ВЕСЕННЯЯ КАМПАНИЯ 1813 г.
Александр I прибыл в Вильно 22 декабря 1812 г. На этот раз его свита, менее многочисленная, не была толпой скучавших и пререкавшихся придворных, которые сильно досаждали императору в первые недели кампании 1812 г. Трем людям, которых он взял с собой Вильно, суждено было стать его ближайшими помощниками до конца войны. Князь П.М. Волконский являлся правой рукой императора по части военных операций; А.А. Аракчеев по-прежнему заведовал всеми делами, касавшимися мобилизации тыла, организации ополчения и пополнения полевой армии подкреплениями. К.В. Нессельроде был главным дипломатическим советником Александра. В действительности, хотя и не от своего имени, Нессельроде действовал лишь в качестве заместителя министра иностранных дел. Истинным министром иностранных дел был сам Александр. Император часто вмешивался в военные вопросы, но ему не хватало уверенности, чтобы взять в свои руки командование или сыграть ведущую роль в военных операциях. Что же касалось дипломатии, то здесь вся ответственность ложилась на Александра, и в 1813 г. он в целом действовал чрезвычайно умело и эффективно.
Хотя формально министром иностранных дел оставался Н.П. Румянцев, он был полностью отстранен от ведения внешней политики. По заявлению Александра, он оставил Румянцева в Петербурге для того, чтобы тот поберег свое здоровье. Действительно, Румянцев перенес легкий удар во время своего пребывания на театре военных действий вместе с Александром в 1812 г. Для императора это стало удобным предлогом, чтобы избавиться от своего министра иностранных дел в 1813 г. Последнее, чего желал император, так это, чтобы министром иностранных дел был «старорусс», которому не доверяли все тогдашние союзники России и который, правда, с оглядкой на императора, критиковал его политику. По мнению Румянцева, поход Александра против Наполеона был ошибкой. Как он говорил Джону Куинси Адамсу, Наполеон был отнюдь не единственной внешнеполитической проблемой России. Сосредоточив все внимание исключительно на разгроме Наполеона, Александр низводил политику России до уровня Османской империи и Персии и даже позволял принести в жертву исторические интересы России для того, чтобы задобрить австрийцев и англичан. Временами Румянцев в полуприкрытой форме даже журил Александра за то, что тот забыл о пробуждавшем чувство гордости наследии своих предков.
Министр иностранных дел также опасался воцарения анархии как следствия усилий, направленных на поднятие массового народного восстания против Наполеона, особенно в Германии. По словам Румянцева, это было, «по сути, возвращением к якобинству. Наполеона можно считать этаким Дон Кихотом монархии. Он, конечно, сверг многих монархов, но он не имеет ничего против монархии. Делая его единственным объектом нападок и подстрекая толпу отзываться о нем пренебрежительно, мы закладываем основу для многочисленных и крупных беспорядков в будущем». Александр мог себе позволить игнорировать Румянцева, находившегося далеко и не у дел, хотя, когда Меттерних два месяца спустя высказал те же самые мысли, российскому императору пришлось уделить этому вопросу гораздо больше внимания[491].
В Вильно Александра приветствовали салютом, а сам город был заранее украшен. На следующий день после прибытия император праздновал свой день рождения, и Кутузов давал большой бал в его честь. В бальном зале захваченные французские знамена были брошены к ногам императора. Затем последовали дальнейшие празднования и парады. Цены на предметы роскоши в Вильно были непомерны. Даже поручик Чичерин, гвардейский офицер аристократического происхождения, не мог позволить себе пошив нового обмундирования с должным золотым галуном. Яркий блеск и поздравления не могли скрыть даже от глаз императора картину ужасных страданий, царивших тогда в Вильно. На улицах города и в предместьях лежало 40 тыс. замерзших тел в ожидании весенней оттепели, когда их можно будет сжечь или придать земле. По улицам слонялись внушавшие страх фигуры людей, изголодавших и мучимых тифом, падавших без сил и умиравших на порогах домов жителей Вильно. Для перевозки трупов использовалась гвардейская артиллерия, затем кучи таких же мерзлых тел вывозили за пределы города. Каждый третий солдат, принимавший в этом участие, заражался тифом. Самые страшные картины открывались взору в госпиталях. К чести Александра стоит сказать, что он посещал французские госпитали, однако перегруженные сверх всякой меры русские санитарные части мало чем могли помочь раненым. Император вспоминал одно из своих посещений, которое проходило в вечернее время: «Одна единственная лампа горела в комнате с высоким потолком, в которой во всю высоту стен были свалены кучи трупов. Ужас мой был неописуем, когда посреди этих неподвижных тел, я вдруг увидел признаки жизни»[492].
На первый взгляд между благодарным императором и его преданным главнокомандующим царила полная гармония. Александр наградил Кутузова орденом св. Георгия 1-го класса — самой редкой и наиболее почетной военной наградой, которую можно было получить от российского императора. Однако на самом деле Александр был недоволен тем, как Кутузов преследовал Наполеона, и собирался усилить свой личный контроль над ведением военных операций. П.П. Коновницын, дежурный генерал армии ушел в длительный отпуск по болезни. Вместо него Александр назначил П.М. Волконского. Кутузов продолжал осуществлять командование и играть ведущую роль в области стратегического планирования, но уже под пристальным наблюдением императора и его наиболее доверенного помощника. С точки зрения эффективности управления приход Волконского был очень полезен. Кутузов и Коновницын были ленивыми и малоэффективными управленцами. Ключевые документы лежали нерассмотренными и неподписанными по нескольку дней. С.И. Маевский, сотрудник в Главной квартире Кутузова отмечал:
«…мне казалось, фельдмаршал этим выбором крайне был недоволен, потому что живой свидетель царя мог ему передавать живую картину фельдмаршала; притом с нами он работал, когда хотел, а с Волконским работал, хотя и поневоле, но без отказа. К тому, Волконский необыкновенно деятелен и утомлял старика многочисленным выслушиванием дел. Это правда, что дела наши летели на парусах. Да и не мудрено: Волконский в один день решал то, что до него накоплялось месяцами»[493].
Кутузов был непреклонен относительно того, что его истощенные войска должны отдохнуть перед тем, как начинать новую кампанию за пределами России. Императору очень не хотелось принимать во внимание этот совет. На его взгляд, нельзя было терять ни секунды в столь решающий момент, когда Наполеон максимально ослаблен, в Европе поднималось восстание против его империи, а авторитет России был несказанно велик. Армия должна была устремиться в Германию для того, чтобы установить контроль над как можно большей частью ее территории и привлечь Пруссию и Австрию на сторону России. Незадолго до своего отбытия из Петербурга Александр сказал одной из фрейлин своей супруги, что истинный и продолжительный мир мог быть подписан только в Париже. Прибыв в Вильно, он заявил собравшимся там генералам, что их победы освободят не только Россию, но и Европу[494].
Кутузов относился к подобной перспективе без энтузиазма. Усталый, пожилой полководец чувствовал, что он выполнил свой долг по освобождению отечества. Освобождение Европы не являлось заботой России. Не один Кутузов думал подобным образом. Невозможно сказать, сколь многие офицеры придерживались того же мнения: опросы в армии не проводились и, по крайней мере на первый взгляд, слово императора было законом. Однако, особенно к концу весенней кампании, когда усталость продолжала нарастать, а удача отвернулась от союзников, иностранные наблюдатели стали отмечать недостаток энтузиазма относительно продолжения войны в Главной квартире и среди многих русских генералов. Эта тенденция была менее очевидна на уровне полка, где офицеров и солдат сплачивали дисциплина, отвага и взаимная преданность. Как только летнее перемирие дало армии возможность отдохнуть, а удача осенью вновь повернулась лицом к союзникам, сообщения о пораженческих настроениях и усталости среди генералов стали появляться гораздо реже. Однако сам дух кампании 1813 г. в восприятии русских офицеров довольно сильно отличался того, что они испытывали, защищая свое отечество в 1812 г.[495]
В какой-то мере теперь эта кампания, подобно многим, имевшим место в прошлом, велась ради достижения личной славы, ради чести и продвижения по службе. Нахождение императора в армии означало, что награды сыпались на отличившихся офицеров, и это являлось сильным стимулом в обществе, где столь много значили чин, награды и расположение императора. При чтении воспоминаний офицеров о 1813 и 1814 г., порой также складывается впечатление, что они были своего рода «военными туристами», которые проходили по экзотическим землям иностранных держав, попадая на этом пути в приключения и получая новые впечатления. Соблазнение польских, затем немецких и наконец французских женщин для некоторых офицеров, особенно из числа молодых и знатных гвардейцев, было приятной составляющей этого туристического маршрута. Это представлялось своего рода свидетельством мужественности, тактических навыков и всепобеждающего духа русских офицеров, столь же важным, что и умение разгромить в бою Наполеона[496].
Адмирал А.С. Шишков был слишком стар и слишком целомудрен для подобных приключений. К тому же он был закоренелым изоляционистом. Вскоре после возвращения в Вильно с Александром, он спросил Кутузова, почему Россия вела наступление в Европе. Оба сошлись на том, что после потрясения, испытанного Наполеоном в 1812 г., едва ли он стал бы вновь нападать на Россию, а «сидя в Париже, что плохого мог он нам сделать»? Когда Шишков спросил Кутузова, почему он не воспользовался всем своим тогдашним авторитетом, чтобы внушить этот взгляд Александру, Кутузов ответил, что он это сделал, но, во-первых, император смотрит на вещи под иным углом зрения, обоснованность которого он не мог всецело отвергать, и что, во-вторых, когда император не мог опровергнуть доводы фельдмаршала, Александр обнимал и целовал Кутузова, который в такие минуты начинал плакать и соглашался с императором. Сам Шишков полагал, что России в крайнем случае следует действовать так, как в 1798–1799 гг. Павел I, когда выслал на помощь австрийцам вспомогательный корпус, но основные усилия по освобождению Европы оставил на долю самих немцев, которых поддержало английское казначейство. Впоследствии Кутузов подхватит эту идею и будет подталкивать Карла фон Толя к тому, чтобы тот представил в конце января 1813 г. план, согласно которому основные тяготы войны должны были быть переложены на австрийцев, англичан и пруссаков, тогда как Россия по той причине, что ее губернии находятся на очень большом отдалении, перестанет играть ведущую роль в военных операциях и станет помощницей Европы, которая обратит все свои силы против «французской тирании»[497].
Александр отвергал аргументы Шишкова и Толя в пользу ограниченного участия России и правильно делал: весной 1813 г. только полномасштабное участие России в войне на территории Германии могло побудить Пруссию и Австрию примкнуть к ней и дало бы им реальную надежду на победу в том случае, если бы они это сделали. Император также справедливо сомневался в правильности взглядов Шишкова и Кутузова, считавших, что Наполеон более не представляет серьезной угрозы для безопасности России. Учитывая особенности личности Наполеона и его послужной список, было бы излишне оптимистично воображать, будто бы он готов так просто смириться с сокрушительным поражением, нанесенным ему русскими, и не стал бы искать возможности реванша. Даже оставляя в стороне соображения личного плана, нельзя не признать, что Наполеон верил в то, что легитимность основанной им династии требует военных побед и славы. Кроме того, поскольку Франция по-прежнему находилась в состоянии войны с Великобританией, соответствующей была и геополитическая логика, подтолкнувшая Наполеона к нападению на Россию в 1812 г. Избавление от последней независимой великой державы на Европейском континенте и усиление владычества Франции в Европе при том, что сам Наполеон все еще был деятельным и способным повести за собой лидером, по-прежнему являлось надежной стратегией. По-видимому, приобретенный Наполеоном в 1812 г. опыт мог убедить его, что Россию нужно оставить в покое. Более вероятно, что он мог научить Наполеона тому, что следовало лучше продумывать свои действия, в полной мере используя польский фактор, а также политическую и финансовую слабость России. Разумеется, все предположения относительно того, что Наполеон мог сделать в будущем, были неточны. Не подлежало сомнению лишь то, что его империя была гораздо сильнее России. В мирное время у последней не было возможности в течение длительного времени поддерживать военные расходы на том уровне, которого требовала необходимость защиты от возможной атаки Наполеона. В том числе по этой причине имело смысл покончить с исходившей от Наполеона угрозой, пока он был ослаблен, а ресурсы России мобилизованы, и пока велика была вероятность привлечь на свою сторону Австрию и Пруссию.
Наилучшим образом политика Александра того времени отражена в меморандуме, поданном ему в феврале 1813 г. Карлом Нессельроде, главным дипломатическим советником императора. Следуя требованиям такта, меморандум начинался с повторения слов самого императора, ранее обращенных к автору данного документа. Александр заявлял о том, что его важнейшей задачей является утверждение длительного мира в Европе, который был бы устойчив к воздействию власти Наполеона и его честолюбивых замыслов:
«Самым верным способом достичь этой цели было бы, без сомнения, вернуть Францию к ее естественным границам таким образом, чтобы все, что не расположено между Рейном, Шельдой, Пиренеями и Альпами, перестало не только входить в состав Французской империи, но и быть от нее в зависимости. Это, конечно, максимум того, что мы могли бы желать. Но эти наши желания нельзя осуществить без содействия Австрии и Пруссии».
По признанию Нессельроде, не только участие Пруссии было еще под вопросом, но существовала даже вероятность того, что Австрия останется союзником Наполеона. Если бы Пруссия присоединилась к России, а Австрия заняла враждебную позицию, самое большее, чего смогли бы достичь союзники, так это удержать линию обороны вдоль Эльбы и сделать ее постоянной границей Пруссии. Нессельроде был уверен, что Пруссия вскоре станет союзником России, но даже если бы этого и не произошло, у России были все основания поспешить оккупировать Варшавское герцогство, которое являлось существенным элементом безопасности Российской империи, а также, несомненно, могло быть использовано в качестве разменной фигуры в ходе будущих мирных переговоров[498].
