему добиться оказания давления на Менгли-Гирея со стороны турецкого султана. Без нейтрализации Крыма невозможна была ни активная казанская политика, ни действенное сопротивление попыткам реванша со стороны Литвы. Этим и объясняется настойчивость московского государя в установлении прочных дипломатических связей с Портой. Султан же отнюдь не собирался жертвовать своими интересами в Крыму и Казани ради союза с Россией, который ему в той обстановке не сулил каких-либо реальных политических выгод. Порта с явным неудовольствием наблюдала за русско-имперским сближением, которое означало поддержку Россией злейшего врага Турции. К тому же Селим в переговорах с русскими представителями настаивал на освобождении Абдул-Латифа.

Русское правительство продолжало вести регулярные дипломатические сношения со своими потенциальными союзниками — Империей и Дакией. В апреле 1515 г. Василий III отпустил из Москвы имперских послов вместе с А. Г. Заболоцким и дьяком Алексеем Щекиным, к датскому королю направлены были Иван Микулин Заболоцкий и дьяк Василий Белый. После дипломатического зондажа 22 мая 1515 г. Василий III послал грамоту гроссмейстеру Ордена Альбрехту с согласием на заключение военного союза против Сигизмунда. После этого он отправился «на потеху» в Волоколамск[655]. Это была его первая поездка в Волоколамский монастырь, где доживал последние дни Иосиф Волоцкий (умер 9 сентября).

Тем временем 29 мая в Москву прибыло тревожное из-вестие: в Крыму умер Менгли-Гирей, и «на святой недели в пятницу», 13 апреля, на царство был посажен Мухаммед-Гирей, известный своей враждебностью к России[656].

В последние годы жизни Менгли-Гирея отношения России и Крыма осложнились прежде всего в силу того, что на престарелого «крымского царя» начали влиять Мухаммед-Гирей и его окружение. Приходилось принимать срочные меры для обороны против Крыма. Отныне центр внешнеполитической активности России перемещался с запада на восток и юг. Уже в 1515 г., очевидно, крымцы совершили набег на северские земли. В Крым был послан гонец Кожух Карачеев с грамотой Василия III от 12 июня 1515 г., содержавшей поздравления Мухаммед-Гирею в связи с восшествием его на престол и предложение продолжить мирные сношения, которые были между Россией и Крымом при Менгли-Гирее. В Москве серьезно опасались, чтобы «Магмед-Кирей от великого князя к литовскому не отстал»[657]. Поэтому сразу же после охоты на Волоке Василий III отправился в Боровск (как это было и во время второго Смоленского похода), где он провел все лето в ожидании развития крымских событий, присматривая и за литовскими рубежами[658]. Крымского царя Василий III уверял, что он направился в Боровск, «оберегаючи своих городов от литовского»[659].

Но дело шло, конечно, о Крыме. Заметим ту поспешность, с которой московский государь выехал в Боровск: только 29 мая получено было известие о смерти Менгли-Гирея, а уже 31 мая великий князь покинул столицу[660]. На южных окраинах стали сосредоточиваться крупные воинские соединения. На реке Вошани расположились полки князя В. С. Одоевского, двинувшиеся позднее к Туле. Воеводы, находившиеся в Боровске, получили распоряжение идти в Литовскую землю.

К Мстиславлю ходила рать князей Б. И. Горбатого и С. Ф. Курбского, в Дорогобуж — князя Д. В. Щени[661].

В Боровск к Василию III 12 августа 1515 г. вернулся из Крыма отправленный гуда еще в конце 1511 г. М. В. Тучков и посол крымского царя Мухаммед-Гирея Янчура[662]. В грамоте от 12 июля Мухаммед-Гирей излагал свои условия, на которых он соглашался заключить мир и установить дружеские отношения с Русским государством. Это — передача Крыму восьми северских городов (в том числе Новгорода-Северского, Брянска, Стародуба, Путивля, Рыльска, Почепа, Карачева и Радогощи), отпуск в Крым Абдул-Латифа и отдача Сигизмунду Смоленска.

Программа, явно неприемлемая для России. Предстояли тяжелые и долгие переговоры. Не вступая в препирательства с крымским послом, Василий III задерживает его временно у себя, а 13 сентября направляет в Крым своего гонца Чуру Албазеева с сообщением о предстоящей поездке «больших» послов[663]. О всех наиболее острых вопросах Василий III в своей грамоте Мухаммед-Гирею умалчивал, но видимость уступок сделал. Он сообщил, что велел Абдул-Латифу «к себе ходити и на потеху ему велели с собою ездити». Вернули Абдул-Латифу и его людей. Дальнейшее урегулирование вопроса о бывшем казанском хане откладывалось до общего заключения русско-крымского соглашения. Во время переговоров 13 сентября небольшие отряды крымских мурз совершили набег на мещерские места[664].

Завершив переговоры в Москве, Василий III в сентябре же отправился в осеннюю традиционную поездку по монастырям — к Троице, в Переяславль и Ярославль[665]. Вернувшись в Москву, Василий III принял крымских послов 11 ноября у себя на дворе, а через несколько дней отпустил в Крым своего «ближнего человека» И. Г. Мамонова (14 ноября). Позднее, в декабре, отправился в Крым и Янчура[666]. Мамонову были выданы подробные инструкции о ведении переговоров с Мухаммед-Гиреем. Русский посол должен был напомнить крымскому царю о традиционной дружбе его отца Менгли-Гирея с Россией и постараться добиться, чтобы и новый крымский царь «грамоту… шертную нам дал о дружбе и о братстве». Если Мухаммед-Гирей согласится принести присягу московскому государю и заключить с ним договор о дружбе, то тогда и Василий III готов пожаловать Абдул-Латифа каким-либо городом в кормление[667].

Относительно северских городов позиция русского правительства была совершенно определенной: этими городами «поступаться» Василий III никому был не намерен. Зато он предлагал Мухаммед-Гирею союз для борьбы с общим «недругом» — Сигизмундом и обещал схватить и доставить крымскому царю его старинного врага Ших-Ахмета, если только Крым вступит на стороне России в войну с великим князем Литовским. Словом, задача у И. Г. Мамонова была трудная. Он должен был предлагать «синицу в небе», и только. Единственно, на что приходилось рассчитывать, — это на переменчивость крымской политики, на охлаждение в отношениях Мухаммед-Гирея с польским королем.

19 февраля 1516 г. в Москву вернулся В. А. Коробов, получивший от турецкого султана обнадеживающие заверения о его стремлении развивать добрососедские отношения с Россией, в первую очередь торговые. Впрочем, ничего реального, кроме обещаний, Коробов не привез[668].

Зима выдалась тяжелая. Затяжные переговоры с Крымом происходили в сложной обстановке. В стране был недород («перемежалось хлеба на Москве: ржи было негде купить»). В соседних странах вспыхнул мор, в Прибалтике он продолжался до марта 1516 г. Крымский царь, который в это время находился «за Перекопью», даже бежал оттуда «от мору»[669].

Весною 1516 г. от И. Г. Мамонова стали поступать вести, что Мухаммед-Гирей настаивает на русской помощи в 20–30 тыс. человек против ногайцев (крымцы предполагали нанести удар по Астрахани) и на отпуске Абдул-Латифа[670]. Только при исполнении этих двух условий он выражал готовность разорвать союз с Сигизмундом. В то же самое время (14 марта) крымский хан ратифицировал крымско-литовский союзный договор[671].

Василий III в грамотах, отправленных в Крым в июне 1516 г., уклонился от принятия крымских условий, настаивая на скорейшем заключении договора и принесении шерти[672]. В самой общей форме московский государь писал: «Ино и ныне другом твоим друзи, а недругом недрузи» или: «вперед для тебя, брата своего (Мухаммед-Гирея.—А. 3.) к Абдыл-Летифу царю дружбу свою и братство и свыше хотим чинити». Переговоры неожиданно оборвались из-за смерти И. Г. Мамонова, последовавшей 18 июня[673].

