Рубака-парень

«КОРОЛЕВЕ МОСКОВСКОГО ТРАМВАЯ…»

Виктор Ефимович Ардов по своей популярности и количеству друзей мог соперничать разве только с дядей Гиляем.

Загорелое тонкое лицо, увенчанное ассирийской бородкой, озорные и очень добрые глаза… Ах. какие люди были в «Крокодиле», какие люди! Надо же, сам Ардов запросто приходил в редакцию, и всегда при нем была холщовая сурика, а в ней горячие баранки. Где он их доставал, как ухитрялся приносить тепло русской печи в отшлифованный остротами Продолговатый зал редакции? Никто не знал, а теперь и не узнает.

Он приходил всегда эффектно, всегда чуть-чуть попозже, когда все уже сидели за столом, на сцене, в зале, когда уже шло действо, — и вдруг в дверях Ардов. Достает из сумки баранки, раздает голодным счастливчикам, балагурит, острит импровизирует.

На фронте его звали Веселый Майор. В мирное время он был просто веселым Ардовым.

Я самолично видел, как на Чистых Прудах внезапно остановился трамвай и водитель, кудрявая девица с пронзительным голоском, закричала на всю улицу:

— Товарищ Ардов! Товарищ Ардов! Садитесь!!

А мы, встретившись случайно в редакции «Вечерки», которая в то время находилась близ Чистых Прудов, решили пройтись пешком. И вот — вынужденная посадка.

Девушка весело смотрела на Ардова, и пассажиры высунулись из окон — тоже смотрели. Никто не роптал. Ардов поставил ногу на ступеньку, положил на колено портфель, достал из него тоненькую книжицу из серии «Библиотека Крокодила».

— Так… — сказал он громко. — Сейчас мы посвятим это произведение… — он вытащил ручку и стал писать, — королеве… московского… трамвая… от короля… ммм… от пикового короля, а? Как тебя, киска, по отчеству?

— Да Вера я!

— То, что ты Вера, я догадался. Вере… Гм… тут ты сама прочтешь… с надеждой на любовь… Только так!

Виктор Ефимович протянул книжку растерявшейся Вере.

— Если завтра в это же время будешь проезжать в Сокольниках, подарю другую, потолще.

— Если вы серьезно, товарищ Ардов, то я попрошусь на тот маршрут…

Трамвай, наконец, захохотал.

— А мне, товарищ Ардов, книжку?

— И я хочу!

— Сначала мне — я ближе сижу!

Он шел вдоль трамвая и раздавал свои книжки, веселый майор запаса, автор и исполнитель стихийно возникшего уличного представления в духе старинных балаганов. Мне казалось, книжки должны были иссякнуть, но портфель его был бездонным. За трамваем остановился другой трамвай, и там его кто-то узнал, и опять книжки пошли в ход.

Эго был триумф сатирика, будничный триумф без аплодисментов и газетных рецензий.

Это был крохотный эпизод из жизни всеобщего любимца.

Когда в «Библиотеке Крокодила» выходила его очередная книжка, он заказывал заведующей редакции Марии Александровне Соломатиной пять тысяч экземпляров, и единственный человек, Мария Александровна, всегда серьезно спрашивала: не мало ли? А незнающие подтрунивали: эка закупает, да куда ему столько?!

А ему и этих пяти тысяч недоставало.

БЕДНЫЙ СТАРИЧОК

И еще про Ардова.

В доме на Большой Ордынке, где жил Виктор Ефимович, в Доме, который вошел в историю как московский дом Анны Ахматовой (она часто и подолгу жила у Ардовых), размещался на первом этаже магазин. Сразу же уточним: деталь эта к творчеству Анны Андреевны никакого отношения не имеет. Просто кто-то из домашних попросил однажды Виктора Ефимовича зайти за помидорами.

Великие мистификаторы, а Ардов был одним из таких, смотрят на мир совсем иными глазами, и тогда, когда каждый из нас взял бы Хозяйственную сумку и уныло поплелся выстаивать в очереди, Виктор Ефимович снял телефонную трубку, узнал в справочной номер магазина и соединился с заведующим.

— В чем дело? послышалось в трубке недовольное ворчание ответственного овощного лица, которое отвлекли от любимого дела.

