Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814

НАСТУПЛЕНИЕ ОТ МОСКВЫ

Уже в то время, когда М.И. Кутузов готовился дать Наполеону бой под Бородино, Александр I обдумывал план контрнаступления, в ходе которого было бы возможно выгнать французов из России и уничтожить Великую армию. В первом рапорте Кутузова, поданном императору после Бородинского сражения, утверждалось, что, «неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами». Сразу же после получения этого рапорта Александр I отправил А.И. Чернышева в ставку фельдмаршала, снабдив его детальным планом совместного контрнаступления всех русских армий. Александр I писал М.И. Кутузову, что надеялся на то, что командные навыки фельдмаршала и храбрость его войск под Бородино окончательно остановили наступление французов в России. Он также напутствовал Кутузова обсудить все детали операции с Чернышевым, который был целиком и полностью информирован о поставленных Александром I задачах, и которому император всецело доверял. Император был осмотрителен, заявив, что только от главнокомандующего зависит, следует ли взять на вооружение этот план или внести собственные альтернативные предложения, но едва ли кто-либо из русских генералов осмелился бы перечить монаршей воле[410].

Главный пункт плана Александра I заключался в том, что русские войска на севере (П.X. Витгенштейн и Ф.Ф. Штейнгель) и юге (П.В. Чичагов) должны одновременно повести наступление в глубоком тылу наполеоновской армии в Белоруссии. Они должны были разбить и оттеснить неприятельские силы, охранявшие коммуникации Наполеона. В случае с П.В. Чичаговым речь шла об австрийском корпусе князя К.Ф. Шварценберга и саксонском — генерала Ж. Рейнье, которых следовало отбросить в пределы герцогства Варшавского. Александр I писал Кутузову, что «главные действия предполагается произвесть армиею адмирала Чичагова», которая будет усилена Третьей Обсервационной армией Тормасова и небольшим корпусом под командованием генерал-лейтенанта Эртеля, на тот момент охранявшего базу снабжения в Мозыре.

П.X. Витгенштейну также отводилась важная роль. При поддержке графа Ф.Ф. Штейнгеля он должен был двинуться в южном направлении, взять Полоцк и оттеснить поверженные корпуса Н. Удино и Л. Гувьон Сен-Сира на северо-запад в Литву, подальше от линии отступления Наполеона, проходившей через Белоруссию. В результате объединенные силы Чичагова и Витгенштейна взяли бы под свой контроль все территории, через которые пришлось отступать главным частям наполеоновской армии, вплотную преследуемым силами Кутузова. Враг уже был «истощен», будучи завлечен вглубь России и понеся тяжелые потери. Теперь же он столкнулся с еще более тяжелыми потерями и необходимостью очень сложного отступления. В результате, по мнению императора, «даже малейшая часть основной армии противника <…> не сможет пересечь нашей границы, избежав поражения и в конечном счете полного истребления»[411].

Основным творцом плана был сам Александр I, хотя нет сомнений в том, что он обсуждал его с молодым полковником А.И. Чернышевым и другими старшими по званию офицерами из императорского окружения, включая П.М. Волконского. В какой-то мере этот новый план вобрал в себя некоторые идеи касательно военных операций, которые имели хождение еще до начала войны. Зайдя далеко вглубь территории России и затем блокированный основными силами российской армии, Наполеон должен был быть разгромлен другими российскими армиями, наносившими ему удар во фланги и тыл. В общих чертах план Александра I имел смысл и являлся наилучшим способом развертывания военных сил России на данном театре военных действий с учетом ошибок Наполеона.

Однако план российского императора был очень претенциозен. Ожидалось, что войска, изначально находившиеся на удалении нескольких сотен километров друг от друга, смогут координировать свои действия и одновременно окажутся в центральных районах Белоруссии. Наладить связь между армиями было трудно. Помимо грязи, снега и холода, затруднявших передвижение по территории России осенью и зимой, следовало учитывать, что Витгенштейна и Чичагова отделяла друг от друга территория, на которой действовало не менее пяти полных корпусов противника, а также ряд более мелких подразделений. В тот самый момент, когда Александр I отправлял А.И. Чернышева к М.И. Кутузову, западную границу Белоруссии пересекало 36-тысячное французское подкрепление под командованием маршала К. Виктора. 15 сентября оно было в Минске, двенадцать дней спустя — в Смоленске.

План Александра I предполагал, что его армии сокрушат все неприятельские силы и вытеснят их из Белоруссии, хотя на момент составления плана силы русских не превосходили по численности своего врага. Ведя наступление в Белоруссии в середине зимы, российская армия неизбежно должна была понести серьезные потери вследствие болезней и истощения. Александр I поручил Витгенштейну и Чичагову укрепить узкие проходы и естественные препятствия, встречавшиеся на пути отступления наполеоновской армии, но было ли у них достаточно времени и людей, чтобы осуществить это? По признанию самого Александра I, противник мог пойти в сторону Минска или Вильно, выбирая по крайней мере между тремя большими дорогами, по которым он мог вести отступление. В конечном итоге план Александра I был реализован где-то на две трети, что в тех обстоятельствах было больше, чем можно было ожидать. Однако во второй половине ноября, когда Наполеон подошел к р. Березине, на какое-то время показалось, что план мог удаться совершенно и завершиться полным уничтожением французской армии и даже пленением самого Наполеона. Поскольку этого не произошло, оценки осенней кампании с русской стороны всегда сочетали в себе ликование по поводу разгрома французов с сожалением о том, что разгром этот не был еще более полным.

Самому А.И. Чернышеву пришлось сделать большой крюк к востоку от Москвы, пока 20 сентября он наконец не добрался до ставки М.И. Кутузова, располагавшейся к югу от города. Здесь он имел совещание с Кутузовым и Беннигсеном, в ходе которых выявилось его близкое знакомство с образом мыслей Александра I и были восполнены многие пробелы, имевшиеся в письменных приказах императора. 22 сентября Чернышев доложил Александру I, что он проявил должный такт, убеждая главнокомандующего принять идеи императора, и что и Кутузов, и Беннигсен тепло встретили и одобрили план. К этому он добавлял, что падение Москвы не изменило кардинальным образом «бедственное положение неприятеля», и что Наполеон не сможет надолго задержаться в пределах Москвы. Налицо были все шансы уничтожить его, «ежели не сделают еще здесь важных ошибок до соединения сил наших в его тылу»[412].

Сразу после этого Чернышев отправился в ставку Чичагова, располагавшуюся на северо-западе Украины, чтобы поставить адмирала в известность о плане Александра I. Осенью и зимой 1812 г. молодому и удалому полковнику суждено было преумножить свои лавры, добытые им Париже, и в полной мере оправдать доверие, оказанное ему Александром I. В середине октября он повел крупный летучий отряд партизан, состоявший из семи эскадронов регулярной кавалерии, трех казачьих полков и одного подразделения калмыков, вглубь герцогства Варшавского, уничтожая по пути склады, препятствуя набору войск для неприятельской армии и вынудив К.Ф. Шварценберга отвести большую часть австрийской кавалерии обратно в герцогство с целью выслеживания и поимки Чернышева. Впоследствии Чернышев провел казачий полк прямо через французский тыл и соединился с Витгенштейном, подробно сообщив последнему о перемещениях и намерениях Чичагова. По счастливой случайности, во время этой поездки Чернышев освободил генерала Ф.Ф. Винцингероде и его адъютанта Л.А. Нарышкина, которые были захвачены в плен в Москве и находились на пути во Францию. Так как Винцингероде был одним из любимых генерал-адъютантов Александра I, для Чернышева это было большой удачей. П.X. Витгенштейн представил достижения Чернышева в самом выгодном свете, и Александр I повысил своего 26-летнего адъютанта до звания генерал-майора[413].

Пока А.И. Чернышев доводил планы Александра I относительно наступления до сведения сначала М.И. Кутузова, а затем П.В. Чичагова, Московскую губернию охватила «народная война», напоминавшая события в Испании. Евгений Вюртембергский писал, что русские крестьяне, обычно столь дружелюбные, гостеприимные и терпеливые, стараниями французских фуражиров и мародеров превратились в «настоящих тигров». Сэр Р. Вильсон вспоминал, что неприятельские солдаты, попадавшие в руки крестьян, подвергались «всем доселе известным видам пыток». Рассказы о пытках, увечьях и случаях захоронения живьем могли бы быть списаны на предвзятое мнение иностранца, если бы они не подтверждались сведениями многих русских источников. С военной точки зрения, главное значение этой «народной войны» заключалось в том, что французам стало еще сложнее производить фуражировку. В ту эпоху любая крупная и находившаяся на одном месте армия сталкивалась с проблемой добывания корма для лошадей. Кавалерия Наполеона сильно пострадала под Бородино, но именно в течение нескольких недель, проведенных в Москве и сопряженных с более серьезным, чем когда-либо прежде сокращением фуража, погибли французские конные полки и дошли до истощения находившиеся при артиллерии лошади. Отрядам фуражиров приходилось покрывать все более дальние расстояния под охраной все более многочисленного эскорта. Даже при всем при этом они часто возвращались с пустыми руками, потеряв часть людей в засадах и понапрасну измотав своих лошадей[414].

В классическом варианте партизанской войны крестьянские и армейские партизанские подразделения помогали друг другу. Партизанские командиры часто раздавали крестьянам оружие и приходили им на выручку при обнаружении крупных отрядов противника, производивших реквизиции. Крестьяне, в свою очередь, предоставляли разведданные, местных проводников и дополнительные людские ресурсы, что позволяло кавалерии выслеживать неприятельские отряды, устраивать на них засады и избегать столкновения с превосходящими силами врага. Партизанские отряды действовали вдоль всех дорог, которые вели к Москве. Уже к середине октября они были готовы потягаться с довольно крупными отрядами противника. 20 октября, например, недалеко от Вязьмы партизаны Д.В. Давыдова атаковали неприятельскую колонну, шедшую в сопровождении не менее трех полков, захватили большую часть повозок и взяли в плен пятьсот человек. На протяжении тех недель, которые Наполеон провел в Москве, линии его коммуникаций со Смоленском и Парижем подвергались неоднократным нападениям, но никогда полностью не прерывались. Однако если бы он решил провести зиму в Москве, все было бы иначе[415].

Д.В. Давыдов был одним из первых партизан, сумевших накануне Бородинского сражения убедить сомневавшегося Кутузова отправить его вместе с небольшой группой кавалерии и казаков в рейд против коммуникаций противника. Успех Давыдова в последующие недели позволил ему получить подкрепление и помог утвердиться самой идее партизанской войны, которая была в новинку русским генералам. Преимущества этого нового вида боевых действий особенно горячо доказывал М.И. Кутузову К.Ф. Толь, и главнокомандующий быстро оценил потенциал партизанской войны. Д.В. Давыдов захватывал или уничтожал неприятельские колонны снабжения, громил отряды, посланные для сбора продовольствия, освобождал многие сотни русских военнопленных и собирал полезные разведданные. Он также наказывал предателей и пособников врага, отмечая при этом их малочисленность. Оружием Давыдова были скорость, неожиданность и отменные источники информации на местах. Его отряд появлялся из ниоткуда, рассредоточивался и затем перегруппировывался для дальнейшей атаки.

Давыдов был не только одним из наиболее успешных партизан, но также самым известным из них, а его фигура была овеяна романтическим ореолом. Его, самого известного поэта, обессмертил в следующих строках его друг А.С. Пушкин: «Певец-гусар, ты пел биваки, / Раздолье ухарских пиров / И грозную потеху драки, / И завитки своих усов». Много времени спустя после своей смерти Давыдов стал более известным, чем когда бы то ни было, послужив прообразом для Денисова — персонажа романа Л.Н. Толстого, обаятельного и щедрого гусара, без памяти влюбившегося в Наташу Ростову и в составе отряда которого осенью 1812 г. погиб ее брат Петя[416].

Самым печально известным партизанским командиром был капитан А.С. Фигнер, во время Бородинского сражения командовавший артиллерийской батареей. Падение Москвы привело Фигнера в уныние, и он решил отомстить французам за унижение, пережитое его страной. Один из офицеров батареи описывал его так: «Александр Фигнер был пригожий мужчина, среднего роста, сын Севера, крепкий мышцами, круглолиц, бел, светло-рус. Его большие, светлые глаза были исполнены живописи; голос у него был мужественный; он имел здравый ум, дар красноречия, в предприятиях неутомимую деятельность, пылкое воображение. Презрение ко всякой опасности и беспримерная отважность показывали в нем всегдашнюю неустрашимость и присутствие духа». Бегло говоря на немецком, французском, итальянском и нескольких других иностранных языках, Фигнер также был прекрасным актером. Неоднократно он отправлялся в лагеря противника, разбитые в Москве и ее окрестностях, для сбора разведданных, легко выдавая себя за офицера многонациональной армии Наполеона[417].

Однако, как и у многих партизанских командиров в истории, у блестящего, находчивого и беспощадного Фигнера была своя темная сторона. В сентябре и октябре 1812 г. даже Д.В. Давыдов порой неохотно брал пленных, которые были недопустимой обузой для небольших и быстро перемещавшихся партизанских отрядов[418]. Однако А.С. Фигнер пошел еще дальше. Один из его приятелей-офицеров вспоминал, что «его лучшею и частою забавою было, внушив ласковым разговором с пленными офицерами веселость и доверие к себе, убивать их неожиданно из пистолета и смотреть на предсмертные их мучения. Это делалось вдали от армии, куда доходили о том только темные слухи, которым не верили или забывали в шуме военном». Среди ужасных зверств и крайнего эмоционального напряжения осени 1812 г. старшие офицеры порой желали закрыть глаза на отталкивающую сторону партизанской войны. Однако к 1813 г., когда война более не велась на русской земле, немногие офицеры все еще питали сильную ненависть к врагу. Когда А.С. Фигнер утонул в Эльбе, пытаясь бегством спастись от французов, мало кто из товарищей оплакивал его[419].