В том же месяце в Москве получили известие о том, что воинственный сын Мухаммед-Гирея Богатыр-Салтан совершил 15 июня набег на рязанские и мещерские земли и, захватив полон, вернулся восвояси. Летом же 1516 г. крымские войска Алп-Арслана (по разным данным, от 40 до 60 тыс. человек) нападали на литовские земли и тем самым сорвали Сигизмунду летнюю кампанию против России. И опять из Крыма полетели сообщения в Москву, что поход совершен был без ведома «царя», а в Вильно — что Алп-Арслан самовольно ходил на Литву[674]. В действительности крымские мурзы торопились поживиться за счет обеих враждующих держав, а Мухаммед-Гирей выжидал, которая из сторон предложит более выгодные условия при заключении союзнического договора.

В июне 1516 г. из Москвы к султану Селиму направлена была грамота, в которой Василий III обращался с предложением продолжить переговоры с Портой[675].

Летом для Москвы улучшилась ситуация и в Казани. В июне прибыли в столицу Русского государства послы Шаусеин-Сеит и Шайсуп с сообщением о том, что Мухаммед-Эмин тяжело заболел. Поэтому казанцы просили отпустить к ним на царство его брата Абдул-Латифа (очевидно, в случае смерти царя). Если московский государь согласится на Это предложение, то Мухаммед-Эмин и вся Казанская земля готовы присягнуть, что без ведома великого князя они на свое царство никакого иного царя не поставят.

Такой случай упрочить русское влияние в Казани упускать было нельзя. Поэтому Василий III отправил туда М. В. Тучкова, обладавшего большим опытом дипломатической службы в восточных странах, оружничего Н. И. Карпова и дьяка Ивана Телешова. После того как Мухаммед-Эмин и вся земля Казанская присягнули и «на тех записех правду учинили», русские послы вместе с Шаусеином вернулись в Москву. Тогда Василий III, вероятно, сделал эффектный жест — освободил Абдул-Латифа и дал ему в сентябре Каширу «в кормление»[676].

Лето 1516 г. принесло с собой заключение и еще одного очень важного для России договора — на этот раз с Данией. Уже в июне с проектом русско-датского соглашения из Москвы был отпущен датский посол Давыд фан Коран, а в конце августа — русский представитель Некрас Харламов. По договору, заключенному 9 августа, между Данией и Россией устанавливались тесные союзнические отношения в духе предшествующих русско-датских соглашений (1493 и 1506 гг). Предусматривалась также совместная борьба со шведским и польским королями. Датские купцы в июле 1517 г. получили жалованную грамоту на постройку дворов и свободу торговли в Иван-городе и в Новгороде. Эти торговые привилегии ставили их в такое же привилегированное положение, в каком ранее находились ганзейцы[677]. Договор с Россией (как и Виленский трактат от 8 июня 1516 г.) был для Дании важным этапом в дипломатической подготовке войны со Швецией, которая и началась в 1517 г.

Переговоры России с Империей затянулись. Перспектива соглашения между сторонами, которое бы удовлетворило и императора, и великого князя, была весьма туманной. Причина этого коренилась в изменившейся международной обстановке. Летом 1515 г. состоялись заседания Венского конгресса, в которых принимали участие Максимилиан, Сигизмунд и его брат Владислав. Собравшиеся договорились, что после смерти Владислава права на Чехию и Моравию перейдут к наследникам Максимилиана. На конгрессе было принято решение о браке сына Владислава Людовика и сестры Фердинанда Марии. Сам же Фердинанд (внук Максимилиана) получал в жены дочь Владислава Анну[678]. Вскоре после этого Владислав умер (13 марта 1516 г.). Примирение Империи с Польшей было закреплено решением заключить брачный союз между Сигизмундом и внучкой Максимилиана итальянской принцессой Боной. В свою очередь Максимилиан обещал польскому королю посредничество в установлении мира с Россией и отказ от поддержки территориальных претензий к Польше со стороны Тевтонского ордена. Максимилиан после венской встречи монархов заявил, что отныне «с Сигизмундом он готов пойти и в рай, и в ад»[679].

Сложнее обстояло дело в Польше. Здесь ПРИ дворе короля соперничали две группировки: одну из них (магнатскую) возглавляли канцлер К. Шидловский и подканцлер П. Томицкий, сторонники австрийской ориентации, склонные к примирению с Россией. Во главе другой (шляхетской) стоял примас Ян Ласский. Она решительно выступала за борьбу с Габсбургами и Россией и поэтому готова была пойти на соглашение с турками и Крымом[680].

Прибывшие в Вену русские послы Алексей Заболоцкий и дьяк Алексей Малый с крайним удивлением узнали о перемене курса политики императора. Максимилиан стал предпринимать всевозможные меры убеждения, чтобы Василий III принял его посредничество в русско-литовском конфликте. Но московский государь на это соглашаться не хотел[681].

Изменение имперской политики произвело тягостное впечатление в Кёнигсберге. Орден опасался малейшего усиления Польши. Поэтому он был заинтересован в дальнейшем сближении с Россией, которая одна только и могла противостоять польско-литовскому могуществу[682]. Этот курс Ордена вполне соответствовал реальным интересам Василия III, который понимал, что его единоборство с Сигизмундом зависит не столько от победы на поле боя, сколько от того, сумеет ли Россия добиться сплочения антиягеллонских сил.

Венский конгресс резко повернул Орден к тесному сближению с Россией. Ведь само существование Ордена зависело от того, сумеет ли польский король, отказавшись от своих претензий к Русскому государству, заключить с ним мир, а потом обрушиться на тевтонцев.

14 декабря 1515 г. орденский дипломат Д. Шонберг составил инструкцию для ведения переговоров в Москве, цель которых — всеми силами препятствовать установлению мирных отношений России с Великим княжеством Литовским. «Если Польша помирится с Москвой, — писал Шонберг, — то Орден не может ждать ничего другого, кроме как или поклясться жить в мире или уйти прочь»[683]. В ответ на приглашение Василия III Дитрих Шонберг прибыл с миссией в Москву 24 февраля 1517 г. и уже 10 марта заключил от имени Ордена договор с Россией[684].

Согласно этому договору, каждая из сторон должна была поддерживать другую в ее военных акциях против Польши и Литвы. В случае польско-орденской войны Россия выражала готовность предоставить денежный кредит Ордену, достаточный для набора 10 тыс. пеших и 2 тыс. конных воинов. Русская сторона строго обусловливала свою финансовую помощь тем случаем, когда магистр, начав с королем войну, «поемлет свои городы, которые король за собою держит»[685]. Эта формулировка давала возможность великому князю избежать злоупотреблений со стороны Ордена. Только в случае успеха в начавшейся войне с Польшей Россия готова была оказать реальную помощь Ордену. Для ратификации договора в Кёнигсберг 11 марта отправились Д. Шонберг с русским послом Д. Д. Загряжским[686]. Во время переговоров с гроссмейстером Ордена Загряжский твердо отстаивал позицию Русского государства: средства на найм «жолнерей» будут присланы Ордену лишь тогда, когда магистр отвоюет у поляков орденские земли и двинется на Краков[687]. Под платонические же обещания орденским дипломатам не удалось выманить из московской казны ни одной «деньги».

На русско-литовской границе в течение 1516 г. каких-либо активных военных действий не происходило. Не имея в своем распоряжении достаточного числа наемных войск, Сигизмунд не решался предпринимать широких боевых операций. Русские же войска князя А. Б. Горбатого, напавшие с Белой и Лук на Витебск, отошли от него, узнав о набеге крымских татар на южные окраины России. Безрезультатен был и поход литовцев на Гомель[688]. Сигизмунду приходилось больше рассчитывать на дипломатическое посредничество европейских держав, чем на весьма сомнительную силу своего оружия.