Меморандум Нессельроде являлся иллюстрацией того, сколь сильно изменилась природа войны, которую собиралась вести Россия. С началом кампании 1812 г. дипломатия до конца года оставалась на вторых ролях. Напротив, в весеннюю кампанию 1813 г. Россия не могла достичь поставленных целей одними военными средствами. Чтобы добиться успеха, ей требовалась помощь Австрии и Пруссии, а этого, в свою очередь, можно было достичь только лишь за счет комбинации дипломатических и военных мероприятий. Как это вообще было свойственно Нессельроде, тон подготовленного им меморандума был спокойным и трезвым. В нем не содержалось, например, упоминаний о преследовании Наполеона до самого Парижа или свержении его режима. Эти цели показались бы совершенно недостижимыми в феврале 1813 г. и отпугнули даже Пруссию, не говоря уже об Австрии.
Столь же реалистичными были представления Нессельроде о соотношении сил. Некоторые советники Александра грезили о том, что им удастся поднять европейское — в частности, на территории Германии — восстание против наполеоновской тирании. Во главе этого течения стоял барон Генрих фон Штейн, бывший глава прусского правительства, присоединившийся к свите Александра в 1812 г. Напротив, в меморандуме Нессельроде ничего не говорилось о народных восстаниях или общественном мнении. Для него имели значение лишь государства и правительства. В целом события 1813–1814 гг. подтвердили его правоту. Как бы ни было настроено против Наполеона общественное мнение Рейнской конфедерации, ее правители относились к нему лояльно, а большая часть их солдат практически до самого конца верой и правдой сражались на его стороне. В 1813 г. Наполеон потерпел поражение не от повстанцев или националистических движений; это произошло потому, что впервые Россия, Пруссия и Австрия сражались заодно и потому, что, в отличие от событий 1805 и 1806 г., к началу кампании русские армии уже находились в Центральной Европе.
Однако Нессельроде утверждал, что только государства и правительства имеют реальный вес в международных делах — отчасти потому, что он твердо верил в то, что это должно было быть именно так. Подобно Меттерниху, которым он восхищался, Нессельроде жаждал стабильности и порядка среди нескончаемых перипетий времен Французской революции и правления Наполеона. Оба государственных деятеля опасались, что любая форма политического устройства, организованная «снизу вверх», независимо от того, возглавляли ли ее демагоги-якобинцы или патриотически настроенные прусские генералы, ввергнет Европу в пучину нового хаоса. Однако по иронии судьбы зимой 1812–1813 гг. именно прусским генералам, действовавшим без санкции короля, суждено было запустить процесс, завершившийся заключением русско-прусского союза против Наполеона, что стало первой крупной дипломатической победой Нессельроде и Александра в 1813 г.
Генерал-лейтенант Ганс Давид фон Йорк, командовавший прусским корпусом на левом фланге наполеоновской армии, был очень непростой личностью даже в сравнении с высшим генералитетом русской армии той эпохи. Высокомерный, вспыльчивый и чрезмерно придирчивый, в качестве подчиненного он был настоящим кошмаром. Другой командир прусского корпуса на востоке, генерал-лейтенант Фридрих Вильгельм фон Бюлов, рассказывал русским, что на самом деле действия Йорка в большей мере определялись не патриотизмом, а личной неприязнью по отношению к его французскому командиру, маршалу Макдональду[499].
Это было несправедливо, поскольку нет оснований сомневаться в том, что Йорк внес весомый вклад в восстановление независимости, чувства национальной гордости и статуса Пруссии. В ноябре и декабре 1812 г. генерал-губернатор Риги маркиз Филипп Паулуччи попытался привлечь Йорка на сторону русских, сыграв на этих струнах. Тот факт, что Йорк ответил на письмо Паулуччи, укрепило надежды последнего. Первоначально он относил осторожность прусского генерала на счет необходимости получить соответствующие распоряжения от короля. К концу декабря, однако, у Паулуччи возникли опасения, что Йорк просто тянул время. В результате краха Великой армии в изоляции оказались силы Наполеона в южной Латвии. Приказ об отступлении они получили очень поздно. Паулуччи начал опасаться, что Йорк всего лишь дурачил русских для того, чтобы сразу отвести все свои корпуса обратно в Пруссию. 22 декабря в корреспонденции, отправленной от Паулуччи к Йорку, была и записка, содержащая в себе угрозы[500].
Однако угрозы русских обрели реальные очертания только тогда, когда авангард корпуса Витгенштейна под командованием генерал-майора Иоганна фон Дибича отрезал линию отступления Йорка близ Колтынян. Даже тогда Йорк мог бы пробиться сквозь слабый отряд Дибича, если бы пожелал этого. Мысль о том, что пролитие прусской и русской крови будет воспринято как заслуга угасавших сил наполеоновской армии, должна была сдерживать Йорка. Важнее было то, что присутствие Дибича давало Йорку необходимый предлог для того, чтобы выставить дело так, будто бы он действовал под давлением обстоятельств. Он приступил к обсуждению условий с Дибичем, взяв за основу предложение Паулуччи по нейтрализации прусского корпуса. Несомненно, успешному ходу переговоров способствовало то, что сам Дибич был немцем и сыном бывшего прусского офицера.
30 декабря 1812 г. Йорк и Дибич подписали так называемую Таурогенскую конвенцию. Прусский корпус был объявлен нейтральным и более не препятствовал проведению операций русской армии. Если бы король Пруссии расторг это соглашение, прусские войска могли отступить за французские линии, но не имели права обращать свое оружие против русских в течение двух месяцев[501]. С военной точки зрения, результатом подписания конвенции стало то, что Восточная Пруссия и все прочие прусские земли к востоку от Вислы сразу же оказались под контролем русских. Численность солдат, фактически оставшихся в рядах корпуса Йорка к декабрю 1812 г., едва достигала 20 тыс. человек, однако огромные потери, понесенные основными силами французской и русской армий, означали, что количество боеспособных войск могло существенно измениться зимой 1812–1813 гг. Если бы корпус Йорка остался бы вместе с Макдональдом и препятствовал наступлению русских, истощенному и несущему чрезмерные тяготы корпусу Витгенштейна было трудно силой пробиться через позиции противника и оказаться в Восточной Пруссии. Однако, как только Мюрат узнал об измене Йорка, он спешным порядком отступил за Вислу, оставив крепость-порт Данциг с сильным гарнизоном внутри в качестве последнего аванпоста Франции на землях Восточной Пруссии[502].
К мобилизации всех ресурсов Восточной Пруссии на военные нужды приступили немедленно. Русский генерал-губернатор задел бы чувства очень многих — как это в поистине грубой форме проделал Паулуччи в занятом русскими Мемеле, — если бы освободил местных должностных лиц от клятвы, данной ими своему королю, и завел разговор о возможном присоединении к России[503]. Впоследствии Александр назначил на эту должность барона фон Штейна, с июня 1812 г. бывшего главным советником императора по вопросам, связанным с германскими землями. Русским нужно было мобилизовать ресурсы Восточной Пруссии немедленно, но им также приходилось следить за тем, чтобы не отпугнуть пруссаков беспорядочными реквизициями и не создать у них впечатления, что Россия стремится присоединить эти территории. Когда русская армия начала переходить через прусскую границу, Кутузов выпустил прокламацию, гласившую, что единственной целью, которую преследовал Александр, ведя наступление за пределами России, было несение «мира и независимости» для всех европейских государств, которые он приглашал присоединиться к нему в деле освободительной борьбы. Он добавлял: «Приглашение сие обращается преимущественно к Пруссии. Государь император намерен прекратить несчастья, ее обременяющие, подать королю знаки дружбы, которую к нему сохраняет, и возвратить монархии Фридриха блеск и ее пространство»[504].
Снабжение наступавшей русской армии продовольствием не представляло слишком больших трудностей, поскольку численность ее была не так уж велика, ей не было нужды собираться в одном месте для битвы, а местное население и власти в Восточной Пруссии ненавидели французов еще больше, чем это имело место в других частях Пруссии, и приветствовали русских как освободителей[505]. Кутузов требовал от своих войск безупречного поведения по отношению к гражданскому населению и, несмотря на сильную усталость, русские солдаты охотно откликнулись на этот призыв и соблюдали дисциплину[506].
С политической точки зрения, гораздо большей деликатности требовало решение о созыве провинциальных сословий без согласия короля и призыв 33 тыс. человек в ряды армии и ополчения. К счастью, пока этот вопрос еще только обсуждался, Штейн получил зашифрованное послание от прусского канцлера князя Карла Августа фон Гарденберга, которое удалось провезти через расположение французской армии. В нем сообщалось о поддержке Фридриха Вильгельма III и говорилось, что союзный договор с Россией вскоре будет подписан. Это явилось ключевым достижением. Несмотря на весь энтузиазм, проявленный различными сословиями Восточной Пруссии, все население провинции насчитывало менее миллиона человек. Рассчитывать на победу над Наполеоном можно было только при условии мобилизации всех ресурсов королевства. А сделать это мог только Фридрих Вильгельм[507].
Король получил известия о заключении Таурогенской конвенции 2 января 1813 г., когда совершал свою обычную послеобеденную прогулку в своем саду в Потсдаме. Фридрих Вильгельм III терпеть не мог Наполеона и опасался, что французский император планирует раздел Пруссии. Он симпатизировал Александру, восхищался им и испытывал гораздо меньше недоверия по отношению к честолюбивым замыслам России, чем Наполеона. С другой стороны, Фридрих Вильгельм был большим пессимистом. Как сказал о нем Штейн, «ему не хватает уверенности в себе и своем народе. Он полагает, что Россия тащит его в пропасть». Кроме того, король просто ненавидел принимать решения. По натуре он был склонен спрашивать совета и проявлять нерешительность. Так, ему сильно не нравилась перспектива новых войн. Отчасти это было следствием достойного уважения беспокойства о своем народе, но также являлось отражением его собственного опыта сокрушительного поражения и последовавшего затем разочарования, которые постигли его в 1792–1794 и 1806–1807 гг.[508]
Справедливости ради следует сказать, что в январе 1813 г. у короля Пруссии были все основания нервничать и уходить от прямого ответа. Когда до него дошли вести о Таурогенской конвенции, русские армии все еще находились на удалении сотен километров — в Польше и Литве. Французские гарнизоны, напротив, были разбросаны по территории Пруссии, включая крупный гарнизон, располагавшийся в Берлине. Это означало, что первой реакцией Фридриха Вильгельма должно было стать публичное денонсирование конвенции и отправка Наполеону сообщений с заверениями в неизменной лояльности прусского монарха. Король воспользовался просьбой Наполеона прислать дополнительные войска для Великой армии и набрал новых рекрутов, увеличив численность своей армии. 22 января он сам, члены его фамилии и гвардейские полки покинули Потсдам и Берлин и направились в столицу Силезии Бреслау. Сделав это, он добился независимости от французов и обезопасил себя от возможного похищения. Поскольку Бреслау находился аккурат на пути следования русских армий, наступавших через Польшу, король мог выдвинуть полуправдоподобный предлог, будто он готовится к обороне Силезии.
В идеале Фридрих Вильгельм предпочел бы союз с Австрией, чтобы превратить Германию в нейтральную зону и исключить возможность столкновения французов и русских на территории своей страны. Прусско-австрийский союз мог также послужить связующим звеном в установлении мира на континенте, в результате которого Вена и Берлин должны были вернуть себе большую часть территорий, которые они утратили в 1805–1809 гг. С этой целью в Вену был отправлен доверенный военный советник короля полковник Карл фон дем Кнезебек. Он прибыл 12 января и пробыл там не менее восемнадцати дней.
С одной стороны, миссия Кнезебека окончилась провалом. Австрийцы дали ясно понять, что они не могут в одночасье отказаться от союза с Францией и сразу же попытаться стать посредником между противоборствующими сторонами. Соображения императорской чести и полная неподготовленность армии обязывали к более продолжительному отходу от союза с Парижем. Суть заключалась в том, что у австрийцев было гораздо больше времени для маневра, чем у Пруссии: русские войска не переходили границу с Австрией, равно как не грозило австрийским генералам проявить неповиновение своему монарху до тех пор, пока тот не изменит свою внешнеполитическую линию.
С другой стороны, однако, миссия Кнезебека принесла большую пользу. И Меттерних, и Франц I дали твердое обещание, что отвергнут попытки Наполеона заручиться поддержкой Австрии против Пруссии в обмен на передачу ей Силезии. Они сделали упор на том, что две германские великие державы должны, напротив, добиться восстановления своих территорий в тех границах, в которых они пребывали до 1805 г., и отстоять свои собственные интересы перед лицом Франции и России, обеспечив тем самым независимое положение Центральной Европы и сохранив общеевропейский баланс сил. Вовсе не противясь идее русско-прусского союза, австрийцы тем не менее намекали на то, что при сложившихся обстоятельствах именно этот вариант подходит Пруссии лучше всего. В то же время, как только Вена оказалась бы готова, она выдвинула бы свои собственные предложения по поводу мира. Кнезебек делал оптимистичный вывод, в определенном смысле отражавший сущность русско-прусской стратегии весной и летом 1813 г., что «рано или поздно Австрия пойдет войной против Франции, ибо условия мира, которых она хочет достичь своим посредничеством, недостижимы без войны»[509].
После доклада Фридриху Вильгельму в Бреслау Кнезебек был отправлен в Главную квартиру к Александру. Прежде чем объединять свои усилия с Россией королю требовалась ясность по ряду вопросов. По существу, русским требовалось организовать наступление таким образом, чтобы полностью освободить территорию Пруссии и сделать возможной мобилизацию ее ресурсов. Пока это не произошло, участие в войне на стороне русских было для Фридриха Вильгельма бесполезным и самоубийственным шагом, поскольку в этом случае победа была невозможна, а Пруссия неизбежно становилась тем объектом, на который должен был обрушиться гнев Наполеона. Король также хотел получить подтверждение, что Россия готова выступить гарантом целостности территории Пруссии и сохранения за ней статуса великой державы.
