Рубака-парень

МОСКОВСКИЕ КОМАНДОРЫ

Наш катер проваливается в водяные овраги, тяжко взбирается на стекловидные холмы, его старенькое залатанное тело содрогается от немашинных усилий, и мы все дальше и дальше уходим от Москвы. Вот еще на один Тверской бульвар удлинился наш путь, а вот — на целый Ленинский проспект… Где ты, Москва, в которой так много слилось и отозвалось? Где эта улица, где этот дом?

Если засечь наши координаты и провести ногтем от невидимой миру точки до Москвы, то ноготь болезненно нагреется, а каково же лететь, ждать, ехать, ждать, идти, ждать, плыть, ждать, а потом все наоборот?

Мы идем на остров Медный, идем без лоцманской карты, и не учтенные никем рифы счастливо проносятся мимо; для наших близких, узнай они об этом, такой вояж — безумная затея, для командорских жителей — обыденная поездка к соседям.

На океан опускается беспокойная беззвездная ночь, и вскоре крохотный лучик от носового фонаря ломается о базальтовую тьму, и мы вроде бы в черной дыре и как бы зависли над бездной.

Ледяной соленый ветер ревет, как взбесившийся секач, а пулеметные очереди дождевых капель разукрашивают лицо синяками.

Зеленый, синий, черный, белый, коварный, могучий, капризный океан. Беспокойный Тихий океан.

Серо-голубыми китами плывут по тундре тучи, задевая за крыши домов, по-хозяйски укладываясь меж сопок.

И снежные бабы, и мшистые скалы, и дождь, и комары… Все вместе, все сразу…

Грохает тысячетонным кулаком о вязкий береговой песок прибой — гу-уап! — катятся каменные глыбы на белую скатерть слежавшегося снега. Он не тает, этот командорский снег, он лежит здесь от зимы до зимы, и ни дождь, ни прибой, ни кратковременное солнце — ничто не может растопить его.

Конец лета — начало осени.

Самый обычный день.

А я живу близ Никитских ворот, в переулке с легкомысленным названием Скатертный. Когда-то здесь, говорят, жили умелые женщины, которые ткали и вышивали скатерти, но время сурово обошлось с ними, передав полномочия умелиц фабрикам и комбинатам. Только вот с названием переулка ничего не могло поделать.

Я родился и вырос в доме, который серой скалой возвышается в ряду коренастых каменных монстров. Но это только казалось, что дом — скала. Дом был живой, он ласково щурился на меня зеркальными глазами венецианских окон в солнечные дни и согревал своим дыханием в лютый мороз.

О, это было особое дыхание, словно дом только что накурился капитанского табака, отведал борща с молодым чесноком и корицей, надушился «Шипром», облачился в старенький коверкотовый костюм, пересыпанный нафталином… Если добавить еще слабый запах столярного клея, приправленный подвально-кошачьей сыростью, — это и будет то самое загадочное в своем постоянстве дыхание домов-стариков, которое сразу чувствуешь, стоит только войти в подъезд.

Сколько себя помню, дом никогда не менялся, хотя время от времени кто-то незаметно подкрашивал его все той же мрачно-серой краской, словно исполняя странное завещание бывших домовладельцев.

Сколько себя помню, мне всегда казалось, что живу я в этом доме один — никогда и нигде не видел своих соседей. И всегда, когда бы я ни возвращался, дом встречал меня гулкой тишиной пятиметровых сводов подъезда.

Непонятно отчего, но график моего прихода и ухода никогда не совпадал с графиком соседей.

Иногда, поднимаясь на свой второй этаж, я слышал за плотными дверями квартиры напротив вроде бы веселую музыку и дружные восклицания похоже было, что кто-то женился или отмечал юбилей. Иногда мне казалось, что где-то как бы билась посуда и раздавались сердитые голоса. Как видно, кто-то разводился или выяснял отношения.

Мне всегда казалось, что дом появился вместе со мной, но однажды в какой-то старой хронике я неожиданно увидел свой переулок, да так отчетливо, словно, идя по обыкновению домой, вдруг вышел на него со стороны Арбата. Все было так, как и теперь, кроме брусчатки, покрытой лаком прошедшего дождика, да кадки с пальмой как раз возле моего подъезда. И еще рядом с подъездом стояла толпа незнакомцев в смешных котелках. Все отчаянно двигались, как это бывает в немых фильмах, и раскрывали рты в беззвучной песне, кто-то откуда-то стрелял, потому что с дома белыми струйками падала штукатурка.

После этого, осмотрев внимательно стены дома, я обнаружил на них какие-то вмятины, похоже — от осколков и пуль, и убедился, что дом снисходительно терпит новых жильцов, а вообще-то давно живет самостоятельной, скрытой от моих глаз жизнью.

И где бы я ни был, дом, как опытный и добрый волшебник, всегда напоминал о себе. Вот и в этой далекой чукотской гостинице, на краю земли, под свист свирепого августовского ветра я вдруг увидел на стене отошедшую полоску обоев, а под ней газету с краткой надписью: «Москва, Скатертный переулок».

А вы были на Чукотке, мой земляк, мой сосед? Знаете ли вы чукотское «ну»? Нет?

— Гывылькут, сегодня погода опять нелетная?

— Ну-у!..

— Самолет, то есть я хотел сказать борт, будет?

— Ну-у!

«Ну» — это и «да», и «нет», и «отчего же», и «зачем»… «Ну» — это тысяча выражений и оттенков плюс самая разнообразная мимика — вот что такое чукотское «ну».

А услышал я впервые знаменитое «ну» именно в этой крохотной уэленской гостинице с потрескавшимися обоями, куда прибыл, сменив корабль на самолет, а потом самолет на вездеход.

Кстати, знаете ли вы, что такое чукотский вездеход? Нет?

Чукотский вездеход — это такая качка, по сравнению с которой морская качка просто времяпрепровождение в гамаке. Чукотский вездеход — это когда тебя со всей силой швыряет в потолок и ты чудом не вылетаешь через брезент в холодное, мокрое небо, это когда тебя мотает так, что колени врезаются в один борт, а голова — в другой, и так ежесекундно, и так в течение долгих часов. В вездеходе невозможно заболеть морской болезнью, здесь просто смертельно устаешь.

Когда мы наконец приехали и, нс веря, что земля тиха и неподвижна, спрыгнули на податливые кочки, покрытые микроскопическими голубенькими цветочками фантастической красоты, то тотчас же провалились в холодное болотце.

— Ну… — сказали аборигены. — Тундра не асфальт.

В гостинице нас ждал ужин. На раскаленной электроплитке похрюкивал громадный чайник. В кастрюле лежала груда сахара. Раскрытые консервные банки источали тонкий аромат лососины. Посреди стола возвышалась гора из сухой колбасы и сыра.

— Это для нас? — спросили мы хозяйку гостиницы, невозмутимую женщину средних лет.

— Ну.

— И совершенно бесплатно? — не очень тонко пошутили мы.

— Ну. Ешьте на здоровье!

Пораженные несказанным гостеприимством, мы молча уселись за стол, все еще не решаясь приняться за этот роскошный даровой ужин.

— Да ешьте же, внакладе никто не будет!

Голод взял верх над застенчивостью, благо и время было позднее — магазин не работал, и мы жадно накинулись на припасы, благодаря про себя местную администрацию.

— А чьи это ботинки под моей кроватью? — спросил один из нас. — Может, здесь кто-нибудь живет?

— Да нет же! — замахала руками хозяйка гостиницы. — Это тоже вам! Носите на здоровье, ну!

— Но у нас же есть!

— Сегодня есть, а завтра нет, ну? — загадочно произнесла хозяйка и, пожелав нам спокойной ночи, ушла.

А утром на поселок налетел холодный штормовой ветер. Покрыв море барашками, он приколол к земле облака, в результате чего нам было авторитетно сказано:

— Ну, застряли вы у нас, товарищи!

— Надолго?

— Бороду отрастить времени хватит — ну!

Тяжко вздыхая, побрели мы в магазин запасаться провизией. Вернувшись, насыпали в кастрюлю килограмм сахара, нарезали сухой колбасы и сыра, вскрыли консервы с лососиной, поставили чайник на плиту, после чего прилегли на койки и, пригорюнясь, стали смотреть в окно.

И увидели чудо: серая известь облаков дала трещину, и из этой трещины на улицу упал вертолет.

— На сборы — минута! — крикнул летчик, выбрасывая лестницу. — Ждать не будем!

Через минуту, держа вещи под мышкой и прижимая к груди распахнутые чемоданы, мы карабкались в кабину по шаткой лесенке.

А двое усталых и голодных путников, прибывших в поселок этим же вертолетом, ничего не подозревая о сюрпризе, который ожидал их, спрыгнули на землю и направились в гостиницу.

И вроде бы не было у них ни одной специальной приметы, и пальто, как у всех, и чемоданы, но я-то сразу понял, откуда они.

— Как Москва-матушка?

Вновь прибывшие отвечали на исчезнувшем в веках былинном языке:

— Стоит матушка, стоит красавица, вас поджидает!

— Сами-то из какого района?

— Тверской-Миусский. А вы?

— А мы арбатские.

— Значит, дети Арбата? — острит земляк.

— Ну. А ваш товарищ, который молчит, он откуда?

— А он лужниковский. Голос на митингах сорвал.

— Здесь восстановит…

— Привет белокаменной!

Но до Москвы было еще далеко: путь наш лежал на Командорские острова — совсем в другую сторону.

Буйная невысокая зелень, шершавые отвесные скалы, громадные глыбы, словно плывущие по зеркалу заливов и бухт, — таким предстал перед нами необитаемый остров Топорков, крохотная частица Коыандор царство крупных краснолапых, красноносых и желтоглазых топорков — морских попугаев.