Многие партизанские отряды, дислоцировавшиеся в окрестностях Москвы, взаимодействовали с более крупными подразделениями, присматривавшими за большими дорогами, ведущими из города. Некоторые из подразделений также вели партизанскую войну. Основная их задача, однако, состояла в том, чтобы защитить прилегавшие к Москве губернии от грабительских набегов отрядов противника и подать своевременный сигнал в том случае, если бы войска Наполеона начали в массовом порядке покидать город. Из всех этих подразделений наиболее важным было то, что находилось под командованием генерал-майора барона Ф.Ф. Винцингероде, его задача заключалась в том, чтобы следить за большой дорогой, ведущей на Тверь, а оттуда на Петербург. Большая часть войск Винцингероде состояла из казаков и ополчения, однако во время отступления из Москвы часть регулярной кавалерии оказалась отрезанной от армии М.И. Кутузова и отошла из города к северу, соединившись с отрядом Винцингероде. Лучшую часть этого подкрепления составляли прекрасно обученные воины лейб-гвардии Казачьего полка.

Ф.Ф. Винцингероде наилучшим образом можно было описать как заядлого антибонапартиста. Его отец был адъютантом герцога Ф. Брауншвейгского, который более других представителей германских династий был известен своей неизменной ненавистью по отношению к Наполеону. Сам Ф.Ф. Винцингероде несколько раз переходил из русской армии в австрийскую и обратно, в зависимости от того, где представлялась лучшая возможность сразиться с французами. Вполне логично поэтому, что, повоевав с австрийцами в 1809 г., он в начале 1812 г. вернулся в русскую армию. В 1812 г. он стал одним из тех политэмигрантов, которых волной ненависти к Наполеону выбросило на русский берег. Если бы ситуация сложилась несколько иначе, он вместе со многими своими соотечественниками легко мог бы оказаться на службе в Королевском Германском легионе в Испании под командованием Веллингтона.

Язвительный, куривший трубку, импульсивный Ф.Ф. Винцингероде был преданным другом и покровителем. Его превосходный французский повар и любовь к висту высоко ценились офицерами его штаба. Равно как и его порядочность и честность. Например, осенью 1812 г. дворецкий одного из имений А.Д. Балашова, министра полиции, попытался воспользоваться положением своего хозяина, чтобы избежать реквизиций на военные нужды. Винцингероде тотчас же обязал Балашова внести реквизиции в двойном объеме и оставил без внимания жалобы А.А. Аракчеева, который собирался прибегнуть к подобной уловке в отношении своих имений в Новгородской губернии. Проблема, однако, была в том, что Ф.Ф. Винцингероде, будучи порядочным человеком, был плохим генералом. Когда французы собирались вот-вот покинуть Москву, Винцингероде предпринял неудачную попытку завязать с ними переговоры и был взят в плен. Поначалу Наполеон собирался расстрелять его как предателя, но был разубежден в этом своими генералами, которых ужасала подобная перспектива. М.И. Кутузов справедливо назвал пленение Винцингероде проявлением редкостной беспечности. Хотя Александр I был чрезвычайно рад тому, что А.И. Чернышев освободил Винцингероде, Россия только бы выиграла от того, что Винцингероде в 1813–1814 гг. отсиделся бы плену у французов вместо того, чтобы командовать русским корпусом[420].

Самым компетентным среди подчиненных Винцингероде был 31-летний полковник А.X. Бенкендорф. В 1812–1814 гг. Бенкендорф хорошо проявил себя на войне, и это обстоятельство послужило основой для блестящей карьеры в будущем. С самого начала у молодого Бенкендорфа было много преимуществ. Его мать была близкой подругой императрицы Марии Федоровны, которую она сопровождала в Россию в качестве фрейлины после того, как молодая принцесса Вюртембергская вышла замуж за великого князя Павла Петровича. Юлиана Бенкендорф умерла на руках у Марии Федоровны в 1797 г., завещав императрице заботиться о своих несовершеннолетних детях. Так А.X. Бенкендорф попал в круг приближенных императрицы. Его сестра Доротея вышла замуж за X.А. Ливена, который был главным протеже императрицы Марии, но также был близок к Александру I и к тому же оказывал покровительство от своего имени.

Императрица Мария определила А.X. Бенкендорфа в великолепное учебное заведение, но через некоторое время выяснилось, что ее усилия были напрасны. Привлекательный, обаятельный и жадный до удовольствий молодой человек не проявил себя ни как хороший ученый, ни как особенно способный офицер. Подобно А.И. Чернышеву и К.В. Нессельроде, он служил в составе российской миссии в Париже после Тильзита. Однако главным его достижением в Париже было увлечение известной французской актрисой и роковой женщиной, бывшей любовницей Наполеона, которую он тайно вывез в Россию после того, как покинул дипломатическое поприще и оказался в опале. Впоследствии он вернул себе доброе имя, разойдясь со своей актрисой и отправившись добровольцем на войну с турками, после чего императрица простила ему его долги. Но только лишь храбрость и умение, проявленные Бенкендорфом в 1812 г., по-настоящему вернули ему расположение императрицы[421].

Будучи одним из адъютантов Александра I, Бенкендорф начал войну с того, что выполнил несколько важных и опасных поручений в ставке Багратиона. Неся службу под началом Винцингероде осенью 1812 г., он отвечал за оборону ключевой дороги и прилегавших к ней территорий от внезапных атак французов, а также за нанесение ударов по главным коммуникациям неприятеля на участке дороги от Москвы до Смоленска. В своих мемуарах Бенкендорф вспоминал, что одним из самых трудных его заданий было спасти французских военнопленных, попавших в руки крестьян, и он не всегда в этом преуспевал. Некоторые жестокости, совершенные в отношении несчастных военнопленных, наводили его на мысли о том, что он жил «при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог, и наступила власть демона». Он добавлял, однако, что крестьяне имели все основания быть вне себя от поведения французов, равно как и то, что народ демонстрировал сильную приверженность своей вере, отечеству и императору. В этой связи нервные приказы, которые он получал из Петербурга, о разоружении крестьян и пресечении беспорядков были абсурдны, о чем он докладывал Александру I. Бенкендорф сообщал императору о том, что не мог «обезоружить руки, которые сам вооружил». Равным образом не мог он называть предателями тех, «которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых ее усердных и верных защитников»[422].

Наполеон вошел в Москву 15 сентября и покинул город 19 октября. За этот период баланс сил между противоборствующими армиями изменился, что оказало решающее влияние на ход осенней кампании. За время пребывания в Москве Наполеон получил значительное подкрепление в виде пехоты, в результате общая численность его армии вновь перевалила за 100 тыс. человек, а многие бреши, образовавшиеся после Бородинского сражения, оказались заполненными. Некоторые из этих пехотных отрядов имели хорошую подготовку. В числе таковых была, например, гвардейская дивизия, не участвовавшая в Бородинском сражении. Пехота, прошедшая весь путь от Центральной и Западной Европы до Москвы, по определению была крепким орешком. Костяк армии Наполеона составляла его гвардия. Лишь малая часть этих первоклассных войск участвовала в боях с начала кампании, и это было известно М.И. Кутузову.

Русская пехота уступала наполеоновской как количественно, так и качественно. 5 октября в составе пехотных полков М.И. Кутузова имелось 63 тыс. солдат и офицеров. Из них 15 тыс. были ополченцами и 7,5 тыс. только что набранными рекрутами. Кроме того, почти 11 тыс. человек из новых формирований Д.И. Лобанова-Ростовского фактически находились в составе армии Кутузова, но формально еще не были приписаны к его полкам. Эти бойцы были гораздо лучше вооружены и обучены, но ни один из них еще ни разу не был в бою. Русский главнокомандующий имел все основания избегать решительных сражений с Наполеоном, в которых ключевую роль всегда играла пехота. Особенно справедливо он беспокоился по поводу способности своих полков производить сложные маневры. Если бы ему пришлось биться с Наполеоном, разумно было бы делать это, заняв прочную оборонительную позицию. Русская армия традиционно шла в бой, имея большее, чем это в других европейских армиях, количество артиллерии по отношению к численности пехоты. Учитывая недостаточную подготовленность своей пехоты, Кутузов едва ли собирался порывать с этой традицией. Поэтому его армия вступила в осеннюю кампанию, имея крупный артиллерийский обоз, состоявший из 620 орудий: вскоре численность русской артиллерии значительно превзошла численность французской, что неизбежно сказалось на ее скорости, маневренности и снабжении боеприпасами[423].

Что касается кавалерии, то здесь все было ровно наоборот. В распоряжении Наполеона имелось слишком мало всадников и, что еще важнее, боеспособных лошадей. Еще до оставления Москвы части его кавалерии пришлось спешиться. За те же шесть недель кавалерия Кутузова пополнилась 150 новыми рекрутами и не была усилена за счет ополчения. Это было разумно, поскольку боеспособного кавалериста нельзя было подготовить в спешке. Однако русская кавалерия, насчитывавшая 10 тыс. всадников, получила много новых лошадей, которых зачастую добровольно отдавали дворяне соседних губерний[424].

Помимо этого армия М.И. Кутузова была усилена двадцатью шестью полками донских казаков, общей численностью 15 тыс. человек. Мобилизация резервов донских казаков в полном объеме была большим успехом, за что казачий атаман М.И. Платов возведен в графское достоинство. Порой эти новые казачьи полки описывают как ополчение, но это определение может ввести в заблуждение. Рядовой русский ополченец в 1812 г. не имел полученного ранее боевого опыта. А все годные к военной службе казаки, напротив, ранее служили в армии; ожидалось, что, будучи вновь призваны на службу, они должны были явиться с собственным оружием. Поэтому двадцать шесть новых казачьих полков были хорошо вооружены и имели в своих рядах много ветеранов. При обычных обстоятельствах столь многочисленная иррегулярная кавалерия могла бы быть излишней, но в условиях осенней и зимней кампании 1812 г. им суждено было сыграть огромную роль. В записке полковника П.А. Чуйкевича, подготовленной в апреле 1812 г., делался акцент на том уроне, который должна была нанести русская кавалерия отступавшим силам противника. Кутузов был проницательным и опытным служакой. Он понимал, что его кавалерия не даст неприятелю сбиться с дороги, по которой он отступал, заставит его ретироваться очень поспешно и не позволит производить фуражировку вдали от своих основных сил. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить, что это означало для армии, шедшей маршем в условиях русской зимы. Поэтому Кутузов позволил своим казакам, голоду, погоде и недисциплинированности французов делать за него его работу. Он был прав, что не спешил вводить в бой свою пехоту[425].

Очевидно, Наполеон сделал роковую ошибку, проведя почти шесть недель в Москве: в то время как таяла его кавалерия, М.И. Кутузов получал подкрепления, а зима приближалась. Если бы Наполеон остался со своими войсками в Москве хотя бы на две недели, он все еще имел бы возможность безопасно отступить к Смоленску задолго до первого снега или прибытия с Дона казачьих полков. Вместо этого Наполеон упорно ждал ответа Александра I на сделанные им намеки относительно мира. Возможно, единственное, что можно сказать в защиту Наполеона, так это то, что большинство государственных деятелей в Европе и значительная часть русской знати разделяли сомнения французского императора по поводу волевых качеств Александра I. Кроме того, сторонники заключения мира в лагере Наполеона сами питали уверенность русских и давали последним возможность подстрекать Наполеона к тому, чтобы оставаться в Москве до получения ответа от Александра I. Однако главное было то, что Наполеон не смог уничтожить русскую армию и совершенно недооценил эффект, произведенный падением Москвы как на Александра I, так и на русскую элиту. Допустив эту ошибку, он проявил излишнее упрямство и не послушал мудрого совета тех, кто призывал его своевременно отступить, чтобы сократить потери.

Впоследствии Кутузову пришлось иметь откровенный разговор с попавшим в плен виконтом Пюибюском — высокопоставленным лицом из французского комиссариата. Пюибюск писал, что русский военачальник спросил его: «Как мог он [Наполеон] быть так слеп, что не заметил ловушки, видимой для всего остального света?» Фельдмаршала особенно поразила легкость, с которой сработали все уловки, использованные для того, чтобы удержать Наполеона в Москве, и его абсурдные притязания на роль инициатора мира тогда, когда у него более не было возможности вести войну. Русские были только рады дать пищу для надежд посланца Наполеона генерала Лористона на то, что Александр I пойдет на сближение в ответ на инициативу Наполеона или для еще более глупой веры — в возможное неповиновение казаков. «Разумеется, — добавил Кутузов, — мы сделали все возможное для затягивания переговоров. В политике если кто-то предлагает вам преимущество, вы не отказываетесь»[426].

К середине октября даже Наполеон признал, что Александр I одурачил его, и что ему придется отступить. Его отход из Москвы, однако, был ускорен нападением армии М.И. Кутузова на авангард маршала И. Мюрата, который вел наблюдение за Тарутинским лагерем. Будучи предоставлен самому себе, Кутузов едва ли стал бы отдавать приказ об атаке. Он был бы рад, если бы Наполеон оставался в Москве как можно дольше. К тому же, по словам Кутузова, сказанным им М.А. Милорадовичу, русская армия еще не была готова к сложным передвижениям и маневрам. При этом главнокомандующий испытывал давление со стороны Александра I, который призывал его перейти в наступление и освободить Москву. Находившиеся под началом Кутузова генералы также рвались в бой, причем Л.Л. Беннигсен делал упор на необходимости нанести Наполеону серьезный удар до прибытия из Смоленска подкрепления во главе с маршалом К. Виктором. Кроме того, данные русской разведки свидетельствовали о том, что корпус маршала Мюрата находился в уязвимом положении. Мюрату противостояли значительно превосходящие силы русских, которые могли сокрушить его задолго до подхода французского подкрепления. Особенно привлекательным для нападения выглядел восточный фланг лагеря Мюрата, по которому неожиданный удар мог быть нанесен из близлежащего леса. Блокпосты и патрули французов были ослаблены, и это делало мысль о внезапном нападении еще более привлекательной[427].

Первоначальный план состоял в том, чтобы начать атаку ранним утром 17 октября. Войска должны были получать приказы М.И. Кутузова через А.П. Ермолова, начальника Главного штаба объединенных Первой и Второй армий. Однако вечером 16 октября Ермолов отправился на обед в ставку одного из своих друзей-генералов, и его не смогли найти, поэтому нападение пришлось отложить. Ермолов в своих мемуарах умалчивает об этом эпизоде, и это отнюдь не единственный случай, когда этот источник требует критического прочтения. По-видимому, А.П. Ермолов отказался сотрудничать, поскольку полагал, что идея нападения принадлежала Л.Л. Беннигсену и не принесла бы самому Ермолову особенных лавров, но, возможно, подобный ход мысли чересчур груб. Кутузов был более чем когда-либо на протяжении всей кампании раздражен неразберихой, возникшей 16 октября[428].

Эта неразбериха явилась отражением неупорядоченности внутри структуры командования армии. К тому времени М.И. Кутузов уже сильно не доверял главе своего штаба Л.Л. Беннигсену, но пока что не мог от него избавиться. Вместо этого он взял к себе в штаб П.П. Коновницына, официально — на должность дежурного генерала, но на самом деле в качестве замены Беннигсену. А это неизбежно привело к усилению взаимной неприязни между Кутузовым и главой его ставки. Более того, при всех достоинствах Коновницына как полевого командира, он не имел ни должной подготовки, ни склонности к работе в ставке.

К середине октября Кутузов и Беннигсен своими совместными действиями поставили М.Б. Барклая в столь унизительное положение, что заставили его просить об освобождении от должности[429]. В этой ситуации логично было бы распустить весь штаб соединенных Первой и Второй армий и передавать приказы Кутузова непосредственно корпусным командирам. Однако поскольку общая структура армии была установлена указом императора, лишь он мог разрешить подобное изменение. Тем временем А.П. Ермолов негодовал как по поводу того, что П.П. Коновницын стал членом командного звена, так и по поводу того, что его некомпетентность создавала Ермолову дополнительные проблемы. Таким образом, среди высшего командования армии царила неразбериха, причиной которой была путаница в том, что касалось распределения властных полномочий между старшими офицерами, при этом ситуацию серьезно усугубляло личное соперничество между ними. Н.Н. Раевский, командовавший 7-м пехотным корпусом, писал в то время, что старается держаться как можно дальше от штаба — этого рассадника интриг, зависти, эгоизма и инсинуаций[430].

Отложенная на один день атака началась ранним утром 18 октября. Согласно плану, кавалерия графа В.В. Орлова-Денисова должна была пойти в нападение из располагавшегося на правом фланге линии русских леса, смять левый фланг Мюрата и ударить ему в тыл. По левому флангу Орлова-Денисова должна была поддерживать состоявшая из двух корпусов колонна под командованием генерала К.Ф. Багтовута. За Багговутом должна была выступить еще одна колонна, сформированная из 4-го пехотного корпуса А.И. Остермана-Толстого. Как только эти колонны пошли в нападение, для их поддержки с западного (левого) конца линии русских должны были выдвинуться два корпуса под командованием М.А. Милорадовича. Позади Милорадовича в резерве стояла лейб-гвардия и кирасиры. Главная трудность, связанная с этим планом, заключалась в том, что все перечисленные колонны должны были под покровом ночи пройти маршем через лес, чтобы к рассвету занять свою позицию. Кроме того, для достижения эффекта неожиданности, колонны должны были передвигаться бесшумно и ударить с первыми лучами солнца. Общая ответственность за планирование и осуществление перемещений армии возлагалась на К.Ф. Толя и штаб генерал-квартирмейстера[431].

Колонна В.В. Орлова-Денисова успешно прошла свой путь через лес к предназначенной для нее отдаленной точке на востоке. Так как большую часть бойцов в этой колонне составляли казаки, ожидалось, что они смогут найти дорогу. Хуже обстояли дела у пехотных колонн К.Ф. Багговута и А.И. Остермана-Толстого. После того как рассвело, колонны Остермана нигде не было видно, прибыла лишь часть бойцов Багговута. Когда К.Ф. Толь прибыл на место действия и обнаружил, что колонны находятся в замешательстве, у него начался характерный для него приступ гнева, объектом которого стали Багговут и ближайший дивизионный командир — Евгений Вюртембергский. Багговут был так взбешен оскорблениями, сыпавшимися не только на его собственную голову, но и на двоюродного брата императора, что снял с себя командование и перешел в 4-й егерский полк, шефом которого он являлся, поклявшись сложить голову в первых его рядах.

Хотя соседние колонны еще не заняли отведенные им позиции, В.В. Орлов-Денисов не мог медлить с атакой из опасения быть замеченным с восходом солнца и пробуждением французов. Поэтому он бросил своих казаков на восточный фланг противника, который не устоял и бросился врассыпную. Слева от Орлова-Денисова ситуация для русских складывалась не столь благополучно. Бросившись в атаку из леса и имея под своим началом всего два егерских полка, Багговут был сразу же убит пушечным ядром. Хотя поначалу атака вызвала в рядах французов замешательство, Мюрату удалось их сплотить, и на поле боя они продемонстрировали свои обычную храбрость и высокий моральный дух. Е. Вюртембергский и К.Ф. Толь перестроили свои войска для нового и более организованного натиска, и в конечном итоге противника удалось потеснить. В глубине леса располагался Л.Л. Беннигсен, которому М.И. Кутузов передал общее командование операцией. Он также делал все от него зависящее для того, чтобы установить порядок и добиться слаженных действий от наступавших пехотных колонн, однако его распоряжения вступали противоречие с тем, что делал Е. Вюртембергский. Между тем возникшая путаница подтверждала сомнения Кутузова относительно способности его армии совершать маневры. Он не позволил идти в атаку корпусам М.А. Милорадовича, не говоря уже о гвардии, несмотря на то, что французы были в явном меньшинстве и практически наверняка были бы обращены в бегство[432].

Возможно, самым замечательным среди всего этого хаоса было то, что русские, как ни странно, выиграли Тарутинское сражение. Мюрат был вынужден отступить с поля боя, потеряв 3 тыс. человек и большое количество пушек, знамен и прочих трофеев. Это было слабым утешением для большинства русских генералов и прежде всего для Беннигсена и Толя, руководивших этой операцией. Учитывая неосмотрительность Мюрата и численный перевес русских, внезапная атака должна была привести к уничтожению большей части отряда французов. Беннигсен рассматривал отказ Кутузова задействовать войска Милорадовича как намеренное вредительство, порожденное завистью фельдмаршала по отношению к любому сопернику, способному присвоить себе его славу. Хотя Тарутинское сражение способствовало обострению отношений в ставке, его влияние на младший офицерский и солдатский состав было ровно противоположным. Они ликовали по поводу того, что впервые за всю кампанию 1812 г. основные силы армии атаковали и разбили противника. Кутузов лично проследил за тем, чтобы все трофеи, захваченные 18 октября, были выставлены на обозрение его армии. По его инициативе был отслужен благодарственный молебен в ознаменование победы, которую он ярко описал в своем рапорте Александру I. Сколь бы ограниченным тактиком ни был Кутузов, ему не было равных в том, что касалось связей с общественностью и поддержания боевого духа армии[433].

Наполеон получил сообщение о поражении Мюрата, когда производил смотр войск недалеко от Кремля. Император всегда очень остро воспринимал все, что отражалось на его личной репутации и престиже его победоносной армии. Теперь же он не просто должен был отступать из Москвы, но вынужден был это делать после поражения. На следующий день, 19 октября, Наполеон вместе с основными силами своей армии покинул город, оставив позади себя крупный арьергард, который должен был провести окончательный вывод войск и взорвать Кремль. В течение октября он успел поразмыслить над несколькими возможными вариантами действий после выхода из Москвы. Наиболее традиционным вариантом было бы отступить по тому же пути, по которому он пришел, — по дороге на Смоленск. Это был самый быстрый способ вернуться к базам снабжения в Смоленске, Минске и Вильно, двигаясь при этом по лучшей в России дороге, что было важным соображением, учитывая большое количество разнородного багажа, который тащила за собой французская армия. Однако прилегавшие к дороге территории ранее подверглись опустошению, и французам было бы сложно найти себе пропитание и пристанище[434].

Очевидной альтернативой было двинуться на Калугу — главную базу снабжения М.И. Кутузова, — находившуюся на расстоянии недельного пути к юго-западу от Москвы. Наполеон даже подумывал о том, чтобы оттуда повернуть в сторону крупного оружейного цента в Туле, располагавшегося по меньшей мере в еще трех днях пути к юго-востоку. Захват Тулы нанес бы тяжелый урон всей военной деятельности России. Взятие Калуги, возможно, позволило бы Наполеону овладеть несколькими складами и отрезало бы русским возможность последующего преследования его армии. Это также помогло бы удобным образом скрыть факт отступления. Из Калуги Наполеон мог ретироваться по сравнительно хорошей дороге, которая вела через Юхнов к Смоленску и Белоруссии.

Поскольку до наступления ноября и зимы оставалось всего две недели, Наполеон не мог позволить себе идти окольными путями и с проволочками. Из Москвы он мог взять с собой строго ограниченное количество продовольствия. Как всегда, больше всего проблем было с чрезвычайно объемным фуражом для лошадей. Каждый лишний день пути приближал наступление голода, зимы и распада армии. Конечно, Наполеону было гораздо легче прокормить свою армию и найти для нее пристанище вдоль дороги от Калуги до Смоленска, чем вдоль более широкой дороги от Москвы до Смоленска, однако эти преимущества не стоит переоценивать. Для того чтобы выжить, наполеоновской армии пришлось бы производить фуражировку на значительном удалении от дороги, а имевшая подавляющее превосходство легкая кавалерия русских сделала бы это невозможным. Французская армия никогда не могла и близко сравниться с той прочной дисциплиной, которая была характерна для русских арьергардов. Кроме того, состояние, в котором к концу октября находились лошади наполеоновской армии, свидетельствовало о том, что французским арьергардам не хватало двух ключевых компонентов: достаточно боеспособной кавалерии и мобильной артиллерии. Пока французы имели дело с численно превосходящей их русской кавалерии и конной артиллерией, они не могли рассчитывать, что им удастся спокойно провести планомерное отступление. Единственным выходом была скорость, а быстрое отступление легко превращалось в бегство.

По сути, к середине октября в распоряжении Наполеона не было безопасных вариантов. При отсутствии удачи и серьезных ошибок со стороны русских, наполеоновская армия в ходе отступления была обречена понести огромные потери. Если бы солдаты самовольно покинули свои подразделения и перестали подчиняться офицерам, катастрофа была бы неизбежна. В Москве пришлось собрать всю еду до последней крохи и организовать ее справедливое распределение через командную иерархию. Такая система не только являлась гарантией того, что каждый мог получить свою долю, но и служила действенным способом сохранения контроля и поддержания дисциплины. Излишний багаж, присутствие гражданских лиц и грабежи — все это требовалось свести к минимуму. Необходимо было своевременно предпринять элементарные меры предосторожности: например, подковать лошадей таким образом, чтобы они могли идти по льду.

Простое перечисление мер, которые надо было предпринять, более или менее соответствует тому, чего не случилось. Московский пожар со всей полнотой пробудил во французской армии инстинкт разграбления — начиная с первой крупной кампании Наполеона в Италии в 1796–1797 гг. пребывание его войск в той или иной местности всегда сопровождалось крупными грабежами. По наблюдению Ф.П. Сегюра, покидавшая Москву армия «походила на орду татар после успешного набега», но император не мог «лишить своих солдат плодов, доставшихся им с таким трудом». В то время как повозки ломились под грузом награбленного, часть обозов с продовольствием сгорела еще до выхода из Москвы. Во многих подразделениях поиск необходимого количества пищи быстро стал заботой каждого отдельно взятого солдата и офицера: по свидетельству Ф. Фезенсака, система распределения продуктов питания была несправедливой и хаотичной. А. Коленкур еще более зло отзывался о практически полной неспособности — чего можно было легко избежать — обеспечить лошадей зимними подковами, что, по его мнению, привело к падежу большего числа лошадей, чем даже голод. Замечание сэра Р. Вильсона о том, что «никогда еще отступление не велось столь неумело», можно было бы расценить как предвзятость противной стороны, если бы оно не находило подтверждения у Коленкура: «Привычка побеждать обошлась нам еще дороже во время отступления. Победоносная привычка всегда идти только вперед сделала из нас простых школьников, когда дело дошло до отступления. Никогда еще отступление не было поставлено худшим образом»[435].

Наполеон вышел из Москвы 19 октября по Старой Калужской дороге, которая вела к ставке М.И. Кутузова в Тарутино. На полпути к Тарутино он свернул на запад на проселочную дорогу, которая вывела его на Новую Калужскую дорогу близ с. Фоминское. Его цель заключалась в том, чтобы выйти на дорогу к Калуге впереди Кутузова. Перемещения императора прикрывал авангард под командованием И. Мюрата. Русские быстро обнаружили присутствие противника вблизи Фоминского, и М.И. Кутузов выслал 6-й пехотный корпус Д.С. Дохтурова для атаки. Исключительно вовремя, вечером 22 октября, русские партизаны предупредили Дохтурова о том, что контингент противника у Фоминского представлял собой не отдельный отряд, но основные силы наполеоновской армии, включая гвардейцев и самого императора. Получив эту информацию, Кутузов смог остановить грозившую обернуться полным провалом атаку на превосходящие силы неприятеля и стремглав отправил Дохтурова на юг для того, чтобы тот перекрыл Новую Калужскую дорогу в районе небольшого города Малоярославец и тем самым не позволил Наполеону взять Калугу. Сам Кутузов двинулся по пересеченной местности из Тарутино к Малоярославцу на подмогу Дохтурову[436].

Авангардом Наполеона на Новой Калужской дороге был крупный итальянский корпус под командованием императорского пасынка Эжена Богарне. Первые части этого корпуса переправились через р. Лужу вечером 23 октября и вошли в Малоярославец, городок с населением 1600 человек, с севера. На рассвете следующего дня с юга подошли первые полки корпуса Дохтурова и выбили противника из большей части города.

На протяжении всего дня на улицах Малоярославца бои шли с переменным успехом, а штурмы следовали один за другим. Около 32 тыс. русских сражались с 24 тыс. итальянцев. Если бы бойцам Эжена Богарне не удалось укрыться за прочными стенами Николаевского Черноостровского монастыря в центре города, вполне возможно, что русские выбили бы их из Малоярославца и оттеснили за реку. У русских было преимущество, поскольку они атаковали с возвышенности в направлении долины реки. Итальянцы Богарне дрались с безмерной храбростью и чувством собственного достоинства. То же самое можно было сказать и о русских полках, чьи ряды пополнились свежими рекрутами и ополченцами. На переднем плане атаки Д.С. Дохтурова находился, например, 6-й егерский полк. Он представлял собой прекрасное боевое подразделение, которое под началом своего вдохновенного шефа князя П.И. Багратиона, участвовало в Италийском походе А.В. Суворова 1799 г. и многих арьергардных боях в 1805 г. Однако во время боя при Малоярославце полк на 60% состоял из свежих рекрутов и ополченцев.

К концу дня Малоярославец, в котором преобладали деревянные постройки, сгорел дотла. В том же пожаре погибли сотни раненых русских и итальянских солдат, которые были не в состоянии спастись от огня. Узкие улочки городка являли собой ужасное зрелище: они были завалены телами, превращенными пехотой в тошнотворную массу из плоти и крови, и заставлены пушками, которые в течение боя то вкатывали, то скатывали по крутым речным склонам. С тактической точки зрения сражение закончилось более или менее вничью. Войска Наполеона удержали сам город, тогда как русские к концу дня заняли прочную позицию чуть южнее города, при этом перекрыв дорогу на Калугу. Понесенные потери также были приблизительно одинаковыми и в общей сложности составили 7 тыс. человек[437].

К негодованию большинства генералов М.И. Кутузов на следующий день решил отступить к Калуге. Впоследствии он заявлял, что поступил так потому, что польский корпус князя Ю.А. Понятовского через маленький городок Медынь вел наступление на левый фланг Кутузова, угрожая отрезать его от Калуги. Тем временем после двухдневных колебаний Наполеон сам решил отступить на дорогу, которая вела через Боровск к Можайску и Московско-Смоленской дороге. Он принял это решение, несмотря на то что отступление Кутузова давало ему возможность двинуться по дороге, ведущей от Малоярославца на запад через Медынь к Юхнову и Смоленску. Возможно, он полагал, что будет быстрее и безопаснее пойти по большой дороге, чем искушать судьбу и двинуться вместе с армией и обозом по неведомым проселочным дорогам, кишащим казаками, при этом имея в опасной близости от себя армию Кутузова. Что бы ни подтолкнуло его к этому шагу, но попытка марша на Калугу окончилась катастрофой. Армия съела девятидневный запас провианта и на девять дней приблизилась к зиме, так ничего не добившись, не покинув пределов Московской губернии и по-прежнему находясь на пути к своей базе в Смоленске[438].

С отступлением французов из-под Малоярославца начался второй этап осенней кампании. Кутузов был доволен тем, что мог изматывать противника при помощи казаков, полагаясь на природные условия и небрежное отношение французов к своей задаче. Справедливо было бы сказать, что он по-прежнему питал здоровое уважение к храбрости и стремительности французов на поле боя. Даже несмотря на призывы Коновницына и Толя, самых преданных своих подчиненных, русский главнокомандующий не был склонен задействовать пехоту в решающих сражениях, по крайней мере до тех пор, пока противник не оказался бы еще сильнее ослаблен.

Наряду с обоснованными соображениями военного порядка, определенную роль при выборе этой стратегии, возможно, играли политические резоны. В ответ на жалобы сэра Р. Вильсона по поводу отступления после сражения за Малоярославец, Кутузов резко возразил: «Меня не волнуют ваши возражения. Я предпочитаю дать противнику то, вы называете “золотым мостом”, чем получить от него “отчаянный удар”. Кроме того, я повторюсь, сказав вам то, что говорил ранее: я вовсе не уверен в том, что полное уничтожение императора Наполеона и его армии будет столь уж выгодно для остального мира; наследие его империи достанется не России или какой-либо иной континентальной державе, но той, что господствует на море, и чье владычество тогда станет недопустимым»[439].

Кутузов не был лично близок с Н.П. Румянцевым, но их взгляды на внешнюю политику и интересы России в некоторой степени совпадали, что и следовало ожидать от представителей русской знати, сформировавшихся в годы правления Екатерины II и принимавших самое активное участие в реализации ее экспансионистских замыслов против турок. Как и Румянцев, Кутузов не был поклонником Англии; однажды он заметил Беннигсену, что не станет переживать, если англичане провалятся ко всем чертям. Сложно сказать, насколько подобные взгляды влияли на стратегию Кутузова осенью и зимой 1812 г. Фельдмаршал был проницательным и уклончивым политиком, редко открывавшим кому-либо свои потаенные мысли. Он точно не стал бы торопиться признавать перед лицом кого-либо из русских, что его стратегия направляется политическими мотивами, поскольку это означало бы затронуть предмет, который касался императора, но никак не кого-либо из военачальников. Вероятно, безопаснее всего было бы предположить, что политические взгляды Кутузова были дополнительной причиной, по которой он предпочитал не рисковать своей армией в попытках пленить Наполеона или уничтожить его армию[440].

Александру I было известно — не в последнюю очередь от Вильсона — о нежелании Кутузова вступать в столкновение с отступавшим противником. Император потворствовал тому, чтобы англичанин писал ему, используя этого иностранца как дополнительный, «сторонний» источник информации о своих генералах, в то же время используя перехват и дешифровку переписки Вильсона с британским правительством, дабы удостовериться в том, что его английский «агент» не пытается втирать ему очки. Вильсон был одним из тех немногих, кто умолял императора возвратиться в ставку и взять на себя командование. Еще одним офицером, призывавшим императора к тому же, был полковник А.Ф. Мишо, который прибыл в Петербург 27 октября с известием о победе над Мюратом под Тарутино[441].

Александр I ответил Мишо следующее: «Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив; вняв теперь одному этому чувству, я сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение, в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии нашей, неисчерпаемые средства империи, приготовленные мною многочисленные запасные войска, распоряжения, посланные мною в Молдавскую армию, — я несомненно уверен, что победа у нас неотъемлема, и что нам остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если бы я находился при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне, и что я занял бы место в истории; но когда подумаю, как мало я опытен в военном искусстве в сравнении с неприятелем моим, и что, невзирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, из-за которой прольется драгоценная кровь моих детей, тогда, невзирая на мое честолюбие, я готов охотно пожертвовать моею славою для блага армии»[442].

В какой-то мере это была поза, что было присуще Александру I. Но и другие обстоятельства имели существенное значение при принятии им решения остаться вне ставки и сохранить командование за М.И. Кутузовым. Одним из этих обстоятельств была невероятная популярность фельдмаршала, которую тот обрел, как только перед русскими забрезжили реальные очертания победы. Но есть достаточные основания полагать, что у Александра I не было уверенности в своих военных способностях — недостаток уверенности преследовал этого чувствительного и гордого человека после пережитого им унижения при Аустерлице. Хотя император больше полагался на способности Л.Л. Беннигсена и разделял его взгляды относительно стратегии, он тем не менее позволил М.И. Кутузову убрать Беннингсена с поста главы ставки, сознавая, что в тех обстоятельствах у него не было иного выбора, кроме как положиться на главнокомандующего; к тому же император не был заинтересован в том, чтобы позволить личной неприязни ослабить высшее командование армии[443].

Отступление Кутузова после Малоярославца отдалило основные силы его армии от противника, направившегося в сторону Можайска и Московско-Смоленской дороги, на расстояние трехдневного марша. 28 октября А.П. Ермолов рапортовал, что Наполеон отступает столь стремительно, что регулярные части русской армии выбиваются из сил, чтобы поспеть за ним. Прочие сообщения свидетельствовали о том же, уточняя, что такая скорость была губительна для французской армии. Два дня спустя М.И. Платов, командовавший казаками, которые просто роились вокруг колонны неприятельских войск, писал, что «противник отступает так, как не отступала ни одна армия в истории. Он бросает обозы, больных и раненых. Он оставляет за собой ужасные картины: на каждом шагу виднеются умирающие и мертвые люди». Платов добавлял, что казаки не давали врагу вести фуражировку, вследствие чего пища и корм для животных в войсках Наполеона быстро шли на убыль. Равным образом арьергарды противника оказывались не в состоянии длительное время выдерживать атаки русской легкой кавалерии, перемещавшейся вдоль их флангов, и плотный огонь русской конной артиллерии[444].

29 октября ставка Наполеона находилась в Гжатске, располагавшемся на большой дороге в 230 км от Смоленска. Выйдя на Московско-Смоленскую дорогу в Можайске, наполеоновская армия прошла мимо Бородинского поля и Колоцкой обители, которая ранее была превращена в госпиталь. Здесь оставались многие сотни раненых, которые должны были эвакуировать задолго до подхода армии. Вместо этого Наполеон попытался погрузить их на повозки своего багажного обоза, многие возницы которого при первом удобном случае сбрасывали их в придорожные канавы[445].

Бородинское поле представляло собой ужасное зрелище. Тела так и не были преданы земле. Тысячи тел лежали на поле и насыпях вокруг батареи Раевского и других мест, где сражение было особенно ожесточенным.

«Пятьдесят два дня лежали они добычею стихий и перемен воздушных. Редкий сохранил образ человека. Червь и тление не прикасались к объятым стужею; но явились другие неприятели: волки стадами сбежались со всех окольных полей, и часто хищники лесные спорили с воздушными за право терзать мертвецов. Птицы выклевывали глаза, волки огладывали кости»[446].

Когда наполеоновская армия повернула к Смоленску, ближе всех к ней находились казаки М.И. Платова. Им был дан приказ изводить противника днем и ночью, не давая ему времени на сон и ни единого шанса провести фуражировку. К 1 ноября на подходе был авангард М.А. Милорадовича из армии М.И. Кутузова. Он состоял из двух пехотных корпусов и 3,5-тысячного отряда регулярной кавалерии. Основные силы Кутузова все еще находились на некотором расстоянии к югу, двигаясь по проселочным дорогам, шедшим вдоль большой дороги. Выбор данного маршрута обнаруживал намерение Кутузова не ввязываться в решающее сражение с Наполеоном. Необходимость обеспечения войск продовольствием также подталкивали к тому, чтобы держаться подальше от большой дороги и идти через районы, не тронутые войной.

Как только армия Кутузова начала преследование Наполеона, проблемы со снабжением стали неизбежными. Русская армия все дальше отходила от своих баз снабжения и оказывалась на опустошенных войной землях. Даже в Смоленской губернии, не говоря уже о Белоруссии и Литве, все свидетельствовало в пользу невозможности найти продовольствие — надо было кормить армию за счет ее собственных обозов. Армии, состоявшей из 120 тыс. человек и 40 тыс. лошадей, требовалось 850 телег для перевозки дневного запаса еды и фуража. Таким образом, для обеспечения армии в течение длительного периода нужны были многие тысячи телег. Даже если бы их удалось достать, это вовсе не значит, что проблема была бы решена. Лошадям, запряженным в телеги, и возницам также требовалась еда. Это был порочный круг, напоминавший то, что происходило в эпоху, предшествовавшую Новому времени: армейский продовольственный обоз в конце концов мог сам съесть все продовольствие, которое перевозил. Чем дольше он находился на марше, тем больше была вероятность, что это произойдет. Передвигаться по проселочным дорогам России осенью, имея при себе несколько тысяч повозок, при всем желании можно было лишь очень медленно, особенно если эти повозки шли за крупным артиллерийским обозом. Эти реалии в значительной мере объясняют трудности, с которыми столкнулся Кутузов осенью и зимой 1812 г.[447]

К началу кампании русские располагали трехдневным запасом продовольствия, помимо этого в полковых телегах имелся семидневный запас сухарей, являвшихся основным продуктом питания русских полков на марше. Это было ровно столько, сколько того требовали правила, и Кутузов настойчиво следил за тем, чтобы эти правила целиком и полностью соблюдались. Крупные дополнительные запасы продовольствия находились в армейском обозе, шедшем позади маршировавших русских колонн. 17 октября главный офицер снабжения армии рапортовал о том, что у него имеется достаточно сухарей, чтобы прокормить 120 тыс. человек в течение двадцати дней (т. е. до 6 ноября) и 20 тыс. четвертей овса для лошадей[448].

Задолго до начала осенней кампании Кутузов попытался создать крупный передвижной магазин (склад), который должен был обеспечивать армию во время наступления. 27 сентября двенадцати генерал-губернаторам был разослан приказ о формировании передвижных магазинов и немедленной отсылки их в расположение армии, причем в приказе особо подчеркивалось, что решающее значение имеет «исключительная скорость». Каждый магазин должен был состоять из 408 двуконных телег, в каждой из которых в равном количестве имелись сухари и крупа для солдат и овес для лошадей. Предполагалось, что губернские дворяне предоставят большую часть продовольствия и телег, равно как и «надзирателей», отвечавших за комплектование магазина и его перемещения. Губернаторы прошли через неизбежную процедуру созыва предводителей дворянства. Согласно отправленному в ставку рапорту одного из них, «без тесного взаимодействия с предводителями дворянства нельзя добиться никакого толку»[449].

За редким исключением предводители делали все от них зависевшее, а дворяне добровольно предоставляли необходимые продовольствие и транспорт, но против них играло время и расстояние. Наполеон должен был бы остаться в Москве по меньшей мере еще на месяц, чтобы передвижные магазины из столь отдаленных мест как Пенза, Симбирск и Саратов смогли подоспеть к осенней кампании. В действительности, однако, осенняя кампания началась еще до прибытия передвижных магазинов из не столь отдаленных губерний. Первая половина Рязанского передвижного магазина, например, выдвинулась 29 октября, а Тамбовского передвижного магазина — 7 ноября. Даже этим передвижным магазинам предстояло пройти долгий путь до воссоединения с армией. Более того, вскоре они обнаружили, что идут по следам армии, за ее многочисленным артиллерийским обозом и через территории, опустошенные прошедшими здесь ранее людьми и лошадьми. Вскоре шедшие в продовольственном обозе люди и лошади начинали есть перевозимые запасы продовольствия, чтобы самим не умереть с голоду. Задержка в отправлении продовольственных обозов во многом произошла также из-за того, что Кутузов приказал наместникам близлежащих губерний произвести реквизиции зимней одежды в пользу армии[450].