Подобные сложные дипломатические маневры неизбежно требовали времени, а зимой 1812–1813 гг. именно время ценилось больше всего. В какой-то мере весенняя кампания 1813 г. представляла собой соревнование между Наполеоном и его противниками по части того, кто из них сможет быстрее мобилизовать подкрепления и доставить их на германский театр военных действий. В этом соревновании все преимущества были на стороне Наполеона. Он вернулся в Париж 18 декабря 1812 г. и сразу же взялся за формирование новой Великой армии. Даже мобилизация людских ресурсов в Восточной Пруссии не могла быть начата ранее февраля 1813 г., и еще один месяц имелся в распоряжении Наполеона до того, как Берлин и центральные районы королевства Пруссии оказались бы в руках союзников. Россия, разумеется, находились в ином положении. В конце осени здесь уже шел набор новых рекрутов. Однако протяженность российских территорий означала, что ей по сравнению с Францией потребуется гораздо больше времени для того, чтобы собрать рекрутов в депо и местах развертывания армии. Даже после сбора в депо во внутренних районах России русским рекрутам все равно предстояло пройти маршем порядка 2 тыс. км и более для того, чтобы оказаться на полях сражений Саксонии и Силезии. Никто и не сомневался, что Наполеон должен был выиграть соревнование по части быстрой доставки подкреплений в расположение полевой армии. Главный вопрос заключался в том, насколько велик мог быть отрыв французов, и был ли Наполеон в состоянии воспользоваться им таким образом, чтобы одержать решающую победу.
Дипломатические маневры Фридриха Вильгельма также тормозили военные мероприятия России. До провозглашения королем союза с Россией 40 тыс. человек из корпусов Йорка и Бюлова не могли пойти в бой против французов. В их отсутствие в январе 1813 г. силы русских на северном театре военных действий были слишком слабы, чтобы повести наступление во внутренние районы Пруссии. Войска русских были сосредоточены в двух местах: корпус Витгенштейна в Восточной Пруссии, а сильно уступавшее ему по численности ядро армии Чичагова — близ Торна и Бромберга в северо-западной Польше. Оба эти формирования были сильно ослаблены многомесячными непрестанными боями. Кроме того, очень многие подразделения входивших в них войск были посланы для осады и блокады французских крепостей. Применительно к войскам Витгенштейна речь шла прежде всего о Данциге, для осады которого ему пришлось отрядить 13 тыс. отборных солдат под командованием генерал-лейтенанта Ф. фон Левиза. Поскольку отряд Левиза сильно уступал по численности французскому гарнизону и был вынужден отбить ряд неприятельских вылазок, каждый солдат в отряде был наперечет, но без Левиза в распоряжении Витгенштейна имелось всего лишь 25 тыс. человек.
Тем временем 4 февраля М. Барклай де Толли вновь заявил о себе, сменив Чичагова на посту командующего армии, которая вела осаду Торна. Почти все войска Барклая были задействованы при осаде, поскольку Торн представлял собой крупную крепость, располагавшуюся в районе ключевой переправы через Вислу и исключавшую для неприятеля возможность использования реки в качестве транспортной артерии. Единственным боевым подразделением, которое Барклай мог в ближайшее время выделить для наступления, был 5-тысячный отряд М.С. Воронцова. Наполеона часто критикуют за то, что он оставил у себя в тылу так много хороших войск в качестве крепостных гарнизонов в Польше и Пруссии, и в дальнейшем, когда упомянутые крепости были блокированы в 1813 г. силами русских ополченцев и рекрутов, эта ошибка стала очевидной. В январе и феврале 1813 г., однако все было не столь очевидно. Развертывание на переднем крае столь большого числа русских войск для наблюдения за французскими крепостями дало новому французскому командующему на востоке, Эжену де Богарне, возможность блокировать наступление русских во внутренних районах Пруссии.
22 января 1813 г. А.И. Чернышев написал письмо Кутузову, в котором предлагал сформировать три «летучих отряда», которые должны были совершать вылазки в глубоком тылу Наполеона вплоть до Одера и за ним. Эти отряды «могли бы в то же время повлиять на нерешительность берлинского кабинета и прикрыть расквартирование нашей Главной армии, которая после славной, но тяжелой кампании должна, безусловно, получить некоторый отдых, достигнув Вислы». Чернышев поведал Кутузову о том, что рекогносцировка показала, что многие пути, ведущие к Одеру и на Берлин, открыты. Потери французов, особенно по части кавалерии, были велики, а гарнизоны во французском тылу слишком малочисленны и малоподвижны, чтобы справиться с русскими всадниками. Он добавлял, что «внутреннее мое убеждение, создавшееся в результате всех полученных сведений» свидетельствовало в пользу того, что только появление русских войск на берегах Одера «может заставить Пруссию решительно высказаться в нашу пользу». Нельзя было терять ни минуты: французы должны были подвергнуться атакам, пока они были ослаблены и сбиты с толку; нельзя было дать им возможность прийти в чувства, восстановить силы и привести себя в порядок[510].
Кутузов и Витгенштейн согласились с Чернышевым, и три летучие колонны были сформированы. Самой северной из них командовал полковник Фридрих фон Теттенборн, бывший австрийский офицер и германский патриот, грезивший о том, чтобы обратить против Наполеона население северо-западной Германии. Вскоре после того как Теттенборн переправился через Одер севернее Кюстрина, второй летучий отряд под командованием А.X. Бенкендорфа переправился через реку к югу от города. Оба отряда провели серию нападений на французские части и склады на прилегавшей к Берлину территории. Тем временем сам Чернышев начал действовать дальше к востоку, в тылу главного штаба Эжена де Богарне, который располагался в Позене, в надежде вызвать такой хаос, который вынудил бы вице-короля оставить эту ключевую позицию и отступить обратно за Одер. Общая численность трех отрядов была менее 6 тыс. человек. Большую их часть составляли казаки, но они также включали несколько эскадронов регулярной кавалерии, поскольку, по мнению Чернышева, «как ни хороши казаки, они действуют с гораздо большей уверенностью, если видят за собой поддержку регулярной кавалерии». Ни один отряд не имел в своих рядах пехотинцев, и только Чернышев располагал некоторым числом конной артиллерии, хотя и у него было всего две пушки[511].
На руку русским играли малочисленность, плохая боеспособность и низкий боевой дух неприятельской кавалерии. Из всех стычек с французскими кавалеристами русские вышли победителями. Чернышев уничтожил 2 тыс. литовских улан близ Цирке на р. Варта за Позеном, которых он дезориентировал и атаковал одновременно в лоб и с тыла. Несколько дней спустя Витгенштейн докладывал Кутузову, что Бенкендорф, который действовал вдоль дороги, ведущей из Франкфурта-на-Одере к Берлину, устроил засаду и «истребил почти последнюю неприятельскую кавалерию, которой и без того уже чрезвычайно мало было». Русская кавалерия вызвала замешательство во французских линиях коммуникации, нападая на пехоту и партии новобранцев, уничтожая запасы продовольствия и перехватывая корреспонденцию. Это неизбежно усугубило атмосферу страха и смятения, и без того царившую среди французских военачальников. Крайне высокая мобильность русских всадников создавала впечатление, что их было намного больше, чем в действительности. С другой стороны, поскольку отрядам удалось перехватить большое количество французских курьеров, русские были хорошо информированы о размещении французских войск, их численности, боевом духе и планах французского командования[512].
Эжен де Богарне решил оттянуть силы назад и держать оборону вдоль Одера: за это решение он подвергся критике — сначала Наполеона, а впоследствии ряда историков[513]. Они справедливо полагали, что бессмысленно было растягивать войска вдоль Одера, особенно тогда, когда превосходящая русская кавалерия могла легко затруднить коммуникации и взаимодействие отдельных французских частей. Богарне считал, что лед на реке начал таять, что делало Одер выгодным местом для обороны. Однако на самом деле даже Чернышев, хорошо осведомленный о том, где именно лед был наиболее крепок, вовремя сумел успешно переправиться через Одер. Он отмечал, что лед очень тонок, а сама операция представляется чрезвычайно рискованной затеей, но боевой дух его войск к тому времени был столь высок, что они твердо верили в то, что способны творить чудеса[514].
Как только все три летучих отряда оказались на другом берегу реки, они начали неустанно изводить берлинский гарнизон под командованием маршала Пьера Ожеро, однажды даже прорвавшись в центр города. К тому моменту русские захватили так много французских курьеров, что они читали намерения противника как открытую книгу. Витгенштейну сообщили о том, что французы оставят Берлин и отступят за Эльбу при подходе любых частей русской пехоты. Взяв на вооружение эти сведения, Витгенштейн в спешном порядке двинул вперед авангард своего корпуса общей численностью всего 5 тыс. человек под командованием князя Репнина-Волконского. Бенкендорф восстановил мост через Одер для прохода людей Репнина, и 4 марта русские войска вошли в Берлин, где им был оказан самый радушный прием. Витгенштейн, исполненный радости от победы, докладывал в тот день Кутузову: «Победоносные знамена его императорского величества уже развеваются в Берлине»[515].
Освобождение Берлина и отступление французов за Эльбу имели большое значение. Отвоевание столицы способствовало поднятию боевого духа, и ресурсы всей Пруссии теперь могли быть мобилизованы на совместное дело. Наполеон стягивал крупные силы французов, и если бы Богарне смог продержаться еще несколько недель, кампания 1813 г. началась бы на Одере — в опасной близости от мятежной Польши и наполеоновских крепостей на Висле. Это само по себе уменьшало шансы на вмешательство Австрии. Однако кампания началась на значительном удалении к западу от Эльбы, и в распоряжении союзников оказывалось несколько ценных недель, в течение которых могли прибыть русские подкрепления, а Австрия имела возможность собраться с силами.
Отступление французов объясняется несколькими причинами. Среди них не следует забывать о выдающихся действиях русской легкой кавалерии и казаков. В своем дневнике Чернышев отмечал, что раньше «партизанские» отряды во время войны действовали в тылу неприятеля с целью захвата обозов, а также военнопленных для получения разведданных. Они также нападали на небольшие отряды неприятеля. Он добавлял, что в кампанию 1813 г. его партизаны делали гораздо больше того, что было перечислено. Они перекрывали на продолжительное время маршруты движения противника, полностью лишая его возможности перемещения и коммуникации. Действуя за сотни километров впереди основных сил русской армии, они вводили в заблуждение неприятельских командиров и в ряде случаев действительно заставили врага кардинальным образом изменить планы. С присущей ему «скромностью» Чернышев делал вывод, что командиру летучего отряда требовались большая энергия, присутствие духа, рассудительность и способность быстро ориентироваться в ситуации. Чернышев имел не меньшую, чем Нельсон склонность к тому, чтобы заявлять о себе и превозносить свои достижения. Справедливости ради стоит сказать, что он также обладал свойственными Нельсону храбростью, тактическими навыками, стратегическим видением событий и качествами прирожденного лидера[516].
Всего за пять дней до падения Берлина Фридрих Вильгельм III наконец оставил свои сомнения и согласился на подписание союзного договора с Россией. Офицер штаба Кутузова писал, что «в переговорах с ними придавали нам большой вес часто получаемые известия об успехах передовых наших войск, уже подходивших к Эльбе». Тем не менее переговоры практически до самого своего завершения проходили непросто. Основной причиной к этому послужили разногласия по поводу будущего Польши. Ранее именно Пруссия в наибольшей степени выигрывала от разделов Польши. Теперь же она хотела получить обратно те польские земли, которые ее вынудил уступить Наполеон по условиям Тильзитского мира, и заявляла, что без этих территорий Пруссия не может обрести силу и защиту, подобающие великой державе. С другой стороны, события 1812 г. еще сильнее убедили Александра в том, что единственный способ урегулировать вопрос о польском государстве и безопасности России — это собрать как можно больше поляков на территории автономного королевства, правитель которого одновременно являлся бы российским монархом. В то время когда Россия проливала реки крови и тратила уйму денег на то, чтобы вернуть обширные территории Австрии и Пруссии, а Великобритания одержала полную победу над французской и голландской колониальными империями, российского самодержца не покидало чувство, что усилия, потраченные его империей, также должны быть вознаграждены[517].
Барон Штейн помог преодолеть все трудности, отправившись в Бреслау с целью склонить на свою сторону Фридриха Вильгельма. Сам Штейн не симпатизировал планам Александра относительно Польши, которые, как он считал, таили опасность для внутренней устойчивости России и несли угрозу безопасности Австрии и Пруссии. Он также сомневался в том, что поляки «со своими крепостными и своими жидами» способны к самоуправлению. Но Штейн знал, что в этом вопросе Александр был непреклонен, и стал посредником в достижении русско-прусского соглашения.
Россия выступала гарантом существовавшей на тот момент территориальной целостности Пруссии и брала на себя обязательства в том, что Восточная Пруссия и Силезия будут связаны широкой и стратегически легко обороняемой полосой территорий, отторгнутых от Варшавского герцогства. Русские также пообещали, что направят все свои силы для войны в Германии и не заключат мира до тех пор, пока Пруссия вновь не обретет ту мощь, территорию и население, которыми она обладала до 1806 г. Статья I секретных пунктов Калишского союзного договора гласила, что Пруссия получит полную компенсацию за все польские земли, отошедшие к России на востоке, за счет территорий в северной части Германии. В отличие от Наполеона, русские не могли подкупить Пруссию, предложив ей земли Ганноверского княжества, поскольку оно принадлежало их союзнику британской короне. Поэтому единственно возможным предметом компенсации могла быть Саксония, ослабление или расчленение которой было бы плохо воспринято в Вене. По этой причине Калишский договор отчасти носил строго секретный характер и таил в себе спорные вопросы на будущее.
Однако на тот момент договор явился удовлетворительной основой для русско-прусского сотрудничества. Центральным его пунктом были обязательства по восстановлению Пруссии в качестве великой державы, прежде всего для того, чтобы она могла сдерживать Францию, но также, возможно, с целью уравновешивания австрийского влияния в Германии. По этому крайне важному пункту русские взяли на себя те же обязательства, что и пруссаки. Кроме того, хотя в преамбуле к договору содержалась некоторая доля лицемерия, ее призыв «исполнить предназначения, с коими связаны спокойствие и благосостояние народов, изнуренных столь многими потрясениями и жертвами», был искренним и неподдельным. Добавив к этому дружественные отношения между Александром и Фридрихом Вильгельмом, получим все необходимые составляющие для создания прочных и продолжительных уз между двумя государствами. В действительности русско-прусский союз, заключенный в феврале 1813 г., просуществовал в той или иной форме до 1890-х гг., явившись одним из наиболее стабильных и долговечных элементов европейской дипломатии[518].
Статья VII договора определяла в качестве приоритетной цели как для Пруссии, так и для России привлечение к союзу с ними Австрии. В последующие три месяца эта задача направляла не только дипломатию, но в какой-то мере и военную стратегию союзников. Австрия, однако, намеревалась играть по-крупному, имея для этого все основания. Австрийцы полагали, что именно на их долю пришелся наибольший объем военных операций против французов с 1793 г., и что пруссаки и русские подвели их в ряде случаев, а англичане приняли это как должное. На этот раз они собирались использовать все выгоды своего положения и не бросаться необдуманно ни в какие предприятия.