В конце 1516 г. (14 декабря) из Вены в Вильно и Москву отправилось посольство барона Сигизмунда Герберштейна. Первую часть своей сложной миссии оно выполнило успешно. Герберштейн представил польскому королю его невесту принцессу Бону, которая совершенно очаровала его. Сигизмунд изложил имперскому послу свою программу мирного урегулирования отношений с Россией. Непременным условием его было возвращение Великому княжеству Смоленска. Теперь оставалось склонить к принятию этого условия Василия III, и Герберштейн мог бы считать свою поездку блистательным триумфом. 18 апреля он уже въезжал в Москву[689]. И здесь имперскому послу была устроена торжественная встреча. 22 апреля начались переговоры. К их главной теме (заключение мира с Литвой и союза против турок) Герберштейн подходил исподволь. Свою речь он начал с того, что нарисовал весьма красочно ту угрозу, которую представляли для «христианского мира» турки. Барон Сигизмунд говорил, что турецкий царь победил «вели-каго солтана, Дамаск и Ерусалим и все его государства силою взял»[690]. Единственное спасение от грозящей беды — это соединение и согласие между христианскими державами.

Действительно, еще в 1514 г. Селим I нанес сокрушительное поражение Сефевидскому государству. После этого он захватил Восточную Армению, Курдистан, Северную Месопотамию, Сирию, Хиджас.

В ходе этих завоеваний была создана могущественная империя, ставшая важным фактором международных отношений не только на Ближнем Востоке, но и в Европе.

Герберштейн старался внушить Василию III мысль, что война с Турцией — главная задача, которая-де должна волновать русское правительство. Но вероятно, он, как, впрочем, и Максимилиан, совершенно не давал себе отчета в том, что идея втянуть Россию в войну с Турцией (которая для Москвы представлялась потенциальным союзником, а не врагом) была крайне утопичной. Уже во время пребывания Герберштейна в Москве (22 апреля) к турецкому султану отправился гонец Д. Степанов с предложением мира и дружбы. До Царьграда он так и не доехал: на Дону его убили татары[691].

Страшные картины «турецкой опасности», нарисованные Герберштейном, оказали воздействие на московский двор, совершенно противоположное тому, на которое рассчитывал опытный имперский дипломат. Великий князь Василий III и его окружение еще раз убедились в необходимости сохранять дружеские отношения с Портой.

Надо воздать должное русским дипломатам. Они оставили у имперского посла полную иллюзию согласия России на «единачество» с другими «христианскими державами» для борьбы с «врагами христианства». Это было совершенно необходимо для того, чтобы добиться своей цели — использовать имперское посредничество при заключении выгодного и прочного мира с Великим княжеством Литовским. Дело оказалось сложным. Василий III хотел, чтобы мирные переговоры велись в Москве, а именно этого и не желал Сигиз-мунд. Для уточнения места ведения переговоров русское правительство разрешило племяннику Герберштейна Гансу фон Турну 26 апреля выехать ко двору польского короля. Вернувшись 14 июля в Москву, он сообщил, что Сигизмунд соглашается прислать своих послов только на русско-литовскую границу. С этим Василий III не хотел согласиться. Переговоры, таким образом, зашли в тупик еще прежде, чем начались. Камнем преткновения стал «процедурный» вопрос. Ганс фон Турн снова был послан в Литву. Он передал королю, что Герберштейн будет считать свою посредническую миссию законченной, если тот не согласится, чтобы переговоры происходили в Москве. Благодаря нажиму имперского дипломата удалось получить согласие Сигизмунда на присылку послов в Москву[692].

За этой уступчивостью скрывались реальные трудности, которые переживала тогда Литва. Польский сейм решительно отказал литовским панам-раде в вооруженной и финансовой помощи для борьбы с Москвой в связи с необходимостью сопротивления татарам и угрозой со стороны Тевтонского ордена[693].

Свое «миролюбие» Сигизмунд решил подкрепить демонстрацией литовской вооруженной силы и нажимом на Москву со стороны крымских татар[694]. В Крым из Литвы был послан виднейший магнат Альбрехт Мартынович Гаштольд «с великою казною», чтобы добиться от Мухаммед-Гирея участия в войне с Россией[695]. В августе 1517 г. Токузан-мурза и другие крымские мурзы с 20-тысячным войском совершили набег на район Тулы и Беспуты. Находившиеся на реке Вошани (у Алексина) русские воеводы князья В. С. Одоевский и И. М. Воротынский срочно выслали вперед небольшой отряд И. Тутыхина и князей Волконских, чтобы они, не вступая в открытое столкновение с крымцами, мешали их дальнейшему продвижению в глубь русской территории. Тем временем основная московская рать смогла бы собраться и двинуться в поход. Узнав о приближении русских полков, татарские мурзы начали спешно отходить. Но пути их отхода оказались перерезаны в результате того, что «украинные люди», пройдя лесами, завалили дороги деревьями. В ходе дружных действий местного населения и русских воевод крымским отрядам был учинен страшный разгром. Почти все крымцы были истреблены[696].

О набеге со слов очевидца рассказывает автор Постниковского летописца: «Приходили мурзы и татарове крымские на Тулу, и на Безпуту, и на Олексинские места, и божьим повелением тогда много побишя татар на Глутне, и по селом, и по крепостей, и на бродех, а полон олексинский весь отполонишя. А приходило с крымскими мурзы 20 000 и яко же слышяхом о том от достоверных, паче же и от самех татар, что от 20 000 токмо (в Софийской II летописи — «мало их») их в Крым придошя, и те пеши и наги и боси»[697].

В сентябре 1517 г. одновременно с отправкой в Москву послов маршалка Могилевского Яна Щита и писаря Богуша Сигизмунд с войсками выехал в Полоцк. Отсюда под псковский пригород Опочку двинулись полки князя К. И. Острожского, усиленные отрядами наемников из Чехии и Польши. Эта явная военная демонстрация имела целью добиться со стороны московского государя уступчивости. Но запугать Василия III было делом нелегким. Еще весною того же года, как бы предвидя возможность нападения на Псков, он отдал распоряжение Ивану Фрязину восстановить 40 саженей разрушившейся Псковской крепости: «А стала сорок саженей великому князю в семсот рублев, опроче повозу поповского, а псковичи песок носили, решетом сеючи». Стену укрепили и у Гремячей горы, а «чаяли Литве подо Псков»[698]. Осада Опочки затянулась. Попытка взять крепость штурмом (особенно сильный приступ был 6 октября) не увенчалась успехом. Отдельные литовские отряды направились под псковские пригороды — Воронач, Красный и Велье. О военных действиях литовцев воевода князь А. В. Ростовский (находившийся с июня «на заставе» в Луках) сообщил Василию III. В Опочку на помощь осажденным с отрядами подвижных войск были двинуты из Лук «легкие воеводы» — князь Ф. В. Оболенский, ставший за рекой Соротью в Изборске, и И. В. Ляцкий, расположившийся в городке Владимирце. Действия русских воевод на этот раз отличались оперативностью.

По данным посольских дел, Оболенскому удалось разбить литовскую заставу в 5 тыс. человек, а Ляцкому — заставу в 6 тыс. человек (в пяти верстах от главных сил К. Острожского). Ляцкий затем разгромил и другую заставу, шедшую на помощь литовцам, и взял в полон воеводу Черкаса Хрептова. Наконец, заставу в 3 тыс. воинов разбили И. Колычев и П. Лодыгин. Энергично действовали под руководством наместника В. М. Салтыкова и осажденные в Опочке, которые перебили б тыс. литовцев и полонили воеводу Сокола[699].

Узнав о движении главных русских сил князя А. В. Ростовского, К. Острожский счел за благо отступить, оставив под Опочкой «все воинское устроение». Весть о победе достигла столицы Русского государства 24 октября[700]. Попытка Сигизмунда оказать военное давление на русских дипломатов полностью провалилась. Это, конечно, только ухудшило положение литовцев за столом переговоров в Москве.