В принципе передвижные магазины должны были следовать по таким маршрутам, которые пересекались бы с линией наступления колонн М.И. Кутузова. Русский главнокомандующий действительно отдал генерал-интенданту объединенных Первой и Второй армий В.С. Ланскому приказ чтобы тот отправил — через южные районы Смоленской губернии — все имевшиеся в Туле запасы к линии марша русской армии. Если предположить, что операциями снабжения руководили бы М.Б. Барклай де Толли и Е.Ф. Канкрин, а не М.И. Кутузов, П.П. Коновницын и В.С. Ланской, возможно, мероприятия были бы проведены лучшим образом, но сама задача была не из простых. Вплоть до последней недели октября никто не знал, по какому маршруту будет отступать Наполеон, а Кутузов — его преследовать. Отправленные в неверном направлении передвижные магазины могли попасть в руки противника. С начала осенней кампании армии ни дня не провели на одном месте. В сочетании с необходимостью преодоления немалых дистанций, отсутствием современных средств связи и полной неподготовленностью надзирателей из числа дворян, направлявших движение передвижных магазинов, это делало координацию действий армии и колонн снабжения чрезвычайно трудной задачей[451].

К 5 ноября Кутузов был вынужден признать, что «при скором движении армии для преследования бегущего неприятеля не подоспевают транспорты с заготовленным и вслед за армиею идущим провиантом, и потому армия начинает терпеть в провианте недостаток». В результате он издал подробные приказания относительно того, где и в каком объеме разрешалось производить реквизиции у местного населения; те же, кто окажется не в состоянии наладить сотрудничество с последним, рисковали предстать перед военно-полевым судом. Проблема, однако, заключалась в том, что, подойдя близко к Смоленску к середине ноября, армия оказалась на территории, опустошенной войной и ранее уже занятой противником: часть местного населения ушла в леса, многие крестьянские хозяйства подверглись разграблению, равно как и не было здесь благожелательно настроенных представителей местной власти, которые могли бы помочь со сбором продовольствия. Когда войска Кутузова достигли окраин Смоленска, в их рядах впервые за все время кампании начался голод[452].

Единственное крупное столкновение между регулярными частями русской армии и отступавшей армией Наполеона произошло 3 ноября под Вязьмой. Различные корпуса наполеоновской армии растянулись вдоль Смоленской дороги более чем на пятьдесят километров. Поэтому М.А. Милорадович попытался отрезать французский арьергард под командованием маршала Л.Н. Даву. Эта попытка окончилась неудачей, прежде всего потому, что Милорадович был связан по рукам и ногам осторожными приказаниями Кутузова, а сам фельдмаршал отказался выдвинуть основные силы армии ему на подмогу. Корпуса Э. Богарне, Ю.А. Понятовского и М. Нея были достаточно близки, чтобы прийти Даву на выручку, а все вместе они имели значительный численный перевес над силами Милорадовича. Поэтому большей части корпуса Даву удалось уйти, но поскольку день завершился тем, что русские ворвались в Вязьму и прогнали противника с поля боя, русские солдаты однозначно ощущали себя победителями, что благоприятно сказывалось на их боевом духе.

Сражение под Вязьмой показало, что во многих частях наполеоновской армии еще оставалось немало боевого задора, но оно также выявило тот факт, что армия в целом постепенно слабела. Впервые за всю кампанию 1812 г. столкновение между пехотой Кутузова и Наполеона вызвало гораздо более тяжелые потери в рядах французов, чем русских. Батарея поручика И.Т. Радожицкого входила в состав отряда Милорадовича и принимала участие в бою под Вязьмой. Он писал: «Преимущество нашего оружия было очевидно: неприятель почти вовсе не имел кавалерии, и артиллерия его противу прежнего действовало слабо и неудачно <…> Мы точно торжествовали славную для нас победу, причем уже видели свое превосходство над страшным неприятелем». Е. Вюртембергский писал, что в любой момент после сражения под Вязьмой решительный удар всей русской армии уничтожил бы силы Наполеона. Но Кутузов предпочитал, чтобы свою работу делала зима, которая дала о себе знать через три дня после сражения[453].

Впоследствии сам Наполеон и некоторые из его почитателей гораздо охотнее возлагали вину за уничтожение французской армии на необычайно холодную зиму. Все это по большей части чепуха. По-настоящему необычайно и невыносимо холодной зима стала только в декабре — после того, как большая часть французской армии успела сгинуть. Октябрь был исключительно теплым и, возможно, внушил Наполеону ложное чувство безопасности. Как это порой случается в России, зима пришла неожиданно. Уже 6 ноября солдаты Наполеона маршировали по толстому слою снега. Однако все русские источники свидетельствуют о том, что ноябрь в 1812 г. был холодным, но температура редко опускалась ниже показателей, обычных для этого времени года. Главная «шутка», которую погода сыграла с Наполеоном в этом месяце, заключалась в том, что во второй половине ноября потеплело, и лед на реке Березине растаял, что стало серьезным препятствием на пути его отступления. Главным, однако, было то, что ноябрь в России — это холодный месяц, особенно для истощенных людей, вынужденных спать на открытом воздухе, не имея даже палаток, подходящей одежды и располагая ограниченным количеством еды[454].

Батарея И.Т. Радожицкого преследовала противника по Смоленской дороге от Вязьмы до Дорогобужа. Он писал, что было захвачено много военнопленных, которых отправили в тыл под казачьим конвоем, но офицеров среди них было еще очень мало. Дорога была усеяна большим количеством мертвых и умиравших людей. Вид французских солдат, нередко поедавших полусырое конское мясо, вызывал у русских войск глубокое отвращение. И.Т. Радожицкий вспоминал одну особенно ужасную сцену: французский солдат насмерть замерз, пытаясь вырезать печень у павшей лошади. Русские солдаты отнюдь не питали любви к своему врагу, но несмотря на это, при виде столь страшных картин они исполнялись чувством жалости. Сами русские, не говоря уже об их лошадях, тоже находились в непростом положении. Радожицкий писал, что нигде нельзя было достать сена, у его батареи закончились запасы овса, и измученные животные выживали за счет скудных подачек соломы, которые им удавалось урвать. У его солдат по крайней мере были меховые тулупы и валенки, розданные его батарее в Тарутинском лагере еще до начала кампании, но им было нечего есть, кроме сухарей и очень жидкой овсяной каши. Все большее число больных и истощенных людей выбывало из рядов батареи И.Т. Радожицкого и к тому времени, когда 11 ноября она свернула с дороги и присоединилась к основным силам армии Кутузова, очень немногие роты насчитывали более восьмидесяти человек. Тем не менее благодаря победе они находились в превосходном моральном состоянии[455].

Сам Наполеон прибыл в Смоленск 9 ноября и покинул его пять дней спустя. В отступавших солдат город вселял надежду на то, что там они будут сыты, пребывая в тепле и безопасности. При других обстоятельствах это могло бы быть именно так. На складах в Смоленске продовольствие имелось в изобилии, и незадолго до прибытия наполеоновской армии в городе располагался свежий 30-тысячный корпус маршала К. Виктора. Однако наступление П.X. Витгенштейна заставило Виктора выдвинуться на подмогу Л. Гувьон Сен-Сиру и Н.Ш. Удино, и в городе остался лишь незначительный гарнизон, слишком слабый для того, чтобы защитить продовольственные склады или водворить порядок среди прибывавших из Москвы толп отчаявшихся солдат. Еще за день до прибытия основных сил Великой армии старший офицер комиссариата в Смоленске предсказывал катастрофу. Мародеры уже предпринимали попытки штурма складов, а войск, чтобы их остановить, почти не было. Впоследствии он писал, что входившие в город «полки» больше напоминали заключенных или сумасшедших и растеряли последние остатки дисциплины. Гвардия взяла больше, чем ей полагалось, тогда как прибывшие последними получили жалкие крохи. Среди этого хаоса еда, которой могло хватить на неделю, была съедена за день. Склады с едой и спиртными напитками брали штурмом и предавали разграблению, а их охрана оказывалась в меньшинстве и часто дезертировала в массовом порядке[456].

12 ноября авангард Наполеона покинул Смоленск и начал отступление на запад. Непосредственная задача наполеоновской армии состояла в том, чтобы переправиться через Днепр в районе Орши. Недостаток кавалерии у французского императора не позволял ему вести разведку, а это означало, что он не знал месторасположения Кутузова. На самом деле тот факт, что Наполеон задержался в Смоленске, имел большое значение, так как это позволило основным силам русской армии сократить дистанцию и обойти город с юга. К 12 ноября Кутузов имел возможность разместить всю свою армию поперек дороги, которая вела к Орше, и заставить Наполеона с боем пробиваться к Днепру. Большинство генералов страстно желали, чтобы Кутузов сделал именно это. В их числе был К.Ф. Толь, позже сказавший, что, если бы Кутузов действовал таким образом, большая часть неприятельской армии была бы уничтожена, хотя нет сомнений в том, что самому Наполеону в окружении отборной охраны все равно удалось бы улизнуть[457].

Кутузов, однако, оставался верен своей системе и предоставлял Наполеону «золотой мост». Он отказывался вводить в бой большую часть своей армии, во всяком случае до тех пор, пока не убедится в том, что на его пути больше не стояли Наполеон и его гвардия. Последнее, чего он желал, было разрушение костяка русской армии в сражении не на жизнь, а на смерть, которое, несомненно, стала бы вести французская гвардия для того, чтобы спасти своего императора и саму себя. Настороженность Кутузова неизбежно сказывалась на его подчиненных. В.И. Левенштерн вспоминал, как барон Ф.К. Корф, командовавший большей частью главных кавалерийских сил армии, приводил слова Кутузова о «золотом мосте» в качестве довода, объясняя почему он не позволял своему корпусу более тесно сойтись с французами. М.А. Милорадович выражался более прямо. Его подчиненный, Е. Вюртембергский был взбешен, получив приказ позволить противнику уйти, тем более что он уже получал аналогичный приказ под Вязьмой. Милорадович ответил, что «фельдмаршал запретил нам ввязываться в бой». И добавил: «Взгляд старика таков: если мы доведем неприятеля до отчаяния, это будет стоить нам ненужной крови: но если мы позволим ему бежать и окажем ему достойное сопровождение, он сам себя уничтожит за несколько дней. Вы знаете: люди не могут питаться одним воздухом, снег не самое уютное место для бивуака, а без лошадей французы не смогут везти еду, снаряжение и пушки»[458].

Стратегия М.И. Кутузова — ключ к пониманию того, что произошло в сражении под Красным 15–18 ноября. В действительности это было скорее не сражение, а последовательная серия стычек, происходивших по мере того как корпуса Наполеона один за другим проходили мимо русских, стоявших на том самом месте, где тремя месяцами ранее отряд Д.П. Неверовского сдерживал наступление И. Мюрата. Наполеон высылал свои корпуса из Смоленска с интервалом в один день, что могло бы иметь серьезные последствия, если бы Кутузов приложил серьезные усилия к тому, чтобы помешать отступлению. Вместо этого русский главнокомандующий с удовлетворением наблюдал за тем, как французская гвардия и остатки польского и вестфальского корпусов проходили мимо него по дороге от Смоленска до Орши. К вечеру 15 ноября они дошли до села Красное. За ними следовали корпуса Э. Богарне и Л.Н. Даву: если Кутузов и подумывал о том, чтобы вмешаться и блокировать им отступление, он отказался от этого, когда Наполеон пригрозил, что вернется им на подмогу с частью гвардейцев. Поэтому и Богарне, и Даву удалось бежать, правда, лишь после того, как они потеряли множество людей и почти весь остававшийся у них обоз и пушки, пробиваясь по дороге и пересеченной местности под огнем пехоты и артиллерии М.А. Милорадовича, кавалерия которого преследовала французов. Большая часть французских старших и штабных офицеров выжили, но в качестве боевых подразделений корпуса Богарне и Даву после сражения под Красным более не существовали.

Лишь арьергард М. Нея Наполеон был вынужден предоставить самому себе. Ней вышел из Смоленска 17 ноября, имея под своим началом около 15 тыс. человек, из которых почти половина еще была в строю и готова к бою. К тому моменту корпус Милорадовича расположился поперек дороги ближе к западу. После того как несколько отчаянных попыток прорваться через линии русских 18 ноября провалились, корпус Нея распался, подавляющая часть его личного состава была убита или взята в плен. Благодаря отважному и вдохновенному руководству Нея костяк корпуса в составе 800 человек смог скрыться от русских в лесу, они переправились через Днепр и 20 ноября присоединились к Наполеону в Орше[459].

Как только наполеоновская армия миновала Кутузова и переправилась через Днепр в районе Орши, основные силы русской армии больше не принимали активного участия в боях в ходе кампании 1812 г. Даже если бы Кутузов и захотел догнать Наполеона, он не смог бы развить ту же скорость, что и отступавшие французы без риска навредить своей армии. Старый фельдмаршал был чрезвычайно рад такому положению вещей. Он рассматривал «сражение» под Красным как свой триумф и доказательство правильности выбранной им стратегии. В руки русских попали более 20 тыс. солдат противника и 200 пушек, еще 10 тыс. французов были убиты при минимальных потерях среди войск Кутузова. Капитан лейб-гвардии Семеновского полка П.П. Пущин добавлял, что после того, как Кутузов во всеуслышание объявил о количестве захваченных орудий, штандартов и пленных, не было «ничего, что могло бы сравниться со всеобщей радостью, которая овладела нами и от которой мы прослезились. Могучее “ура” раздалось и растрогало нашего старого генерала»[460].

С другой стороны, многие русские военачальники были сильно недовольны результатами сражения, и принц Е. Вюртембергский был в их числе. Он вспоминал, что впервые после Тарутинского лагеря он встретился с Кутузовым в маленькой деревушке между Красным и Оршей. Главнокомандующий знал о разочаровании Вюртембергского и пытался оправдать свою стратегию, сказав следующее: «Вы не отдаете себе отчета в том, что обстоятельства сами по себе сделают больше наших войск. А сами мы не должны прибыть к нашим границам подобно истощенным бродягам»[461].

Забота Кутузова о своих войсках была вполне оправдана. Хотя за первую половину кампании основные силы армии пострадали меньше, чем авангард Милорадовича, к середине ноября и они испытывали сильное напряжение. Вынужденные идти сами по себе, когда их обоз и артиллерия увязли на проселочных дорогах в глубоком снегу, солдаты начинали страдать от истощения. У многих не было подходящей зимней одежды, поскольку высланные из некоторых губерний обозы, груженные подбитым мехом обмундированием и валенками, прибыли только тогда, когда армия достигла Вильно. Продовольственное снабжение оказалось под угрозой, поскольку передвижные магазины находились в глубоком тылу, а производить реквизиции в Смоленской губернии становилось все труднее. В следующей точке маршрута, Белоруссии, где бои шли более полугода, и где на протяжении всего этого времени земли подвергались разграблению, едва ли было проще. Хуже всего обстояли дела с оказанием медицинской помощи, которая практически сошла на нет в результате постоянных перемещений и чрезвычайной многочисленности больных и раненых. Чиновники, занимавшиеся вопросами медицины, и врачи были рассредоточены вдоль всей линии движения войск: они предпринимали отчаянные попытки организовать временные госпитали и достать медикаменты там, где не было даже гражданской администрации, способной им помочь, а большая часть зданий, пригодных для оборудования их под госпитали, лежала в руинах[462].

Однако вполне вероятно, что во время разговора с Вюртембергским Кутузов думал о чем-то большем, нежели просто о текущих материальных нуждах своей армии. Он не верил, что интересы России сводились к тому, чтобы нанести поражение Французской империи. Великобритания и Австрия были по меньшей мере столь же «естественными» соперниками России, что и Франция. Более того, даже если бы русские взяли в плен самого Наполеона, что было возможно, хотя и маловероятно, это не стало бы залогом мира и стабильности в Европе. Не нужно было быть провидцем, чтобы понимать: если господству французов придет конец, другие европейские государства вступят в конкурентную борьбу за право обладания тем, что от нее останется. Сложнее было предсказать, какого рода режим мог прийти на смену Наполеону во Франции. От французских пленных Кутузов слышал о попытке государственного переворота, предпринятой генералом К.Ф. Мале с целью отстранения от власти династии Бонапартов и установления республиканского строя. Если судить по событиям, имевшим место в 1790-х гг., французская республика могла была быть чем угодно, только не мирным и стабильным режимом. При неопределенности, царившей в сфере межгосударственных отношений, не приходилось сомневаться лишь в том, что ответственность за отстаивание интересов России ложилась на плечи ее армии, за выживание которой отвечал Кутузов[463].

К началу ноября большое значение для Кутузова начинало приобретать еще одно обстоятельство. Ему было известно, что, в соответствии с планом Александра I, армия адмирала П.В. Чичагова должна была быть отправлена к Минску и реке Березине с тем, чтобы блокировать отступление Наполеона. Однако такой старый солдат как Кутузов знал также о том, что грандиозные планы, блестяще выглядевшие на бумаге, в условиях военной действительности обычно шли наперекосяк. Именно это имел в виду Клаузевиц, когда в своей знаменитой работе по теории войны писал о «противоречиях», а именно их в зимнюю кампанию 1812 г. было больше, чем когда-либо ранее. В течение всего октября и в первые дни ноября Кутузов не имел четкого представления о перемещениях Чичагова, но был разочарован их кажущейся медлительностью. Однако в тот самый день, когда Наполеон покинул Смоленск, главнокомандующий получил от Чичагова письмо, написанное в Пружанах двенадцатью днями ранее. В этом письме Чичагов подробно описывал, сколь успешно было предпринятое им недавно наступление, и заявлял, что ожидал прибыть в Минск 19 ноября. Ключевое значение Минска определялось тем, что он являлся главным продовольственным складом Наполеона в Белоруссии. Другим важным моментом было его расположение всего в 75 км от Борисова и спасительного моста, по которому наполеоновская армия должна была попытаться пересечь Березину[464].

Ответ Кутузова был следующим: «С несказанным удовольствием получил я рапорт ваш от 20 октября под № 1790, из которого вижу, что вы надеетесь около 7-го числа [19 ноября по н. с. — Авт.] быть в Минске. Сие движение ваше решить должно несказанно много при нынешних обстоятельствах». Кутузов написал П.X. Витгенштейну, что к 19 ноября Чичагов со своим 45-тысячным войском должен быть всего в 75 км от Березины. Впоследствии он писал Чичагову: «…если генерал Витгенштейн, будучи удержан Виктором и Сен-Сиром, и не был бы в состоянии содействовать вам в поражении неприятеля, то вы, соединенно с генерал-лейтенантом Лидерсом, довольно сильны будете разбить бегущего и теснимого от меня неприятеля, который почти без артиллерии и кавалерии». С А.П. Ермоловым, которого Кутузов назначил командовать своим авангардом, главнокомандующий — по крайней мере так говорили — был более прямолинеен: «Смотри брат, Алексей Петрович, не слишком горячись, поберегай гвардейцев, наше дело сделано, теперь очередь Чичагова»[465].

С одной стороны, позиция Кутузова — это образец истинного эгоизма и недостатка групповой лояльности, преследовавших высшее командование русской армии: Главнокомандующий знал, что Александр I гораздо выше ценил Чичагова, чем его самого, и был возмущен тем, что в свое время адмирал был послан, чтобы заменить Кутузова на посту главнокомандующего Дунайской армии. С другой стороны, следует принять во внимание возраст Кутузова, а также истощенность на тот момент как его самого, так и его армии. Клаузевиц отмечал следующее:

«В ноябре и декабре, после крайне тяжелой, напряженной кампании, среди снегов и льдов России, то по плохим проселочным дорогам, то совершено опустошенной большой дороге, при крупнейших продовольственных затруднениях, преследовать бегущего неприятеля на расстоянии 120 миль в течение 50 дней представляет собой, пожалуй, нечто беспримерное <…> Представим себе зиму со всей ее суровостью, подорванные моральные и физические силы всех бойцов, армию, беспрерывно переходящую с одного бивака на другой, подвергшуюся лишениям, страдающую от болезней, усеивающую за собой дорогу трупами, умирающими и истощенными, — и нам станет понятно, что все здесь делалось лишь с величайшими трудностями, и что лишь сильнейшие побуждения могли здесь преодолевать инерцию массы»[466].

Ничто из этого не могло служить достаточным утешением для П.В. Чичагова, на плечи которого Кутузов переложил высокие ожидания императора относительно уничтожения французской армии и даже пленения Наполеона. Кампания адмирала начиналась хорошо. Хотя ему пришлось оставить позади себя значительный заслон для присмотра за турками, отправившиеся с ним на север солдаты были ветеранами, которые участвовали во многих кампаниях и представляли собой хорошие войска. 19 сентября они присоединились к армии А.П. Тормасова на р. Стырь.

В полках Тормасова ветеранов было меньше, чем у Чичагова, но они набрались опыта в 1812 г., понеся при этом гораздо меньшие потери, чем армии П.И. Багратиона и М.Б. Барклая де Толли. К сентябрю 1812 г. в рядах обеих армий не было свежих рекрутов, не говоря уже об ополченцах. 29 сентября А.И. Чернышев прибыл в расположение ставки двух армий с приказами для Чичагова, предписывавшими тому взять на себя командование обеими армиями, и для Тормасова, в соответствии с которым он должен был присоединиться к Кутузову. Он также привез с собой план Александра I, согласно которому от Чичагова требовалось оттеснить австрийский и саксонский корпуса на запад, на территорию герцогства Варшавского, а сам он после этого должен был двинуться в сторону Минска и Березины с тем, чтобы блокировать отступление Наполеона.

После воссоединения с Тормасовым в распоряжении Чичагова с самого начала имелось 60 тыс. человек, хотя, если бы план Александра I был выполнен в точности, в Белоруссии к нему должно было примкнуть 15-тысячное войско генерала Ф.Ф. Эртеля, на тот момент находившееся в Мозыре, и 3,5 тыс. бойцов под началом генерал-майора Н.И. Лидерса, который в недавнюю кампанию сражался против турок в Сербии. Когда в конце сентября Чичагов повел наступление, австрийский и саксонский корпуса отступили на запад, в герцогство Варшавское. Разместив свою ставку в Бресте, Чичагов затем провел две недели, собирая ресурсы для наступления в направлении Минска и Березины. Поскольку ему предстояло пройти 500 км по опустошенным войной землям, это было весьма разумно, хотя проволочка и вызвала некоторый ропот. Но эта задержка означала, что Чичагов мог прибыть к Березине лишь немногим ранее Наполеона. У него не было бы времени на то, чтобы сориентироваться на незнакомой местности, которую ему предстояло оборонять. Невыполнимыми оказывались инструкции Александра I об укреплении узких мест и проходов, по которым могла пройти наполеоновская армия.

В последнюю неделю октября Чичагов отправился в Белоруссию, оставив почти половину своей армии — 27 тыс. человек под командованием Ф.В. Остен-Сакена — для сдерживания К.Ф. Шварценберга и Ж. Рейнье. Поскольку вместе австрийцы и саксонцы насчитывали 38 тыс. человек и ожидали прибытия подкрепления, это означало просить Сакена о многом. В действительности, однако, русский генерал великолепно справился со своей задачей, хотя и сетовал, на сей раз справедливо, что успехи его армии были быстро забыты, так как он не мог рассчитывать на блестящие победы над противником, имевшим столь большой численный перевес, да и в любом случае взоры всех русских были обращены в сторону Наполеона и его армии.

Когда Шварценберг начал преследование Чичагова, согласно инструкциям Наполеона, неожиданная атака Сакена на саксонцев Рейнье заставила его вернуться им на подмогу. Впоследствии Сакен сумел успешно ускользнуть от Шварценберга, пытавшегося его поймать, и до конца кампании сковывал действия австрийского и саксонского корпусов. Сакен сохранил собственную маленькую армию в результате непрестанных маневров и арьергардных боев, и именно под его началом сформировался ряд наилучших и наиболее свежих полков для кампании 1813 г. Кроме того, удерживая Шварценберга и Рейнье вдали от Минска и Березины, он дал Чичагову возможность продвинуться в центральные районы Белоруссии, откуда тот мог представлять угрозу для выживания Наполеона и его армии[467].

Чичагов шел быстро. Его авангардом командовал еще один французский эмигрант — К.О. Ламберт, вступивший в ряды русской армии в 1793 г. Отряд Ламберта состоял из 8 тыс. человек, в основном кавалерии, а входившие в состав отряда четыре егерских полка находились под командованием князя В.В. Вяземского, дневники которого, как мы уже имели возможность убедиться, дышали таким недоверием к иностранцам и выскочкам, губившим Россию. Главным источником неопределенности для русских военачальников было местоположение корпуса маршала К. Виктора. В.В. Вяземский, будучи прирожденным пессимистом, был убежден, что наступление русских не могло быть удачным, так как у противника было по меньшей мере столько же войск в центральной Белоруссии, что и у Чичагова. Наполеон на самом деле приказал Виктору отправить одну из его дивизий для усиления минского гарнизона, но пока приказ дошел по назначению, весь корпус Виктора уже успел уйти на север с целью остановить Витгенштейна. Поскольку Виктор отклонился к северу, а австрийцы и саксонцы были далеко на западе, то оборону южных подходов к Белоруссии должен был вести генерал Я. X. Домбровский, имевший при себе не более 6 тыс. боеспособных солдат.

Домбровский не был в состоянии остановить Ламберта, но мог сильно замедлить его продвижение. Однако он вместе со своими товарищами из числа польских генералов сделал ряд грубых ошибок. Отряд, посланный для охраны главной переправы через Неман, позволил окружить себя и был взят в плен к югу от реки, тем самым дав Ламберту возможность беспрепятственно овладеть мостом. Та же участь постигла крупные склады продовольствия и фуража в Минске, которые предназначались для поддержания сил Великой армии в течение месяца. От Минска Ламберт стремительным темпом двинулся к Борисову и спасительному мосту через Березину. Вероятно, выдающимся достижением русской легкой кавалерии в 1812 г. было то, что четыре егерских полка Вяземского прошли последние 55 километров до Борисова за сутки, а затем, на рассвете 21 ноября бросились на штурм укреплений вокруг моста еще до того, как 5,5-тысячный отряд противника в соседнем Борисове успел собрать силы для обороны переправы через реку. По меньшей мере 3,2 тыс. егерей из корпуса Ламберта, включая В.В. Вяземского, были убиты или ранены. После войны в Зимнем дворце была возведена галерея, в которой были повешены портреты всех русских генералов 1812–1814 гг. Вяземский был одним из тех немногих, чей портрет отсутствовал. Несомненно, он расценил бы это как последнюю злую шутку петербургских придворных, сыгранную после смерти не имевшего «покровителей» генерала «забытой армии» Чичагова[468].

Захват Ламбертом моста в районе Борисова стал для русских самым крупным успехом в зимней кампании 1812 г. Казалось, что мечта Александра I взять в плен Наполеона при Березине начала обретать реальные очертания. Совсем вскоре ему предстояло испытать разочарование, пока же Чичагов разослал для своих войск следующее предписание: «Наполеонова армия в бегстве. Виновник бедствий Европы с нею. Мы находимся на путях его. Легко быть может, что Всевышнему угодно будет прекратить гнев Свой, предав его нам. Посему желаю я, чтобы приметы сего человека всем были известны: он роста малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, голова большая, волоса черные. Для вящей же принадлежности ловить и приводить ко мне всех малорослых. Я не говорю о награде за сего пленника. Известные щедроты Монарха нашего за сие соответствуют»[469].

В тот самый момент, когда надежды русских достигли своей высшей точки, перспективы Чичагова стали проясняться. По расчетам Кутузова, адмирал должен был привести с собой к Березине 45-тысячное войско, но от генерал-лейтенанта Эртеля, командовавшего гарнизоном в Мозыре, который подчинялся его приказам, зависело привести или нет к Борисову 15 тыс. человек. Однако Эртель был аккуратным и педантичным администратором, большая часть карьеры которого прошла в качестве начальника московской, а затем петербургской полиции. Подготовка рекрутов, сформировавших часть гарнизона Мозыря, и охрана прилегавших территорий от польских повстанцев — все это вполне было в его компетенции, но он дрожал при мысли о том, что ему придется оставить свои местные обязанности и выдвинуться против Наполеона. Объясняя проволочку, Эртель находил всевозможные отговорки, включая разрушенные мосты, опасность восстания в случае его отъезда, необходимость защиты складов и даже чуму рогатого скота. К тому времени, когда Чичагов смог заменить Эртеля, было уже слишком поздно отправлять войска последнего к Березине. Согласно рапорту адмирала Александру I, вследствие этого у него было всего 32 тыс. человек. Половина из них были кавалеристами, от которых было бы мало проку при обороне речной переправы или в случае сражения в лесистой и болотистой местности на западном берегу Березины[470].