Многочисленные поражения породили среди некоторой части австрийцев пессимизм и отвращение к риску, прежде всего это касалось Франца I, от которого зависело окончательное решение о начале войны и заключении мира. Подозрительность по отношению к России пустила глубокие корни, причем традиционный страх, который внушали российская мощь и непредсказуемость, усугублялся тем обстоятельством, что австрийцы ранее перехватили часть переписки Александра с князем Адамом Чарторыйским, главным поверенным императора в польских делах, и были в курсе планов России относительно Польши. Апелляции России и Пруссии к германскому национализму, временами доходившие до призывов свергнуть князей, поддерживавших Наполеона, привели австрийцев в ярость, которая отчасти была вызвана опасениями воцарения хаоса, а также тем, что эти призывы способствовали отдалению князей из Рейнского союза, которых Вена обхаживала. Барон Штейн, основной советник Александра по германским делам, был главным пугалом для австрийцев.
С марта 1813 г., однако, Александр все больше склонялся в пользу пожеланий австрийской стороны в этом вопросе, пресекая поток подстрекательских воззваний, поступавших от русских генералов, и уступая Австрии первенство во всех делах, касавшихся Баварии, Вюртемберга и южной Германии. Важнее всего было то, что большую часть австрийской политической и военной элиты отличало глубокое неприятие факта, что Наполеон низвел Австрию до положения второсортной державы, отняв у нее часть территорий и устранив ее влияние в Германии и Италии. Учитывая наличие хорошей возможности изменить ситуацию и восстановить реальный баланс сил в Европе, большинство представителей правящего класса Австрии предпочитали этим воспользоваться, действуя по возможности мирным путем, но они были готовы в случае необходимости пойти также на риск, с которым неразрывно связана война. Министр иностранных дел Австрии граф Клеменс фон Меттерних разделял точку зрения большинства[519].
В январе 1813 г. главная непосредственная задача для Меттерниха состояла в том, чтобы освободить Австрию от союза с французами и взять на себя роль нейтрального посредника, провоцируя Наполеона не более чем того требовало достижение этой цели. Одной из сторон такой политики был вывод корпуса Шварценберга из состава Великой армии и возвращение его целым и невредимым через австрийскую границу. Другая сторона предполагала выработку условий мира, в отношении которых Австрия могла выступать в качестве посредника. Целью Австрии была европейская система, в которой Россия и Франция уравновешивали бы друг друга, а Австрия и Пруссия возвращали себе былое могущество и оказывались в состоянии гарантировать независимость Германии. Австрийцы также очень хотели длительного и устойчивого мира и нуждались в нем[520].
Меттерних понимал, что для достижения успеха в посреднической деятельности Австрии потребуется перестроить свою армию таким образом, чтобы она могла принять решающее участие в войне. Проблема заключалась в том, что после поражения 1809 г. и государственного банкротства 1811 г. военные расходы Австрии были сильно урезаны. От многих пехотных батальонов остался лишь костяк; ощущалась очень сильная нехватка лошадей и снаряжения; большая часть военных заводов была закрыта. Министерство финансов в 1813 г. вело упорные арьергардные бои за военные расходы, однако денежные средства даже после согласования бюджета поступали очень медленно. Кроме того, предприятия по производству оружия и обмундирования нельзя было воссоздать в одночасье, и ни один здравомыслящий предприниматель не предоставил бы австрийскому правительству кредит. Меттерних также неправильно рассчитал, сколько времени было в его распоряжении. В начале февраля он был убежден, что Наполеон не сможет собрать крупную полевую армию до конца июня. 30 мая он признал, что удивлен той «невероятной скоростью, с которой Наполеон воссоздал армию». При всех великих дипломатических дарованиях Меттерниха ему были чужды стремительность и напор, с которыми действовал Наполеон, а это могло легко расстроить все его расчеты. Подобно Пруссии в 1805 г. Австрия в 1813 г. провела длительные переговоры с обеими противостоящими сторонами прежде чем окончательно присоединиться к союзникам. Тогда политика Пруссии была полностью спутана в результате разгрома при Аустерлице. То же самое чуть не случилось с австрийцами в мае 1813 г.[521]
В условиях напряженности и неясности в отношениях между России и Австрией весной и летом 1813 г. сильно помогало то, что Нессельроде часто переписывался тайно с Фридрихом Генцем, одним из главных идейных вдохновителей контрреволюции в Вене и ближайшим доверенным лицом Меттерниха. Генц исключительно хорошо знал образ мыслей самого Меттерниха и так же хорошо был сведущ относительно мнений и конфликтов внутри правящих кругов Австрии. Нессельроде был знаком с Генцем многие годы и справедливо верил в его глубокую преданность общему для союзников делу. Генц мог замолвить перед Меттернихом словечко в пользу союзников. Еще важнее было, что он мог довести до сведения Нессельроде те строгие границы, внутри которых действовал австрийский министр иностранных дел, будучи стеснен не только осторожностью Франца I и некоторых из его советников, но также действительно серьезными трудностями, связанными с перевооружением Австрии[522].
По сравнению с извилистой дипломатией, которую вел Меттерних в первую половину 1813 г., за передвижениями наблюдательного корпуса Шварценберга относительно легко проследить. В январе 1813 г. солдаты Шварценберга находились непосредственно на пути наступления русских через Варшаву и центральную часть Польши. Как и в случае с корпусом Йорка на противоположном краю линии Наполеона, 25-тысячное войско относительно свежих австрийцев стало бы серьезным препятствием для измотанной армии Кутузова, если бы оно решило преградить путь русским войскам. Но австрийцы не были заинтересованы в защите Варшавского герцогства и фактически приветствовали марш русских в направлении Центральной Европы, рассматривая его в качестве средства ослабления и уравновешивания мощи Наполеона. Они также не желали жертвовать своими лучшими войсками в сражениях с русскими.
Проигнорировав приказы французов прикрыть Варшаву и отступить на запад, Шварценберг, в соответствии с инструкциями своего правительства, заключил секретное соглашение с русскими о том, что он отступит на юго-запад в направлении Кракова и Австрийской Галиции. Вместе с русскими была составлена тщательно продуманная шарада, согласно которой Вена могла заявить о том, что необходимость отступления австрийских войск была вызвана фланговым маневром противника. Единственным крупным отрядом для прикрытия центральной части Польши оставался Саксонский корпус генерала Рейнье. 13 февраля 1813 г. при Калише его нагнал авангард Кутузова и нанес ему серьезное поражение. В результате отступления австрийцев на юго-запад в руках русских к концу февраля оказалось все Варшавское герцогство, за исключением горстки французских крепостей и узкой полоски земли вокруг Кракова[523].
Первый этап весенней кампании 1813 г. был завершен в первую неделю марта с освобождением Берлина и Пруссии и размещением корпусов Милорадовича и Винцингероде из армии Кутузова на границе Польши и прусской части Силезии. До конца месяца большая часть русской армии находилась на квартирах, отдыхая после зимней кампании и пытаясь прокормить себя и своих лошадей и привести хотя бы в некоторое подобие порядка обмундирование, ружья и снаряжение. Кутузов издал подробные инструкции для военачальников на предмет того, как следовало воспользоваться передышкой, и они сделали все, что могли для их выполнения. В период своего квартирования близ Калиша лейб-гвардии Литовский полк, например, каждое утро начинал с тренировок. Все ружья в полку были отремонтированы умелыми частными ремесленниками под пристальным наблюдением полковых унтер-офицеров. Разбитые повозки также были отремонтированы. Из двухнедельного запаса муки был испечен хлеб и заготовлены сухари — на случай непредвиденных обстоятельств в будущем. Полк не мог пополнить запас боеприпасов, поскольку груженые ими обозы застряли где-то по пути, однако каждая рота построила для себя русскую баню. Подвозили материал для обмундирования, и тут же открывались мастерские для пошива новой формы[524].
Хотя лейб-гвардии Литовский полк в эти дни смог отдохнуть, он практически не получил подкреплений. То же самое касалось почти всех боевых подразделений армий Кутузова и Витгенштейна. Новые резервы, сформированные в России в течение зимы, были уже направлены, но в лучшем случае могли подойти только в конце мая. Горстка солдат вернулась в строй из госпиталей или из командировок, но их едва хватало для того, чтобы занять место тех, кто выбывал по болезни или был отправлен из полка для выполнения ответственных поручений. При Калише в рядах лейб-гвардии Литовского полка было 38 офицеров и 810 солдат, но обычно дела в гвардии обстояли гораздо лучше, чем в подавляющем большинстве армейских частей. Численность Кексгольмского пехотного полка, например, к середине марта сократилась до 408 человек[525].
Типичным примером боевого подразделения в составе корпуса Остен-Сакена, действовавшего на юго-западе Польши, был Ярославский пехотный полк 10-й пехотной дивизии Иогана Ливена — гораздо более сильный, чем большинство отрядов армии Кутузова. Однако даже в нем в 5 офицеров и 170 солдат находились в середине марта в госпитале, а 14 офицеров и 129 солдат были отосланы с различным заданиями. К числу последних относились охрана полкового багажа, оказание помощи в формировании резервов, конвоирование военнопленных, сбор обмундирования и снаряжения, поступавших из тыла, и наблюдение за поступлением и распределением вернувшихся из госпиталей. Перечисленные поручения всегда требовали несоразмерно большего числа офицеров и являлись неизбежным следствием длившихся целый год боевых действий, в результате которых коммуникации были растянуты на сотни километров. Но наличие подобных заданий означало и то, что с началом второго этапа кампании в апреле и наступления русских войск для встречи с основными силами наполеоновской армии первые оказывались в значительно урезанном составе — порой настолько, что от боевых подразделений оставался один костяк[526].
Пока большая часть русской армии в марте 1813 г. отдыхала, ее легкие подразделения вновь стяжали боевую славу. В числе их деяний была блистательная, хотя и некрупная победа 2 апреля при Люнебурге, где русские «летучие колонны» Чернышева и Дернберга объединили свои силы и уничтожили французскую дивизию генерала Морана.
Самыми впечатляющими достижениями легких армейских частей в марте и апреле было, однако, взятие Теттенборном Гамбурга и Любека, охваченных народным восстанием против французов. В этой области, процветание которой зависело от заморской торговли, люто ненавидели империю Наполеона и континентальную систему. Прибытие кавалерии и казаков Теттенборна было с восторгом встречено населением. Еще 31 января Теттенборн написал Александру, чтобы сообщить о том, что в северо-восточной Германии питают отвращение к французскому правлению и что он твердо уверен в том, что русские могут в короткие сроки создать здесь крупную армию. Теперь эти прогнозы, казалось, становились реальностью, а его рапорты Витгенштейну были преисполнены волнения и восторга. 21 марта, например, он докладывал, что, согласно его ожиданиям, у него получится сформировать крупный контингент пехоты из местных добровольцев. Два дня спустя он добавлял, что формирование частей из добровольцев идет «поразительно успешно»[527].
В какой-то момент реальное положение дел несколько умерило оптимизм этого германского патриота. Добрые бюргеры Гамбурга вопреки его чаяниям не оказались германским эквивалентом испанского населения Сарагосы, которое желало видеть, как крыши их домов рухнут им на голову, а сами они стали бы отбивать среди руин попытки французов взять их родной город. Как только улеглись первые восторги, количество добровольцев резко сократилось. Противостоя в Саксонии значительно превосходящим силам противника, объединенный генеральный штаб союзников не мог выделить регулярные части русской или прусской армии для поддержки Теттенборна. Последняя надежда на спасение Гамбурга от контрнаступления маршала Даву возлагалась на шведский корпус Бернадота, первые отряды которого начали высаживаться в Штральзунде 18 марта. Однако, когда Бернадот отказался прийти на выручку Гамбургу, битва за город оказалось проигранной, и 30 мая Теттенборн покинул его вместе с крупной добычей.
Обстоятельства, при которых пал Гамбург, стали первой страницей «черной легенды», созданной германскими националистами и направленной против Бернадота. В 1813 г. появилось много других страниц. Поговаривали, что он не собирался всерьез драться с французами, поскольку желал завоевать их симпатии и сменить Наполеона на французском престоле. Более правдивы были обвинения, будто Бернадот не заботился о том, чтобы внести свой вклад в общее дело союзников, и берег шведские войска для единственной войны, имевшей для него значение и нацеленной на отвоевании Норвегии у Дании. Последнее обвинение имело под собой некоторые основания, и Бернадот, приводивший в ярость как французских, так и германских националистов, обычно испытывал очень сильное давление. Но даже один из главных его критиков сэр Чарльз Стюарт, бывший британским послом в Пруссии, писал в своих мемуарах о том, что Бернадот поступил правильно, не задействовав шведские силы в обороне Гамбурга[528].
Сам Бернадот объяснял свои действия посланникам Александра, генералам П.П. Сухтелену и К.О. Поццо ди Борго, следующим образом. Он заявил, что половина его войск и значительная часть багажа вследствие неблагоприятных ветров не смогли прибыть к тому моменту, когда из Гамбурга поступил призыв о помощи. Его людям предстояло столкнуться лоб в лоб с превосходящими силами Даву, имея у себя в тылу враждебно настроенных датчан. Признавая всю серьезность потери Гамбурга, Бернадот утверждал:
«…несмотря на все несчастья, которые может принести эта потеря, поражение шведской армии было бы в тысячу раз хуже, поскольку Гамбург в этом случае наверняка был бы захвачен, а датчане соединились с французами. Вместо этого я собираю силы, организуя войска и получаю ежедневные подкрепления из Швеции — тем самым я заставляю французов чувствовать мое присутствие и не допущу их переправы через Эльбу, если только силы их не будут слишком велики»[529].