Ян Щит и Богуш прибыли в Москву 3 октября. Но как только здесь получено было известие о походе Острожского, послов задержали в Дорогомилове. Лишь после разгрома литовцев и отхода Острожского с русской территории Василий III дал согласие принять литовских представителей. В переговорах с ними участвовал и С. Герберштейн. Московский государь торжественно заявил, что готов примириться с Сигизмундом ради своего «брата» Максимилиана и из-за того, чтобы «рука бесерменская не высилася и государи бы бесерменские вперед не ширились, а христианских бы государей над бесерменством рука высилася и государства бы христианские ширились»[701]. Эта расплывчатая формулировка о «бесерменских государях» вообще давала русским дипломатам возможность интерпретировать ее так, как это они считали для себя подходящим, и одновременно создавала впечатление готовности России пойти на вступление в антитурецкую лигу.

Гораздо труднее приходилось обеим сторонам, когда нужно было от деклараций переходить к рассмотрению конкретных условий мира. И русские, и литовские дипломаты начали торг с «запроса». Василий III заявил, что Сигизмунд «неправдою» держит «отчину» русских князей — Киев, Полоцк и Витебск. Пикантность этого заявления состояла в том, что справедливость русских требований фактически была признана по договору 1514 г. России с Империей, и, когда русские дипломаты сослались на этот договор, Гер-берштейну пришлось отводить их ссылку тем, что Шнит-ценпаумер заключил его «не по государя нашего велению»[702].

Со своей стороны литовские послы говорили о том, что им «из старины» принадлежит не только Смоленск, но и Новгород, Псков, Вязьма и Северщина. Разговор, словом, велся на столь различных языках, что о взаимопонимании не могло быть и речи. Прояснила, но не облегчила ситуацию позиция, занятая Герберштейном. С имперского представителя спала маска беспристрастного третейского судьи в споре. Он ясно высказался за передачу Смоленска Литве, подсластив эту пилюлю, преподнесенную своим русским друзьям, ссылкой на пример Максимилиана, отдавшего Верону ее гражданам. Но отказываться от старинного русского города, присоединенного с таким большим трудом, в Москве не собирались.

Не возражая в принципе от продолжения переговоров, но на более реалистичной основе, московские дипломаты решительно отклонили предложения Герберштейна. Имперскому представителю не оставалось больше ничего другого, как покинуть Москву. 22 ноября он вместе с московским послом дьяком В. С. Племянниковым отбыл к имперскому двору. Еще ранее (18 ноября) уехали из русской столицы литовские представители[703].

Итог первой миссии Герберштейна в Москву для него был безрезультатным. Русская же сторона добилась возобновления сношений с Империей, нарушенных после Венского конгресса. Москве стала ясна позиция Империи в русско-литовском споре, а Вена могла составить себе совершенно превратное представление о склонности Василия III к антитурецкому союзу.

В том же ноябре 1517 г. в Москву прибыл человек Василия Шемячича, сообщивший, что крымцы, приходившие на путивльские места, разбиты за рекой Сулой этим энергичным князем-воином. И как раз в это самое время на Руси неожиданно умер Абдул-Латиф, судьба которого в последние годы так волновала Москву, Крым и Казань[704]. Лаконичный характер летописной записи, стремление московского правительства доказать, что смерть бывшего казанского царя произошла «от бога», дают И. И. Смирнову основание полагать, что смерть Абдул-Латифа была насильственной[705].

Эта гипотеза находит подтверждение в рассказе Герберштейна.

Имперский посол сообщил, что некогда в Кашире был «независимый властелин». Его оболгали Василию III, сказав, что-де он составил заговор с целью убить великого князя. Подтверждением известия явился якобы тот факт, что «властелин Каширы» приехал на охоту к великому князю с оружием. Тогда он сразу же был схвачен и отправлен с «государственным секретарем» М. Ю. Захарьиным в Серпухов, где должен был «жить в заключении». Вот здесь-то его М. Ю. Захарьин и отравил, заставив выпить кубок с ядом «за благополучие своего государя»[706]. Речь, без всякого сомнения, идет об Абдул-Латифе, владевшем накануне смерти Каширой.

Смерть Абдул-Латифа, казалось, облегчила положение Василия III, ибо благодаря ей великий князь получил возможность использовать в качестве претендента на казанский престол своего ставленника Шигалея. Но она привела и к тяжелым последствиям. С трудом налаженные добрососедские отношения с Казанью снова грозили полным разрывом. У Мухаммед-Эмина и тех, кто стоял у него за спиной, развязывались руки для переговоров с Крымом о наследнике престола. Мухаммед-Гирей должен был также встретить в конечном счете известие о смерти Абдул-Латифа с явным неудовольствием.

В марте 1518 г. Москву снова посетил орденский посол Дитрих Шонберг[707]. Во время переговоров обе стороны многословно изъяснялись в любви и дружбе. Относительно же денежной помощи, которую орденский дипломат стремился выколотить из великокняжеской казны (для найма 1 тыс. пеших воинов), Василий III держался осторожно. Он согласился в конечном счете только на то, что пошлет своего дьяка Андрея Харламова во Псков, где «казна… готова», и при первом извещении о начале войны Ордена с Польшей обещанная сумма будет направлена в Крулевец (Кёнигсберг). Д. Шонберг также информировал московского государя о посольстве императора Максимилиана к гроссмейстеру Ордена. Убеждая Альбрехта в необходимости борьбы с турецким султаном, император писал, что польский король будет «отовсюду неверными отягчен, и недобро, что король прогонится, а царь всеа Руси велик учинится»[708]. Василий III еще раз мог убедиться в пропольской позиции императора Максимилиана.

С Дитрихом Шонбергом к Альбрехту Бранденбургскому 22 апреля отпущен был русский посол Елизар Сергеев, который должен был разъяснить гроссмейстеру Ордена позицию русского правительства. 1 августа Сергеев вернулся в Москву и сообщил, что Орден пока еще не готов к войне с Польшей, что он еще ждет результатов посредничества императора в его споре с Сигизмундом[709]. Переговоры в Крулевце с папским легатом Николаем Шонбергом (братом Дитриха) не дали никакого эффекта. Альбрехт решительно настаивал на возвращении Польшей земель, которые он считал орденскими владениями[710].

Летом 1518 г. Василий III готовился к продолжению войны с Великим княжеством Литовским. Он решил нанести ответный удар на литовское вторжение 1517 г. И на этот раз (как перед последним походом на Смоленск) походу предшествовала широкая церковная подготовка. 2 июля (на праздник Риз Положения) состоялась торжественная церемония переноса икон Спаса и Божьей матери из Владимира в Москву. Шествие проходило с «псалмопением и молебны»[711].

К этому времени в Москву вернулся после майской поездки на Волок Василий III, куда он ездил «на потеху» с братьями Семеном и Андреем, и в Троицу «помолитися и благословитися, хотя поити на…Жихдимонта». После возвращения великий князь отдал распоряжение «поновити» старые иконы, а также сделать к ним «киоты и пелены»[712].

Однако неожиданные события заставили московского государя воздержаться от личного участия в предполагавшемся походе. В Петров пост (до 29 июня) и после него лили непрерывные дожди, вызвавшие наводнения и гибель хлебов. А 26 июня неожиданно умер брат Семен[713]. Калужский удел, возможно, поступил к великому князю еще раньше[714]. Возникают сильные подозрения, что Семен Иванович (проявлявший еще в 1511 г. желание бежать в Литву) отправлен был на тот свет не без содействия великого князя[715].

Военная кампания началась посылкой в июне из Лук к Полоцку новгородского наместника В. В. Шуйского с войсками. Из Смоленска в Литовскую землю двинулась рать князя М. В. Горбатого, из Стародуба — полки князя Семена Федотовича Курбского, с Белой к Витебску — князе A. Д. Курбского и А. Б. Горбатого. По русским сведениям, B. В. Шуйский пожег полоцкие посады, князь М. В. Горбатый и другие воеводы, пройдя Молодечно, Марков и Лебедев, «воевали Литовскую землю и по самую Вильню» (не дойдя до нее 30 верст). Семен Курбский воевал в районе Слуцка, Минска, Новгородка и Могилева, князья Андрей Курбский и Андрей Горбатый «пожгли» острог у Витебска. В августе воеводы вернулись «и сташа на рубежах»[716].