А потом был накат. Знаете ли вы, что такое накат?

Накат — это когда корабль застенчиво мнется вдалеке от берега, а к берегу идет от него шлюпка, ведомая добрыми молодцами. Шлюпка идет точно на гребне волны, совсем как некоторые преуспевающие критики, и — прямо на камни, и вот, когда волна, изгибаясь, норовит, как камикадзе, погибнуть вместе со шлюпкой, молодцы дружно выпрыгивают в воду, подхватывают свой челнок на руки и по-спринтерски мчат — как на таран — по коварно скользким камням, и вот уже обманутая волна, злобно шипя, уходит в песок, а шлюпка с запыхавшимися, охрипшими от победных криков молодцами покоится на суше. Вернуться на корабль будет труднее, но об этом можно пока не думать..

В непогоду сюда не подойти: громадные волны набегают на остров с такой силой и яростью, что кажется: миг — и от него останется только птичий пух.

Но сегодня погода отменная, и даже из серой облачной пелены выглядывает кусочек солнца. А ветер, соленый и Холодный, дует ровно и с такой силой, что приходится все время нахлобучивать шапку на уши, иначе улетит.

Осторожно идем по изрытой норами земле, стараясь не наступить на яйца, похожие на обрызганные смолой голыши, а упитанные, ростом с крупную курицу, топорки выскакивают из своих убежищ и свирепо впиваются в ботинки, стараясь развязать шнурки. Таким палец в рот не клади!

— Смотри-ка, — говорит один из нас. — Чьи-то следы… Клянусь, это человек! Он только что прошел!..

— На необитаемом острове?!

— И надпись на камне!.. Не иначе тут кто-то есть!

Мы тревожно оглядываемся — и вовремя: резво перепрыгивая через валуны, к нам несется самый настоящий Робинзон. Только в отличие от того, который был Крузо, этот одет в яркую нейлоновую куртку, из-под которой выглядывает элегантный свитер. У Робинзона большие глаза и длинные мягкие волосы, флагом развевающиеся по ветру. Он не замахнулся на нас самодельной пикой и не прицелился из мушкета, а застенчиво улыбнулся и, протянув руку, сказал:

— Люба…

И мы вновь бредем по острову уже в обществе таинственной Любы, старательно перешагиваем через гнезда, а над нами в воздухе стоит страшный скандал. Смельчаки-топорки, посвистывая острыми крыльями, идут в настоящее пике.

— Давно вы здесь? — грустно спрашиваю Любу, помня, что несчастный Робинзон Крузо пробыл на острове двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней.

— Уже два месяца.

— Надо же… И все же вам повезло — наш катер к вашим услугам!

— Что вы! — удивляется Люба. — Я здесь работаю!

— Здесь?! — в свою очередь, удивляюсь я и оглядываю остров. — А что здесь можно делать, кроме того, чтобы жечь громадные костры, пытаясь привлечь внимание проходящих кораблей!

— Работа у меня несколько иного профиля.

Тем временем скандал наверху перешел в откровенные военные действия. Топорки, войдя в пике, уже норовили клюнуть нас в шапки и ударить тугим крылом по лицу.

— Давайте отойдем подальше от гнезд, — попросила Люба. — Между прочим, прежде чем попасть сюда, мне пришлось выдержать нечто посложнее кораблекрушения, — окончить МГУ.

— И вас что, назначили работать на необитаемый остров? Хорошенькая забота о молодых специалистах!

— Не совсем так! — смеется Люба. — Я работаю в Москве, а здесь разрабатываю свою тему: экология чистиковых птиц.

Мы переглянулись, почувствовав себя Пятницами.

— Где же ваш московский дом? — спросил я.

— В Скатертном переулке, — улыбнулась Люба. — Слышали?

— Не только слышал… — пробормотал я и, наверное, побледнел — Неужели… в доме номер семь?

— Семь.

— Это судьба! — решительно сказал я. — Нам суждено было встретиться!

— Точно — судьба. Если бы не Сергей, мой муж.

— Если бы не Нина, моя жена… Пока мы готовились к нашей романтической встрече, мой сын тоже закончил университет…

— Как мы опоздали! — вздохнула Люба.

— Бедные мы, бедные! — горестно покачал головой я.

— Надеюсь, вы зайдете в квартиру напротив выпить чашечку кофе?

— А вы к нам — пиалу зеленого чая!

Буйная невысокая зелень, шершавые отвесные скалы, громадные глыбы, словно плывущие по зеркалу заливов и бухт, — все дальше и дальше уплывал от нас в океан остров Топорков… И вот уже фигурка моей соседки совсем слилась с темными замшелыми скалами, и вокруг только несметные тучи топорков, кайр, бакланов л чаек, водящих над островом свои митинговые хороводы.

Проваливаясь в водяные овраги и тяжело взбираясь на стекловидные холмы, наш катер шел по направлению к Москве.