Хотя Гамбургская операция и принесла много разочарования германским патриотам, фактически она явилась крупным успехом с точки зрения объединенного генерального штаба союзников. Силами горстки казаков и кавалерии, лучший маршал Наполеона Даву и около 40 тыс. французских войск оказались запертыми в стратегическом тупике в тот момент, когда их присутствие на полях сражений в Саксонии могло бы изменить ход событий. Кроме того, беспорядки, учиненные на северо-западе Германии Теттенборном, Чернышевым и другими «партизанскими» предводителями нарушили торговлю лошадьми, которая в это время обычно велась в этих местах. Для французов это имело большое значение. Самой большой головной болью для Наполеона, стремившегося воссоздать Великую армию, была нехватка кавалерии; в России было потеряно 175 тыс. лошадей, и это оказалось более серьезной проблемой, чем гибель живой силы. В 1813 г. «Франция была так бедна лошадьми» (по мнению одного эксперта XIX в.), что даже реквизиции частных лошадей для кавалерии и другие чрезвычайные меры «смогли дать всего 29 тыс. голов лошадей, и даже они были не в состоянии сразу же поступить для службы в армии». Конные заводы в Польше и северо-восточной Германии были потеряны для Наполеона, а попытки приобрести лошадей у австрийцев отклонены. Расстройство торговли лошадьми в северо-западной Германии стало еще одним ударом, еще более отсрочившим подготовку и обучение французской кавалерии. Многие тысячи французских всадников в весеннюю кампанию 1813 г. оставались без лошадей, а недостаток кавалерии серьезным образом подрывал успех наполеоновских операций[530].
Однако, если не считать кавалерии, усилия Наполеона по восстановлению армии зимой 1812–1813 гг. были очень успешны. Природа этой новой Великой армии порой понимается неверно. Вопреки легенде, она возникла вовсе не в результате соединения 25 тыс. человек, которые перебрались обратно через Неман в декабре 1812 г., с толпой «марилуизеров», другими словами, молодыми новобранцами из различных сословий, призванными в армию в 1813 и 1814 г. Уже в начале января 1813 г. в наличии имелись свежие войска, отправленные для усиления остатков старой Великой армии под командованием Эжена де Богарне: прежде всего сюда входили 27 тыс. человек из дивизий Гренье и Лагранжа, не участвовавшие в российской кампании. Кроме того, к этим войскам относились упомянутые выше французские гарнизоны в Пруссии, которые зимой 1812–1813 гг. вызывали опасения Фридриха Вильгельма III.
Армии, принимавшие участие в кампании, обычно оставляли часть кадрового состава в депо или вдоль линий коммуникаций, откуда в случае необходимости ее можно было направить на восстановление полков. Например, наполеоновская гвардия к началу кампании 1812 г. теоретически насчитывала 56 тыс. человек. Вошедшие в Россию гвардейские части номинально состояли из 38 тыс. человек, при переправе через Неман они фактически имели в своих рядах 27 тыс. человек. Полки Молодой гвардии, вторгшиеся в Россию, были практически полностью истреблены, но два ее батальона в 1812 г. остались в Париже, а еще два — в Германии. На основе этих, а также четырех полных полков Молодой гвардии, находившихся в Испании, могло быть создано новое грозное войско[531].
Во Франции располагались резервные батальоны полков, несших службу в Испании и в еще более отдаленных районах империи. В своем исследовании, посвященном Великой армии в 1813 г., Камиль Руссе (Camille Rousset) упоминает об этих батальонах, но не приводит сведений об их численности. В истории кампании, вышедшей из недр генерального штаба Пруссии, упоминается о предположительно 10 тыс. человек. Данные французских и прусских источников также разнятся на предмет того, сколько человек было отозвано из Испании. По самым скромным оценкам, речь шла о 20 тыс. солдат, но все источники сходятся на том, что призванные из Испании части составляли элиту размещенного там воинского контингента. Помимо этого во французских портах размещалось 12 тыс. хороших солдат морской артиллерии, теперь включенных в состав Великой армии. Даже первая волна новобранцев — 75 тыс. человек, объединенных в так называемые когорты, — к началу 1813 г. находилась в боевом строю уже девять месяцев. Именно на основе этого кадрового состава были сформированы части настоящих «марилуизеров». Этим молодым людям обычно доставало и храбрости, и преданности, их главным слабым местом была неспособность переносить лишения, когда они оказывались в суровых условиях наполеоновских кампаний. Тем не менее, когда части новой наполеоновской армии собрались у Майна, они представляли собой внушительную силу. Поначалу более 200 тыс. человек, состоявшим под командованием Наполеона, противостояли едва 110 тыс. солдат союзников. Если в рядах русской и прусской армий было значительно больше ветеранов, баланс сил с французской стороны выравнивался за счет присутствия самого Наполеона[532].
Пока Наполеон проводил мобилизацию и концентрацию своей новой армии, Кутузов находился в главном штабе в Калише, обдумывая встречные стратегические решения. Сразу после подписания 28 февраля русско-прусского союза, генерал-лейтенант Герхард фон Шарнхорст прибыл в расположение русского главного штаба в Калише с целью составления плана совместных действий для предстоящей кампании. Однако не вызывало сомнения, что Россия в этом союзе занимает позицию старшего партнера, или что Кутузов как фельдмаршал и главнокомандующий будет иметь решающее слово при выборе стратегии. Как тогда, так и впоследствии Кутузова критиковали с двух диаметрально противоположных позиций.
Представители одной школы утверждали, что силам союзников в марте и начале апреля 1813 г. следует провести решительное наступление через территорию Германии. Некоторые прусские генералы тогда и немецкие историки несколько позднее были главными выразителями этой точки зрения, но Витгенштейн также жаждал продолжить преследование вице-короля Эжена де Богарне за Эльбой. Как те, кто подобно Витгенштейну хотел атаковать Богарне при Магдебурге, так и те, кто стремился пробиться дальше на юг и тем самым сорвать запланированное Наполеоном наступление, полагали, что это даст союзникам возможность получить мощную поддержку со стороны населения Германии и, возможно, германских князей. Представители другой школы (почти все они были русскими) порой обвиняли Кутузова в том, что он слишком далеко отошел от своих баз, находившихся в России, и противились любым планам, которые предусматривали переправу через Эльбу и продвижение во внутренние районы Саксонии до прибытия подкреплений из России[533].
В одном важном письме к своему кузену, адмиралу Л.И. Голенищеву-Кутузову, главнокомандующий русской армией объяснял, почему русским пришлось зайти так далеко вглубь Германии:
«Отдаление наше от границ наших, а с тем вместе и от способов может показаться нерасчетливым, особливо если исчислить расстояние от Немана к Эльбе и расстояние от Эльбы к Рейну. Большие силы неприятельские могут нас встретить прежде, нежели мы усилимся прибывающими из России резервами <…> Но ежели войти в обстоятельства и действия наши подробнее, то увидишь, что мы действуем за Эльбою легкими отрядами, из которых (по качеству наших легких войск) ни один не пропадет. Берлин занять было надобно, чтобы отнять у неприятеля сообщение с Польшею. Мекленбург и ганзейские города прибавляют нам способов. Я согласен, что отдаление от границ отдаляет нас от подкреплений наших, но ежели бы мы остались за Вислою, тогда бы должны были вести войну, какую вели в [1]807 г. С Пруссиею бы союзу не было, вся немецкая землю служила бы неприятелю людьми и всеми способами, в том числе и Австрия»[534].
Ответ тем, кто высказывался в пользу быстрого наступления через Германию, содержался в многочисленных письмах Кутузова к находившимся в его подчинении генералам — Винцингероде и Витгенштейну. Главнокомандующий признавал существование ряда преимуществ в плане, который предполагал занять возможно большую территорию Германии с целью мобилизации ее ресурсов, поднятия морального духа немцев и создания трудностей Наполеону в реализации его планов. Но чем дальше наступали союзники, тем слабее становились их силы, и тем более уязвимы они оказывались для сокрушительного контрудара гораздо более крупной армии, которую Наполеон наращивал в юго-западной Германии. Поражение имело бы отнюдь не только военные последствия: «Будьте уверены, что любая наша неудача нанесет большой урон престижу России в Германии»[535].
А.И. Михайловский-Данилевский, служивший в то время в штабе Кутузова, вспоминал, что в марте и апреле 1813 г. чувствовалось постоянное напряжение в отношениях между главным штабом и Витгенштейном, которое нарастало по мере того, как Кутузов делал попытки привлечь внимание своих подчиненных к южному направлению, на котором концентрировались основные силы наполеоновской армии, и особенно к линии Эрфурт-Лейпциг-Дрезден, вдоль которой ожидалось наступление противника. Витгенштейн, напротив, прежде всего заботился о том, чтобы защитить Берлин и внутренние районы Пруссии, которые были освобождены его корпусом, и на границах которых он в основном базировался в марте 1813 г. Кутузов и начальник его штаба П.М. Волконский были крайне обеспокоены тем, что, до тех пор пока не было начато наступление Витгенштейна на юго-запад вглубь Саксонии, велик был шанс, что наступление Наполеона вобьет клин между ним и основными силами союзников, и что враг тем самым получит возможность отрезать и разбить сначала одну, а затем и другую армию союзников[536].
В тех обстоятельствах правыми в целом оказывались Кутузов и Волконский. Учитывая острую нехватку войск, союзникам приходилось концентрировать силы в районе Дрезден — Лейпциг для того, чтобы остановить продвижение Наполеона на восток вдоль австрийской границы в направлении Польши. Но и беспокойство Витгенштейна и начальника его штаба Довре на предмет необходимости защиты Берлина и Бранденбурга также было закономерно и разделялось большей частью высшего генералитета Пруссии. Если бы Наполеон вновь овладел этими территориями, мобилизация живой силы и материальной части в Пруссии была бы сильно затруднена. Главной проблемой, стоявшей перед союзниками весной 1813 г., было то, что им приходилось оборонять как внутренние районы Пруссии вокруг Берлина, так и юг Саксонии. К сожалению, они не располагали для этого необходимыми ресурсами. Напряженность, вызванная разногласиями относительно стратегии, а также нехваткой живой силы для выполнения поставленных задач, сохранялась в ходе всей весенней кампании.
Клаузевиц предлагает реалистичный взгляд на положение сил союзников, который конечной своей целью имел оправдание стратегической линии, в итоге выбранной согласованно Кутузовым и Шарнхорстом и одобренной русским и прусским монархами. По мнению Клаузевица, предложение Витгенштейна атаковать Эжена де Богарне при Магдебурге не имело смысла: вице-король в случае столкновения с превосходящими силами противника просто отступил бы и увел силы союзников с ключевой линии боевых действий Лейпциг — Дрезден, от которой зависела связь союзников с Австрией и складами и подкреплениям русской армии в Польше. Нанесение упредительного удара в Тюрингии, как то предлагали некоторые прусские генералы, также было бессмысленно. К апрелю наступавшие силы союзников столкнулись бы с сильно превосходящим их противником вблизи наполеоновских баз.
Однако, к сожалению, сугубо оборонительная стратегия, в основе которой лежала защита Эльбы, и в пользу которой выступали некоторые русские генералы, также едва ли могла сработать, учитывая численное превосходство сил Наполеона и тот факт, что под его контролем находились практически все укрепленные переправы через реку. Встав на Эльбе вместо того, чтобы продвинуться дальше на запад, союзники просто подарили бы Наполеону дополнительное время, в котором они сами отчаянно нуждались для того, чтобы привлечь на свою сторону австрийцев и подвести русские подкрепления. Хотя Клаузевиц и одобрял стратегию союзников, направленную на то, чтобы перейти через Эльбу и пытаться оттянуть время, предлагая Наполеону сражение близ Лейпцига, он ясно представлял себе шансы союзников на успех в этом сражении, учитывая численное превосходство французов. Неожиданность в сочетании с большим количеством ветеранов в рядах войск союзников и превосходством их кавалерии, давали им некоторую надежду на победу, но не более того[537].
16 марта 1813 г. прусский корпус Блюхера пересек границу Силезии и двинулся в Саксонию. На следующий день Пруссия объявила войну Франции. За Блюхером шел авангард армии Кутузова под командованием Винцингероде, который подчинялся приказам прусского генерала. Столица Саксонии Дрезден сдалась Винцингероде 27 марта, после чего русские и прусские войска рассредоточились по территории Саксонии и двинулись к Лейпцигу. Помимо стратегических соображений, которыми руководствовались при занятии Саксонии, свою роль сыграли соображения материально-технического обеспечения. Силезия и Лаузиц (восточная Саксония) являлись преимущественно промышленными районами, которые даже в нормальных условиях зависели от импорта зерна из Польши. Эти провинции могли прокормить проходящие через них войска, но долговременное пребывание армий союзников к востоку от Эльбы было бы сопряжено с неизбежными трудностями и препятствовало мобилизации ресурсов Силезии для военной экономики Пруссии.
По-прежнему решительно настроенный Блюхер грезил о том, чтобы направиться в Тюрингию и Франконию для нанесения удара по не успевшим как следует подготовиться основным силам наполеоновской армии. Он знал, что не мог сделать этого своими силами, но его попытки убедить Витгенштейна организовать совместное наступление были безрезультатны. На самом деле даже Блюхер начал сомневаться в разумности подобного шага. Подобно всем главам союзных государств, Блюхер устремлял взоры на Австрию и особенно на Франца I. Как и у них, воспоминания о 1805 г. прочно отпечатались в сознании Блюхера: в тот год планы возможного вмешательства Пруссии в войну были похоронены в результате преждевременной атаки союзников при Аустерлице. Он замечал Витгенштейну, что все вокруг предупреждали его о возможных параллелях между теми событиями и нынешней ситуацией и что, быть может, на этот раз было бы лучше как можно дольше откладывать принятие решения[538].
Тем временем Кутузов вместе с основными силами своей армии по-прежнему находился в Калише, к вящему раздражению Пруссии. Фельдмаршал не видел причин к тому, чтобы прерывать отдых своих людей. Заняв Саксонию, он не хотел вести дальнейшее наступление, а рапорты, получаемые им в марте от разведывательной службы, содержали справедливые заключения, что Наполеон еще не готов к нападению. 2 апреля Фридрих Вильгельм прибыл в Калиш и провел смотр русских войск. Гвардейцы, одетые в новую форму, смотрелись роскошно, но король был потрясен малочисленностью сил русских. Пруссаки начинали понимать, как дорого обошлась русским прошлогодняя кампания и сколь большие усилия потребуются от Пруссии для достижения победы. Через пять дней после парада Александр, Кутузов и лейб-гвардия наконец направились в Саксонию.