Несмотря на победную реляцию посла Василия III Мухаммед-Гирею, в действительности набег не был столь удачным. По псковским сведениям, пушечный обстрел Полоцка, осажденного новгородскими полками В. Шуйского и псковскими И. Шуйского, больших результатов не дал. А тут еще к осажденным подоспела помощь от Сигизмунда. Литовский воевода Волынец ударил по русским полкам «и потопоша их много в Двине. И отъидоша от Полоцка, ничтоже получи»[717].

По литовскому рассказу, под Полоцком Альбрехт Гаштольд разбил отряд в 15 тыс. русских, а Юрий Радзивилл — в 5 тыс. человек. В плен якобы попали князья Иван Бухнер (Буйнос) Ростовский, Александр Кашин и до 200–300 человек воинов[718]. Словом, никакого реального влияния ни на ход войны, ни на дипломатические переговоры военные действия 1517 и 1518 гг. не имели[719].

В самый разгар летней кампании, 27 июля 1518 г., в Москву вернулся из поездки в Инсбрук В. С. Племянников в сопровождении имперского посла Франческо да Колло. Теперь имперского представителя сопровождал и папский легат Антоний де Конти («От Комит»)[720]. Крупные успехи Селима I (захват Египта) и его прямая угроза европейским державам заставляли Империю и папу предпринять новую попытку склонить московского государя к борьбе с турками или во всяком случае добиться замирения его с Сигизмундом. Если не Россия, то во всяком случае Польша должна, по мысли императора и папы, стать барьером на дальнейшем пути турок в Европу.

Было и еще одно обстоятельство, объясняющее появление папской миссии в Москве. После бесед в столице России Д. Шонберга у того создалось впечатление (ошибочное), что здесь склоняются к принятию унии с католической церковью[721]. Это было сообщено в Рим. И 4 июня Лев X направил буллу Василию III, содержащую предложения участвовать в «крестовом походе» против турок и, кроме того, вступить в лоно католической церкви[722]. Послание до Василия III не дошло, а иллюзии в Риме оставались. Ф. да Колло повидал пользовавшегося известным влиянием при московском дворе ученого-медика Николая Булева, сторонника идеи соединения церквей. Разговоры с ним также могли содействовать созданию впечатления у папского и имперского дипломатов о наличии на Руси прокатолических тенденций.

Ф. да Колло и А. де Конти, как и ранее Герберштейн, начали свое обращение к Василию III с того, что изобразили страшную картину опасности, надвинувшейся на весь «христианский мир» с Востока. В тех же тонах было составлено и послание Максимилиана к московскому государю от 20 апреля 1518 г. Отсюда следовало, что христианские монархи должны объединить свои усилия для борьбы с турками и прекратить всякие междоусобия. Примерно в то же время папа Лев X провозгласил пятилетнее перемирие между всеми христианскими государями (13 марта 1518 г.)[723]. Василий III ответил, что он готов заключить мир с Сигизмундом, но что переговоры должны вестись непосредственно с литовскими послами. Условия мирного соглашения русская сторона выдвигала прежние: мир между державами возможен только после возврата России ее «отчины» (Киева и других городов), которую сейчас Сигизмунд держит за собой. Впрочем, перемирие на пять лет Василий III соглашался заключить на условиях сохранения существовавших в то время границ и обмена пленными (после Оршинской битвы в Литве и Польше все еще находилось много русских пленников)[724].

Для выяснения позиции Литвы к Сигизмунду 16 августа из Москвы по поручению имперского посланника отправился Ян фон Турн, но только после приезда 14 декабря в столицу «Янова человека» точка зрения короля стала ясной. Литовская сторона соглашалась на перемирие, но без размена пленными и при том условии, чтобы в перемирных грамотах «городов бы имяны не писати»[725]. В противном случае перемирие, по мнению литовской стороны, могло привести к фактическому признанию Смоленска русским владением. На это русское правительство не склонно было соглашаться. В конце концов посольству Ф. да Колло удалось добиться заключения перемирия сроком на один год (от Рождества, т. е. 25 декабря 1518 г.), в течение которого послы могли вернуться к Максимилиану, довести до его сведения результаты переговоров и возвратиться для их продолжения в Москву.

Обнадеживающие новости поступили из Крыма. 4 марта 1518 г. в Москву возвратился сын боярский Василий Иванович Шадрин (из рода Вельяминовых), который был взят в плен крымцами во время набега 1516 г.[726] Вместе с И. Челищевым Шадрин являлся как бы неофициальным уполномоченным России при дворе Мухаммед-Гирея. Вернувшись на Русь, он посвятил московского государя в сложную расстановку сил в Крыму. Среди татарской знати боролись две группировки: одну из них возглавлял воинственный сын Мухаммед-Гирея Богатыр-Салтан, другую (прорусскую) — влиятельный мурза Аппак[727]. Победа русских войск над К. Острожским способствовала в то время тому, что в Крыму одержало верх стремление к мирному урегулированию отношений с Россией.

В августе из Крыма вернулся и официальный посол московского государя Илья Челищев, а с ним мурза Кудояр с уверениями Мухаммед-Гирея в дружбе. Крымский царь сообщал о набеге на литовские земли, который совершил его сын Богатыр-Салтан с дядей Ахматом[728]. Однако шертную грамоту Мухаммед-Гирей все же пока не дал. Обмен посольствами «на высшем уровне» задерживался, но сообщалось, что в Москву посылается с миссией мурза Аппак. 12 сентября в Крым отправился «ближний человек» (или, как мы бы сказали, личный представитель) Василия III Останя Андреев. Он должен был поторопить крымского царя с присылкой мурзы Аппака и шертной грамоты на верность Москве. Сообщалось при этом, что посол Василия III князь Ю. Д. Пронский отправляется в Крым, но он задержится в Путивле до тех пор, пока на Русь не прибудет Аппак[729].

Завершив первый этап переговоров с имперскими послами и Крымом, великий князь отправился в Волоколамск «на потеху» (14 сентября — 26 октября). Вернувшись в Москву, он в ноябре отпускает в Крым мурзу Кудояра и Илью Челищева, уже известного крымской знати[730]. Кудояр и Челищев должны были еще раз напомнить крымскому царю, что Ю. Д. Пронский не поедет в Крым до тех пор, пока не выедет на Русь Аппак. Русский посол должен был приложить все усилия, чтобы крымский хан принес шерть московскому государю. 30 декабря состоялась прощальная аудиенция литовских послов при дворе Василия III, а 4 января они покинули Москву[731]. Однако продолжения переговоров не последовало: 11 января 1519 г. Максимилиан скончался[732]. По возвращении в Италию Ф. да Колло написал «Записки» о своей миссии в Россию, вышедшие в Падуе только в 1603 г.[733] К сожалению, эти «Записки» не переведены на русский язык и известны только по небольшим извлечениям, сделанным Н. М. Карамзиным[734].

В декабре 1518 г. произошло событие, которого долго ожидали со страхом в Казани, тревогою в Крыму и надеждою в Москве. Умер казанский царь Мухаммед-Эмин. Болел он тяжело и долго; его «порази бог язвою неисцелимою от главы до ногу, и люте боляше, три лета на одре лежаше, весь кипя гноем и червьми, и врачеве же и волхвы его не возмогоша от язвы тоя исцелити его»[735]. 29 декабря с известием об этом в Москву прибыло посольство Кул-Дербыша, которое от имени Казанской земли просило пожаловать их новым царем[736].