— Гражданин начальник? — переспросил Ардов неожиданно дребезжащим хрипатым голосом. — Премного извиняюсь, милейший, что нарушил ваш служебный покой, с вами говорит старичок из вашего дома, скучаю тут. за стеной, едва хожу, но пуще всех удовольствий люблю помидоры!

— Что такое?! — изумилось лицо.

— Да я не к тому, чтобы обидеть покупателя или вас лично, вы меня послушайте, это очень важно: я плохенькие помидоры люблю, самые которые с плесенью, червоточиной, кислые, которые, извиняюсь, на выброс. Убедительно прошу соскрести, слить, подобрать с пола кило-граммчиков пять, я за них заплачу как за первый сорт, и вам облегчение, и мне радость.

— Хм!.. — раздалось в трубке неопределенное.

— Вы мою квартирку карандашиком пометьте, так, на газетке с краю, мол, вот такой-то номер, там старичок живет, который все некудышнее любит, да порученьице кому-нибудь из подчиненных дайте: зайди, мол, к старичку, передай ему тазик с отходами, а?

— Понял, — грустно сказал заведующий.

Ардов повесил трубку и с видом премьера, блистательно закончившего главный монолог, картинно поклонился, а многочисленные гости (их всегда тут было великое множество) разразились хохотом.

Но в дверь позвонили. На пороге стояла дородная женщина в белом халате и держала в руках громадный таз с отменными помидорами.

— Где тут бедный старичок? — строго сказала она. — Заведующий просил, чтоб денег не давал. Это подарок. Когда чего надо, пусть звонит. В беде не оставим.

— От кого подарок? — весело спросил кто-то.

— От коллектива нашего магазина.

Уходя, женщина обернулась и покачала головой:

— Смотрю, много вас тут, все одеты хорошо, веселые, а о старичке думать не хотите!

Рассказывают, что Виктор Ефимович впервые как будто даже огорчился своему розыгрышу, хотя вида постарался не показать.

ЧЕМОДАН С ПЛАТИНОЙ

Самым богатым сатириком на земле был спецкор «Крокодила» Андрей Никольский. Содержимое чемодана, с которым он вернулся из командировки по Сибири, составляло несколько миллионов рублей, причем рубли оценивались не в золоте, а в платине.

Он приехал в редакцию прямо с Казанского вокзала, поставил неказистый чемодан под свой стол и сказал:

— Будете уходить, закройте дверь на всякий случай. А я — в буфет, за сигаретами.

На дворе был конец семидесятых, время крепчайшего застоя, когда в буфетах продавались любые сигареты, а на свалках валялась платина. Но Андрей Никольский мог бы и не ходить в буфет, а просто купить себе пару табачных фабрик, если бы дело было не в Москве, а в каком-нибудь штате Мэн.

Но дело было в Москве, и только здесь можно было найти любимую «Приму», только здесь, пуская дым колечками, можно было рассказать коллегам о том, что случилось с тобой, рассказать без боязни, что кто-то сочтет все это бредом.

В США бы не поверили ни одному его слову.

И в Англии — тоже.

Во Франции его бы признали бездарным юмористом.

Но он действительно был на одном из громадных сибирских предприятий, производящих термостаты. В термостатах использовалась платиновая проволока. Бракованная продукция, естественно, выбрасывалась на свалку. И, что было еще более естественно, вместе с платиной.

Узнав, что он из «Крокодила», дирекция на всякий случай отказалась выдать пропуск на территорию завода.

Андрей проник на объект через дыру в заборе, без труда разыскал свалку, где и нашел в большом количестве бесценный мусор.

Два часа он неистово выдирал платину из металлических корпусов, удивляясь отсутствию конкурирующих преступных кланов и бесстрашных гангстеров-одиночек. Средь миллионов стояла милая тишина, трещали в жухлой крапиве малохольные кузнечики, посвистывали крыльями одинокие вороны, предпочитая платине пищевые отходы, припекало скромное сибирское солнышко, и Андрей, сняв рубашку, даже позагорал немного.

Вышел он, с трудом волоча чемодан, все в ту же дыру, купил билет в плацкартный вагон, забросил чемодан на верхнюю полку и, прежде чем отлучиться в ресторан, бросал небрежно попутчикам:

— Там, наверху, у меня чемоданчик с платиной, так вы уж поглядите за ним.

— Поглядим, — весело откликались попутчики, — если нам отсыпешь!

— А как отсыпать, если там одни слитки? — возражал Андрей, но соседи уже молчали, уткнувшись в кроссворды и карты. Игра в платину им уже наскучила.