В пути, во время прохода через Лигниц, батарея русской лейб-гвардии штабс-капитана Жиркевича подверглась еще одной, совсем иной проверке со стороны Фридриха Вильгельма. Вести о том, что король находится в городе и желает приветствовать русские войска, дошли до Жиркевича совсем незадолго до прибытия. Все приготовления русского командира обернулись затем полным замешательством, когда скромный Фридрих Вильгельм неожиданно появился на ступенях ничем не примечательного небольшого дома — первого, мимо которого прошла батарея при въезде в город. Град посыпавшихся команд более или менее придал колонне, въехавшей на узкую улицу, некоторый вид парадного порядка, но охватившее солдат возбуждение перекинулось и на стаи уток, гусей и кур, которые взгромоздились верхом на зарядные ящики и внесли свою долю какофонии в военную музыку. За орудийными лафетами и зарядными ящиками брело стадо овец, телят и коров. Они создали дополнительную сумятицу не только своими криками, но и тем, что также попытались построиться парадным порядком. Замешательство Жиркевича усиливалось и от того, что все эти животные были «позаимствованы» из провинции Силезия, принадлежавшей самому королю; однако Фридрих Вильгельм лишь улыбнулся и сказал русскому военачальнику, что ему отрадно видеть столь приглядные и неунывающие войска. Король мог быть угрюмым, холодным и неучтивым человеком, но в глубине души был порядочен и исполнен благих намерений. Он также говорил и читал по-русски, хотя и не идеально, и ему нравились русские. Жиркевичу повезло, что нелепое поведение находившихся под его началом людей открылось сначала взору Фридриха Вильгельма, а не Александра или великого князя Константина. Последний отнесся бы крайне скептически к непринужденности лейб-гвардии во время парада перед правителем союзного государства[539].
Для русских войск марш через Силезию и Саксонию был своего рода приятным времяпрепровождением. Стояла великолепная погода, и русских солдат повсеместно встречали как союзников и освободителей, особенно в Силезии. Хотя поляки также обычно обходились с русскими учтиво, русские офицеры им редко полностью доверяли. Большая часть польского населения была бедной и в лучшие времена, и проход через населенные поляками территории в 1812–1813 гг. не улучшил их положения. Силезия, напротив, была богатой областью, а Саксония — еще богаче. Русские офицеры дивились богатству, убранству домов и образу жизни саксонских крестьян. На светловолосых и полногрудых немецких женщин было приятно смотреть, хотя немецкая «водка» показалась им ужасно разбавленной и слабой. В то же время по мере приближения к Эльбе, они могли видеть по левую руку романтичные лесистые склоны гор, отделявшие Саксонию от Богемии Габсбургов[540].
24 апреля Александр и русская лейб-гвардия вошли в Дрезден, где им предстояло встретить православную Пасху. Для подавляющего большинства русских солдат в Дрездене и других частях Саксонии, пасхальная служба оказалась волнующим действом, которое способствовало духовному подъему. Сергей Григорьевич Волконский, брат князя Репнина-Волконского и шурин П.М. Волконского, был прекрасно образованным, владевшим французским языком офицером кавалергардов. Он вспоминал, как священники выходили из церквей, чтобы провозгласить «теплую для каждого христианского сердца молитву: “Христос воскресе”, а для нас, русских, еще более горячую, ибо она для нас и религиозная, и отечественная. Просто по обоим чувствам, для всех присутствующих русских это была минута восторженности». Однако время молитв и приятного времяпрепровождения подходило к концу. В тот самый день, когда Александр вошел в Дрезден, Наполеон перенес свою ставку вперед из Майнца в Эрфурт, готовясь к наступлению в Саксонии[541].
Тем временем болезнь вынудила Кутузова покинуть армию на пути к Дрездену. Старый фельдмаршал умер в Бунцлау 28 апреля. Смерть Кутузова никак не сказалась на стратегии союзников, по-прежнему нацеленной на то, чтобы остановить продвижение Наполеона через Саксонию. Александр назначил новым главнокомандующим Витгенштейна. По многим причинам он был самой подходящей кандидатурой на этот пост. Ни один другой генерал не одержал столько же побед в 1812 г., а слава Витгенштейна только умножилась в результате победоносной кампании по освобождению Пруссии в 1813 г. Витгенштейн владел немецким и французским языками и поэтому легко мог объясняться с союзниками России. Кроме того, его заботы об обороне Берлина и внутренних районов Пруссии возвысили его в глазах пруссаков и дали ему возможность проникнуться их переживаниями. Единственная проблема, связанная с назначением Витгенштейна, заключалась в том, что он был младше по званию, чем Милорадович, Тормасов и Барклай. Последний все еще находился вне расположения основных сил армии, ведя осаду Торна, но два других полных генерала были глубоко оскорблены этим назначением. Тормасов отбыл в Россию, но эта потеря была невелика. Милорадович остался, и Александр успокаивал его ежедневными сообщениями, выражавшими монаршьи поддержку и благоволение.
Все это не имело бы большого значения, если бы Витгенштейн одержал победу над Наполеоном. Поражение при Лютцене дало пищу для злых языков. Будучи и до этого готов вмешаться в ход военных операций, Александр стал еще больше склоняться в пользу того, чтобы это сделать по мере того, как росла волна критики в адрес нового главнокомандующего. К сожалению, критика эта зачастую была оправданной. Пост главнокомандующего оказался Витгенштейну не по плечу. Храбрый, энергичный, щедрый и даже рыцарственный, Витгенштейн был замечательным корпусным командиром, но он не справлялся с гораздо более сложными требованиями, которые предъявляла организация главного штаба, где приказы не всегда отдавались лично главнокомандующим, и где для руководства действиями крупного воинского контингента было необходимо вести скрупулезную административную и штабную работу. По мнению Михайловского-Данилевского, деятельность главного штаба Витгенштейна была хаотичной, а заполнившие штаб многочисленные прихлебатели слабо дисциплинированны и плохо обеспечивали элементарную военную безопасность[542].
В последние дни апреля, когда Наполеон двигался из Эрфурта к Лейпцигу, союзники расположились немного к югу от линии движения французов близ города Лютцена. Они должны были либо попытаться устроить Наполеону засаду, либо быстро отступить с тем, чтобы он не смог дойти до Дрездена раньше них и отрезать им отступление через Эльбу. Выбор не был трудным, поскольку отступление без боя при первом столкновении с Наполеоном повредило бы моральному духу войск и авторитету союзников в Германии и Австрии. Неожиданная атака, заставшая противника во время марша, могла его опрокинуть или по меньшей мере замедлить продвижение.
План действий союзников был разработан Дибичем. Он намеревался застать часть неприятельской армии во время марша, когда она была растянута, и уничтожить до подхода им на выручку остальных корпусов Наполеона. По общему мнению, план был хорош, но его исполнение недостаточно продуманным. Это не удивительно. Витгенштейн привел с собой свой собственный штаб. Почти все лица, занимавшие высшие должности в главном штабе, были заменены накануне сражения. Взять хотя бы один пример: Ермолов был заменен на посту начальника артиллерии князем Яшвилем, который ранее стоял во главе артиллерии корпуса Витгенштейна. Ермолов попал в немилость из-за того, что не смог своевременно пополнить артиллерийский парк боеприпасами, однако в результате неожиданной передачи полномочий Яшвилю новому начальнику артиллерии не было известно местоположение даже тех боеприпасов, которые предстояло доставить. Дальнейшая неразбериха была вызвана тем, что именно тогда русская и прусская армия впервые сражались бок о бок.
План Дибича предполагал, что колонны двинутся в ночное время и займут позиции для атаки к 6 утра 2 мая. Как и ожидалось, возникла путаница, колонны натыкались одна на другую, и даже первая линия союзных войск оказалась на месте не ранее, чем через пять часов после намеченного срока. Не облегчало положение и то, что планы обычно доставлялись очень поздно, а также то, что они были подробны, но не всегда точны. В какой-то мере, однако, задержка могла даже сыграть на руку союзникам. За истекшие пять часов Наполеон и основные силы его армии отошли от поля предполагаемого сражения в направлении Лейпцига, будучи уверены в том, что в тот день сражение не состоится. Кроме того, если бы сражение при Лютцене началось на рассвете, в распоряжении Наполеона имелся бы полный летний день для того, чтобы сосредоточить все свои силы на поле боя, что, вероятно, могло иметь серьезные последствия для оказывавшихся в меньшинстве союзников.
Первоначальной целью коалиционной армии был корпус Нея, стоявший особняком у деревень Гроссгёршен и Штарзидель. Витгенштейну помогло то, что Ней расположил пять дивизий своего корпуса в рассыпном порядке и не принял должных мер предосторожности. Первая атака пруссаков под началом Блюхера застала противника врасплох. Однако в не меньшей растерянности оказалось верховное командование коалиции, которая была вызвана тем, что корпус Мармона был размещен таким образом, чтобы оказать поддержку Нею, а также особенностями рельефа местности, на которой разворачивалось сражение. Это означало, что, несмотря на превосходство в кавалерии, рекогносцировка была проведена коалиционными силами не лучшим образом. Георг Каткарт, сын британского посла в России, находился в главном штабе Витгенштейна. Он отмечал, что из-за волнообразной, распаханной земли из главного штаба коалиции не было возможности видеть то, что находилось за ближайшей возвышенностью, где располагались позиции противника. Первая атака пруссаков на Гроссгёршен была успешна, «но Гроссгёршен — всего лишь одна из горстки стоявших практически вплотную деревень, перемежающихся прудами, бассейнами лесопильных заводов, садами и т. д., что превращает их в хорошую оборонительную позицию». В деревнях, оказавшихся в эпицентре сражения, «располагались каменные дома, мощеные улочки и сады, обнесенные каменными стенами»[543].
Впервые коалиционные войска столкнулись с фундаментальным отличием полей сражения в Саксонии и России. В последней деревянные строения не были подспорьем для оборонявшихся. Совсем иное дело — прочные каменные стены и строения в Саксонии, которые порой можно было превратить в небольшие крепости. Войска Нея были неопытны, но храбры. Прусская пехота также продемонстрировала выдающуюся отвагу, кроме того ее подгоняли офицеры, отчаянно пытавшиеся смыть с себя позор, который постиг их при Йене. В результате завязалась жестокая битва, верх попеременно одерживала то одна, то другая сторона по мере того, как деревни доставались противнику и вновь захватывались силами свежих, упорядоченных резервов, быстрые контратаки которых заставали неприятеля тогда, когда он еще не успевал перевести дыхание и перестроиться для обороны своих недавних завоеваний. Основная тяжесть сражения выпала на долю прусской пехоты, тогда как русские пришли ей на подмогу далеко за полдень. С этого момента особенно активное участие в сражении принял корпус Евгения Вюртембергского, который понес немалые потери, сначала отбивая деревни, а впоследствии сдерживая растущую угрозу на правом фланге сил коалиции.
Ключевым моментом сражения, однако, явилось то, что солдатам Нея и Мармона удалось сдерживать атаки сил коалиции достаточно долго для того, чтобы к полю бою успели подтянуться остальные французские корпуса. Положение союзников не облегчало и то, что вследствие плохого планирования и рекогносцировки корпус Милорадовича так и не вступил в бой, находясь всего в нескольких километрах от места сражения. Однако, даже если бы Милорадович оказался на месте, это не изменило бы исхода боя. Учитывая значительный численный перевес французов в пехоте и умение Наполеона этим воспользоваться, как только вся французская армия собралась на поле боя, ее победа стала очевидной. К концу дня, когда Макдональд грозил обогнуть силы коалиции справа, а Бертран слева, Витгенштейн был вынужден задействовать свои резервы в тот момент, когда в распоряжении Наполеона вскоре должно было оказаться большое количество свежих войск.
Клаузевиц утверждал, что Лютцен скорее был сражением, окончившимся вничью, чем поражением коалиции. В конце дня союзники все еще сражались на поле боя и нанесли неприятелю большие потери, чем понесли сами. К отступлению их вынудило не поражение, а подавляющее численное превосходство противника. По мнению Клаузевица, если бы сражения при Лютцене не было, нехватка живой силы все равно заставила бы силы коалиции отступить, при этом даже не замедлив продвижения французов в той мере, как это было достигнуто в результате сражения при Лютцене. В этом объяснении есть доля правды, но также заметны следы явного заступничества. Правда, Лютцен не стал серьезным поражением, но он вполне мог стать таковым, если бы в распоряжении сторон оказалось еще пару часов светового дня[544].
После сражения войска коалиции организованно отступили через территорию Саксонии, снова переправились через Эльбу и 12 мая достигли Баутцена в восточной Саксонии. На протяжении большей части пути Милорадович командовал арьергардом и делал это очень умело. Это позволили остальной армии отступить без спешки, в спокойной обстановке. При Баутцене союзники получили почти недельную передышку, пока войска Наполеона их окончательно не нагнали. К тому моменту русским не было равных в том, что касалось арьергардных боев и отступлений. Чтобы им помешать, потребовалась бы гораздо лучшая кавалерия, чем та, что была у Наполеона в 1813 г. Однако в результате сражения при Лютцене король Саксонии, на протяжении двух месяцев занимавший выжидательную позицию, снова примкнул к наполеоновскому лагерю. Саксонскому гарнизону в Торгау, последней укрепленной переправе через Эльбу, находившейся в руках французов, был отдан приказ открыть ворота Наполеону. Командир гарнизона генерал-лейтенант Тильман оттягивал время столько, сколько это было возможно, а затем вместе с начальником своего штаба бежал в расположение коалиционных сил. Неясность относительно возможного вхождения Саксонии в коалицию затруднила проведение реквизиций в апреле. К тому моменту, когда позиция короля Фридриха Августа определилась, у союзников уже не было времени для того, чтобы воспользоваться богатыми ресурсами королевства, которые в течение последующих шести месяцев шли на поддержание военной экономики наполеоновской Франции[545].