Если Чичагов и правда намеревался остановить Наполеона, тогда ему_ потребовалась бы помощь, и с наибольшей вероятностью она могла поступить от Витгенштейна. Еще до начала осенней кампании корпус Витгенштейна был усилен до 40 тыс. человек, хотя 9 тыс. из них были ополченцами. Из Риги в южном направлении для соединения с Витгенштейном также шли 10-тысячный отряд регулярной армии под командованием графа Ф.Ф. Штейнгеля. 16–18 октября Витгенштейн и Штейнгель совместными усилиями нанесли поражение маршалу Сен-Сиру и отбили Полоцк и находившийся в нем мост через Двину. Победа была достигнута скорее за счет численного превосходства и храбрости русских солдат, чем за счет умелых руководящих действий. Штейнгель и Витгенштейн вели наступление с противоположных берегов Двины, и взаимодействие между ними было слабым. Если бы у Витгенштейна был понтонный мост, он мог бы переправиться через Двину позади правого фланга Сен-Сира и оттеснить его к западу, прочь от линии отступления Наполеона. Именно эта цель была обозначена в плане Александра I для осенней кампании. Вместо этого, однако, русскому военачальнику пришлось вести более прозаичный и дорого ему стоивший фронтальный штурм Полоцка.

Даже при всем при том, победа под Полоцком имела важные последствия. Генерал К.Ф. Вреде, командовавший баварскими войсками Сен-Сира, как ожидалось, отступил на запад в сторону Литвы и тем самым наверняка освободил своих солдат от всякого дальнейшего участия в войне, хотя Витгенштейн никогда не мог быть вполне уверен в том, что Вреде не появится в какой-то момент и не создаст для него угрозу на правом фланге. В своем рапорте Александру I по итогам сражения Витгенштейн справедливо указывал на то, что он ослабил корпуса и Удино, и Сен-Сира до такой степени, что они оказались не в состоянии оказывать сколько-нибудь серьезное сопротивление до получения ими подкрепления. Маршал Виктор впоследствии был вынужден оставить Смоленск и очень спешно двинуться им на помощь. У Витгенштейна имелись все основания гордиться этим достижением. Три французских корпуса, каждый из которых изначально был равен по силе его собственному, благодаря его стараниям оказались оттянутыми с главного театра военных действий в центральной части Белоруссии[471].

Витгенштейн повел наступление к югу от Полоцка и 31 октября разбил войска маршалов Сен-Сира и Виктора в сражении при Чашниках на р. Улла. По мнению Сен-Сира, русские победили благодаря превосходящей силе своей артиллерии и неспособности маршала Виктора сконцентрировать большую часть своего корпуса на поле боя. Как обычно, в отсутствие Наполеона его маршалы сражались друг с другом, и возвращение выздоровевшего Удино не добавило слаженности руководству маленькой французской армии, противостоявшей Витгенштейну. Тогда рассерженный Наполеон в категорической форме приказал Виктору атаковать Витгенштейна и оттеснить его обратно за Двину, подальше от линии отступления Великой армии, от которой тот оказывался в опасной близости. 13–14 ноября Виктор начал наступление дальше на восток в направлении Смолян на р. Улла, но, несмотря на ожесточенное сражение, не смог выбить войска Витгенштейна с занятой ими позиции[472].

В течение трех первых недель ноября 1812 г. П.X. Витгенштейн довольствовался тем, что удерживал линию вдоль р. Улла и отбивал все атаки французов. Князь П.И. Шаховской, псковский губернатор, мобилизовал тысячи телег и сформировал шесть подвижных магазинов для обеспечения войск Витгенштейна. Благодаря этому русские питались гораздо лучше своего противника. Они также были гораздо лучше одеты, поскольку корпус Витгенштейна получил в сентябре 30 тыс. меховых полушубков из губерний, находившихся у него в тылу. С каждым днем бездействия баланс сил двух армий смещался в пользу Витгенштейна. Хотя всего полтора дня пути отделяли Витгенштейна от главной дороги Орша — Борисов, он не пытался пересечь коммуникации Наполеона. Его осторожность была оправданной. В первой половине ноября он не имел данных ни о расположении остальных сил русских, ни о состоянии наполеоновской армии. Не только сам Витгенштейн, но также император и Кутузов, опасались за сохранность русского корпуса, если бы он был одновременно атакован Наполеоном и Виктором, в тот момент, когда поблизости не было армий ни Чичагова, ни Кутузова, чтобы ему помочь. Только когда 22 ноября Виктор отступил, Витгенштейн двинулся вперед по его следу. Таким образом, он должен был занять позицию, с которой мог атаковать французов во время переправы через Березину, но в отличие от Чичагова, он не шел непосредственно у них по пятам[473].

Тем не менее он должен был оказаться гораздо ближе к французам, чем основные силы армии Кутузова. После «сражения» под Красным главной задачей Кутузова было дать своим войскам отдых и пищу. По этой причине он пошел на юго-запад от Красного к маленькому городку Копыс — следующей переправе через Днепр к югу от Орши. Здесь основные силы русской армии смогли отдохнуть и успешно реквизировать значительное количество продовольствия в соседних районах, располагавшихся к югу от них. Кутузов также оставил здесь много артиллерийских батарей, поскольку стало очевидно, что нет больше необходимости тянуть за собой все эти орудия. Кутузов действительно выслал вперед авангард в составе двух пехотных и одного кавалерийского корпусов, находившихся под командованием Милорадовича, но до тех пор, пока у Чичагова не появилась бы возможность блокировать Наполеона на Березине на четыре дня или более, войска Милорадовича не могли рассчитывать на то, что им удастся прибыть вовремя и сразиться с французами на переправе. Во время переправы через Днепр и продвижения с боями по территории Белоруссии войска Милорадовича серьезно пострадали. Историк 5-го егерского полка писал: «От Копыса жителей мы нигде не находили, селения были пусты: как говорится, ни кошки, ни собаки. В амбарах и сараях все было чисто: ни зерна, ни крупинки и ни клочка сена»[474].

Впереди М.А. Милорадовича шли казаки М.И. Платова и так называемая «летучая колонна» А.П. Ермолова, состоявшая из двух кирасирских и трех линейных полков, некоторого количества казаков и двух легких пехотных полков лейб-гвардии (лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки). Летучая колонна выдвинулась на Оршу 19 ноября, но задержалась в пути на полтора дня, так как Наполеон сжег мост через Днепр. Казаки Ермолова переплыли через реку, но лошадей тяжелой кавалерии для переправы пришлось привязать к плотам. Лишь измотанностью легкой регулярной кавалерии можно объяснить тот факт, что русские кирасиры исполняли подобную роль. Весь багаж пришлось оставить на восточном берегу Днепра. Кутузов приказал Ермолову не изматывать своих людей и подождать Милорадовича под Толочиным перед тем, как продолжать преследование Наполеона. Но Ермолов знал, что скорость имеет решающее значение, если стояла задача остановить Наполеона на Березине, поэтому он игнорировал оба приказа[475].

В результате героических усилий Ермолов прибыл в Борисов 27 ноября — в тот самый день, когда Наполеон и его гвардия переправились через Березину в 18 км севернее, близ деревни Студенка. Русские войска дорого заплатили за столь высокую скорость. Казакам обычно удавалось вести фуражировку и находить себе пропитание вблизи дороги, у артиллерии имелся некоторый запас еды на крайний случай, который она перевозила в зарядных ящиках, пехоте же приходилось очень туго. Егери лейб-гвардии за последний месяц всего один раз спали не под открытым небом. Во время недельного перехода от Днепра до Березины им всего лишь дважды выдавались сухари. На каждом бивуаке солдаты рыли землю в поисках картошки. Но даже ее было трудно найти, и в суматохе и от истощения ее часто ели в сыром виде[476].

Что касается гвардейцев Финляндского полка, то в их ранцах еще имелось немного крупы, но их котелки перевозились вместе с полковым багажом, а в сыром виде крупа была несъедобна. Люди выживали за счет того, что срезали с деревьев кору и делали из нее импровизированные варочные котлы. Поместив крупу внутрь коры и разогрев эту стряпню на костре из сырых, шипящих дров, гвардейцы заглатывали всю эту «еду» вместе с корой. И наградой за все их усилия было то, что они прибыли к Березине, опоздав на один день. На следующее утро два полка лейб-гвардии переправились через реку и были размещены в резерве армии Чичагова, сражавшейся с Наполеоном в лесах близ деревни Брили. Следующие два дня они провели, стоя по колено в снегу вообще без еды. Не удивительно, что люди массово выбывали из строя. Тем не менее боевой дух войск по-прежнему был высок. Эти гвардейцы были хорошими солдатами. Их дух укреплял тот факт, что они наступали и очевидным образом выигрывали войну. Сам Ермолов был командиром, умевшим вдохновить своих солдат на поле боя: именно такой человек в критической ситуации мог выжать из русского солдата все, на что тот был способен[477].

Когда Чичагов 22 ноября впервые оказался близ Борисова, он переместил свою ставку и весь багаж на противоположную сторону реки и в город, располагавшийся на восточном берегу Березины. Граф Ламберт был ранен во время захвата моста, поэтому Чичагов назначил ему на смену графа П.П. Палена. На следующий день Пален был отправлен вперед, по главной дороге. Поскольку основные силы наполеоновской армии в тот момент соединялись с Удино и Виктором и направлялись к Борисову, это был опасный шаг. Ни Чичагов, ни Пален не проявили должной осторожности. Отряд Палена был разбит авангардом Наполеона и отступил обратно в Борисов. Чичагов со своей ставкой быстро собрал лагерь и переместился обратно за Березину, бросив большую часть армейского багажа. Впоследствии враги Чичагова часто использовали это его фиаско, чтобы ему навредить, но на самом деле этот эпизод не имел столь большого значения. Хотя большая часть авангарда Палена оказалась отрезанной, почти всем входившим в него войскам удалось благополучно найти брод и возвратиться к своим. Четыре дня спустя Борисов и большая часть багажа Чичагова были отбиты Витгенштейном. Кроме того, русским удалось сжечь мост в Борисове, имевший важное стратегическое значение, поэтому река по-прежнему являлась преградой для Наполеона.

Вновь оказавшись на западном берегу, Чичагов столкнулся с дилеммой. Не было возможности координировать действия даже с Витгенштейном, располагавшимся на другом берегу реки, не говоря уже о Кутузове, который все еще находился на значительном удалении, близ Днепра. Следовательно, адмиралу предстояло удерживать линию обороны вдоль Березины своими собственным силами. В распоряжении Чичагова в лучшем случае имелось 32 тыс. человек, из которых лишь половина были пехотинцами. Если бы он мог быть уверен в том, что Наполеон направлялся на северо-запад в сторону Вильно, Чичагову потребовалось бы прикрыть всего-навсего 20 км местности между Борисовым и переправой у д. Веселово, напротив Зембина. Проблема заключалась в том, что Наполеон мог переправиться через реку к югу от Борисова и пойти в западном направлении, к Минску или даже двинуться через Игумен на Бобруйск, сильно забрав к югу. Эти допущения сильно расширяли участок реки, который Чичагову приходилось прикрывать, — до 100 км и более. Наполеон сделал вид, что готовится к походу на Минск, занимаясь постройкой моста у с. Ухолоды, в 12 км к югу от Борисова. На самом деле, однако, он переправился у д. Студенка, в 18 км к северу от Борисова, и направился к Вильно[478].

Как это часто случается на войне, среди всех тягот военного времени и противоречивых данных разведки Чичагов поверил тому, что больше всего соответствовало его собственным предположениям и страхам. Сильнее всего адмирал тревожился по поводу того, что Наполеон направлялся к Минску с целью заново овладеть располагавшимся там складом, от которого к тому моменту зависела судьба армии самого Чичагова. В Минске он мог соединиться со Шварценбергом, который, как полагал Чичагов, наступал в направлении Березины в тылу русской армии. В оправдание Чичагова следует сказать, что большая часть русских военачальников высшего ранга полагала, что Наполеон направится к Минску или Бобруйску, и что для русских это будет наиболее опасный шаг противника. 22 ноября, например, Кутузов в письме к Чичагову предупреждал его о том, что, если Наполеону не удастся переправиться через Березину, вполне вероятно, он пойдет на юг. Клаузевиц, на тот момент находившийся в ставке Витгенштейна, вспоминал, что «в данных условиях более вероятным представлялось, что она [французская армия. — Прим. пер.] направится на Бобруйск»[479].

Возможно, наиболее поразительные факты приводятся в мемуарах Ермолова. Когда, наконец, 29 ноября он добрался до ставки Чичагова, адмирал все еще пытался отправить казаков Платова во фланг и тыл Наполеона для того, чтобы они уничтожили мосты и гати, проложенные через болота у Зембина, и открыли путь на Вильно. Ермолов заметил, что это было неразумно: «Если бы Наполеон встретил невозможность идти на местечко Зембин, ему оставалось единственное средство овладеть дорогою на Минск, где при изобильных всякого рода запасах (которыми снабжается армия наша и все прочие войска) доставить своей армии отдохновение, призвав из Литвы подкрепления и восстановить в ней порядок». Если чрезвычайно умный Ермолов, на протяжении последнего месяца наблюдавший распад наполеоновской армии, размышлял таким образом, тогда не удивительно, что Витгенштейн и Чичагов думали так же[480].

Дав Наполеону себя провести, Чичагов 25 ноября с большей частью своей армии двинулся на юг в направлении с. Шабашевичи с целью прикрыть дорогу на Минск. Он оставил в Борисове графа Ланжерона с одной слабой пехотной дивизией, однако приказал генерал-майору Е.И. Чаплицу оставить позицию напротив Студенки и привести свои войска для соединения с А.Ф. Ланжероном. К тому времени как Чаплиц получил эти приказы, его разведчики уже предоставили ему точные сведения о том, что Наполеон наводил мосты для переправы у Студенки. Тем не менее, получив безоговорочные приказы от Чичагова и Ланжерона, он двинулся на юг, к вящей радости французов, наблюдавших за ним с противоположного берега реки. Чаплину также не удалось уничтожить мосты и гати, проложенные через болота у Зембина. Узкий проход у Зембина, по сути, являлся наилучшей оборонительной позицией, которая имелась в распоряжении русской армии, пытавшейся остановить прорыв Наполеона к Вильно. Если бы мосты и гати были уничтожены, одна единственная дивизия у Зембина могла сдерживать силы всей французской армии. Даже если бы Чаплиц уничтожил мосты и гати и после этого оставил позицию, их восстановление задержало бы отход Наполеона по меньшей мере на день[481].

Утром 26 ноября французская кавалерия переплыла через Березину у Студенки, а 400 легких пехотинцев переправились на плотах. Началось строительство двух мостов. На противоположном берегу Наполеона встретил небольшой отряд, который состоял из двух егерских полков, немногочисленной кавалерии и одной конной артиллерийской батареи и располагался близ д. Брили. Батареей командовал И.К. Арнольди — один из лучших молодых артиллерийских офицеров русской армии, который уже в 1806–1807 гг. имел хороший послужной список и которому предстояло выйти в отставку в чине полного генерала. В своих мемуарах Арнольди утверждает, что, даже если бы у русских напротив Студенки было гораздо больше войск, они все равно не смогли бы помешать Наполеону переправиться через реку. Восточный берег был выше западного, и Наполеон имел возможность развернуть все свои батареи на командной высоте. Западный берег, напротив, располагался в низине, был сильно заболочен и покрыт лесом: здесь можно было разместить очень ограниченное число орудий, которые добивали бы до реки и мостов[482].

С другой стороны, если бы в этом районе оказалась многотысячная русская пехота, она могла бы удержать Наполеона на укрепленных позициях перед мостом и вдали от дороги, которая вела от Борисова на Зембин, и точно смогла бы блокировать узкий проход у Зембина. У крошечного отряда русских 26 ноября не было ни единого шанса сделать ни то, ни другое. Французы под командованием Удино, пробились с плацдарма перед мостом вперед и затем свернули на юг и двинулись по дороге в направлении д. Стахово. К моменту возвращения Чаплица с остальными силами русские все равно оказывались в меньшинстве. Чичагов и ядро его армии добрались до места лишь к вечеру 27 ноября и вступили в бой только на следующий день. К тому времени, однако, все силы Наполеона, за исключением арьергарда, уже переправились через Березину. Хотя с 26 по 28 ноября у Стахово велись ожесточенные бои, русские и близко не были к тому, чтобы прорвать линию противника и восстановить контроль над дорогой на Зембин. У Наполеона было больше пехоты, чем у русских на западном берегу, рельеф местности способствовал эффективной обороне, а французские войска дрались настолько отчаянно и храбро, насколько этого от них требовало опасное положение, в котором они оказались[483].

Тем временем ожесточенная схватка произошла также на восточном берегу Березины, когда корпус П.X. Витгенштейна вступил в бой против арьергарда маршала Виктора. Витгенштейн в эти решающие дни проявлял мало инициативы, хотя его войска были гораздо менее измотаны, чем солдаты Кутузова. С трудом можно было признать в этом человеке бесстрашного генерала, в образе которого он представал в летние месяцы. Возможно, Витгенштейн был не особенно рад оказаться под началом Чичагова или держался осторожно вследствие личного присутствия Наполеона. Он преследовал Виктора по дороге до Борисова, заявляя, вероятно, справедливо, что проселочные дороги, которые вели прямиком в тыл Наполеона у Студенки, непроходимы. Дойдя до Борисова 27 ноября, Витгенштейн затем свернул к северу в направлении Студенки, чтобы помешать Наполеону переправиться через Березину. Больше вследствие удачи, чем точного расчета это перемещение отрезало путь генералу Партуно, чья дивизия была вынуждена отступить. Семь тысяч человек попало в плен, хотя половина из них к тому моменту были скорее бродячими, чем строевыми солдатами. На протяжении всего дня 28 ноября Витгенштейн сражался с остатками корпуса Виктора, располагавшегося в качестве арьергарда вокруг укреплений перед мостом у Студенки, но ввел в бой всего 14 тыс. человек из своего отряда. Хотя русская артиллерия наносила чудовищный урон толпам людей, пытавшихся переправиться через реку, русские не смогли пробиться через численно уступавший им, но храбро защищавшийся арьергард противника, который не подпускал их к себе в течение всего дня и затем благополучно отошел по мостам[484]. Они оставили после себя опустошенную местность. Ермолов в своих воспоминаниях описывал эту картину, которую наблюдал с восточного берега Березины после окончания сражения:

«На мостах, частями обрушившихся, бывшие пушки, разные тяжести упали в реку; толпы людей, сходивших на лед, между которыми немалое количество было женщин с детьми и грудными ребятами. Никто не избег лютости мороза! Никогда не случится видеть столько ужасного зрелища! Счастливы окончившие бедствия свои вместе с жизнию. Они оставили завидующих их участи! Несчастнее сравнительно были сохранившие жизнь для того, чтобы лишиться ее от жестокости холода, в ужаснейших мучениях. <…> Река покрыта была льдом, прозрачным как стекло: под ним видно было во всю ширину реки множество погибших. Неприятель оставил огромное число артиллерии и обозов. Не перешли Березину богатства разграбленной Москвы!»[485]

С одной стороны, переправа через Березину окончилась для Наполеона катастрофой. Он потерял от 25 до 40 тыс. солдат и почти что всю артиллерию и обоз. Даже от наполеоновской «старой гвардии» осталось всего 2 тыс. человек. Последние два боеспособных корпуса французов под командованием маршалов Виктора и Удино теперь едва ли были в состоянии принять участие в дальнейших боевых действиях. Если бы Наполеон смог удержать оборону моста в Борисове, или если бы Березина покрылась прочным льдом, большей части этих потерь можно было бы избежать.

Тем не менее 29 ноября Наполеон имел все основания для того, чтобы испытывать удовлетворение. Находясь в окружении численно превосходящих сил противника и оказавшись перед угрозой полного уничтожения, он смог сбежать. Помимо всего прочего это произошло благодаря отменному бесстрашию остававшихся в его распоряжении войск и решительности его военачальников. Справедливо и то, что даже при Березине Наполеон имел ряд преимуществ. Его войска были собраны воедино, находились посреди отрядов русской армии и направлялись волей одного человека. Особенности рельефа наряду с человеческими ошибками затрудняли взаимодействие между русскими армиями. Если рассмотреть образ мыслей и действия отдельных русских военачальников, почти всегда удается видеть в их поведении определенную логику и сопереживать им в трудных ситуациях, в которых они оказывались. Тем не менее в целом из-за просчетов, недостатка решимости и эгоизма представителей русского верховного командования большее, чем это могло бы быть, количество войск наполеоновской армии смогло ускользнуть.

У многих русских, и прежде всего у Александра I, наибольшее недовольство вызывал тот факт, что самому Наполеону удалось бежать. Это вполне естественное чувство, однако, было неуместно. Наполеону всегда было под силу взобраться на восточный берег Березины и оттуда через сельскую местность выйти прямо к Вильно. У Студенки у него все еще имелось достаточное количество кавалерии, способной обеспечить ему мощное прикрытие. На пути к Вильно только в случае сильного невезения он мог бы наткнуться на достаточно крупный казачий отряд, который решился бы бросить вызов подобному эскорту.

Гораздо менее вероятным и вызвавшим большее раздражение было бегство многотысячных отрядов наполеоновской армии. На первый взгляд это может показаться не столь уж серьезным делом. Больше половины солдат, пытавшихся переправиться через Березину, погибли или попали в плен, проведя последующие недели в условиях ужасного холода. Менее 20 тыс. человек выжили и снова поступили на службу в наполеоновскую армию. Но 2,5 тыс. офицеров из гвардии и корпусов Даву, Нея и Богарне пересекли границу России, спасаясь бегством. В их числе — большая часть старшего командного состава и много штабных офицеров французской армии. Если бы они были взяты в плен во время переправы через Березину, Наполеону было бы очень трудно вовремя воссоздать новую Великую армию для оборонительных действий в Германии весной 1813 г. Тем самым у русских появилась бы возможность избежать жертв в ходе кампании следующего года. Более того, если бы Наполеон был схвачен у Березины, русские смогли бы отправиться на зимние квархиры, не понеся тяжелых потерь, вызванных преследованием врага в Литве в декабре 1812 г.[486]

После разыгравшейся на Березине драмы последние недели кампании 1812 г. характеризовались некоторым спадом, хотя это определение плохо подходит для описания невероятных лишений, испытываемых армиями на протяжении семнадцати дней. Все, о чем писали и пишут французские апологеты относительно погоды в декабре 1812 г., является правдой. Даже по меркам русского декабря было исключительно холодно. Это вызвало окончательный распад большей части подразделений французской армии. 5 декабря сам Наполеон покинул расположение армии и отправился в Париж, оставив вместо себя Мюрата в качестве главнокомандующего. К тому моменту ничто и никто не могли сплотить французскую армию на границе с Россией, и Наполеон правильно сделал, что уехал. 11 декабря русские овладели Вильно. Три дня спустя казаки М.И. Платова взяли Ковно, Мишель Ней отвел свой неукротимый арьергард за Неман, и кампания 1812 г. завершилась.

В течение этих недель русская армия жестоко пострадала. 19 декабря Кутузов рапортовал Александру I, что потери армии столь многочисленны, что он был вынужден скрывать их не только от противника, но даже от своих собственных офицеров. Из 97 тыс. человек, находившихся под командованием Кутузова в Тарутине до начала кампании, 48 тыс., т. е. почти половина, находились в госпиталях. Только 42 тыс. солдат оставались строю. Положение армий Чичагова и Витгенштейна было лучше, но назвать его хорошим тоже было нельзя. В рядах армии адмирала было 17 тыс. человек, и еще 7 тыс. солдат из прибывшего наконец корпуса Эртеля. Под командованием Витгенштейна все еще находилось 35 тыс. человек: это являлось отражением того обстоятельства, что его люди питались и одевались лучше, чем солдаты остальных частей армии, и что они прошли маршем меньше остальных. Однако большая часть русских полков к тому времени страдала от голода и усталости, их обмундирование превратилось в клочья, а одеты они были во все, что им удалось найти и что могло защитить их от холода. Один молодой офицер ставки писал, что он носил солдатскую шинель, полы которой сильно обуглились от бивуачных костров, сапоги с отваливавшейся подошвой, головной убор, состоявший из солдатского кивера и шерстяного капюшона от гражданского платья, а также мундирный сюртук без пуговиц, подпоясанный французской портупеей[487].

По мере продвижения вглубь замерзших, бесплодных и опустошенных войной земель Литвы войска Кутузова все больше страдали от холода и голода. Не меньший урон наносил еще один враг — сыпной тиф. Болезнь свирепствовала среди военнопленных, которых русские захватывали толпами, и быстро распространялась. «Ее отличительными чертами были: истощение, потеря аппетита, тошнота, общее ослабление мышечной системы, горячая сухая кожа и нестерпимая жажда». Для борьбы с тифом полковые доктора использовали хинин, камфару и рвотные средства — до тех пор, пока эти медикаменты имелись в наличии. Однако, как признавал впоследствии генерал-интендант Е.Ф. Канкрин, из всех резервных видов помощи, оказываемой русским комиссариатом, хуже всего была поставлена медицинская часть. Отчасти это происходило по вине вновь учрежденного и работавшего с перебоями управления госпиталей, но в большей степени из-за нехватки подготовленных докторов и распорядителей в госпиталях. Пока армия действовала в великороссийских губерниях, она могла перепоручить заботу о больных и раненых губернаторам, но как только она вошла на территории Белоруссии и Литвы, которые ранее были заняты Наполеоном, сразу давало о себе знать полное отсутствие гражданских учреждений. Многие русские доктора и чиновники медицинского ведомства сами заболели. Остальные оказались разбросанными вдоль линии наступления армии и отчаянно пытались создать госпиталя в абсолютно диких условиях[488].

Канкрин писал, что его чиновники, «сами едва живые, должны были почти чрез день учреждать госпитали в разоренных местах, будучи лишены всех способов. Опытных чиновников вовсе не было; брали всякого, кто только попался, почитая и то за счастие, что можно было несколько чиновников сберечь на сей случай. Избранному давалось наставление, некоторая сумма денег, открытый лист на пособие от местного Правительства и малая прислуга. Вот в чем состояли все способы при устройстве госпиталей, с присовокуплением когда можно было по части сухарей и круп, несколько волов и вина». Тем не менее, писал Канкрин, большая часть раненых в госпиталях шла на поправку и возвращалась в армию, «сколько с одной стороны доказали крепость здоровья русского солдата, столько с другой удостоверили, что о них пеклись»[489].

13 декабря Кутузов докладывал Александру I, что, если его армии не дать отдыха, она может полностью развалиться, и ее придется создавать заново. Подобная перспектива нагнала бы страху на любого военачальника, но у русского генерала было больше, чем у других оснований печься о профессионально подготовленных и ветеранских кадрах, на которых держалась вся армия. Не так уж много было образованных людей, желавших нести офицерскую службу. Еще меньше было высокопрофессиональных кадров, которые могли служить в инженерных, артиллерийских войсках или в штабах. Прежде всего императорская армия представляла собой не вооруженную нацию наподобие французской национальной гвардии эпохи революционных войн. Ее сила заключалась в сильной преданности ветеранов своим товарищам и полкам. Если бы эти люди погибли, армия стала бы хуже простого ополчения. Внутренняя сила, сделавшая эту армию столь грозной и неунывающей, была бы подорвана. Утешением Кутузову служило то, что зимой 1812 г. этого все-таки не произошло, хотя армия и была близка к этому. В действительности ядро армии сохранилось, ветераны впоследствии в большом количестве вернулись из госпиталей, и на основе этих кадров в 1813 г. была создана новая хорошая армия. Но лишь к лету 1813 г. она по-настоящему оправилась после ужасных тягот, перенесенных ею во время кампании 1812 г., и полностью восстановила свой потенциал[490].