Потом был фельетон, был областной скандал с увольнением виновных и наказанием безумного руководства, которое, похоже, и само было изумлено платиновыми событиями.

Драгоценное содержимое чемодана было немедленно сдано в закрома государства, где растворилось в потоке всеобщего безобразия и разгильдяйства.

Но целую неделю, с момента выхода из дыры в заборе и до своего появления в редакции, Андрей Владимирович Никольский, спецкор «Крокодила», был самым богатым сатириком на земле.

Жаль, не догадались подать заявку в Кишу рекордов Гиннесса — не то время было…

ПИСЬМО НЕДРУГУ

Мануил Григорьевич Семенов был одним из самых замечательных советских журналистов, и, я убежден, придет время, — и историки подробно осветят его мученическую жизнь на посту главного редактора «Крокодила», хотя трудности у историков будут немалые: Мануил Григорьевич был крайне скуп на рассказы о себе.

Он получал выговор за выговором, а иногда — непосредственно от Секретариата ЦК КПСС, и число взысканий перевалило за полтора десятка, а мы, его подчиненные, ничего подчас об этом не знали, просто все чаще видели его молчаливым и насупленным.

Он все брал на себя, никого не подставляя, никого не казня и никому не жалуясь.

В тяжелейшие времена застоя, на которые пала его редакторская до ля (потом он скажет: сатирик — это участь), он отчаянно боролся за то, чтобы стиснутый и спеленутый «Крокодил» был флагманом сатиры, и ему это удавалось.

Уход Семенова в середине семидесятых был непонятен и загадочен. Случилось это внезапно, без всякой предварительной подготовки, среди начатых и не завершенных им дел. Тогдашнее руководство отдела пропаганды торжественно объявило коллективу, что причина ухода — только личное желание, и были устроены торжественные проводы, на которых Мануил Григорьевич печально сказал, что вырастил он дерево, которое дало обильные плоды, а теперь пора и отдохнуть в тени этого дерева.

Он повторил эту фразу несколько раз в течение вечера, и Борис Данелия, самый романтический спецкор «Крокодила», вдруг повернулся ко мне и сказал:

— Ты все слышал? Он же дает нам понять, что его ушли!

Увы, у меня нет никаких доказательств для такого вывода, но незадолго до своего ухода Мануил Григорьевич дал мне, случайно оказавшемуся у него в кабинете, прочесть письмо, адресованное печальной памяти Медунову.

Я не знаю, почему он вдруг протянул мне письмо. Может, это было молчаливое уведомление: если что, знай… А может, естественное желание сатирика, чтобы творчество его было оценено коллегой-профессионалом, кто знает!

Это было не просто письмо, а фельетон высшего крокодильского порядка. В ответе Медунову на его протест по поводу выступления журнала о краснодарской вотчине Мануил Григорьевич с таким сарказмом, с таким непередаваемым презрением и убийственной логикой доказывал убогость и ничтожество этого любимца Леонида Ильича, что мне стало тревожно за автора.

Поняв это, Мануил Григорьевич слегка пожал плечами:

— А что делать, надо же кому-нибудь…

Где это письмо? В каких архивах, в каких папках осело? Я верю, настанет день, и в собрании сочинений Мануила Григорьевича Семенова, а он достоин такого собрания, письмо это все же займет свое место — в разделе «Переписка с недругами»…

Фотография на память. Слева направо: Крокодил, Мануил Семенов, Валентин Катаев, Марк Виленский и автор этой книжки. Дружеские улыбки начала семидесятых…

«ВИЛЫ»

После долгого отсутствия в редакцию заглянул Валентин Катаев.

Он прошел по кабинетам, знакомясь с «племенем младым и незнакомым», потом страстно и долго рассказывал о старом «Крокодиле», о том, как возникли «Двенадцать стульев», о белоснежных манжетах Михаила Булгакова, и весь день, приостановив производственный процесс, редакция, оцепенев, слушала маэстро. Потом кое-что из того, что он рассказал, появилось в повести «Алмазный мой венец», но рассказы в редакции были острей и соленей.

Он подписал мне свою книжку, переспросив фамилию.

— А кем вы здесь служите?

— Заведую отделом культуры.

— Тогда у меня к вам убедительная просьба: пришлите мне письмо.

— Какое?

