Рубежи

1

— Внимание! На амортизаторе!

— Есть!

— Натягивай!

Сидя в кабине планера, Федор Михеев видел, как тугой резиновый шнур вытягивался по-змеиному, слышал потрескивание тонких резинок внутри оплетки шнура и успел подумать: «Старый амортизатор. Менять надо, или натянули, дьяволы, сверх меры».

— Старт!

Федор свободной левой рукой (правая держала ручку управления) потянул крючок на левом борту кабины. Планер рванулся вверх, прошумел над головами людей и заскользил в прозрачном, голубоватом пространстве. Михеев почувствовал легкие приятные броски планера в нагретом воздухе, увидел плавно надвигающуюся землю и, готовый кричать от восторга, энергично сделал разворот. Один, затем второй. Он забыл в эту минуту, что ни высота полета, ни скорость не позволяли делать резкие маневры, забыл о предупреждениях инструктора. Он был во власти одного чувства, когда все существо охватывает желание летать, парить в безбрежном просторе как птица, не думая о земле… Опомнился он, когда планер, сносимый ветром, с большим креном, стремительно теряя высоту, падал. Резким, судорожным движением ручки управления у самой земли он вывел планер из крена и взмыл вверх. Миновав одну опасность, он в то же мгновение оказался лицом к лицу с другой: скорость потеряна. Помимо его воли планер перевалился на нос. Федор не успел еще осмыслить отчаянного положения, в каком находился, как крылья с сухим треском ударились о землю у подножия горы…

Когда пыль рассеялась, бегущие к месту аварии курсанты планерной школы увидели сломанное пополам крыло и медленно вылезавшего из разбитой кабины Михеева. Хромая, он сделал несколько шагов и остановился, тупо глядя на обломки.

— Вытри кровь со лба, детина! — тронул его за рукав Астахов. — Кости целы?

— Целы… Ногу немного зашиб… Не успел подобрать… сломалась педаль, да вот царапины…

— Инструктор идет. Докладывай!

— Не могу, Коля! — дрогнувшим голосом прошептал Федор и вдруг, прихрамывая, побежал куда-то в сторону от разбитого планера. Потом остановился и сел на землю. Астахов хотел пойти за ним, подошедший инструктор придержал его за руку.

— Оставь его в покое. Придет сам. Он не ушибся?

— Не очень. Трудно ему сейчас.

Инструктор глянул на притихших курсантов.

— Ну что ж, действуйте. Вам ничего не остается больше делать. Надеюсь, догадаетесь сами…

Предоставив курсантам убирать обломки планера и заносить их в сарай, инструктор Михаил Кондик присел в сторонке. Мысли его были мрачны. Поломанный планер был пока что единственный в этой недавно созданной школе планеристов при городской организации Осоавиахима. На скорое получение нового рассчитывать трудно, — следовательно, занятиям временно конец. Он глянул на все еще молча сидевшего Михеева. Ему нравился Федор, нравилась его сила, кипучая энергия, даже лихость, которая временами прорывалась в парне. Но доверил этот полет Михееву напрасно. Понадеялся — и вот результат — авария. Единственный планер разбит. Надо же такому случиться…

Михеев сидел, глядя куда-то в пространство, и, казалось, не замечал ничего кругом. Кондику вдруг захотелось подойти к нему, что-то вроде сочувствия шевельнулось в сердце. Может быть, он и сделал бы это, но Михеев, решившись на что-то, встал и, стараясь не хромать, сам направился в его сторону. Несколько курсантов тихо подошли сзади. Кондик нахмурился. Злость разом прорвалась наружу.

— В чем дело? Что вам еще надо?

— Я виноват, — глухо сказал Федор и, посмотрев в глаза инструктору, решительно добавил: — Я отремонтирую планер.

Стоявшие тут же курсанты оживились.

— Почему именно ты? Мы все это сделаем… Честное слово, товарищ инструктор… Сами, — подхватили они.

Кондик хотел было досадливо отмахнуться, но смущенные и вместе с тем задорные лица ребят заставили его смягчиться. Он неожиданно подумал: «А ведь сделают, непременно сделают». И, все еще хмурясь, ответил:

— Попробуйте. В этом планере — ваше будущее. Разберитесь сначала в чертежах.

Это была первая в городе группа ребят, которая увлеклась новым и необычным спортом. Месяц назад начали небольшие полеты внизу, в долине, затем поднялись на гору. Полеты с горы становились все продолжительнее, и чем больше они усложнялись, тем больше росло желание летать. Обычно на полет уходила минута, не больше. Планер садился внизу, обратно на гору его буксировала лошадь.

После неудачи Михеева курсанты в первые минуты растерялись. Что же делать дальше? В том, что случилось, была и их вина. Они знали, чем больше натягивался резиновый шнур, тем на большую высоту забрасывался планер, и, пренебрегая указаниями инструктора, незаметно для него хитрили, увеличивая натяжение амортизатора.

В город возвращались без обычных шуток. Федор пытался объяснить ребятам, как все, получилось.

— Сначала думал, выгоните к дьяволу, — говорил он, медленно подбирая слова. — Спасибо инструктору… Вот ведь как получается. С детства у меня так. Дерутся ли где — я там! Горит где — я туда. Еще в школе… Пошли с группой в лес на экскурсию. Проходили высокий мост. Поспорили, кто прыгнет с него в воду. Я, помню, тут же разделся и подошел к краю. Было страшно смотреть вниз, даже живот подвело от страха. А не прыгать — еще страшней: засмеют. Уж не помню, как оттолкнулся. Похоже, что это был прыжок не в воду, а об воду…

— Знаешь, Федор, — перебил Николай Астахов, — инструктор правильно говорил: нужна храбрость, а не отчаянность; смелость, а не нахальство. А ты, прямо скажу, по-глупому разбил машину. За такие вещи «темную» устраивают. Жалко: парень ты вроде хороший.

Шофер автобазы Куракин, высокий и стройный юноша с тонким красивым лицом, явно любуясь своим звучным голосом, обратился к Астахову:

— Хватит о Михееве, давай о другом. Почему я иду в авиацию, это понятно: я шофер, одно с другим тесно связано. Но почему тебя, музыканта, потянуло в воздух, понять трудно. Хоронил бы покойников на здоровье!

— Думаю, что моя специальность может пригодиться и в авиации, — шутя, ответил Астахов, — убьешься, не надо будет нанимать оркестр.

— Вот что я вам скажу, хлопцы, — обратился ко всем Витя Корнеев, самый молодой и малорослый из курсантов, еще учившийся в средней школе, — шутить надо бросить. С такими мыслями и вправду кто-нибудь убьется.

— Раскаркался, вороненок, — усмехнулся Куракин.

— И не раскаркался, — повысил голос Виктор, гневно глядя на Куракина. — Не ты ли сам уговаривал вместо двадцати шагов сделать тридцать?

— Витенька, дорогой, тебе мы будем, наоборот, сокращать шаги.

— Знаешь, что? — вмешался Астахов, обращаясь к Куракину. — Виктор дело говорит. Надо бросить эти штучки.

Куракин почувствовал, что все разделяют мысли Корнеева. Он зевнул и деланно засмеялся.

— Пошли быстрей, что ли!

На рассвете по дороге, еще не тронутой ничьими шагами, они шли из города в пригородное село, к крестьянскому сараю, где хранился разбитый планер.

Сарай превратили в мастерскую. Кто мог, взял отпуск на производстве. Около двух недель Федор Михеев с друзьями с утра дотемна чинили планер, лишь поздно вечером на попутных машинах добираясь обратно. С ними бывал инструктор, он следил за работой, требовал точности, заставлял переделывать, если его не устраивала деталь. Курсанты воспринимали это как должное. Восстановить планер! Дело их совести и чести, а главное, от этого зависели своевременный конец одной учебы и начало другой — в аэроклубе, на самолете.

Закончив работу, аккуратно собирали инструмент, чистили верстак, убирали мусор, и Михеев заботливо укрывал детали планера полотняным чехлом. Потом все садились около сарая и отдыхали, наслаждаясь мягкой тишиной летнего вечера.

Как-то Витя Корнеев сказал:

— Не забывайте про «состав спецназначения»… Скоро снова полеты, с колхозом опять договориться надо.

— Это ты о кобыле? — спросил кто-то.

— А мы и без нее обойдемся, — пошутил Астахов. — Таскать планер на гору заставим теперь Федора. Ему эта птичка, что салазки для Виктора.

Молодость и здоровье, переливавшиеся в каждом, настраивали всех на шутливый лад. Не хотелось уходить домой. Говорили много, но тема была одна — полеты.

Когда планер был готов, его любовно осматривали, ощупывали каждую деталь, покачивали крылья. Он не так красив, как раньше, — разноцветный, в заплатах, — но зато, можно сказать, сделан собственными руками, и от этого цена его неизмеримо выросла — он стал роднее, ближе.

Астахов хлопал по плечу Михеева:

— Сам разбил, сам сделал. Это по-моему. Он лучше прежнего стал, ты понимаешь, Федя?

Михеев улыбался.

По очереди садились в кабину, пробовали рули. С завистью смотрели на птиц, паривших на большой высоте.. Хотелось быть рядом с ними. Легкий ветерок ласкал кожу. С горы хорошо видно ровное поле внизу.

Солнце парит нещадно. Обшивка крыльев нагрелась так, что невозможно держаться за нее. Расположились под широким крылом и слушали неторопливые слова инструктора. Заметно было, что Кондик сегодня строже обычного: не шутит, не улыбается. Как будто между прочим он сказал, что при успешном окончании программы все будут посланы в аэроклуб. Напомнив об аварии Михеева, закончил словами:

— Еще одна такая поломка, и его уже не склеишь. Будете загорать, а не летать. Кто не уверен в полете, в кабину не лезь.

На стартовой площадке на горе ввернули в мягкую землю металлический штопор. Инструктор производил пробный полет. Далеко внизу к месту предполагаемой посадки скакала лошадь с седоком. Витя Корнеев — это он управлял лошадью — видел, как планер стремительно взлетел, набрал высоту и летал над склоном горы, не снижаясь. Курсанты с громкими криками бегали по площадке, не отрывая глаз от сверкающих крыльев. Свистели обнаженные тросы. Около пяти минут длился полет. Планер успел за это время трижды пролететь над головами ребят, после чего бесшумно приземлился на ровном месте.

Впервые курсанты видели такой продолжительный полет.

Михеев волновался. Как и другие, он не мог скрыть охватившего его чувства. Возбужденный и счастливый, он смотрел на широкие крылья, медленно ползущие за лошадью обратно на гору.

— Важно! — подведя итог полету, произнес Куракин. — Ну что же, за дело, ребята, — напомнил он и направился к шнуру амортизатора.

Амортизатор подтащили на прежнее место — к старту и прилегли на землю, в ожидании планера. В оставшееся время успели сделать по одному полету и только тогда заметили, что солнце скрылось за горизонтом. Не хотелось уходить с этой горы, от этого сарая, который стал вторым домом, где провели столько счастливых часов. До блеска очистили планер от пыли, металлические части смазали маслом, внесли в сарай. В город пришли к ночи.

Еще месяц учебы, месяц мечтаний и волнений в ожидании конца первой ступеньки в большую авиацию, и этот день наступил.

Теплый августовский вечер. День авиации и народное гулянье в парке. На ярко освещенной площадке стоял знакомый планер, старенький, испытанный, заново выкрашенный. Корнеев, в новой гимнастерке с голубыми петлицами, увлеченно объяснял столпившейся вокруг молодежи его устройство. Юное лицо Вити улыбалось. Указывая на хвостовую часть, он громко, придав голосу солидность, говорил:

— Здесь сосредоточено управление как самолетом, так и планером… Рули глубины дают направление в вертикальной плоскости, рули поворота — в горизонтальной…

Остальные курсанты были заняты в парке различными делами. Куракин — центральная фигура на танцплощадке. Еще перед вечером он прикрепил к деревьям фанерные щиты с нарисованными на них схемами различных типов самолетов. Михеев, вежливо придерживая за руку непрочно стоявшего на ногах гражданина, провожал его к выходу.

Астахов выполнял свою обычную работу: играл в оркестре. Его взгляд часто перебегал от пюпитра с нотами на маленькие серебряные крылья, пришитые к левому рукаву гимнастерки. В перерыв к нему подошел инструктор Кондик.

— Пожалуй, сейчас я могу тебе кое-что сообщить, — сказал Кондик. Они направились в глубь парка. Астахову послышалось в тоне инструктора что-то необычное, и он, слегка волнуясь, ждал.

— Поедете в аэроклуб, есть разрешение…

Радость мешала Астахову ответить сразу. Долго ждал он этих слов, и, когда они дошли до его сознания, ему хотелось бежать куда-то, что-то делать. Минуту он молчал, потом неожиданно для себя начал рассказывать:

— Когда мне было лет двенадцать, у нас в поселке упал самолет. Я видел поломанные крылья, разбитый винт. Двое людей в кожаных пальто гнали нас, ребят, от самолета, но я все же успел потрогать его. Вы знаете, я потом ночь не спал, все думал, думал… О чем? Даже сам толком не знаю, о чем. Одно только почти бессознательно тогда понял: я должен… я буду летать на такой машине. Вот вы сказали — аэроклуб. А знаете ли вы, что это значит для меня?

Инструктор молча сжал ему руку, потом глухо ответил:

— Знаю!

Астахов видел, как помрачнело лицо инструктора: Николай еще не знал, что двадцатидвухлетнего Михаила Кондика по состоянию здоровья не приняли в летную школу.

— Летать… летать, — совсем тихо, как бы про себя, продолжал инструктор. — Этому посвящают всю жизнь, всю… иначе не стоит тратить ни времени, ни нервов. В этом жизнь…

Через несколько дней, поздно вечером, сидя уже в вагоне поезда, Астахов вспомнил печальное лицо инструктора, провожавшего их на вокзал. Теперь он знал, почему оно было таким. И ему стало жаль летчика, лишенного главного для него в жизни. Он чувствовал, что Кондик совсем авиацию бросить не в силах. А что же делать? Всю жизнь на планерах? Обидно стало, что не удалось еще раз поговорить с Кондиком по душам. Так и расстались.

