Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814

РУССКО-ФРАНЦУЗСКИЙ СОЮЗ

После ратификации мирного договора и заключения союза с Францией Александр I покинул Тильзит и направился обратно в Петербург, куда он прибыл 16 июля 1807 г. За день до этого в столице отгремел салют, данный из двадцати одного орудия, а в Казанском соборе было совершено праздничное богослужение в честь заключения мира. Подобные празднования прошли и в Москве, где архиепископ московский Августин представил события в выгодном свете, поведав своей пастве о том, что храбрость русских войск произвела на Наполеона столь сильное впечатление, что он решил наладить с Россией дружеские отношения. Отношение православной Церкви отчасти может быть объяснено тем, что по указанию правительства она уже на протяжении многих месяцев выступала с амвона с обличительной проповедью против Наполеон-антихриста. Очевидно, поэтому в русских деревнях распространилась легенда о том, что царь-батюшка встретился с Наполеоном на середине реки для того, чтобы смыть грехи последнего[98].

На тот момент Александр мог себе позволить игнорировать возникшее среди крестьян замешательство по поводу своей неожиданной дружбы с бывшим Антихристом. Однако он не мог оставаться столь же невозмутимым относительно мнения московской и петербургской знати, а также генералитета и гвардейских офицеров, которые представляли собою цвет российской знати. Осенью 1807 г. граф Н.П. Румянцев занял пост министра иностранных дел. Впоследствии он сообщал французскому послу, маркизу де Коленкуру, следующее:

«…император Наполеон, да и кто бы то ни было во Франции заблуждаются по поводу этой страны. Они не знают ее достаточно хорошо и полагают, что император правит как деспот, одного чьего указа довольно для того, чтобы изменить общественное мнение или по крайней мере определить все дальнейшие решения <…> [это] не так. В силу своих доброты и мягкости, которыми он славится, император Александр, вероятно, навязывает свои взгляды общественности более чем кто-либо из его предшественников. Императрица Екатерина, бывшая вне всякого сомнения самой властной из женщин и самым абсолютным монархом в истории, преуспела в этом гораздо менее него. Можете быть в этом уверены. Равным образом не приходилось ей оказываться в столь затруднительном положении, в котором сейчас пребывает Александр. Екатерина так хорошо знала эту страну, что сумела расположить к себе все грани общественного мнения. Как она сама мне однажды призналась, она с вниманием относилась к оппозиционным настроениям даже среди нескольких пожилых дам»[99].

На самом деле Румянцев зря тратил силы, поскольку французское посольство в Петербурге с большим подозрением относилось к общественному мнению. Было весьма популярно суждение, что государственные перевороты, положившие конец правлению отца и деда Александра, отчасти были вызваны неприятием их внешней политики, хотя сам Коленкур делал акцент на том, что упомянутые монархи нарушали сферу личных интересов ключевых фигур в среде петербургской знати. В своих донесениях он сообщал Наполеону, что память о судьбе императора Павла и неприязнь по отношению к великому князю Константину являлись своего рода гарантией против попытки свержения Александра I. Во время поездки российского монарха в Эрфурт для встречи с Наполеоном в сентябре 1808 г. Коленкур заметил, что в силу абсолютной зависимости от Александра Д.И. Лобанова-Ростовского, исполнявшего обязанности военного губернатора Петербурга, и лояльности по отношению к царю Ф.П. Уварова, командовавшего гвардейцами, в Петербурге не наблюдалось признаков того, что в отсутствие императора может случиться нечто неожиданное. Впоследствии, однако, посол отмечал, что покровительство националистически настроенным кругам российской знати, оказываемое сестрой императора великой княгиней Екатериной, представляло потенциальную угрозу престолу. Не считая ряда кратких эпизодов, имевших место прежде всего в 1809 г., Коленкур подчеркивал, что, хотя немногие русские желали войны, поддержка Александром и Румянцевым идеи союза с Францией вела к их изоляции и непопулярности в среде петербургской знати[100].

Враждебное отношение к Франции в какой-то мере было вызвано чувством ущемленной гордости. В XVIII в. Россия выходила из войн победительницей, поэтому Аустерлиц и Фридланд стали для нее сильным потрясением. Нет нужды говорить о том, что подобное публичное унижение явилось тем более тяжким бременем для гордой знати, привыкшей обостренно воспринимать все, что имело отношение к ее чести и репутации. Князь С.Г. Волконский вспоминал, что он и другие юные офицеры — его товарищи по Кавалергардскому полку горели желанием отомстить за Аустерлиц и продемонстрировали свое негодование тем, что разбили окна французского посольства, после чего ускакали верхом прежде, чем кто-либо успел их задержать[101].

Похожие настроения царили в среде высшего генералитета. Первым послом Александра в Париже после заключения Тильзитского мира был генерал-лейтенант граф П.А. Толстой. На самом деле Толстой был не дипломатом, а боевым генералом и всеми силами стремился вырваться из российского посольства в Париже, где он, по его мнению, зря тратил время на дурацкие поручения. Он неустанно повторял своему начальству в Петербурге, что Наполеон (которого он в большинстве случаев подчеркнуто продолжал называть Бонапартом) тяготел к идее французской гегемонии в Европе и хотел «сделать из нас азиатскую державу, загнать нас в наши прежние границы». Будучи оскорблен заносчивостью и тщеславием французов, которые вызывали у него отвращение, Толстой чуть было не был вызван на дуэль Мишелем Неем после того, как чересчур громко, по мнению француза, пел дифирамбы российской армии и заявил, что своей победе в 1807 г. французы были обязаны удаче и своему численному превосходству[102].

Подобные чувства разделяли и члены императорской фамилии. Даже когда Александр I вел переговоры в Тильзите, его сестра, великая княжна Екатерина, писала ему, что Наполеон сочетает в себе качества «хитрости, личного честолюбия и вероломства» и что он должен был принять за честь сам факт того, что ему было дозволено общаться с российским самодержцем. Она добавляла: «Хотела бы я видеть, что ее [Россию. — Авт.] уважают не на словах, а на деле, ибо я вижу, что у нее действительно имеются все средства и права, чтобы на это рассчитывать». Мать Екатерины вдовствующая императрица Мария Федоровна стала центром оппозиции союзу с Францией, которая возникла в среде петербургской знати. Большинство представителей высшего света Петербурга отказались принимать у себя Коленкура после его прибытия в российскую столицу, а некоторые из них так ни разу и не приняли французского посла, несмотря на раздражение Александра. Многие эмигрировавшие из Франции роялисты жили в Петербурге или служили в рядах российской армии. Их манеры, образование и образ жизни обеспечили им симпатии значительной части высшего света Петербурга и способствовали формированию внутри него враждебного отношения к Наполеону. В числе наиболее видных эмигрантов был герцог де Ришелье, ставший генерал-губернатором Новороссии, но после реставрации Людовика XVIII возвратившийся во Францию, где получил пост премьер-министра. Видными фигурами также являлись маркиз де Траверсе, служивший в качестве морского министра с 1811 г., и двое сыновей графа де Сен-При, до 1789 г. занимавшего пост французского посла в Османской империи. Но самым известным из всех был Жозеф де Местр, который вместе с Эдмундом Бурке являлся самым знаменитым политическим мыслителем европейской контрреволюции: в описываемое время он служил в Петербурге послом находившегося в изгнании короля Сардинского королевства[103].

Однако сочувственное отношение к «легитимистам» в гостиных Петербурга являлось не просто следствием снобизма и ностальгии по старорежимной Франции. Оно коренилось также в чувстве, согласно которому действия Наполеона являлись вызовом религиозным и историческим принципам, лежавшим в основе государства и общества, частью которого была петербургская знать, а также стабильности системы межгосударственных отношений в Европе. Барон Г.А. Строганов, например, на протяжении многих лет являлся послом России при испанском дворе. Когда Александр I попросил его продолжить службу в том же качестве при дворе Жозефа Бонапарта, Строганов отказался. Он писал императору, что устранение от власти династии Бурбонов, которое осуществил Наполеон, являлось нарушением «самых священных прав» — тех самых прав, на основании которых правил сам Александр. Похитив и отстранив от власти своих испанских союзников, Наполеон грубейшим образом нарушил «святость и неприкосновенность договоров». Если бы Строганов продолжил представлять интересы России в Мадриде, он был бы лично опозорен перед испанским народом, и, как он писал, «из всех жертв, которые я готов принести во имя славы и служения Вашему Императорскому Величеству, я не в праве жертвовать лишь своей честью»[104].

Эти настроения дополнялись ярко выраженной склонностью к англофильству, которое было распространенным явлением в петербургском обществе. Великобритания рассматривалась не только как очень могущественная, но и как самая свободная среди европейских держав. В отличие от других стран, свободы, имевшиеся в английском государстве, казалось, способствовали лишь укреплению его мощи, позволяя казне поддерживать высокий уровень государственного долга не слишком дорогой ценой. Богатство, прочно укоренившиеся права и ценности английской аристократии виделись как ключ к свободе и мощи Великобритании и заметно выигрывали при сравнении с бюрократическим деспотизмом Наполеона. Воронцовы и Строгановы были самыми выдающимися семействами с английскими симпатиями, но и ряд ближайших друзей Александра из числа ровесников императора также принадлежали к этому лагерю.

Кроме того, большой популярностью в России пользовались работы Адама Смита, а экономика Великобритании вызывала восхищение у многих лиц, определявших направление экономической и финансовой политики России. Н.С. Мордвинов, государственный деятель старшего поколения, ведавший экономической политикой России, был, например, выдающимся последователем Смита и Рикардо. Министр финансов Д.А. Гурьев называл английскую систему государственных финансов «одним из наиболее выдающихся изобретений человеческого разума». Восхищение Англией имело отнюдь не абстрактный характер. Эти люди верили в то, что интересы России тесно переплетались с интересами Британской империи. Великобритания являлась для России основным рынком сбыта, а большая часть российского экспорта вывозилась на английских судах. В 1808–1812 гг. Мордвинов особенно опасался того, что в случае, если Россия продолжила бы свое участие в экономической блокаде Наполеона, направленной против Великобритании, российские экспортные рынки были бы навеки утрачены. По его мнению, взаимовыгодные торговые отношения с Великобританией ни в коей мере не противоречили принципу выборочного покровительства, оказываемого молодой российской промышленности. Тем временем не только упомянутая группа англофилов, но почти все ключевые фигуры российской дипломатии в 1808–1812 гг. соглашались в том, что стремление Наполеона к гегемонии в Европе представляло основную угрозу интересам России, и что перед лицом этой угрозы Великобритания оказывалась ее естественным союзником. Если, в отличие от П.А. Толстого, они и не засыпали Петербург подобного рода сообщениями, то лишь из желания сохранить служебное положение, а нередко потому, что отчасти разделяли взгляды самого Александра I, считавшего, что в интересах России было откладывать неизбежный конфликт с Францией до тех пор, пока это было возможно[105].

Бумаги генерала Л.Л. Беннигсена, в 1807 г. занимавшего пост главнокомандующего, отражают особенности геополитического мышления в России того времени. Как и большая часть находившихся у власти представителей знати, Беннигсен в 1807 г. поддержал идею заключения мира, но не союза с Францией. Столь же распространенным являлся разделяемое им мнение относительно морской мощи Великобритании, которая порой использовалась таким образом, что подрывала престиж России, господство Франции на европейском континенте представляет более серьезную угрозу жизненно важным интересам России. В частности, Наполеон обладал достаточными возможностями для воссоздания на границе с Россией польского государства с 15-миллионным населением, что явилось бы серьезной угрозой безопасности России. Беннигсен также полагал, что если позволить Наполеону в дальнейшем стеснять внешнюю торговлю России, то российская экономика окажется не в состоянии генерировать средства для содержания армии и поддержания европейской культуры в среде российского правящего класса. Страна вновь обретет свой полуазиатский облик, характерный для допетровского времени.

Беннигсен полагал, что позиции Великобритании в мировом масштабе очень сильны, поэтому Наполеону было бы чрезвычайно трудно поколебать их, даже если на достижение этой цели оказались брошены силы всей континентальной Европы. Решающим фактором международной мощи Великобритании являлся захват ею Индии, и ни одна держава, считал Беннигсен, не может рассчитывать на то, что ей удастся заполучить подобный козырь. Он утверждал, что англичане создали в Индии военную систему европейского образца, которая содержалась за счет местных налогоплательщиков. Эта армия, «основанная на тех же принципах, что и наши европейские полки, возглавляемая английскими офицерами и прекрасно экипированная, совершает маневры столь же четко, как и наши гренадеры». В прошлом конные отряды азиатских кочевников вторглись в Индию через ее северо-западную границу и покорили весь субконтинент, но против англо-индийской пехоты и артиллерии у них не было шансов. Тем временем армия ни одной враждебной европейской державы не могла достичь полуострова Индостан, поскольку англичане контролировали морские пути, а логистические проблемы, связанные с переброской армии европейского образца через территорию Персии или Афганистана, представляли непреодолимую трудность. Имея опыт боевых действий в северной части Персии, Беннигсен мог авторитетно рассуждать на эту тему. Вывод, который он делал из своего анализа, состоял в том, что для России союз с Францией против Великобритании был самоубийством. Прежде всего победа Франции над Великобританией очевидным образом противоречила интересам России. Во-вторых, российские финансы и экономика пришли бы в расстройство задолго до успешного окончания экономического противостояния с Великобританией[106].

В Петербурге идея союза с Наполеоном всегда имела больше потенциальных противников, чем сторонников. Тем не менее существовали силы, готовые ее поддержать. Любой разумный государственный деятель, беспокоящийся о внутренних делах империи, знал, что внутри России существовало множество проблем, а возможности для их решения были ограничены. С этой точки зрения требующая больших затрат внешняя политика и войны имели катастрофические последствия. В 1808–1812 гг. ключевой фигурой во внутренней политике России являлся M.M. Сперанский, которого Толстой, во многом писавший роман с позиций провинциального аристократа, в своем романе «Война и мир» несправедливо выставил в карикатурном виде. Сперанский не был типичным представителем высших эшелонов российской бюрократии. Сын бедного провинциального священника, он за свои выдающиеся способности был отправлен на обучение в Петербург, в главную духовную академию России. После ее окончания он мог бы стать епископом или обер-прокурором Синода. Однако судьба его круто изменилась благодаря брату А.Б. Куракина, который сделал Сперанского своим личным секретарем, а затем ввел в число государственной бюрократии, чтобы ему было легче справляться с должностными обязанностями.

Необычайный ум Сперанского, его способности к составлению законопроектов и докладных записок, а также поразительная работоспособность вызвали восхищение сначала ряда высших государственных чиновников, а затем и самого Александра I. Хотя нет причин сомневаться в энтузиазме Александра по отношению к Сперанскому, император вскоре осознал, что его главный советник, не имевший связей в среде петербургской знати, не представлял угрозы и в случае необходимости мог с легкостью быть брошен на съедение волкам. В 1808–1812 гг. Сперанский действительно являлся главным советником императора по финансовым вопросам, проблемам переустройства центрального аппарата управления и делам недавно присоединенной Финляндии. В 1809–1812 гг., когда Александр начал за спиной Румянцева контролировать некоторые аспекты дипломатической и шпионской деятельности, он использовал Сперанского для передачи докладов, предназначенных исключительно для императора. Александр также секретно обсуждал со Сперанским планы коренного переустройства российского общества и правительства, включая вопросы освобождения крепостных крестьян и введения представительных органов на центральном и региональном уровнях.

Любая фигура, пользовавшаяся столь большим расположением императора, вызвала бы сильную зависть и многочисленные нападки в петербургском обществе. Тот факт, что Сперанский был парвеню и не имел достаточного количества времени и способностей для обзаведения полезными связями, делало его еще более уязвимым. Ходили слухи о планах Сперанского относительно освобождения крестьян. Некоторые из его преобразований, нацеленных на повышение эффективности управленческого аппарата, ущемляли интересы представителей знати. Значительная часть аристократии смотрела на Сперанского как на «якобинца» и полагала, что он восхищается Наполеоном Бонапартом, этим наследником революции. Подобные взгляды были малоосновательны. Сперанский действительно восхищался некоторыми административными и судебными преобразованиями Наполеона, но его проекты представительских институтов были ближе к английской модели, чем к бюрократическому деспотизму Наполеона. Более того, хотя Сперанскому очень хотелось бы иметь возможность заняться проведением внутренней реформы в отсутствие внешнеполитических осложнений, он не питал иллюзий относительно того, что Наполеон позволит России спокойно сделать это[107].

В какой-то мере более реальным «бонапартистом» являлся морской министр адмирал П.В. Чичагов. Он был гораздо более типичной фигурой в российском правительстве времен Александра I. Хотя Чичагов происходил из обычной дворянской семьи, он получил хорошее образование и к тому же был сыном выдающегося адмирала. Французский посол полагал, что Чичагов является одним из наиболее приверженных сторонников франко-русского союза, причем аналогичного мнения придерживались многие русские. В сентябре 1807 г., например, адмирал написал Александру письмо, в котором осуждал тиранию Великобритании на море и превозносил гений Наполеона. Будучи только сорока лет от роду, что являлось относительно молодым возрастом для министра, адмирал был способным и энергичным человеком и обладал живым умом. Находились и те, кто поговаривал, что слова его впечатляют больше, чем дела, но и Коленкур, и Жозеф де Местр рассматривали Чичагова как одного из самых умных и интересных людей Петербурга. К числу недостатков адмирала может быть отнесена склонность идти на поводу у собственного остроумия и заходить в разговоре слишком далеко. Как и большинство российских дворян, он мог очень быстро оскорбиться, если считал, что его честь была публично задета. Это делало его плохим подчиненным и властным командиром. Еще хуже было то, что Чичагов в целом презрительно относился к отсталости России и имел склонность неодобрительно отзываться о собственной стране при сравнении ее с другими государствами, прежде всего с наполеоновской Францией. Когда во время своего длительного пребывания в Париже он стал делать это в чересчур неделикатной форме, российским дипломатам это очень не понравилось. Они пристально следили за тем, чтобы он не выболтал секреты России. Как ни странно, Александр разделял многие взгляды Чичагова, восхищался им и прощал ему его выходки. Но к 1812 г. многие в Петербурге давно имели на него зуб и только выжидали момент, чтобы нанести ему удар в спину[108].

Однако если бы Наполеон стремился сохранить союз с Россией, ему следовало в первую очередь направить силы на обработку группы лиц в Петербурге, которую Коленкур называл «староруссами» и которую справедливо было бы назвать русскими изоляционистами. Будучи почти во всех случаях русскими по крови и часто принадлежа к старшему поколению, эти люди не понимали, почему Россия должна вмешиваться в европейские дела из-за (как они любили нашептывать) безрассудной страсти Александра к королеве Пруссии Луизе или из-за его же фантазий на тему всеобщего мира и братства. В ряде случаев желание избежать дипломатического и военного участия России в европейских событиях сочеталось с неприязнью к французским манерам и системе ценностей, которые вторгались в российское общество и «разрушали» его традиции. Многие из числа знатных изоляционистов, однако, были высококультурными людьми, столь же легко изъяснявшимися на французском языке, что и на русском. Часто у изоляционизма была собственная агрессивная стратегия. Его сторонники рассматривали экспансию в южном направлении против Османской империи в качестве истинно национального интереса и задачи России, оглядываясь на победоносные войны Екатерины II как на модель будущей основной стратегической линии России. Изоляционисты также напоминали, что великие полководцы, стоявшие во главе южной экспансии времен Екатерины: генерал-фельдмаршал П.А. Румянцев, Г.А. Потемкин и А.В. Суворов — были по крови русскими, в отличие от столь многих военачальников, командовавших армией Александра I в эпоху наполеоновских войн.

Можно провести параллель между риторикой русских изоляционистов и теми дебатами, которые развернулись в XVIII в. в Великобритании относительно ее главной стратегической линии. Многие английские политики требовали проведения истинно «национальной» политики колониальной и морской экспансии и обличали участие в делах континентальной Европы как пособничество Ганноверской династии. Суждения, которые в Великобритании можно было прокричать с крыши любого дома, в России могли быть произнесены только шепотом. Не то чтобы Романовы были такими же иностранцами в России, что и представители Ганноверской династии в Англии. Но когда в 1730 г. мужская линия правящей династии пресеклась, престолонаследие осуществлялось по женской линии, а после смерти дочери Петра I Елизаветы в 1761 г. ей наследовал племянник Петр III, представитель Гольштейн-Готторпской династии. Почтение Петра III и его сына Павла I по отношению к «Фридриху Великому» и его прусской армии давало ряду «староруссов» основания полагать, что в кровь Романовых попал определенно немецкий и потому ядовитый элемент. В августе 1809 г. князь А.А. Прозоровский, глубоко разочарованный внешней политикой Александра, писал князю С.М. Голицыну, своему приятелю из числа «старорусских» аристократов и ветерану екатерининских войн, что если Наполеон по-прежнему будет дурачить Россию и ослаблять ее, то Прозоровские и Голицыны, несомненно, так или иначе сохранят свои имения, но «дом Гольштейнов» больше не будет восседать на российском престоле[109].

Дебаты в России и Великобритании по поводу выбора стратегии являлись отражением одной и той же геополитической реальности. Англия и Россия представляли собой две великие державы на периферии Европы. Как той, так и другой было выгоднее распространять свое влияние за пределы Европы, где любые приобретения давались легче, и куда их европейские соперники находили практически невозможным вмешаться. В центральных районах Европы было куда как сложнее добиться новых приобретений и удержать их. Хотя и Великобритания, и Россия могли извлечь выгоду из своего периферийного положения, к 1800 г., однако, основные преимущества были на стороне Великобритании. Если говорить о безопасности внутренних районов каждой из империй, водные пространства представлялись лучшей защитой, чем равнинные территории Польши и Белоруссии. В какой-то мере Польша являлась для России тем же, что и Ирландия для англичан: уязвимый участок пограничной территории, населенный враждебным народом, являвшимся таковым в силу своей религиозной принадлежности и исторического прошлого. Однако англичане, конфисковав имущество практически всей национальной элиты, были уверены в том, что для ирландцев путь в Великобританию заказан до тех пор, пока в страну не вторгнется многочисленная французская армия. Мощь королевского флота практически наверняка исключала подобный сценарий. Ни один российский государственный деятель не мог питать подобную уверенность в отношении Польши[110].

Англичане также находились в гораздо более выгодном положении в том, что касалось новых приобретений на периферии. Когда в результате экспансии России в южном направлении в зоне ее досягаемости оказался Константинополь, а российский флот был даже отправлен в восточную часть Средиземного моря, русские вплотную подошли к территориям, в которых были кровно заинтересованы другие великие державы, и куда последние могли с успехом вторгнуться, чтобы перекрыть путь русским. Более того, хотя продвижение на юг принесло России имевшие важное значение территориальные приобретения в «Украине» и на побережье Черного моря, эти достижения не шли ни в какое сравнение с гигантским ростом британского могущества в 1793–1815 гг. В силу того, что французский, испанский и голландский флот был в большей или меньшей степени уничтожен, англичанам удалось прибрать к рукам большую часть южноамериканской торговли, расправиться со своими главными противниками в Индии, начать использование индийского экспорта для проникновения на китайский рынок и усилить свое присутствие на военных базах, простиравшихся по всему земному шару и позволявших гораздо лучше контролировать международную торговлю. Основные геополитические реалии наполеоновского времени указывали на грядущее мировое господство Великобритании, особенно после того, как геополитическое положение последней усилилось с появлением признаков английской промышленной революции. Все это должно было вызывать беспокойство в России. С другой стороны, первостепенный геополитический постулат того времени заключался в том, что безопасность как России, так и Великобритании окажется под угрозой при условии господства в континентальной Европе какой-либо третьей державы[111].

Самым выдающимся представителем фракции «староруссов» в 1807–1812 гг. являлся граф Н.П. Румянцев, в указанный период занимавший пост министра иностранных дел. До эпохи Петра Великого род Румянцевых представлял собой служилых людей средней руки, по своему статусу стоявших гораздо ниже князей Волконских, Лобановых и Голицыных, но дед Николая, А.И. Румянцев, с раннего детства Петра I и на протяжении всего его правления был близким соратником царя. К моменту своей смерти он стал полным генералом, графом и состоятельным человеком. Петр I позаботился о том, чтобы А.И. Румянцев женился на представительнице старомосковской знати. В результате у его внука Николая были прекрасные связи: например, он приходился кузеном А.Б. Куракину.

Однако действительно важную роль в жизни Николая сыграл тот факт, что он был сыном генерал-фельдмаршала графа П.А. Румянцева, великого героя екатерининской эпохи. Как министр иностранных дел однажды сказал Коленкуру, «только надежда на то, что он сумеет принести большую пользу своей стране, может вдохновлять сына фельдмаршала Румянцева» на то, чтобы оставаться на государственной службе. Постоянно помня о своих корнях, Н.П. Румянцев являлся истовым патриотом России, убежденным в том, что его страна во всем должна быть первой. Одним из проявлений его патриотизма был неимоверный интерес к старым русским летописям и другим памятникам материальной культуры. Он не только выделял средства на собирание, издание и публичную демонстрацию этих ценностей, но также с энтузиазмом принимал личное участие в поездках по территории России в поисках этих ценностей. Многие величайшие коллекции старорусской и славянской письменности, хранящиеся в современных российских библиотеках и музеях, своим происхождением обязаны этому выдающемуся человеку, который в конце жизни завещал свои сокровища государству[112].

Во времена юности Румянцева Россия не только продвигалась на юг под командованием его отца, но также являлась крупнейшим производителем чугуна в Европе. Однако, как это было хорошо известно Румянцеву, к 1807 г. страна постепенно сдавала свои экономические позиции. В период пребывания Румянцева на посту министра иностранных дел Россия установила первые дипломатические отношения с США. Первым американским послом в России был Джон Куинси Адамс, сын американского президента, которому самому было суждено возглавить США в 1820-х гг. Румянцев как-то по секрету сообщил Адамсу, что «негоже великой империи радоваться тому, что лучшими продуктами ее экспорта являются пенька, сало, пчелиный воск и чугун». Интерес Румянцева к экономическим вопросам отчасти объяснялся тем, что сам он был чрезвычайно богатым землевладельцем, прекрасно осведомленным о новых методах, применявшихся в сельском хозяйстве Западной Европы. К тому же в прошлом в его ведении находились каналы и другие водные пути сообщения империи, а с 1802 г. Румянцев занимал пост министра торговли. Для российского министра иностранных дел это был необычайный послужной список[113].

Для Румянцева Наполеон, с одной стороны, имел второстепенное значение, а с другой — являлся благоприятной возможностью. Что действительно его беспокоило, так это усиление и без того доминирующей роли Великобритании в мировой экономике. Российский министр иностранных дел приветствовал организованную Наполеоном континентальную блокаду Великобритании: «Пусть лучше вся мировая торговля прекратится на десятилетие, чем навсегда окажется под контролем Англии». Он говорил Адамсу, что Россия не пойдет по пути Индии. Находясь на посту министра торговли, он предложил новые законы, гарантирующие внутреннюю торговлю и производство России от захвата их иностранцами. Тем временем контроль англичан над внешней торговлей России грозил превратить последнюю в «доминион, похожий на тот, что у них имелся в Индии», а это «было недопустимо». Румянев примерял США на роль как альтернативного посредника в российской внешней торговле, так и потенциального козыря в игре против мирового экономического господства Англии. Он постоянно занимался поиском новых рынков сбыта для русских товаров на американском континенте и в Китае[114].

Однако перед Румянцевым стояла трудная задача. Даже учитывая, что проводимый Наполеоном курс на удушение европейской торговли невольно помогал ряду зарождавшихся отраслей российской промышленности (например, сахарному производству), были ли российские общество или экономика в состоянии воспользоваться этими преимуществами? Конечно, Коленкур приветствовал идеи Румянцева, но даже он полагал, что отсутствие среднего класса и большого числа умелых ремесленников должно было серьезно снизить экономический потенциал России. Во многом успех промышленной революции зависел от возможности одновременного использования каменного угля и железной руды, но в России установление транспортного сообщения между богатыми месторождениям страны произошло только с наступлением эры железных дорог. Довольно скоро Румянцев разочаровался в континентальной блокаде Наполеона, представлявшей собой общеевропейский бойкот британской торговли, с помощью которой французский император надеялся поставить своего главного противника на колени. По мнению Румянцева, в действительности эта блокада наносила вред конкурентам Великобритании и отдавала международную торговлю на откуп англичанам[115].

С точки зрения политики, успех стратегии Румянцева был в руках Наполеона. Изоляционизм представлялся приемлемой стратегией только в том случае, если Наполеон переставал угрожать безопасности России. По мнению Румянцева, это прежде всего означало прекращение потворства полякам со стороны Франции. Вновь образованное польское государство непременно потребовало бы восстановления его в тех границах, в которых оно существовало до раздела Польши, а это лишило бы Россию значительной части территорий Украины и Белоруссии. Хотя собственный политический капитал Румянцева был инвестирован в союз с Францией, он говорил Коленкуру следующее: «Я буду первым, кто посоветует императору пожертвовать всем, чем только возможно, лишь бы только не согласиться с восстановлением польского государства или принятием каких-либо мер, могущих хотя бы косвенно способствовать его восстановлению или утверждению самой мысли о том, что это возможно»[116].

Если сам Александр I и покидал Тильзит, питая некие иллюзии относительно союза с Францией, то они быстро развеялись. Первые разногласия возникли по поводу Молдавии и Валахии — османских провинций, занятых русскими войсками в ходе текущей кампании. Россия желала присоединить эти территории в качестве компенсации за военные расходы, понесенные ею в результате войны, начатой турками в 1806 г. Весьма вероятно, что вхождение Н.П. Румянцева в должность министра иностранных дел подогрело аппетиты России касательно расширения территории государства за счет турецких владений. Поскольку данные территориальные приобретения не оговаривались в тексте Тильзитского договора, французы, в свою очередь, потребовали компенсации в обмен на присоединение указанных провинций к России. Александр полагал, что Наполеон в ходе тильзитского свидания с одобрением отнесся к планам российского императора присоединить турецкие провинции, поэтому требование французов застало его врасплох. Однако, что действительно шокировало его, так это требование французов отдать им в качестве компенсации Силезию. Последняя не только представляла гораздо большую ценность, чем обе турецкие провинции, но и являлась самой богатой областью, находившейся под контролем Пруссии. Ее отторжение одновременно навлекло бы позор на Александра в глазах Фридриха-Вильгельма и понизило бы статус Пруссии до уровня мелкого княжества, совершенно не способного прикрыть западные рубежи Российской империи. Кроме того, Силезия располагалась между Саксонией и Великим герцогством Варшавским, которые находились под управлением саксонского короля. Саксонско-польская монархия являлась аванпостом и государством-сателлитом Наполеона в Восточной Европе. Если бы (что было весьма вероятно) Наполеон добился присоединения Силезии, в которой был велик процент польского населения, к саксонско-польской монархии, опасения России насчет новой польской угрозы возросли бы многократно.

Спор по поводу османских «княжеств» разворачивался на фоне начатых франко-русских переговоров относительно будущего самой Османской империи. Переговоры выявили как притязания Румянцева на территорию Турции, так и полное нежелание французов предоставить в распоряжение России Константинополь и выход к Средиземному морю. Эти прения вскоре померкли на фоне кризиса, вызванного попытками Франции и России добиться выполнения условий Тильзитского договора, предполагавших установление континентальной блокады на территории всей Европы. Задача России заключалась в том, чтобы распространить континентальную систему на Швецию: она была достигнута (по крайней мере на бумаге) в результате поражения, нанесенного шведам в ходе войны 1808–1809 гг. С точки зрения России, основным оправданием этой дорогостоящей военной кампании служило присоединение Финляндии, что ставило Петербург в гораздо более безопасное положение на случай возможной будущей экспансии Швеции. Мирный договор был подписан во Фридрихсгаме в сентябре 1809 г. Александр выразил свое удовлетворение тем, что даровал Румянцеву звание государственного канцлера (высший гражданский чин в России того времени) и предоставил финнам значительную автономию.

Тем временем попытка французов распространить континентальную блокаду на Пиренейский полуостров имела самые печальные последствия. Португальское правительство и королевская семья бежали в Бразилию под эскортом британского флота. Попав в полную зависимость от англичан, они немедленно открыли границы всей португальской империи для английской торговли. Еще худшими последствиями обернулись проведенные Наполеоном отстранение от власти Бурбонов и попытка государственного переворота в Испании. Эти события вызвали в петербургском обществе еще большую критику в адрес Александра I и Румянцева, которые поддерживали Наполеона. Теперь не только Испания, но и испанская империя была открыта для английской торговли, что расширяло и без того огромную брешь в континентальной блокаде. Испанский мятеж также убедил австрийцев в том, что, возможно, настал их последний шанс нанести удар, пока Наполеон был занят другими событиями, и пока их финансы все еще позволяли содержать подобающую великой державе армию.

Александр так объяснял Фридриху-Вильгельму свое положительное отношение к континентальной блокаде: «Я имею основания надеяться, что это послужит хорошим средством для скорейшего наступления всеобщего мира, в котором так остро нуждается Европа. Пока продолжается война между Францией и Англией, всем прочим державам на континенте не будет покоя». Некоторые советники постоянно предупреждали его, сколь странно воображать, будто даже объединенное франко-русское давление заставит Англию приступить к переговорам. Теперь сам Александр был вынужден признать, что политика Наполеона сделала мир, в котором так нуждалась Россия, как никогда далеким. Неразумная агрессия Франции в Испании дала Великобритании «огромные преимущества» и подтолкнула Австрию начать военные приготовления, которые могли развязать новую войну на европейском континенте[117].

Именно в такой напряженной международной обстановке Александр I отправился в сентябре 1808 г. в г. Эрфурт, расположенный в центральной части Германии, чтобы принять участие в долгожданном продолжении тильзитской встречи. Несмотря на пышные торжества и бесчисленные публичные демонстрации восхищения друг другом, отношения двух монархов по сравнению с предшествующим годом заметно остыли. В какой-то мере это объяснялось относительным улучшением позиций России, в силу чего у нее появилось больше возможностей для ведения переговоров при меньшей необходимости выказывать безграничное почтение Наполеону. К тому моменту Россия уже давно оправилась от поражения при Фридланде. Французские войска больше не были опасным образом размещены у ее границ. Вместо этого они участвовали в боях на территории Испании или находились в ожидании возможной новой войны с Австрией. Франции была нужна поддержка России, и поэтому она отбросила возражения по поводу присоединения к России Молдавии и Валахии. В обмен на это Александр пообещал выступить на стороне Наполеона в случае нападения Австрии, но поскольку это условие и так было включено в текст Тильзитского договора, Россия не делала никакой реальной уступки.

Гораздо больший интерес, чем довольно бесцельные переговоры в Эрфурте и достигнутые там же договоренности представляет переписка между Александром I и членами императорской фамилии на предмет встречи с Наполеоном, поскольку эти документы вскрывают самые потаенные мысли российского монарха. За неделю до отъезда императора мать написала ему пространное письмо, в котором умоляла его не ехать. В свете похищения членов испанского императорского дома вдовствующая императрица Мария беспокоилась о безопасности своего сына, который должен был находиться в иностранном государстве в городе, охраняемом французским гарнизоном и находящемся во власти человека, не ведавшего ни угрызений совести, ни каких бы то ни было границ. Признавая, что заключенный в Тильзите мир был необходим, она разъясняла опасные последствия союза с Францией. Посредством манипуляций Наполеон заставил Россию ввязаться в дорогостоящую и небезупречную с моральной точки зрения войну против Швеции, одновременно препятствуя заключению мира России с Портой и даже пытаясь влиять на русско-персидские отношениях. Ситуация усугублялась наличием проблем внутри страны, вызванных пагубным разрывом отношений с Великобританией и присоединением к континентальной блокаде. Торговля замерла, подскочили цены на предметы первой необходимости, что уменьшило реальный размер жалований вдвое и заставляло чиновников заниматься воровством, чтобы прокормить свои семьи. Падение государственного дохода, моральное разложение и рост коррупции в рядах правительственных чиновников грозили возникновением кризиса. Однако затруднения, с которыми Наполеон столкнулся в Испании, и перевооружение Австрии давали России шанс объединиться с противниками Франции и положить конец ее господству в Европе. В такой момент, утверждала императрица, визит российского императора к Наполеону и укрепление франко-русского союза были бы гибельны для репутации Александра и интересов России[118].

Доводы, приводимые императрицей Марией, были не новы. Многие из дипломатов Александра высказывали аналогичные мысли: например, граф П.А. Толстой неоднократно делал это в своих донесениях из Парижа. Однако Александру было гораздо легче игнорировать донесения официальных лиц, чем письмо собственной матери. Хотя он нередко сердился на императрицу Марию, в глубине души он был не просто послушным и вежливым, но и нежно любившим ее сыном. Поэтому накануне своего отъезда в Эрфурт Александр изложил и объяснил свою политику в пространном письме к матери.

Он начал с заявления о том, что в деле столь большой важности следует руководствоваться исключительно интересами России и соображениями ее благополучия, чему и посвящены все его усилия. Было бы «преступлением» позволить себе руководствоваться невежественным, ограниченным и непостоянным общественным мнением. Вместо этого он должен опираться на доводы собственного рассудка и совести, прямо смотря на реальное положение дел и не давая воли ложным надеждам и эмоциям. Неоспоримым фактом на тот момент являлась огромная мощь Франции, которая была сильнее и находилась в более выгодном положении, чем даже Россия и Австрия вместе взятые. Если даже республиканская Франция в 1790-е гг., ослабленная в результате плохого управления и гражданской войны, смогла одержать победу над объединенными силами всей Европы, то что говорить о французской империи, во главе которой стоит властный правитель, военный гений, командующий армией ветеранов, закаленной пятнадцатилетними боями? Наивно было бы полагать, что неудачи в Испании могли серьезно поколебать его власть.

На тот момент спасение России заключалось в том, чтобы избежать конфликта с Наполеоном, что могло быть достигнуто лишь в том случае, если бы удалось убедить его в том, что Россия имела общие с ним интересы. «К этому-то результату должны были клониться все наши усилия, чтобы таким образом иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства, наши силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие». Отказ явиться на встречу с Наполеоном, которая так долго планировалась, возбудил бы его подозрения и мог бы оказаться роковым в ситуации международной напряженности, которая была налицо. Если бы Австрия начала войну тогда, она сделала бы это наперекор собственным интересам и своей недостаточно окрепшей мощи. Все должно было быть сделано для того, чтобы спасти Австрию от столь безрассудного поступка и сохранить ее ресурсы до того момента, когда они могли быть использованы для общего блага. Но такой момент еще не настал и, если бы результатом поездки в Эрфурт стало «предотвращение столь прискорбной трагедии» как поражение и уничтожение Австрии, это с лихвой окупило бы все неприятные стороны встречи с Наполеоном[119].

Есть все основания полагать, что в этом письме к матери Александр говорил от чистого сердца. Однако, зная ее отвращение к Наполеону, вероятно, Александр преувеличивал свои неприязнь и недоверие к французскому монарху. У него не было причин притворяться, когда он писал своей сестре Екатерине, бывшей, возможно, тем человеком, которому император доверял как никому другому. После отъезда из Эрфурта и наилучших пожеланий, оставленных Наполеону, Александр писал Екатерине: «Бонапарт думает, что я не более чем идиот. “Хорошо смеется тот, кто смеется последним!” Всем сердцем я уповаю на Господа»[120].

На протяжении шести месяцев после встречи в Эрфурте основной целью российской внешней политики было не допустить начала франко-австрийской войны. Александр и Румянцев были убеждены в том, что в случае войны надежды Австрии на действенную помощь со стороны повстанцев Германии или на высадку английских войск не оправдаются. Армия Габсбургов, несомненно, была бы разбита, и Австрия либо понесла бы полное поражение, либо была бы ослаблена до такой степени, что оказалась перед необходимостью стать сателлитом Франции. В этом случае Россия оставалась бы единственной независимой великой державой, вынужденной противостоять владычеству Наполеона над всем европейским континентом. Российский император оставался верным союзу с Францией с единственной целью: выиграть для России время. Если бы Петербург открыто выступил на стороне Австрии, Наполеон не только бы уничтожил армию Габсбургов до подхода русских сил, но затем обратил бы всю свою мощь против России, которая все еще была совсем не готова для борьбы не на жизнь, а на смерть.

Александр не принял требования Наполеона выступить с объединенными франко-русскими предупреждениями в Вене: отчасти потому, что не хотел оскорблять австрийцев, а отчасти из опасения, что чересчур сильная поддержка России может подтолкнуть Наполеона к началу военных действий, направленных на уничтожение монархии Габсбургов или же просто на опустошение австрийской сокровищницы, средства которой должны были пойти на содержание непомерно раздутой французской армии. Тем не менее Александр предупредил австрийцев, что в случае их нападения на Наполеона обязательства России по Тильзитскому договору заставят ее выступить на стороне Франции. С другой стороны, поскольку он полагал, что военные приготовления в Австрии могли объясняться исключительно страхом перед французской агрессией, он обещал, что при условии частичного разоружения Австрии Россия выступит с публичными гарантиями прийти ей на помощь в случае нападения Франции. Вплоть до начала войны 10 апреля 1809 г. Александр считал практически невозможным поверить, что Австрия примет на себя смертельный риск, связанный с нападением на Наполеона. Когда же это произошло, российский император обвинил правительство Габсбургов в том, что оно позволило себе пойти на поводу у общественного мнения и собственных эмоций[121].

Нападение Австрии на Наполеона не оставило Александру другого выбора, кроме как объявить ей войну. Если бы он отказался от своих договорных обязательств, русско-французскому союзу пришел бы конец, а Россия и Франция, возможно, оказались бы в состоянии войны уже через несколько недель. Являясь теоретически противником Австрии, Россия в ходе военных действий преследовала основную цель, состоявшую в том, чтобы как можно меньше ослабить Австрийскую империю. Россия стремилась нанести минимальный ущерб австрийской армии, поскольку сохранение последней являлось главным залогом того, что Наполеон не сможет навязать Габсбургам непосильные условия мира. Кроме того, Россия выступала категорически против расширения территории герцогства Варшавского. Поэтому российская армия, вторгшаяся в пределы австрийской части Галиции, приложила немалые усилия к тому, чтобы избежать столкновения с силами Габсбургов и замедлить продвижение польской армии герцогства Варшавского, которая предположительно являлась российским союзником. Разумеется, скрывать подобного рода тактику не представлялось возможным, особенно когда перехваченная поляками российская корреспонденция раскрыла намерения военного командования России. Наполеон был в ярости и никогда больше не верил в то, что союз с Россией был действительно полезен. Как и ожидалось, война закончилась поражением Австрии. По условиям Шёнбруннского мирного договора, подписанного в октябре 1809 г., Наполеон расквитался с Александром, отдав большой кусок Галиции полякам.

Война между Австрией и Францией стала началом конца русско-французского союза, но два эпизода, имевшие место зимой 1809–1810 гг., на некоторое время затормозили этот процесс. Наполеон согласился с тем, что его послу в России Арману де Коленкуру следовало разработать проект франко-русской конвенции, которая должна положить конец страхам России относительно возможной реставрации польского государства. Примерно в то же время Наполеон развелся со своей женой Жозефиной и искал руки сестры Александра I. Некоторое время ходили слухи о том, что Наполеон добивался женитьбы на великой княгине. В марте 1808 г. крайне обеспокоенная императрица Мария попросила русского посла в Париже выяснить, действительно ли существует такая угроза. В то время очевидным объектом притязаний французского императора могла быть великая княжна Екатерина. Брачный союз этой чрезвычайно отважной и волевой молодой женщины с Наполеоном мог стать интересным и захватывающим событием. Однако, несмотря на все свое честолюбие, Екатерина не могла смириться с мыслью о том, что ей придется стать женой корсиканского бандита. Вероятно, чтобы избежать такой возможности, она в 1809 г. вышла замуж за своего дальнего родственника, герцога Г.П. Ольденбургского. После этого единственно возможной кандидатурой оставалась великая княжна Анна, которой на момент поступления предложения от Наполеона едва исполнилось 16 лет[122].

Просьба руки Анны, высказанная Наполеоном, была очень некстати для Александра. Он не желал выдавать свою сестру замуж за Бонапарта и равным образом не хотел оскорбить французского императора своим отказом. В своем завещании Павел I устанавливал принцип, согласно которому решение о замужестве его дочерей находилось в компетенции их матери, и в каком-то смысле для Александра это служило великолепным оправданием для того, чтобы уклониться от решения этого вопроса, хотя, ссылаясь на неспособность подчинить своей воле женщину, он подтверждал все опасения Наполеона относительно своей слабости. Александр скорее боялся вызвать раздражение своей матери, но на самом деле оба одинаково смотрели на данный вопрос, и это являлось лишь одним из признаков растущего согласия между ними по политическим вопросам. Конечно, императрицу ужасала мысль о подобной женитьбе, но она отдавала себе полный отчет в том, сколь опасно было вызывать раздражение Наполеона. Она писала своей дочери Екатерине, что Александр поведал ей о том, что западная граница империи очень уязвима, а на предполагаемых путях вторжения противника нет ни одной крепости: «Император сообщил мне, что если бы Господь даровал ему пять лет мира, он построил бы десять крепостей и привел бы финансы в порядок». Императрица признавала тот факт, что долгом императорской фамилии было самопожертвование на благо государства, но она не могла смириться с мыслью о том, что ей придется отдать в руки Наполеона свою дочь, еще совсем ребенка. То обстоятельство, что две старшие сестры Анны были выданы замуж в юном возрасте и обе умерли при родах, усиливали противодействие императрицы. В конце концов великая княжна Екатерина нашла компромисс: Наполеон не получит прямой отказ, но ему будет сказано, что, потеряв двух дочерей, императрица приняла твердое решение, что ее последняя дочь не должна выходить замуж до своего восемнадцатилетия[123].

К тому моменту, когда полуотказ российской стороны достиг Наполеона в феврале 1810 г., он уже давно отдал предпочтение другому варианту — женитьбе на дочери австрийского императора, эрцгерцогине Марии-Луизе. Александр подавил как свое негодование по поводу того, что Наполеон одновременно вел переговоры сразу с двумя императорскими дворами, так и свой потаенный страх относительно того, что женитьба Наполеона на представительнице австрийского двора будет способствовать крушению франко-русского союза и изоляции России. Практически тогда же он испытал потрясение, узнав об отказе Наполеона ратифицировать конвенцию, делавшую невозможной реставрацию Польши. Наполеон заверял Россию в том, что не собирался восстанавливать польское королевство, но не мог подписать конвенцию, обязывающую Францию преградить путь кому-либо, включая самих поляков, кто желал бы это сделать. В каком-то смысле споры о конкретном содержании конвенции были бессмысленны: никто не мог заставить Наполеона выполнить условия подписанного им соглашения, да и его верность договорным обязательствам оставляла желать лучшего. Однако нежелание Наполеона даже сделать вид, что он идет навстречу российской стороне касательно Польши, в глазах России выглядело еще более подозрительно. С этого момента франко-русские отношения начали стремительно ухудшаться и сохранили этот вектор вплоть до начала войны в июне 1812 г. Не случайно новый военный министр России М.Б. Барклай де Толли в начале марта 1810 г. представил служебную записку, в которой рассматривались меры по защите западной границы Российской империи от нападения французов[124].

Тем временем континентальная блокада начала причинять России серьезные неудобства. Александр всегда признавал, что участие России в экономической блокаде Англии являлось «основой нашего союза» с Францией. Восстановление отношений с Великобританией пробивало брешь в условиях Тильзитского договора и делало войну с Наполеоном неизбежной. По этой причине он воздерживался от этого шага вплоть до того момента, когда французские войска пересекли границу российских владений в июне 1812 г. Однако уже к 1810 г. стало ясно, что требовалось сделать нечто для того, чтобы снизить урон, нанесённый России континентальной блокадой[125].

Одной из крупнейших частных проблем было стремительное падение ценности бумажного рубля, который к 1811 г. являлся практически единственной валютой, имевшей хождение внутри России. В июне 1804 г. стоимость бумажного рубля составляла три четверти его серебряного эквивалента; к июню 1811 г. она равнялась одной четверти. На то было две основные причины. Во-первых, единственным способом для государства покрыть огромные военные расходы в период 1805–1810 гг. являлся выпуск все новых и новых бумажных денег. Во-вторых, континентальная блокада в сочетании с экономической и политической неопределенностью вызвала кризис доверия в деловых кругах. Даже серебряный рубль в 1807–1812 гг. потерял одну пятую своей стоимости против фунта стерлингов. Стоимость бумажного рубля на иностранных биржах стремительно падала. Это серьезным образом отражалось на стоимости содержания русских войск, участвовавших в сражениях на территории Финляндии, Молдавии, Кавказа и Польши: Коленкур вспоминал, что шведская кампания стоила Александру в переводе на французские деньги пятнадцать серебряных франков на человека в день, отмечая при этом, что «шведская война разоряет Россию». К 1809 г. доход казны составлял менее половины государственных расходов — на горизонте замаячил кризис. Реальная стоимость налоговых поступлений в этот год составила 73% от того, что было собрано пятью годами ранее. В то самое время, когда России предстояла подготовка к войне против Наполеона, подобная ситуация была равносильна катастрофе[126].

Государство принимало различные антикризисные меры. Был издан специальный бюллетень, в котором говорилось, что бумажная валюта рассматривается как государственный долг, который будет возвращен. Вводился запрет на печатание новых бумажных денег. Предполагалось уменьшение всех лишних расходов при одновременном повышении налогового обложения. Кроме того, импорт всех предметов роскоши, а также тех, что не относились к разряду необходимых, должен был быть запрещен или обложен запретительными пошлинами. В то же время планировалось введение поощрительных и покровительственных мер в отношении нейтральных судов, находившихся в российских портах и занимавшихся перевозкой русских экспортных товаров. Чрезвычайные налоги не дали солидных поступлений и, когда разразилась война 1812 г., об обете, данном по поводу выпуска новых бумажных денег, пришлось забыть. Однако запрет по ряду статей импорта и поощрение нейтрального судоходства сразу же положительным образом сказались на торговле и финансах России.

К несчастью, эти меры также оказали сильное влияние на Наполеона. Он заявил, что на самом деле было неправдой, будто целью России являлся французский импорт. Более правдивым было заявление Наполеона о том, что суда нейтральных государств используются в качестве прикрытия для торговли с Великобританией. Поскольку сам он в то время осуществлял присоединение большей части северной Германии с целью усиления контроля над торговлей, политика России и Франции оказывалась диаметрально противоположной. Александр, однако, отказался уступить протестам французской стороны. Он заявил, что изменения вызваны необходимостью, и что он как суверенный правитель обладает правом устанавливать торговые тарифы и правила в случае, если они не противоречат договорным обязательствам России.

Упорство Александра проистекало из условий сурового финансового кризиса и соображений престижа российского государства. Как император, так и Румянцев были бы более склонны к компромиссу, не приди они к правильному заключению о том, что континентальная блокада претерпела серьезную трансформацию, превратившись из средства ведения экономической войны против Великобритании в политику, при помощи которой Франция выкачивала средства из всей Европы с целью поощрения собственной торговли и повышения доходов французского государства. Требуя фактического упразднения внешней торговли России, Наполеон выдавал все больше торговых свидетельств, дающих французским купцам право ведения торговли с Великобританией. Как соль на рану для России был тот факт, что экипаж одного французского судна, имевший при себе упомянутые торговые свидетельства, даже пытался продать английские товары в России. Как Коленкур сообщал Наполеону, едва ли следует ожидать, что русские примут на себя расходы по ведению экономической войны Франции, когда сама она все более слагала с себя эти расходы. Результаты присоединения к континентальной блокаде уже давно вызывали критику многих российских государственных деятелей. Однако к началу 1812 г. даже Румянцев признавал, что политика Наполеона страдает отсутствием искренности и целостности, и в разговоре с Джоном Куинси Адамсом заявлял, что «система торговых свидетельств основана на обмане и непорядочности»[127].

К тому моменту, однако, ключевой проблемой давно уже являлись не конкретные причины разногласий между Францией и Россией, а явные признаки того, что Наполеон готовил массированное вторжение на территорию Российской империи. В начале января 1812 г. военный министр Франции кичился тем, что наполеоновская армия еще никогда не была столь хорошо экипирована, обучена и снабжена всем необходимым для предстоящей войны: «Мы делали приготовления на протяжении более пятнадцати месяцев». При той уверенности в своих силах, которая имелась у французов до 1812 г., не удивительно, что эти слова были услышаны русским шпионом. Русским действительно были исключительно хорошо известны намерения и приготовления французов. Уже летом 1810 г. группа молодых и хорошо подготовленных офицеров была направлена в качестве атташе в российские миссии, располагавшиеся при княжеских дворах на территории всей Германии. Их задача состояла в сборе разведданных. Внутри Германии главным источником разведывательной информации являлась российская миссия в Берлине, с января 1810 г. возглавляемая X.А. Ливеном. Большая часть подразделений наполеоновской армии, готовившихся к вторжению в Россию, либо дислоцировались в Пруссии, либо должны были быть переброшены через ее территорию. Поскольку пруссаки питали неприязнь к французам, сбор исчерпывающих сведений о самих подразделениях и их перемещениях не представлялся сложной задачей[128].

Однако гораздо более важным источником разведданных служили дипломатические и военные представители России в Париже. П.А. Толстой был отозван в октябре 1808 г., а вместо него послом к Наполеону был назначен А.Б. Куракин. К 1810 г., однако, Куракин был практически выведен из игры усилиями не только Наполеона, но также Александра и Румянцева. Произошло это отчасти потому, что и без того страдавший от подагры российский посол получил сильные ожоги во время пожара в австрийском посольстве, который случился в начале 1810 г. во время бала, данного по случаю женитьбы Наполеона на эрцгерцогине Марии-Луизе. Другая причина состояла в том, что Куракин был оттеснен на второй план двумя более молодыми и исключительно талантливыми российскими дипломатами в Париже.

Одним из них был граф К.В. Нессельроде, служивший в качестве заместителя главы российской миссии сначала при Толстом, а затем при Куракине. На самом деле Нессельроде через M.M. Сперанского секретным образом общался напрямую с Александром I. Вторым из упомянутых дипломатов был А.И. Чернышев, являвшийся собственно не дипломатом, а офицером Кавалергардского полка, флигель-адъютантом Александра I и бывшим императорским пажом. В момент назначения заместителем главы русской дипломатической миссии в Париже Нессельроде было 27 лет. Когда Чернышев впервые был послан Александром с личным посланием к Наполеону, ему было всего 22 года. Во многом благодаря своим безукоризненным действиям в Париже в столь решающий момент оба сделали выдающиеся карьеры. Нессельроде в конечном итоге стал министром иностранных дел, а Чернышев на протяжении нескольких десятилетий занимал пост военного министра.

Эти два молодых человека сильно отличались друг от друга. К.В. Нессельроде был родом из знатной семьи, проживавшей на территории Рейнланда. Карьера его отца на службе электора Палатина закончилась драматическим образом, когда электор не разделил страстного увлечения своей жены молодым графом Вильгельмом. По окончании службы у королей Франции и Пруссии Вильгельм фон Нессельроде служил российским посланником в Португалии, где и родился его сын Карл, крещенный в англиканской церкви английской дипломатической миссии в Лиссабоне. До своего совершеннолетия К.В. Нессельроде ни разу подолгу не жил в России, но его последующая женитьба на дочери министра финансов Д.А. Гурьева укрепила его положение в петербургском обществе. Нессельроде был спокойным, тактичным человеком, временами даже имел обыкновение держаться в тени. Эти его качества не позволили некоторым наблюдателям заметить его выдающийся ум, утонченность и решительность.

Никто и никогда не называл А.И. Чернышева скромным. Напротив, он умел гениально себя подать. Чернышев был выходцем из русской знати. Его дядя А.Д. Ланской был одним из любовников Екатерины II. А.И. Чернышев впервые привлек к себе внимание императора Александра на балу, который был дан князем А.Б. Куракиным в честь коронации царя в 1801 г. Самообладание, остроумие и самоуверенность 15-летнего Чернышева тотчас поразили императора и стали причиной того, что он был избран в число императорских пажей. Это было хорошим стартом для карьеры элегантного и привлекательного молодого человека, блиставшего в обществе и всегда любившего быть в центре внимания. Чернышев как-то писал своему приятелю-офицеру, что «он был полон того благородного честолюбия, обязывающего всякого, кто его ощущает, сделать так, чтобы о нем услышали». Это, безусловно, являлось чертами его автопортрета. Однако честолюбие и светский лоск были отнюдь не единственными качествами, присущими Чернышеву: он был человеком выдающегося ума, храбрости и твердости. Хотя он являлся великолепным солдатом, его мировоззрение, как и у многих других образованных офицеров, происходивших из знатных семей, не ограничивалось узкими рамками военного мира. Подобно Нессельроде, который в своих докладах порой затрагивал проблемы большой стратегии, Чернышев также был прекрасно осведомлен о политической составляющей наполеоновских войн[129].

Вместе эти двое молодых людей руководили шпионской сетью в Париже. Им помогало то, что они сходились во взглядах относительно намерений французов и крепко сдружились. В целом, как и следовало ожидать, источники Нессельроде находились в дипломатической среде, а Чернышева — в военной, однако нередко их пути пересекались. Нессельроде, например, раздобыл сведения о военных ресурсах герцогства Варшавского. Он потратил немалую сумму на приобретение секретных документов, заплатив за некоторые из них по 3–4 тыс. франков. Как выяснилось, сведения эти поставляли действовавший французский министр полиции Жозеф Фуше и бывший министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран, однако Нессельроде — весьма благоразумно — в своих донесениях не упоминает об участии в этом каких-либо иных лиц и о порядке передачи денег в обмен на документы.

Информация, которую он получал за деньги или иными способами, касалась самых различных тем. В одном донесении, например, речь шла об эксцентричности Наполеона, его привычном режиме питания и усиливавшейся забывчивости в период его пребывания во дворце Рамбуйе. Учитывая то, в какой мере сохранение империи Наполеона и судьба Европы зависели от жизни и здоровья одного человека, эти доклады представляли определенную ценность. Нессельроде умолял Сперанского следить за тем, чтобы эти материалы попадали исключительно к нему и Александру, а упоминание о них не выходило за пределы этого круга. Подобные детали о поведении Наполеона носили столь личный характер, что любая утечка информации привела бы к тому, что ее источник был бы немедленно раскрыт. Нессельроде обратился с аналогичной просьбой соблюдать полнейшую секретность в отношении другого приобретенного им документа, в котором раскрывались детали разведывательной деятельности противника на западных рубежах Российской империи и назывались имена многих агентов. Он добавлял, что источник, из которого он получил данный документ, представляет чрезвычайную важность и при условии соблюдения мер безопасности может и в будущем поставлять подобного рода сведения. Ключевым моментом здесь было то, что российская контрразведка должна была вести наблюдение за упомянутыми лицами, но арест их должен был произведен таким образом, чтобы ни в коем случае не раскрыть источник информации[130].

Возможно, самым важным документом, который удалось приобрести Нессельроде, была совершенно секретная записка о будущей политике Франции, подготовленная 16 марта 1810 г. французским министром иностранных дел Шампаньи для Наполеона по просьбе самого императора. Это был тот самый переломный момент, когда план женитьбы на российской княжне окончился провалом, Наполеон отказался ратифицировать конвенцию по польскому вопросу, а Барклай де Толли составлял свой первый доклад, касавшийся обороны западной границы России. Шампаньи писал о том, что геополитические и торговые соображения делают Великобританию естественным союзником России и что следовало ожидать сближения между двумя этими странами. Франции было необходимо вернуться к своей традиционной политике, направленной на поддержку Турции, Польши и Швеции. Она должна была, например, удостовериться в том, что турки готовы выступить в качестве союзников Франции в предстоящей войне с Россией. В действительности французские агенты в Османской империи уже вели подспудную работу для достижения этой цели.

Что касается Польши, то даже более скромный сценарий, подготовленный Шампаньи, должен был укрепить власть саксонского короля, являвшегося по совместительству великим герцогом Варшавским, в результате передачи под его контроль Силезии. Другой сценарий, который Шампаньи называл «более грандиозным и решительным и, вероятно, более достойным гения Вашего Величества», предполагал полномасштабную реставрацию Польши, которая должна была состояться после победоносной войны против России. В результате граница России отодвигалась за Днепр, австрийские владения расширялись в восточном направлении за счет бывших территорий России, что компенсировалось присоединением части австрийских земель в Иллирии к территории вновь образованного польского королевства. При любых обстоятельствах Пруссия подлежала уничтожению, поскольку она являлась аванпостом влияния России в Европе. В течение нескольких недель записка оказалась на столе у Александра I. При имевшихся обстоятельствах ее содержание едва не произвело эффект разорвавшейся бомбы[131].

В распоряжении А.И. Чернышева также имелось определенное число постоянных платных агентов. Один из них работал в государственном совете, почти в самом сердце правительства Наполеона, другой занимал должность в военной администрации, третий служил в ключевом департаменте военного министерства. Возможно, имелись и другие агенты, особенно такие, к услугам которых прибегали время от времени. Опубликованные документы дают более детальное представление о содержании составленных ими записок, чем в случае с большинством документов, приобретенных Нессельроде. Из этих документов можно узнать обо всем, начиная с внутриполитической обстановки во Франции и положении дел в Испании и заканчивая детальными сведениями о переводе артиллерии под начало пехотных батальонов, организации транспортного и тылового снабжения войск для предстоящих кампаний и докладами о новом вооружении и снаряжении французской армии.

В некоторых документах подробно рассматриваются вопросы, связанные с предстоящей войной с Россией. Чернышев докладывал, что Наполеон стремительно наращивает силу своей кавалерии, что свидетельствовало о том, «насколько он опасается преимущества нашей кавалерии». Для действий в суровых российских условиях были построены новые повозки — большие по размеру и более прочные по сравнению с предыдущими образцами. Сам Чернышев, замаскировавшись, проник в одну из мастерских, где сооружались эти повозки, и составил их чертежи. Он докладывал, что согласно одному из источников, Наполеон намеревался нанести решающий удар своей центральной колонной, которая должна была продвигаться в направлении Вильно под командованием самого императора. Наполеон рассчитывал, что ему удастся завербовать большой контингент польских солдат на западных рубежах Российской империи. Возможно, самым ценным агентом А.И. Чернышева был офицер внутри французского военного министерства: он и раньше работал на русских, но в максимальном объеме его услугами стал пользоваться именно Чернышев. Каждый месяц министерство печатало секретную брошюру, в которой приводились сведения о численности, перемещениях и дислокации каждого полка французской армии. Всегда копия издания доставлялась Чернышеву и копировалась им в течение ночи. У русских имелась возможность детально следить за движением армии Наполеона в восточном направлении. По замечанию самого Чернышева, принимая во внимание масштаб и стоимость этой операции, с трудом верилось в то, что она могла иметь какой-либо иной исход кроме войны[132].

Как А.И. Чернышев, так и К.В. Нессельроде занимались отнюдь не только покупкой секретных документов. Они вращались в парижском обществе, получая таким образом большое количество информации. Часть этой информации, но отнюдь не вся, поступала от французов, негативно относившихся к режиму Наполеона. В частности, Чернышев был вхож в семью французского императора и его ближний круг. Король Фридрих-Вильгельм писал Александру, что прусские дипломаты докладывали, что «отношения Чернышева со многими лицами дают ему средства и возможности, которых нет ни у кого другого». Поскольку К.В. Нессельроде и А.И. Чернышев прекрасно разбирались в разведывательной и политической сферах, они могли обрабатывать огромные массивы получаемой информации и резюмировать ее в форме близких к истине выводов, которые они отсылали в Петербург. Например, оба они прилагали все усилия к тому, чтобы вывести Александра из заблуждения относительно того, что Наполеон не будет или окажется не в состоянии напасть на Россию, пока продолжалась война в Испании. Они обращали внимание не только на громадные ресурсы, имевшиеся в его распоряжении, но также и на последствия внутриполитических событий во Франции, подталкивавших Наполеона к войне с Россией. Нессельроде и Чернышев докладывали, что чем дольше будет тянуться война и чем больше Наполеон будет увязать во внутренних регионах России, тем отчаяннее окажется его положение[133].

Последний доклад, отправленный А.И. Чернышевым М.Б. Барклаю де Толли из Парижа, позволяет составить общее впечатление о его взглядах и методах, а также почувствовать самоуверенность аристократа, с которой молодой полковник писал министру, бывшему гораздо старше его по возрасту и званию. Он писал: «Я часто имею беседы с офицерами, обладающими большими заслугами и обширными познаниями, которые не питают привязанности к главе французского правительства. Я спрашивал их о том, какая стратегия была бы наилучшей в грядущей войне, принимая во внимание театр военных действий, силу и характер нашего противника». Эти французы в один голос твердили Чернышеву, что Наполеон будет стремиться к большим сражениям и быстрым победам, поэтому русским следовало не давать ему желаемого, а вместо этого изводить его действиями легких частей российской армии. Французские офицеры говорили ему: «…в этой войне мы должны следовать системе, лучшие образцы которой явили Фабиус и, конечно, лорд Веллингтон. Правда, перед нами будет стоять более сложная задача, поскольку театр военных действий большей частью представляет собой открытую местность». Отчасти по этой причине важно было иметь крупный резерв в глубоком тылу, чтобы не проиграть войну в результате одного единственного сражения. Но если русская армия сможет «продолжать войну на протяжении трех кампаний, тогда победа точно будет на нашей стороне, даже если мы не выиграем крупных сражений, и Европа будет освобождена от своего притеснителя». Чернышев добавлял, что во многом это является его собственным мнением. Для ведения длительной войны Россия должна была мобилизовать все свои ресурсы, включая религиозные и патриотические чувства. «Все стремления и надежды Наполеона направлены к тому, чтобы сосредоточить достаточные силы для нанесения серии сокрушительных ударов и тем самым решить исход войны в течение одной кампании. Он чувствует, что не может покидать Париж более чем на год и что потерпит поражение, если война продлится два или три года»[134].

С лета 1810 г. Александру и большинству его ближайших советников стало ясно, что война неизбежна и начнется скорее раньше, чем позже. В лучшем случае ее начало можно было отсрочить на год или около того. При таких обстоятельствах основная задача заключалась в том, чтобы подготовиться к грядущей войне наилучшим образом. Подготовительные мероприятия велись по трем различным направлениям. Одно из них включало разработку сугубо военных планов и прочих мер военного характера (которые будут рассмотрены в следующей главе). Другое направление подразумевало проведение дипломатической подготовки, в результате которой у России должно было оказаться как можно больше союзников и как можно меньше противников. Последним по счету, но не по важности направлением являлись усилия правительства, направленные на создание максимально возможного единства и согласия внутри страны, которые были необходимы России для того, чтобы пережить крайне тяжелые потрясения, связанные с вторжением Наполеона. В принципе не зависимые друг от друга военная, дипломатическая и внутриполитическая сферы на самом деле тесно переплетались. Например, будет Пруссия сражаться на стороне России или Франции во многом зависело от того, примет ли Александр наступательную или оборонительную стратегию.

Неизбежным был и тот факт, что с появлением на горизонте перспективы войны возрастало влияние армии и прежде всего М.Б. Барклая де Толли. Военный министр вторгался в дипломатическую сферу, например, настаивая на необходимости немедленного окончания войны с Турцией. Он также подчеркивал значимость укрепления морального духа и патриотического настроя среди населения. В одном важном письме, отправленном Александру I в начале февраля 1812 г., Барклай отмечал, что помимо собственно военных приготовлений требовалось поднять мораль и дух русского народа, усилить его заинтересованность в войне, от исхода которой будут зависеть спасение и само существование России: «Осмелюсь заметить здесь, что вот уже двадцать лет у нас пытаются подавить все национальное, а великая нация, внезапно меняющая нравы и обычаи, быстро придет к упадку, если правительство не остановит этот процесс и не примет мер к ее возрождению. А может ли что-либо лучше помочь этому, чем любовь к своему государю и к своей родине, чувство гордости при мысли о том, что ты русский и душой и сердцем, а эти чувства можно воспитать лишь в том случае, если этим будет руководить правительство»[135].

М.Б. Барклай де Толли, конечно, не был этническим русским. Ведя свое происхождение из Шотландии, его семья в середине XVII в. осела в прибалтийских землях. Для большинства русских Барклай был всего лишь очередным балтийским немцем. Во время войны 1812 г. это обстоятельство навлекло на него яростные нападки и клевету со стороны многих русских. Но совет Барклая, данный Александру I в феврале 1812 г., явился дословным воспроизведением того, что на протяжении многих лет твердили патриотически настроенные лица из числа «староруссов» и «изоляционистов». Самым известными общественными деятелями в лагере «староруссов» были адмирал А.С. Шишков в Петербурге и граф Ф.В. Ростопчин в Москве. Выдающийся русский историк H. M. Карамзин и издатель патриотического журнала С.Н. Глинка находились в близких отношениях с Ф.В. Ростопчиным. Карамзин был ученым и «национальным мыслителем», не имевшим личных политических амбиций. Будучи адмиралом, А.С. Шишков не служил на флоте с 1797 г. и действовал больше как общественный деятель, чем военный офицер. Будучи добрым и щедрым человеком в своих личных отношениях с людьми, он становился подобен льву, когда отстаивал дело, которому посвятил большую часть своей жизни и которое заключалось в защите национальной чистоты русского языка и его древних славянских корней от засорения заимствованными с Запада иностранными словами и понятиями.

Граф Ф.В. Ростопчин разделял приверженность Карамзина и Шишкова делу защиты русской культуры и ценностей от иностранного влияния. Опубликованные им в период 1807–1812 гг. памфлеты были посвящены этой цели и произвели сильный эффект. Его вымышленный герой Сила Богатырев был строгим помещиком, который отстаивал традиционные русские ценности и с глубоким недоверием относился ко всему иностранному. По его мнению, французские наставники развращали русскую молодежь. В то же время российское государство искусно использовалась англичанами в своих целях, а французы обманом заставили его жертвовать русской кровью и деньгами во имя французских интересов. В отличие от Карамзина и Шишкова, Ростопчин был крайне честолюбив и являлся политиканом до мозга костей. Любимчик Павла I, он был отстранен от службы после смерти последнего. Александр питал недоверие к русским патриотам и не разделял их идей. Особенно неприятен ему был Ростопчин. Действительно, во многих отношениях граф был жестоким и неприятным человеком. Являясь патриотом, он не имел свойственного Карамзину или Глинке радушного и теплого чувства по отношению к простому русскому человеку. Напротив, по мнению Ростопчина, «черни» никогда нельзя доверять, а править ею необходимо посредством наказаний и манипуляций.

Ф.В. Ростопчин был проницательным и интересным собеседником. Он мог быть опрометчив. По слухам, он однажды заметил, что Аустерлиц был божьей карой, обрушившейся на Александра за участие в свержении собственного отца. Александр очень переживал чувство собственной неполноценности и плохо относился к озорным замечаниям на свой счет. Убийство отца и личный вклад, который он внес в катастрофу, случившуюся при Аустерлице, были самыми горькими воспоминаниями его жизни. Но Александр также являлся тонким политиком. Он знал, что ему придется полагаться даже на тех людей, которые ему не нравились, особенно в момент столь острого кризиса, каковым являлась неминуемая война с Наполеоном. Какую бы неприязнь он ни питал к Ростопчину и какое бы недоверие ни испытывал к его идеям, Александр знал, что граф был эффективным и решительным руководителем и умелым политиком. Кроме того, он являлся хорошим пропагандистом, всецело преданным самодержавию, но при этом умеющим управлять настроениями толпы, чье поведение в случае ведения войны на русской земле должно было иметь большое значение. В 1810 г. Ростопчин получил высокую должность при дворе, хотя ему и дали понять, что его слишком частое появление при дворе нежелательно. Он должен был быть готов явиться в случае необходимости[136].

Человеком, возобновившим общение между Александром и Ростопчиным, была великая княгиня Екатерина. После женитьбы супруг Екатерины в 1809 г. был назначен генерал-губернатором трех центральных российских губерний. Вместе с женой он поселился в Твери, располагавшейся близко к Москве. Салон Екатерины в Твери привлекал многих умных и честолюбивых посетителей, включая Ростопчина и Карамзина. Ее репутация «самого русского» члена императорской фамилии была хорошо известна. Именно она поручила Карамзину написать «Записку о древней и новой России», ставшую самым влиятельным и знаменитым выражением взглядов «староруссов». Влияние «Записки» не имело ничего общего с воздействием на общественное мнение. Работа предназначалась исключительно для Александра I. Учитывая тот факт, что в «Записке» содержалась острая критика правительственной политики, она не могла быть опубликована в то время и на протяжении многих десятилетий оставалась известна лишь очень узкому кругу лиц. Карамзин представил записку Екатерине в феврале 1811 г. В следующем месяце, когда Александр вместе с сестрой остановился в Твери, Екатерина вызвала Карамзина для встречи с императором с тем, чтобы тот мог зачитать Александру отрывки из своей «Записки» и обсудить свои идеи с монархом.

Карамзин резко критиковал внешнюю политику Александра I. По его мнению, Российская империя оказалась втянута в передряги, которые были не ее заботой, и часто теряла из виду собственные интересы. Изобретательные англичане всегда были готовы ухватиться за возможность переложить на другие страны тяготы застарелого противостояния Великобритании с Францией. Что касалось французов и австрийцев, то какая бы из двух империй ни обрела преобладающего положения в европейских делах, она стала бы подвергать Россию осмеянию и называть ее «азиатской страной». Отметив упомянутые выше опасения и обиды, глубоко укоренившиеся в русском сознании, Карамзин также выступил с критикой конкретных эпизодов. Зимой 1806–1807 гг. необходимо было либо в массовом порядке усиливать армию Беннигсена, либо заключать мир с Наполеоном. Подписанный в конечном итоге Тильзитский мир оказался катастрофой. Главный интерес России заключался в том, чтобы не допустить возрождения польской государственности. То, что Россия позволила создать герцогство Варшавское, было ошибкой. Чтобы этого избежать, следовало без всяких сомнений оставить Силезию Наполеону и бросить Пруссию на произвол судьбы. Союз с Францией был глобальным промахом России:

«Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы внутренно ненавидим его, ибо его боимся; он видел усердие в последней войне австрийской, более нежели сомнительное. Сия двоякость была необходимым следствием того положения, в которое мы поставили себя Тильзитским миром, и не есть новая ошибка. Легко ли исполняется обещание услуживать врагу естественному и придавать ему силы!»[137]

Пожалуй, еще более критический разбор получила внутренняя политика Александра. Император держал Екатерину в курсе своих бесед со Сперанским, и кое-что из этого дошло до Карамзина. Основным содержанием его «Записки» являлась защита самодержавия как единственно возможной формы правления, способной спасти Российскую империю от распада и гарантировать ее поступательное развитие. Для Карамзина, однако, самодержавие не означало деспотизма. Самодержец был обязан править в согласии с аристократией и поместным дворянством, как это делала Екатерина II. Государство и общество не должны быть в разладе, а государство не должно было буквально навязывать обществу свою волю. Карамзин признавал, что Павел I действительно правил деспотически, но после его свержения Александру следовало бы вернуться к принципам, лежавшим в основе правления Екатерины II. Вместо этого он допустил введение принятой на Западе бюрократической модели, которая в случае своего развития превратила бы в Россию в подобие бюрократического деспотизма Наполеона. Российская социальная иерархия заменялась посредственной бюрократией, которая не была органично связана с обществом. Более того, в случае освобождения крестьян последовала бы анархия, поскольку бюрократия была слишком слаба для того, чтобы управлять деревней[138].

Аргументы Карамзина были весьма разумны. Екатерина II правила в согласии с «политическим народом», иными словами, с элитой. В последующие десятилетия была создана бюрократическая монархия, не имевшая глубоких корней не только в обществе, но даже в среде потомственной знати. Этому фактору в гораздо более длительной перспективе предстояло сыграть существенную роль в изоляции и конечном падении имперского режима. С другой стороны, критика Карамзина в адрес Сперанского по большей части была несправедлива. Россия была печально известна своей плохо развитой системой управления. Если Россия стремилась к процветанию, ей требовалась гораздо более многочисленная и лучше профессионально подготовленная бюрократия. Общество было более не в состоянии контролировать разраставшийся бюрократический аппарат такими старыми методами как перемещение представителей знати с позиций при дворе на высшие должности в гражданской администрации. Только главенство закона и представительные институты могли способствовать достижению этой цели, и Сперанский, которого Карамзин, возможно, и не знал, как раз собирался заняться их водворением.

Однако даже если бы Карамзин знал обо всех планах Сперанского, он, вероятно, все равно оказался бы их противником. Принимая во внимание культурный уровень провинциального дворянства, он вполне обоснованно мог считать введение представительных собраний преждевременным шагом. Несомненно, он заявил бы, что было бы безумием в канун большой войны с Наполеоном погружать Россию в хаос полномасштабной конституционной реформы. В отличие от большинства противников Сперанского, Карамзин не был движим личной неприязнью или честолюбием. Тем не менее он, возможно, указал бы Александру на то, что большая часть российского дворянства считала Сперанского якобинцем, поклонником Наполеона и предателем, и что такое положение дел очень опасно накануне войны, в которой национальное единение имело решающее значение, а военные успехи в громадной степени зависели от добровольного участия знати и поместного дворянства.

На самом деле император был слишком хорошим политиком, чтобы этого не понимать. В марте 1812 г. Сперанский был уволен со службы и отправлен в ссылку. В последние недели перед войной Александр был по горло загружен работой и находился под сильным давлением. Он терпеть не мог конфронтации, как, например, та, что имела место в ходе длительной личной встречи со Сперанским, предшествовавшей отставке последнего. Император также был вне себя от донесений, согласно которым Сперанский отпускал ехидные комментарии по поводу нерешительности Александра и которые были доведены до сведения его величества через петербургские каналы передачи информации. В результате с императором случился истерический припадок, в разгар которого Александр грозился было отдать распоряжение о расстреле Сперанского. Поскольку Александр порой устраивал театральные представления, а на сей раз зрителем оказался достаточно глупый и впечатлительный немецкий профессор, можно рассматривать истерику императора как игру блестящего актера, выпускавшего пар. Действия Александра после опалы Сперанского выдают холодный рассудок политика. В какой-то мере Сперанского заменил А.С. Шишков, который в последующие месяцы был назначен на должность статс-секретаря, а в годы войны много работал над составлением громких патриотических призывов к русскому народу. В мае 1812 г. Ф.В. Ростопчин был назначен военным губернатором Москвы; его работа состояла в том, чтобы поднять и укрепить высокий моральный дух жителей города, которому отводилась роль не только основной базы в тылу российской армии, но и важного центра по поддержанию общественного энтузиазма по отношению к войне во внутренних районах Российской империи.

Что касается дипломатической подготовки к войне, Александр наводил мосты с Великобританией довольно вяло. Это отчасти отражало его желание по возможности отсрочить начало войны и не дать Наполеону законного основания для вторжения в Россию. Александр также знал, что, как только начнется война, Англия сразу же окажется в числе его союзников, поэтому приготовления были необязательны. В любом случае Великобритания могла лишь в ограниченном объеме оказать прямую поддержку в войне, которая должна была развернуться на просторах России, хотя 101 тыс. ружей, привезенных из Англии зимой 1812–1813 гг., оказались весьма полезны. С точки зрения косвенной помощи, однако, англичане делали в Испании гораздо больше, чем это когда-либо им удавалось до 1808 г. Действия А.У. Веллингтона и находившихся под его командованием войск не просто изменили представления об английской армии и ее военачальниках. В 1810 г. англичане продемонстрировали, как стратегическое отступление, применение тактики выжженной земли и сооружение полевых укреплений могут измотать и в конечном итоге уничтожить имевшую численное превосходство французскую армию. В 1812 г. крупная победа Веллингтона при Саламанке не только укрепила моральный дух противников Наполеона, но также явилась залогом того, что многотысячные войска французов оказались запертыми на Пиренейском полуострове.

Основным вопросом до 1812 г., однако, было то, каким путем пойдут Австрия и Пруссия, и здесь российской дипломатии пришлось вести непростую борьбу. Правда, Румянцев, а возможно, и Александр не способствовали успешному ведению дел в силу упорного нежелания отдавать Молдавию и Валахию. В Вене находились влиятельные лица, рассматривавшие Россию как большую угрозу по сравнению с Францией, поскольку империя Наполеона в будущем могла оказаться вполне эфемерным образованием, тогда как Россия никуда не исчезла бы. Вполне возможно, однако, было и то, что Австрия примкнула бы к лагерю Наполеона, несмотря на любые маневры России.

Франца I смущала необходимость сохранения франко-австрийской военной конвенции, направленной против России; он чувствовал себя тем более неловко, что положения этой конвенции были ранее раскрыты русскими шпионами в Париже. Однако в разговоре с российским послом, графом Штакельбергом, он упоминал, что был вынужден подписать эту конвенцию, исходя из «насущной необходимости» сохранения Австрийской империи. Франц добавлял, что та же самая необходимость заставила его принести собственную дочь в жертву Наполеону. Суть заключалась в том, что Австрия в 1810 г. приняла решение, похожее на то, что было принято Россией в Тильзите. Конфронтация с Наполеоном была слишком опасна. Еще одно поражение положило бы конец династии Габсбургов и их империи. Разворачиваясь в сторону Наполеона, Австрия обеспечивала свое существование до лучших времен. Продолжи французская империя свой век, ее судьбу разделила бы и Австрия, являвшаяся ее главным сателлитом. Если бы империя Наполеона, напротив, развалилась, тогда Австрия, восстановив силы, оказалась бы в выгодном положении, чтобы вернуть утраченные территории. Основная разница между Россией в 1809 г. и Австрией в 1812 г. заключалась в том, что Габсбурги находились в гораздо более слабом и уязвимом положении. По этой причине военная помощь, оказанная Австрией Наполеону в 1812 г., была гораздо более обстоятельной, чем та, что он получил в ходе кампании России против Австрии в 1809 г. Тем не менее обе империи втайне поддерживали дипломатические отношения на протяжении всего 1812 г., а австрийцы оставались верны данному накануне войны обещанию ограничить численность своего вспомогательного корпуса 30 тыс. солдат и двинуть свою армию против России через территорию герцогства Варшавского, сохраняя нейтральной русско-австрийскую границу в Галиции[139].

Ситуация с Пруссией была еще яснее. Король Фридрих-Вильгельм не выносил Наполеона и боялся его. При прочих равных он предпочел бы заключить союз с Россией. Но прочие равными не были. Пруссия находилась в окружении французских войск, которые могли вторгнуться на территорию страны задолго до того, как с другого берега Немана подоспеет помощь из России. По мнению прусского короля, единственный вариант, при котором Пруссия могла войти в союз с Россией, мог реализоваться лишь в том случае, если бы российская армия нанесла Наполеону неожиданный предупредительный удар, вторгшись на территорию герцогства Варшавского. Успех мог быть достигнут при поддержке Австрии и согласии поляков. С этой целью Фридрих-Вильгельм убеждал Александра поддержать восстановление независимого польского королевства под управлением польского монарха[140].

Россия вполне могла бы на это пойти, будь она разбита Наполеоном, но она вряд согласилась бы на это до начала войны. Российский император действительно обсуждал вопрос восстановления Польши со своим старым другом и главным советником по польским делам А.Е. Чарторыйским. По-видимому, если бы его попытки установить контакт с поляками встретили радушный отклик, он мог бы обдумать возможность упредительного удара с целью захвата герцогства Варшавского и получения поддержки со стороны Пруссии, однако в российских дипломатических и военных архивах не сохранилось свидетельств подготовки наступательной операции в 1810 и 1811 г. Как бы то ни было, Александр был убежден в том, что для безопасности России и в глазах ее общественного мнения существенным являлся тот факт, что, в каком бы виде ни была восстановлена Польша, ее королем должен быть российский император. В 1811–1812 гг. эта идея не была способна вызвать в сердцах поляков такой же отклик, как надежда на реставрацию Польши в ее прежних границах, которая гарантировалась всепобеждающим Наполеоном. Союз российской и польской корон был неприемлем также для Австрии[141].

К лету 1811 г. Александр сделал выбор в пользу оборонительной стратегии. Он дал об этом понять как Австрии, так и Пруссии, тем самым устранив слабые надежды на то, что одна из этих стран сможет заключить с ним союз для нападения на Наполеона. В августе 1811 г. император сообщил австрийскому министру графу Йозефу Сен-Жюльену, что хотя он и в курсе доводов в пользу наступательной стратегии, в настоящих условиях имела смысл только оборонительная стратегия. В случае нападения французов он будет отступать во внутренние районы своей империи, превращая оставленные территории в пустыню. При всех трагических последствиях, которые это будет иметь для гражданского населения, у Александра не оставалось иного выбора. Он занимался созданием эшелонов баз снабжения и новых резервных сил, в направлении которых могла отступить полевая армия. Французы вынуждены будут сражаться вдали от своих баз, находясь на еще большем расстоянии от родного дома. Александр заявлял, что только если противник будет готов в случае необходимости вести войну на протяжении десяти лет, он сможет истощить людские и материальные ресурсы России. Сен-Жюльен доложил обо всем этом в Вену, правда с тем существенным добавлением, что лично он сомневался, что у Александра хватит выдержки, и он сможет следовать намеченной стратегии в момент реального вторжения неприятеля[142].

В общении с Фридрихом-Вильгельмом Александр высказывался еще более определенно. В мае 1811 г. он писал королю: «Мы вынуждены принять стратегию, которая имеет наибольшие шансы на успех. Мне кажется, что эта стратегия должна состоять в том, чтобы осторожно избегать крупных сражений и создавать очень протяженные линии оперативной связи, способные обеспечить отступление, конечной целью которого будут являться укрепленные биваки, где особенности естественного рельефа местности и предварительные инженерные работы помогут нам укрепить силы, которые мы противопоставим мастерству противника. Это тот самый план, который принес победу Веллингтону, сумевшему измотать французскую армию, и именно ему я принял решение следовать».

Александр предлагал Фридриху-Вильгельму основывать собственные укрепленные биваки, часть которых следовало разместить на побережье, где они могли быть поддержаны с моря британским флотом. Совсем не удивительно, что подобная перспектива не прельщала Фридриха-Вильгельма, чья страна должна была быть сначала оставлена российскими войсками, а затем захвачена и разграблена французами как вражеская территория. В своем последнем письме, отправленном Александру до войны, Фридрих-Вильгельм объяснял, что не видит другой возможности кроме как поддаться давлению со стороны Наполеона и примкнуть к союзу во главе с Францией. «Оставаясь верными своей стратегии и не начиная наступления, Ваше Величество лишили меня какой-либо надежды на скорую и реальную помощь и поставили меня в положение, при котором разорение Пруссии предшествовало бы войне против России»[143].

Хотя российской дипломатии не удалось добиться успеха в отношении Австрии и Пруссии, она преуспела в достижении других ключевых целей, завершив войну с Турцией и нейтрализовав угрозу, исходившую от Швеции.

Османская империя объявила войну России в 1806 г., вслед за Аустерлицем. Момент казался удачным для отвоевания части территорий и ликвидации уступок, которые были сделаны турками России за последние сорок лет. Вместо этого русские вскоре овладели провинциями Молдавия и Валахия и сделали их окончательное присоединение главной целью России в текущей войне. Несомненно, что Н.П. Румянцев, находившийся под слишком большим впечатлением от успехов собственного отца, был особенно одержим идеей присоединения провинций и придерживался чересчур оптимистичного взгляда относительно того, как легко будет заставить турок уступить их. По мере приближения войны с Наполеоном и растущего желания большинства российских дипломатов и генералов поскорее положить конец второстепенным событиям на Балканах, упрямство Румянцева нажило ему множество врагов, но на самом деле немногое указывает на то, что Александр был готов уступить более, чем его министр иностранных дел.

Одна из причин, объяснявшая упорство турок, заключалась в том, что сначала англичане, а затем французы убеждали их противиться требованиям российской стороны. Поскольку османы прекрасно знали о том, что в ближайшем будущем между Наполеоном и Россией намечалась война, у них были все основания держаться до последнего и выжидать момент, пока русские отчаются до того, что смирятся с утратой провинций и переместят войска в северном направлении против французов.

Существовали также причины военного характера, в силу которых война затягивалась. На поле боя у турецкой армии не было шансов. В ту эпоху для того, чтобы одерживать победы, требовалось наличие пехоты, которая была обучена быстро давать ружейные залпы и перемещаться по полю боя в строевом порядке. Отряды должны были уметь перестраиваться в колонны, линии и каре в соответствии с обстановкой и делать это быстро и слаженно. Пехоте требовалась поддержка передвижной артиллерии и кавалерии, обученной совершать стремительные броски в массовом построении с тем, чтобы использовать любую нерешительность противника. Хотя все это звучит просто, среди ужасов, творившихся на поле боя, это было совсем нелегко. Чтобы достичь такого результата, армии требовалась хорошая подготовка, крепкий ветеранский и опытный старший и младший офицерский составы. Армии также требовались поддержка государства и общества, способных снабдить ее надежными офицерскими кадрами и предоставить крупные суммы, которые был необходимы для выплаты солдатского жалования, закупки оружия, продовольствия и снаряжения. Добиться всего этого удалось армиям ведущих европейских держав, равно как и англичанам в Индии. Турки же этого сделать не смогли по многим причинам, среди которых, возможно, важнейшей являлось отсутствие адекватных финансовых ресурсов.

К 1770-м гг. плохо обученные и мало дисциплинированные новобранцы Османской империи редко могли оказать реальное сопротивление русским в открытом бою.

Однако турки по-прежнему были грозны в осадных баталиях. Наполеон обнаружил это в ходе своего египетского похода. Без труда рассеяв армию мусульман на поле боя, он не смог взять крепость Акра. Основным театром военных действий для османов являлись Балканы. Расположенные здесь крепости были гораздо мощнее, чем Акра. Они имели укрепления со всех сторон, которые часто вели от дома к дому, а их защитники действовали не только умело, но и с очень большим упорством. Возможно, единственным похожим эпизодом времен наполеоновских войн была осада Сарагосы, которой французы овладели, пролив море крови и сломив упорное сопротивление. Характер местности на Балканах помогает понять, почему на данном театре военных действий преобладающей являлась осадная война. В отличие от Западной Европы, здесь было мало хороших дорог, а плотность населения невысока. Мощная крепость могла стать непреодолимой преградой на единственно возможном пути вторжения в определенный район. Османы также являлись мастерами по части опустошения прилегавших территорий, организации внезапных нападений и засад. Армии противника, намеревавшейся осадить крепость, пришлось бы столкнуться с тем, что ее колонны снабжения стали бы подвергаться постоянным набегам, а отрядам фуражиров пришлось бы рассеяться по обширной территории. В 1806–1812 гг. российская армия испытала на себе все эти трудности. Под давлением Александра I, стремившегося поскорее завершить войну, российские военачальники иногда начинали штурм крепостей, плохо подготовившись, и несли тяжелые потери. Например, при неудачной попытке штурма крепости Рущук в 1810 г. из отряда численностью 20 тыс. человек 8 тыс. было потеряно убитыми и ранеными[144].

Наконец, зимой 1811–1812 гг. М.И. Кутузов, искусный новый главнокомандующий российской армии, отрезал основные силы турок, когда те пытались провести против него маневр, и заставил их капитулировать. Тем самым он внес один из своих самых выдающихся вкладов в войну 1812 г. еще до того, как она успела начаться. Потеряв основные силы, имея пустую казну и постоянные интриги в Константинополе, султан согласился на мир, который был подписан в июне 1812 г. Мир последовал слишком поздно, и Дунайская армия не успела переместиться в северном направлении с тем, чтобы встретить войска Наполеона, однако у нее было достаточно времени, чтобы к осени достичь Белоруссии и стать серьезной угрозой для коммуникаций Наполеона и его отступавшей армии.

На другой, северной, окраине России очевидная опасность заключалась в том, что на фоне нараставшей мощи Франции Швеция начнет играть свою традиционную роль французского сателлита. Когда в августе 1810 г. маршал Жан Батист Бернадот был избран наследником шведского престола, эта опасность начала обретать реальные очертания. Шурин Жозефа Бонапарта, маршал Наполеона Бернадот на первый взгляд, казалось, должен был быть в числе надежных союзников Франции. На самом же деле у него накопилось сильное недовольство Наполеоном, и он поспешил заверить Александра I в своих мирных намерениях относительно России. Большое значение имел тот факт, что А.И. Чернышев установил тесные отношения с Бернадотом еще до возникновения вопроса о шведском престоле и получил возможность действовать в качестве доверенного посредника между ним и Александром как в Париже сразу после выборов Бернадота, так и в ходе своего специального визита в Стокгольм, который он посетил зимой 1810 г. Еще до избрания Бернадота в качестве наследного принца Швеции, Чернышев мог заверить Петербург в том, что успел близко узнать маршала, что Бернадот был настроен благосклонно по отношению к России и что он, несомненно, не принадлежал к числу обожателей Наполеона[145].

Хотя личный фактор играл свою роль, действиями Бернадота, де факто являвшегося правителем Швеции, управлял холодный расчет. Он сознавал, что, если бы он примкнул к Наполеону и помог ему разгромить Россию, для Европы и Швеции это означало бы необходимость «слепого подчинения приказам из Тюильри». Лучшей гарантией независимого положения Швеции являлась победа России, и Бернадот без всякого отчаяния оценивал шансы Александра, учитывая «необъятные ресурсы этого правителя и имеющиеся в его распоряжении средства для оказания тщательно спланированного сопротивления». Более того, даже если бы Швеции и удалось отвоевать обратно у России Финляндию, история на этом бы не закончилась. Россия по-прежнему была бы сильнее Швеции и всегда стремилась бы заполучить обратно Финляндию для усиления безопасности Петербурга. Поэтому для Швеции гораздо лучшей компенсацией в обмен на потерянную Финляндию мог бы стать захват Норвегии, которая принадлежала Дании.

Великобритания также должна была занимать важное место в размышлениях Бернадота. В случае нападения Наполеона на Россию Англия и Россия становились союзниками. Поскольку существенная часть внешней торговли Швеции находилась во власти Великобритании, участие Швеции на стороне Наполеона в войне против России могло обернуться катастрофой. Напротив, ни Лондон, ни Петербург не стали бы чрезмерно возражать против того, чтобы Швеция лишила норвежских владений верного союзника Наполеона, каковым являлся датский престол. Исходя из этих соображений, в апреле 1812 г. был заключен русско-шведский союз. Он обещал возникновение некоторых проблем в будущем, поскольку Бернадоту было обещано участие вспомогательного корпуса российской армии, задача которого состояла в разгроме датчан, а также потому, что эта задача была признана приоритетной по сравнению с высадкой объединенных русско-шведских сил в тылу Наполеона в Германии. Однако весной 1812 г. предметом основных забот русских было отсутствие необходимости оборонять Финляндию или Петербург от шведского вторжения[146].

С какой точки зрения ни взглянуть на годы, отделявшие Тильзит от вторжения Наполеона в Россию, неизменно напрашивается вывод о том, что крах русско-французского союза и приближение войны не были чем-то удивительным. Наполеон намеревался создать империю на территории Европы или по крайней мере добиться такого преобладания, которое отказывало в праве на существование независимым великим державам, не подчинившимся французским порядкам. В то время Российская империя была слишком могущественной, а ее правящее сословие слишком гордым, чтобы без упорной борьбы принять господство Франции. Результатом этого стала война 1812 года.

В какой-то мере главная трудность в понимании событий тех лет заключалась в том, что Наполеон «шел к империи ощупью». Другими словами, он не всегда правильно расставлял приоритеты и соотносил конечные цели с используемыми средствами, нередко прибегая к тактике запугивания и устрашения, вредившей его собственным планам. По знаменитому выражению американского историка Пола Шредера, Наполеон никогда не видел слабого места, если только специально к этому не стремился. Кроме того, его взгляды на экономику часто были незрелыми, а понимание военно-морских вопросов ограниченным. Хотя такой взгляд и справедлив, но все же только отчасти[147].

Империя Наполеона прежде всего являлась результатом резкого роста могущества Франции в годы революции 1789 г. Этот рост явился для всех неожиданностью. Кроме того, французская экспансия была движима как стремлением к военным трофеям, распространенным в рядах армии, так и желанием французского правительства переложить расходы по содержанию этой армии на плечи других государств. Большую роль играла и личность Наполеона. Однако стратегию Франции следует оценивать в контексте политики других великих держав, учитывая прежде всего ее многовековую борьбу с Великобританией. После 1793 г. превосходство Англии на море более или менее ограничило французский империализм пределами европейского континента. Огромные территориальные приобретения вне Европы, сделанные англичанами после 1793 г., не говоря уже об их растущей экономической мощи, означали, что до тех пор, пока Наполеон не придаст некую форму Французской империи внутри Европы, борьба с Великобританией будет проиграна. Справедливо и то, что Наполеон мешал самому себе тем, что никогда не разрабатывал целостного и реалистического плана создания и сохранения такой империи. С другой стороны, век Наполеона был столь недолог, что это вовсе не удивительно[148].

Главные соперники Наполеона — Британская и Российская империи — не были миролюбивыми демократиями, заботящимися о том, чтобы сидеть дома и заниматься своим садом. Они представляли собой склонные к экспансии и грабежу державы. Многое из той критики, которая раздавалась в адрес Наполеона, могло быть отнесено, например, на счет британской экспансии в Индии, осуществлявшейся в то самое время. Это касалось, например, вывоза индийских богатств в Великобританию, который производился наместниками английской короны на субконтиненте, и того влияния на отрасли индийской обрабатывающей промышленности, которое было вызвано включением их в экономическую систему Британской империи на условиях, продиктованных Лондоном. Наряду с этим в 1793–1815 гг. основным двигателем английской территориальной экспансии в Индии служило наличие превосходной, но очень дорогостоящей армии европейского образца, которой требовалось завоевывать новые земли для того, чтобы оправдывать свое существование и покрывать расходы, шедшие на ее содержание, и которая буквально питалась грабежом. Особенно при Ричарде Уэлсли английская территориальная экспансия велась с одержимостью, достойной Наполеона, и отчасти оправдывалась ссылкой на необходимость сохранения позиций Англии в Индии перед лицом французской угрозы[149].

Суть заключалась в том, что создать империю внутри Европы было гораздо сложнее, чем за морем. Одной из причин этого являлась идеология. В Европе Французская революция возвеличила принципы главенства нации и народного суверенитета, которые в общем-то являлись антитезисом империи. Опыт наполеоновских войн — в области экономики, равно как и военного дела — не дал ничего для того, чтобы оправдать идею империи внутри Европы в глазах европейцев. В то же время общественное мнение в Европе в целом более, чем ранее склонялось в пользу идеи цивилизаторской миссии Европы и присущего ей культурного превосходства над всем остальным миром. Французы, имея на то некоторые основания, видели себя в качестве авангарда европейской цивилизации и особенно малоцивилизованными считали восточные окраины европейского континента. Но даже они едва ли применяли к европейцам тот подход, которого придерживался один из высокопоставленных сановников Великобритании и который акцентировал внимание на «извращенности и порочности коренных обитателей Индии в целом». Хотя если бы они это и сделали, немногие европейцы им бы поверили[150].

На тот момент более значимым был тот факт, что англичане в Индии выступали в качестве наследников моголов. Империя едва ли была новостью в Индии, а режимы, свергнутые англичанами, в большинстве случаев не были древними и не успели пустить глубокие корни. Несмотря на утверждения, высказанные задним числом мифотворцами националистического толка, Наполеону в Европе обычно не приходилось сталкиваться с нациями в полном современном значении этого слова. Однако многие режимы, с которыми он имел дело, были глубоко укоренены в обществах, находившихся под их управлением. Правителя с подданными связывали история и древние мифы, общая религиозная принадлежность и местная высокая культура[151].

Но важнее всего было то, что в Европе сложилась иная геополитическая ситуация. Замечания генерала Л.Л. Беннигсена вскрывают суть геополитической неуязвимости Великобритании в Индии. Перед претендентом на роль общеевропейского императора стояла куда более трудная задача. Любая попытка установить господство на континенте навлекла бы на голову того, кто рискнул ее предпринять, афронт коалиции великих держав, общий интерес участников которой заключался в сохранении независимости каждого из них, и на вооружении которой стояли военные машины, чьи механизмы были отточены многовековыми баталиями с использованием самых передовых технологий и форм организации. Если бы даже, как это было в случае с Наполеоном, предполагаемый император сумел завоевать внутренние районы Европы, ему по-прежнему противостояли бы два полюса силы в лице Англии и России. Его положение усугублялось бы тем, что покорение периферии требовало от захватчика одновременной мобилизации двух типов силы. Применительно к Великобритании это означало мобилизацию военно-морских сил, в случае же с Россией речь шла о задействовании военно-логистического ресурса, которого хватило бы для проникновения в пределы России и успешного движения до Урала. Этот вызов, с которым в XX столетии столкнутся немцы, был настоящим испытанием.

Все империи в процессе своего становления проходят через три стадии, хотя нередко одна стадия накладывается на другую. Сначала следуют территориальные завоевания и устранение внешней угрозы. Как правило, это вопрос военной мощи, дипломатического искусства и особенностей геополитической ситуации. Однако для выживания империи требуются институты: в противном случае после смерти основателя и исчезновения его харизмы его детище распадается на составные элементы. Создание этих институтов представляет собой второй этап в становлении империи и часто является более трудным по сравнению с первым, особенно в тех случаях, когда масштабные завоевания были совершены за короткий промежуток времени. Третий этап предполагает укрепление лояльности и идентичности среди покоренных народов, а в более ранние периоды истории — прежде всего среди национальных элит[152].

Наполеон добился значительного прогресса на первой стадии имперского строительства, несколько продвинулся по части создания имперских институтов, но все еще был очень далек от легитимации своей власти. Оправданием ему может служить тот факт, что перед ним стояла задача, способная кого угодно привести в уныние. Тысячелетие спустя после смерти Карла Великого слишком поздно было грезить о воссоздании империи в Европе. По прошествии трехсот лет после издания Библии на разговорном языке навязывание французского в качестве панъевропейского имперского языка было немыслимо. Имперский проект, подкрепленный универсалистской, тоталитарной идеологией, возможно, и мог привести к возникновению империи в Европе на какое-то время. Но Наполеон ни в коей мере не являлся тоталитарным правителем, равно как и его империя лишь в малой степени управлялась при помощи идеологии. Напротив, он обуздал французскую революцию и сделал все от него зависящее для того, чтобы изгнать идеологию из политической жизни Франции. Даже искоренение местных элит в покоренных частях Европы шло помимо желания Наполеона или его власти. В 1812 г. его империя все еще сильно зависела от его личной харизмы[153].

Многие европейские государственные деятели понимали это и действовали соответственно. Накануне своего отъезда на американский континент граф Ф.П. Пален, первый посол России в США, писал: «Несмотря на триумфы Франции и ее нынешнее преобладание, не пройдет и полвека, как у нее останется лишь тщеславное сознание того, что она потрясала Европу и угнетала ее, но не извлекала из этого никакой реальной выгоды, ибо истощение ее людских и денежных ресурсов скажется сразу же, как только она будет не в состоянии получать контрибуцию с соседей. Колоссальное влияние, приобретенное этой нацией, зависит лишь от одного человека; его выдающиеся таланты, удивительная активность, неудержимая натура никогда не позволят ему поставить предел своему честолюбию, поэтому умрет ли он сегодня или через тридцать лет, все равно он оставит дела в таком же неустойчивом положении, в каком они находятся сейчас». В то же время, добавлял Пален, по мере продолжения новой Тридцатилетней войны в Европе, сила Америки несказанно возрастет. Среди европейских держав только Великобритания окажется в состоянии извлечь из этого выгоду[154].

Вывод, который можно сделать из этого замечания, состоит в том, что в исторической перспективе великие победы и сокрушительные поражения эпохи Наполеона найдут отражение в общеизвестных сюжетах, полных шума и ярости и рассказанных (как хочется надеяться) не идиотом, но и не сообщающих много нового. Это отчасти справедливо. Различные стороны наполеоновской легенды были скорее захватывающим зрелищем, чем имели важное значение. Тем не менее было бы неправильно не уделять должного внимания страхам и усилиям государственных деятелей в Европе тех лет.

Как и всем политическим лидерам, российским правителям приходилось противостоять современным им реалиям. Они не могли жить надеждами на отдаленное будущее. Они вполне могли разделять долгосрочные прогнозы Ф.П. Палена и верить в то, что если бы им удалось выиграть время и отсрочить столкновение с Наполеоном, то оно могло их вовсе миновать. Французский император мог умереть или утратить свой пыл. В конце концов именно это является разумным объяснением того усердия, с которым шпионы К.В. Нессельроде докладывали своему патрону, хорошо ли Наполеон питался по утрам. Пока, однако, в дело не вмешивалась удача, лицам, стоявшим у кормила власти в России, с середины 1810 г. приходилось смотреть в лицо реальности, в которой Наполеон готовился к вторжению в их империю. Нет сомнения в том, что если бы они уступили его требованиям, на какое-то время войны удалось бы избежать. Однако примкнуть к континентальной блокаде в том виде, в каком она существовала на тот момент, означало подорвать финансовые и экономические позиции России как независимой державы. А это по определению открывало Наполеону возможность создания мощного и подвластного ему польского государства, которое отгородило бы Россию от Европы.

Вероятно, шансы Наполеона на создание империи в Европе, способной просуществовать длительное время, были невелики, однако в 1812 г. это было далеко не так очевидно. Его режим действительно был способен пустить глубокие корни к востоку от Рейна и в северной Италии. В его власти также было претворить в жизнь стратегию, представленную в 1810 г. в записке Шампаньи, которая была добыта для Александра I усилиями русской разведки. В 1812 г. имелись все основания опасаться, что Наполеон нанесет поражение российской армии и навяжет Александру I свои условия мира. Это привело бы к созданию мощного польского королевства, зависимого от Франции и имевшего собственные интересы на Украине и в Белоруссии. Австрия легко могла бы стать верным союзником Наполеона после 1812 г., как она стала главным помощником Пруссии после 1866 г. Вынашивая честолюбивые замыслы в отношении Балкан и против России, Австрия была бы полезным помощником французской империи по части противодействия любым угрозам, исходящим с востока. На территории Германии Наполеон мог одним росчерком пера положить конец существованию Пруссии и компенсировать саксонскому королю потерю его в значительной мере теоретической власти над Польшей. Тем временем сочетание французской мощи и местного вассалитета держали бы Рейнский союз под контролем Парижа на протяжении жизни по меньшей мере одного поколения. Россия постоянно находилась бы под угрозой и во власти Европы, основанной на указанных выше началах. Помимо всего прочего последствиями поражения вполне вероятно могли бы стать обременительная контрибуция и прочие жертвы, которых мог потребовать от России одержавший победу Наполеон для продолжения войны против англичан. В 1812 г. российскому государству было за что бороться[155].