— Любое. Я хочу написать «Вилы».

Я обомлел: живой классик, корифей «Крокодила» и — «Вилы»! «Вилы»— это крохотная заметка по письму, такими заметками пробавляются начинающие.

— Из вагона что-то украли, там часто крадут. Я вижу, как это можно сделать, — объяснял мне Валентин Петрович. — Понимаете, вижу. Удивительно доходчивый жанр, но трудный, трудный, и тут надо проявить находчивость. Да необязательно про железную дорогу, любое письмо.

Потом была «фотография на память», которую сделал Марк Виленский случайно оказавшимся в портфеле аппаратом, шумные проводы со взаимными пожеланиями о новых встречах.

И в суете и грохоте крокодильских буден забылось пожелание Валентина Петровича, пожелание, которое я по неопытности своей и легкомыслию принял за необязательный светский разговор с крокодильской направленностью, за некое подобие кокетства мэтра перед миллимЭтром.

Я не нашел для него письма, и постепенно встреча эта переместилась на полки воспоминаний.

А через несколько лет в кабинете моем раздался звонок:

— Здравствуйте. У вас редкая фамилия, и поэтому я легко вычислил вас по списку редколлегии. Так как насчет письма?

Я вновь обомлел и уж не помню, что говорил, как оправдывался, да и оправдался ли.

— Ладно-ладно, я знаю вашу занятость. Вы все же пришлите при случае.

Увы, увы, увы. Случая больше не представилось…

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ДЕБЮТ

Сейчас, когда минуло с той поры двадцать лет, я часто думаю: а могло ли вообще быть такое? Вы открываете дверь своей квартиры, а на пороге сам Владимир Высоцкий, да еще с гитарой, той самой, знаменитой. Молодой, вдохновенный, он изучающе, чуть настороженно смотрит на вас, протягивает руку:

— Володя.

И вот он сидит рядом с вами, и вы (не он, а вы, вы!) рассказываете ему что-то занятное, а он, тихий и задумчивый, внемлет и даже смеется.

Теперь кажется: это привиделось, а это было…

Так случилось, что у меня и жены возникли творческие контакты с Одесской киностудией, на которой снимался Владимир Высоцкий, и когда главный редактор Юрий Бараневич узнал, что в нашем доме культ Высоцкого и все домашние бредят его песнями, он сказал:

— Мы придем к вам в гости.

Володя и тогда, тридцатидвухлетний, был давно знаменит. Помнится, на Командорах, на самом краю земли, я слышал, как день и ночь гоняли аборигены ленты с его записями, и на Чукотке обжигающие ветры тундры доносили его «Скалолазку».

Итак, Бараневич сдержал свое слово, Высоцкий у нас в гостях, и, пока готовится стол, я занимаю его рассказами о сексуальной революции в Швеции, откуда только что вернулся. Все это было тогда для нас в новинку, все изумляло, возмущало, забавляло, а когда Володя услышал, как какие-то рабочие украдкой измерили рулеткой зады стилизованных красавиц на одном из полотен выставки «СЕКСПО-70», он захохотал заливисто и искренне.

Режиссер Юнгвальд-Хилькевич, который пришел вместе с Володей (они подружились во время съемок «Опасных гастролей»), находился, для смеха, в образе жуткого гангстера и то и дело проигрывал сцены «ограбления» квартиры: хищной рукой тянулся к шкатулке с бижутерией. вываливая на ладонь стекляшки, на что Володя то и дело деликатно говорил ему.

— Не надо, ну, не надо. Положи на место. Здесь этого не надо делать.

От шуток и курьезов неожиданно перешли к серьезным темам, вспомнили о детстве, и оказалось, что, хотя я и постарше, у нас много похожего: оба гоняли по улицам на «гагах» и снегурках за машинами, цепляясь крючками, а уцепившись, победно неслись по городу, не боясь никакого ГАИ, потому что ничего похожего на ГАИ тогда и в помине не было, никто не мешал нехитрым ребячьим развлечениям послевоенных лет…

И тут я сказал:

— Напишите, Володя, что-нибудь для «Крокодила».

— А вы напечатаете? — быстро спросил он.

Я замялся на миг:

— Пробьем!

Володя грустно улыбнулся:

— Есть у меня повесть для детишков (он так и сказал — «детишков». — Ал. X), там много смешного, наверное, для вас подойдет. Спасибо. Подумаю, как и что.