Колеса стучат где-то совсем рядом. За окном проплывают огни, и кажется, что они низко-низко летят над землей… Иногда сноп красновато-золотистых искр от паровоза проносится в хвост поезда. В вагоне тишина. Товарищи спят, и только Виктор уткнулся в окно и задумчиво смотрит в темноту. Как примет их большой город? Аэроклуб?

— Почему не спишь?

Витя вздрогнул, тяжело вздохнул.

— Не хочу.

— Что тебя тревожит? О чем думаешь?

— О Михаиле Петровиче — инструкторе… Тяжело ему было провожать нас… вот так… с больным сердцем.

Астахов удивленно посмотрел на озабоченное лицо Корнеева. Значит, и ему известно. Откуда бы? А между тем, Витя узнал об этом, доверив Кондику «совершенно секретно» свою «страшную» тайну, которую можно было раскрыть только такому влюбленному в авиацию человеку, как Михаил Петрович. Тайна эта состояла в том, что Виктору было только шестнадцать лет. Прочитав объявление о наборе в планерную школу, куда принимали с семнадцатилетнего возраста, Витя попросту решил схитрить. Он убедил врача, что потерял метрики и что, хотя он не совсем вышел ростом, но на самом деле ему уже полных семнадцать. Врачебная справка была получена, и двери планерной школы раскрылись. С тех пор, в десятом классе, где он учился, Виктор казался всем не только взрослым, но и бывалым человеком, но зато курсанты добродушно подшучивали над его девичьими глазами, над нежным пушком на щеках и невысоким ростом.

Школа… Теперь все это позади. Поезд везет его в будущее, в большую, настоящую и трудную жизнь. Поезд везет его вместе с товарищами, и все они — будущие летчики, будущие хозяева безбрежных просторов.

2

Помимо отделений пилотов, техников, парашютистов, в областном аэроклубе была создана группа курсантов, из которых готовили инструкторов-летчиков спортивной авиации. Астахов и с ним трое его друзей — Михеев, Куракин и Корнеев, — пройдя придирчивую медкомиссию, оказались в числе курсантов этой группы. Через два дня после прибытия в аэроклуб, наголо остриженные, в новом обмундировании, они устраивались в общежитии. Окна выходили на широкую шумную улицу; издалека доносились звуки оркестра: где-то танцевала молодежь. Настроение у курсантов было приподнятое. Большие окна красивых зданий на противоположной стороне улицы горели пламенем, отражая яркий закат солнца. Мягкие тени наползали на улицу. Надвигались сумерки.

Астахов поглядел вверх, в путаницу едва колышущихся листьев, через которую просвечивало далекое, потемневшее небо, и неожиданно подумал: «Нет больше родного города, нет школы, нет оркестра… Все ушло в прошлое. Но ведь он и хотел этого. Вот этих коек, этого общежития, вот такого коллектива молодых, здоровых, как он сам, ребят и — летать. Почему же тоска на сердце? Почему так хочется на улицу, к незнакомым людям?

В памяти далекая таежная Могоча, отец, последний день перед отъездом… Они с отцом скользят на широких лыжах по рыхлому снегу. Тишина. Громадные белые лапы могучих елей висят над головой. Все в глубоком сне, и кажется, нет ничего живого… Но это только кажется. Николай знает: жизнь кругом, настороженная, цепкая, деятельная. Скрипнула ветка под чьей-то лапой, и звук разнесся далеко вокруг. Вот белка бросила обгрызенную острыми зубами шишку; цепляясь за ветки, шишки падают в снег. Отец тихонько стучит топором по дереву… пушистый комочек мелькнул перед глазами и замер, на миг прижавшись к стволу. Николай успевает увидеть острую мордочку с быстрыми глазами. Выстрел, как взрыв, волнами разносится по чаще, и зверек, падая, зарывается в снег. Снова тишина… Думы Николая о другом. Он готовится к тяжелому разговору с отцом. Уже неделю гостит тетка в тайге и уговаривает отца отпустить сына «в мир», в большой город, где живет сама. Николай шагает рядом с отцом. Вышли на дорогу, заскрипел снег под лыжами.

— Пап… поеду?

Отец молчал, только шаг его стал тише и реже. Потом остановился и пытливо глянул в лицо сына.

— Не подведешь? Человеком будешь? Один ведь ты у меня…

— Я знаю, пап, не подведу… — а самому хочется бежать скорей к дому. И только потом, уткнувшись в вагонное стекло, он вспомнил посуровевшее родное лицо с плотно сжатыми губами. «Не подведу, пап», а слезы растекаются по щекам, и тайга, темная, пушистая, мелькает между телеграфными столбами и расплывается в тумане.

— Раскис, медведь! А ну, пойди ко мне! Ничего с твоим батькой не сделается. Писать будем, в гости звать, сами приедем…

Это теткин грубоватый голос. Он ее любит, как и батьку. Она ему как мать. Отец один в доме. Тайга и он. Смутно помнит Николай мать. Она замерзла в тайге, когда он был малышом…

Николай порывисто встал, смахнул воспоминания, оживился. «Была бы здесь тетка, она бы живо всколыхнула всех…» Мельком глянул на Виктора. Совсем еще пацан! Склонив бритую голову набок, тот писал письмо, о чем-то тяжело вздыхая. Лицо его было грустным. Астахов подумал о том, что Виктору труднее всех: он впервые без родных, не то, что Михеев, воспитывавшийся в детдоме. Астахов перевел глаза на Михеева и увидел, что Федор старательно выпиливает из плексигласа маленький самолет. Астахов знал: Федор скрытен. Когда он чем-нибудь обеспокоен, в его руках всегда инструмент; низко нагнув голову, он что-нибудь мастерит. Степан Куракин молча грызет спичку и думает… Мучительно долго думает, не замечая ничего кругом. В другом конце комнаты несколько курсантов тихо беседуют между собой.

Астахов подошел к Виктору:

— Напрасно пишешь. Она не поймет. Там сейчас танцы, музыка, новые мальчики…

Виктор резко дернул плечом и, не оборачиваясь, проворчал:

— Уйди, пожалуйста!

— Эх, хоть бы пива кружку! Верно, Федя?

Михеев поднял голову, усмехнулся уголком губ и, вздохнув, с еще большим усердием продолжал пилить. Курсанты прислушались к разговору. Кое-кто засмеялся, видя, как тяжело вздохнул Михеев.

— Федя, друг, — не унимался Астахов, обращаясь к Федору, — ты своим напильником только тоску наводишь. А ну, топни ножкой! Повесели этих мальчиков, а то сбегут…

Федор оживился:

— Так, под сухую?

Астахов подхватил Михеева под руку, оба прошлись «кренделем» по комнате и запели, притопывая:

Хлопнула резко дверь. Вошедший рослый мужчина с улыбкой посмотрел на Николая с Федором, которые шмыгнули в темный угол, затем, не спеша, прошел в глубину комнаты.

— Не возражаю. Начало приличное… Ну, здравствуйте, товарищи. Будем знакомы. Начальник клуба Фомин.

Курсанты, вытянувшись по-военному, ответили еще неумело, нестройно.

— Садитесь, поговорим.

Он быстро оглядел комнату, на минуту задержал взгляд на недокуренной папиросе, валявшейся на полу, но, ничего не сказав, стал задавать вопросы: кто? откуда? чем занимались до аэроклуба? Видимо, ответы ему нравились, он часто улыбался, одобрительно кивая головой.

Куракин, воспользовавшись паузой, как бы между прочим спросил:

— Вы, вероятно, дадите нам возможность побыстрее «понюхать» воздух там, на высоте?

Фомин внимательно посмотрел на него и, усмехнувшись, ответил:

— Я вас сначала познакомлю с запахом классной комнаты, затем попробуете запах бензина на земле, а уж тогда и летать. Ну так как же насчет самодеятельности? Есть среди вас музыканты? — спросил он, переменив разговор.

— Есть у нас тут, — ответил Корнеев, указывая на Астахова, — прирожденный музыкант. Играет на всех инструментах. Он и в авиацию пошел потому, что думает — самолет тоже что-то вроде трубы.

Астахов незаметно показал ему кулак.

— Авиация тоже искусство, может быть, не менее сложное, чем музыка, — серьезно заметил Фомин. — Во всяком случае требует большой любви к себе и очень большого трудолюбия. Завтра комсомольское собрание, избирайте комитет и решайте, что будете делать в свободное время. Смотреть в окна и скучать — занятие не для будущих летчиков, — добавил он более строго и направился к двери.

Первым молчание нарушил Куракин.

— Черт возьми! А я еще не терял надежды, что вечерами нас будут отпускать в город… Значит, только в выходной, согласно распорядку? — в его тоне сквозила досада.

— А я думаю, лучше на время забыть все это, — решительно сказал Виктор.

— Тебе-то и забывать нечего, — окинув ироническим взглядом щупленькую фигуру Корнеева, ответил Степан.

Виктор смутился, покраснел, болезненно восприняв шутку.

Астахов замечал, что в разговоре с Виктором Куракин придерживался игриво-вызывающего тона, а в его смехе звучали оскорбительные нотки.

— Тем лучше для Виктора, — сказал он, — вряд ли и у тебя, Степан, было в жизни что-нибудь значительное, о чем нужно было бы помнить.

Трудно было заснуть в эту ночь. Когда наступила тишина, Виктор подсел на койку к Николаю и зашептал:

— Никак не могу себе представить, что скоро буду на большой высоте, в самолете. Как-то не верится…

— Я тоже только что об этом подумал, — Астахов вдруг засмеялся. — Как Федька в кабину влезет, когда комбинезон натянет, не представляю. Не уберется.

— Хорошо бы нам в одну группу, к одному инструктору! — мечтательно вздохнул Витя.

— Может быть, и попадем… Вчера от отца из тайги письмо получил. Советует быстрее в армию. Говорит — сильнее будешь.

— А мне мать пишет: летай пониже. Когда приеду, придется теоретически доказывать ей, что чем выше, тем безопасней.

На соседней койке похрапывал Федор.

— Федьке некому писать, — тихо прошептал Виктор.

— Ничего, мы пока вместе…

Неслышно подошел дежурный.

— Спать пора.

Оба нырнули под одеяла.

Освещенный солнцем, белый, укатанный снег на большом квадратном поле слепит глаза. Бледной дымкой затянут горизонт. Отдельные темные пятна резко выделяются на ослепительно белом фоне. Хорошо заметна вдали на середине поля составленная из черных больших полотнищ буква «Т» и несколько такого же цвета флажков, расположенных в ряд. Самолеты вытянулись в одну линию перед большим прямоугольным зданием с полукруглой крышей. У ближайшего самолета выстроилась группа курсантов в меховых куртках и кожаных шлемах. Инструкторы стоят отдельно, ожидая начальника аэроклуба. Когда он подошел, строй вытянулся и замер.

— Кто не готов к полетам? — спросил Фомин, внимательно вглядываясь в лица курсантов. — Нет таких? По тридцать минут полета на каждого. Предупреждаю, полет ознакомительный. О своих впечатлениях расскажете инструкторам.

Круто повернувшись, он направился вдоль стоянки самолетов.

Астахов долго осматривал кабину самолета, на котором ему предстояло летать все будущее лето, с удовольствием вдыхал в себя легкий запах бензина. Он знал, что в этом первом полете будет только пассажиром и все же волновался. Сидя в задней кабине, Астахов плотно пристегнул ремни и надвинул на глаза очки. Ручка управления была рядом. Она была жестко соединена с ручкой управления в передней кабине. Инструктор отклонил ее во все стороны и оставил неподвижной, убедившись, что все в порядке. Мотор заработал с сухим треском, поднимая сзади снежную пыль. Самолет задрожал и затем плавно тронулся с места. Астахов наблюдал за приборами.

Легкие толчки на разбеге — предвестники близкого отрыва от земли — были приятны. Однако скорость нарастала так стремительно, что Николай не смог уловить момента, когда самолет оказался в воздухе. Вместо толчков — плавное и приятное покачивание. Он глянул вперед и вниз через светлый козырек кабины. Земля быстро удалялась, предметы скользили по ней, уменьшаясь.

Чувствуешь, как глухо и часто стучит твое сердце. Ни капли тревоги, только радость и растущее желание управлять самому…

Самолет временами проваливается вниз, затем взмывает опять кверху, все выше и выше, потом вдруг накреняется, делая плавные развороты. Инструктор часто смотрит в сторону, и тогда Астахов видит его лицо, серьезное и сосредоточенное. Николай без труда определяет положение самолета. Вот машина с большим креном описывает замкнутую кривую, земля громадной серой массой уходит куда-то вверх, и неведомая сила прижимает тело к сиденью.

«Вираж», — думает Астахов.

Попробовал высунуть руку из кабины, ее сильно ударило о борт. Все крепче он держался за ручку управления и, наконец, не давая себе ясного отчета в своих поступках, взял полностью управление в свои руки и резким движением хотел повторить действия инструктора при глубоком вираже.

Нажав на педаль и потянув ручку в сторону, он тут же увидел, как самолет бросило кверху и на крыло. Отчаянно испугавшись, отпустил ручку. Инструктор выровнял самолет. Шум мотора оборвался.

— Где аэродром? — строго спросил инструктор, повернувшись к Астахову. Голос прозвучал откуда-то издалека. Астахов не сразу понял вопрос. А когда понял и глянул вниз, то аэродрома не увидел. Он видел прямые улицы города, маленькие, ровные домики, землю, разрезанную на различного цвета квадраты, даже людей, маленьких и темных, но аэродрома не было. Он вертел головой, пытаясь найти где-нибудь поле с буквой «Т», но не мог. Перед полетом было сказано: следите за аэродромом… Забыл, совсем забыл! Стало обидно: столько радости и вдруг такая неприятность…

Приглушив мотор, инструктор несколько раз развернулся, и с небольшой высоты Астахов увидел поле с черным полотнищем.

Лыжи с легким шумом заскользили по снегу. В стороне промчались флажки. Все тише бежал самолет, а затем подрулил к месту стоянки.

— Разрешите вылезать? — Астахов боялся взглянуть в глаза инструктору.

— Вылезайте!

На земле инструктор сказал:

— Работать рулями надо плавно: самолет не любит, чтобы с ним так грубо обращались. Кроме того, нужно уметь управлять самолетом и собой. Последнее не менее важно.

Вечером на разборе полетов в классе Астахов, замечая насмешливые взгляды товарищей, готов был провалиться сквозь землю. А часом позже Куракин с невозмутимым видом громко, чтобы слышали все, спросил:

— Так это ты, оказывается, так великолепно виражил в безоблачном небе?

— Тебе понравилось? — попробовал отшутиться Астахов.

— Разве может не понравиться такой пилотаж?

Астахов поспешил переменить тему:

— У земли самолет мчится как бешеный, а на высоте будто висит в пространстве, но попробуй высунуть руку…

Степан не унимался:

— Нет, ты все ж напиши Кондику. Ему будет приятно узнать, какого отчаянного храбреца он выпустил на волю.

Астахов вложил письмо в конверт, заклеил его и написал адрес. Потом посидел минуту, о чем-то думая, встал, быстро разделся и лег на койку. Было душно. В воздухе висел постоянный непрерывный стон, доносившийся откуда-то из болот. Временами вместе с легким дуновением ветерка долетала звонкая песня. Полежав немного, Астахов вдруг встал, взял конверт и вскрыл его. Щелкнув карманным фонариком, он дописал:

3

Четыре часа утра. Солнце еще не взошло, но хорошо видны высокие перистые облака. Свежо и тихо. Легкая дымка висит в неподвижном воздухе. Астахов с удовольствием вдохнул утреннюю прохладу и, посмотрев в небо, подумал: «Будет хороший день». Прямо из столовой курсанты направились к стоянке самолетов. Как всегда, Астахов еще издали смотрел на широкие голубые крылья, радуясь предстоящим полетам. Сегодня чувство было особенно острым: первый полет — проверочный — он будет делать с начальником аэроклуба. Инструктор закончил свою работу. Начальник должен убедиться в готовности курсанта к самостоятельному вылету. Астахов был уверен, что справится с полетом, и все же не мог ясно представить себе инструкторскую кабину впереди пустой. Сколько сделано полетов, в каких положениях ни находился самолет — и высоко в небе, и на посадке, на вираже и на петле, — курсант привык видеть инструктора, при любых обстоятельствах остававшегося спокойным, привык чувствовать властную, уверенную руку… И вдруг передняя кабина пуста! И мотор, и крылья, и ты сам — все подчинено твоей воле, все в твоих руках. Самолет делает то, что хочешь ты, но он требует уверенных и своевременных движений, иначе он перестает быть послушным: когда человек на секунду забывает следить за ним или недопустимо резко работает ручкой управления, самолет, дрожит, огрызается, выбрасывает хлопками черный дым из цилиндров мотора и может начать падать, вращаясь в штопоре, если своевременно не поймешь его стремлений…

Курсанты торопливо шагают вдоль стоянки к своим самолетам. В центре летного поля несколько человек расстилают белые полотнища на мокрой от росы траве. У самолетов инструкторы дают последние указания и занимают свои места в кабинах.

— Внимание!

— Есть внимание!

— Контакт!

— От винта!

Мгновенно тишина сменилась треском моторов. Пыль с клочками белого дыма устремилась далеко назад, гонимая мощной струей от вращающихся винтов. Через несколько минут самолеты были в воздухе.

Закончив полет с начальником аэроклуба, Астахов подрулил к старту в мучительной тревоге: он допустил отклонение от линии взлета и только в воздухе понял это. Ошибки в таких случаях, как правило, приводили к тому, что проверяющий приказывал продолжать полеты снова с инструктором.

Николай не спускал глаз с широкой спины начальника, который не спеша отстегивал привязные ремни.

«Сейчас скажет — вылезай, рано еще одному, или… ничего не скажет?»

Он вдруг вспомнил свое письмо к Кондику, хвастливое, самоуверенное, и почувствовал неприязнь к самому себе. «Пацан… Мальчишка!» — мысленно ругался он.

Фомин вылез из кабины и, стоя на крыле, так же не спеша сложил на сиденье привязные ремни.

«Пронесло!» — облегченно вздохнул Астахов. Он расправил плечи и сел поудобнее. Сияющими глазами посмотрел на товарищей, группой стоящих в специально отведенном «квадрате».

Фомин, продолжая стоять на крыле, нагнулся к Астахову и спокойно сказал:

— Два полета по кругу. Не допускай отклонений на взлете.

Астахов близко от себя увидел лицо начальника, и что-то новое во взгляде обычно спокойных серых глаз поразило его. Ему показалось, что в глазах Фомина та же озабоченность и нежность, что помнились Николаю с детства, когда над его кроватью склонялась мать.

«Неужели я ослышался? — подумал он. — Фомин назвал меня на «ты». Именно на «ты».

И вдруг Астахов почувствовал, что любит этого сильного человека. Ближе его в эту минуту никого не было.

Фомин спрыгнул с плоскости, на ходу снимая перчатки.

Через минуту самолет, подскочив несколько раз при разбеге, оторвался от земли, слегка накренился в сторону и тут же выровнялся. Впереди, сквозь козырек кабины, виден мотор и светлый, еле заметный круг от вращающегося винта.

Один! Один в самолете! Вот они, его крылья! Он делает с ними, что хочет. Сердце стучит часто, но ровно. Мотор тоже. Самолет, послушный его воле, то взмывает вверх, то опускает нос книзу и вот уже снова набирает высоту.

Радостью и торжеством пропитано все существо Астахова. Так прекрасно это ощущение своей силы, своей воли. В груди растет и ширится какое-то необыкновенное чувство. Хочется петь, кричать…

Рядом, часто захлопав крыльями, промелькнул коршун. На мгновение вспыхнула тревога. И тут же погасла, как искра на ветру. Астахов кивнул ему. Сверху наплывали легкие облака. Он рядом с ними, он может крыльями рассекать их! А кругом, куда ни кинешь взгляд, — бесконечный голубой простор. Астахов прислушался к работе мотора: ровный однообразный звук. Он попробовал убрать газ, но тут же поспешно увеличил обороты. «Если на земле услышат — будут беспокоиться». Мысль о земле была тревожной: скоро посадка. Внизу знакомые ориентиры: за городом река блестит и извивается, теряясь за горизонтом, справа — густой, черный дым заводских труб. Слева аэродром и белая буква «Т».

Посадка! Самое трудное. От нее зависит оценка за весь полет. Астахов неотрывно следит за землей и, когда она рядом, плавно выравнивает самолет, мягко касаясь колесами твердого грунта. Затем он делает еще полет по кругу и, выключив мотор, поспешно вылезает из кабины.

Ощущая необыкновенную легкость в теле и приятное радостное возбуждение, Астахов бежит навстречу Михееву. На его потном от только что пережитого волнения лице блуждает счастливая улыбка.

— Поздравляю, музыкант! Хорошо слетал.

— Спасибо, друг!

Они отошли в сторону и легли на траву. Николай раскинул руки и посмотрел в небо — синее, чистое и такое близкое и манящее. Подбежал Куракин и присел рядом.

— Корнеев готовится. Смотрите, под сиденьем подушку поправляет.

Куракин указал в сторону подрулившего к взлетной полосе самолета. В нем Виктор. Приподнявшись на ремнях, он поправляет под собой кожаную подушку: для его роста нельзя было отрегулировать сиденье. Все трое внимательно следили за самолетом, пока он, сделав полет по кругу, не приземлился у посадочных знаков. Михеев крикнул:

— Браво, Витя! Вот тебе и чижик-пыжик! — и хлопнул по плечу Куракина.

— Эй, товарищ! Полегче. Твои эмоции оставят меня без позвоночника. — Степан смеялся. Они с Федором летали самостоятельно еще вчера, поэтому с лиц не сходило горделивое выражение. Подбежал Виктор.

— Слушайте, что я вам скажу, — возбужденно, еле переводя дыхание, заговорил он. — Когда я смотрел на пролетающие по маршруту самолеты, я думал: там сидит человек, управляет этой птицей и летит себе над полями, реками, над нами, грешными, и, наверно, песню поет. И это казалось так далеко от меня, что было похоже на сказку. Сейчас, сделав второй разворот, я вышел на прямую, посмотрел на землю и подумал: один! Никого кругом, а внизу далекая милая земля, кругом небо, воздух, новый мир. Ух, как хорошо и чуть-чуть страшно!

Куракин подмигнул Астахову.

— Тебе нужно отвыкать от подушки. Перед будущими курсантами неудобно будет.

— Ничего, я еще подрасту.

В этот день больше летать не полагалось. Празднично настроенные курсанты балагурили до вечера. Радостные улыбки не сходили с их лиц и во сне.

В свободный вечер курсанты разбрелись по парку. Один Федор остался в общежитии.

Астахов присел на скамью против эстрады, где расположился оркестр. Прислушиваясь к звуку каждого инструмента, он по старой привычке морщился, когда кто-нибудь «врал» или вступал не вовремя, среди такта. Играли совсем молодые ребята с какого-то завода. «Рано выпустили на эстраду. Слабоваты». Астахову захотелось забраться в оркестр, взять инструмент и сыграть. Он дождался перерыва, затем решительно взошел на эстраду и обратился к руководителю, маленькому седоватому старичку с флейтой в руках. Когда Николай сыграл на трубе коротенькую вариацию, лица молодых музыкантов-любителей понимающе заулыбались.

Степан и Виктор познакомились с девушками. Степан веселил девушек выдуманными историями. Виктор шел рядом и молчал. Когда шутки Степана готовы были выйти из рамок приличия, Виктор укоризненно поглядывал на него, а то и просто дергал за рукав. Девушки отвечали на шутки, но под руки взять себя не разрешали. Более близкое знакомство произошло на танцплощадке. Наклонившись во время танца почти к самому уху девушки, Степан говорил:

— Я не знал, что в городе существуют такие привлекательные особы… Вы прекрасно танцуете, Таня. Давайте познакомимся более основательно?

— Что значит «основательно»? — строго спросила Таня, уловив в интонации партнера что-то неприятное, необычное.

Степана не смутил ее тон.

— Это значит… — он многозначительно посмотрел на Таню, крепко прижав ее к себе, и так низко наклонился, что губами прикоснулся к Таниному уху.

Девушка вздрогнула. Чуть прищуренные глаза Куракина смотрели на нее острым, оценивающим взглядом. Таня резко отстранилась от Куракина.

— Слушайте! Держите себя скромнее, или я уйду.

В глазах девушки Степан заметил недобрый огонек. С деланной веселостью он ответил:

— Поверьте, я ничего плохого не хотел сказать, тем более сделать. Наоборот. Мне так приятно будет провести с вами этот вечер!

Таня промолчала.

Степан решил, что она не против.

Виктор молча танцевал с подругой Тани. Наедине с девушкой, все более смущаясь, он отчаянно терялся. Кончился танец. Виктор незаметно вздохнул с облегчением. Придерживая девушку за руку, он с трудом пробивался с ней к выходу. Степан хотел было остаться, но Таня решительно пошла за подругой.

Увидев в оркестре Астахова, Виктор поспешил объяснить девушкам, что это их товарищ, что он прекрасно играет, в чем они, собственно, и сами могут убедиться. Виктор помахал ему. Музыканты проводили Астахова тепло, приглашая почаще «вспоминать старинку».

— Что это тебе, летчику, вздумалось вспоминать свою «похоронную» профессию? — язвил Степан. — В кои-то веки имеем возможность погулять несколько часов, а ты забрался на эти подмостки! Познакомься, — добавил он, небрежно кивая в сторону девушек.

Девушки протянули руки Николаю. Несколько минут ходили все вместе. Куракин по-прежнему был разговорчив. Астахов незаметно посматривал на подруг. Обе были в простеньких платьях, совершенно одинаковых по фасону и расцветке. Та, которую звали Таней, немного выше, стройнее. У нее серые глаза и подвижный улыбающийся рот. Во взгляде мелькали какие-то неспокойные искорки. Рядом с ней ее подруга казалась обычной, незаметной. Николаю не хотелось уходить от них, но он начал испытывать чувство неловкости. Степан вполголоса что-то рассказывал Тане, Виктор внимательно слушал Зину.

Астахов извинился и направился к выходу, несмотря на настойчивые тайные сигналы Виктора.

Не торопясь, он пошел в общежитие. На душе его было спокойно. Он мог бы еще побродить по парку, но, вспомнив, как одиноко сейчас Федору, решил побыть с ним.

Поздно вечером вернулся Виктор, затем Степан. Куракин быстро разделся и лег. Виктор подсел к Николаю. В комнате было шумно: кто-то рассказывал содержание нового кинофильма, играли в домино. Михеев вывесил оформленную им стенную газету и с удовольствием прислушивался к замечаниям по поводу карикатур. Виктор рассказывал Николаю:

— Не могу я знакомиться с девчатами. В парке как-то было весело, а когда вышли и остались вдвоем, все мысли из головы вылетели. Она молчит, и я молчу. Чертовски неудобно. Наконец я набрался духу, говорю: «У вас всегда такая хорошая погода?» — «А у вас всегда такая плохая память?» — отвечает она, и тут же я вспомнил: еще на площадке я спрашивал ее об этом. Даже удрать захотелось. Спасибо, кошка дорогу перебежала. До самого дома говорили, что удачи не будет. Так и разошлись.

— Почему Степан хмурый?

— Кто его знает? Сначала, когда мы еще шли вместе, Таня в ответ на что-то сказала ему: «Чтобы быть нахальным, не нужно ума». Мне здорово это понравилось.

— Ну, а дальше что?

Виктор пожал плечами:

— Девчата живут в разных местах. Мы разошлись, к сожалению…

— Он провожал ее?

— Конечно.

Астахов вдруг почувствовал смутное, неосознанное еще беспокойство. Вспомнился образ светловолосой девушки, ее строгое, задумчивое лицо и глаза… Он невольно посмотрел на Куракина: Степан лежал с открытыми глазами.

«Красивый парень, — подумал Астахов, — в таких девчата быстро влюбляются», а вслух сказал:

— Девушки ничего особенного, обычные.

