Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814

БОРОДИНО И ПАДЕНИЕ МОСКВЫ

По мере того как основные силы Наполеона во второй половине августа двигались в направлении центральной России, ситуация на их северном и южном флангах начала складываться не в пользу французов. Отчасти это происходило потому, что теперь армии Наполеона приходилось действовать на огромной территории. На севере маршал Макдональд, потомок эмигранта — якобита шотландского происхождения — получил задание прикрывать левый фланг Наполеона, очистить Курляндию и захватить Ригу. На юге австрийские и саксонские части столкнулись с Третьей армией А.П. Тормасова на границе с нынешней территорией Украины. Две эти группировки разделяло более тысячи километров. Еще больше было расстояние между передовым отрядом Наполеона, покинувшим Смоленск, и французскими базами в Восточной Пруссии и Польше. По мере того как пройденное расстояние и болезни сказывались все больше, силы Наполеона неминуемо сокращались. Наполеон не мог быть на высоте повсеместно.

X корпус маршала Макдональда насчитывал 32,5 тыс. человек. Почти на две трети он состоял из пруссаков, и на начальном этапе кампании они сражались хорошо. Их командир генерал-лейтенант Юлиус фон Граверт подчеркивал необходимость возвращения Пруссии былой военной славы и хотел добиться того, чтобы французы вновь прониклись уважением к армии Фридриха Великого. 19 июля 1812 г. близ главного родового имения семейства Паленов в Гросс-Экау прусские части сорвали попытку русских остановить их продвижение. Менее чем через месяц после начала войны пруссаки подошли вплотную к Риге, являвшейся важной базой снабжения российской армии, крупным городом на территории балтийских губерний и ключевым пунктом к овладению р. Двиной.

Рига не имела мощных укреплений. Уникальным было то, что расходы по их содержанию несло не российское государство, а городские власти самой Риги. За столетие, прошедшее с того момента, когда город в последний раз подвергался серьезной опасности, за его укреплениями должным образом не следили, и они пришли в негодность. Только в июне 1810 г. государство вновь взяло на себя заботу о городских фортификациях. В течение последующих двух лет многое сделали для того, чтобы подготовить Ригу к осаде, но главные недостатки так и не были устранены. Значительная часть ключевых звеньев оборонительной системы устарела. В самой крепости было мало пространства, а прилегающие к ней вплотную жилые кварталы не давали возможности его расширить. Пригородные районы Риги на протяжении XVIII в. также сильно разрослись, заняв значительную территорию того, что некогда было открытым пространством перед внешними стенами крепости.

19-тысячным гарнизоном Риги командовал генерал-лейтенант И.Н. Эссен. Большая часть гарнизона была набрана из резервных батальонов, и многие из входивших в них солдат и офицеров были плохо подготовлены. Болезни были обычным явлением в гарнизоне еще до начала осады. Едва узнав о том, что Наполеон переправился через Неман, Эссен объявил Ригу на осадном положении: каждому хозяйству предписывалось иметь четырехмесячный запас еды, а каждое гражданское лицо, покидавшее город, было обязано оставить на своем хозяйстве двух работоспособных горожан, которые должны были оказать помощь в обороне города. В последнюю неделю июля, когда неприятель подошел к Риге, Эссен приказал сжечь дотла западные и южные пригородные районы, чтобы открыть гарнизону простор для ведения огня с городских стен. Было уничтожено более 750 строений приблизительной стоимостью 17 млн. руб. Несмотря на все приготовления, общее мнение было таково, что Рига сможет выдержать не более чем двухмесячную осаду.

Если бы Наполеон остановил наступление в Витебске или Смоленске и отправил часть армии на помощь Макдональду, Рига, разумеется, пала бы. Однако без дополнительных сил французский военачальник не мог рассчитывать, что ему удастся овладеть городом. Полная блокада Риги потребовала бы создания более чем 50-километровой заградительной линии по обоим берегам Двины. 32,5 тыс. человек, имевшихся в распоряжении Макдональда, было явно недостаточно для того, чтобы образовать такую линию. Кроме того, русские пушки контролировали водное пространство реки, а английский флот господствовал на Балтийском море, осуществляя рейды на береговые коммуникации Макдональда. Французская осадная артиллерия, первоначально отправленная к Динабургу, в конечном итоге оказалась недалеко от Риги, но к тому времени, когда ее можно было развернуть для ведения серьезной осады, баланс сил на северном фланге наполеоновской армии начал стал складываться не в пользу французов.

Прежде всего это произошло вследствие вмешательства частей российской армии, находившихся в Финляндии. В последнюю неделю августа Александр I отправился в г. Або в Финляндии для встречи с шведским кронпринцем Жаном Батистом Бернадотом. Главы двух государств подтвердили наличие союза, равно как и договоренностей, касавшихся предстоящих совместных военных действий в северной Германии и Дании. На тот момент важнее был тот факт, что Бернадот освобождал Александра от данного им обещания задействовать русские войска в Финляндии для высадки совместного русско-шведского десанта в Дании в 1812 г. и убедил российского императора направить их вместо этого к Риге. В результате русские суда переправили большую часть 21-тысячного финляндского корпуса в балтийские провинции. Находившиеся под командованием графа Ф.Ф. Штейнгеля, это были в основном войска, закаленные в боях. Их прибытие в Ригу к середине сентября обещало разрешить патовую ситуацию, сложившуюся на северном фронте[276].

Хотя Рига являлась главным полем деятельности для маршала Макдональда, он был также вынужден оглядываться в сторону Динабурга и Полоцка, где действовал 1-й пехотный корпус генерал-лейтенанта графа П.X. Витгенштейна. Когда армия М.Б. Барклая оставила Дрисский лагерь и устремилась к Витебску, корпус Витгенштейна был послан перекрыть дороги, которые вели на северо-запад к Пскову, Новгород и в конечном итоге к Петербургу. Главным противником Витгенштейна был маршал Н.Ш. Удино, который получил приказ наступать через Двину и оттеснить русских обратно к Пскову. В принципе эта задача была по силам Удино, чей корпус в момент вступления на территорию России насчитывал более 40 тыс. человек. Напротив, в 1-м корпусе Витгенштейна имелось всего 23 тыс. человек, к тому же в его обязанности входило также сдерживание любых попыток дивизии, располагавшейся на правом фланге Макдональда, начать наступление со стороны Динабурга[277].

Однако в действительности Удино суждено было продемонстрировать полную неспособность действовать в качестве командира независимого воинского подразделения: он позволил Витгенштейну взять над ним верх и держать в благоговейном страхе. Русская легкая кавалерия совершала непрестанные рейды через Двину, нарушая линии коммуникации и снабжения французов. Когда Удино в конце июля повел наступление на войска Витгенштейна, то был застигнут врасплох и наголову разбит русскими в трехдневном сражении при Клястицах и Головщине, проходившем с 30 июля по 1 августа. Одной из причин его поражения была неспособность сконцентрировать на поле боя все силы. Согласно сообщению с русской стороны, он имел в своем распоряжении более 8 тыс. человек неподалеку от Клястиц, которые так и не приняли участия в сражении.

Кроме того, русские войска действовали исключительно грамотно. Костяк небольшой армии Витгенштейна имел совсем недавний опыт боев в лесах Финляндии, полученный во время войны 1808–1809 гг. Не только егери Витгенштейна, но также и часть его тяжелой пехоты продемонстрировали прекрасные навыки стрельбы в похожих на финские условиях северо-западной России. Возможно, именно их пример вдохновил многие резервные батальоны и новые полки, сформированные в дивизиях Витгенштейна из гарнизонных войск, на то, чтобы с самого начала кампании действовать гораздо лучше, чем можно было ожидать. Витгенштейн сразу же пошел в наступление, одержал ряд побед и навязал противнику свою линию; в результате моральный дух его войск был высок, и уже никто не придирался к немецкому происхождению командира[278].

На руку Витгенштейну, вероятно, сыграл тот факт, что в отличие от Барклая де Толли он был выходцем из знатной, хотя и обедневшей семьи. Родившись в России и будучи сыном генерала, состоявшего на русской службе, он гораздо более уверенно вращался в аристократических кругах России, чем это делал неловкий М.Б. Барклай. К тому же П.X. Витгенштейн был кавалеристом и слыл «хорошим рубакой». Прекрасный наездник, храбрый, щедрый и нередко демонстрировавший рыцарское поведение — все эти качества Витгенштейна принадлежали к числу тех, что высоко ценились в среде русской военной знати. Кроме того, в личном общении он был скромным и добрым человеком, всегда по достоинству оценивал достижения своих подчиненных и рапортовал о них. В сочетании с серией одержанных побед, все эти качества являлись залогом того, что в штабе Витгенштейна в 1812 г. царила абсолютная гармония[279].

При этом наряду с гармонией здесь присутствовал профессионализм. Главой штаба Витгенштейна был Ф.Ф. Довре — способный, преданный и прекрасно образованный штабной офицер французского происхождения, родившийся в Дрездене и начавший военную карьеру в польской армии. Командующим артиллерией корпуса являлся выходец из знатного грузинского рода, князь Л.М. Яшвиль. Его помощником был 24-летний И.О. Сухозанет, сын польского офицера. Оба хорошо проявили себя в ходе кампании 1806–1807 гг. в Восточной Пруссии[280].

Лучшим среди них, однако, был 27-летний генерал-квартирмейстер корпуса П.X. Витгенштейна, полковник И.И. Дибич. Он был сыном старшего офицера прусского штаба, который в 1798 г. перешел на русскую службу. Молодой Дибич начал военную службу в лейб-гвардии Семеновском полку, откуда его взял к себе П.М. Волконский — также ранее офицер Семеновского полка — для службы в Главной квартире. Внешность И.И. Дибича — миниатюрного, с глазами навыкате и непривлекательной наружности — производила столь гнетущее впечатление на командира Семеновского полка, что он старался сделать так, чтобы молодой офицер не появлялся при дворе и во время парадов. Многие друзья Дибича называли его «самоваром», поскольку в состоянии возбуждения он буквально закипал, а слова вырывались у него таким образом, что их почти было невозможно разобрать. Несмотря на все свои странности, Дибич в 1812–1814 гг. был, возможно, самым талантливым штабным офицером российской армии. Он также выказал недюжинную энергию, инициативу и рассудительность в тех случаях, когда ему было поручено руководство движением войск. Хотя Дибич был честолюбивым и непреклонным человеком, он в то же время был всецело предан армии и тому делу, которому служил. К 1814 г., будучи всего 28 лет от роду, он уже имел чин генерал-лейтенанта, неизмеримо далеко обойдя по службе своих бывших сослуживцев из Семеновского полка. Тем не менее он оставался в хороших отношениях со своими старыми товарищами, что было выгодно как ему самому, так и им[281].

После Клястиц Удино жаловался Наполеону на то, что имел дело с превосходящими силами русских. В 1812–1814 гг. французский император нередко доставлял своим подчиненным немало хлопот, недооценивая численность неприятельских сил, с которыми они сталкивались. Однако в этом случае его недовольный ответ Удино был точен и справедлив:

«Вы не преследуете Витгенштейна <…> и позволяете этому генералу свободно атаковать герцога Таренто [Макдональда. — Авт.] или переправляться через Двину и совершать рейды в наш тыл. У вас имеются самые что ни на есть преувеличенные представления о силах Витгенштейна: под его командованием находятся две или в лучшем случае три пехотных дивизии, шесть резервных батальонов под командованием князя Репнина и некоторое количество ополченцев, которые вообще недостойны упоминания. Вы не должны позволять, чтобы вас так легко дурачили. Русские трубят на каждом углу о том, что они одержали над вами великую победу[282].

Несмотря на эту критику, Наполеон усилил войска Н.Ш. Удино за счет всех пехотных и артиллерийских подразделений VI (Баварского) корпуса Гувьона Сен-Сира. Двигаясь вслед за первым эшелоном наполеоновской армии, VI корпус во время переправы через Неман насчитывал 25 тыс. человек, из которых через пять недель, т. е. на момент соединения с силами Удино в Полоцке, в строю оставалось всего 13 тыс. человек. Правда, баварская кавалерия была отправлена для соединения с главными силами Наполеона, однако большая часть потерь приходилась на долю больных, отставших и дезертиров. За все это время баварцы не сделали ни одного боевого выстрела.

Хотя П.X. Витгенштейн знал, что с прибытием корпуса Л. Гувьона Сен-Сира он окажется в явном меньшинстве, он был тверд в своем намерении удерживать инициативу и по-прежнему навязывать свою линию противнику. Имея перед собой эту цель, 17 августа он атаковал объединенные силы Удино и Сен-Сира под Полоцком. К несчастью для Витгенштейна, хотя в первый день сражения он смог успешно оттеснить французов в пределы городской черты, Удино был ранен и командование перешло к гораздо более компетентному Сен-Сиру. На следующий день новый командир французов собрал большую часть артиллерии и две свежие пехотные дивизии для контратаки, направленной в центр позиции русских. Прибегнув к уловке, довольно широко использовавшейся в описаниях сражений того времени, Сен-Сир заявил, что его армия по численности значительно уступала неприятелю. В своих мемуарах он писал, что четверть 31-тысячного отряда французов отсутствовала, будучи занята добыванием продовольствия, тогда как в распоряжении Витгенштейна имелось более 30 тыс. солдат. На самом деле, как говорилось в рапорте П.X. Витгенштейна Александру I, постоянные сражения в сочетании с необходимостью присматривать за Макдональдом привели к тому, что его ударный отряд едва насчитывал 18 тыс. человек[283].

Неожиданный поворот событий и численное превосходство противника означали, что русские были вынуждены отступать, но делали они это с большим самообладанием и отвагой. Эстляндский пехотный полк, например, был образован в 1811 г. из солдат, ранее служивших в гарнизонных подразделениях. Битва за Полоцк была их первым серьезным сражением. Входя в состав 14-й дивизии генерал-майора Б.Б. Гельфрейха, Эстляндский полк находился аккурат на пути контрнаступления французов. Несмотря на это, а также потерю 14 офицеров и более 400 солдат, Эстляндский полк 18 августа выдержал многократные атаки противника, вел результативные перестрелки с неприятелем в лесу и в конечном счете обеспечил себе безопасный отход. Командовавший полком подполковник К.Г. Ульрихсен получил два ранения, из-за которых впоследствии был вынужден выйти на пенсию. Но он оставался вместе со своими людьми на протяжении всего отступления, возглавив серию контратак, позволивших держать противника на безопасном расстоянии. 43 военнослужащих Эстляндского полка за свои действия 18 июля получили боевые награды, а полку пожалованы новые знамена — взамен гарнизонных[284].

Возможно, кто-то с недоверием отнесется к истории полка, повествующей о храбрости его собственных солдат, но в этом случае изложение событий с русской стороны подтверждается самим Сен-Сиром:

«Русские в этом сражении продемонстрировали неизменную храбрость и индивидуальную инициативу — качества, которые совсем нечасто встречаются в армиях других государств. Застигнутые врасплох, разбитые на отдельные отряды, имея с самого начала батальоны, действовавшие отдельно один от другого (поскольку мы прорвались сквозь их ряды), они тем не менее не были обескуражены и продолжали бой по мере отступления, которое они вели очень медленно, отбиваясь от сыпавшихся со всех сторон ударов с храбростью и самообладанием, которые, я повторяю, особенно свойственны солдатам этой страны. Они демонстрировали чудеса бесстрашия, но не могли отбить одновременные атаки четырех сосредоточенных и выстроенных в правильном порядке дивизий»[285].

С технической точки зрения, сражение под Полоцком было поражением для П.X. Витгенштейна, но на самом деле оно помогло ему достичь поставленной им стратегической цели, которая состояла в том, чтобы ослабить противника и произвести на него такое впечатление, которое заставило бы его воздержаться от наступления по дорогам, ведущим к Пскову, Новгороду и Петербургу. После сражения Витгенштейн отошел приблизительно на 40 км на укрепленные позиции недалеко от Сивошина, где французы оставили его в покое на два последующих месяца. В течение этого времени на северо-западе сохранялась патовая ситуация, а война свелась к взаимным набегам и развернувшемуся между двумя армиями соревнованию по части нахождения продовольствия и перегруппировки сил. В какой-то мере последующие события были именно тем, что Фуль планировал в Дриссе. Будучи ослаблен наступлением в пограничных областях России, Л. Сен-Сир не имел достаточного количества людей ни для того, чтобы атаковать укрепления П.X. Витгенштейна, ни для того чтобы зайти ему во фланг. Пребывая в статичном положении на изначально небогатой и к тому же опустошенной сельской местности, французская армия таяла на глазах от болезней и голода.

Тем временем корпус Витгенштейна не испытывал трудностей со снабжением со стороны правительственных учреждений и населения, находившихся у него в тылу: в данном случае речь шла о Псковской губернии. Как признавал со свойственным ему великодушием Витгенштейн, настоящим героем здесь был псковский губернатор князь П.И. Шаховской. В середине августа Витгенштейн писал Александру I: «С самого начала нахождения вверенного мне 1-го отдельного корпуса у Двины, все продовольствие свое получает он из Псковской губернии, которое чрез неусыпное старание, деятельность и хорошее распоряжение тамошнего гражданского губернатора князя Шаховского доставляется безостановочно и с большим порядком так, что войска снабжены всем нужным и не имеют ни в чем ни малейшего недостатка». Для транспортировки провизии в расположение частей Витгенштейна Шаховской привлек тысячи телег своей губернии. Участие губернатора в делах армии продолжалось на протяжении всей кампании 1812 г., к концу которой было подсчитано, что одна Псковская губерния добровольно пожертвовала на военные нужды 14 млн. руб. Этот добровольный вклад всего лишь одной (из более чем пятидесяти) губерний равнялся трети всех средств военного министерства, потраченных на продовольственное снабжение армии в 1811 г.[286]

К сентябрю на северном фланге наполеоновской армии замаячила опасность, обозначавшаяся все отчетливее по мере того, как отряд Ф.Ф. Штейнгеля приближался к Риге, а оголодавшие и истощенные корпуса Н.Ш. Удино и Л. Сен-Сира таяли на глазах у П.X. Витгенштейна. В то же время еще большая опасность нависла на юге, где Дунайская армия П.В. Чичагова должна была вот-вот соединиться с Третьей Обсервационной армией А.П. Тормасова близ Луцка.

В первые недели кампании Наполеон недооценил размеров армии А.П. Тормасова. Хотя 45 тыс. человек под командованием русского генерала были вынужденно рассеяны на большом пространстве для защиты северной границы Украины, тем не менее они значительно превосходили по численности 19 тыс. саксонцев корпуса генерала Ж.Л.Э. Рейнье, который с самого начала получил задание защищать южный фланг Наполеона. По настоянию Александра I и Багратиона Тормасов начал наступление в северном направлении и 27 июля разбил отряд саксонцев под Кобрином, захватив более 2 тыс. военнопленных. Тормасов в большей степени был военным администратором и дипломатом, чем решительным командиром на поле боя. После Кобрина он подвергся сильной критике за то, что не сумел развить наступление и уничтожить остальную часть корпуса Рейнье. Наполеон воспользовался передышкой и отправил на юг, на выручку Рейнье, полный австрийский корпус князя К.Ф. Шварценберга. Перед лицом превосходящих сил противника Тормасов был вынужден отойти на хорошо укрепленные позиции вдоль р. Стырь.

Хотя в то время это и казалось неутешительным развитием событий после победы под Кобрином, на самом деле Тормасов достиг своей главной цели. В июле 1812 г. преждевременно было думать о том, что та или другая фланговая русская армия сможет зайти Наполеону глубоко в тыл. В то же время победа под Кобрином не только способствовала поднятию морального духа русской армии, но и помогла отвести 30-тысячный австрийский отряд с главного театра боевых действий далеко на юг.

До тех пор пока русско-австрийская граница оставалась нейтральной и левый фланг Тормасова был по этой причине защищен, он мог без труда удерживать свои позиции, располагавшиеся за быстротечной р. Стырь. Покрытый лесом южный берег реки, на котором стояли русские, был выше, чем северный берег. Русские имели возможность скрывать свои войска и легко следить за перемещениями противника. Позади них лежала Волынь, поэтому они могли легче добывать себе провизию, чем французы. Австрийцы и саксонцы находились в гораздо более выгодном положении, чем корпуса Удино и Сен-Сира в неплодородных районах северо-запада России. Но даже они страдали от голода и набегов, совершаемых легкой кавалерией Третьей армии. Тем временем солдаты Тормасова наслаждались желанным отдыхом[287].

Выход из тупика, создавшегося на берегу р. Стырь, мог быть найден лишь с прибытием Дунайской армии П.В. Чичагова. Хотя при любом стечении обстоятельств Чичагову пришлось бы оставить часть армии в тылу для охраны русско-турецкой границы, потенциально он мог привести с собой 50 тыс. человек для соединения с войсками Тормасова. Эти крепкие, закаленные в боях солдаты принадлежали к числу лучших частей российской армии[288].

Армия Чичагова не могла двинуться на север, пока не был заключен мир с турками. Мирный договор был подписан Кутузовым 28 мая, еще до прибытия Чичагова, принявшего командование Дунайской армией. После этого семь недель прошло в нервном напряжении, пока Александр I не получил новости о том, что султан наконец-то ратифицировал договор. В течение этого времени Чичагов из опасения, что турки откажутся ратифицировать договор, держал наготове план наступления на Константинополь, поднятия восстания среди христианских подданных султана и возрождения великой Византийско-славянской империи. Эти планы таили двойную опасность: до того момента было сложно осуществлять контроль над наместником императора из Петербурга, да и сам Александр I мог увлечься грандиозными замыслами. К счастью, турки в конце концов ратифицировали договор, и к русским вернулось здравомыслие[289].

Прослышав о том, что турки ратифицировали мир, Александр I призвал Чичагова отложить проекты в отношении Порты и употребить все силы против могущественного противника, с которым Россия столкнулась лицом к лицу. Мысли о Константинополе просто-напросто отвлекли бы Чичагова от «настоящей цели действий, которую составляет тыл Наполеона». Тем не менее эти мысли были на время отложены, но не оставлены вовсе: «…как только дела наши против Наполеона пойдут хорошо, мы можем возобновить ваш план против турок немедленно и тогда провозгласить Славянскую или же Греческую империю. Заниматься же этим в данный момент, когда нам приходится и без того уже бороться со столькими затруднениями, представляется мне рискованным и неблагоразумным». Александр знал, что, действуя таким образом, он рисковал оттолкнуть своих сателлитов на Балканах, но в тех обстоятельствах он должен был сказать им, что главной задачей, стоявшей перед всеми славянскими народами, было выживание России: «Что же касается до Славянских народностей и валахов, то велите сказать им по секрету, что все это только временно, что, как только мы покончим с Наполеоном, то немедленно вернемся обратно, но уже для того, чтобы создать Славянскую империю». В то же время жажда славы у Чичагова была утолена обещанием предоставить ему верховное командование как своей собственной армией, так и армией Тормасова[290].

В течение весны и начала лета 1812 г. все планы по использованию армии Чичагова в значительной мере определялись опасениями и неуверенностью относительно того, какую роль в войне будет играть Австрия. Как было показано выше, именно новости о франко-австрийской конвенции положили конец размышлениям России на предмет нанесения упреждающего удара на территории герцогства Варшавского. В том самом письме от 19 апреля, в котором император сообщал М.Б. Барклаю о франко-австрийском союзе и писал о том, что он исключает возможность наступления со стороны России, он также в общих чертах намечал план по нейтрализации австрийской угрозы:

«Мы должны выработать хороший план, способный парализовать направленные против нас действия австрийцев. Мы должны оказать поддержку славянским народам и натравить их на австрийцев, одновременно с этим ища возможность объединить их усилия с усилиями недовольных элементов в Венгрии. Нам нужен толковый человек (un homme de tête), который мог бы взять на себя руководство этой важной операцией, и я остановил свой выбор на адмирале Чичагове, поддержавшем этот план с воодушевлением. Его дарования и энергичность позволяют мне надеяться на то, что он справится с этим ответственным поручением. Я готовлю все необходимые для него инструкции»[291].

Эти инструкции были обнародованы 21 апреля. Они начинались с предупреждения, обращенного к П.В. Чичагову, о том, что «коварное поведение Австрии, соединившийся с Франциею, заставляет Россию употребить все способы, в руках ее находящиеся, для опровержения вредных замыслов сих двух держав». Чичагов должен был использовать свою армию для поднятия и поддержки крупного восстания славян на Балканах, представлявшего угрозу для Австрии и подрывавшего ее силы, а также для подрыва позиций Наполеона в Адриатике. Полагая, что мятеж мог распространиться вплоть до Иллирии и Далмации, Александр I инструктировал Чичагова, чтобы тот заручился поддержкой Великобритании в Адриатике, поскольку англичане могли оказать военно-морскую и финансовую помощь восставшим в столь отдаленных местах как Тироль и Швейцария. Поднятие восстания в тылу Наполеона было ключевой составляющей большой стратегии Александра I в 1812–1814 гг. В конце концов ей было суждено принести хорошие плоды, так как благодаря ей действительно удалось создать оппозицию Наполеону внутри Германии и самой Франции. План, направленный на организацию панславянского восстания, был одним из наиболее ранних, наиболее впечатляющих и наименее реалистичных элементов этой стратегии[292].

В значительной мере этот план явился результатом паники и гнева, бывших реакцией на известие о франко-австрийском союзе, но он также отражал и давние взгляды Н.П. Румянцева. Даже тогда, когда Наполеон подходил к Смоленску, взгляды Румянцева были по-прежнему обращены на юг, в направлении перспектив, которые открывались перед Россией с закатом Османской империи. 17 июля он писал Александру I: «Я всегда полагал, что британский кабинет считает выгодным для себя упадок Вашей империи; как и венский кабинет, он желает, чтобы Ваше Величество в связи с какими-либо серьезными трудностями для Ваших собственных владений выпустили, так сказать, из рук все те огромные преимущества, которые обеспечила Вам война с Турцией». Что касается Австрии, Румянцев полагал, что интересы Александра «…требуют не щадить венский двор; лишь увеличивая его затруднения, Вы сможете добиться, чтобы он заключил сепаратный мир с Вашим Величеством; не следует, безусловно, ожидать, что выгоду можно получить уже сейчас». Составной частью большой стратегии Александра I должно было стать обращение к славянам, в котором подчеркивалось бы, что «тот самый император Наполеон, который уже поработил под своим игом народы Германии, намеревается поработить славянские народы, и с этой целью он без какого бы то ни было повода ведет войну против Вашего Величества, чтобы помешать Вам прийти им на помощь; что он ведет эту войну также потому, что по воле провидения Ваше Величество являетесь государем той великой нации славян, ответвлениям которой являются все остальные славянские народы». Александр должен был подчеркнуть в своем обращении, что Чичагов наступал в направлении Адриатики через земли южных славян с тем, чтобы Россия возглавила их борьбу за свободу[293].

К счастью для России, планы Н.П. Румянцева потерпели неудачу. Русский военный агент в Вене, Ф.В. Тейль фон Сераскеркен, писал М.Б. Барклаю, что, учитывая подавляющее численное превосходство войск Наполеона, было бы безумием отвлекать так много сил и денежных средств для рискованного предприятия на окраине империи. Кроме того, страх перед ответными действиями Австрии похоронили и планы Чичагова. Неофициальные беседы между русскими и австрийскими дипломатами выявили тот факт, что вклад Вены в военные операции будет строго ограниченным, если Россия не спровоцирует ее на дополнительные действия. Корпус К.Ф. Шварценберга ни при каких обстоятельствах не должен был быть больше 30 тыс. человек — в таком случае русско-австрийская граница оставалась нейтральной. Впоследствии Шварценберг сдержал это обещание, двинувшись в северном направлении на территорию герцогства Варшавского и войдя в Россию через польскую границу. К июлю Александр I все больше убеждался в том, что Вена сдержит свои обещания, что делало запланированное наступление П.В. Чичагова в Адриатику не только необязательным, но и очень опасным политически[294].

Таким образом, к концу июля все запутанные — с политической точки зрения — обстоятельства прояснились, и Дунайская армия была на марше с целью соединения с Тормасовым. Чтобы покрыть расстояние от Бухареста до р. Стырь Чичагову потребовалось 52 дня. Только после того, как 14 сентября началось воссоединение с армией Тормасова, могли быть предприняты решительные действия против коммуникаций Наполеона[295].

В тот самый день передовой отряд Наполеона вошел в Москву. С ретроспективной точки зрения, факт, что материализация угрозы, исходившей от П.В. Чичагова, требовала времени, был на пользу России. В результате Наполеон еще дальше продвинулся вглубь Российской империи. Однако подавляющее большинство русских генералов того времени видели ситуацию иначе. По мере отступления от Смоленска к Москве, большая их часть еще более отчаялась, не видя возможности отстоять древнюю столицу России.

Исключением среди них являлся М.Б. Барклай, который, хотя и стал бы защищать Москву, если бы это было в его силах, вместе с тем дал понять своему адъютанту, что не это является его главной задачей: «Он рассматривал Москву как любое другое место на карте империи и сделал бы для спасения этого города не больше дополнительных движений, чем для любого другого, потому что требовалось спасать империю и Европу, а не защищать города и губернии». Мнение Барклая неизбежно стало известно окружающим, что способствовало росту непопулярности «немца», вознамерившегося пожертвовать сердцем России во имя Европы. Хотя, с одной стороны, холодный и достойный уважения военный рассудок М.Б. Барклая вызывал восхищение, можно понять и недовольство Александра I, чья непростая задача заключалась в том, чтобы поддерживать моральный дух и направлять политику внутри страны. Как он однажды написал Барклаю, длительное отступление было обречено на непопулярность, но следовало избегать произнесения вслух или совершения всего, что могло усилить общественное недовольство[296].

За девятнадцать дней, прошедших с момента вывода войск из Смоленска до Бородинского сражения, популярность Барклая в войсках достигла самой низшей отметки. Солдатам говорили, что они похоронят Наполеона на берегу Двины, потом, что они будут стоять насмерть сначала за Витебск, затем за Смоленск. Каждое из обещаний было нарушено, и ненавистное отступление продолжалось. После Смоленска все пошло по-старому: сначала солдатам приказывали рыть укрепления на выбранном для битвы месте, а затем вновь давали команду об отступлении, когда либо М.Б. Барклай, либо П.И. Багратион находили выбранную позицию негодной. Они прозвали своего главнокомандующего «Болтай да и только», обыграв таким образом фамилию Барклая де Толли. Историк кавалергардов писал, что Барклай не понимал природы русского солдата, который был готов услышать горькую правду, но роптал по поводу нарушенных обещаний. Эта ремарка, возможно, и справедлива, но замалчивает тот факт, что впоследствии М.И. Кутузов говорил и действовал в манере, очень напоминавшей то, как это делал М.Б. Барклай[297].

Вместе с ропотом в некоторых подразделениях наблюдалось падение дисциплины. По настоянию Александра I, M.Б. Барклай приказал казнить нескольких мародеров в Смоленске. По свидетельству молодого артиллерийского офицера H.M. Коншина, одним из этих так называемых «мародеров» был ни в чем не повинный денщик его батареи, которого послали раздобыть немного сливок для офицеров. Раздражение против М.Б. Барклая в рядах армии усилилось, но, несмотря на казни, мародерство продолжалось: М.И. Кутузов писал Александру I, что в течение нескольких дней с момента его прибытия для того, чтобы принять командование армией, военная полиция взяла под стражу более двух тысяч отбившихся от своих полков солдат. Возможно, однако, следует рассматривать печальные сообщения нового главнокомандующего с определенной долей критицизма, поскольку он был явно заинтересован в том, чтобы в своем докладе императору выставить положение дел в мрачном свете. Несколько дней спустя он писал жене, что моральное состояние войск было превосходным[298].

Конечно, определенные беспорядки были неизбежны среди солдат, на протяжении всего времени отступавших и получивших приказ при отходе полностью уничтожать еду и кров, чтобы все это не досталось французам. Дав волю инстинкту разрушения, его не так просто обуздать. Вид объятых пламенем русских городов и несчастных беженцев из числа гражданского населения также сказывался на моральном состоянии солдат. В большинстве других армий, оказавшихся в схожем положении, падение дисциплины было еще более существенным. Как писал в своих мемуарах генерал А.Ф. Ланжерон, лишь слегка преувеличивая, «армия, которая в ходе отступления длиной 1200 верст от Немана до Москвы выдерживает два крупных сражения и не оставляет врагу ни одного орудия, ни одного зарядного ящика, ни даже телеги или раненого солдата, — это не та армия, которая достойна презрения». Возможно, важнее всего было то, что солдаты жаждали битвы. Когда они получили возможность выплеснуть на французов свой гнев и разочарование, большинство проблем, связанных с моралью и дисциплиной, решились сами собой[299].

В рядах отступавшей русской армии находился подполковник Карл фон Клаузевиц, которому суждено было стать самым выдающимся военным мыслителем XIX в. Горячий патриот Пруссии, он не мог смириться с союзом, заключенным его королем с Наполеоном, и подал в отставку с занимаемой должности для того, чтобы поступить на службу в русскую армию. Не владея русским языком, не находя себе места среди высшего армейского командования во время сражений и порой оказываясь в атмосфере ксенофобии и подозрительности, он переживал эти недели как время большого личного испытания. Возможно, это послужило одной из причин того, что его комментарии не содержат ничего, кроме великодушия:

«Так как за исключением остановки под Смоленском, все отступление от Витебска до Москвы являлось, по существу, непрерывным движением, а начиная от Смоленска объект перехода почти всегда находился позади армии, то весь отход представлял крайне простое движение <…> Когда мы постоянно отступаем и все время отходим в прямом направлении, то неприятелю очень трудно нас обойти, оттеснить в сторону и т. д.; к тому же надо помнить, что в этой стране очень мало дорог и крупных местных рубежей, так что в целом приходится считаться лишь с очень немногими географическими комбинациями. Вследствие такого всестороннего упрощения крупного отступательного марша значительно сберегаются силы людей и лошадей; это по опыту известно каждому солдату. Тут не было заранее указанных мест встречи с долгим ожиданием на них, не было каких-либо движений взад и вперед, не было переходов по кружным дорогам, никаких внезапных тревог, словом, почти или вовсе не было тактического блеска и затраты сил»[300].

Другой великий военный мыслитель той эпохи, А.А. Жомини также принимал участие в кампании 1812 г., только на французской стороне. Он смог гораздо оценить лучше по достоинству то, чего удалось достичь русским. Он писал, что «отступление, несомненно, является самой сложной операцией на войне». Прежде всего оно ложится тяжелым бременем на дисциплину и моральное состояние войск. По его мнению, когда дело дошло до планомерного ведения подобного рода отступлений, русская армия показала свое превосходство над любой другой европейской армией. «Своей стойкости, которую она продемонстрировала в ходе всего отступления, она обязана национальному характеру, природным инстинктам ее солдат и прекрасной постановке дисциплины». Если быть точным, в распоряжении русских имелся ряд таких преимуществ как явное превосходство их легкой кавалерии и тот факт, что две ключевые фигуры во французской армии — маршалы И. Мюрат и Л.Н. Даву — люто ненавидели друг на друга. Тем не менее организованное отступление русских «несомненно, заслуживало похвалы не только из-за таланта генералов, направлявших его на первых порах, но также за выдающиеся стойкость и военную выправку войск, его осуществлявших»[301].

Как и следовало ожидать, русские генералы, сражавшиеся в арьергардных отрядах, в своих воспоминаниях высказывали мысли, которые были ближе скорее к восприятию Жомини, чем Клаузевица. Евгений Вюртембергский критиковал Клаузевица за предвзятость и ошибочные суждения в том, что касалось российской армии. Он писал: «…наше отступление было одним из наилучших образцов военного порядка и дисциплины. Мы не оставили врагу ни отставших солдат, ни арсеналов, ни повозок: войска не были измучены форсированными маршами, а находившиеся под умелым руководством (особенно Коновницына) арьергарды принимали участие лишь в небольших сражениях, которые обычно оканчивались их победой». Командиры выбирали правильные позиции с тем, чтобы измотать и задержать противника, заставить его двинуть вперед больше артиллерии и провести развертывание пехоты. Они сразу же отступали, как только противник начинал наступление крупными силами, по мере отступления нанося неприятелю урон. «В целом отступление велось конной артиллерией, шедшей эшелонами под прикрытием многочисленной кавалерии на открытых участках местности и легкой кавалерии на пересеченной местности… Казаки оперативно и безошибочно сообщали о любых попытках неприятеля обойти отступавшую колонну русских»[302].

В течение этих недель французским авангардом обычно командовал И. Мюрат, король Неаполитанского королевства. Командиром русского арьергарда был П.П. Коновницын. Один русский офицер вспоминал:

«Для совершенной противоположности щегольскому наряду Мюрата разъезжал за оврагом, перед рядами русских, на скромной лошадке скромный военачальник. На нем была простая серая шинель, довольно истертая, небрежно подпоясанная шарфом, а из-под форменной шляпы виднелся спальный колпак. Его лицо спокойное и лета, давно переступившие за черту средних, показали человека холодного. Но под этою мнимою холодностию таилось много жизни и теплоты. Много было храбрости под истертой серою шинелью и ума, ума здравого, дельного, распорядительного — под запыленным спальным колпаком»[303].

В кампании 1812 г. П.П. Коновницын был одним из самых привлекательных русских генералов высшего ранга. Скромный и благородный, он в гораздо меньшей степени был эгоистом и гораздо менее заботился о славе и наградах, чем многие люди его круга. Чрезвычайно храбрый, но при этом очень набожный, во время сражения он всегда был в гуще боя. Аналогичным образом он вел себя во время званых вечеров, во время которых он неумело, но с большим удовольствием играл на скрипке. Несмотря на это, Коновницын был очень уравновешенным человеком, в напряженные моменты попыхивавшим своей трубкой, взывавшим к заступничеству Богоматери и редко выходившим из себя. Своенравных подчиненных он больше контролировал тем, что иронизировал над ними, а не выказывал им свое раздражение.

П.П. Коновницын снискал уважение подчиненных также в силу своих профессиональных качеств. Будучи арьергардным командиром, он в точности знал, как наилучшим образом комбинировать усилия имеющихся в его распоряжении кавалерии, пехоты и артиллерии. Один из приемов состоял в том, чтобы выбрать позицию таким образом, чтобы наступавшие французские колонны оказались под перекрестным огнем. Стараться располагать бивуаки в ночное время как можно ближе к свежей воде и заставлять противника страдать от жажды было еще одним приемом. В сильную августовскую жару 1812 г. добывание воды стало большой проблемой. Тысячи людей и лошадей, перемещавшиеся по немощенным дорогам, поднимали настоящие пылевые бури. С почерневшими от пыли лицами, пересохшим горлом и полузакрытыми глазами люди шли, спотыкаясь, день за днем. В этих условиях многое зависело от того, какая из сторон имела лучший доступ к воде[304].

29 августа в Царево-Займищеве к армии присоединился ее новый главнокомандующий — М.И. Кутузов. Молодой поручик И.Т. Радожицкий вспоминал, как люди воспряли духом:

«Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала <…> Тотчас у них появилась поговорка: приехал Кутузов, бить Французов!.. Старые солдаты припоминали походы с Князем еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях, сражение под Кремсом, последнее истребление Турецкой армии на Дунае; все это было у многих в свежей памяти. Вспоминали также о его чудесной ране от ружейной пули, насквозь обоих висков. Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов говаривал, что Кутузова и Рибас не обманет. Такие рассказы, перелетая из уст в уста, еще более утверждали надежду войск на нового полководца, Русского именем, умом и сердцем, известного знаменитого рода, славного многими подвигами»[305].

С тех самых пор, как 1-я и 2-я Западные армии соединились перед Смоленском, российские войска отчаянно нуждались в главнокомандующем. Отсутствие такового вызвало замешательство и чуть было не закончилось катастрофой во время отступления русских войск из города. На самом деле, однако, Александр I решил назначить главнокомандующего еще до событий в Смоленске. На эту должность было совсем немного подходящих кандидатур. Главнокомандующий должен был быть определенно старше по званию всех подчиненных ему генералов, в противном случае некоторые из них в гневе подали бы в отставку, а другие стали бы неохотно подчиняться его приказам. Учитывая, что Наполеон шел к Москве, а русская душа кипела от возмущения, новый главнокомандующий непременно должен был быть русским. Конечно, он также должен был быть достаточно умным и опытным солдатом, чтобы принять вызов от величайшего генерала своего времени. Хотя шесть знатных сановников, которым Александр поручил сделать первоначальный выбор, обсуждали несколько кандидатур, на самом деле — как признавал сам император — помимо М.И. Кутузова выбирать было практически не из кого[306].

Среди правящих кругов России не было секретом, что Александр I был невысокого мнения о М.И. Кутузове. Капитан Павел Пущин из Семеновского полка в своем дневнике писал, что новый главнокомандующий «был призван командовать полевой армией волей народа, почти что вопреки воле императора». Сам Александр I писал сестре, что альтернативы М.И. Кутузову не существовало. М.Б. Барклай неудачно действовал в Смоленске и утратил всяческое доверие в армии и петербургском свете. На Кутузова явно падал выбор петербургских и московских дворян: и те, и другие избрали его командиром своего ополчения. Император отмечал, что из различных кандидатур ни одна, по его мнению, не подходила на эту роль: «Я не могу поступить иначе, кроме как остановить свой выбор на том, кто получил всеобщую поддержку». В другом письме своей сестре он добавлял, что «выбор пал на Кутузова как на самого старшего по званию, что позволяет Беннигсену служить под его началом, к тому же они хорошие друзья». Александр I не произнес этого вслух, но, возможно, полагал, что в обстановке 1812 г. было бы опасно игнорировать пожелания общества: к тому же, если бы армию постигла неудача, было бы даже лучше, что главнокомандующий, по всеобщему признанию, был выбран общественным мнением, а не волей монарха[307].

После 1812 г. М.И. Кутузов, благодаря стараниям Л.Н. Толстого, стал иконой русского патриотизма. Историография сталинской эпохи затем возвела его в ранг военного гения, превосходившего Наполеона. Конечно, все это вздор, но важно не уйти слишком далеко в противоположном направлении, не отдав должного талантам Кутузова. Новый главнокомандующий был харизматическим лидером, умевшим снискать доверие и любовь своих людей. Он являлся ловким и дальновидным политиком и переговорщиком. Но он также был и умелым, храбрым и опытным солдатом. То, как он сумел заманить в ловушку и уничтожить основные силы турецкой армии зимой 1811/1812 г., выгодно отличалось от всех предыдущих усилий, предпринятых русскими генералами в 1806–1811 гг. В 1805 г. он умело и хладнокровно увел российскую армию с очень опасной позиции, в которой она оказалась после австрийской капитуляции в Ульме. Послушай Александр I совета Кутузова до Аустерлица, катастрофы удалось бы избежать и кампания 1805 г. могла бы завершиться победой[308].

Главной проблемой М.И. Кутузова являлся его возраст. В 1812 г. ему было 65 лет, и он вел спокойную жизнь. Хотя он все еще мог держаться в седле, но предпочитал перемещаться в экипаже. Он не стал бы, подобно А.У. Веллингтону, скакать по полю боя, оказываясь всегда в самом нужном месте. Кампания 1812 г. требовала огромного физического и умственного напряжения, и временами возникали сомнения, что у Кутузова хватит сил. Временами он обнаруживал свойственное пожилым людям нежелание рисковать и чрезмерно напрягать свои силы. Со временем также стало ясно, что М.И. Кутузов не разделял взгляды Александра I на большую стратегию России и освобождение Европы. Это не имело значения в первой половине 1812 г., но стало важным во время отступления Наполеона из Москвы.

Хотя назначение М.И. Кутузова, несомненно, принесло с собой серьезные улучшения, оно не решило всех проблем в структуре русского командования и даже создало ряд новых. М.Б. Барклай де Толли лояльно отнесся к назначению Кутузова, понимая его необходимость, однако тот поток критики, который на него обрушился, сделал его очень чувствительным к проявлениям пренебрежительного равнодушия со стороны своего нового командира, и это не замедлило дать о себе знать, особенно в общении с новым начальником Главного штаба объединенных армий Л.Л. Беннигсеном. В то же время, хотя замена М.Б. Барклая М.И. Кутузовым явилась серьезной уступкой русскому национальному чувству, она вовсе не удовлетворила главных вдохновителей «русской партии» внутри главной ставки — П.И. Багратиона и А.П. Ермолова. Возможно, Багратион сам грезил о должности главнокомандующего, хотя в это с трудом верится, учитывая, что сам он знал о том, сколь малым расположением Александра I он пользовался. Разумеется, Багратион также был невысокого мнения о способностях Кутузова. Что же касается нового главнокомандующего, то он питал уважение к Багратиону как полевому командиру. Подобно Барклаю, он ценил талант Ермолова, но справедливо сомневался в его лояльности[309].

Однако проблему представляла не только структурная организация армии, но и личные взаимоотношения между отдельными генералами. С точки зрения нового главнокомандующего, было бы рационально установить контроль над 1-й и 2-й Западными армиями и подчинить входившие в их состав семь пехотных и четыре кавалерийских корпусов себе и главе своего штаба Л.Л. Беннигсену. Однако сделать это означало понизить в звании и подвергнуть общественному унижению М.Б. Барклая, П.И. Багратиона и их штабы. Это шло вразрез с представлениями правящих кругов царской России. Это также потребовало бы согласия императора, так как именно он назначил обоих генералов и создал армии, которыми они командовали. Однако сохранение обеих армий создавало причудливую структуру командования. Оно также делало неизбежным конфликт между Главным штабом и штабами Барклая и Багратиона. В частности, Барклай вскоре обнаружил, что Главный штаб вмешивается в действия офицеров его штаба и отдает прямые приказы некоторым частям его армии.

В этом случае также имело место переплетение служебных и личных отношений. Нового начальника Главного штаба Л.Л. Беннигсена с трудом удалось убедить вступить в эту должность и то после того, как М.И. Кутузов сделал особенный акцент на том, что это было желание императора. В своей обычной манере Александр I, возможно, хотел использовать Беннигсена для того, чтобы следить за Кутузовым. Несомненно, он гораздо больше верил в способности Беннигсена, равно как и в его силы. В оправдание Александра можно сказать, что М.И. Кутузов и Л.Л. Беннигсен в течение многих лет, предшествовавших 1812 г., были хорошими друзьями, поэтому император не ожидал, что всего за один год они станут заклятыми врагами. Кутузов всегда с подозрением относился к любому своему подчиненному, который потенциально мог присвоить себе его лавры. С другой стороны, Беннигсен был чрезвычайно гордым человеком и имел твердое убеждение в том, что являлся гораздо более искусным генералом, чем Кутузов, не говоря уже о Барклае. Следуя освященной веками традиции, Кутузов, ощущая себя в изоляции, стал все более полагаться на совет и поддержку К.Ф. Толя, своего давнего протеже. Для Л.Л. Беннигсена был несносен уже один тот факт, что предпочтение отдавалось каким бы то ни было советам, помимо его собственных, но, оказавшись на вторых ролях из-за какого-то самонадеянного полковника, он был просто взбешен[310].

С тех пор как армия покинула Смоленск, часть штабных офицеров была направлена вперед по дороге к Москве с заданием найти хорошие позиции, на которых армия могла дать отпор Наполеону. Практически все старшие офицеры не могли и помыслить о том, чтобы сдать древнюю столицу России без боя. Клаузевиц хорошо описал трудности, с которыми столкнулись штабные офицеры:

«Россия чрезвычайно бедна позициями. Там, где еще имеются большие болота [т. е. на большей части территории Белоруссии. — Авт.], местность настолько покрыта лесами, что трудно найти достаточное пространство для расположения сколько-нибудь значительной массы войск; там, где леса вырублены, как между Смоленском и Москвой, местность плоская, без определенно выраженного рельефа, нет глубоко врезанных долин, поля не огорожены, а следовательно, всюду легко проходимы, селения имеют деревянные постройки, а потому мало пригодны для обороны. К этому надо добавить, что и в этих местах широкий обзор встречается лишь изредка, так как повсюду разбросаны небольшие перелески. В общем выбор позиций очень стеснен. Поэтому, если полководец, как то было с Кутузовым, должен, не теряя времени, дать сражение и найти на протяжении двух-трех переходов подходящую местность, то, конечно, ему приходится мириться со многим»[311].

В итоге Кутузову досталась позиция недалеко от деревни Бородино, в 124 км от Москвы. Первое впечатление, которое сложилось у офицеров русского штаба, изначально увидевших эту позицию со стороны основной, так называемой Новой Смоленской, дороги, было очень хорошим. Фланг войск, расположившихся на любой стороне от дороги, был бы защищен Москвой-рекой, тогда как прямо перед ними естественной преградой для противника служили крутые берега р. Колочи. Серьезные проблемы можно было обнаружить при внимательном взгляде на левый фланг этой позиции, находившийся к югу от главной дороги. Изначально российская армия заняла позицию вдоль линии, проходившей от с. Маслово к северу от дороги, через Бородино на главной дороге к возвышенности в районе Шевардино на левом фланге. Центр позиции мог быть усилен за счет кургана, который находился к юго-востоку от Бородино и стал знаменитым редутом Раевского. В то же время левый фланг мог располагаться в Шевардино, которое П.И. Багратион начал укреплять.

После более близкого осмотра Багратион вскоре обнаружил, что позиция на левом фланге, предназначавшаяся для его армии, была очень уязвима. Находившийся у него в тылу овраг нарушал коммуникации. Еще важнее было то, что другая, так называемая Старая Смоленская дорога подходила к его позициям с запада и проходила непосредственно за ними, соединяясь с главной дорогой в тылу позиции русских. Устремившийся по этой дороге противник легко мог атаковать фланг Багратиона и отрезать его армии путь отступления к Москве. Столкнувшись с этой опасностью, армия Багратиона начала перемещаться на новую позицию, которая находилась за пределами Шевардино, начиналась сразу к югу от Бородино и представляла собой линию, тянувшуюся к деревне Утица на Старой Смоленской дороге. 5 сентября войска Багратиона при Шевардино отбили несколько яростных атак французов с целью прикрыть отход основных сил на новую позицию, потеряв при этом 5–6 тыс. человек и нанеся, возможно, чуть меньший урон противнику[312].

Новая линия, безусловно, была безопаснее, поскольку она перекрывала Старую Смоленскую дорогу. Однако чтобы этого достичь, пришлось оставить прочную позицию в Шевардино и растянуть войска на местности между Бородино и Утицей, что совсем не играло на руку защитникам новых рубежей. Кроме того, резко сворачивая на юг рядом с Бородино и редутом Раевского, русская линия теперь являлась своего рода выступом по отношению ко всем войскам, расположенным на пространстве между Бородино и левым флангом линии П.И. Багратиона за деревней Семеновское, и была уязвима для перекрестного огня французской артиллерии.

7 сентября во время Бородинского сражения большая часть российской армии расположилась в районе этого небольшого выступа. Здесь находились пять из семи русских пехотных корпусов общей численностью 70 тыс. человек. Кроме того, в районе «выступа» находилось более 10 тыс. всадников. Даже два остававшихся пехотных корпуса — 2-й Багговута и 3-й Тучкова — отправили половину своего личного состава для защиты этого участка. Развертывание русских войск происходило не только на очень узкой линии фронта, но и при крайней скученности войск. Пехотные дивизии были выстроены в три линии. Впереди стояли егери. Позади них — две линии пехоты, развернутые в виде так называемых «батальонных колонн». Эти колонны в ширину состояли из одной роты, а в глубину — из четырех. В неглубоком тылу пехотных дивизий выстроилась кавалерия; резервные подразделения находились за ними, но все же часто и они оказывались в зоне досягаемости тяжелой артиллерии Наполеона, для которой шесть и даже иногда семь линий русских войск представляли хорошую мишень[313].

Чтобы объяснить англоязычной читательской аудитории, что все это означало, возможно, полезно будет сравнить Бородинское сражение с битвой при Ватерлоо. Наполеон имел при Ватерлоо 246 орудий, некоторые из которых в самом начале сражения пришлось разместить на правом его фланге против пруссаков. Так называемая «большая батарея», бомбардировавшая пехотные каре Веллингтона в полдень 18 июня 1815 г., состояла из 80 орудий. Артиллерия Наполеона располагалась непосредственно перед армией Веллингтона.

Почти все сражение происходило на линии, протянувшейся на 3,5 км к востоку от замка Угумон, в котором Веллингтон разместил 73 тыс. солдат своей армии. Из всех битв периода наполеоновских войн Ватерлоо поистине было сражением с наибольшей скученностью войск за исключением Бородино. Английский главнокомандующий частично спрятал своих людей за обратным скатом, хотя на руку ему сыграло также то обстоятельство, что грязь уменьшала количество рикошетов, а значит и смертоносную силу наполеоновских пушек[314].

При Бородино Наполеон развернул 587 орудий. Большая их часть была обращена против русских войск, которые защищали линию, начинавшуюся севернее редута Раевского и тянувшуюся до трех полевых укреплений, которые возвели солдаты Багратиона позади Семеновского и которые вошли в историю как Багратионовы флеши стреловидные, открытые с тыла земляные укрепления, чьи покрытые трещинами брустверы служили плохим прикрытием для тех, кто их оборонял. Когда флеши пали, русская линия, обойдя Семеновское, еще больше завернула к югу. Расстояние от редута Раевского до Семеновского всего 1700 м. Флеши располагались за деревней, в нескольких сотнях метров от нее. На этом участке были собраны русские войска численностью свыше 90 тыс. человек. Из рапорта М.Б. Барклая, составленного после сражения, следует, что его линии внутри этого выступа не просто находились под перекрестным огнем. Французские батареи неподалеку от Бородино также порой оказывались на фланге русских линий и имели возможность наносить им максимальный урон, простреливая их насквозь[315].

Правда, А.У. Веллингтон умел гораздо более эффективно, чем любой из русских или прусских генералов, использовать обратный скат и прочие естественные преграды для прикрытия своих войск. Однако Барклай действительно в ряде случаев отдавал приказ своим генералам держать людей в укрытии, но в ответ слышал, что такого на поле боя не было. Во время прогулки по позициям, занимаемым российской армией, на этом до сих пор не тронутом поле боя, легко убедиться в справедливости заявлений генералов. Вопреки традиции, некоторые русские командиры также приказывали своим людям во время бомбардировок ложиться на землю, хотя не все подразделения повиновались. Русские могут быть подвергнуты справедливой критике за то, что чрезмерно скучили свои войска и не держали хотя бы своих резервов вне зоны обстрела орудий Наполеона. С другой стороны, твердая как камень земля также представляла опасность с точки зрения рикошетов. Русские деревни, выстроенные из дерева, служили плохим подспорьем для оборонявшихся, поскольку грозили в любой момент загореться. По этой причине русские уничтожили деревню Семеновское еще до начала сражения. Очевиден контраст с теми преимуществами, которые дали армии Веллингтона каменные строения в Угумон и Ла-Хэ-Сент[316].

Плотность развертывания русских войск была призвана заставить Наполеона вести сражение на истощение. Ограниченное пространство на поле боя давало его отрядам мало места для маневра или использования тактического преимущества. Это пространство в буквальном смысле ограничивало и сам гений Наполеона. Ценой этому, и это знали русские командиры, были очень большие потери. Кроме того, установка на битву на истощение более или менее сводила на нет шансы русских на выдающуюся победу. Поскольку на поле боя присутствовал Наполеон, а его армия численно значительно превосходила силы русских (если иметь в виду профессионально обученные войска), такая победа в любом случае была маловероятна. Таким образом, во многих отношениях Бородинское сражение в миниатюре представляло собой кампанию 1812 г., в ходе которой российское высшее командование вынуждало Наполеона вести войну так, что это устраивало русских, но не его.

За свою историю русские войска привыкли сражаться на местности, дававшей им мало естественных преимуществ. Таким образом, по традиции они были более чем большинство европейских армий склонны к тому, чтобы возводить полевые укрепления с целью усиления своих позиций. Именно это они сделали и под Бородино, но лишь с ограниченным успехом. Наиболее мощные и профессионально возведенные укрепления располагались на крайних северных рубежах линии русских, позади деревни Горки. В этом районе боевые действия так и не были начаты, поэтому укрепления во многом оказались лишней тратой сил и времени. Двумя укрепленными участками, которые действительно сыграли важную роль по ходу сражения, были гораздо более слабые флеши Багратиона и редут Раевского. Хотя особенно редут являлся ключевым элементом оборонительной линии русских, следует с большой осмотрительностью принимать за чистую монету французские описания этих якобы грозных фортификаций[317].

Ни флеши, ни редут Раевского не были возведены при участии офицеров инженерного корпуса. Все немногочисленные кадры армейских инженеров получили другие задания, как и большинство саперно-строительных рот, но и те, и другие вместе взятые насчитывали не более пятисот человек. Московские ополченцы, выполнившие большую часть работ по сооружению редута Раевского, понятия не имели о том, как строить фортификации, и испытывали трудности из-за каменистости почвы и недостатка инвентаря. Слаженности действий не способствовал и спор между К.Ф. Толем и Л.Л. Беннигсеном о том, как наилучшим образом возводить укрепления на кургане. К.И. Опперман, старший и наиболее авторитетный инженер российской армии, в 1812 г., уделявший почти все свое внимание строительству крепостей, к моменту сражения еще не прибыл в расположение армии. Помимо этого, однако, имели место проволочки, связанные с поиском лопат и киркомотыг для ополченцев. Таким образом, работа началась к концу дня 6 сентября и продолжалась в течение всей ночи. Прапорщик Д.И. Богданов и его небольшой отряд саперно-строительных войск прибыли, чтобы помочь с возведением редута незадолго до полуночи. Работы были далеки от завершения, когда 7 сентября началось сражение[318].

В результате, согласно официальным отчетам корпуса военных инженеров, в конструкции редута, не говоря уже о флешах, имели место всяческого рода элементарные ошибки. Курган, на котором был возведен редут Раевского, при любых обстоятельствах следовало признать маленьким и низким. В конечном счете восемнадцать пушек и один прикрывавший их батальон пехоты — это все, что удалось втиснуть на эту позицию. Во время прогулки по кургану кажется поразительным, как русским удалось разместить здесь так много людей. Склон перед редутом был очень пологим, склон позади него — лишь немногим более пологим. Ополченцы сделали все, что было в их силах, чтобы компенсировать эти недостатки, но этого было недостаточно. Одна из проблем заключалась в том, что «контрэскарп был гораздо ниже, чем эскарп, и котлован перед редутом совершенно не отвечал требованиям». Конечно, ополченцы понятия не имели, как использовать фашины, туры и прочие элементы саперно-строительного искусства. Ввиду нехватки времени, амбразуры были сделаны всего для десяти орудий. Одним из следствий этого явилась неспособность располагавшейся на редуте артиллерии прикрыть все подходы. Участок перед редутом обстреливался русскими батареями Первой армии с севера и Второй армии с юга, но почти все эти орудия были развернуты на открытой местности и находились под разрушительным огнем неприятельской артиллерии. Все это, наряду с массированным артобстрелом, который велся по редуту 7 сентября, помогает понять, как он в конечном итоге подвергся кавалерийской атаке[319].

Офицером, с самого начала наблюдавшим за сооружением редута Раевского, был поручик И.П. Липранди, старший квартирмейстер 6-го корпуса Д.С. Дохтурова. Тот факт, что всего лишь поручику приходилось исполнять обязанности второго по старшинству офицера корпусного штаба, свидетельствовал о нехватке кадров старших штабных офицеров. Ему также приходилось выполнять работу военного инженера, но это происходило не только из-за недостаточного числа инженерных офицеров, но и потому, что инженеры Первой армии были заняты сооружением гораздо более основательных укреплений на правом фланге армии, к северу от Горок. В то время как 4, 5 и 6 сентября столько сил шло на укрепление северного фланга, на редуте Раевского еще за день до сражения практически ничего не было сделано. Это многое говорит о приоритетах российского высшего командования и о том, где по их ожиданиям должны были произойти самые серьезные столкновения с противником[320].

Еще более поразительным было то, как М.И. Кутузов первоначально развернул российскую армию. Из пяти пехотных корпусов первой линии, два — 2-й К.Ф. Багговута и 4-й А.И. Остермана-Толстого — располагались к северу от Горок, равно как и один кавалерийский корпус казаков М.И. Платова. 6-й корпус Д.С. Дохтурова стоял напротив Бородино и между деревней Горки и редутом Раевского. Вся линия к югу от редута вплоть до флешей состояла из двух корпусов Второй армии П.И. Багратиона: 7-й пехотный корпус H.H. Раевского стоял непосредственно перед редутом, а 8-й корпус M.M. Бороздина был чуть левее линии позади деревни Семеновское. Два остававшихся корпуса Первой армии — 3-й Н.А. Тучкова и 5-й лейб-гвардии — представляли собой весь резерв. Расположение самой армии, равно как и ее укреплений, таким образом, обнаруживали первостепенную заботу М.И. Кутузова о своем правом фланге и Новой Смоленской дороге, которая являлась его линией коммуникаций и снабжения, ведущей к Москве.

За два дня до сражения многие генералы из армии М.И. Кутузова указывали на уязвимость левого фланга русских войск. Атака Наполеона на Шевардино явилась своего рода предзнаменованием будущего штурма именно этой части линии Кутузова. Даже офицеры весьма невысокого звания знали, что противник с большой долей вероятности должен был ударить именно с юга. Кутузов провел некоторые перестановки, чтобы противостоять этой опасности. Кроме того, он выдвинул корпус Н.А. Тучкова из резерва и расположил его на Старой Смоленской дороге, чтобы предупредить любые попытки неприятеля зайти с левого фланга русской армии. Но, несмотря на все призывы, исходившие, помимо прочих, от М.Б. Барклая де Толли, он настоял на том, чтобы корпуса К.Ф. Багговута и А.И. Остермана остались на правом фланге, позади Горок[321].

Нелицеприятным объяснением этому может служить простое упрямство, которым славился главный советник М.И. Кутузова К.Ф. Толь. Учитывая антагонизмы, существовавшие в среде высшего командования, изменение местоположения армии по совету генерала-соперника могло быть воспринято как унижение. Более вероятно то, что Кутузов и Толь не хотели ослаблять силы, охранявшие главную линию коммуникаций, до тех пор, пока не были окончательно убеждены в том, что Наполеон не собирался наносить удар в этом направлении. Цена оборонительной тактики заключается в том, что войска необходимо развертывать, исходя из предположений и опасений относительно того, где противник нанесет удар. Учитывая, что Наполеон был известен своей отвагой и умением преподносить противнику сюрпризы, это могло закончиться тем, что многие подразделения оказались бы вдали от поля боя и не смогли принять участия в сражении. В очередной раз полезной может быть сравнение с Ватерлоо. Будучи сильно обеспокоен тем, что впоследствии оказалось несуществующей угрозой его коммуникациям со стороны моря, Веллингтон на протяжении всего сражения продержал 17-тысячный отряд принца Фридриха Нидерландского на удалении многих километров от поля боя. По меньшей мере 23 тыс. человек А.И. Остермана и К.Ф. Багговута с запозданием вступили в сражение при Бородино.

Тем не менее передислоцирование 2-го и 4-го корпусов имело серьезные последствия. В их отсутствие М.И. Кутузов утром 7 сентября был вынужден отправить большую часть предполагаемого резерва армии на первую линию сражения, что противоречило всей нормальной практике и вызвало большое негодование М.Б. Барклая. То, что лейб-гвардия была передвинута, а Барклай даже не был поставлен об этом в известность, говорит о неразберихе и разобщенности, которые имели место в командовании российской армии. В конечном итоге два правофланговых корпуса действовали в качестве замены резерва, но их прибытие на южное крыло российской армии, над которым нависла опасность, потребовало отчаянных призывов Багратиона и двух часов времени. 4-й корпус Остермана прибыл еще позже. К тому времени, как это подкрепление оказалось на месте, Вторая армия Багратиона уже успела понести огромные потери перед лицом превосходящих сил противника[322].

С самого 1812 г. не утихают споры о точном количестве войск, которое каждая из сторон привела с собой на Бородинское поле. Отчасти это вызвано довольно детским желанием историков воспеть доблесть армии той или иной стороны, показав, что она находилась в меньшинстве. У русских, разумеется, было больше людей, но только в том случае, если принимать в расчет 31 тыс. человек ополчения из Москвы и Смоленска, которые были вооружены преимущественно вилами и топорами и не имели военной подготовки. Ополчение не было полностью бесполезным, потому что выполняло такие вспомогательные функции как переноска раненых и служба в военной полиции. Но эти ополченцы не могли и на самом деле не принимали какого-либо участия в сражении. Если полностью сбросить со счетов ополченцев, у Наполеона, возможно, имелось некоторое численное превосходство: порядка 130 тыс. солдат его армии выступили против около 125 тыс. русских. У Наполеона был несомненный перевес, если сбросить со счетов также 8,6 тыс. казаков российской армии. Хотя они и приносили гораздо больше пользы, чем ополченцы, нельзя было полагаться на то, что казаки на поле боя смогут выстоять против регулярной кавалерии, не говоря уже о пехоте[323].

Что касается качества регулярных подразделений обеих армий, то даже те солдаты, которые в начале кампании были новобранцами, теперь могли рассматриваться почти что как опытные воины. За десять недель суровых маршей и сражений все неженки к тому моменту уже давно выбыли из рядов армии. Единственным исключением были 13,5 тыс. человек в составе четвертых (т. е. рекрутских депо) батальонов под командованием генерала М.А. Милорадовича, которые примкнули к Кутузову за день до сражения и были распределены между полками Первой и Второй армий. Эти люди имели должную подготовку, но, как это обычно бывает в армии в мирное время, учебные стрельбы велись в ограниченном объеме из-за нехватки свинца, и никто из них никогда не стрелял, будучи охвачен гневом. С другой стороны, элитные подразделения обеих армий были представлены в полном составе. Применительно к российской армии это были лейб-гвардейские и гренадерские полки. В наполеоновской армии к таким подразделениям относились гвардия, I корпус Даву, а также многие превосходные немецкие и французские полки тяжелой кавалерии[324].

Две армии готовились к бою по-разному, что отражало их различную природу, но обе имели хороший стимул и с нетерпением ждали начала сражения после многих недель успевших всем надоесть маршей. Когда перспектива решающего сражения, которое так часто и на протяжении стольких недель откладывалось, стала реальной, обе стороны знали, что ставки очень высоки.

М.И. Кутузов приказал, чтобы знаменитая Смоленская икона Божьей Матери, вывезенная из города, была пронесена перед рядами всей его армии. Сегюр вспоминал, что религиозное шествие было видно из штаба Наполеона: они могли видеть, как «Кутузов в окружении самых высокопоставленных лиц духовного и военного звания расположился в центре процессии. Он заставил священников и архимандритов надеть на себя те роскошные и величественные знаки отличия, которые достались им по наследству от греков. Они шли впереди него, с благоговением неся символы своей религии». Кутузов умел мастерски общаться с солдатами на доступном им языке, но, своими глазами видевшие объятый пламенем Смоленск и другие русские города, они едва ли нуждались в призывах стоять до последнего за родную землю и веру[325].

Французская армия образца 1812 г., напротив, носила всецело светский характер, сохранив многие республиканские нормы 1790-х гг. Более того, в рядах наполеоновской армии на Бородинском поле было несколько десятков тысяч поляков, немцев и итальянцев. Поэтому в приказе Наполеона, зачитанном в тот день командирами его армии своим подчиненным, ничего не говорилось ни о религии, ни о патриотизме. Он взывал к гордости и уверенности, которые им следовало почерпнуть из своих прошлых побед, говорил о славе, которую они обретут в глазах грядущих поколений, одержав победу в сражении «под стенами Москвы». Более прозаично, но весьма актуально было то, что в приказе подчеркивалась необходимость победы: «Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество»[326].

В середине дня 6 сентября, пока Наполеон рассматривал позиции русских, находясь неподалеку от Бородино, к нему подошел маршал Л.Н. Даву с предложением оставить план фронтального штурма армии П.И. Багратиона, а вместо этого распорядиться о движении 40 тыс. человек в составе корпусов Ю.А. Понятовского и Л.Н. Даву в сторону Старой Смоленской дороги, чтобы окружить русских с левого фланга и нанести фланговый удар. В принципе это была хорошая идея. Наполеону была нужна решительная победа, и у него были основания сомневаться в том, что этого можно достичь посредством фронтального удара. Прочность и упорство русских войск уже успели стать легендой. Фланговый маневр мог превратить бой из сражения на истощение в схватку с применением маневрирования, что могло только сыграть на руку Наполеону.

Тем не менее император поступил правильно, отклонив предложение Даву. Учитывая качества легкой кавалерии русских, фланговый маневр вряд ли бы застал их врасплох, а угроза флангу М.И. Кутузова могла просто-напросто заставить его собрать лагерь, чего, после столь длительного преследования, так опасался Наполеон. Передислоцирование корпуса Даву для совершения подобного маневра в тех условиях потребовало бы крупномасштабных перемещений в темноте по лесистой местности на правом фланге французов, что было верным средством вызвать хаос. Более того, стратегия русских по изматыванию наполеоновской армии начала приносить плоды. На более раннем этапе кампании он мог бы с легкостью бросить 40 тыс. человек на выполнение подобного маневра, но сейчас он не мог позволить себе взять столь большую погрешность на риск и ошибку[327].

Бородинское сражение началось ранним утром 7 сентября. Около шести часов утра русский лейб-гвардии Егерский полк был выбит из деревни Бородино и с тяжелыми потерями отступил за р. Колочу. Французы, имевшие численное превосходство, атаковали в тот момент, когда туман еще не рассеялся. Одно из двух: либо полк не должен был оставаться на столь уязвимой и изолированной позиции, либо он не сумел принять должные меры предосторожности. М.Б. Барклай полагал, что первое было вернее, и настаивал на том, что в отступлении егерей был виноват М.И. Кутузов. Однако, согласно ходившим в армии слухам, вина за поражение часто возлагалась на командиров полка. Французские подразделения, занявшие Бородино, преследовали лейб-егерей и за р. Колочей, попали в засаду и отступили с тяжелыми потерями, так что с тактической точки зрения бой окончился вничью. Более значимым было то, что эта стычка позволила французской артиллерии, обстреливавшей редут Раевского, выдвинуться вперед и занять превосходные позиции, чтобы обстреливать линии русских продольным огнем. Этот первый удар, нанесенный по северной части линии русских, также мог убедить Кутузова в том, что Наполеон в конечном итоге мог ударить по его правому флангу. Если это было так, то колебания Кутузова по поводу того, отправлять или нет Остермана и Багговута в южном направлении, могли только усилиться[328].

Вскоре после атаки на Бородино начался гораздо более массированный штурм флешей Багратиона. Хотя изначально в штурме участвовали войска Даву, довольно скоро свой корпус в бой бросил маршал Ней. Русские источники утверждают, что к концу схватки наступление противника на флеши поддерживалось огнем 400 пушек. Здесь чувствуется преувеличение, но не подлежит сомнению, что три дивизии 8-го корпуса M.M. Бороздина — единственный контингент русской пехоты, с самого начала развернутый в этом районе, — находились в явном меньшинстве и оказались под сильным артиллерийским огнем. Три флеши, брустверы которых вскоре были разрушены огнем французской артиллерии, удерживались силами Второй сводно-гренадерской дивизии графа М.С. Воронцова, которая в ходе сражения была уничтожена и впоследствии расформирована. Сам Воронцов был тяжело ранен. Та же участь постигла большую часть других генералов Второй армии, явивших примеры выдающейся храбрости и самопожертвования. В течение трех часов П.И. Багратион, начальник его штаба Эммануэль де Сен-При и M.M. Бороздин были выведены из боя[329].

И французская, и русская армии в основном применяли одну и ту же тактику. Атаки начинались из-за дымовой завесы, которая образовывалась после ружейных залпов, и велись при мощной артиллерийской поддержке, однако основная масса пехоты была развернута в колонны. Как показывал в своих трудах по теории военного дела А.А. Жомини, если нападавшая сторона располагала достаточным количеством решительно настроенных людей, едва ли возможно было остановить их ружейным огнем неприятельской пехоты, преимущественно построенной в виде колонны. Однако, прорвавшись сквозь первую линию, нападавший затем оказывался весьма уязвим для незамедлительных контратак со стороны свежих сил противника, еще не вступивших в бой, но уже построенных в виде батальонных колонн для нанесения ответного удара. Если обе стороны были настроены на победу, за очередной атакой вновь следовала контратака, и этот маятник раскачивался между противоборствовавшими сторонами до тех пор, пока одна из них, исчерпав свои резервы, не оказывалась поверженной и не отступала. Русские историки много сил потратили на то, чтобы точно установить, сколько раз волны французской пехоты обрушивались на флеши, но окончательно выяснить это практически невозможно, да и это не столь уж важно. При всей своей невиданной отваге оказавшиеся в меньшинстве русские в конце концов были вынуждены отступить за Семеновский ручей и перестроиться на обеих сторонах деревни Семеновское[330].

В ходе ожесточенной битвы за флеши Багратион привел подкрепления как со своего правого, так и левого флангов. Применительно к правому флангу это означало, что часть солдат 7-го пехотного корпуса H. H. Раевского, который располагался слева от редута Раевского, переместилась на юг в направлении Семеновского. Тем временем с левого края русской линии Н.А. Тучков был вынужден послать на подмогу Багратиону одну из своих двух пехотных дивизий под командованием Коновницына.

В результате Тучкову пришлось туго, когда польский корпус Понятовского начал наступление по Старой Смоленской дороге в направлении деревни Утицы. К счастью для русских, Понятовскому пришлось сделать крюк, чтобы не заблудиться в лесу: это дает основания предположить, какая судьба была уготована гораздо более крупным силам Даву, если бы он попытался осуществить предложенный им самим фланговый удар. Когда Понятовский наконец начал наступление, имевшиеся в его распоряжении 10 тыс. человек вынудили оказавшегося в меньшинстве Тучкова отойти на более прочную позицию, закрепившись на холме к востоку от Утицы.

На протяжении всего оставшегося дня яростная, но в конечном итоге не имевшая определенного исхода схватка продолжалась вокруг Утицы и Старой Смоленской дороги. В качестве подкрепления полякам пришла большая часть вестфальского корпуса Ж.А. Жюно. На помощь же Тучкову прибыл Второй пехотный корпус К.Ф. Багговута. Тем временем в прилегавшем к Утице лесу, между Старой Смоленской дорогой и открытым пространством, на котором были сооружены флеши, егерский полк И.Л. Шаховского ввязался в страшный бой, лишив подвижности превосходящие силы противника и, по словам одного немецкого историка, продемонстрировав «не только отвагу и стойкость, но также и мастерство, которое не всегда и не везде удавалось обнаружить русской легкой пехоте»[331].

С прибытием Багговута сражение на крайнем левом фланге российской армии приобрело характер второстепенного события. Учитывая относительный баланс сил на этом участке, едва ли Понятовский смог бы успешно пробиться далеко по Старой Смоленской дороге и зайти в тыл русской армии. Гораздо более опасная ситуация сложилась вокруг редута Раевского. Если бы французы осуществили здесь прорыв, они разбили бы линию русских на две половины. Они также бы оказались на достаточном расстоянии для нанесения удара в направлении Новой Смоленской дороги — основной линии коммуникаций в тылу Кутузова.

В течение более двух часов после падения Бородино артиллерия и стрелки противника поливали огнем защитников редута Раевского, но пехота Эжена Богарне, командовавшего левым флангом наполеоновской армии, так и не начала массированную атаку. Когда же приказ атаковать наконец поступил, сила удара оказалась слишком велика для защитников редута, и они были выбиты с кургана. Одна из трудностей, с которым столкнулись русские, заключалась в том, что у расположенной на редуте артиллерии заканчивались боеприпасы. Кроме того, наступавшие колонны неприятеля были скрыты за густым туманом, еще не рассеявшимся вокруг редута в столь ранний час. В результате, когда французская пехота неожиданно появилась из тумана и начала карабкаться на редут, среди русских солдат началась паника. Очень сложно установить точное время, в течение которого разворачивались те или иные эпизоды Бородинского сражения. Что касается атаки на редут, с точностью можно утверждать, что она началась вскоре после ранения Багратиона и после того, как часть пехотного корпуса Раевского покинула прилегавшую к редуту территорию, отправившись на подмогу Багратиону[332].

Получив известие о ранении Багратиона, Кутузов отправил в расположение Второй армии А.П. Ермолова с тем, чтобы тот оказал помощь остававшимся в строю командирам и рапортовал о положении дел. Вместе с Ермоловым выехал генерал-майор граф А.И. Кутайсов, командовавший всей артиллерией русской армии. Кутайсов был способным молодым артиллеристом, страстно преданным своему делу. Он также был внешне привлекателен, добр, обаятелен и образован, что помогло ему стать одной из наиболее популярных фигур в армии. Это было несколько иронично, поскольку его отец, первый граф Кутайсов, был всеми презираемым и малограмотным бывшим турецким военнопленным, которого Павел I сделал своим приближенным и доверенным лицом и возвел в графское достоинство, отчасти назло русской аристократии[333].

Проезжая мимо редута Раевского по пути в расположение Второй армии, Ермолов и Кутайсов увидели вблизи спешно отступавшие русские войска. Русским было крайне важно контратаковать немедля, пока противник не успел закрепиться на захваченном редуте.

А.П. Ермолов был как раз тем человеком, который был нужен в столь критическом положении. Он сразу же принял командование войсками, находившимися поблизости от него, и повел в их успешное контрнаступление. Пока люди Ермолова — в основном приписанные к Уфимскому пехотному полку 6-го пехотного корпуса Дохтурова — пробивались обратно к редуту они обнаружили, что другие части, входившие в состав 6-го корпуса, во главе с адъютантом Барклая Левенштерном штурмовали редут с противоположной стороны холма. Тем временем Паскевич собрал под своим командованием остатки своей 26-й пехотной дивизии и выдвинулся на подмогу Левенштерну и Ермолову слева от редута. Контрудар русских увенчался успехом потому, что русские офицеры, находившиеся на месте схватки, действовали без промедления, решительно и проявляли инициативу, не дожидаясь приказов. Кроме того, дивизия генерала Ш.А.Л.А. Морана, представлявшая собой острие атаки французов, слишком сильно оторвалась от остальных дивизий Эжена Богарне и оказалась отрезанной[334].

С русской стороны самой серьезной потерей, понесенной в ходе контрудара, был Кутайсов, погибший во время повторного взятия редута. Его тело так и не нашли. Нет сомнения что глава всей артиллерии российской армии не должен был рисковать своей жизнью подобным образом, и впоследствии смерть Кутайсова использовали для объяснения ошибок, допущенных русской артиллерией во время сражения. Эти объяснения, безусловно, были логичны. На поле боя русские имели 624 орудия и, в частности, располагали большим числом 12-фунтовых пушек, чем французы. Тем не менее они успели дать такое же количество залпов. Возникшие проблемы были связаны с повторным подвозом боеприпасов для батарей. Гораздо хуже было то, что, хотя отдельные батареи действовали умело и храбро, русским так и не удалось сосредоточить артиллерийский огонь. На ключевых участках сражения русские батареи оказались в меньшинстве и были накрыты огнем неприятеля. После того как они были уничтожены или вынуждены отступить, новые батареи, взятые из подкрепления по одной или по две, часто разделяли судьбу своих предшественниц. И.П. Липранди считал, что эта ошибка была мало связана со смертью Кутайсова. По его мнению, русским на протяжении всего 1812 г. ни разу не удалось сконцентрировать свою артиллерию, хотя к 1813 г. они усвоили этот урок и порой действовали лучше[335].

В нормальных условиях за отпором, данным дивизии Морана, должен был последовать новый натиск остальных корпусов Богарне.

В действительности, однако, прошло несколько часов прежде, чем после трех часов пополудни началась новая крупная атака. Эта проволочка сыграла ключевую роль. 26-я пехотная дивизия Паскевича потеряла более половины своего состава убитыми и ранеными, и Барклай отправил ее в тыл, где она могла отдохнуть и перестроиться. Он смог это сделать потому, что в то самое время в полном составе прибыл 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого, который мог быть использован для прикрытия бреши между редутом Раевского и русскими войсками, втянутыми в жестокую схватку за деревню Семеновское. «Затишье» вокруг редута определенно было относительным. Люди Остермана-Толстого оказались под сильным заградительным огнем неприятельской артиллерии. Однако полномасштабная атака французской пехоты, которая могла бы прорвать ослабленную оборону русских рядом с редутом поздним утром 7 сентября, так и не состоялась[336].

Причина проволочки заключалась в том, что Богарне отвлекся на внезапное нападение русской кавалерии с севера, которое представляло угрозу для его тыла. Инициатором нападения был М.И. Платов, чей казачий корпус располагался на правом краю линии русских. Ранним утром 7 сентября казачьи разъезды доложили, что французов перед ними не было и что для кавалерии открывалась возможность перейти вброд р. Колочу и пробиться на юг в тыл французских линий. В итоге не только казаки Платова, но и 1-й кавалерийский корпус Ф.П. Уварова получили приказ напасть на войска Богарне. На самом деле несколько тысяч всадников без поддержки пехоты и всего при двух батареях конной артиллерии едва ли могли многого добиться. Казаки Платова разграбили обоз Богарне, тогда как регулярные части Уварова совершили несколько не особенно решительных атак на французскую пехоту. В тот момент Кутузов счел эту атаку неудачной и был раздражен невыразительными действиями Уварова. Лишь много времени спустя русские пришли к пониманию, сколь многое изменил этот маневр.

Тем временем на протяжении всего позднего утра и раннего дня продолжалась жестокая схватка в деревне Семеновское и ее окрестностях, при этом центр ее смещался в направлении левого фланга русской армии. В деревне и справа от нее находились остатки Второй армии П.И. Багратиона и небольшая гренадерская бригада князя Г.М. Кантакузена, пришедшая им на подмогу. Слева от деревни стояла пехотная дивизия П.П. Коновницына и три гвардейских полка — Измайловский, Литовский и Финляндский. Позади пехоты располагались шесть драгунских и гусарских полков 4-го кавалерийского корпуса К.К. Сиверса, но к концу дня большая часть русской тяжелой кавалерии также было задействована в сражении близ Семеновского.

Все отряды русской пехоты, находившиеся рядом с Семеновским, подверглись следовавшим одна за другой атакам и находились под сильным огнем неприятельской артиллерии. Потери были огромны. Хуже всего пришлось гвардейцам, так как слева от деревни им было негде укрыться. Наоборот, то место, где они стояли, находилось ниже уровня противоположного берега Семеновского ручья, на котором Даву и Ней разместили множество батарей. Дистанция была столь мала, что временами французские пушки давали залпы картечью по рядам русской лейб-гвардии. Последние подвергались непрестанным атакам французской кавалерии и по этой причине были вынуждены оставаться в каре, представляя собой оптимальную мишень для вражеской артиллерии. Как и при Ватерлоо, атаки неприятельской кавалерии стали восприниматься как желанная передышка от артиллерийского обстрела противника. Гвардейцам также пришлось развернуть большое количество стрелков против французской пехоты, предпринимавшей попытки вырваться из располагавшегося слева от русских леса. Тем не менее три полка уверенно держались перед лицом всех перечисленных опасностей. Они отчаянно защищались от атак французской кавалерии и пехоты, и их стойкость была тем столпом, вокруг которого сплотилась вся оборона русских.

В общей сложности лейб-гвардии Измайловский и Литовский полки потеряли свыше 1600 человек убитыми и ранеными. В Литовском полку, например, все полковники и капитаны были убиты или ранены, некоторые из них оставались в строю, несмотря на многочисленные ранения. Тяжелые потери понесли также артиллерийские батареи лейб-гвардии, которые были выдвинуты вперед для поддержки полков и были накрыты огнем более многочисленных французских орудий. Среди раненых был, например, 17-летний А.С. Норов, который под Бородино лишился ноги, но, несмотря на это, сделал блестящую карьеру, завершив ее на посту министра образования. Командир его батареи, «увидя Норова — этого красивого, во всех отношениях, любезного юношу, можно сказать мальчика, изуродованного навеки, высказал ему невольно свою печаль; на это Норов отвечал ему со своим всегдашним легким заиканием: “Ну что, брат, делать! Бог милостив! Оправлюсь и воевать на костыляшке пойду!”» М.И. Кутузов докладывал Александру I о том, что полки лейб-гвардии «в этом сражении покрыли себя славой в глазах всей армии». Бородино поистине явилось тем моментом за все время наполеоновских войн, к которому русская гвардия сложилась в качестве как никогда надежного элитного подразделения, чье вмешательство могло решить судьбу сражения[337].

Русским в конечном итоге пришлось покинуть Семеновское и отойти на несколько сот метров на восток, но они не утратили дисциплины и по-прежнему были обращены к противнику сомкнуты строем. Французская кавалерия атаковала каре, но не могла нарушить их порядок. Когда кавалерия попыталась прорваться в тыл линии русских, она обнаружила, что ей не хватает места для маневра, и была контратакована русскими кирасирами и 4-м кавалерийским корпусом Сиверса, которым удалось более чем успешно выполнить свою задачу. К середине дня стало ясно, что корпуса Даву и Нея исчерпали свои силы. Если Наполеон собирался совершить прорыв через линию русских за Семеновское, ему пришлось бы подвести свежие войска. В его распоряжении оставались только гвардейцы. Одна из пехотных дивизий гвардии осталась в Гжатске, но две других общей численностью около 10 тыс. человек были под рукой. Ней и Даву обратились к Наполеону с просьбой ввести эти войска в бой.

Начиная с сентября 1812 г., ведется ожесточенная полемика относительно того, действительно ли отказ французского императора задействовать свой резерв стоил ему решительной победы при Бородино и, таким образом, лишил его шансов выиграть кампанию 1812 г. На этот вопрос нет однозначного ответа. Сами русские разошлись во мнениях о том, что бы произошло, если бы Наполеон послал в бой свою гвардию. Генерал М.И. Богданович, лучший русский историк XIX в., полагал, что Наполеон обеспечил бы себе решительную победу и тем самым серьезно подорвал бы моральный дух российской армии. С другой стороны, Евгений Вюртембергский писал, что появление на поле боя гвардии превратило бы сражение практически с ничейным исходом в явную победу французов, но армия М.И. Кутузова все равно отошла бы на Новую Смоленскую дорогу, и окончательный стратегический исход сражения, таким образом, остался бы неизменным[338].

Моя собственная интуиция подсказывает мне, что Евгений был, вероятно, прав. С русской стороны в резерве имелось еще шесть батальонов лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков, которые все вместе в результате обстрела неприятельской артиллерии потеряли всего 300 человек. 2-я гвардейская пехотная бригада уже показала, сколь сильное сопротивление могли оказать гвардейские полки, и 1-я гвардейская бригада едва ли проявила бы себя худшим образом. Как и в сражении при Семеновском, остальные подразделения выстроились бы вокруг гвардейцев. Например, дивизия И.Ф. Паскевича, отправленная в тыл для переформирования, была вполне в состоянии снова вступить в бой в случае необходимости, равно как и некоторое число артиллерийских батарей, также отведенных с поля боя для отдыха и пополнения боекомплекта. Сочетание нескольких факторов: русского упорства, характера местности позади линий русских — пересеченной, покрытой кустарником, а также расстояние до главной дороги, вероятно, означало, что русским удастся сдерживать наступление французов достаточно долго, чтобы позволить армии ускользнуть. Получив время, М.И. Кутузов также смог бы подвести четыре нетронутых егерских полка и несколько артиллерийских батарей и сформировать из них арьергард позади Бородино. М.Б. Барклай все еще полагал, что его армии предстояли серьезные бои, и ожидал, что на следующий день сражение возобновится[339].

Вся эта полемика носит, конечно, теоретический характер, поскольку Наполеон отказался рисковать своей гвардией. Дым и пыль, образовавшиеся в ходе сражения, не позволяли увидеть, что происходило позади линии русских. Русские сражались с невероятным упорством, которое и не думало идти на убыль. Командовавший гвардией маршал Жан-Батист Бессьер, которого Наполеон выслал вперед для рекогносцировки местности, докладывал, что русские по-прежнему оказывают сильное сопротивление. Учитывая возможность еще одного сражения до вступления в Москву и непрочность позиций Наполеона при движении вглубь центральной России, не удивительно, что французский император желал сохранить свой основной стратегический резерв. Тот факт, что во время отступления из Москвы гвардейцы так и не были задействованы, доказывает, сколь большую ценность они представляли в глазах французского главнокомандующего[340].

Учитывая отказ императора вводить свою гвардию в бой при Семеновском, его последний шанс одержать победу был связан с вторым штурмом редута Раевского, который был начат Эженом Богарне вскоре после трех часов пополудни. К тому моменту редут уже был практически полностью разрушен. Его защищала 24-я дивизия 6-го пехотного корпуса под командованием П.Г. Лихачева, поддерживаемая слева 4-м пехотным корпусом А.И. Остермана-Толстого. Атаку начала тяжелая кавалерия, что было нетрадиционным способом взятия полевых укреплений. На ограниченном пространстве редута завязалась жестокая схватка. Убитые и раненые лежали штабелями. Сам Лихачев был взят в плен, но большая часть русских защитников пала, хотя некоторые орудия и удалось своевременно отвести. На этот раз Богарне подвел достаточное количество из остававшихся в его распоряжении 20 тыс. пехотинцев, и им удалось закрепиться на редуте[341].

М.Б. Барклай де Толли в течение всего дня был в гуще сражения, всякий раз хладнокровно переформировывал и заново развертывал свои полки перед лицом новой опасности. Одев все полагавшиеся части мундира и все свои знаки отличия, он, казалось, — и это действительно было так — искал смерти. Большинство его адъютантов были убиты или ранены. Показанный им пример мужества, хладнокровия и компетентности в минуты чрезвычайного напряжения и опасности вновь снискал ему уважение в войсках. Теперь же он в очередной, но уже последний за 7 сентября раз сосредоточил свою пехоту и артиллерию на расстоянии около километра к востоку на хорошей оборонительной позиции, располагавшейся на возвышенности, и прибег к помощи своей кавалерии, чтобы не дать противнику воспользоваться захваченным редутом. Кавалерия Наполеона понесла тяжелые потери в ходе штурма редута Раевского. Лошади французов также находились в гораздо худшей форме, чем лошади русских. С другой стороны, регулярная кавалерия Наполеона имела значительный численный перевес над русской кавалерией. Барклай был даже вынужден ввести в бой свой последний резерв — кавалергардов и конногвардейцев, но эти элитные войска лишь потеснили противника, которому удалось удержать свою линию. Когда Наполеон снова отказался ввести в бой свою гвардию, чтобы воспользоваться падением редута, Бородинское сражение завершилось.

В ночь после сражения поручик лейб-гвардии Измайловского полка Л.А. Симанский записал события минувшего дня в своем дневнике. Смоленская икона Божьей Матери находилась поблизости от бивуака измайловцев, и прежде чем заряжать ружья полк обратился к ней с молитвой. На полк, выстроившийся в каре близ Семеновского, обрушился град ядер и картечи. По сравнению с этим атаки неприятельской кавалерии вызывали облегчение. Нигде в поле зрения не было русской артиллерии. Все старшие офицеры Измайловского полка пали. Штабс-капитан командовал батальоном, а простой подпоручик — его стрелками. Каким-то чудом самого Л.А. Симанского не задело. Когда его ординарец увидел поручика, невредимым возвращающимся из боя, он расплакался от радости. Симанский завершил свое вступление следующей фразой: «Я думал об родных, был хладнокровен, с назначенного мне места не сходил ни шагу, людей ободрял, при каждом миновении меня ядр молился и благодарил Бога. Всевышний услышал молитву мою и спас меня; подай Боже, чтобы Он и щедротами спас и погибающую Россию, которая довольно уже наказана за грехи ее»[342].

М.И. Кутузов провел целый день на командном посту на правом фланге, близ деревни Горки. Он расставил войска накануне сражения и сыграл некоторую роль 7 сентября в том, что касалось введения в бой резервов. В целом, однако, он оставил ведение сражения на попечение М.Б. Барклая и П.И. Багратиона. Когда Багратион был ранен, он отправил себе на смену Д.С. Дохтурова, но сам никогда не покидал холма в Горках. Это было разумно. Барклай, Багратион и Дохтуров обладали всеми необходимыми навыками для того, чтобы руководить решающим сражением подобного рода, в ходе которого русские не пытались осуществлять грандиозные маневры. Они также были гораздо моложе и подвижнее Кутузова. К тому же для него не было замены. Если бы Кутузов погиб, боевой дух и сплоченность армии пришли бы в совершенное расстройство. Ни один генерал русской армии не мог и близко рассчитывать на столь же безоговорочное доверие и подчинение. Как это выразил И.Т. Радожицкий: «Отдать без боя древнюю столицу империи, мог только один фельдмаршал князь Кутузов, как истинный сын России, вскормленный ее сосцами»[343].

Сразу после сражения оставление Москвы, казалось, вовсе не входило в планы М.И. Кутузова. Напротив, он сказал своим подчиненным, что собирается атаковать на следующий день. Только вести о том, что Наполеон не ввел в бой свою гвардию, и что потери среди русских огромны, убедили его изменить решение. Всего, по последним оценкам русской стороны, Россия потеряла при Шевардино и Бородино от 45 до 50 тыс. солдат против, возможно, 35 тыс. убитых и раненых французов. В частности, была практически полностью уничтожена Вторая армия Багратиона. Даже несколько недель спустя, когда отбившиеся по дороге части вернулись в строй, считалось, что Вторая армия 7 сентября потеряла более 16 тыс. человек, помимо 5 тыс. человек, которых она лишилась при Шевардино двумя днями ранее. Как ни велики эти цифры, но наибольший урон понес старший офицерский состав армии[344].

Поэтому М.И. Кутузов отдал приказ об отступлении. Практически единственный раз за всю кампанию русский арьергард проявил себя не с лучшей стороны. Вина за это была возложена на его командира, М.И. Платова, а сам факт рассматривался офицерами регулярных частей армии как подтверждение давно бытовавшего среди них мнения о том, что казачьи генералы были недостаточно компетентны для того, чтобы командовать пехотой и артиллерией. Основная проблема заключалась в том, что арьергард Платова не задерживал продвижение французов и не держал их на достаточном отдалении от основных сил отступавшей русской армии, как это всегда и очень умело делал П.П. Коновницын. В результате и без того измотанные войска не получили требовавшегося им отдыха. Спешный уход армии из Можайска означал, что оставлены были тысячи раненых в противоположность тому, что происходило на более ранних этапах отступления. Когда М.И. Кутузов усилил арьергард и поставил на место Платова М.А. Милорадовича, дела пошли значительно лучше, однако данный эпизод способствовал усилению напряженности в отношениях между лидерами регулярных и казачьих войск[345].

Главная причина, однако, крылась в том, что у русских оставалось все меньше пространства для маневра. Через шесть дней после Бородинского сражения, армия Кутузова находилась в предместьях Москвы. Кутузову было труднее оставить Москву, чем Барклаю. Оба генерала являлись патриотами, много раз рисковавшими жизнью на полях сражений, но та Россия, за которую они сражались, в их представлениях была не одной и той же. Барклай был верен русскому солдату и восхищался им, но сам он был выходцем из балтийской провинции, протестантского вероисповедания, и вырос в Петербурге. Для него Россия ассоциировалась прежде всего с императором, армией и государством. В чем-то — но не во всем — схожим было восприятие России Кутузовым: как вследствие питаемых им чувств, так и по причине личной заинтересованности. В сознании любого представителя старорусской аристократии, не утратившего связи со своими корнями, существовала также другая Россия: православное царство, которое существовало до Романовых и империи, столицей которого являлась Москва.

Последние слова, которые М.И. Кутузов сказал Александру I, покидая Петербург для того, чтобы принять командование армией, были о том, что он скорее погибнет, чем оставит Москву. Вскоре после прибытия в расположение Главной квартиры он писал Ф.В. Ростопчину, московскому генерал-губернатору: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России». Когда, однако, 13 сентября в Филях собрался военный совет, Кутузов понимал, что фактически такой вопрос уже не стоял. Если бы он остался и дал бой, очень велика была вероятность того, что будут потеряны и армия, и столица. Нет сомнения в том, что главнокомандующий уже принял решение оставить город еще до того, как в 4 часа пополудни собрался военный совет. Но столь важный шаг не мог быть сделан без консультаций с генералами. Более того, Кутузов беспокоился о том, чтобы разделить с другими часть ответственности за решение, которое не могло не вызвать сильного негодования и неодобрения[346].

Главными действующими лицами на военном совете были Л.Л. Беннигсен и М.Б. Барклай. Первый из них выбрал участок местности, на котором армия должна была готовиться дать бой за пределами Москвы. Согласно освященной веками традиции, одна лишь гордость претила ему признать, что он совершил ошибку. Из его последующей переписки с Александром I также становится ясно, что он заботился о том, чтобы спихнуть ответственность за сдачу города на М.И. Кутузова и М.Б. Барклая. На военном совете Барклай изложил причины, по которым русская армия должна была непременно потерпеть поражение, если бы она заняла оборонительную позицию. Она не только оказалась бы в значительном меньшинстве, но ее позиции были бы разрезаны оврагами, что создавало бы серьезные трудности для оказания согласованного сопротивления. Проигранное сражение повлекло бы за собой спешное отступление через Москву, которое легко могло бы привести к разделению армии на составные части. Единственно возможным вариантом было нападение на армию Наполеона, но огромные потери среди офицеров русской армии под Бородино делали чрезвычайно рискованным сражение, требовавшее сложных маневров. К.Ф. Толь и А.П. Ермолов разделяли точку зрения Барклая, хотя Ермолову не хватило моральных сил, чтобы произнести это вслух и взять на себя ответственность перед лицом других генералов. Напротив, Барклай продемонстрировал не только моральную стойкость, но и некоторое великодушие, выступая решительно и тем самым беря на себя часть бремени той ответственности, которая была возложена на человека, ранее сменившего его на посту главнокомандующего[347].

Оставалось решить непростую задачу: провести по улицам крупного города измотанную и в некотором роде деморализованную армию вместе со всем ее багажом и частью раненых солдат. Учитывая, что враг шел по пятам, это могло стать чрезвычайно опасным мероприятием. Не облегчало положение и то, что новости о предстоявшем оставлении Москвы обрушились на гражданское население города очень поздно. Во время прохода армии через город 14 сентября, массовый отъезд гражданских лиц все еще продолжался. Один штабной офицер описывал происходящее «не как ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой». Барклай, как обычно, был неутомим и делал все от него зависящее, чтобы водворить хотя бы некоторый порядок посреди этого хаоса. На ключевых перекрестках стояли офицеры, которые должны были направлять движение войск. По обе стороны от двигавшихся колонн ехала кавалерия с целью недопущения дезертирства и грабежей. Барклай лично следил за исполнением распоряжений[348].

Однако истинным героем дня оказался Милорадович, в тот момент командовавший русским арьергардом. Его оппонентом в рядах французского авангарда обычно оказывался И. Мюрат — у двух этих людей было много общего. Оба генерала часто играли на публику, любили роскошную одежду и широкие жесты. Было бы неверным утверждать, что ни один из них не был интеллектуалом, но Милорадович был не только почтенным и великодушным, но временами и удивительно скромным и проницательным человеком. Он, безусловно, всесторонне оценил опасность, грозившую российской армии в тот момент, и с некоторой бравадой отправил своего адъютанта к Мюрату с предложением заключить однодневное перемирие с тем, чтобы русские могли отступить, оставив город нетронутым. В случае если бы эта просьба была отклонена, Милорадович грозил начать уличные бои и превратить Москву в руины. Более, чем многие другие французские генералы, Мюрат желал получить удобные квартиры, заключить мир и вернуться домой. Возможно, убаюканный иллюзиями самого Наполеона, он видел падение Москвы как прелюдию к миру. Все это подвигло его к тому, чтобы не просто принять предложение Милорадовича о перемирии, но также впоследствии продлить его еще на двенадцать часов. Результатом дерзкого почина Милорадовича стало то, что российская армия вышла из Москвы практически невредимой[349].

В принципе М.И. Кутузов мог отступить из Москвы по нескольким направлениям. Если бы он повернул на северо-запад, например, он мог перекрыть дорогу на Тверь и Петербург, население которого не могли не всколыхнуть новости о падении Москвы. В действительности же он отступил на юго-восток по дороге к Рязани. Во многих смыслах это был самый безопасный путь отхода из Москвы перед лицом противника, входившего с запада. 17 сентября, однако, переправившись через реки Москва и Боровск, Кутузов резко свернул на юг. Двигаясь быстрым маршем, он пересек дороги на Каширу и Тулу прежде, чем свернуть на юг на Старую Калужскую дорогу, которая вела от Москвы на юго-запад.

Тем временем 15 сентября Наполеон вошел в Москву и разместил свою ставку в Кремле. Уже в тот день в разных частях города начались пожары. Москва сгорела за шесть дней. Три четверти зданий в городе было уничтожено. Всего за лето и осень 1812 г. в Москве и Московской губернии было уничтожено частной собственности на 270 млн. руб., что по тем временам являлось астрономической суммой. Подавляющее большинство жителей выехали из города, но те, кто остался, были выгнаны из своих домов, обездолены, а иногда и убиты. Из общего числа 30 тыс. раненых солдат, бывших в Москве, вовремя были эвакуированы всего 6 тыс., прежде всего благодаря стараниям Я.В. Виллие — директора Медицинского департамента Военного министерства, хорошо знавшего свое дело. Но очень многие из оставленных погибли в огне пожара. Когда русские отбили Москву, они обнаружили и сожгли 12 тыс. трупов[350].

Еще до начала пожара русские были вынуждены оставить в городе обширные запасы боеприпасов, в том числе более 70 тыс. ружей, хотя, по общему признанию, половина из них требовала ремонта. Москва являлась тыловой базой армии Кутузова, и за то короткое время, которое прошло с момента получения известия о том, что город должен был быть оставлен, было крайне сложно вывезти все военные арсеналы. Найти достаточное количество телег в последний момент было невозможно, поэтому большая часть оружия, снаряжения и другого военного багажа было вывезено на 23 баржах. Первым трем удалось успешно покинуть черту города, но четвертая баржа, перегруженная артиллерийскими принадлежностями, села на мель на Москве-реке, и перегородила путь остальным девятнадцати. На этих баржах находилось оружия, обмундирования и снаряжения на сумму 5 млн. руб., которые пришлось сжечь, чтобы все это не досталось Наполеону[351].

Вопрос о том, кто устроил или что вызвало пожар, всегда служил источником разногласий. Достоверно известно, что ни Александр, ни Наполеон не приказывали сжигать город. Еще до сдачи Москвы Ф.В. Ростопчин говорил, что французы завоюют лишь ее пепел. Он эвакуировал московскую пожарную бригаду в составе 2 тыс. человек и все ее оборудование. Казачьи отряды армии Кутузова предали огню по меньшей мере один из кварталов города, следуя тактике выжженной земли, которая предполагала уничтожение всех строений, и которой русские следовали с тех самых пор, как Наполеон оставил позади Смоленск и вторгся в центральные районы России. Кутузов также приказал поджечь многие из остававшихся военных складов. Хотя халатность и грабежи французов могли внести свою лепту в уничтожение города, гораздо большую ответственность за произошедшее, несомненно, несли русские. Что имело значение в то время, так это утвердившееся мнение о том, что во всем виноват Наполеон и что уничтожение города явилось громадной жертвой со стороны патриотически настроенной части русского общества, в том числе в деле освобождения Европы[352].

Возможно, пожар помог отвлечь внимание Наполеона от флангового маневра Кутузова, совершенного от Рязани до Калужской дороги. При нормальных обстоятельствах это было бы рискованным предприятием, поскольку во время маневра русские колонны оказывались прямо перед наполеоновской армией, находившейся в Москве. В действительности же, однако, измотанность французов и умелые действия казачьего арьергарда означали, что маневр завершился еще до того, как Наполеон успел хотя бы осознать, что его противник больше не двигался в направлении Рязани.

Обосновавшись в лагере близ Тарутино на Старой Калужской дороге, Кутузов занял прочные позиции. Он мог прикрыть военные заводы и склады в Брянске и прежде всего — имевшие большое значение оружейные заводы и мастерские в Туле. Получив известия о падении Москвы, многие ремесленники Тульского оружейного завода разбежались по своим деревням. Генерал-майор Ф.Н. Воронов, командир Тульского оружейного завода, докладывал, что, если бы ему пришлось эвакуировать завод в Туле, производство могло быть возобновлено не ранее, чем через полгода, что поставило бы военную экономику России на грань катастрофы. Фельдмаршал смог уверить его в том, что Тула теперь находится под прикрытием российской армии и ей не грозит непосредственная опасность[353].

Кутузов под Тарутино находился в прекрасной позиции для того, чтобы осуществлять вылазки против протяженных линий французских коммуникаций, идущих на запад от Москвы до Смоленска. Он также расположился наилучшим образом с точки зрения сообщения с армиями Тормасова и Чичагова. Поскольку подводы с продовольствием и подкрепления из плодородных и густонаселенных южных провинций шли к Кутузову в основном через Калугу, благодаря новому местоположению у него имелись широкие возможности по части прокормления находившихся под его началом людей и лошадей и восстановления их сил. Однако для того, чтобы понять, как именно это происходило, мы должны на мгновение оторваться от военных операций и взглянуть на мобилизацию российского тыла.