— Вы бы зашли к нам в редакцию, а? Я вас со всеми познакомлю, у нас доброжелательные люди, смелый редактор…

— У вас там кибинет?

Слово «кибинет» он произнес с характерной интонацией и лукаво улыбнулся. (Я потом слышал это слово, произнесенное с точно такой же интонацией, из уст майора Жеглова.)

Только по прошествии лет я понял эту улыбку: он-то знал, что вряд ли напечатают, чувствовал, что хоть и говорю я от имени журнала, занимая там «кибинет», но не по силам ни мне, ни «смелому редактору» пробить стену, отделявшую его от прессы той поры. Ох, не пробить, думал он, ну да ладно, разберемся.

Когда сели за стол, взяла досада: зачем, для чего «скатерть белая залита вином», все вокруг заставлено бутылками с водкой на рябине? Он же не пьет, завязал, а раз в завязке, то смотреть на водку — мучительно! Как это бестактно, как неуважительно!

Но Володя, совершенно не среагировав на бутылки, с колоссальным аппетитом уничтожал соленые грузди и медвежатину с моченой брусникой. Понимая, что еда эта с позиций сегодняшнего дня фантастическая, должен объяснить, что тогда все было просто: бруснику и грузди мы собрали на Ладоге и Онеге, а медвежатину добыли на Сретенке, в магазине «Дары природы», безо всякой очереди и за умеренную цену.

Народу в комнате набилось невероятно — позвонили всем друзьям: скорей к нам, у нас Высоцкий, и все приехали с детьми, вот что интересно. Стульев не хватило, соорудили скамьи, и скамеек оказалось мало, сели на книги, на ящики, благо во дворе овощной магазин. Взрослые сидели. а дети стояли у стен, тесно прижавшись друг к дружке (так лучше видно), серьезные, притихшие, отказавшиеся от сладкого.

Володя извлек из кармана небольшой, сложенный вчетверо, лист бумаги, развернул.

— Я вот тут ночью написал. Под впечатлением. Был у Фурцевой. Беседа текла странноватая. Я об этом и написал. В общем, «Бег иноходца». Вы — первые слушатели.

Когда он закончил, все молчали, потрясенные (другого слова не подберу), а наш двенадцатилетний сын стоял бледный, едва ли не в обмороке.

— Вот такая песня, — сказал Володя, и глаза его потеплели. — Понравилась, да?

На следующий день я позвонил ему и напомнил про повесть.

— У вас был чудесный вечер — сказал Володя. — Я и Марине рассказал. Она рядом. Вам от нее привет. Мы обязательно к вам придем.

О повести ни слова.

Вскоре он позвонил и пригласил на спектакль «Добрый человек из Сезуанна»:

— Ввели на роль летчика. Билеты я вынесу.

У театра была привычная толпа, когда мы с женой подошли к условленному месту, и вдруг возник он, ослепительный Володя Высоцкий, в голубом джинсовом костюме На несколько минут мы невольно приобщились к его славе, став объектом восторженно-нервного внимания.

Этот миг запечатлелся в моей памяти яркой цветной фотографией: Володя на фоне старых московских домов задумчиво облокотился на железные ограждения…

— Меня ведь ни разу еще не печатали… Так, может, «Крокодил»? А что? Ладно, не будем о делах. После спектакля — я у вас.

Но в середине спектакля у него поднялась температура, обложило горло. Однако свою кульминационную песню «День святого «Никогда» он исполнил на таком высочайшем эмоциональном накале, что буквально перекрыл ею этот прекрасный спектакль.

Когда он вышел на улицу, у него был просто измученный вид.

— Чудом доиграл. Ничего не заметили? Слава Богу. Вам действительно понравилось? Извините, поеду к мачехе. Когда заболеваю, всегда еду к ней. Она мастерица лечить.

Володя так и не принес в «Крокодил» обещанную повесть: болезнь, срочные дела, сутки, переполненные работой, гастроли, концерты, съемки…

Через несколько дней после нашей несостоявшейся встречи — свадьба с Мариной, и новые заботы, уже семейные.

Повесть, как видно, отодвинулась на потом, и я, каюсь, каюсь, каюсь, не проявил настойчивости, надеясь, что все само собой образуется, что знакомство будет продолжаться вечно.

А ведь «Крокодил» мог бы быть Володиным дебютом.

Мог бы…