Комиссия из преподавателей и инструкторов-летчиков готовилась к приему зачетов непосредственно на аэродроме. Курсанты волновались и оснований для этого у них более чем достаточно. В кабине самолета, в воздухе нужно сохранить спокойствие: оно нужно и человеку и самолету. Волнение, которое на земле может показаться ничтожным, в воздухе приведет к ошибкам в технике пилотирования, на посадке — к грубым ударам колесами о землю. Вот и попробуй равнодушно относиться к зачетам, если знаешь, что допусти оплошность и вместо права работать инструктором-летчиком получишь лишь звание пилота запаса. Малоутешительная перспектива.

Волновались и инструкторы, пожалуй не меньше, чем курсанты. Если и был человек, сохранявший, по крайней мере, внешне спокойствие и уверенность, так это начальник аэроклуба Фомин. Он летал с каждым курсантом, ровным баском после полета подробно разбирал причины замеченных ошибок, поддерживал в летчиках уверенность. Подготовку к полетам Фомин провел блестяще, и в день зачета перед комиссией, сидящей за столом на аэродроме, курсанты уверенно производили комплексы фигур сложного пилотажа. Десятки пар глаз возбужденно следили за взлетающим очередным самолетом и за курсантом, который после посадки, с покрасневшими от перегрузок в воздухе глазами, шагал к столу, чтобы доложить о выполнении задания. От стола, за которым сидела комиссия, он возвращался уже летчиком. Это было видно по походке.

Конец. Тревоги кончились. Получены пилотские свидетельства. В торжественной обстановке произнесены тосты с прощальными словами, и люди, много раз повторяя мысленно «летчик», готовы были к отъезду в различные аэроклубы страны для начала новой жизни.

Несколько человек, в том числе Астахов, Корнеев и Куракин, оставлены в аэроклубе этого же города. Они были довольны. Если бы еще и Федор был с ними! Но как ни грустно — Михеев уезжал в другой город.

Друзья еще раз прошлись по классам, где провели первый этап авиационной жизни, затем, захватив легкие чемоданы, рано утром уехали домой в отпуск.

В этот день погода неожиданно испортилась. Медленно, цепляясь одно за другое, ползли тяжелые серые облака, казалось, что небо дымится и все ниже опускается на землю. Мелкий дождик, гонимый порывистым ветром, мутной пеленой закрывал окрестности, только слышно было, как неровно он шумит, рассыпаясь по мокрой земле.

В вагоне пассажирского поезда тепло и уютно. По соседству с ними сидят двое мужчин: один — низенький, толстенький, дремлет, положив голову на руки, и в полусне часто вздрагивает от внезапных толчков; другой — с приятным лицом, в больших очках, похожий на учителя, читает газету, временами посматривая на друзей в гимнастерках с голубыми петлицами. Астахову очень хотелось поговорить с соседом, рассказать ему о полетах, но тот скоро забрался на полку и тоже притих.

— Послушайте, хлопцы! — сказал Куракин, обхватив руками вагонный столик. — Вот мы все время мечтали об этом дне, а у меня сейчас такое чувство, что и сам толком не могу разобраться. Я рад, страшно рад тому, что я летчик. Понимаете, сейчас приеду домой, к старым школьным товарищам и скажу: смотрите на меня, на мои крылья… В этот момент я, наверно, буду эффектно выглядеть. Все это очень, очень хорошо. И все же что-то меня тревожит… Чего-то боюсь. Я на минуту представил себе, на какую дорогу мы вышли, сколько сложных боевых машин нужно освоить, учить людей, учиться самому. Хватит ли сил?

Степан умолк. Астахов и Федор с удивлением смотрели на него. Виктор почему-то смутился. Может быть, и его тревожили эти же мысли?

— Ну, — ответил Федор, — расходуй свои силы с умом. Но не думай, что у тебя их мало. Мы еще, брат, не знаем своих возможностей. У нас их непочатый край, только по-разному они проявляются в разной обстановке. Будут в твоей жизни такие минуты, когда ты будешь делать, казалось бы, невозможное. У нас мастер говорил, бывало: главное — харч и спокойствие. Жаль, уезжаю от вас, но, думаю, в армии встретимся. Наш призывной год не за горами.

— Еще до армии не раз встретимся. Было бы желание. Ну, что же, я думаю, начнем. — Николай нагнулся, раскрыл чемодан, достал вино, хлеб, колбасу. — Витя, открой консервы, ты, Федя, нарежь колбасу, а это по моей части. Я вам тоже кое-что скажу. — Астахов разлил вино по стаканам. — Так вот, друзья. Я рад, что день, о котором я мечтал еще в тайге, пришел. Теперь я жду другого дня, когда мы назовем себя военными летчиками. Вот за этот будущий день и предлагаю выпить. За дружбу, друзья!

Витя, презиравший все спиртное, на этот раз торопливо проглотил содержимое стакана. Дважды просыпались пассажиры и опять укладывались спать, а четверо летчиков все еще разговаривали. Астахов отметил у себя в блокноте:

4

Таня Родионова, работница суконной фабрики, никогда не мечтала стать летчиком. В юности она с увлечением читала книги о путешествиях. Ее манило море, и она мечтала быть капитаном дальнего плавания, в крайнем случае, каким-нибудь штурманом или радистом. Позже мечтала о севере, ночами ей грезилась Арктика и белое безмолвие, бескрайняя снежная тундра и полярные льды-исполины. Одно время думала, что окончит школу связистов и уедет на север.

С детства она увлекалась спортом: зимой — на катке, на лыжах, летом — на реке. Росла сильной, здоровой девушкой. Много, пожалуй, очень много юношей с тайной завистью смотрели на ее гибкую фигуру и сильные ноги.

Все, однако, получилось не так, как хотелось. Мать умерла, когда дочери не было еще шестнадцати лет. Потом отец серьезна заболел и вынужден был уйти на пенсию. Тане пришлось, не окончив средней школы, поступить на работу. Дома за хозяйством присматривала сестра отца, тетя Оля.

На фабрике Таня вступила в комсомол. Ее любили за трудолюбие, за кипучую энергию и независимый характер, за то, что была хорошим товарищем решительно для всех, кто ее окружал. Уже через полгода Таню выбрали в члены комсомольского комитета. Около года назад на фабрике организовался кружок планеристов. Таня записалась в него. Это был новый для нее вид спорта. Короткие, но стремительные полеты на планере настолько увлекли ее, что она всякий раз с большим сожалением уходила с поля после полетов. Она еще боялась признаться себе в том, что появилось новое желание — стать летчиком.

Однажды на заседании комсомольского комитета секретарь сказал, что комсомольцы фабрики должны выделить несколько человек в аэроклуб, в первую очередь из тех, кто обучался полетам на планерах.

И Таня решилась, сходила даже на аэродром, где производили учебные полеты, и впервые увидела взлетающие самолеты. Каким образом будет производиться набор курсантов в аэроклуб, толком никто не знал, и все ждали, когда придут представители. Таня не была уверена, что девушки тоже могут быть приняты. Часто она с любопытством украдкой наблюдала за людьми в форме летчиков, которых встречала в городском саду, в кино или просто в городе.

Совсем недавно с подругой даже познакомились в парке с какими-то совсем молодыми летчиками, но это знакомство оставило в ее душе неприятный осадок.

Настойчивость того красивого парня граничила с нахальством. Летчик, когда расставались, неожиданно поцеловал ее, больно сдавив грудь. Она настолько растерялась, что в этот момент не нашла ничего лучшего, как убежать домой. Был бы это кто-нибудь другой, из заводских, она знала бы, что делать. Однажды было такое раньше… Парень ушел, получив ответный поцелуй «ручкой в щечку».

Дома Таня плакала от обиды. А ведь она надеялась узнать от него много нового об авиации, об условиях учебы в аэроклубе или просто поговорить о чем-нибудь…

Через несколько дней в обеденный перерыв на фабрике состоялось еще одно заседание комсомольского комитета. На этот раз присутствовал представитель из аэроклуба. Войдя в кабинет, Таня увидела среди товарищей человека в военном костюме с серебряными крылышками на рукаве (это первое, что ей бросилось в глаза). Он сидел рядом с секретарем, о чем-то разговаривал. Посмотрев внимательно на летчика, Таня узнала его: кажется, это тот, с которым ее и Зину знакомил Виктор. Ей тогда он показался старше, а он еще совсем молодой, хоть и старается держать себя солидно. Темные волосы чуть курчавятся над широким, высоким лбом, карие глаза смотрят с любопытством.

«Мальчишка какой-то», — разочарованно подумала Таня. Она слегка смутилась, когда почувствовала на себе его взгляд, но сделала вид, что не узнала его. Заседание началось. Секретарь дал слово Астахову. Во время своего выступления он, оглядывая присутствующих, почему-то часто улыбался, хотя в его словах ничего смешного Таня не находила. Говорил он о том, что аэроклубу нужна молодежь, желающая учиться без отрыва от производства в летной школе, и что эту молодежь должна направить к ним комсомольская организация. Желающих, конечно, будет много, но из них следует отобрать лучших.

И всё? Таня удивилась: ей казалось, что от желающих стать летчиком потребуют каких-то особых качеств, которых у нее может не оказаться. Она спросила, можно ли в аэроклуб поступать девушкам, и получила утвердительный ответ. На вопрос другого члена комитета, куда направлять заявления, летчик ответил:

— В аэроклуб. Можно прямо ко мне. Моя фамилия Астахов.

Когда кончилось совещание, Таня, волнуясь, быстро вышла из комнаты. Готовясь писать заявление, она силилась вспомнить имя этого летчика. «Кажется, Николай… Тот, что играл в оркестре».

Весь этот день был какой-то тревожный. Она и радовалась, и боялась чего-то. Вечером вместе с Зиной они отнесли заявления.

Начальник аэроклуба Фомин выслушал девушек с тем спокойствием и дружелюбным вниманием, какое бывает свойственно сильным, хорошим людям, но Таня все время чувствовала на себе его пристальный взгляд. Не сомневается ли он в ее пригодности?

Быстроглазая и задорная Зина меньше привлекает его внимание. Может быть, такие больше нужны в авиации? Эта мысль насторожила девушку. Она быстро и решительно взглянула на Фомина. Начальник смущенно отвел глаза в сторону. Это удивило Таню. Она видела в нем то воплощение мужества, решительности, отваги, с которым связывался в ее представлении образ летчика, и это промелькнувшее на лице Фомина смущение было неожиданным и непонятным…

Фомин обещал девушкам исполнить их желание.

По дороге домой подруги весело болтали, строили многочисленные планы, представляли себя в кабине самолета…

Таня вдруг вспомнила смущенное лицо Фомина, и ей стало безотчетно радостно.

Всю зиму Астахов помогал подбирать людей в аэроклуб, знакомился с новыми курсантами, которые занимались пока что только теорией и ожидали хорошей весенней погоды, чтобы начать полеты. Некоторые из старых, опытных инструкторов свысока относились к своим молодым собратьям по профессии. Фомин жестоко боролся с проявлениями зазнайства, его побаивались, и любители похвастать придерживали себя, но весной Фомина направили в армию. Этого добивался он сам в течение года.

Прощание было трогательным.

Перед отъездом Фомин говорил с каждым инструктором, говорил с курсантами, просил писать о своих делах, о делах аэроклуба. Только тогда все с особой остротой поняли, что любили этого человека и что без него первое время будет не так просто. Волновалась и Таня. Фомин был очень внимательным к ней, может быть, даже больше чем внимательным. Это она поняла женским инстинктом, и когда она узнала, что он уезжает, почувствовала нечто похожее на облегчение, но это чувство было безотчетным, бессознательным…

Новый начальник оказался очень добрым человеком и вскоре завоевал симпатии курсантов и инструкторов. И внешне он располагал к себе. На приветливом лице, со множеством морщин, живые, добрые глаза. Но Астахов втайне не мог согласиться с одним: Кубарев был и по внешности и по натуре более гражданским человеком, чем военным. Добродушный и ласковый, он старался избегать конфликтов со своими помощниками, терялся, когда требовались решительные меры, никогда никого не наказывал и, как казалось Астахову, перед начлетом робел. Однако все это не мешало ему в своих решениях быть постоянным, если дело касалось обучения курсантов.

Кубарев всегда был среди людей: и на аэродроме, и на заводах, где работала курсанты. Когда Астахов видел начальника аэроклуба, он вспоминал Фомина. За свою еще очень короткую жизнь в авиации он узнал только двух больших начальников, но какая поразительная разница была между ними!

Фомина он любил и уважал, как строгого, но справедливого командира и решительного человека, тогда как Кубарев был просто хорошим, добродушным человеком, но посредственным командиром. Да и с начлетом Сенниковым у них явные разногласия. Это заметно. Сенников мог отчислить курсанта за ошибки в воздухе. Он был старый опытный летчик, хотя и не располагал к себе человеческими качествами. Догадываясь о разногласиях между Сенниковым и Кубаревым, некоторые инструкторы намеренно и демонстративно старались подражать начлету в своих манерах.

В группу Астахова решено было назначить восемь курсантов. К Корнееву — шесть, к Куракину — восемь. Начальник аэроклуба вежливо предупредил их, как начинающих инструкторскую работу, что для них это будет испытанием, что по успеваемости курсантов судят о способности инструкторов…

В один из погожих дней просторный двор аэроклуба, окруженный забором и молодой зеленью, наполнился курсантами. Они выстроились в центре двора. Инструкторы стояли на правом фланге отдельно. Витя рядом с Астаховым. Оба волновались. Николай наклонился к уху Корнеева:

— А что, если к тебе попадет вон тот, похожий на Федю, детина? Ты против него вроде воробья.

Виктор посмотрел, куда указывал Астахов, и усмехнулся:

— Мне, наверно, девчат дадут. Хвачу с ними горя. Посмотри на ту… не девчонка, а картинка, и держит себя, будто уже летчик.

Инструкторы переговаривались между собой в ожидании приказа. У всех настроение было приподнятым. Астахов посмотрел на девчат. В строю их три. Он не удивился, когда еще осенью узнал, что девушка, с которой его когда-то знакомил Куракин, принята в аэроклуб. Николай знал также, что Степан с ней встречается — об этом Куракин сам всем рассказывал, — но никак не мог выбросить из головы слова, брошенные как-то Степаном: «Черт возьми, не совсем приятно! То я ее целовал, а теперь, может, учить придется». Астахов и сам не понимал, почему слова эти его задели. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из девушек попал к нему в группу. «Никогда откровенно не побеседуешь, — думал он, — постоянно подбирай выражения…» А может быть, не хотел и потому, что, по рассказам начальника летной части Сенникова, с девушками трудно летать: боятся и на всякое замечание обижаются.

Из дверей вышел начальник штаба. Витя тихонько сжал руку Астахова, когда назвали фамилию его друга. Астахов вышел на середину и выжидательно посмотрел на притихший строй.

— Орлов!

Рослый, белокурый парень, стоявший в первом ряду, заметно вздрогнул, широким шагом вышел на середину.

— Новиков! Коломиец! Казаков!

Курсанты торопливо выходили из строя, поглядывая на своего инструктора. Лица их были серьезные, немного смущенные. Астахов внимательно вглядывался в каждого.

«Как будто хорошие ребята. Только вот этот Коломиец мал ростом». Астахов вспомнил, как Виктору приходилось в свое время подкладывать на сиденье подушку. «Может быть, и этому придется».

— Родионова! — продолжал вызывать начальник штаба.

«Не везет. Не по адресу попала. Только бы еще не дали», — досадливо поморщился Астахов.

Последним был юноша. Астахов обернулся к группе, нетвердо скомандовал, и они отошли в глубину двора. Курсанты живо отвечали на вопросы. Они смотрели на Астахова с нескрываемым уважением. Это было ново для Николая. Но он вспомнил, как сам когда-то смотрел на инструктора, и принял это как должное.

К Родионовой он обратился в последнюю очередь. До этого она слушала молча, смело наблюдая за Астаховым.

— Вы когда-нибудь летали? — спросил Астахов.

Родионова не ожидала такого вопроса и ответила не сразу.

— На планере только.

— Нравится?

Астахов вдруг понял, что глупее этого вопроса не придумаешь, и нахмурился. Родионова удивленно посмотрела на инструктора.

— Ничего, нравится, — просто ответила она и улыбнулась.

Астахову показалось, что она смеется над ним.

— Мы хотим, чтобы в будущем вы были летчиками, летчиками на всю жизнь. От вас потребуются все ваши физические и моральные силы. Хочу предупредить всех, — Астахов невольно посмотрел на Родионову, — будет трудно, очень трудно, не жалуйтесь!

Родионова, поймав его взгляд, слегка откинула голову назад, нахмурила тонкие брови и не без резкости ответила:

— Не беспокойтесь, товарищ инструктор, что такое «трудно», мы знаем давно.

Кое-кто сдержанно усмехнулся. Астахов подавил чувство неловкости и тем же спокойным тоном продолжал:

— Раньше многие считали, что летчиком нужно родиться, как поэтом, музыкантом. Подобные слова сейчас вызывают улыбку и ничего больше.

Авиация, — действительно, искусство, но для овладения этим искусством нужны только те качества, которые вырабатываются жизнью: трудолюбие, настойчивость, внутренняя собранность, смелость. Вы должны понять, что это не общие фразы. Сама жизнь требует смелых людей, а не только авиация. Я знаю людей, которые после первых полетов бросали учебу. Таких — единицы и, по всей вероятности, они в авиацию шли только потому, что форму, почет и славу, которыми окружены наши летчики, любили больше, чем самолет, и, как правило, в первых же полетах показывали качества, противоположные тем, о которых я вам говорил: трусость и собственное ничтожество.

Астахов говорил, все больше увлекаясь, легко подбирая нужные слова. Он видел, с каким вниманием его слушают и испытывал глубокое внутреннее удовлетворение. От былой неловкости не осталось и следа.

После беседы Астахов почувствовал прилив свежих сил. Он уверовал в то, что справится со своей новой работой.

Свободное от работы время Таня посвящала занятиям в аэроклубе. Училась с увлечением. Полюбив еще в школе физику, она быстро усвоила законы аэродинамики и свободно объясняла сущность возникновения подъемной силы у крыла. И все же волновалась, ожидая начала полетов. Она понимала, что теоретические знания, еще не гарантируют успеха в воздухе.

При встрече с Куракиным она делала вид, что не узнает его. Таня вспоминала это кратковременное знакомство даже с некоторым удовольствием, чувствуя в себе чисто женскую привлекательность, тем более, что Куракин, если не обращать внимания на его пристальные взгляды, не пытался ей напомнить о прошлом. Она хотела только одного: не попасть в его группу. «Слава богу, этого не случилось». Но и знакомство ее с новым инструктором не обещало ничего хорошего. Таня видела, как Астахов недовольно поморщился, когда ее назначили к нему в группу. Это возмутило девушку, и только привычка быть независимой заставила ее тогда спокойно ответить на не совсем доброжелательный вопрос. От этого разговора остался неприятный осадок. Правда, сейчас Астахов изменил свое к ней отношение. Это Таню успокоило. Она уважала Астахова как инструктора за его умение летать, за умение вежливо и настойчиво объяснять неясное. Когда-то он показался ей мальчишкой. Он и сейчас не старше курсантов, но выглядит солидным, взрослым… Она с первых полетов убедилась, что справится с программой. Знал это и Астахов. В первом ознакомительном полете Николай из передней кабины в зеркало наблюдал за лицом девушки. Его поразила спокойная сосредоточенность. Хотя он и угадывал скрытое волнение по лихорадочному блеску глаз и плотно сжатым губам, однако напряжение было настолько естественным, что едва ли он сам в первое полете был менее напряжен. В штопоре, когда земля кружилась перед глазами, как мельничный жернов, Таня не хваталась за ручку управления, и, когда он, вспомнив свой первый полет, спросил, где аэродром, она указала примерное его расположение. В последующих полетах, когда Таня сама управляла самолетом, Астахов вмешивался в управление меньше, чем при полетах с другими курсантами. Вспоминая свое недоброжелательство к Родионовой, он испытывал недовольство собой и все больше уважал эту скромную и решительную девушку. Не только в полете, но и при подготовке к нему Таня была внимательна к замечаниям инструктора. Казалось, она каждое слово ловит на лету, тут же схватывая и понимая его смысл. С Астаховым она была подчеркнуто вежлива.

Николай начал даже испытывать беспокойство, желая втайне, чтобы Родионова хотя бы раз глянула на него как-нибудь иначе, а не просто как на инструктора.

Куракин утверждал, что с Родионовой у него продолжаются прежние отношения, и только ее курсантское звание заставляет скрывать их. Астахов верил. Он говорил себе: «Какое мне дело до всего этого? Я инструктор. Отношения мои с курсантами определены правилами. Я должен хорошо работать, чтобы научить их летать. И только». И все же не мог не думать об этом.

5

В воздухе несмолкаемый шум моторов, то ровный и глухой, то резко возрастающий, переходящий в сплошной рев.

Часто, захлебнувшись, он обрывается. Непривычная тишина заставляет поднимать голову, и тогда видно — самолет камнем падает вниз. И вдруг снова взмывает вверх, посылая на землю с крыльев яркий отблеск солнечных лучей. Один за другим самолеты взлетают, садятся, рулят по аэродрому, поднимая за собой столбы пыли. В воздухе хорошо! На земле душно… Пылью, как густым дымом, окутана середина поля. Пылью дышат моторы, пылью дышат люди. Командный пункт тут же, в центре поля. Часть самолетов выстроена в стороне от посадочной полосы в ожидании, пока пустые баки заполнятся горючим. Курсант с красной повязкой на рукаве крикнул Астахову, вылезающему из кабины только что подрулившего для заправки самолета:

— Инструктор Астахов, к командиру!

Астахов потянулся, разминая замлевшие руки и ноги, и, на ходу закурив, направился к командному пункту.

Начальник летной части Сенников, худой, с бледным лицом и быстрыми зоркими глазами, сказал Астахову:

— Познакомьтесь с курсантом Гавриловым, проверьте в воздухе. Передаю его в вашу группу… — Начлет отвел Астахова в сторону, слегка придерживая за руку, и, переходя на полуофициальный тон, продолжал: — Инструктор Петроченко отчислил его за неуспеваемость. Я проверил… Правильно… Никуда не годится. Но приказали обучение продолжать… Дай ему полетов пять-шесть и тоже гони. Ни черта из него не выйдет! Сапог! А начальник не летчик, не соображает, что не все могут летать.

В голосе начлета слышалось раздражение и плохо скрываемая обида.

Астахов с коротким «есть» отошел в сторону. Он был не согласен с начлетом: начальник аэроклуба — не летчик, это верно… Но для отчисления курсанта он справедливо требовал более веских оснований.

«Отчислить легко, — говорил он, — труднее научить».

И в этом отношении Астахов полностью поддерживал начальника аэроклуба Ивана Степановича Кубарева.

Астахов немного знал Гаврилова: рабочий с завода, толковый парень. На земле держит себя молодцом. А в воздухе? Летчик познается в воздухе. Самый прекрасный парень на земле может оказаться совсем другим в воздухе. Сенников не любит таких, как Гаврилов: «балласт» — говорит он. Но начклуба не считает, очевидно, Гаврилова балластом. Кто из них прав? Инструктор должен решить это. Петроченко решил — отчислить. Но это, действительно, легче всего.

Закончив полеты, Астахов познакомился с характеристикой Гаврилова, которую взял из личного дела в штабе. Характеристику писал инструктор Петроченко. В конце стояли две резолюции: Сенникова — «отчислить» и начальника аэроклуба — «обучение продолжать».

— Ну что же, попробуем…

На следующий день самолет Астахова задержался дольше обычного на линейке перед взлетом. Курсант Гаврилов торопливо пристегивал шлем.

— Не торопитесь! — мягко сказал Астахов. — Управляйте самолетом, как умеете. От вашего спокойствия и выдержки зависит многое.

Не впервые слышал это Гаврилов. Его широкая, коренастая фигура говорила о силе и выносливости, но лицо выражало полную растерянность.

Астахов отмечал про себя излишнюю торопливость при посадке в кабину, особую тщательность, с которой пристегивались привязные ремни.

— Готов, товарищ инструктор!

— Не совсем, — спокойно ответил Астахов. — Соедините ухо с переговорным шлангом.

Курсант виновато улыбнулся и, нащупав под сиденьем резиновый шланг, присоединил его к шлему.

— Осмотритесь еще раз.

Теперь уже голос Астахова был суше, строже. Курсант оглянулся кругом, задержал взгляд на приборах и приготовился к запуску…

Через несколько минут самолет, подпрыгнув в середине разбега, отделился от земли и легко взмыл вверх. Астахов мягко держался за управление, привычным взглядом осматривал воздух. Самолет быстро набирал высоту.

Неуверенная рука курсанта и незначительная «болтанка» нарушали устойчивое положение в воздухе.

— Прекратите набирать высоту!

Голос Астахова в ушах Гаврилова прозвучал неожиданно резко, врываясь в однообразный шум мотора.

Повернув в сторону аэродрома, который был виден далеко внизу, Гаврилов осторожно накренил самолет, вводя его в вираж. Горизонт поплыл мимо, поднимаясь все выше и выше. Серой массой земля пошла навстречу. Увеличилась скорость.

Энергичным движением Астахов вывел самолет в горизонтальное положение.

Гаврилов весь сжался, ожидая резкого обвиняющего голоса. Но его не последовало. Самолет, набрав высоту, снова полетел в сторону аэродрома.

«Скорей бы домой! Что зря мучиться…» — Гаврилов уставился глазами в землю и решил больше не трогать управления. Но самолет не снижался. Он вновь вошел в глубокий вираж. Гаврилова сильно прижало к сиденью. Сердце забилось, но он усилием воли заставил себя следить за полетом. Самолет переходил из виража в вираж. Гаврилов считал фигуры — четыре!

— Делайте левый переворот.

В течение нескольких минут самолет беспрерывно то падал, то набирал высоту. Фигуры сменялись фигурами. Гаврилов понял, что ему придется отвечать, сколько и какие фигуры были сделаны, но считать ему было трудно. Страх охватывал все его существо. Земля скрылась совсем. Долго-долго самолет смотрит капотом в небо, сейчас будет самое страшное…

Самолет валится на крыло, сиденье уходит вниз… И снова земля…

Спокойный голос инструктора вывел Гаврилова из забытья:

— Выводите.

Гаврилов очнулся. Все ясно и просто. Учебный полет… На минуту стало легче, он потянул ручку. Земля медленно ушла вниз.

— Газ, газ не забывайте!

Мотор весело заработал. Ох, все! Домой! Но нет… Опять голос Астахова:

— Угол пикирования шестьдесят градусов, пикировать четыреста метров.

В голове легкий шум. Гаврилов убирает газ и отдает ручку. Самолет падает, опять земля… Он инстинктивно пытается вывести самолет из пикирования.

— Рано, — слышится голос, и снова нос опускается книзу. Земля рядом. Уже можно видеть то, чего не видно с высоты. Гаврилов пытается взять ручку, но инструктор из своей кабины прочно держит ее на месте.

«Нет, уж хватит, сейчас конец», — думает Гаврилов, потянув рули. На этот раз ручка свободно идет на себя. Вздох облегчения невольно вырывается из груди Гаврилова. А в шлеме опять знакомый голос:

— Посмотрите высоту.

Гаврилов смотрит на прибор: четыреста метров. Оказывается, еще много, а земля… земля была рядом. Гаврилов провел перчаткой по лицу — перчатка стала мокрой.

Около часа выслушивал Гаврилов подробное объяснение фигур, отвечал на вопросы. Чувство свободы, чувство сознания того, что он сегодня преодолели что-то большое, важное, жило, стучалось в сердце. Неожиданно инструктор закончил беседу словами:

— Совсем не волноваться в полете нельзя. Волнуются все. Но ни в каких случаях нельзя терять самообладания. У вас волнение переходит в страх. Вы боитесь самого полета, не доверяя машине. Если так будет и дальше — летать нельзя. Но если вы преодолеете этот страх, научитесь верить себе и машине, — вы будете летчиком. Понятно?

Гаврилов поднял опущенные глаза. Астахов увидел в них знакомый уже вопрос. Глаза молча спрашивали: а может ли он, Гаврилов, преодолеть этот страх, может ли он заставить свои мысли, руки, сердце… Может ли он летать?

Астахов улыбнулся:

— Будешь летать. Подумай обо всем, что я сказал, через два часа полетим по кругу.

Гаврилов вытянулся, приложил руку к шлему и, круто повернувшись, зашагал к товарищам.

Астахов не подозревал, что у Гаврилова в этот момент было такое же чувство, какое пережил сам Астахов, когда Фомин взглянул на него после первого полета и назвал его на «ты».

6

Начальник летной части Сенников в аэроклуб пришел из армии. Год назад он летал на боевых самолетах. Это был невысокий, резкий в движениях и словах мужчина лет тридцати пяти. Продолговатое, с крупными чертами лицо говорило о внутренней силе. Светлые, всегда прищуренные глаза. Несмотря на отличную технику пилотирования, он заработал дурную славу среди однополчан как недисциплинированный летчик, склонный к воздушному хулиганству.

— Летчика есть кому наказывать и без начальников, — говорил он. — Земля-матушка охотно принимает тех, кто спотыкается в воздухе.

Дважды Сенников привлекался к ответственности за полеты на малой высоте над населенными пунктами и лихачество в воздухе, приведшее к аварии самолета: колесами он зацепился за телеграфные провода и произвел посадку в поле на фюзеляж, поломав его.

Со смутной грустью слушал он, как люди младшего поколения да и его старшие товарищи с жаром спорили о теории полетов, разрабатывая новые методы грамотного обучения летчиков и обеспечения безопасности полетов. Аварии самолетов в мирное время расценивались как чрезвычайное происшествие. Виновники строго наказывались. Сенников этого не понимал. Он считал, что все полеты объективно связаны с риском для жизни и что отдельные случаи падения могут быть… «Ну, что же, это авиация», — думал он, но мысли свои перестал высказывать вслух. Молчал и о своих душевных переживаниях. Он чувствовал себя опустошенным и мечтал о каком-нибудь случае, который мог бы вернуть его к прежней жизни, вернуть ему былую привязанность к полетам. Нарушать задания и «хулиганить» в воздухе ему категорически запретили. Он признал свои ошибки, когда ставился вопрос о его пребывании в военной авиации, сам не веря в искренность этого признания. Порвать совсем с авиацией он все же не мог, но и летать по-новому не хотел. Он знал, что хоть и верят в его исправление, но постоянно за ним следят.

Товарищи от него отошли, хотя внешне отношения оставались приятельскими. Он чувствовал себя одиноким, и именно тогда, когда готов был просить о переводе куда-нибудь, хотя бы на Крайний Север, его вызвал к себе комиссар полка. Комиссара он недолюбливал. Самолюбивая, тщеславная натура Сенникова не могла простить того, что ему отказали в приеме в Коммунистическую партию (когда он после очередной «выходки» в воздухе и полученного взыскания подал заявление). Отказало ему партийное собрание, но главным виновником он все же считал комиссара.

Около двух часов длился разговор, во время которого Сенников в какой уже раз убедился, что комиссар хорошо знает его жизнь, но не разбирается в его психологии. Он не мог понять, почему этот рано поседевший коммунист, зная его дурной характер, продолжает с ним разговаривать по-хорошему, а не рубит сразу, сплеча. Во время этого последнего разговора Сенников почувствовал на минуту неприязнь к самому себе и сочувственно посмотрел на комиссара. Когда ему на следующий день сказали, что он увольняется из армии, он не удивился, а только криво усмехнулся, услышав напутственные слова комиссара: «Вы хороший летчик. Надеюсь, станете дисциплинированным человеком… Прививайте людям те качества, которые нужны советскому летчику, а не гастролеру».

Сенников понял: «гастролер» — это он. Наскоро простившись с людьми, он без сожаления покинул полк.

Для многих опытных инструкторов с первых дней стало ясно, что Сенников к аэроклубной авиации относится насмешливо, с оттенком пренебрежения. Очевидно, после боевого истребителя ему было скучно пересаживаться на легкий учебный самолет, проходить с курсантами азбуку летного дела. Сам он на учебном самолете летал с тем блеском, с тем особенным почерком, по которому узнаются опытные лихие воздушные «волки». Курсанты с восторгом и завистью смотрели, как Сенников часто на низкой высоте делал фигуры сложного пилотажа. Во всех фигурах была не только точность, дававшаяся опытом, но и красота, которая есть только у очень смелых летчиков, достигших высокого мастерства.

Но летать с Сенниковым боялись. Часто в воздухе за малейшую неточность в технике пилотирования по адресу ученика летели такие грубые, оскорбительные слова, что курсанты невольно терялись.

Первым поссорился с Сенниковым Витя Корнеев. Несмотря на свою молодость, маленький рост и щуплую фигурку, Витя оказался прекрасным инструктором. Он был терпелив, всегда спокоен, никогда не повышал голоса. Даже огромный и грубоватый курсант Павлюченко, из которого легко выкроилась бы пара Корнеевых, смотрел на своего инструктора с простодушной и любовной улыбкой.

Сенникову Корнеев не нравился за маленький рост, за голубые наивные глаза, за девичий румянец.

— Ему бы в куклы играть, а не летчиков учить.

Однажды в летный день, проверив в воздухе курсанта из группы Корнеева, Сенников вызвал к себе Витю и, сидя на раздвижном стартовом стуле на аэродроме, сказал:

— Ваш курсант болтается в воздухе, как щепка в проруби. Ему не летать, а гвозди дергать… Если не научите его летать должным образом — начну учить вас!

Витя, может быть, ничего и не ответил бы на эту грубость, но курсант, которого проверял начлет, был хорошим и грамотным курсантом, и если допустил в воздухе ошибки, то причиной мог быть и сам начлет. И Витя с горячностью возразил:

— Не могу согласиться с вами, товарищ начлет. Этот курсант через год или два будет летать получше нас.

Сказал и сразу же пожалел об этом: лицо Сенникова вдруг позеленело, глаза недобро сверкнули, и он сквозь зубы нехорошо выругался.

На следующий день Корнеев получил выговор в приказе за нарушение дисциплины.

Астахов испытывал двойственное чувство к Сенникову. До сих пор все старые летчики казались ему прекрасными людьми. Образцом был Фомин, о котором он не мог забыть. В Сенникове он хотел найти что-либо похожее на Фомина, но в конце концов понял, что этот человек совсем иной. Если он еще уважал начлета за отличную технику пилотирования, то очевидная несправедливость Сенникова к людям вызывала неприязнь к нему, особенно после того, как Николай услышал слова, сказанные начлетом инструктору Петроченко:

— Чем больше узнаю эту зеленую молодежь, тем больше презираю.

Отношения Астахова с начлетом не могли оставаться неопределенными после случая с Гавриловым. Николай решил во что бы то ни стало выпустить в самостоятельный полет курсанта Гаврилова, отказавшись отчислить его как неспособного. Он знал, что начлет ему этого не простит. Астахов продолжал летать с Гавриловым, готовя его наравне со всеми курсантами своей группы к самостоятельному вылету. К его удивлению, Сенников больше не спрашивал о Гаврилове.

На следующий день после объявления взыскания Корнееву Сенников пригласил Астахова и еще нескольких инструкторов к себе на квартиру, на ужин по случаю своего дня рождения. Астахов сказал об этом своему другу. Виктор нахмурился.

— И ты согласился? — спросил он.

Астахов помялся и развел руками.

— Представь себе, да! И знаешь почему? Уж очень мне любопытно, что он за человек. Неужели он и дома такой, как на службе?

Виктор был возмущен.

— Впрочем, как хочешь, потом расскажешь. Но прежде я должен рассказать тебе то, что я видел вчера, — и, понизив голос, продолжал: — Я летал с курсантом. Он далеко ушел от аэродрома, увлекшись пилотажем. Я не мешал: думаю, сам сообразит. И вдруг с высоты тысячи метров вижу внизу самолет, почти на бреющем. Приглядевшись, я заметил, что он делает срыв в штопор. Ты понимаешь: на такой высоте! И не один раз. С аэродрома самолета не видно — далеко. Курсанты еще самостоятельно не летают, значит кто-то из инструкторов. После посадки я пытался узнать, кто летал, но самолеты уже все были на земле, поэтому сейчас можно только догадываться.

— Ты никому не говорил об этом? — встревоженно спросил Астахов.

— Нет. Я хотел сходить к начальнику, но ведь я же не знаю, кто?

— А все-таки сходить надо. Это чертовски дрянная вещь. Недоставало только, чтобы кто-нибудь гробанулся, да еще почти накануне Дня авиации. Сходи, Витя, завтра, обязательно сходи, или я сам это сделаю.

— А ты попробуй узнать у Сенникова, кто это. Я понял: они тебя пригласили, чтобы придать этой пьянке приличную форму: как-никак член комсомольского комитета.

Астахов уже подумал об этом. Месяц назад он был избран членом комсомольского комитета аэроклуба. Чувствуя ответственность за состояние дисциплины, он, с присущей ему прямотой, выступил на собрании против пьянок, после того как Куракин с Петроченко однажды утром пришли на полеты с опухшими и сонными глазами.

— Кажется, ты прав, Виктор, но мы еще не знаем, что за вечер будет у начлета. В конце концов хорошие товарищеские встречи нужно только приветствовать. А в общем я знаю, как поступить. Думаю, что дурного не сделаю.

Уже перед освещенными, но занавешенными окнами, за которыми двигались тени, Астахов остановился. Хорошо ли? Но любопытство взяло верх, и он решительно открыл дверь. На столе стояли пустые бутылки, а гости говорили все разом. Два курсанта из группы Петроченко сидели в обнимку с начлетом и громко разговаривали.

Из соседней комнаты доносились пьяные мужские голоса и женский смех. Увидев Астахова, Сенников встал и протянул руку.

— Привет, будущий истребитель! Опаздываешь!

И повел Астахова к столу. Из соседней комнаты сейчас же вышли три женщины, которых Астахов не знал. С ними были Петроченко и Куракин.

— А, Коля… здорово… Приветствую тебя в этом райском уголке. Знакомься: наши подруги… по крайней мере, на сегодня… — И Куракин небрежно обнял одну из женщин. Но Сенников замахал рукой:

— Потом, потом знакомиться! Прошу за стол! Выпьем, по очередной. Астахову налить штрафную…

Николай сел рядом с Сенниковым. Петроченко поднял стакан; он заметнее других опьянел:

— Выпьем за жизнь! Настоящую жизнь!..

Сенников блеснул прищуренным, насмешливым взглядом и вдруг стукнул кулаком по столу.

— Ты, цыц! Что ты еще понимаешь в жизни! Сегодня тринадцатое число, чертова дюжина. В это число летчики пьют, но не летают. Закон! Да!.. Вы хоть не летчики… Вам еще молоко возить… Но… все равно. Все мы сыны Нестерова, Уточкина, Казакевича… И всех нас ждет… — Сенников, вдруг точно опьянев, замолк и опустил голову.

— Ну, Павел Петрович!.. — негромко воскликнул Куракин.

— Молчи! — вскинул голову Сенников. — Ты еще сопляк. Никто из вас не знает, сколько я потерял товарищей… Ты Воробьев меньше видел. Да! Все мы ходим по дощечке… Понял?..

Все притихли. Видно было, что Сенников говорил искренне, что он много думал об этом. Наступило неловкое молчание. Сенников, очевидно, почувствовал это и уже другим тоном сказал:

— А, все чепуха! Не слушайте меня, суслики… И вот что… Сегодня пьем, а завтра… Чтобы служба — службой. Субординацию помнить. Давайте выпьем за нашу традицию, за наш праздник, за День авиации!

Все оживились. Петроченко вскочил и воскликнул:

— И за нашу удачу!

Все выпили. Женщина заиграла на гитаре. Вино ударило Астахову в голову. Он взял жирный кусок мяса и торопливо начал жевать. Петроченко выбил у него из рук вилку и потянул из-за стола:

— Хватит, лопнешь!

Звуки гитары, резкие, беспорядочные, перемешались с выкриками и смехом.

Астахов, танцуя с какой-то женщиной, пытался разглядеть ее лицо и не мог. Мелькнула мысль: «Вот, черти, спирту налили»… Взвизгнула оборванная струна. Женщина прижалась к нему в дальнем углу комнаты и поцеловала его в губы.

На минуту стало стыдно…

Кто-то потянул его за гимнастерку:

— Хватит, успеете… Выпьем еще?

Не разбирая, спирт это или водка, Астахов большими глотками опорожнил стакан. И опять все закружились в танце. Он смутно помнил, что было дальше. Почувствовав приступ тошноты, вышел на улицу и, с трудом удерживаясь на ногах, побрел домой.

На следующий день Сенников, встретив его в аэроклубе, остановил:

— Ты что вчера смылся? — Он подозрительно поглядел на Астахова и добавил: — Смотри, не вздумай болтать… За дружеским столом можно обо всем говорить… Понял?

Открытая легковая машина пылила по дороге мимо пригородного села.

За рулем Петроченко, рядом с ним Куракин. Машина шла с большой скоростью. Колеса однотонно шумели, врезаясь в толстый слой мягкой пыли. Степан сжался, с трудом сохраняя спокойствие. Петроченко глядел вперед пристально, неотрывно… Куракин не выдержал:

— Мне надоела эта бешеная скорость. Убери газ, и так пропитались пылью.

— С похмелья полезно. Люблю такую прогулку, забываешь все, кроме необходимости вовремя притормозить. Ты слышишь, как ветер свистит?

— Не уменьшишь скорость, выключу зажигание! — почти крикнул Куракин.

— Ты чего психуешь? Не волнуйся, умирать будем не здесь.

Но угроза подействовала. Петроченко убрал газ. Пыль хлынула в кабину.

— Люблю бешеную езду, — продолжал Петроченко, откинувшись на спинку сиденья, — особенно вечерами, но в это время мне батя не доверяет машину. Однажды мы зацепили тачку и сшибли с ног старика… Еле распутались, деньги помогли.

Степан перевел дух. Проезжали мимо кустарника, росшего у самой дороги.

— Давай покурим, да и мотор остынет.

— Как хочешь.

Свернули с дороги и выключили мотор. Оба с наслаждением растянулись на теплой, пожелтевшей от жары и солнца траве. Небо медленно темнело. Солнце на закате не жгло, но духота стояла прежняя.

— Люблю батю, — мечтательно говорил Петроченко, дымя папиросой. — Большой чин, добраться бы нам до такого…

— Доберемся. Какие наши годы! Послушай, ты ведь здешний житель? — вдруг спросил Степан. — Родионову знаешь? Не как курсанта, а раньше, понимаешь?

— Да, я здесь вырос. Окончил аэроклуб, стал инструктором. Знаю всех выдающихся людей в городе, а вот Родионову не помню. Много их, смазливых.

— Понимаешь, одно время я был с ней в интимных отношениях, — нерешительно проговорил Степан, — а сейчас несколько раз пытался встретиться вечерком, не идет. Не могу понять, что бы это значило? Сегодня попытаюсь поговорить. Вероятно, побаивается меня. Инструктор все же…

— Смотри, как бы она у Астахова по всем статьям обучение не прошла, пока ты собираешься, — цинично заметил Петроченко…

Куракин вспыхнул.

— За это я не боюсь. Таким таежным вахлаком она не заинтересуется. — Он хотел продолжить разговор о Родионовой, но, видя равнодушное лицо товарища, отказался от этой мысли.

— Что-то мне не нравятся твои земляки. Горды не в меру. На прогулку приглашал Астахова — не поехал.

— Сенников на него зол. И за вечер, что ушел рано, и за Гаврилова. Астахов упорно хочет научить летать курсанта, которого ты выгнал.

— Я это знаю. Посмотрим, что выйдет, а с Сенниковым нам дружбы терять нельзя. Отчаянный человек, — Петроченко пытливо посмотрел на Степана и добавил: — Только не болтай. Я с ним летал несколько раз последнее время. Мы срывали самолет в штопор на малой высоте. Готовимся ко Дню авиации.

Степан не мог скрыть удивления. Сам он побаивался летать и никогда не ставил самолет в критические положения. Это замечали и курсанты. Он не мог разобраться в натуре Сенникова. И Петроченко был тоже загадкой. Сейчас Степан подумал не без злорадства: «Не жалко головы — летите в пропасть». А вслух сказал:

— Вряд ли вы удивите этой фигурой кого-нибудь. Только одним взысканием будет больше.

— Меня сейчас тревожит другое. На вечере у Сенникова были мои курсанты. Как ты думаешь, Астахов не проболтается? Мне этого не простят.

— Начальству он вряд ли скажет, а на комсомольском собрании при всех вспомнит, обязательно.

— Придется осадить тогда; у самого рыльце в пушку. Видел, как он пил? Ранний уход не оправдание.

— И все равно скажет. Он принципиальный.

— Хватит, поехали! — Петроченко порывисто встал. Он был выше ростом, здоровее, легко поставил на ноги и Куракина. — Часок побудем у меня, а там в парк. Есть «Золотая осень», чудесное вино.

— За рулем буду я, — сказал Степан.

— Нет уж! Если ехать с такой скоростью, с какой ты водишь машину, мы в городе будем к утру.

Через минуту прикрытая сзади пылью машина скрылась в направлении города.

Квартира отца Петроченко была хорошо обставлена, с мягкой мебелью, просторная. Степан любил бывать здесь, чувствовал себя свободно и непринужденно. Усевшись на тахте, ощущая приятную прохладу, они выпили бутылку вина, затем вышли на оживленную улицу и направились к городскому парку.

Противоречивые беспокойные мысли одолевали Степана. В школе он привык быть первым, привык считать себя выдающимся, привык ко вниманию. Но здесь, в аэроклубе, он не мог занять первого места ни по своему характеру, ни по знаниям.

Куракин чувствовал, что ему не подняться ни над Астаховым, ни даже над маленьким Корнеевым, не говоря уже о старых инструкторах, вроде Петроченко, покровительственный тон которого его порой даже возмущал. Сначала он пытался бравировать перед новыми товарищами своей независимостью, всем своим поведением давая понять, что то, что невозможно для других, ему ничего не стоит, внутренне гордился тем, что так быстро стал близким человеком, «стариком», даже Сенникову. И вдруг Куракин как-то сразу понял, что среди своих новых товарищей он самый заурядный, и все попытки заставить уважать себя вызывали только улыбки, а порой и саркастические замечания, хотя внешне все как будто оставалось по-прежнему. От Астахова с Виктором он отдалился, а ведь они неожиданно для него вошли в число передовых инструкторов. А начальник, комиссар аэроклуба и даже Сенников, все чаще говорят о них, и ни слова о нем, ни хорошего, ни плохого. Если бы только это!

Степан боится признаться себе, что учить летать ему трудно. Он не дает инициативы курсантам в воздухе, управляет самолетом сам, да и процесс полета уже не вызывает в нем прежнего удовлетворения. Курсанты, как всегда, шумно приветствуют его, уважают, и все же нет той задушевности в отношениях, как в других группах. С ним только почтительны. Степан все больше страдал от этого. А тут еще Таня. Первая девушка, которая пренебрегла им.

Кажется, именно это заставило его смотреть на Родионову совсем другими глазами. Нет! Девушки любят настойчивых и смелых. Он не отступит! Он знает, что им надо.

Петроченко дернул его за рукав:

— Найди Астахова, поговори с ним. Узнай его намерения.

— Ну его к дьяволу! Не хочу с ним разговаривать.

— Напрасно! Я больше тебя знаю, что такое пьянка с курсантами. А пока я пойду, меня ждут.

Петроченко свернул по дорожке в сторону. Куракин остался один. Обиженный, не зная, что делать, он пошел бродить по дорожкам. В глубине одной из аллей, на скамье он увидел Родионову. Подойдя ближе, узнал ее соседа — Астахова. Степан круто повернулся и зашагал к выходу.

На следующий день после вечеринки у Сенникова Астахов чувствовал себя отвратительно. Ему неудобно было встречаться с курсантами Петроченко, которые были там. Он готов был высказать начальнику аэроклуба свое мнение о поведении Сенникова и только ждал очередного совещания, чтобы сделать это. Стыдно было и перед собой, за то, что пошел на этот нелепый вечер.

Стремясь хоть немного «встряхнуть» Николая, Виктор потащил его в парк. В свободные часы они любили бывать там. Парк напоминал им родной город. Они стали разыскивать свободную скамейку.

— Коля, посмотри, наши девчата.

На скамье сидели Таня с Зиной. Рядом стоял парень в коротком пиджаке, в маленькой, лихо сдвинутой на одно ухо кепке и что-то, жестикулируя, рассказывал. Астахов сжал руку товарища. Они проходили мимо. Девушки приветливо улыбнулись.

— Добрый вечер!

Пробивающийся сквозь листву свет электрической лампочки слабо освещал светлые волосы Тани, лицо оставалось в тени, отчего глаза казались очень большими. Парень, покосившись на летчиков, ушел, бросив форсистое «пока». Николай с Виктором сели рядом с девушками, но разговор никак не завязывался. Все почувствовали себя неловко от затянувшегося молчания. Таня вдруг спросила, обращаясь к Астахову:

— Вы не испытываете желания поиграть в оркестре?

— Благодарю. Я еще и минуты с вами не сижу, а вы меня уже прогоняете.

— О!.. — В этом «о» было и удивление и упрек. — Как нехорошо вы меня поняли. Разве можно так!

Астахов заметил, что она искренне огорчилась.

— Я думаю, наоборот, — вмешалась Зина, — мы вам отчаянно надоели на аэродроме.

— На аэродроме, пожалуй, да, — улыбаясь, отвечал Астахов, — а здесь… совсем другое дело. — Николай смотрел на Таню и не узнавал ее. Она же просто красавица, как он не замечал этого раньше. И голос мягкий, ласкающий. А глаза… все видят и все понимают… У него вдруг стало так легко на душе, будто не было никакого Сенникова, не было этой поганой вечеринки.

— Пойдемте потанцуем, — предложил Виктор Зине.

Астахов подумал, глядя на Виктора: «Осмелел, дьявол».

— Подождите нас. Мы скоро вернемся, — на ходу крикнула Зина.

Николай в душе был благодарен Виктору за то, что он оставил его наедине с Таней, но он так растерялся от нахлынувших неожиданно чувств и мыслей, что не знал, о чем говорить. Ему хотелось просто сидеть рядом, молча и только чувствовать, что она здесь…

Как легко на аэродроме и как чертовски сложно здесь. И Таня почему-то выглядит смущенной. Астахов вспомнил рассказ Виктора, как он знакомился с Зиной раньше, и усмехнулся.

— Мне на самом деле кажется странным, что я могу быть в парке в качестве отдыхающего. Когда-то я играл в оркестре, а гуляли другие.

— Не могу вас, летчика, представить музыкантом. Однажды вас видела на эстраде, но тогда было совсем другое…

— И тогда я был летчиком.

— Откровенно говоря, вас я плохо запомнила. Вашего товарища лучше.

Николай старался говорить равнодушно:

— Вы говорите о Куракине?

— Конечно. Вы с ним учились вместе?

— Да! Мы были хорошими товарищами. У нас было много общего.

— Почему были?

Астахов почувствовал укор совести. Действительно, почему «были»?

— Да мы и сейчас товарищи, но… — он замялся.

Где-то рядом выстрелила ракета. На несколько секунд густые деревья парка приняли фантастический вид.

— Я давно хотела вас спросить, — сказала Таня, — почему вы не поверили мне тогда, сразу, помните?

— Вы что имеете в виду: не поверил вам как будущему летчику или…

— Господи, конечно же это… — поспешно перебила Таня.

— Стоит ли вспоминать? Зато потом я поверил вам больше, чем другим.

— Спасибо. Я это знаю.

Астахов смотрел на непривычно близкое лицо Тани, на ее блестящие глаза, и ему вдруг захотелось сесть ближе, прикоснуться к ней… Дотронуться до ее волос… Он еле сдержал себя и только пристально посмотрел на нее.

Таня опустила глаза и вздохнула. На аллее показалась знакомая фигура. Они узнали ее. Это был Степан. Таня выпрямилась. Куракин сделал несколько шагов по дорожке, постоял секунду, резко повернулся и зашагал обратно.

Неужели она здесь ждала его? Эта мысль остро и болезненно промелькнула в сознании Астахова. «Ну, конечно, так. И у него хватило такта уйти. Эх, Степан! Уйду лучше я».

Астахов мгновенно помрачнел. Таня это заметила. «Неужели он думает?..» Она встала.

— Что-то наши спутники не идут. Проводите меня, пожалуйста, к Зине.

— Вы без нее жить не можете?

Как ни старался он сказать это спокойным тоном, все же в его словах Таня уловила нотки какой-то мальчишеской обиды.

— Пойдемте. На самом деле, некрасиво инструктору скрываться где-то с девушкой, да еще с курсантом… Несолидно.

Как долго потом, лежа в постели, Астахов мучительно размышлял над тем, почему она обиделась, почти оскорбилась… До танцплощадки они не сказали ни слова. Так и расстались…

Когда Таня шла домой, ей было горько, досадно и радостно. Она думала о нем, думала давно, только боялась признаться себе в этом. Сегодня она узнала его ближе… «Какой он вспыльчивый… и хороший. Очень хороший… Но почему он решил, что я должна быть с Куракиным? Причем здесь Куракин? Как глупо получилось. Будет ли еще когда-нибудь такой вечер?»

Накануне Дня авиации Гаврилов вылетел самостоятельно. Контрольный полет Астахов сделал сам. На линии взлета сложил ремни в пустой инструкторской кабине. Гаврилов остался один.

— Два полета по кругу.

Самолет разбежался и плавно оторвался от земли. Астахов закурил, посмотрел на командный пункт, где внимательно следили за полетом курсанта начальники, И, стараясь казаться спокойным, пошел к посадочным знакам. С высоты доносился гул мотора.

Не успел Астахов дойти до посадочного «Т», как шум мотора резко оборвался… Он увидел, что самолет Гаврилова, круто снижаясь, скрылся за бугром в нескольких километрах от аэродрома. В глазах Астахова потемнело, в висках застучало. С минуту он стоял, не двигаясь: «Авария!»

Около него остановилась машина. Он вздрогнул от голоса начальника аэроклуба:

— Садись, Астахов!

Николай сел в машину и больше ничего не видел, кроме той полоски земли, где скрылся самолет. Сейчас должны показаться обломки…

Рядом в машине сидел начальник аэроклуба, но Астахов словно не замечал его и почти не слушал, что тот говорит:

— Не волнуйся, Астахов. Разберем, почему отказал мотор… В жизни всякое бывает.

Да, начальник, кажется, его хочет успокоить! «В жизни всякое бывает, — еле слышно повторил Астахов. — Но почему я повторил эти слова? Так просто!.. Да ведь не случилось ничего особенного: ну, разбит и разбит… Наша профессия связана с риском. А начлет? А его недоброжелательство? Черт с ним, лишь бы был жив Гаврилов».

Переехали мост, скошенные луга… Свернули влево, наскочили на мелкий кустарник, объехали. Впереди чистое поле. Через несколько минут показался самолет: слегка накренившись, он, невредимый, стоял на поле. Гаврилов ходил рядом. Еще не веря глазам, Астахов на ходу спрыгнул с машины и побежал.

Подбежал не к самолету — он цел, это видно, ни одной царапины, — он подбежал к Гаврилову, схватил его за руки, потом за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал.

Вечером на разборе полетов был зачитан приказ, в котором курсанту Гаврилову за правильное решение при отказе мотора и отличную вынужденную посадку в поле объявили благодарность. Астахов ликовал: Гаврилов в сложных условиях справился с посадкой, показав, что в будущем будет прекрасно летать. «Одно это уже должно доказать Сенникову его неправоту», — думал Астахов.

Несмотря на то, что ругали его, ругали техника, Астахов чувствовал себя хорошо. Это было необычное чувство: он впервые в жизни боролся за человека, боролся и победил.

18 августа. В это утро не только люди, имеющие отношение к авиации, но и тысячи жителей города, проснувшись, прежде всего шли к окну, широко распахивали его, впуская в комнату свежий утренний холодок, и, улыбаясь, говорили: «Прекрасная погода! Лётная!»

Горожане привыкли считать аэроклуб своим, кровным. Они не говорили просто «аэроклуб», они говорили: «наш аэроклуб», «наши летчики». Едва ли была фабрика или завод, которые не посылали часть своей молодежи в летную школу. Постоянный шум моторов вверху стал привычным для горожан.

Из года в год все собирались в День авиации на аэродроме посмотреть, что вышло из тех здоровых ребят, которые по-прежнему стояли положенные им часы у станков, а затем парили в воздухе..

К одиннадцати часам на аэродром собрался почти весь город. На глазах у зрителей летали планеры, прыгали парашютисты. Большая группа самолетов взлетела, чтобы пройти в ровном тесном строю над гостями.

Для Астахова это был первый праздник, в котором он принимал участие как летчик. В строю самолетов он все забыл, что было на земле, — даже Таня отошла куда-то, точно растворилась в могучем реве десятка моторов. Как прекрасно ощущение полета!

Земля с высоты огромна и красива. На тонкой ленточке железной дороги точно замер поезд, над ним застыл клубок нетающего дыма. Все чисто, ровно, как будто чья-то гигантская рука расставила на пестрой равнине эти коробочки, ленты, цветные кустики садов и перелесков.

Слева и справа, слегка покачиваясь, идут ровным тесным строем самолеты. Иногда соседний самолет внезапно приближается к машине Астахова, он видит в кабине внимательное лицо товарища. Но в следующее мгновение самолет отходит на место. Стараясь не нарушать «пеленг», летчики неотрывно следят за строем, готовые в секунду предотвратить отклонение от заданных дистанций. Самолеты подбрасывает в нагретом полуденном воздухе.

Вспомнился далекий друг Федор Михеев. Может быть, и он летит в составе группы боевых машин и тоже вспоминает его, Астахова. Что-то давненько нет писем! Но думать об этом некогда. Астахов взглянул на землю. Широкие тени накрыли поле, и только там, где нет тени, можно заметить отдельные группы людей. Самолет командира покачался с крыла на крыло и резко отвалил в сторону, на несколько секунд показав голубую плоскость своих крыльев. Самолеты через равные промежутки один за другим последовали его примеру и вскоре приземлились в центре поля. Летчиков на земле окружили друзья и знакомые. На лицах праздничные улыбки. Астахов видит группу девушек-курсантов, одетых в чистенькие темно-синие комбинезоны. Девушки готовились к парашютному прыжку. Среди них Таня. С того памятного вечера они встречались только на аэродроме. Астахов был уверен: что-то не договорено. Кажется, тогда в парке он сделал глупость, явно показав ей свою обиду и сомнения. Он хотел подойти к девушкам, сказать что-нибудь напутственное, но не успел…

На небольшой высоте неожиданно показался самолет. Над серединой поля шум его мотора оборвался. Наступила внезапная тишина. Самолет плавно и бесшумно продолжал полет с заметно уменьшенной скоростью. Вдруг его резко подбросило кверху, и он, как бы нехотя, перевалился на нос и ринулся вниз. Улыбки застыли на лицах. Где-то послышались испуганные вскрики. У самой земли самолет вышел из крена и, с оглушительно взревевшим мотором, взмыл на прежнюю высоту. Люди облегченно вздохнули, захлопав в ладоши.

Кто-то в военной форме побежал к центру поля, к посадочным знакам. Астахов, Корнеев и другие инструкторы следили за полетом.

— Вот черт! — сказал Виктор, не зная, восторгаться или возмущаться фигурой. — Срыв в штопор на такой высоте!

— Ну и будет ему от начальства!

— А может быть, разрешили?

— Да нет! Выкладывают знак немедленной посадки.

Не спуская с самолета глаз, Астахов тихо проговорил:

— Дело плохо, Витя! Это Сенников с Петроченко… По заданию они должны были выполнять фигуры сложного пилотажа, а вместо этого…

Самолет вновь повис над аэродромом. Вновь наступила тишина… В уши проник свист рассекаемого крыльями воздуха. Перед землей самолет резко вышел из крена, но не успел выйти из угла… Сухой оглушительный треск… и на минуту густая стена пыли встала над полем.

Какой-то нестройный гул пронесся над аэродромом, по полю побежали группы людей.

Астахов почувствовал, как холодная испарина покрыла лицо… Дрожь прошла по телу. Ни секунды не раздумывая, он бросился к месту аварии, не чувствуя под собой земли.

Откуда-то вынырнула санитарная машина, он вскочил в нее на ходу. Около разбитого самолета остановились еще две машины.

Астахов с санитарами судорожно разбрасывал куски разбитого самолета. Вот Сенников… Лицо его обезображено. Губы несколько раз приоткрылись, заглатывая воздух, он стонал, но на руках совсем притих.

Из-под обломков извлекли тело Петроченко. Узнать его было нельзя. Вместо головы — страшная окровавленная масса. Астахов почувствовал головокружение, слабость подступила к ногам. Он поспешно отошел в сторону, лег на траву, закрыл лицо руками — и перед ним, как живое, встало хмурое, пьяное лицо Сенникова с холодными прищуренными глазами.

Куракин шел темной стороной улицы. Напротив — ярко освещенная панель. Степан не выходил на свет: несколько шагов вперед, несколько назад. Никогда он не испытывал такого мучительного состояния. Петроченко, друг… Как же это? Сенников! Черт с ним! Вылетавшийся, прожженный коршун… Куракину и сейчас страшно. До этого мертвые лица он видел случайно, на улицах, при похоронах. Но здесь погибли люди, которых он знал, в гибели которых сам в какой-то степени виноват. А Астахов? Зачем ему, Куракину, нужно было так подло и его втянуть в это дело?.. Он на самом деле ничего не знает. А, дьявол с ним! Степан сам удивился, до какой степени он сейчас ненавидит своего бывшего товарища.

Даже невольно скрипнул зубами. Он дождется Родионову здесь. Она ходит по этой дороге. Дождется, а там видно будет. Куракин взглянул на часы. Немного подумав, он перебежал дорогу и скрылся в подъезде кафе. Через несколько минут он вышел оттуда и стал на прежнее место. Несколько шагов вперед, потом назад… «Кажется, многовато хватил. Голова кругом ходит». Куракин пристально вглядывался в прохожих, и, когда показалась Родионова, он подбежал к ней сзади и притронулся к рукаву.

— Ой, напугали! — проговорила Таня.

Степан не мог понять, рада она или нет. Скорее — нет.

— Я должен с тобой поговорить.

Таня освободила руку.

— Извините, товарищ инструктор! Для разговора с девушкой не обязательно напиваться, а потом я не понимаю, почему «ты».

Степан настойчиво взял ее под руку.

— Не обижайтесь. Мне надоела эта неопределенность. Вы же знаете, я давно люблю вас.

Таня вздрогнула и остановилась. Она посмотрела широко открытыми глазами на Куракина и испугалась: губы его вздрагивали, щеки побелели. Он крепко сжимал ее руку. Она вдруг вспомнила, как когда-то он с силой прижал ее к себе и жадно, до боли, поцеловал. Сейчас, похоже, это повторится. Она отступила на шаг, почувствовав вдруг злость. Разве давала она повод так разговаривать с ней?

— Вы очень любезны, — голос у нее был резкий, вздрагивающий, — но я-то люблю не вас!

Таня почти бегом перебежала на другую сторону.

— Значит, Астахов? — крикнул вдогонку Куракин.

Таня не обернулась.

Потом Степан долго бродил по улицам, плохо соображая, где он. Добравшись до квартиры, он лег с закрытыми глазами, боясь открыть их: обезображенное окровавленное лицо Петроченко вырисовывалось где-то в темной и грозной ночи.

На другой день после аварии в кабинет начальника аэроклуба инструкторы входили, стараясь разговаривать о чем угодно, только не о гибели товарищей. Но каждый думал об этом.

За столом начальник аэроклуба. Внешне он как будто спокоен. Но едва ли кто не знает, сколько душевной муки испытывает сейчас этот пожилой человек. Астахову горько было сознаваться в том, что именно чрезмерная доброта начальника аэроклуба позволила Сенникову показать во всю ширь свою необузданную натуру.

— Мы должны разобраться в причинах катастрофы, — открыл Кубарев совещание. — Это тяжелое событие для нашего клуба. Мы потеряли двух товарищей, разбили самолет. Как это произошло? В чем наша вина? О ней надо сказать прямо, честно, как подобает коммунистам. Мы разрешили фигурные полеты Сенникову и Петроченко на положенной высоте, но есть слухи, что, тренируясь, они снижались на запрещенную высоту. Знал ли кто-нибудь об этом?

Начальник испытующе посмотрел на присутствующих.

Николай обернулся к Вите и, когда увидел, что тот готов встать, придержал его за руку и встал сам. В глазах Виктора появилась тревога, он понял товарища и перевел взгляд на Куракина: тот сидел, низко опустив голову. Астахов, чувствуя, как стучит сердце, решительно ответил:

— Я знал! — Все обернулись к нему. Он сказал, что видел, летая с курсантом в зоне, самолет на бреющем полете в районе соседнего села, но не знал, кто летал.

Астахов понимал, что Виктор возмутится этой неправдой: ведь видел он, Виктор, а не Астахов, но это его не смущало. В конце концов он тоже знал об этом и как один из комсомольских руководителей обязан был довести дело до конца.

— Больше ничего?

— Ничего.

— Почему вы не сообщили об этом никому? — сухо спросил Кубарев.

— Я собирался это сделать, но не успел: это было три дня назад, кроме того, я не знал, кто летал на этом самолете.

— А вы знали, что Сенников и Петроченко решили повторить эти полеты в День авиации?

— Нет, не знал.

— Куракин, что вы скажете?

Куракин вздрогнул и не спеша встал. Лицо его было бледнее обычного, он заметно волновался и молча смотрел в сторону.

— Вы знали, Куракин? — повторил вопрос начальник.

— Знал.

— И Астахов знал?

— И он знал…

У Астахова перехватило дыхание. Кровь бросилась ему в лицо. Куракин глухим голосом продолжал:

— Я и Астахов были на вечере у начлета. Там Сенников говорил об этом.

Астахов не мог больше молчать.

— Неправда! Они пили за какую-то удачу в День авиации, но я не мог знать, о чем идет речь.

От волнения у него дрожали руки, и, чтобы не сказать что-нибудь лишнее, он замолчал.

— У меня нет оснований вам не верить. Разберемся. Я хочу, чтобы вы поняли, как нужно поступать в будущем.

Астахов долго не мог уснуть в эту ночь.

Он видел, как тяжело переживают курсанты ничем не оправданную гибель Сенникова и Петроченко. Не мог понять, зачем Куракину понадобилась эта грубая ложь. Но, чувствуя себя до какой-то степени виноватым, готов был простить ему это, тем более, что Куракин в последние дни стал неузнаваем: разговорчивость его сменилась угрюмым молчанием, взгляд стал беспокойным. Казалось, что какая-то неотвязная мысль не дает Степану покоя.

— Тебе здорово повезло, друг! Одесса, Украина, галушки, вареники, а там, смотришь, и горилка добрая…

— А сады какие, а небо, а воздух! Видал ли ты когда-нибудь, как высоченные тополя острой вершиной упираются в звездное небо? Не видал? Значит, увидишь еще. Там сама земля — цветущий рай. А какие просторы! За неделю не облетаешь.

— Э, хлопцы, везде Родина. Я думаю, и на Севере не пропадем. По мне, жить там, где за весь год ни разу снег не скрипнет под ногами, — лучше вообще не жить. Я не видел твоих тополей, но зато я видел лес, укрытый толстым слоем снега, и ощущал такую тишину тайги зимой, когда за километр можно услышать, как белка шишку грызет…

В просторном зале аэроклуба курсанты-выпускники организовали отдельные группы, и каждый находил свою прелесть в тех местах, куда направляла их Родина; день выпуска совпал с призывом в ряды Красной Армии.

Курсанты уезжали в военные летные школы, с ними отбывала и часть инструкторов, фамилии которых были пока неизвестны.

Не скрывая чувства зависти к тем людям, которым они дали путевки, Астахов с Корнеевым смотрели на озабоченно-счастливые лица бывших своих курсантов и говорили:

— Ну что же, хлопцы, ни пуха вам ни пера. Ждите и нас, может быть, и мы приедем вслед.

В день выпуска прибыли делегаты от станкостроительного завода. Они принесли в подарок аэроклубу красиво сделанную модель самолета. Модель тут же подвесили к потолку. Выпуск прошел весело и оживленно.

Через два дня стало известно, что несколько инструкторов, в том числе Астахов, Корнеев и Куракин, направляются в школу летчиков истребительной авиации. Куракин опять стал самоуверенным и общительным; все было забыто, и установились прежние отношения. Все трое, как когда-то в родном городе, в возбужденном состоянии готовились к отъезду…

Вечер был по-осеннему холодный. Но Астахов не замечал этого. Он вышел из аэроклуба минутой позже Тани, ругая себя за свою нерешительность; давно следовало подойти к ней.

С утра в аэроклубе, на аэродроме, на волейбольной площадке они искали глазами друг друга…

Когда Тани не было видно, он беспокоился и каждую минуту ждал ее появления, а когда она, была рядом, к нему приходило глубокое счастье и прилив какой-то бурной веселости.

Скорый отъезд обострил чувства. Астахов не мог представить себе, что может уехать, не попрощавшись, не сказав Тане, как она дорога ему, как нужна…

Николай выбежал из ворот аэроклуба и почти столкнулся с Таней. Она стояла недалеко от выхода.

— Скажите, Таня…

— Да, я ждала вас.

Астахов мгновенно понял: она сильнее его. С какой решительностью это сказано! И кажется, что она совсем не волнуется… Нет, это только кажется. Ее руки дрожат, и какие они холодные, эти руки.

— Таня, вы знаете…

— Да, знаю…

Ее глаза светились радостью. Он нагнулся и неловко поцеловал Таню.

— Пойдем. Проводи меня.

У себя в комнате, перед тем как лечь спать, Таня записала в дневнике:

На другой день, простившись с друзьями, Астахов, Корнеев и Куракин уехали в один из городов на юге.

Таня осталась работать инструктором в аэроклубе.