Повествование о ходе военных операций в апреле и мае 1813 г. это в лучшем случае лишь половина истории. Одновременно с ними шли напряженные дипломатические переговоры австрийцев с обеими противоборствующими сторонами. Это обстоятельство сильно повлияло на стратегию России. В письме к Бернадоту Александр писал, что все сражения, имевшие место в Саксонии в апреле и мае, были даны с целью задержать Наполеона и выиграть время для Австрии, которая непрестанно заявляла о том, что собирается вмешаться. В тот самый момент, когда Наполеон начал движение по территории Саксонии, австрийцы повели свое собственное наступление. Объявив обеим сторонам о своем намерении выступить в качестве посредника, Меттерних отправил к Наполеону графа Л.Ф. Бубну, а в главный штаб коалиции — графа И.Ф. Стадиона, чтобы те узнали условия, которые готовы были предложить противоборствующие стороны. Одновременно Австрия наращивала собственную армию в Богемии, чтобы использовать угрозу военного вмешательства в качестве дополнительного стимула к достижению соглашения[546].
К тому времени Австрия решительно склонялась на сторону сил коалиции. Три месяца переговоров с Францией и Россией однозначно продемонстрировали, что Наполеон оставался врагом Австрии на пути к достижению ее главных целей — возвращение утраченных территорий и восстановление некоторого подобия баланса сил в Европе. По этим коренным вопросам русская и прусская стороны вполне искренне поддерживали позицию Австрии. Если Вена действительно хотела положить конец господству Франции в Европе, она могла сделать это лишь союзе с Петербургом и Берлином, и, вероятно, только в результате военных действий. Чисто гипотетически простая угроза австрийского вмешательства на стороне сил коалиции заставила бы Наполеона пойти на уступки, достаточные для удовлетворения венского кабинета. Некоторые австрийцы надеялись на это, а Россия и Пруссия этого опасались. В конце весны и в течение лета 1813 г. вокруг этого ключевого вопроса развернулись дипломатические переговоры между Австрией, Францией и представителями коалиции.
29 апреля, за три дня до сражения при Лютцене, Меттерних отправил два важных письма барону Лебцельтерну, своему представителю в главном штабе коалиции. Министр иностранных дел Австрии отметил продолжавшееся недоверие союзников по отношению к венскому кабинету и намеревался объяснить, почему годы финансового кризиса, начавшегося в 1809 г., так сильно задержали военные приготовления. Меттерних писал, что недавние заявления Австрии, адресованные Наполеону, не должны были оставить у него сомнений относительно позиции венского кабинета. По прибытии в главный штаб союзников Стадион должен был изложить условия мира, выдвигаемые Австрией Наполеону, и заверить русских и пруссаков в твердом намерении Австрии выступить на их стороне, как только будет готова ее армия. В своем первом письме австрийский министр иностранных дел писал: «К 24 мая на территории Богемии у нас будет свыше 60 тыс. человек; всего в нашем распоряжении окажутся две мобилизованных полевых армии численностью от 125 до 130 тыс. человек и резерв, насчитывающий по меньшей мере 50 тыс. солдат». Во втором письме, стремясь развеять опасения союзников по поводу того, что их наступление в Саксонии было слишком рискованным мероприятием, он добавлял:
«Если Наполеон выиграет сражение, это не принесет ему пользы, потому как австрийские армии почти что наверняка не позволят ему развить успех: если он проиграет, его участь будет решена <…> император тем не менее желает сообщить их императорском величествам России и Пруссии о том, что им не следует сомневаться в том, что наша Богемская армия вмешается в дело, что, повторюсь, остановит любое наступление, которое могут предпринять французы в случае своей победы; на этот счет им не стоит беспокоиться ни при каких обстоятельствах»[547].
Инструкции для Стадиона были даны 7 мая. В них говорилось, что даже минимальные условия, предлагаемые Австрией Наполеону, включали пункты о возвращении Австрии и Пруссии большей части их бывших территорий, упразднении Варшавского герцогства и всех владений Франции на территории Германии к востоку от Рейна и отмене или по меньшей мере видоизменении Рейнского союза. Австрия обязалась выяснить до конца мая, готов ли Наполеон принять эти условия и прислушаться к голосу посреднической стороны. Меттерних утверждал, что требования Австрии должны были специально носить умеренный характер, поскольку она стремилась к длительному миру в Европе, который единственно мог быть построен на согласии всех великих держав. Стадион должен был заверить входивших в коалицию монархов в том, что позицию Австрии не могут изменить ни победы Наполеона, ни его поражения на поле боя. Ему предстояло выяснить мирные условия союзников, но также создать основу для военного сотрудничества на тот случай, если бы перспектива военного посредничества Австрии не поколебала решимости Наполеона[548].
И.Ф. Стадион добрался до главного штаба коалиции в девять часов утра 13 мая, одиннадцать дней спустя после сражения под Лютценом и за неделю до сражения под Баутценом. В тот день он дважды встречался с Нессельроде. 13 мая в своем рапорте к Александру Нессельроде резюмировал позицию Австрии в том виде, в каком ее изложил Стадион. Венский кабинет собирался настаивать на возвращении земель, утраченных Австрией в 1805 и 1809 г. Он также поддерживал идею восстановления территории Пруссии в том формате, как это оговаривалось в русско-прусском союзном договоре. Австрия требовала упразднения Варшавского герцогства, всех владений Франции к востоку от Рейна и самого Рейнского союза. Если Наполеон не принял бы этих условий к 1 июня, Австрия должна была вступить в войну, независимо от того, что произошло бы на поле боя к тому времени. Стадиону предстояло согласовать с союзниками основные положения плана совместных военных операций. Нессельроде справедливо отмечал, что, «безусловно, вышеперечисленные условия никогда не будут приняты Францией». Он добавлял: «Г-н граф Стадион официально обещает от имени своего двора, что никакая отговорка или уклончивый ответ со стороны императора Наполеона не заставят Вену отодвинуть срок выполнения плана операций, который будет согласован между Австрией и союзными дворами»[549].
Нессельроде был очень сдержанным и опытным дипломатом. Немыслимо, чтобы он мог неправильно — намеренно или каким-либо иным образом — понять Стадиона в столь важном деле. Сам Стадион был бывшим министром иностранных дел Австрии. При всей ненависти к Наполеону и Французской империи в Германии он никогда не стал бы намеренно вводить русских в заблуждение. Действовать подобным образом было очень рискованно, как с военной точки зрения, так и учитывая влияние этих действий на австро-русские отношения. Возможно, рвение Стадиона позволило ему несколько вольно толковать полученные инструкции, хотя невозможно узнать, о чем говорили Меттерних и Стадион перед отъездом последнего в главный штаб коалиции. Кто бы ни был виноват, однако нет сомнений в том, что сказанное Стадионом Нессельроде не отражало истинное положение дел в Вене.
Прежде всего не было никакой уверенности в том, что Франц I будет следовать намеченной Стадионом бескомпромиссной линии в том случае, если Наполеон отвергнет какое-либо из минимальных условий, предложенных Австрией, будет тянуть время или одерживать военные победы над союзниками. Кроме того, когда Нессельроде три недели спустя наконец удалось встретиться с фельдмаршалом Шварценбергом и генералом Радецким, главными военачальниками Богемской армии, они заверили его, что австрийская армия никогда не могла и помыслить о том, чтобы пересечь границу с Богемией ранее 20 июня. Замешательство и подозрения со стороны России были неизбежны. Говорил ли Стадион от имени Меттерниха? Каковы были истинные взгляды уклончивого министра иностранных дел, и говорил ли он от имени Франца I? Понимал ли (не говоря уже о том, чтобы контролировать), кто-либо из государственных деятелей Австрии, что именно делалось в армии для ее подготовки к войне[550]?
Категорические заверения в поддержке, исходившие от австрийской стороны, для войск коалиции были серьезным дополнительным основанием к тому, чтобы прекратить отступление от Баутцена и попытать счастья в еще одном сражении с Наполеоном. Тем не менее при наличии основательных причин для того, чтобы попытаться выиграть время и замедлить продвижение Наполеона это решение было очень рискованным. В сражении при Баутцене 20–21 мая союзники могли выставить только 96 тыс. человек: к концу сражения у Наполеона было вдвое больше войск, а что касается пехоты, то его превосходство было еще значительнее, что могло иметь решающее значение на поле боя. На карте местность в районе Баутцена, казалось, располагала к тому, чтобы занять прочную оборону. Когда русские войска прибыли на место, они по своему обыкновению сразу же начали рыть рвы и возводить укрепления. Хотя отдельные оборонительные пункты были очень сильно укреплены, позиция в целом была разделена ручьями и оврагами на несколько участков. Координация обороны или перемещение резервов с одного участка на другой были сопряжены с трудностями. Кроме того, позиции союзников были слишком растянуты для столь небольшого количества войск. Русские имели в четыре раза меньше людей на километр, чем под Бородино.
Граф Ланжерон прибыл в Баутцен вместе с войсками Барклая де Толли всего за четыре дня до сражения. После падения Торна они двинулись форсированным маршем на выручку основных сил армии. В сражении при Баутцене корпус Ланжерона, находившийся под общим командованием Барклая, стоял на правом фланге линии войск коалиции, куда, как оказалось, Наполеон собирался направить главный удар своих сил под командованием маршала Нея. В своих мемуарах Ланжерон отмечал, что рельеф местности давал солидные преимущества оборонявшейся стороне, но, чтобы удержать эти позиции, нужно было иметь 25 тыс. человек, а у него имелось всего 8 тыс. Корпус Евгения Вюртембергского находился на левом фланге войск коалиции. Как и Ланжерон, он признавал, что решение принять бой при Баутцене было принято прежде всего по политическим мотивам. По мнению Вюртембергского, «учитывая, в сколь сильном меньшинстве мы были и сколь протяженные позиции мы удерживали, мы могли рассчитывать не на победу в сражении, а лишь на то, что нам удастся нанести урон неприятелю и провести организованное отступление под прикрытием нашей многочисленной кавалерии»[551].
В случае сражения с лучшим генералом своего времени, имевшим двойной численный перевес, велика была вероятность, что союзники будут наголову разбиты. Даже очередной Фридланд, не говоря уже об Аустерлице, возможно, уничтожил бы эту коалицию, как это ранее происходило со многими другими. Если бы не ошибки маршала Нея, Наполеон 21 мая мог одержать победу, равную той, что он в свое время одержал под Фридландом.
План Наполеона был прост и нес в себе огромный разрушительный потенциал. 20 мая его ограниченные и ложные атаки должны были приковать основные силы союзников к оборонительной линии, тянувшейся от подножья Богемских гор на их левом фланге до Креквицких высот — на правом. Эти атаки должны были продолжаться 21 мая. Учитывая численность французов, было легко провести эти атаки очень убедительно и даже заставить союзников направить туда часть своих резервов, чтобы остановить французов. Но решающий удар предстояло нанести 21 мая корпусам Нея и Лористона по позициям Барклая, находившимся на правом краю позиций союзников близ Гляйна. Имея подавляющее численное превосходство, они должны были прорвать оборону Барклая и выйти в тыл коалиционных войск, отрезав все пути, по которым союзники могли бы организованно отступить на восток к Райхенбаху и Гёрлицу, грозя обратить врага в беспорядочное бегство на юг, через австрийскую границу. Этот план был абсолютно реалистичным, чему, несомненно, способствовало наличие у Александра навязчивой мысли о том, что основная угроза ожидалась на левом фланге в виде попыток Наполеона оттеснить союзников от границы с Богемией и тем самым похоронить их надежды на совместные действия с австрийцами. Напротив, Витгенштейн справедливо полагал, что главная опасность исходит с севера. Однако к тому времени Александр успел разувериться в Витгенштейне и действовал практически самостоятельно, являясь де факто главнокомандующим. Более того, Витгенштейн не облегчил положение, поведав императору, что Барклай командовал 15 тыс. человек, тогда как на самом деле у него была едва ли половина от этого количества[552].
20 мая сражение пошло по плану Наполеона. Вдоль всей линии фронта коалиции, вплоть до Креквицких высот, развернулись ожесточенные бои, и Александр направил часть своих резервов на левый фланг, туда, где видел угрозу. Тем временем солдаты Барклая всего лишь были потревожены немногочисленными перестрелками. На следующее утро сражение возобновилось на участке от предгорий Богемии до Креквица, но Ней и Лористон также вступили в бой.
На краю правого фланга сражение началось около девяти утра. Барклай быстро осознал всю безнадежность попыток остановить превосходящие силы противника, с которыми ему пришлось столкнуться. Он мог надеяться лишь на то, что ему удастся осуществить сдерживающие действия на высотах близ Гляйна и как можно дольше оборонять ключевые пути отступления. Ланжерон отмечал, что в особенности 28-й и 32-й егерские полки в то утро продемонстрировали умение и героизм, сдерживая французов до последней минуты и позволив русской артиллерии покинуть поле боя после того, как она нанесла противнику большие потери. Сам Барклай шел впереди своих егерей, вдохновляя их своими спокойствием и неустрашимостью в минуту крайней опасности. Несмотря на спокойствие русских и временную передышку, выигранную в результате контратаки прусских войск под командованием Клейста, положение становилось все более отчаянным по мере того, как росло давление со стороны Нея, часть корпуса Лористона грозила обогнуть правый фланг Барклая. Когда в три часа пополудни деревня Прайтиц наконец была взята французами, Лористон смог легко продвинуться вперед и отрезать жизненно важную линию отступления союзников по дороге на Вайсенбург.
Вместо этого, к счастью для русских, Ней позволил себе чересчур увлечься яростной схваткой, происходившей справа от него на Креквицких высотах, где Блюхер сдерживал натиск Сульта, в состав войск которого входили корпус Бертрана и наполеоновская гвардия. Вместо того чтобы пробиваться на юго-восток в сторону линии отступления союзников, Ней не только направил собственный корпус против Блюхера на юго-запад, но и отдал Лористону приказ оказать ему поддержку. Оказавшись лицом к лицу с превосходящими силами противника, старый Блюхер, по-прежнему призывавший своих людей сражаться подобно спартанцам при Фермопилах, был вынужден отступить — очень неохотно, но как раз вовремя — по дороге, которая все еще была открыта благодаря усилиям войск Барклая. Русская лейб-гвардия и тяжелая кавалерия получили приказ прикрывать отступающих.