Медлить было нельзя, ибо не дремал и Крым. Туда после смерти Мухаммед-Эмина казанская знать направила «посылку» (посольство). Крымский царь хотел было поставить на царство в Казани своего брата Сагиб-Гирея, но опасность, грозившая со стороны Турции, а главное — распри с влиятельными мурзами Ширинами (близкими к Ши-галею и детям Ахмата) не позволили ему на этот раз активно вмешаться в казанские дела[737]. 6 января 1519 г. Василий III посылает в Казань одного из наиболее близких к нему лиц, М. Ю. Захарьина (причастного, как мы помним, к смерти Абдул-Латифа), и дьяка Ивана Телешова. Они объявляют казанцам великокняжескую волю: «Великий государь жаловати и беречи хочет, а дает им на Казань царя Шигалея Шиховриарова царевича». Эта кандидатура была принята, и Захарьин вернулся в Москву, сопровождаемый торжественным посольством казанцев, в состав которого входили Абибазей, Булат, князь Ширина, «земский князь» Шайсуп и бакшей Бозюка. 1 марта Шигалей и казанские мурзы дали запись в том, что им «дела великого князя беречи и неотступным им быти». Через неделю (8 марта) Шигалей с этими послами, а также князь Д. Ф. Бельский и знакомые уже казанцам М. Ю. Захарьин с Телешовым отправились в Казань. В апреле Шигалей был посажен на царство, казанская знать приведена к шерти[738].

При внешнем благополучии всей операции было одно обстоятельство, осложнившее картину. Шигалей (Шах-Али) был тринадцатилетним сыном касимовского городецкого царевича Шейх-Аулияра, верой и правдой служившего московским князьям[739]. Однако Шейх-Аулияр происходил из рода астраханских царей — наследников ханов Большой орды, злейших врагов Крыма. Еще в начале 1516 г. Мухаммед-Гирей выраятл неудовольствие тем, что Василий III «нашего недруга Ших-Овлеяру царевичу Мещерский юрт дал и гораздо ему честь чинишь». Позднее крымский царь писал, что Шейх-Аулияр его недруг, и просил его свести с Мещерского юрта, а вместо него взять кого-нибудь из сыновей самого Мухаммеда-Гирея[740]. Не удивительно, что и Шигалей, получивший Городец где-то около 1518 г., вызывал неудовольствие у крымского царя. И это усугублялось еще тем, что в Крыму готовилась большая военная акция против Астрахани.

Посылка Шигалея означала утверждение русского протектората над Казанью, прямой вызов Крыму, с которым с таким большим трудом были налажены мирные отношения. Может быть, этот риск и оправдал бы себя, если бы сам Шигалей оказался достойной фигурой. Как выяснилось впоследствии, этот злобный, жадный и трусливый правитель способен был вызвать у казанцев только раздражение, причем не столько откровенной прорусской политикой, сколько своими личными качествами. По словам Герберштейна, лично знакомого с Шигалеем, это был человек «безобразного и слабого телосложения… с выдающимся брюхом, с редкою бородою и почти женским лицом», при этом он оказался совершенно «не пригоден к войне»[741].

Если Казань находилась почти полностью в орбите московского влияния, то Крым продолжал вызывать опасения, имевшие под собой реальную почву. Одним из средств воздействия на политику крымского хана была поддержка в Крыму элементов, оппозиционных Мухаммед-Гирею. Из Москвы «поминки» (подарки) шли к влиятельным мурзам и детям царя. Еще в декабре 1516 г. Василий III передавал брату Мухаммед-Гирея Ахмату, что он готов пожаловать его Городцом, если б тот согласился выехать на Русь[742]. В ноябре 1518 г. он соглашался отдать Городец сыну Ахмата Геммету, чтобы закрепить свое влияние в Крыму среди противников Мухаммед-Гирея[743]. Это же предложение было повторено и в марте 1519 г. после убийства Ахмата сыном Мухаммед-Гирея Алп-Гиреем. Геммету предлагался на выбор Мещерск или Кашира, «освободившаяся» после смерти Абдул-Латифа[744]. Укрепление прорусской группировки в Крыму для Василия III представлялось делом особой важности.

Почти одновременно с водворением Шигалея в Казани происходит и еще одно событие, которое поначалу не имело никаких видимых последствий, но позднее доставило много хлопот московским государям. Убедившись в беспрекословном послушании своего младшего брата, князя Андрея, Василий III отпустил его на удел в Старицу. Это произошло, очевидно, в феврале 1519 г.[745] Таким образом, общее число уделов, сократившееся после смерти Семена Калужского, снова было восстановлено.

В марте 1519 г. в Москву прибыло долгожданное посольство крымского мурзы Аппака, которого сопровождал Останя Андреев. Аппак привез с собой грамоту Мухаммед-Гирея с шертью, которую тот принял перед О. Андреевым еще 8 декабря 1518 г.[746] В договорной грамоте обе стороны (как русская, так и крымская) обещали стоять «заодин» против своих недругов Сигизмунда и «Ахматовых детей». В случае возникновения военных действий они обязывались оказать друг другу вооруженную помощь. Мухаммед-Гирей сообщал, что собирается весной идти в поход на Астрахань, и призывал Василия III присоединиться к нему. Если же московский государь не выполнит своих договорных обязательств, продолжал крымский царь, то «рота моя и шерть моя не в шерть»[747]. Уж очень хотелось Мухаммед-Гирею получить вооруженную русскую помощь, если он и шерть принес, и старого русского доброхота Аппака послал ко двору московского государя. Все это было еще до смерти Ахмата в Крыму и до получения там известия о посылке Шигалея в Казань. Теперь же крымская шерть грозила превратиться в простой клочок бумаги. Даже Аппак, узнав о Шигалее, с раздражением говорил: «У нашего государя сына ли брата ли ни было, кого та была послати на Казань»[748]. На это великий князь дал уклончивый и, надо сказать, малоубедительный ответ. Оказывается, он-то был готов согласиться на кандидатуру крымского царевича, но вот казанцы просили именно Шигалея. Проведя все лето в Москве, 8 сентября Аппак с русским послом Федором Климентьевым отправились в Крым[749].

Было еще одно средство, которым московское правительство полагало удержать в мирных отношениях Крым, — Это воздействие Порты. В марте того же 1519 г., когда в Москву прибыл Аппак, в Царьград к султану Селиму был отправлен Б. Я. Голохвастов с изъявлением дружеских чувств[750]. В Москве имели основания возлагать некоторые надежды на враждебное отношение Селима к Мухаммед-Гирею[751]. Задача перед Голохвастовым поставлена была для начала скромная: наладить регулярные дипломатические и торговые отношения между странами, чтобы «вперед бы меж государя нашего и салтана на обе стороны люди их ездили без оскуднения»[752]. Но Порта не собиралась в это время вступать в русско-крымский диалог, а в октябре 1519 г. она даже продлила на пять лет мир с Польшей[753], ясно показывая благосклонность к противникам России.

Тем временем Литва готовилась к летней военной кампании. На берестейском сейме (ноябрь 1518 — январь 1519 г.) решено было собрать «поголовщину» на военные нужды: по грошу с простых людей и по 2 гроша со шляхтичей[754]. Чтобы предотвратить войну или во всяком случае встретить ее в максимально благоприятной внешнеполитической ситуации, Россия укрепила свои дипломатические позиции на Западе. Еще 9 марта 1519 г. в третий раз к великокняжескому двору прибыл Дитрих Шонберг. Он передал Василию III содержание буллы, которая была послана с его братом Николаем. Папа Лев X настаивал на заключении перемирия с Сигизмундом, чтобы обратить силы против врага на Востоке. Папа также изъявлял желание великого князя «и всех его людей Русские земли приняти в единачество и согласье римские церкви». А в качестве компенсации за Это папа готов «короновати в кристьянского царя» государя всея Руси. К этому магистр добавил: «Литву не надобе оружьем воевати, время ее воюет». У короля нет наследника, и после его смерти между Литвой и Польшей вспыхнет междоусобица, «и от того разорятца оба государьства»[755].

В ответ на все это Василий III повторил, что он уже имел случай высказать Ф. да Колло свое согласие на пятилетнее перемирие с Литвою, но с условиями: «Пленным быти на обе стороны свобода и с бесерменством бы король не вопчался». Смоленск, конечно, должен был оставаться за Россией, только о судьбе других русских городов (Киева, Минска и т. п.), как и прусских, можно будет говорить во время переговоров[756]. Д. Шонберг с облегчением узнал об Этом решении великого князя. Его «миролюбивая миссия» являлась в какой-то степени вынужденной. Он (равно как и магистр) делал дружелюбные жесты по отношению к папе и Империи с тайной надеждой, что Василий III не даст себя провести всевозможными посулами. Так и случилось.

Итак, практически перемирия между Литвой и Россией не предвиделось. Выяснив это, Д. Шонберг 27 марта покинул Москву. Вслед за ним из Москвы в Королевец 3 апреля направились К. Т. Замыцкий и дьяк Истома Малый с разъяснением русской позиции[757]. Вскоре (27 апреля) Василий III отправил гроссмейстеру Альбрехту послание, в котором сообщалось о готовности вступить в непосредственные переговоры с римским папой[758].

Замыцкому гроссмейстер Тевтонского ордена оказал самый внимательный и почетный прием. Альбрехт заверил русского посла, что Орден перемирия с Польшей не заключил и готовится к началу военных действий. Поэтому он просил немедленно прислать денег для набора 1 тыс. воинов[759]. Сведения об этом получены были в Москве уже 5 июня. Замыцкий сообщал и о европейских событиях, в частности о том, что татары «воевали» недавно Подольскую землю, о том, что «людей… прибыльных» (войска наемного) у Сигизмунда нет, а сам он в Литву не собирается, и т. п.

Складывалась обстановка, благоприятная для начала военных действий с Литвой. В Казани находился послушный ставленник Василия III. Крым поддерживал союзнические отношения с Россией. Империя была занята избранием преемника Максимилиана.

В мае 1519 г. великий князь выехал из Москвы в поездку по монастырям. Он побывал в Угрешском и других монастырях, затем до середины июня находился «на Острове», затем вернулся в Москву, где и «летовал» (в Воронцове)[760].

В июле Мухаммед-Гирей и Василий III одновременно начали военные действия против Польши и Литвы. С севера должен был по Польше нанести удар Тевтонский орден. В то же самое время 40-тысячное войско во главе с Богатыр-Салтаном напало на Волынь, опустошило районы Люблянщины, Белзкий и Львовский, а отдельные татарские отряды доходили чуть ли не до самой Вислы. Под Соколом (у Буга) 2 августа 20-тысячное войско К. Острожского потерпело сокрушительное поражение. Крымцы перебили многих польских военачальников, взяли большой полон (по данным Стрыйковского, восходящим к М. Вельскому, — 60 тыс. человек) и вернулись восвояси[761].

Прикрыв южную границу войсками князя М. Д. Щенятева («на берегу») и князя Ю. В. Ушатого (на Туле), Василий III отдал в июле распоряжение В. В. Шуйскому выступить из Вязьмы через Смоленск в Литовскую землю. Вместе с ним отправлен был Ак-Доулет с городецкими татарами. Шуйский должен был соединиться с ратью князя М. В. Горбатого, шедшей изо Ржевы и Дорогобужа[762]. «Из Северы» выступил князь С. Ф. Курбский. Поход начался 1 августа и продолжался недолго. Войска двигались в направлении Могилева и Минска, а отдельные отряды доходили до Вильно. Боевые действия происходили в районе Логойска, Минска, Красного села, Молодечны (здесь сражались псковичи), Маркова, Лебедева, Крева, Ошмян, Радошковичей, Борисова. Удар, следовательно, был направлен на Вильно[763].

Во время летней кампании 1519 г. Василий III скорее всего хотел произвести военную демонстрацию, которая должна была наглядно показать мощь русского оружия и принудить Литву принять русские условия перемирия. Короче говоря, речь шла о том, чтобы обеспечить присоединение Смоленска к России, а новых приобретений не добиваться. Против русских полков упорно сражались виленский воевода Николай Радзивилл, Троцкий воевода Альбрехт Гаштольд, князь М. Мстиславский. Впрочем, от открытых столкновений эти литовские воеводы уклонялись, хоронясь за стенами города Крево и других крепостей. Поэтому удалось только разгромить передовые отряды князя В. Полубенского. Взять же крепостей русские воеводы не смогли. Возможно, такой цели перед ними и не стояло. Взяв большой полон, Шуйский и его товарищи вернулись 11 сентября в Вязьму[764].

Продолжалась осенью 1519 г. и «тевтонская акция». Получив 2 августа от гроссмейстера Альбрехта грамоту о готовности начать войну с Польшей[765], Василий III 16 августа отправляет в Королевец своего посла В. А. Белого с сообщением о начале военных действий в Литве[766]. В сентябре Иван Харламов получил распоряжение отвезти казну гроссмейстеру Альбрехту для найма тысячи воинов. Но это был, так сказать, задаток. Альбрехт настаивал на присылке остальных денег (для найма 10 тыс. пеших и 2 тыс. конных воинов)[767]. Так или иначе, но давно уже ожидавшаяся война Ордена и Польши в ноябре 1519 г. вспыхнула. На первых порах орденским войскам удалось достичь некоторых успехов (1 января 1520 г. взяли замок Браунсберг). Далее наступили трудные дни, ибо в Торунь (близкий к орденской границе) с войсками прибыл польский король, показывая тем самым решимость Польши довести борьбу с Орденом до победного конца. Вместе с тем для Сигизмунда становилось ясным, что без установления мирных отношений с Россией важнейшую для Польши тевтонскую проблему решить нельзя.

31 декабря 1519 г. в Москву прибыл новый посланец Альбрехта Мельхиор Рабенштейн, который энергично настаивал на финансовой и военной помощи со стороны России. Василий III тактично и резонно заявлял, что его полки во исполнение союзного договора уже совершили поход в Литву, туда же вторгались по договоренности с ним и крымские отряды[768]. Дополнительно к этому 28 февраля 1520 г. в поддержку Ордена под Витебск и Полоцк отправлена была сравнительно небольшая рать В. Д. Годунова (вероятно, с Белой), которая пожгла витебские посады и месяца через два вернулась на территорию России[769]. За счет русской помощи хотел одолеть своих противников не только Тевтонский орден. Готовясь в 1519 г. к войне со Швецией, датский король Христиерн II обратился к Василию III с просьбою выслать в Финляндию в помощь датчанам против шведов 2 тыс. конных воинов. В случае необходимости великому князю, по мнению Христиерна, следовало бы также напасть на Норботнию[770]. Но Василий III не собирался пускаться в рискованные авантюры во имя интересов, чуждых России, и воинов не послал.

Одновременно с военными действиями против Литвы Василий III не терял надежды на решение спора и мирным путем. Для этой цели уже в начале 1520 г. был произведен дипломатический зондаж. 12 января к Николаю Радзивиллу отправился человек Григория Федоровича Давыдова (в это время виднейшего русского боярина) с предложением продолжить мирные переговоры между обеими странами. «Похочет государь ваш с нашим государем миру и доброго пожитьа, и он бы послал к нашему государю своих послов», — писал Радзивиллу Г. Ф. Давыдов. 24 марта в ответ на эту миссию в Москву приехал человек Н. Радзивилла, который передал согласие литовской стороны на продолжение мирных переговоров, а также просьбу о присылке «опасных грамот» для послов и о прекращении пограничной «валки» (войны)[771]. Все это было выполнено.

Начиная мирные переговоры с Литвой, Василий III поспешил отправить в Королевец из Москвы прусского посла М. Рабенштейна. В грамоте от 24 апреля, посланной с ним, сообщалось о готовности выполнить условие о финансировании армии в 10 тыс. пеших и 2 тыс. конных воинов, когда гроссмейстер возьмет прусские города у короля и пойдет к Кракову, т. е. это означало, что никогда. «К почину того дела» с дьяком И. Харламовым отправлена «казна» для найма 1 тыс. воинов. Сообщалось в грамоте и о походе В. Д. Годунова, и о планировавшемся походе князя М. Д. Щенятева в Литовскую землю. В мае в дополнение к казне, посланной с И. Харламовым, в Королевец, предполагали еще послать с А. Моклоковым «пенязи», необходимые на содержание еще одной тысячи воинов[772]. Однако намечавшийся поход в Литву Щенятева все откладывался, пока не был вовсе отменен[773]. Василий III медлил, ожидая разворота событий орденско-польской войны. А они складывались для Альбрехта неблагоприятно.

С началом переговоров с Россией Сигизмунд не спешил: ему необходимо было предварительно достичь решающих успехов в войне с Орденом. И действительно, летом 1520 г. в Москву стали поступать известия о победах польских войск. 14 июня в Москву прибыл орденский посланник Юрий Клингенбек со слезной просьбой гроссмейстера о денежной помощи. Польские войска уже подходили к Королевцу. Тогда в начале июля 1520 г. к гроссмейстеру отправлен был его посол, а с ним и А. Моклоков с деньгами, о которых уже Василий III писал раньше[774]. Но Альбрехт Бранденбургский уже начинал понимать бесперспективность войны с Польшей. 24 августа в Москву И. Харламов привез его грамоту (от 23 июля). В ней сообщалось, что Сигизмунд «изгубил» половину орденской земли. Альбрехт снова настаивал на присылке всей обещанной суммы денег или по меньшей мере половины[775]. Впрочем, спасти Орден ничто уже не могло, и 5 апреля 1521 г. Альбрехт подписывает четырехлетнее перемирие с Польшей[776].

В такой обстановке возобновились русско-литовские переговоры.

Литовские послы воевода подляшский Ян Костевич и Богуш прибыли в Москву 22 августа[777]. Переговоры начались, как и прежде, издалека. Русская сторона настаивала на том, чтобы при заключении мира Сигизмунд «поступился» старой русской «отчиной», которую он сейчас держит, т. е. городами Киевом, Минском и др. Со своей стороны литовские послы указывали на Новгород, Псков, Вязьму и, конечно, Смоленск как на литовскую вотчину. Минимально, на что они соглашались, — это ограничить свои претензии Смоленском. Если же Московское государство Смоленска не отдаст, то Сигизмунд был готов заключить перемирие по образцу перемирия 1503 г., т. е. без формального признания Смоленска русской землей и размена пленными. Программа перемирия Василия III сводилась к санкционированию сложившегося положения и отпуску обеими сторонами пленных. И русские, и литовские представители при Этом широковещательно заявляли о своем миролюбии, о желании урегулировать отношения «для покоя кристианского и чтоб вперед кровь кристианская не лилася»[778].

За миролюбием держав скрывалось реалистическое понимание сложившегося положения. Для Сигизмунда постепенно становилось очевидным, что с тремя противниками (Крымом, Россией и Орденом) ему успешно воевать не удастся. Отсюда он сделал разумный вывод о необходимости заключения мира со своим грозным соседом, с тем чтобы подчинить себе слабеющий Тевтонский орден.

Для Василия III война с Литвою также не имела реальной перспективы. Ему необходимо было урегулировать отношения на западе, с тем чтобы проводить активную политику в Казани и на юге. Поэтому после деклараций обе стороны перешли к поискам обоюдно приемлемого выхода из сложной ситуации. Русская сторона предложила, чтобы «на Николин день осенний» (6 декабря) в Москву для продолжения переговоров были присланы «великие паны радные». Литовская сторона согласилась в принципе с этим, но настаивала на перемирии «хоти на год». Это было важно для Литвы, ибо тем самым русские теряли возможность начать летом военную кампанию. В конце концов достигнуто было компромиссное решение: сроком новой встречи послов установили «Масленое заговено» (10 февраля 1521 г.). Таким образом, в случае срыва переговоров Василий III мог попытаться на поле брани добиться того, что оказалось бы не достигнутым за «круглым столом». Это усиливало позицию русских дипломатов во время переговоров.

4 сентября 1520 г. литовские представители покинули Москву[779].

Вероятно, летом 1520 г. (во всяком случае еще до сентября) Москву посетил представитель римского папы генуэзец Павел Чентурионе[780]. Лев X давно уже вынашивал идею обращения в унию далекой Московии для того, чтобы использовать ее мощь в борьбе с турками. Эти планы не одобряли самые воинственные элементы главным образом из числа польских церковных и государственных деятелей. Так, например, в 1515 г. на Латеранском конгрессе епископ Иоанн Ласский говорил о невозможности примирения между православной русской и римско-католической церквами[781]. Первое послание Льва X (от 4 июня 1518 г.), как мы помним, должен был передать Василию III Николай Шонберг, который в Москву так и не попал[782]. В 1519 г. папа направил в Москву епископа Захария Ферари, но Сигизмунд его через свою территорию не пропустил[783]. Вот после Этого-то и был послан в Россию купец Паоло Чентурионе, который искал кратчайшего торгового пути в Индию для установления торговых отношений с этой сказочно богатой страной. На своем пути он побывал в Москве, где ему был оказан самый радушный прием[784]. Однако дальше общих разговоров о взаимной благосклонности дело не пошло. Беспредметными были и рассуждения Чентурионе о возможности соединения церквей.

Итак, итоги политики России на Западе к концу 1520 г. были вполне утешительными. Намечавшееся заключение перемирия с Литвой означало решение основной в комплексе европейских дел проблемы, волновавшей русское правительство.

Казалось, ничем не омрачались отношения Василия III и с восточными державами. В январе 1521 г. вернулся из Царьграда русский посол Б. Голохвастов, который привез с собой вполне дружелюбную грамоту султана Селима I от 28 октября 1520 г.[785] Однако в конце того же 1520 г. Селим умер, и огромную восточную империю наследовал его сын Сулейман, прозванный впоследствии Великолепным. Отношения с Портой приходилось возобновлять заново. Сведения о событиях в Порте достигли Москвы в мае 1520 г., и уже 20 июля в Царьград отправлен был дьяк Третьяк Губин с приветственной грамотой но случаю восшествия на престол Сулеймана[786].

Тучи сгущались в Крыму. Уже в конце 1519 г. Мухаммед-Гирей вступил в переговоры с Сигизмундом, которые продолжались и в 1520 г. 25 октября между Крымом и Польшей был заключен договор о перемирии. Он содержал также пункт о совместных военных действиях против России, в случае если таковые возникнут[787].

Предвидя возможные осложнения на юге, московское правительство поспешило с завершением работ по созданию оборонительных сооружений в Туле, ключевой позиции русской обороны на южных рубежах. Весной 1520 г. Тульский кремль («град камен») был закончен[788]. Сохранилось глухое известие о том, что в 1520 г. «царь крымской приходил на Украину, на берегу стоял, да и бой был не един, да и прочь пошли»[789].

Это не мешало продолжающимся дипломатическим сношениям. Летом того же 1520 г. из Крыма приходили послы, настаивавшие на выполнении договорных обязательств и на посылке войск под Астрахань, ибо туда направился сам Мухаммед-Гирей. Не желая окончательно рвать отношения с Крымом, Василий III дал Мухаммед-Гирею «в помочь 7 городов силы судовой»[790]. К Казани «в судах» отправился князь Андрей Иванович Булгаков, а также князь Иван Ушатый (очевидно, сухим путем)[791]. Судя по тому, что в походе были воеводы не первого ранга, силы, посланные Мухаммед-Гирею, не отличались многолюдностью. Так как в разрядах говорится о походе под Казань (а не под Астрахань), а с казанцами войны не было, то, возможно, просто до Астрахани русская рать не дошла. В официальном летописании о походе не говорится вовсе.