Правый фланг и центр сил коалиции двигались по дороге на Райхенбах и Вайсенбург, левый — по параллельной дороге, которая вела через Лёбау на Хохкирх. Это отступление, по сути, являлось фланговым маршем через переднюю линию гораздо более многочисленных сил противника, который совершался после двухдневных изнурительных боев. Ланжерон писал: «Тем не менее маневр был завершен в величайшем порядке и без малейших потерь, как и все прочие отступления, которые провела за время войны эта превосходная русская армия благодаря своей безупречной дисциплине, умению повиноваться и прирожденной храбрости русских солдат и офицеров». Несомненно, Ланжерон был пристрастным очевидцем событий, но барон фон Оделебен, саксонский офицер в штабе Наполеона, наблюдал за русским арьергардом 21 мая и сделал запись, что «русские отступали очень упорядоченно» и «провели отступление, которое может считаться тактическим шедевром <…> хотя линии союзников были смяты по центру, французам так и не удалось ни отрезать часть армии противника, ни захватить неприятельскую артиллерию»[553].
Для Наполеона исход сражения при Баутцене стал большим разочарованием. Вместо решительной победы он всего лишь оттеснил противника вдоль линии его отступления, потеряв 25 000 человек против 10 850 убитых и раненых в рядах русской и прусской армий. Преследование отступавших сил коалиции принесло ему не больше радости. 22 мая, на следующий день после Баутцена, французы нагнали русский арьергард при Райхенбахе. Отступлению последнего мешали заторы на улицах города, но это обстоятельство не тревожило командиров арьергарда — Милорадовича и Евгения Вюртембергского. Снова Оделебен наблюдал следующую картину:
«Распоряжения касательно обороны спорной высоты делают величайшую честь командиру русского арьергарда. Дорога на Райхенбах, спускающаяся с противоположной стороны холма, на выходе из города делает поворот. Русский генерал до самого конца сохранял преимущество, которое давала ему позиция, и его войска не отступали до тех пор, пока не подошли столь крупные силы французов, что сопротивление стало совершенно невозможно. Сразу после этого его видели защищавшим еще одну высоту между Райхенбахом и Маркерсдорфом, где он вновь остановил движение французов»[554].
Именно «эшелонированное отступление» Вюртембергского, заставившее французов продвигаться черепашьими шагами, взбесило Наполеона и привело его в столь сильное нетерпение, что он взял командование авангардом на себя. В тот вечер русский арьергард занял очередную оборонительную позицию за деревней Маркерсдорф. Когда Наполеон с боем пробивался через деревню, первый же залп русской артиллерии смертельно ранил его гофмаршала и ближайшего друга — Жеро Дюрока. Спустя четыре дня при Хайнау прусская кавалерия устроила засаду на проявивший неосмотрительность французский авангард под командованием генерала Мэзона и наголову его разбила. Как это уже случалось, подвиги союзного арьергарда дали их товарищам время для организованного отступления, но в последние десять дней весенней кампании 1813 г. они фактически добились гораздо большего. Перед Наполеоном предстала кавалерия союзников, сильно превосходящая его собственную, и невозмутимые русские арьергарды, подобные тем, что он преследовал в предыдущем году до самой Москвы, но так и не смог добиться своего. Наполеон не был бы человеком, если бы не содрогнулся при мысли о том, что ему придется возобновить ту же игру в мае 1813 г., имея при этом гораздо более слабую кавалерию. Арьергарду же союзников удалось полностью скрыть от Наполеона глубокие разногласия и потенциальный беспорядок, имевшиеся тогда в главном штабе коалиционных сил.
Разногласия были вызваны прежде всего тем обстоятельством, что союзники оказались перед очень сложными стратегическими дилеммами. Если вмешательство Австрии было действительно неизбежно, тогда приоритетная задача, возможно, должна была состоять в том, чтобы держаться границы Силезии с Богемией и готовиться к соединению с наступавшими силами Габсбургов. Однако если австрийцы запаздывали с помощью или вовсе оказывались не в состоянии помочь, подобный шаг мог стать роковым. Прусско-русская армия легко могла оказаться в ситуации, когда Наполеон обходил бы ее с восточного фланга и прижимал к границе нейтрального государства. Попытки остаться возле границы между Силезией и Богемией были по меньшей мере чреваты трудностями по части нахождения провианта, а также ставили под угрозу коммуникации, соединявшие части русско-прусской армии с территорией Польши, откуда к ним поступало все необходимое и подходили подкрепления.
Это стало проклятием для Барклая де Толли, 29 мая сменившего Витгенштейна на посту главнокомандующего. Многомесячные бои в сочетании с неумелым управлением Витгенштейна довели русскую армию до состояния замешательства, при котором корпуса, дивизии и даже полки были расстроены и изуродованы в результате переформирований и исполнения специальных заданий. Витгенштейн не знал даже точного местоположения своих боевых подразделений, не говоря уже об их численности. К концу мая в люди начали голодать. Чтобы решить все эти проблемы, Барклай избрал отступление за Одер в Польшу с целью реорганизации армии. Он обещал завершить эту реорганизацию в течение шести недель. Отступив к собственным базам снабжения, русские могли быстро решить задачу обеспечения армии продовольствием и восстановления ее структуры. Кроме того, в тот период времени на театр военных действий прибывали многотысячные подкрепления. В их числе были грозные дивизии Ф.В. Остен-Сакена, укомплектованные большим числом ветеранов, чем любые другие армейские части за исключением лейб-гвардии; превосходная 27-я дивизия Д.П. Неверовского; кавалерия П.П. Палена; а также многочисленные резервы, сформированные в России зимой 1812–1813 гг., счет которым шел на десятки тысяч. Многие тысячи бойцов должны были вот-вот снова вернуться в строй из госпиталей, и им требовалась некоторая передышка, чтобы вновь втянуться в ритм полковой жизни.
Однако, если принятое Барклаем решение и имело смысл в плоскости узко военных интересов России, то с политической точки зрения оно таило в себе взрывной потенциал. Для Пруссии этот шаг означал оставить Силезию и предоставить Наполеону возможность направить часть войск для отвоевания Берлина и Бранденбурга. Это решение могло бы сорвать планы вступления в войну Австрии — со всей очевидностью на ближайшее будущее, а вероятно, и навсегда. 31 мая, после того как известия о Баутцене дошли до Вены, ганноверский посол писал:
«…опасения императора [т. е. Франца I] относительно вторжения французов растут день ото дня. Возможно, они усиливаются вследствие беспокойства о том, как бы российский император не вышел из игры. Люди столь сильно напуганы, что боятся того, что если союзники будут оттеснены к Висле, через несколько месяцев Бонапарт получит подкрепление в виде новобранцев 1814 г., оставит 100-тысячный наблюдательный корпус напротив коалиции и обрушится с остальными силами на Австрию. Поговаривают, что для того, чтобы избежать этой беды, Австрия должна предпринять скорейшие шаги к началу мирных переговоров».
Несмотря на все красивые слова Меттерниха о том, что военные события не влияют на политику Австрии, Стадион ужаснулся при виде того, какое воздействие на поведение австрийцев оказало отступление коалиционной армии в Польшу, и имел для этого все основания[555].
Первоначально Александр уступил Пруссии, нуждавшейся в том, чтобы держаться границы с Богемией и находиться в тесном взаимодействии с австрийцами. Армия получила приказ отклониться к югу от линии отступления в направлении Польши и занять позицию близ Швейдница и старинных укреплений в Бунзельвице, где Фридрих II разбил австрийцев во время Семилетней войны. Посовещавшись с прусской стороной, Александр пришел к выводу, что в случае необходимости союзники смогут сражаться здесь с Наполеоном, имея тактическое преимущество. Однако вскоре по прибытии стало ясно, что местные чиновники не сделали ничего для того, чтобы исполнить приказания Фридриха Вильгельма по части перестройки старых оборонительных укреплений, и что единственная подходящая позиция, имевшаяся поблизости, могла быть удержана силами не менее чем 100 тыс. человек. Силезский ландвер, присутствие которого, как предполагалось, должно было усилить армию, так и не удалось обнаружить. Кроме того, вскоре со всей остротой дали о себе знать трудности, связанные с продовольственным снабжением армии[556].
Основная причина этого, как уже было отмечено, заключалась в том, что регион Верхней Силезии даже в мирное время зависел от поставок продовольствия из Польши и не мог моментально прокормить всю коалиционную армию, собранную в одном месте, как это должно было произойти в ближайшем будущем. Хотя Кутузов еще в апреле умолял Штейна создать продовольственные склады в восточной Саксонии, ничего так и не было сделано, это явилось всего лишь одним из элементов полного провала Штейна, обязанного эффективно мобилизовать ресурсы Саксонии в то время, пока союзники занимали территорию королевства. Барклай частично возлагал вину на Витгенштейна, открыто указывая в письме к нему на то, что, когда тот принял на себя верховное командование армиями и вник в проблему продовольственного снабжения, ему стало ясно, что никаких подготовительных мер для создания запасов продовольствия принято не было. Барклай отмечал, что, пока ранее войска находились в герцогстве Варшавском и Саксонии, они питались исключительно за счет реквизиций, проводимых в пределах территорий, на которых они были размещены или через которые продвигались, и реквизиции велись только в присутствии войск. В тылу армии практически не было создано резервных магазинов. Когда армия начала испытывать недостаток продовольствия, жалобы неизбежно последовали и со стороны Г.Ф. Канкрина. 4 июня он отправил Барклаю исполненный горечи ответ, в котором утверждал, что пруссаки не предоставили в его распоряжение практически ничего, и что на прусской территории он не мог производить реквизиции продовольствия или отправлять какую-либо власть. Канкрин сетовал, что никто не спросил его о возможности продовольственного снабжения войск, когда принималось решение идти на Швейдниц[557].
По мере того как армия начинала голодать, а времени для вмешательства Австрии оставалось все меньше, на русско-прусском совете, состоявшемся 2 июня, было решено отступить в направлении Одера. П.М. Волконский к тому времени уже отдал приказ о перемещении армейской казны обратно в Калиш и о начале подготовительных работ по уничтожению мостов через Одер, которые следовало разрушить сразу после прохода армии. Тем временем в правящих кругах Пруссии началось брожение, так как все их усилия по освобождению собственной страны как никогда были близки к провалу.
Пылкий по натуре генерал Лесток, военный наместник в Берлине 30 мая рапортовал канцлеру Гарденбургу о том, что французы направлялись к переправам через Одер «с тем, чтобы устремиться в Польшу и возбудить там восстание. Невообразимая терпимость, продемонстрированная в Варшаве, довольно хорошо подготовила для этого почву». Попытка превратить Силезию в еще одну Испанию и поднять здесь восстание против вторгавшихся в нее французов окончилась разочарованием. Если бы население все же ополчилось против французов, Лесток полагал, что ландштурм (ополчение) мог поглотить силы многих тысяч солдат неприятеля. Фактически ничего подобного не произошло. Лесток отмечал, что «дворянство Силезии ничего не хотело делать с ополчением, что делает легко объяснимым прискорбные факты увиливания от своих обязанностей и выхода ополченцев из повиновения», добавляя при этом, что командира ополчения «должно было судить как изменника родины и немедленно расстрелять». Между тем на совете 2 июня Блюхер и Йорк утверждали, что, если бы русские отошли за Одер, прусская армия должна была от них отделиться и защитить то, что оставалось от территории Пруссии[558].
В течение недели острого кризиса, когда вся стратегия Александра грозила развалиться, сам он демонстрировал выдающиеся лидерские качества. Посреди австрийского виляния, прусской истерии и стенаний своих собственных генералов он проявил достойные восхищения спокойствие, благоразумие и оптимистичный взгляд на перспективы окончательной победы. Как и в сентябре 1812 г., его спокойное мужество частично укреплялось верой в волю Всевышнего и его милосердие. В конце апреля он взял однодневную передышку от войны и нанес необъявленный визит в общину моравских братье в Гернгуте, где без сопровождения в течение двух часов вел глубокие беседы с братьями. Его душевные силы подкрепила также пасхальная служба в Дрездене, после которой он писал А.Н. Голицыну: «…мне трудно выразить чувства, которые я испытывал, размышляя обо всем, что случилось за прошедший год, и о том, куда привело нас Божественное Провидение»[559].
Чудесным образом оптимизм Александра был вознагражден, когда Наполеон склонился в пользу предложений Австрии и согласился на перемирие, которое продлилось до 20 июля и сопровождалось мирными переговорами. Первоначальный замысел Наполеона состоял в том, чтобы попытаться начать переговоры напрямую с русскими. Только когда Александр отверг эти попытки, Наполеон согласился на посредничество Австрии и приказал своим доверенным лицам подписать 4 июня перемирие. Впоследствии он напишет, что это было одним из худших решений в его жизни.
Причина, по которой Наполеон пошел на перемирие, заключалась в необходимости привести в порядок французскую кавалерию и предпринять меры против возможного вмешательства Австрии. Он мог бы привести и другие веские аргументы. Наполеоновские войска были истощены, число заболевших достигло тревожной отметки, и эта цифра, несомненно, возросла бы в случае вторжения в Польшу. Французские коммуникации растянулись, что делало их более уязвимыми перед вылазками отрядов коалиции. Фактически накануне перемирия крупные силы под командованием А.И. Чернышева и Михаила Воронцова были близки к тому, чтобы захватить Лейпциг, находившийся в глубоком тылу Наполеона, вместе со всем его гарнизоном и обширными складами. Для французского императора это стало напоминанием о необходимости создания укрепленных и надежных баз для будущей кампании. Тем не менее, сколь бы вескими не были все эти причины, они не перевешивали тех огромных преимуществ, которые получил бы Наполеон, вторгшись в пределы Польши, разделив силы русской и прусской армий и отпугнув собиравшихся вмешаться австрийцев. Последующая самокритика Наполеона была справедлива. По всей вероятности, если бы он продлил весеннюю кампанию 1813 г. всего на несколько недель, он обеспечил бы себе мир на очень выгодных условиях.
Барклай не мог поверить в свою удачу. Он просил о шести неделях для восстановления своей армии, и Наполеон дал их ему; при этом Барклаю не нужно было рисковать разрывом с Пруссией или Австрией или же проводить преобразования внутри своих войск в разгар военных операций. Когда Ланжерон получил сообщение о перемирии, то «отправился в штаб Барклая, и он встретил меня шумным хохотом: столь бурное проявление радости было вовсе не типично для Барклая. Он всегда был холоден, серьезен и строг как по духу, так и по манерам. Мы оба смеялись над Наполеоном. Барклай, все генералы и наши монархи были пьяны от радости и имели на то все основания»[560].
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги