Рубежи

1

Вот она, «большая авиация»!

Широкий, тупой нос, короткий, толстый фюзеляж с тесной кабиной и очень маленькие крылья. Истребитель! Недавний предел мечтаний.

Вот уж действительно и летчик и машина — одно целое, неразрывное.

Большая скорость, удивительно прекрасная маневренность и мощный звездообразный мотор, вращающий тяжелый металлический винт. Самолет строг, сердит; как дикий, необъезженный конь, он подчиняется воле только сильного человека, не прощая ошибок. Он подчиняется летчику, пока тот действует решительно и точно, но он может «сбросить его с седла», если почувствует неуверенную руку неопытного всадника.

Астахов хорошо помнит свой первый полет на истребителе, когда в воздухе завис на петле, растерялся на секунду, только на секунду, и самолет, задрожав, бросился вниз с огромной высоты, вращаясь в штопоре. Земля, как гигантская патефонная пластинка, крутилась перед глазами, угрожающе приближаясь… Астахов вывел самолет из штопора и, набрав потерянную высоту, с каким-то безотчетным упорством теперь уже сознательно срывал самолет в штопор и выводил из него. Фигуры сменялись фигурами. Тогда преобладала одна мысль: теперь или никогда! Эта мысль была противна здравому смыслу: к истребителю привыкают не сразу. Опыт дается опытом, но Астахов в те минуты ни о чем не мог думать: ему нужно было подчинить себе истребитель, понять его, а поняв, сдружиться с ним. Кажется, ему это удалось с первого же полета.

Много курсантов в училище, очень много и только двое не выдержали. Истребитель сам производит естественный отбор. Эти двое нашли в себе силы сказать своим инструкторам: «Не можем… Лучше легкомоторная…» Вовремя! Это было вначале…

Странное дело: стоило только курсантам совершить по десятку полетов на выполнение фигур сложного пилотажа, понять машину, себя, обрести уверенность, как истребитель словно бы притихал, успокаивался, и, кажется, уже не летчик каждое мгновение следит за самолетом в воздухе, а самолет настороженно и боязливо прислушивается к человеку. Он уже не теряет скорость и не срывается в штопор, а предупреждает об опасности мелким вздрагиванием, чувствуя силу и решительность летчика. Человек сильнее!

Курсант начинает смело бросать самолет с крыла на крыло, искать цель и атаковать ее. Он готовится к боям, и истребитель — его оружие, родное, близкое и уже привычное. Человек и самолет — одно неразрывное, целое. У них одна цель: уничтожить врага, если он появится в небе.

Может быть, раньше, чем другие, Астахов еще с первого полета понял, что нужно самолету. Его уже не устраивали обычные полеты. Он усложнял их…

Как это случилось, ему трудно было объяснить не только товарищам, но и себе…

Утро было такое хорошее, прозрачное, самолет так послушно покорялся его воле. Накануне Виктор с Николаем получили письмо от Михеева. Федор успел закончить школу и теперь в боевом полку в качестве летчика-истребителя. Астахов завидовал ему и торопился…

Пилотируя в зоне и увидев летевший на одной с ним высоте заводской самолет, он неожиданно атаковал его. Испытатель принял «бой», и летчики минут пять атаковали друг друга. Испытатель уже не раз залетал в зону аэродрома. И всегда Астахов чувствовал что-то вызывающее в его смелом и уверенном полете. Он знал, что самолет ведет первоклассный летчик, не раз с восхищением следил за его фигурами. Но тут… Астахову показалось, что тот летел как-то особенно, чуть накренившись, упрямо и насмешливо.

Астахов заново испытал давно забытое мальчишеское чувство, когда не хочется никому уступить дороги…

Он дал максимальный газ и крутым разворотом попытался пристроиться к хвосту испытателя. Но тот как будто только этого и ждал. Глубоким виражом он вышел «из-под удара» и молниеносно очутился за хвостом Астахова. Для Николая началось первое настоящее испытание.

Сколько продолжался «бой», он не помнил. Два раза он заходил в хвост испытателю. Он не слышал приказа руководителя полетов о немедленной посадке — чувство яростного задора и восторженной радости ослепило его, будто какая-то неведомая сила подняла его над всеми и толкала на новое, необычное, полное героизма и собственного величия. Только, когда испытатель отвалил, на прощание шутливо погрозив кулаком, Астахов опомнился. Первое взыскание…

Начальник училища полковник Богуш сидел в просторном кабинете. Большая, плотная, как будто никогда не сгибающаяся фигура, суровое сухощавое лицо, грубый голос. Богуш был молчалив, строг и требователен. В школе его побаивались. И у Николая перед дверью сердце сжалось. Постучав и получив разрешение, он вошел в кабинет.

— Курсант Астахов прибыл по вашему приказанию!

Начальник школы долго, испытующе смотрел на Астахова.

— За что получили взыскание?

Суровый голос и взгляд на минуту смутили Астахова. Было неловко стоять вот так, в качестве нарушителя, навытяжку и выслушивать справедливые замечания. Однако надо было что-то отвечать.

— За нарушение задания, товарищ полковник, — не совсем уверенным голосом произнес Астахов.

— В чем оно выразилось?

— В воздухе ко мне пристроился испытатель с завода, и мы атаковали друг друга.

— Это все?

— Все, товарищ полковник.

— Каковы же результаты?

Вот такого вопроса Астахов не ждал. Он смутился, но сейчас же поправился.

— Некоторое время я держал его в прицеле…

— Как смотрят ваши товарищи на этот поступок?

— Разрешите откровенно ответить на вопрос?

— Вы еще раз делаете ошибку. Начальнику надо отвечать только откровенно.

— Курсанты нашей группы осуждают меня как нарушителя, но одобряют как летчика.

— Вы разве уже летчик?

Астахов вспомнил, как мысленно осуждал Куракина за хвастовство, и еще более смутился.

— Виноват… Пока нет. Но надеюсь — буду.

— Ну, это решит комиссия.

Короткое молчание.

— Вы хотите скорее кончить школу? — неожиданно спросил начальник, и на его лице скользнула улыбка. Эта улыбка как бы приподняла Астахова от земли.

— Очень! — поспешно ответил он, еще не понимая, с какой целью задан этот вопрос.

— Все дело в том, что нарушение дисциплины не ускорит ваш выпуск. Вы забыли одно армейское правило: во время войны командование поощряет бойцов за количество уничтоженного врага и его техники, это естественно. Правда?

Он вопросительно посмотрел на Астахова. Николай твердо ответил:

— Так точно, товарищ полковник!

— Ну, а в мирное время отмечают и награждают за умение повиноваться и сознательно выполнять все, что указано в уставе. Я не собираюсь на первый раз вас строго наказывать, мне важно другое. Вы и ваши товарищи должны понять, что вы достойны осуждения и как нарушитель, и как летчик. Когда я говорю «осудить», я имею в виду больше общественное мнение, чем взыскание. Можете идти! — резко закончил разговор начальник школы.

Астахов вышел, постоял минуту за дверью, потом быстро побежал в общежитие.

Курсанты ждали его.

— Ну что, на всю защелку? — хором спросили несколько человек, как только он появился.

— Не знаю… по-моему, нет.

— Ты вроде веселый. Обошлось?

— Давай, не тяни!

Астахов присел на стул.

— Прежде всего: не советую никому попасть к полковнику. Дальше: никому не советую совать свой нос туда, куда я его вчера сунул…

— Значит, влепили по первое число! — воскликнул курсант Зайцев, которого все зовут «Зайчиком», быстрый, коренастый парень с темным пушком над пухлыми губами.

— Вот тут ты и ошибаешься, — улыбнулся Астахов, — ничего не дали! Во всяком случае, пока не знаю, но неприятно, ох, как неприятно! Когда смотришь в лицо полковнику, смотришь как нарушитель… Кажется, лучше сквозь землю провалиться. Скажу вам по секрету, — Астахов обвел всех внимательным взглядом, — если меня и не арестуют на несколько суток, то только потому, что я два раза зашел в хвост испытателю. От этого мне малость легче все-таки… Ну, вот ты, Вася, — обернулся Астахов к одному из курсантов, — ты тут кричал, что не пропустил бы истребителя. А вот летишь ты, а противник подошел к тебе сзади… Вот-вот пальнет. Погода ясная. Что будешь делать?

— Резким маневром уйду в сторону солнца, — не колеблясь, ответил Пуговицын, полный, румяный парень.

— Хорошо. А если ты гнался за ним, а он ушел на солнце?

— Дьявол с ним, все равно буду гнаться.

— И ничего не увидишь… В этом случае нужно отойти в сторону и подождать.

— Это все примитивно. Выходит, тебя за нарушение похвалили? — спросил Куракин.

— Нет, не похвалили… а только мы в полки поедем, и там спасибо скажут нашему полковнику, если будем готовыми истребителями. А что касается солнца, — снова обратился Астахов к Пуговицыну, — то оно для нас средство обороны, а не нападения… И если истребитель должен всегда нападать, так и солнце используй в самых крайних случаях, чтобы увернуться от противника и вновь напасть на него.

— А маскироваться чем будешь при подходе к противнику? — возразил Пуговицын.

— При нападении тоже солнцем, если его облака не закрывают.

— Все это теория, — с сомнением проговорил Степан… — Как-то все будет в настоящем бою? — вздохнул он.

— Хлопцы! — усмехнулся Зайчик. — Вы не слышали, как сегодня Вася отличился?

— Давай, рассказывай!

— Вася, не обидишься?

— А мне что… только ври поменьше, — лениво ответил Пуговицын.

Зайчик уселся поудобнее.

— Дежурили мы с ним в столовой. Надо было сходить на склад дополучить продукты. Получили — идем обратно. У меня сумка в руке. Весь хлеб в нее не вошел, так Вася два «кирпичика» под мышкой нес. Идем по гарнизону, и вдруг навстречу… комендант. Его в полном порядке встретишь, и то стараешься обойти — сами знаете… Придерется к чему-нибудь, и топай строевым два часа…

— Да, уж даст! — поддержал кто-то, смеясь.

— Ну, увидели его, — продолжал Зайчик, — приосанились, перешли на строевой шаг. Идти неудобно, размахивать руками нельзя — заняты. Походка получилась утиная. Только поравнялись с комендантом, как Вася вдруг оступился и — хлоп! — так, во всю растяжку! Одна буханка выскочила из рук и прямо под ноги коменданту. Тот остановился, смотрит на Васю (я предусмотрительно завернул за угол дома), а Вася до того обалдел — встал потихоньку, приложил руку к пилотке и говорит:

— Извините, товарищ комендант. Тут вот ямочка на дороге. И почему дворники до сих пор ее не заделали…

Комендант побагровел:

— Ямочка? А вот вы, товарищ курсант, и заделаете ее сегодня, немедленно…

— Врет он наполовину, — улыбаясь, сказал Вася, когда смех утих. — По крайней мере я, пока заделывал ямочку, стихи новые сочинил, — и, подмигнув товарищам, он запел:

Тем временем Виктор, не принимавший участия в разговорах, молча положил перед Астаховым исписанный листок. Это было письмо Михееву.

2

За широкими воротами городка — аэродром.

Начинается он огромными ангарами. Около них множество беспорядочно стоявших монопланов с обнаженными моторами. Техники в замасленных комбинезонах, сидя на стремянках перед двигателями, молча и сосредоточенно устраняют неисправности.

За ангарами длинная, теряющаяся где-то на границе аэродрома линия самолетов, готовых к полетам. Их тупые носы обращены вперед, в открытое пространство широкого квадратного поля, с трех сторон окруженного частым кустарником, темнеющим далеко впереди тонкой полоской. Густая трава блестит росой. Солнце только что взошло, разбрызгав косые лучи по блестящей поверхности крыльев. Тишину нарушают лишь редкие голоса механиков да мягкий шумок автомашин-бензозаправщиков.

Механики торопятся: их крылатые детища, отдохнувшие за ночь, вот-вот покинут свои стоянки.

Группами, строем пришли курсанты. Короткие, торопливые слова команды — и люди рассыпались по самолетам, поспешно усаживаясь в кабины. Запущены моторы. Кажется, вместе с землей дрожит и воздух. Клубы пыли мощными потоками уносятся назад за хвосты самолетов, увлекая за собой сухие травинки, стебли, веточки.

Временами, на несколько секунд, гул моторов резко усиливается; тогда слышно, как дрожат стекла ангаров. Момент взлета близок. Автомашины ушли колонной к центру поля. В воздухе появилась ракета, и самолеты звеньями, образуя косые линии, трогаются с места и рулят к взлетной площадке. Взлет! Шум мотора становится ровней и тише. Через минуту стальные птицы, круто набирая высоту, собираются группой над летным полем. Самолеты поднимаются все выше, постепенно стушевываясь, принимая форму чудовищных птиц, затем скрываются в задымленной солнечной дали.

Руководитель полетов, командир отряда Брагинский, проводив взглядом самолеты, обратился к инструктору:

— Как поступили с Астаховым?

— Начальник школы не изменил данного мной взыскания.

Брагинский сидел на раскладном стульчике около радиостанции. Инструктор стоял рядом.

— Дешево отделался, — в раздумье проговорил командир отряда, — за такие вещи обычно он сам наказывает.

Брагинский встал, взял в руки маленький флажок и поднял его над головой.

— Штиль! Хотя бы ветерок подул. Пыль до сих пор висит над взлетной.

Несмотря на ранний час, было жарко. На небе ни облачка. Брагинский снова опустился на стул, расстегнул ворот гимнастерки.

— Когда же выходной за сегодняшнее воскресенье? — спросил инструктор, присаживаясь рядом.

— Совсем забыл. Выходной во вторник. Приказ полковника. Нужно закончить маршрутные полеты. К двенадцати приготовьте машины.

Тишина. Сначала робко, нерешительно, но потом все громче зазвучали над землей нехитрые серебристые трели жаворонков. Они на границах аэродрома и, кажется, привыкли к самолетам: не уходят с облюбованных мест, но держатся от центра поля на почтительном расстоянии.

Брагинский достал портсигар, но закурить не успел: затрещал звонок полевого телефона.

— Капитан Брагинский слушает.

Через минуту Брагинский медленно положил трубку на место и некоторое время молча смотрел куда-то в пространство. Лицо его потемнело, слегка вздрогнули плотно сжатые губы. Инструктор торопливо встал, чувствуя, что случилось что-то неожиданное.

— Звонил полковник… — сделав минутную паузу, Брагинский тихо добавил: — Немцы перешли границу. Объявлена боевая тревога. Самолеты на посадку! Приготовить к боевому вылету. Боеприпасы на аэродром. Может быть, сегодня придется драться с немецкими бомбардировщиками.

Астахов вылез из кабины истребителя и, отстегивая лямки парашюта, прислушался: издали доносился протяжный вой сирены. Он уже привык к частым учебным тревогам и не волновался. Сбросив с себя парашют, он побежал к общежитию. Нужно было взять винтовку и занять место в группе боевого охранения аэродрома. Вылетать по тревоге он еще не имел права. Захватив винтовку и противогаз, Николай быстро спустился по лестнице и услышал позади себя громкий голос старшины отряда:

— Строиться на спортивной площадке!

«Вот еще новость! — подумалось Астахову. — А как же расписание? Никогда этого не бывало…»

Под густыми деревьями, окружавшими спортплощадку, Астахов увидел всех курсантов, не занятых в наряде. Сразу же бросилось в глаза, что нет почему-то обычных шуток; с винтовками в руках курсанты группами и в одиночку курили, тихо разговаривая; несколько командиров стояли в стороне.

— Вы не заблудились? — стараясь скрыть смутную тревогу, спросил Николай, но его сурово прервали:

— Война.

Как ни странно, но Астахов в первую секунду почувствовал что-то вроде облегчения. Он и впоследствии не мог объяснить этого чувства. Вероятно, потому, что война с фашистской Германией казалась ему, как и многим другим, неизбежной, он так привык к этой мысли, что известие не поразило его.

Единственный вопрос сразу же возник у него: что будет с курсантами первого отряда? Они почти выпускники. Не задержит ли война их выпуск? Сможет ли он немедленно уйти в полк, сесть в кабину боевого самолета и быть готовым выполнить долг воина?

Только бы скорее лететь — туда, на запад! Он представил себе почти всю Европу в руках Германии и подумал, что эта война будет тяжелой. Мысль его снова заработала в прежнем направлении: скорее бы в полк!

Один из командиров быстро выбежал на середину площадки:

— Становись!

Два ряда притихших курсантов, выровнявшись, внимательно смотрели на приближавшихся комиссара и начальника школы. Полковник Богуш громко приветствовал строй. Как всегда, лицо его было спокойно и сурово, а движения неторопливы. Внимательно осмотрев ряды, вышел на середину площадки. И если у некоторых еще за минуту до этого была мысль: «а может, случившееся — простая провокация на границе?» — то скупая, короткая речь полковника никаких сомнений не оставила.

Солнце по-прежнему ярко светило, легкий ветерок чуть шевелил листья на деревьях, воздух был наполнен свежестью, запахом трав; но и в природе появилось что-то новое, как будто она чувствовала тревогу людей.

…Астахов сидел в грузовой машине, которая отвозила его группу в дальний конец аэродрома, и разговаривал с товарищами, не давая воли мыслям, назойливо напоминавшим о Тане. Война по-новому определяла и устраивала то самое будущее, которое еще вчера, еще два часа назад, казалось таким ясным. Встреча с Таней откладывалась на самое неопределенное время.

Едва группа, к которой принадлежал Астахов, расположилась в густом кустарнике на границе аэродрома, как со стороны города послышался далекий, но все же ясно долетавший сюда продолжительный гудок. Через минуту к нему присоединились другие, затем — третьи… все гудки города слились в один сплошной, то затихающий, то возрастающий гул… Над головами, заставив Астахова и товарищей присесть от неожиданности, на бреющем полете пронеслись на запад восемь истребителей. Следом, также к западу, прошли еще несколько самолетов, но уже на высоте.

— Ну, вот, кажется, началось! — проговорил один из курсантов. — Они же, сволочи, начали бомбить сразу несколько городов. Могут и сюда пожаловать.

— Если уже не здесь! Воздушная тревога в городе. Слышишь?

— Этот звук из могилы услышишь: прямо душу на части рвет! — со злобой проговорил Виктор, прислушиваясь к гудкам.

— Хлопцы! Вы подумайте, что теперь делается на границе! — возбужденно произнес Зайчик. — Ведь такая лавина сразу нагрянула.

«А ведь Федор теперь в Бресте»! — мелькнуло у Астахова.

Голос младшего лейтенанта, руководившего группой, вывел Астахова из задумчивости. Двух курсантов послали за обедом. Гудки прекратились. Подошел посыльный и о чем-то доложил младшему лейтенанту. Он оставил Астахова старшим, сообщив ему, что в городке распространился слух, будто десант в сто человек сброшен в районе аэродрома с целью уничтожения самолетов, и вместе с посыльным ушел в сторону авиагородка.

Время от времени Астахов направлял в разведку по два человека. Они возвращались, ничего не обнаружив.

Принесли обед, но ели неохотно. Только Вася Пуговицын не изменил своим привычкам.

Младший лейтенант вернулся после обеда. Собрав всех, он сказал:

— Враг по всей границе перешел в наступление. Части нашей армии обороняются…

Его слова были прерваны вновь объявленной воздушной тревогой и оглушительными залпами зенитной артиллерии. В небе возникли маленькие облачка разрывов. Немецких самолетов, сколько ни искал глаз, не было видно, но взгляды курсантов не отрывались от неба — хотелось увидеть врага.

— Вот он, фашист! — закричал Зайчик, и ничего до этого не видевший Астахов по вспышкам разрывов вдруг нашел на большой высоте блестевший на солнце вражеский самолет-разведчик. Сделав вираж, он уходил на запад. Все облегченно вздохнули, но осталось чувство разочарования: самолет уходил безнаказанным.

— Эх, артиллеристы!.. Сколько шуму наделали, и все впустую, — досадливо произнес Пуговицын.

— Первый блин комом. Ничего. Пристреляются! — ответил Виктор.

— Теперь жди гостей, — произнес Куракин. — Готово, разведал… Будет шум! Вся артиллерия заговорит. Но почему не взлетают истребители?

Как будто отвечая ему, тройка истребителей появилась в воздухе. Провожая их взглядом, каждый подумал о своем.

— Пропали мои «пятерки»! — снова вздохнул Куракин после продолжительного молчания.

— Что еще за «пятерки»? — спросил Астахов.

— Да те, что я вчера получил по теории авиации и тактике.

Астахов удивленно поглядел на Куракина. Знакомое вот уже сколько лет лицо его показалось другим: так оно изменилось вдруг, осунулось, как-то посерело.

— Почему пропали?

— Выпустить-то нас не успели. Вот налетят эти — и топай в пехоту.

— И пехота — армия! — сухо заметил Астахов.

Тишина внезапно оборвалась нарастающим шумом моторов. Взвыла сирена.

— Тьфу, черт! Шум рядом, но где же самолет?

— Хлопцы! — громко закричал Пуговицын, указывая пальцем в сторону городка. — Вон идет бреющим! Похоже, наш транспортный.

Большой черный моноплан стремительно приближался к аэродрому. Он летел на малой высоте, и потому скорость его казалась огромной. Послышались десятки винтовочных выстрелов. Где-то застрочил пулемет. Раздалась громкая команда младшего лейтенанта:

— Когда подойдет на расстояние выстрела — стрелять по самолету! Приготовиться!

Бомбардировщик выпустил длинные пулеметные очереди по стоявшим на земле самолетам, прошел над всем аэродромом, развернулся и вновь ринулся сверху на аэродром. Целясь, чувствуя плотно прижатый к плечу приклад винтовки, Астахов увидел, как быстро вырастала на глазах ревущая темная машина. Самолет летел на них.

— Огонь!!!

Взяв примерное упреждение, Астахов нажал спусковой крючок. Кругом раздавались беспорядочные выстрелы. С самолета тоже стреляли. Вокруг засвистели пули.

Пули с самолета рассыпались по кустам. Срезанные пулеметной очередью сучья и листья сыпались На землю.

— А… а… а… — застонал кто-то рядом.

Огонь с земли усилился. Самолет на бреющем скрылся за лесом. В дальнем конце аэродрома горело несколько самолетов. К ним бежали люди. Астахов оглянулся кругом и только сейчас заметил раненого Пуговицына. Опустившись на одно колено, Вася держался правой рукой за плечо и тихо стонал. Младший лейтенант подбежал к нему и осторожно расстегнул гимнастерку, Астахов с товарищами поддерживали раненого.

— Вот тебе и «наш»! — зло сказал стоявший в стороне Куракин.

— Тише, тише, Васек, — говорил раненому Зайцев, — пройдет. Это тебе боевое крещение!

Рубашка курсанта пропиталась обильно сочившейся кровью. Рану наскоро перевязали, и несколько человек, бережно подняв Пуговицына, на руках понесли его к городку. Кругом снова били зенитки. Их залпы отдавались в ушах.

Виктор стиснул руку Астахова.

— Ты что, Витя?.. — Астахов глянул в лицо друга. Оно выражало испуг и удивление. Можно было подумать, что Виктор вот-вот скажет: «Что здесь происходит и почему вдруг Пуговицын упал окровавленный?»

Астахов понял состояние друга, он испытывал почти то же самое, только внешне старался ничем не выдать своих чувств.

— Ничего, Витенька, то была учеба, а теперь война. Чем быстрее привыкнешь, тем лучше. Смотри, что делается вверху.

По разрывам Астахов проследил еще один самолет врага. Резкими разворотами тот пытался выйти из зоны огня. Нервничая, Астахов мял в руках пилотку. Он никогда не испытывал ничего подобного: волнение было настолько велико, что он почувствовал, как лоб покрылся холодными каплями пота. Маленькое белое облачко от разорвавшегося снаряда появилось совсем рядом с бомбардировщиком… В ту же секунду зенитки прекратили огонь. Астахов недоумевающе скользнул глазами по небу и вздрогнул от неожиданности: к вражескому самолету приблизилось несколько наших истребителей. Он смотрел до режущей боли в глазах, боясь упустить малейшую деталь стремительно развертывавшегося воздушного боя, который он видел первый раз в своей жизни.

Все длилось несколько секунд. Маленькие и верткие истребители накинулись на врага одновременно с разных сторон. Бомбардировщик задымил и начал терять высоту. Астахов следил за падающим самолетом до тех пор, пока тот не скрылся за складками местности совсем недалеко от аэродрома.

— Подбили!.. Ура!.. Один есть! — закричал он в неистовстве.

Курсанты со всех ног бросились к стоявшей рядом машине. Она рванула с места, и с первого же увала, едва машина взобралась на его гребень, все увидели раскинутые на пшеничном поле черные крылья подбитого бомбардировщика. На боку — крест.

«Вот он враг!» — подумал Астахов, и только сейчас он до конца осознал, что это настоящая война.

Машина остановилась в двухстах метрах от самолета, и, выпрыгнув из нее, курсанты, рассыпавшись на ходу в цепочку, побежали к самолету. С противоположной стороны к нему уже бежали колхозники.

На ходу Астахов видел, как четверо немецких летчиков с пистолетами двинулись навстречу колхозникам. Он заметил и то, что люди, среди которых были женщины, не испугались, а словно ускорили свой бег… «На что они надеются?» — подумал он, видя, как немцы поднимают пистолеты. Но выстрелов не последовало: немецкие летчики, остановившись, побросали оружие. Вскоре они уже были в тесном окружении колхозников и подбежавших летчиков-курсантов.

— Ах ты, гадюка! Повоевать захотелось, паразит! — крикнул высокий тощий старик, вплотную приблизившись к немецкому обер-лейтенанту, который старался сохранять на бледном лице пренебрежительное выражение.

Трое других подражали своему начальнику и, заложив руки назад, исподлобья оглядывали толпу.

Люди шумели. Подъехала еще машина; из кузова выпрыгнули несколько красноармейцев, а из кабины вышел капитан с малиновыми петлицами.

Экипаж немецкого бомбардировщика посадили в машину. Капитан поблагодарил крестьян.

Старик колхозник вышел вперед и громко, чтобы слышали все, проговорил:

— Не беспокойся, товарищ командир! Стреляйте вы их побольше, а если тут нам попадутся — не сомневайтесь! Управимся!

При этом у старика от волнения заметно дрожала бородка.

Возвращаясь, Астахов почему-то вспомнил искаженное от боли лицо Васи Пуговицына и его широко открытые глаза… ненавидящие взгляды колхозников и наглые физиономии немецких летчиков. Не пойти ли к командиру и не попроситься ли в полк? Как ни мало шансов на успех, однако… Он принял твердое решение написать рапорт, если их выпуск по какой-нибудь причине задержится. И на душе стало спокойнее.

В этот день тревог больше не было. С наступлением сумерек расставили караулы.

Группа курсантов, в которую входил Астахов, расположилась в тех же кустах, где она провела весь день. Поужинали прямо на земле. Надвигалась теплая июньская ночь. Нигде никаких огней.

С наступлением темноты ожила пролегавшая у самого аэродрома шоссейная дорога. Неослабевающее рокотание моторов, гул и погромыхивание машин накатывались оттуда. Этот летевший из темноты шум бодрил и успокаивал. Там — угадывали курсанты — непрерывным потоком шли машины с войсками и вооружением. Шум не умолкал, он лишь немного и ненадолго замирал: одна колонна машин сменяла другую.

Первая военная ночь.

Астахов лежал на спине и широко открытыми неподвижными глазами смотрел в высокое чистое небо с редкими, по-летнему яркими звездами. Изредка где-то в отдалении возникал голубой луч прожектора, шарил по небу и так же внезапно гас.

Астахов прислушивался к звукам на земле. Еще тогда, когда они только мечтали об авиации, в сознании возникали настоящие воздушные бои. Война казалась каким-то беспрерывным подвигом. И главное — в мечтах никогда не думалось о смерти. А вот сейчас она где-то здесь, близко. Астахов словно чувствует ее дыхание. И на сердце от этого тревожно, смутно. Виктор лежал рядом, молча и неподвижно и, по-видимому, испытывал то же самое.

Что-то сейчас делает Таня? Он представил себе ее лицо, такое, каким всегда помнил его, — улыбающееся, с милым взглядом лучистых глаз.

Как она встретила известие о войне? Война — это разлука. Надолго. А может быть, они совсем уже не встретятся. Его охватило острое ощущение грусти.

Он порывисто поднялся и сел. В кустах мелькнул огонек.

— Кто курит? — крикнул Астахов, забыв, что младший лейтенант тут, и сложил с него командование группой. Но точка сейчас же погасла. К Астахову подошел Куракин.

— Не спишь? — тихо спросил он.

— Какой, к черту, сон, — проворчал Николай.

— А я задремал было… — каким-то незнакомым тоскливым голосом произнес Куракин. — Как его стукнули… Я думал — насмерть…

— Кого?

— Ну, этого… Пуговицына… Присел, рукой траву хватает, а с него… кровь.

Голос и тон, каким были произнесены эти слова, поразили Астахова. Он быстро вскинул голову и пристально поглядел на Куракина. В сумеречном свете лицо его казалось совсем белым, в темных провалах светились большие глаза.

«Да ведь он боится!» — пронеслось в голове Астахова. Ему вдруг стало и жалко товарища, и больно за него. И в то же время противно. «Но ведь и я, наверное, испугался», — подумал он, вспомнив свои мысли. Он пересилил себя и дотронулся до руки Степана.

— Не надо, Степа… — тихо сказал он. — Не надо…

Внезапно небо осветилось десятком прожекторов. Ухо уловило далекий прерывистый звук чужих моторов, видимо, самолеты шли на очень большой высоте. В следующую секунду часто застучали зенитные орудия.

Астахов почувствовал, как рядом судорожно вздрогнул Куракин. Ночной воздух дрожал от грохота. Стреляли, казалось, всюду: впереди, сзади, с боков. Снаряды с пронзительным свистом рассекали воздух. Залпы сменялись залпами. Несколько орудий тяжело ухали где-то совсем рядом. Дрожала земля. Было жутко, и в то же время хотелось не отрываясь смотреть на освещенное разрывами снарядов и прожекторами небо и слышать беспрерывные близкие залпы. Откуда-то появился Зайчик и возбужденно закричал:

— Видал! И где только батареи упрятаны? А мы и не знали!

Астахов стоял, широко расставив ноги. Руки невольно сжались в кулаки. Какое-то бурное, неизведанное чувство охватили его:

— Бей! Бей! Еще разок! Смотри, Витя! Видишь вспышки! Там самолеты!

Виктор кричал вместе с ним:

— Вижу! Вот так иллюминация!

Выстрелы прекратились так же внезапно, как и начались. Снова наступила тишина. Но теперь тишина не угнетала: лица повеселели, всюду слышались возбужденные голоса. Кто-то с увлечением рассказывал:

— Когда налетел самолет и начал бить по городку, я был там и побежал в щель вместе со всеми. Из санитарной части вдруг выбегает наш фельдшер, ноги длинные, как у Мюнхгаузена, а лицо синее от страха. До щели метров двести. Это расстояние он пробежал в несколько прыжков и с ходу — в щель, чуть на штыки не напоролся: там уже было несколько человек. Ты понимаешь, кругом такой ужас, а меня смех берет. Я высунул голову из щели и вижу: несут Пуговицына — раненого. Под пулями несут, понимаешь? Немец делал последний заход. Я закричал: «Фельдшер, там раненый!» Черт возьми! Молодец парень. Страх свой он, наверное, в санитарную сумку спрятал и бегом к Васе. Тут же на земле сделал ему перевязку и ни разу вверх не глянул.

На следующий день группе, в которой учились Корнеев, Астахов и Куракин, было объявлено, что выпуск произойдет вовремя и все они направятся в строевую часть в качестве летчиков-истребителей.

3

Война! Никогда бы Таня не подумала, что ее родной город может до такой степени измениться. Ей кажется, что город, как и тысячи людей, снял гражданский костюм и надел военную гимнастерку. Как будто все осталось прежним: дома, заводы; так же ходили трамваи, менялись рекламы городских кинотеатров, но откуда-то появились танки и артиллерия. Люди спешили на вокзалы, садились в вагоны, грузили в эшелоны технику и отправлялись на запад.

Большими группами собирались жители у репродукторов на улицах, выслушивая сводки с фронтов.

В первый военный день, смешавшись с толпой, Таня слушала внимательно, стараясь вникнуть в происходящее.

«Что же делать?»

Таня всматривалась в лица горожан и не узнавала их: пропали улыбки, что-то сосредоточенное появилось во взглядах и сжатых губах…

«Надо что-то делать! Но что?

Быть такой, как вон та женщина с растерянным и испуганным лицом: кажется, она боится собственной тени… Нет!»

Таня забежала на почту и, не обращая внимания на непоследовательность изложения своих мыслей и чувств, написала Николаю о том, что она не хочет и не будет оставаться в тылу, что в армии и для летчиков спортивной авиации найдется работа, что она не трусливый человек и… любит его, летчика-истребителя. Она просила его быть смелым, сильным, просила беречь себя и обязательно жить…

В военкомате с Зиной они настойчиво убеждали пожилого майора отправить их в военную авиацию. Запросили Москву. Ответ пришел неожиданно быстро. Девушек направили в учебный отряд легких ночных бомбардировщиков, формирующийся где-то под Москвой. Подруги не знали характера будущей работы и сколько им придется учиться, но знали одно: они в армии.

В приемной райкома комсомола толпились люди. Они нетерпеливо ждали вызова в кабинет секретаря, возмущаясь, если кто-нибудь слишком долго там задерживался. Временами из кабинета доносились возбужденные голоса, кто-то нервничал, что-то доказывал, потом дверь открывалась, красный от волнения юноша громко хлопал дверью, ни на кого не глядя, поспешно пробирался к выходу.

Но выходили и другие: широкая улыбка, веселое подмигивание сидящим в ожидании, и тогда всем становилось ясно: этого берут в армию.

Таня волнуется меньше других. Ее судьба решена. Вместе с Зиной они ждут своей очереди, чтобы выслушать напутственное слово секретаря райкома комсомола.

Секретарь райкома подвел их к дивану и сел рядом.

— Ну что же, дорогие мои, тяжелую службу выбрали вы себе. Но тем она и интересна. Мне остается только пожелать вам удачи.

— Мы не знаем, когда попадем в действующую и попадем ли, — сказала Таня, — сколько еще учиться надо, можем не успеть…

Таня заметила, что по лицу секретаря как бы прошла мрачная тень.

— Нет, дорогие, вы сами поймете, что соотношение сил и боевой техники пока не в нашу пользу. Враг силен… Ну, что же… — Он встал. — Несколько минут назад шестнадцатилетний комсомолец назвал меня бездушным чиновником только за то, что я отказался дать ему направление в военкомат. Я был прав, конечно. Но до чего же хороший парень! Родись он хоть на годик раньше — я бы рискнул. Теперь пошел по другим инстанциям. Или завтра опять будет здесь, или сбежит на фронт, пока не перехватят где-нибудь по пути… Я эту публику знаю.

Секретарь дружески и щедро улыбался. Таня почувствовала, что ее охватывает общее с ним чувство гордости за своих ребят, за молодежь, выросшую в обыкновенном советском городе.

— До свидания, Таня, до свидания, Зина, до встречи там, в действующей.

Поздно вечером вернулась Таня домой. В квартире было тихо, в комнате отца темно. Тане не хотелось спать. Она сняла туфли, села на диван, поджав под себя ноги, и задумалась: еще совсем недавно все было ясно — было счастье, была любовь, была твердая уверенность, что жизнь ее ровной, сверкающей дорожкой будет проходить по родной земле, среди хороших людей, и дорожка эта с каждой поступью, с каждым шагом приятней, желанней, и там, впереди, она шире, светлее, с ясной далью.

Война! Когда она услыхала это слово, ей стало страшно. Зачем это? Разве плохо людям жилось на земле? Неужели не нашлось силы предотвратить войну? Потом она ко многому прислушивалась, о многом думала… Страх прошел. Она как бы выпрямилась, окрепла и, слушая радиосводки, ощущала прилив нового, незнакомого ей раньше чувства, — ненависть. Это чувство крепло, росло, меняло всю ее жизнь, меняло ее самое и привело к единственному решению: раз война, значит нужно воевать. Она имеет на это православное право с другими, со всеми. Вспомнила Николая и уже не просто любовь испытывала при этом, а другое, что было подчинено все тому же чувству: защити Родину! Убей врага!.. Она долго всматривалась в задорное мальчишеское лицо на фотографии и думала: хоть бы увидеть его еще разочек, один только разочек…

Таня оглядывает комнату, всматривается в каждый предмет, знакомый с детства… Завтра этого она уже не увидит. Будет другое, совсем другое…

Прощание с отцом было тяжелым.

— Береги себя Танюша, — повторял отец слабым и тихим голосом. — Береги…

— Родной мой, — она гладила его жесткие, редкие волосы, — не беспокойся, все будет хорошо. — Таня старалась говорить уверенно, легко, как будто речь шла о поездке в отпуск, но она знала, что отец все видит, все понимает и тоже старается унять внутреннюю дрожь…

Красный огонек последнего вагона давно скрылся за поворотом, а на платформе все еще стоял старый человек и, опираясь на палку, смотрел вдаль, с трудом веря своему одиночеству.

4

…Поезд медленно подходил к большому городу. Раннее утро. Город, затянутый туманной пеленой, было трудно разглядеть. Не сразу Астахов понял, что это не туман. Да и откуда ему быть в такое утро, сухое, теплое, летнее! Это не туман, это дым! Вон там, справа, сквозь мглу еще блестит пламя. Пожар! Город бомбили!

— Идите, посмотрите на эту картину. Такого нам еще не приходилось видеть, будь они прокляты! — крикнул он товарищам.

Виктор и Степан, еще лежавшие на полках, подскочили к окну:

— Что наделали!.. — взволнованно проговорил Виктор, показывая на развалины многоэтажного дома.

Одна половина дома была совсем разрушена, превращена в груду щебня, другая — без крыши, в изломах стен, с пустыми впадинами окон — вся курилась синеватым дымом.

Пассажиры приникли к окнам.

— Кажется, школа, — проговорила какая-то женщина, — а может быть…

Она не договорила… Николай смотрел на разрушения, чувствуя, как глухая злоба жжет сердце. Что им нужно было в этом мирном городе? Неужели убийство ради, убийства? Может быть, и его город вот в таких же развалинах?

— Война… вот она, рядом… — глухо проговорил Куракин.

Астахов молча отошел от окна и стал укладывать вещи. С той первой ночи, что они провели на аэродроме, Астахов постоянно, порой невольно, приглядывался к Куракину, и какое-то новое чувство настороженности и отчужденности, не осознанное еще до конца, росло в нем. То ли сам он стал смотреть на Куракина другими глазами и поэтому увидел в нем то, чего раньше не замечал, то ли в Куракине стали резче проявляться действительно новые, ранее скрытые черты, только Астахову все чаще и чаще казалось, что перед ним — другой Куракин. Какая-то раздражительность, нервная напряженность, беспокойный взгляд. Ни прежней самоуверенности, ни былого щегольства. Казалось, Степан все время поглощен своими тайными мыслями, и они жгут его, не давая ни минуты покоя.

Были случаи, когда Куракин подходил к нему, словно желая что-то сказать, но сколько-нибудь значительного разговора так и не состоялось.

До вокзала поезд не дошел — путь был разрушен. В городе пахло дымом, лица встречных были суровы.

Седоусый железнодорожник, случайный попутчик, рассказал Астахову, что произошло: ночью налетели самолеты и около часа сбрасывали бомбы. Много ли разрушено, он не знал. На тех улицах, где они шли, разрушений было не так уж много. В центре города только кое-где попадались дома с выбитыми стеклами. Ходили трамваи, машины, на рынке шумел народ, около военкомата сидели группы красноармейцев и завтракали. Жизнь!

Виктор оживился и как-будто забыл о только что виденном ужасе.

— Ты, Коля, насчет машины не забудь, — напомнил он Астахову, без уговора принявшему на себя командование. — А то, черт его знает, где аэродром… Может быть, вместо него осталось только географическое место? Не могли же они пройти мимо!

Все устроилось как нельзя лучше. Через час летчики на попутной грузовой машине пылили уже далеко за городом. У самого края дороги колыхалась густая желтеющая пшеница. Пестрели платки и платья женщин. Жизнь шла своим чередом. Мелькали села с чистенькими домиками, укрытыми зеленью, и опять начиналась пшеница… Здесь были тишина и мир и ничего, что напоминало бы о войне, по крайней мере если смотреть на землю с борта быстро идущей машины.

Уже второй месяц ежедневно сводки Информбюро передают тревожные сведения. Враг продвигается вперед, не считаясь с громадными потерями; Красная Армия отступает. Немцы уже рядом с городом, где живет Таня. Последнее ее письмо было бодрое и спокойное, но Астахов знал, что за этим спокойствием скрывается чувство, которое испытал и он в первые дни войны. Она писала, что уходит в учебный полк ночных бомбардировщиков. Кажется, летать будут на тех же У-2, и все же Николай не мог представить себе Таню в кабине военного самолета. Он верил, что она добьется своего, если решила. Таня почти ничего не писала о любви, а только о войне и о своем долге, и оттого, что она не писала о чувстве, которое их соединило, было чуточку грустно… А может быть, она и права…

Резкий удар грома вывел Астахова из раздумья. Он взглянул вперед, увидел большое, скрывавшееся в садах село, а чуть правее стояло деревянное здание и рядом с ним еще несколько строений, меньших по размеру. Над всем этим нависла быстро надвигавшаяся черно-грифельная туча; полнеба уже было закрыто ею. Она приближалась к солнцу. Внезапно посерело, как в сумерки. Огненная стрела мелькнула в туче, и на землю обрушился второй удар грома.

— Вот это дальнобойная! — засмеялся Корнеев. — Держись, Степа, сейчас еще стукнет, — крикнул он Куракину, который сидел, прижавшись к кабине.

— Сейчас довезем, — крикнул высунувшийся из кабины шофер. — Считай, что приехали! Вон вам куда! — показал он рукой на группу тех домов, которые только что видел Астахов и которые в этот момент затягивало полосой ливня.

Едва Астахов успел пригнуться, как хлынул дождь, крупный и частый. Все скрылось за его завесой. Плечи и спины в одну минуту стали мокрыми. Машина свернула с дороги и подъехала к большому деревянному зданию. Они были у цели.

Поблагодарив шофера, летчики схватили чемоданы, спрыгнули с машины и вбежали в подъезд. Кое-как отряхнувшись и приведя себя в относительный порядок, летчики доложили о своем прибытии. Дежурный с красной повязкой на рукаве взял документы и поднялся по лестнице, на второй этаж. Дождь с остервенением бил о стены и крышу здания. Мокрые гимнастерки неприятно липли к телу. Куракин проворчал:

— Сейчас, наверное, санобработка или еще какая-нибудь ерунда. Теперь бы грамм по сто и отдохнуть.

— Согласен на двести! — отозвался Астахов.

Прошло минут пять. Дежурный не возвращался. Степан устало опустился на скамью у стены. За окном стало тихо. Гроза ушла на запад.

— Что-то не похоже на военный аэродром. Я думал, полк — это беспрерывный шум моторов, беготня, стрельба…

— Шум мы еще услышим, Степа, раньше, чем хотелось бы.

В глубине коридора за столиком сидел красноармеец и писал. Виктор подошел к нему и спросил:

— Что там сегодня на фронте? Мы два дня сводки не слыхали.

Красноармеец вскинул мальчишеское курносое лицо с узенькими, с косинкой, глазами и сердито отозвался:

— Прет, стерва, вовсю! Тыщами гибнет, а прет! — и, принимаясь опять за свою бумагу, сухо добавил: — В общем, отступаем.

— А тут как, спокойно?

— Живем, как дома, — с ухмылкой ответил красноармеец. — Вчера три раза «юнкерсов» отбивали. Аэродром ищут. Ну, шалишь. А город рядом разбомбили, гады.

— Видели, — вздохнув Виктор.

В небольшом кабинете с картой во всю стену летчиков встретил пожилой майор с усталым лицом и редкими седыми волосами.

Он тяжело поднялся из-за стола.

— Пополнение? — хрипловатым баском проговорил он. — Очень рад. Прошу. — Он указал на стулья и внимательно поглядел на молодые загорелые лица прибывших.

— Где учились? Ага… Богуш? Слышал. Ну… Обстановку увидите сами. Направляю всех троих в эскадрилью старшего лейтенанта Губина. Наш лучший командир. У него скоро научитесь. Всего хорошего.

Командир пожал им руки.

— Здравствуй — прощай! — недовольно проговорил Куракин, когда вышли из кабинета.

— А ты ждал, что он целоваться с тобой будет? — засмеялся Виктор.

— Да хоть бы спросил, как доехали…

— Война, Степан, придется привыкать. Сейчас чем меньше слов, тем лучше. Здесь с нами нянчиться, как в школе, не будут.

Но командир эскадрильи старший лейтенант Губин встретил молодых летчиков по-другому. Коротким, энергичным движением он пожал каждому руку, просто и непринужденно сел рядом. Друзья как-то сразу почувствовали, что это человек, к которому привыкаешь с первых слов. Он был невысок, коренаст. Серые глаза на крупном лице смотрели пристально, строго. А в глубине зрачков теплилось что-то веселое, чуть-чуть насмешливое.

— Так, — протянул он, узнав, где и у кого они учились. — С койками устроились? — и, выслушав в ответ, что с устройством на аэродроме все в порядке, коротко кивнул и весело закончил: — Загорать вам здесь не придется. Завтра же начнем летать.

Вечером, набив матрацы еще не просохшей после дождя травой, они поставили рядом три койки и вскоре спали крепким солдатским сном. Во сне был другой мир, мир тишины и спокойствия, где нет бомб, где не слышно тяжких ухающих залпов артиллерии, где нет войны. Их не будили. Кто-то прикрыл курткой Куракина. Во сне Степан спрятал голову под одеяло. Летчики думали: может быть, это их последняя спокойная ночь. К будущему сразу привыкать трудно. Они не проснулись даже тогда, когда на рассвете взревели моторы взлетавших дежурных истребителей. Спали, когда истребители вернулись, потеряв в бою двоих товарищей, чьи самолеты на глазах всей эскадрильи взорвались от прямых попаданий зенитных снарядов.

Первым проснулся Астахов. Минуту лежал неподвижно, затем приподнял голову с подушки и огляделся. В комнате было тихо. Он растолкал друзей. Наскоро умывшись, они почти бежали к аэродрому, испытывая смутную тревогу и стыд оттого, что так долго спали.

В притихшем городке сам воздух был пропитан чем-то тревожным, непонятным… У ангара курили летчики. В шлемах, с планшетами, они были готовы по первому сигналу сесть в кабины самолетов.

Астахов попробовал изобразить на лице спокойную улыбку, когда обратился к своим новым товарищам:

— Это что же выходит, кому война, а кому мать родна?

Виктор понял настроение друга и тоже вставил с ухмылкой:

— Такая привилегия нас не устраивает. Это даже неприлично: вы воюете, а мы в это время спим, как верблюды в полдень.

Летчики на шутку не отвечали, но лица их просветлели. Эти трое новичков были приятны. От их свежих, молодых лиц, от чистеньких гимнастерок веяло миром.

Механики из ангара вынесли два пустых, выкрашенных в красный цвет гроба, для которых на краю аэродрома уже была вырыта одна общая яма. Улыбки сбежали с лиц. Степан притронулся к рукаву летчика и с трудом выдавил из себя:

— А где же… — Он хотел спросить: «где мертвецы?», но слово «мертвецы» застряло у него в горле.

Летчик обернулся, показал рукой вверх в неопределенном направлении:

— Там. Чаще всего хороним так.

— Зачем же гробы?

Степан еле узнал свой голос. Ему не хотелось ни спрашивать, ни, вообще, разговаривать, но он невольно задал этот наивный вопрос.

— Так. По традиции. Не класть же в могилу одну фотографию. Да какая разница в конце концов! Нет их — и все!

Астахов глухо сказал Виктору:

— А мы с тобой в это время спали! Летать! Скорей летать!

Куракин жадно курил. Ему казалось, что трагическое начало этого дня — первого дня в части — определит всю его дальнейшую судьбу.

Если бы хоть была возможность забыться, отвлечься на время! Может быть, он и оправился бы от этого проклятого страха! Но едва стали тускнеть в его памяти изуродованные тела Сенникова и Петроченко, как появился Пуговицын с искаженным от боли лицом, а теперь эти, от которых не осталось ничего, ни кусочка. Ему не стало лучше и тогда, когда гробы опустили в могилу. Он только трижды вздрогнул от трех залпов десятка винтовок…

Вечером в общежитии Губин отвел в сторону Астахова и его товарищей, спокойно, с грубоватым юмором говорил о войне, о тактике немецких летчиков и о том, как надо летать.

К летчикам вернулось прежнее настроение, как будто ничего не произошло. Были рассказы о проведенных боях, вспоминали веселые случаи, говорили о других летчиках, но не о погибших.

Виктор и Николай быстро освоились с обстановкой. И только Степана не покидали мрачные мысли.

Раньше он думал, что страх, который растет в нем, — это чувство, притаившееся в каждом человеке. Но он с удивлением видел, что и Астахов, и маленький Корнеев, и многие другие по-прежнему шутят, радуются, мечтают о боях, о полетах.

Он убеждал себя, что они проще, примитивнее, чем он, что у них не такие тонкие нервы, как у него. Но это не утешало.

Астахов «прилип» к командиру. Ему все нравилось в Губине: твердая походка, скупая усмешка на загорелом, словно из камня высеченном лице, грубоватая речь.

С первого же вылета он понял, что Губин — прекрасный, прошедший большую школу летчик. Губин действительно имел большой опыт воздушных боев. Он воевал на Халхин-голе, участвовал в финской войне. С новичками командир обращался просто, с грубоватой ласковостью, оберегая их в полетах, как наседка цыплят.

— Главное — никогда не теряйся, — говорил он после полетов. — Держи себя всегда в руках, не отвлекайся… Вот ты, — обратился он к Виктору. — За одним смотришь, другое не видишь. Летаешь, как в школе, в тылу. Надо видеть не только то, что относится к безопасности полета, но прежде всего — врага. Если ты не видишь противника, это не значит, что его нет. Продолжай искать, он где-то рядом. Не увидишь первый — собьют. Это — война.

Было относительное затишье. Немцы, разбомбив город, как будто успокоились. На аэродроме жили размеренной, подчиненной строгому порядку жизнью. Рано утром эскадрильи штурмовиков и истребителей поднимались в воздух и уходили на задание. Молодые летчики, не бывавшие в боях, тренировались над аэродромом, который был почти неразличим с воздуха, — так тщательно его замаскировали. Недалеко был устроен ложный аэродром. Жили в небольших домиках, также замаскированных. После полетов собирались группами, резались в домино, ходили в село, скрытое в садах, у самого аэродрома, или на «женскую половину», как называли домики, в которых жили укладчицы парашютов и связистки. Астахов быстро подружился с летчиками, жившими в одной с ним комнате.

Особенно нравился ему молодой, черноволосый, смуглый и белозубый лейтенант Широков. Нравился, может быть, потому, что и Широков был влюблен в Губина и подражал ему во всем. Нравился горячий, шумный и вспыльчивый младший лейтенант Абашидзе. С полетов он всегда возвращался с горящими глазами, с румянцем, игравшим на смуглой тонкой коже.

Абашидзе любил музыку, песни, пляску, но больше всего свой самолет и своего механика, тоже грузина, уже немолодого, хмурого, молчаливого человека, с орлиным носом и такими густыми черными бровями, что лоб напоминал выступ скалы, обросшей кустарником.

Абашидзе звал его Вано и, осматривая самолет перед вылетом, обычно долго толковал с ним на родном языке.

Астахов всегда с завистью смотрел, как его новые товарищи улетают на боевые задания, и так же нетерпеливо ждал их возвращения, как ждали его их механики, эти молчаливые друзья летчиков.

Несколько раз он просил Губина назначить его в боевой полет, но тот, как бы не понимая состояния Астахова, отмалчивался или отшучивался. Он, видимо, приглядывался к новичкам, изучая их, как может изучать человека только военный летчик, который должен быть уверен в летящем рядом товарище, как в самом себе.

Наконец наступил долгожданный день.

Утро занималось лениво. Порозовели на какое-то время высокие облака, порозовели и погасли. Пробился скупой солнечный луч, улыбнулся земле и тоже погас; солнце поднималось за облаками.

Губин, в комбинезоне, но еще без шлема, оглядел небо, хлопнул перчатками по ноге и кивнул своей группе, стоявшей на линейке. В тонких сжатых губах его нетерпеливо ерзала папироска. Сделав несколько затяжек, быстрых и глубоких, он бросил ее и окинул взглядом собравшихся летчиков.

— Штурмовики летят уничтожать скопление вражеской техники. Мы сопровождаем их до линии фронта. Берегите друг другу хвост… Моим ведомым летит Астахов. Действовать по моей команде. Ясно? По самолетам!

Тупорылый «ястребок» с цифрой «8» на хвосте стоял рядом с таким же самолетом, на хвосте у которого белела двойка. На двойке летал Губин, восьмерка ждала Астахова. Последние секунды приготовлений — взревели моторы, и самолеты один за другим стали отрываться от земли.

Дождавшись своей очереди, Астахов дал полный газ, «ястребок» рванулся, слегка подпрыгивая, разбежался и послушно, ревя мотором, взмыл в воздух. Заняв свое место рядом с Губиным, Астахов успокоился.

Вот она, та минута, о которой он мечтал годы! Первый боевой вылет!.

Штурмовики шли компактной группой несколько ниже и впереди истребителей. Разбитая на пары шестерка самолетов сверху прикрывала их.

Глаза Астахова часто и быстро перебегали от летящих впереди штурмовиков к земле. Там, далеко внизу, клубились частые артиллерийские разрывы. По облачкам разрывов Астахов догадался — передний край.

Дальше, на серой массе поля, виднелись маленькие, темные, двигающиеся точки — танки. Пехоты не было видно. Или просто он еще неопытным взглядом не мог заметить ее?

Его размышления прервала команда ведущего штурмовиков: «Дальше иду один». «Быстро», — подумал Астахов. Он почувствовал себя неудовлетворенным. Хотелось идти дальше, до цели. Губин собрал свою шестерку в одну группу, и, развернувшись, истребители пошли обратно. В том тесном строю, которым вел теперь Губин свою группу, все окружающее показалось Астахову неожиданно знакомым: и плавное покачивание соседних самолетов, и сам строй, и спокойный, однообразный шум моторов, и это небо, закрытое высокой сплошной облачностью, и земля…

Нет, земля была не та.

Самолет. Губина вдруг круто развернулся вправо и стал набирать высоту. Астахов, стараясь удержаться рядом, осмотрелся кругом и в следующую секунду заметил темные остроносые силуэты откуда-то внезапно появившихся вражеских истребителей.

Четыре… шесть… нет, в стороне еще два… Восемь!

Сердце Астахова забилось чаще.

Торопливо снял он предохранители с пулеметных гашеток и, не выпуская из глаз самолет командира, полетел навстречу врагу. Вот они!.. Первая встреча!.. Сейчас!.. «А вдруг собьют?» — вспыхнула мысль. Но она появилась на одно лишь мгновение. Астахов забыл об опасности и весь слился с самолетом.

Расстояние между двумя идущими одна навстречу другой группами самолетов молниеносно сокращалось… Вдруг Губин, накренив самолет, ринулся на первую пару «мессеров». Астахов, не предусмотрев этого маневра, скорее почувствовал, чем увидел, совсем рядом пикирующий на него самолет. Он резко взмыл вверх. Вовремя!.. Огненная линия трассирующих пуль пронеслась где-то внизу. Развернувшись, Астахов заметил группу атакующих друг друга самолетов. Сквозь шум мотора слышались частые пулеметные очереди. Ему казалось, что он охватывает сразу все поле боя, видит все самолеты. Вот пара «мессеров» заходит на большой скорости в хвост к нашему самолету. Астахов не мог разобрать, кто это… Может быть, Губин… Он дал газ и помчался наперерез.

Им овладела одна мысль, одно стремление — только бы успеть! Забыв про прицел, он направил нос самолета на капот вражеского истребителя и нажал кнопку. Первая очередь по врагу! Один из «мессеров» сразу пропал из виду, другой дал очередь и ушел вниз. Тут же Астахов увидел падающий истребитель и успел заметить цифру 10 на фюзеляже. Ведомый Калмыкова. Бедняга… Черный дым кривой линией тянулся сзади самолета, а самолет плавно перевалился на нос и вошел в свое последнее пикирование…

Впервые Астахов почувствовал внезапно острый приступ злости. Развернувшись в сторону уходившего врага, он увидел еще один беспорядочно падающий горящий самолет, и к злости присоединилось чувство радости: падал подбитый «мессер».

Треск разбитых приборов в кабине не испугал, а скорее удивил Астахова. Только через секунду он сообразил, что на него «насели». Самолет вздрогнул, мотор фыркнул несколько раз, но продолжал работать. Инстинктивно Астахов направил самолет вниз. Левый глаз почему-то стал плохо видеть, он протер его пальцем левой руки, — палец стал липким и красным… Но боли не было.

Драться, драться, во что бы то ни стало! Астахов вывел самолет из пикирования, попробовал набрать высоту, но раненый мотор перестал слушаться. Далеко внизу падал еще один самолет, судя по размерам — «мессер». Выстрелов больше не слышно. Вражеские самолеты исчезали. К Астахову приближался свой. На фюзеляже цифра «2» — самолет старшего лейтенанта Губина. Командир покачал с крыла на крыло и пошел в сторону своего аэродрома.

Только тут возник страх: не дотяну, придется сесть.

Но где? Напряженно прислушиваясь к работе мотора, Астахов старался не отставать от командира, а мотор работал все хуже и хуже. Высота терялась. Еще минут десять — и аэродром. Губин держался рядом.

Астахов с благодарностью подумал: «Оберегает. Спасибо, командир!» На душе стало как-то легче от его близости. Теперь не страшна вынужденная посадка. Внизу своя земля. Захотелось пить. Сознание немного мутилось, появилось недовольство собой: всего одну очередь выпустил, и ту впустую, потом вспомнился самолет ведомого Калмыкова. «Что с летчиком? Неужели погиб? А парашют? Но ведь это было над территорией врага!»

Впереди показались знакомые ориентиры. Почти на бреющем подошли к аэродрому. Астахов, планируя на посадку, заметил, как несколько ранее севших самолетов закатывали в укрытие.

После посадки, отстегнув лямки парашюта, он почувствовал страшную усталость, хотел приподняться, но тело не слушалось. Кто-то открыл фонарь, и знакомый голос Губина прокричал: «Молодец, Астахов! Ты что это? Да он ранен, черт возьми!.. Эй, помоги вытащить!» Потом все исчезло.

5

Звено Широкова патрулировало в воздухе. Виктор летел в паре с ним, Куракин — с летчиком Тихоновым. Это был первый вылет, когда звено выдержало жестокий бой. Широков по радио получил приказ идти на перехват бомбардировщиков, летевших к городу. Скупо и четко он передал приказ ведомым: «Приготовиться к бою!» — и мягко: «Вперед, соколики!»

Звено на максимальной скорости полетело на запад. Корнеев «прилип» к своему ведущему, готовый в любую секунду поддержать его огнем своих пулеметов. Он хотел боя. Виктор рад был за своего друга Астахова, уже несколько раз участвовавшего в тяжелых боях, и сам с нетерпением ожидал боевого крещения.

Сейчас он мечтал только об одном: чтобы его командир сказал ему — «молодец», как это было сказано Николаю после первого вылета.

В стороне и ниже показались темные силуэты бомбардировщиков. Они шли тесным строем, прикрывая один другого. Куракин насчитал шесть. Он сжался в кабине, пристально всматриваясь в «хейнкелей».

«Вот они — черная смерть! Почему Широков не вызывает еще группу истребителей?» — нервничал Куракин. Через минуту атака. Звено истребителей, круто развернувшись, пикировало на бомбардировщиков. Треск пулеметных очередей полоснул по сердцу Куракина. Он не стрелял. Он не мог стрелять. Бессознательно, не давая себе отчета в своих действиях, он вывел самолет из пикирования и выключил зажигание в кабине. Мотор прекратил работу, и только винт, как ветрянка, продолжал вращаться. Не видя ни своих, ни врагов, Куракин быстро снижался. В телефон услышал резкий, отрывистый голос командира звена: «Молодцы, хлопцы! Одного бомбовоза нет. Еще атака, и они повернут обратно. Тихонов, следи за ведомым, его подбили».

Куракин понял, что командир считает его подбитым.

Теперь ему стало страшно не смерти, а вот этих людей, которые вторично атакуют «хейнкелей». Вдруг он увидел, как неуклюже, объятый огнем, падает бомбардировщик, и поспешно включил зажигание. Мотор снова заработал. На секунду стыд стал сильнее страха: Куракин пошел кверху. Прямо перед ним развернулась картина боя: три «ястребка» носились вокруг бомбардировщиков. Еще один из них рухнул вниз.

Виктор, не имея больше сил сдерживать себя, кричал:

— Так и надо, гады! Теперь я знаю, как бить вас!

Четыре «хейнкеля», круто снижаясь, удирали. Куракин, потный от напряжения, отыскал глазами своего ведущего и пристроился. В эту минуту он испытывал тысячи противоречивых чувств: неприязнь к самому себе, стыд, облегчение от того, что бой закончился и он жив, и по-прежнему мучительную тревогу — а вдруг появятся истребители врага?..

На аэродром вернулись благополучно. Стараясь сохранить непринужденную походку, Куракин смело смотрел в глаза товарищам. Волнение улеглось.

— Ты почему падал? Влепили? — Широков посмотрел на Куракина в упор.

— Да черт его знает. Мотор обрезал сразу, а потом разработался. Я не успел ни одной очереди дать.

— После осмотра самолета доложить, где пробоины.

— Есть!

Пробоин в самолете не нашли, в моторе также.

В этот вечер Широков докладывал Губину:

— Я не понял действий Куракина. По-моему, он увернулся от боя, а впрочем, я послежу еще за ним. Корнеев горяч, но за него я спокоен — не подведет.

Шли дожди, перемежающиеся с мокрым снегом. Земля размокла, на дорогах стояли болота жидкой грязи. Гитлеровцы приостановили движение, перегруппировывали и пополняли свои потрепанные части. Они готовили новое наступление, заявляя, что это будет последний рывок на Москву.

На передовой — временное затишье. Только одинокие редкие выстрелы. В окопах сыро и холодно. На дне окопов лужи, в которых мокнет грязная измятая солома.

Бойцы сидят в одиночку и группами, кутаются в мокрые шинели, перебрасываются изредка словами. Тишина томит; махорочный дым синей струйкой ползет по мокрой глинистой стене окопа и, выбравшись наружу, расплывается в сыром холодном воздухе.

А дождь сыплет и сыплет. Тихо на земле, еще тише в пасмурном небе, спустившемся к самой земле.

И вдруг…

— Воздух!

Неприятное слово! За ним сейчас же возникает вой бомбардировщиков, глухие тяжелые взрывы, от которых осыпается земля в окопах.

Прижавшись к стенкам, бойцы вглядываются в мутное серое небо, прислушиваются к нарастающему шуму моторов.

— Нет, не похоже на фрица. У них звук неравномерный, металлический.

Рев моторов приближался. Неужели немец, в такую погоду? Четверка истребителей на небольшой высоте ураганом пронеслась в сторону запада.

— Наши! Ей-богу, наши! Красные звезды видел?! Это тебе, брат, не фриц! Молодцы ребята.

Бойцы машут вслед улетевшим птицам. На лицах появляются улыбки. Летите, орлы!

Частые выстрелы на немецкой стороне возвестили, что истребители уже над врагом.

Четверку самолетов, пролетевшую в это дождливое утро над линией фронта, вел старший лейтенант Губин. Еще с вечера был получен приказ: утром штурмовать войска противника на шоссейной дороге. Губин лег рано, но спал плохо. Ночью он вставал и долго вглядывался в черную густоту ночи, раздувал ноздри, нюхал влажный воздух, точно хотел по запаху угадать летную погоду. Ничего хорошего не было, только дождь да редкие вздохи ветра в голых мокрых деревьях. Губин зло чертыхался и уходил спать. К утру погода не только не прояснилась, а стала еще хуже. Сырой туман осел на землю. Видимости — никакой.

Астахов вскочил до сигнала и, не одеваясь, выбежал на улицу. Так и есть — летать нельзя. Расстроенный, он ушел умываться. С неохотой позавтракал, есть не хотелось.

— Ты не заболел? — участливо спросил его Широков.

— Всегда можно найти способ пристукнуть фрица, а попробуй бороться с этой мутью. Зубами ее не разорвешь, как бы ты этого ни хотел, — пошутил Абашидзе.

— Ты же сам знаешь, как нужен нам этот полет. Именно этот. Прикрываясь моросью, они протащат сотни машин, да еще посмеиваться будут, — отвечал Астахов.

Широков сказал, усмехнувшись:

— Ничего, друг, не каждый день пировать, и отдохнуть надо.

Не зная, чем заняться, Астахов пошел к самолетам. Два дежурных истребителя стояли под открытым небом, на них не было даже обычной маскировки. Кто полетит в такую погоду? В укрытии около его восьмерки возился механик Опанас Колесник, простоватый парень, с таким широким лицом, что, видя Колесника, Астахов всякий раз задавал себе вопрос: по ремеслу или по такому же лицу Опанасову прадеду дали фамилию?

— Здравствуйте, товарищ младший лейтенант, — широко улыбаясь, приветствовал он Астахова.

Астахов недовольно махнул рукой.

— Ну, как машина? — спросил он, поглаживая холодное влажное крыло истребителя.

— Як часы, товарищ командир, — улыбаясь, ответил Колесник. — Тильки б летать.

— Полетишь тут, — мрачно вздохнул Астахов.

За короткую службу в полку он успел привыкнуть к своему механику. Колесник нравился ему за веселый характер, за расторопность и аккуратность… Машина у него была всегда в идеальном порядке. Разбитые в первом боевом вылете приборы Колесник сменил раньше, чем Астахову в медсанбате перевязали лоб. (Осколок стекла рассек ему надбровье.)

— Сводку не слыхали? — спросил механик.

— Прет… Похоже, Гжатск взяли.

— Значит, ваш город, где дивчина с теткой, тоже пид немцем? — сочувственно спросил Колесник.

Астахов рассказал однажды о себе. И даже про Таню сказал. И карточку ее показал.

Механик осторожно взял фотокарточку огрубевшими коричневыми пальцами, покачал головой и сказал:

— О, це гарна краля!

Этим он еще больше понравился Астахову.

— Собиралась на фронт… тоже…

Опять тоска… Она находит минутами, быстро… Где же ты сейчас, моя дивчина?

— Ничего, товарищ младший лейтенант, як ворог ни лютуе, а смерти не минуе…

Астахов вышел на взлетное поле. Дождь все сыпал, но туман поредел, обозначились даже елочки по краям аэродрома. От жилого дома бежал какой-то человек: Это был боец из команды обслуживания.

— Товарищ младший лейтенант, вас комэска ищет… Приказано машины готовить.

Не замечая луж, Астахов со всех ног кинулся к дому. «Неужели летим? — билась тревожная и радостная мысль. — Раз машины готовить — значит, летим».

Из домика летного состава появилась группа летчиков в боевом снаряжении. Еще издали Астахов узнал Губина, Широкова, Абашидзе и понял: четвертым будет он, Астахов.

— Ты где пропадаешь? — накинулся на него Губин. — Одевайся живо — и к самолетам. Летим!

Когда, торопливо одевшись, Астахов прибежал на линейку, самолеты уже стояли на взлетной площадке и летчики заканчивали последние приготовления.

Губин быстро объяснил задание: лететь до шоссейной дороги; там движется большая колонна машин с горючим и боеприпасами. Бомбить невозможно, надо обстрелять колонну с бреющего. Немцам, конечно, и в голову не придет, что в такую погоду на них нападут с воздуха.

— Майор разрешил, — весело блеснул глазами Губин. — По самолетам, хлопцы. Держаться тесным строем. Ни в коем случае не терять друг друга!.. Ясно? Если собьют и погибнешь — дурак будешь. Это раз. А во-вторых, тогда лучше не возвращайся на аэродром, — засмеялся Губин.

Губин не сказал, каких трудов стоило ему получить разрешение майора на полет. Походив после завтрака с полчаса по аэродрому и раз сто выругавшись, он не выдержал и пошел к командиру полка.

Майор Евсеев по случаю сырой погоды был одет в теплую шинель, на шее шарф: он боялся простуды.

«Ты бы еще с зонтиком ходил», — зло подумал Губин, разглядывая желтое лицо майора.

Услышав просьбу Губина разрешить полет, майор широко открыл глаза:

— Да ты в уме? Не видишь, что делается? — кивнул он на окошко с мутными потеками на стеклах. — К черту в зубы хочешь лететь?

— Но вы поймите, товарищ майор. Есть приказ. Немцы к передовой технику продвигают… Ведь это с ума сойти можно! Ну, опасно…

— Что там — опасно! — закричал майор. — На верную смерть хочешь лететь.

— Но ведь приказ есть, — напомнил Губин.

— В приказе сказано: в случае улучшения погоды. Нет, Губин, не проси. Хватит с нас пяти погибших.

Губин встал. Лицо его стало жестким, глаза засветились холодным блеском.

— Товарищ майор, — резко сказал он. — Я считаю, что полет возможен, и мы должны выполнить приказ. Всю ответственность я беру на себя. Понимаете? Будем считать, что вас не было на аэродроме, что я… на свой риск вылетел. Хорошо?

Комполка поглядел Губину в глаза и отвернулся.

— Ладно… Сядь, Губин. Я не ответственности боюсь… Вас жалко.

Он снова повернулся и уже тише произнес:

— Только не подведи. Если высота меньше ста метров — возвращайся. Это приказ! Слышишь? Ну… будь здоров. Ни пуха ни пера.

Еще на аэродроме, садясь в кабину и ожидая сигнала, Астахов с неприятным чувством посмотрел на запад. Он понимал, что в такую погоду не летают, — это был его первый полет в «муть». Но он поглядел на сосредоточенное лицо Губина, и что-то теплое прошлось по сердцу. «Ничего, с ним все будет благополучно».

Напряженно вглядываясь в летящий навстречу туман, Астахов думал только о том, как бы не оторваться от остальных, не остаться одному. Он даже не заметил, как пролетели линию фронта. Только легкое покачивание крыльев командирского самолета подсказало ему, что фронт уже позади, что под крыльями враг.

Где они? Астахов внимательно вглядывался в быстро летящую под ним землю: поля, темные пятна леса, смутные очертания дороги. Может быть, это та самая дорога? Земля молчала. Не видно ни машин, ни людей. И вдруг снова покачивание крыльев командира. Астахов подтянулся на ремнях, уселся поудобнее и снял предохранители с гашеток — внизу двигались машины, копошились маленькие фигурки. Колонна! Немцы!

Губин спикировал прямо на колонну. Астахов последовал его примеру. Земля помчалась на них. Астахов видел, как немцы в панике прыгали с машин, разбегались в стороны, падали по краям дороги. Вот оно, впервые изведанное сознание своей силы. Не было ни малейшего страха. Одно желание — стрелять, стрелять по врагу! Видеть поверженного врага, чувствовать себя победителем!

Промчавшись над самой колонной и выпустив несколько очередей зажигательных снарядов, истребители развернулись и снова пронеслись вдоль дороги. Горели цистерны, сквозь шум мотора донесся сильный взрыв. Самолет слегка качнуло. Астахов снова нажал гашетки. Автомашины сворачивали с дороги, налетали одна на другую. Желтое пламя охватывало все новые и новые цистерны. На третьем заходе Астахов, нажав на гашетки, не увидел трассирующих струй — снарядов больше не было.

Самолет Губина снова качнул крыльями. Четверка скрылась в тумане так же быстро, как и появилась.

…Николай ничего не узнавал на быстро проносящейся под ним земле, да и не мог узнать: они потеряли ориентировку. Далеко ли до аэродрома? За ними или еще впереди линия фронта? Мутный туман и низкая облачность прижимали самолет к земле.

Только что он готов был кричать от радостного чувства победы, от сознания, что после такого полета он войдет в число опытных летчиков, а теперь… стоит ему на секунду потерять из виду самолет ведущего, как он может остаться один, а там — вынужденная посадка, если не хуже… Он летел вплотную к Губину, неотрывно следя за ним. Рассчитанное время полета вышло. Бензин на исходе. Астахов заметил, что старший лейтенант несколько раз менял курс.

Нехороший признак! Он еще плотнее прижался к самолету командира. Самолет Губина развернулся и опять пошел новым курсом. Внизу блестела река. Не теряя ее из виду, быстро осмотревшись, Астахов облегченно вздохнул: знакомая местность. Через минуту аэродром.

«Вот бы так научиться водить самолеты! У него какое-то птичье чутье», — восхищенно подумал он о Губине. Его возбужденное состояние чуть не привело к аварии. Внимание отвлеклось от главного, и, заходя на посадку, Астахов не выпустил шасси. Взвившаяся ракета напомнила ему об этом.

Улыбаясь, механики торопливо отстегивали лямки парашютов летчиков. К машинам почти бежал командир полка. Все тот же шарф вокруг шеи и почему-то виноватая улыбка.

— Товарищ майор, задание выполнено! Уничтожено не меньше двух десятков автомашин и цистерн. Погода не дала возможности установить количество… — Голос Губина был спокоен.

«Вот человек! Как будто слетал на поверку техники пилотирования при безоблачном небе», — подумал Астахов, смотря на Губина.

Майор счастливо улыбался:

— Рад, очень рад! Представлю к награде.

Астахов, когда подошла его очередь, пожал мягкую руку майора. Осталось ощущение, что в руках у него побыло что-то слабое, хрупкое, что может сломаться, если сжать как следует.

— Ну, идите отдыхайте, — продолжал майор. Голос его снова стал озабоченным. — Завтра перелетаем. Приказ! Будем действовать с нового аэродрома. Приготовьтесь. Ваша эскадрилья пойдет первой. Там перейдем на новую материальную часть.

По дороге в столовую Губин, убедившись, что они одни, засмеялся.

— Видите, как папаша обрадовался? «К награде представлю». И сам, дескать, получу. Ну, как воевать с таким человеком? Всего боится. Просто дышать не дает. А летали, хлопцы, здорово! Молодцы! И ты, Астахов, молодцом держался. Так и надо. Смелей! Побольше злости и решимости. Только не зазнавайся — хуже этого ничего не может быть.

— А ориентировочку потеряли? — засмеялся он и озорно подтолкнул Астахова. — Знаю! Запоминать надо лучше. Это тоже учтите. У летчика должны быть десятки глаз. Всюду! И на лбу, и на затылке…

— По правде сказать, — произнес Широков, — я думал…

— Что ты думал?

— Я думал, падать где-нибудь будем.

— Ну, падать мы погодим, — улыбнулся в ответ Губин и крепко топнул ногой о ступеньку крыльца, — нам еще летать надо, хлопцы. Летать и драться!

Полк, в соответствии с приказом, перебазировался.

Если бы не ракета, неожиданно взлетевшая с земли, Астахов не разглядел бы новый аэродром. Внизу лежала обычная осенняя земля — перелески, длинный глубокий овраг, две деревушки, прижавшиеся к перелескам, узенькая проселочная дорога, похожая на змею.

Губин качнул крыльями. «Надо заметить подходы», — привычно подумал Астахов и стал искать глазами заметные ориентиры… Но сделать это было не так просто. Лишь снизившись до высоты четырехсот метров и внимательно следя за самолетом Губина, он ясно увидел очертания замаскированного аэродрома. Три одиноких деревца — не то сосны, не то ели — стояли на дальнем конце. Они запечатлелись в его памяти, как приметные ворота дома.

Круг над аэродромом. Губин пошел на посадку. Откуда-то появились люди, бегущие к его самолету…

Астахов убрал газ и приземлился точно у посадочных знаков. Большая группа летчиков, механиков, бойцов встречала прибывшую эскадрилью. Астахов отстегнул ремни, лямки парашюта, вылез из машины, с удовольствием потянулся, сделал несколько шагов по твердой земле, чувствуя привычное успокоение после полета. Вдруг до него долетел знакомый громкий голос:

— Коля! Астахов!

Размахивая на ходу руками, к нему бежал высокий, широкоплечий летчик в коротенькой кожаной курточке.

— Колька!

Астахов, растерявшись, стоял на месте. Верить или не верить?! Да, это был Михеев. Федор Михеев. Он казался еще выше, еще плотнее. Федор стиснул Астахова в объятиях, крепко по-мужски поцеловал.

От волнения он не мог говорить и только до боли тискал руки товарища.

— Нет, это, знаешь, как здорово. А Витя где?

Виктор уже бежал «сломя голову», узнав издали старого друга. Федор провел рукой по лицу Виктора.

— Друг ты мой, я мог бы тебя и не узнать сразу.

Астахов улыбнулся и тоже посмотрел на Витю: «А я как-то и не замечал, что он стал совсем другой».

Как будто впервые он рассмотрел заметные мужественные складки около пухлых губ. Новым, недетским огнем светились голубые глаза.

— Бросьте, друзья, меня рассматривать, я не девушка.

— Расскажи, как ты попал сюда, где воюешь.

— Вот уже месяц, как я под Москвой. Сейчас мы улетаем на новое место по соседству с вами. А на этом аэродроме мы пролетом. Воюю, говорят, неплохо. Вы-то как?

Николай посмотрел на орден Красного Знамени на груди друга и крепко сжал ему руку.

Федор продолжал:

— Один раз падал, друзья, чуть не поджарился. Трое немецких асов зажали меня на высоте пяти тысяч метров; двоих я успел угробить, ну, и меня полоснули…

Астахов на минуту представил картину боя. Он мог бы теперь сам рассказать, как дрался Федор, как знакома была ему эта обстановка.

— Ну, а дальше? — нетерпеливо спросил Витя.

— Самолет загорелся. Я выбросился из кабины и тянул, не раскрывая парашюта, почти до земли. Расстреляли бы, сволочи, болтайся я у них на глазах…

Кто-то рядом прокричал: «По самолетам!»

Федор порывисто сжал руки товарищей.

— Улетаю, дорогие. До следующей встречи. Проводите меня до самолета.

Когда Федор сидел уже в кабине своего истребителя, друзья стояли на крыльях рядом. Федор пригнул головы Николая и Виктора ближе к себе и проговорил:

— Самого главного не сказал. Я член партии теперь. Принят единогласно.

Через минуту группа истребителей, где Михеев командовал звеном, скрылась за горизонтом.

Совершенно неожиданно они в этот день встретили еще одного человека, наставника их ранней юности.

6

Еще до войны, закончив обучение очередной группы планеристов, Михаил Кондик решился на последнее средство, чтобы попасть в авиацию. Постучав в дверь кабинета военного комиссара, он энергично открыл ее и вошел не робко, как раньше, а решительно, со злым огоньком в глазах.

— Опять?

У седоватого подполковника суровый вид и густой, резкий голос. Ни то, ни другое на этот раз не смутило Кондика.

— Опять, товарищ комиссар! Но теперь вы не откажете. Я прошу направить меня не в летную школу, а в техническое училище. Я буду техником. Этому гипертония не помешает.

— Но ведь вы не годны к строевой службе. Право, неразумно, молодой человек. Уважая вас, вашу любовь к авиации, вам разрешили полеты на планерах. Техника растет, и планеры будут летать, как самолеты.

— Простите. Я уже знаю об этом. Я почти здоров. Давайте снова комиссию.

— Это в какой раз?

— Неважно. Мне двадцать три года. В таком возрасте человек побеждает любые болезни.

Кондик стоял и в упор глядел в лицо комиссара. Усы подполковника шевельнулись. Он нахмурил лоб, о чем-то раздумывая.

— Помогите, товарищ комиссар! — Кондик поймал себя на том, что невольно опять начал взывать к сочувствию.

— Ну, вот что. Пиши в Наркомат Обороны. Я буду ходатайствовать насчет технического.

Кондик выбежал из кабинета. Письмо он писал долго, тщательно подбирая слова. Крупными буквами вывел на бумаге: «Народный Комиссариат Обороны».

Через месяц Кондик подъезжал к городу на Волге в качестве курсанта военного технического училища.

Кондик изучал технику, часами копаясь в моторе. Он редко пользовался конспектом. Ему нужно было видеть, трогать, разбирать и собирать… Сложная автоматика двигателя увлекла его. В конце учебы он знал столько же, сколько знали старые техники. Однажды он предложил изменить форму клапанов в цилиндрах мотора, что должно было, по его расчетам, увеличить срок их работы без изменения мощности двигателя и расхода горючего. Его предложение было проверено и принято.

В день выпуска из училища началась война. Кондик прибыл в истребительный авиаполк, защищавший небо Москвы, и уже через месяц не было человека ни среди техников, ни среди летчиков, который не знал бы этого «трудягу». Но сам Михаил Кондик был молчалив, часто задумчив… Старое проснулось с новой силой. Он хотел воевать, воевать в небе.

Когда враг рвался к Москве, их часть перебазировалась на другой аэродром, а на прежнем оставили несколько техников, в том числе и Кондика для встречи летчиков нового полка. Говорили, что в этом полку погибло несколько техников и что их надо заменить. Кондик получил приказание принять самолет с цифрой «8» на фюзеляже. Он неторопливо шагал к капониру, где стоял самолет. Навстречу шли два летчика. Он хотел пройти мимо, мельком взглянув в их сторону, но остановился. Остановились и летчики. Минуту никто не говорил ни слова. Виктор бросился к нему первый, споткнулся и почти упал на руки Кондику.

— Такие встречи бывают только на войне! Давно в армии? — тряс руку Кондика Астахов.

— Нет, позже вас ушел.

— Летаете? — возбужденно спросил Виктор.

— Техник… пока!

Кондик слегка смутился. Это заметили друзья. Астахов понял настроение своего первого инструктора.

— Сейчас это не имеет значения. Мы вместе, а это главное, вместе и воевать будем.

Кондик заметно волновался. Он не скрывал, что рад встрече, рад тому, что есть люди, которые помнят его, уважают и даже гордятся дружбой с ним.

— Вы не знаете, кто командир восьмерки?

Астахов ответил.

— Значит, действительно воевать будем вместе, — сказал Кондик. — Иду принимать.

— Везет же ему, — шутя говорил Виктор, кивая на Астахова, — и в воздухе, и на земле.

— Помните, вы говорили: хочу видеть вас в будущем военными летчиками… Летчики на всю жизнь. Вот теперь смотрите, какую путевку вы нам дали.

Астахов, как бы между прочим, спросил:

— Как здоровье?

— Было 170, стало 150. Один черт. Стоит ли говорить об этом! За давлением следить будем после войны.

Вечером они сидели в тесной жарко натопленной комнате и рассказывали друг другу о своей жизни, вспоминали все, что сохранила память.

В эти напряженные дни в жизни Астахова произошло важное событие. Однажды, вернувшись из полета, он увидел около штаба забрызганный грязью «виллис», Когда он пришел в комнату, ему сказали, что за ним приходил посыльный из штаба и что ему приказано немедленно явиться туда.

Вызывал его замполит. В кабинете сидело много народу. За столом Астахов увидел незнакомого полковника, приехавшего, как оказалось, из парткомиссии дивизии.

Шло собрание. Замполит, увидев Астахова, кивнул ему и жестом указал на свободный стул.

— Товарищи, лейтенант Астахов только что вернулся с боевого задания.

Незнакомый полковник поднялся, достал красную книжечку.

— Подойдите сюда, товарищ Астахов.

Николай подошел.

— Будьте всегда достойны доверия партии, товарищ Астахов. Поздравляю! — сказал полковник, передавая Николаю партийный билет. — Сколько сегодня сделали вылетов?

— Два, товарищ полковник, — ответил Астахов.

Он хотел сказать еще, что вся жизнь его, мысли, чувства, кровь до последней капли принадлежат партии, народу, Родине, но от волнения смог сказать только: «Спасибо, постараюсь оправдать».

С собрания он шел вместе с Кондиком.

Перед общежитием присели на скамейку под деревом и закурили.

— Ты вроде бы чем-то недоволен? — спросил Николай.

— Нет, я рад за тебя. Ты — достоин. А вообще — хочется сделать что-нибудь настоящее.

— Опять тоскуешь? — глядя в задумчивое лицо товарища, спросил Астахов.

— Опять, — тихо и откровенно признался Кондик.

— Не надо. Не все потеряно: поправишься, еще будешь летать. А если и нет, так ты же все равно в авиации.

— Пойми, сколько длится война, а я еще немцев видел только пленных да в кино.

— Да ведь без тебя я не боец. Исправные самолет и оружие — это уже половина успеха в бою.

— Не агитируй, все это я прекрасно знаю. Как-то Губин облетывал двухместный самолет. Я уговорил его взять меня с собой. Я и радовался, как мальчишка, и мучился от сознания, что я только груз в кабине, случайный человек, а кажется, взял бы управление и летал бы… летал бы не хуже… — Кондик, не договорив, умолк.

Астахов тронул его за рукав; в такие минуты он особенно сочувствовал товарищу. Он рассказал Губину о Кондике. Командир эскадрильи уже приметил этого скромного, трудолюбивого техника, он вообще не мог равнодушно относиться к людям, любящим авиацию.

Чтобы как-нибудь отвлечь товарища от его мрачных дум, Астахов потащил Кондика к столу, где стукали костяшками домино.

А через два дня случилось то, чего невозможно было предусмотреть.

В этот день ненадолго прояснилось небо. Полчаса назад летчики прилетели с разведывательного полета и обедали тут же на аэродроме в замаскированном домике, вблизи стоянки самолетов. Техники осматривали самолеты; от капонира к капониру ходила машина с бензином: вместительные баки заполнялись горючим; другая машина развозила боеприпасы. На аэродроме тишина. В воздухе спокойно, только ветром доносит дальние отзвуки артиллерийской перестрелки. Так спокойно бывало все реже. Непривычная тишина волновала больше, чем тревожный вой сирены.

Кондик торопился. Он закрыл последний капот на моторе, проверил, заряжено ли оружие, надел шлемофон и сел в кабину с целью опробовать радиостанцию. Все исправно. Он сидит в кабине и глядит через светлый козырек на взлетную дорожку. Мучительная мысль тревожит ум. Он берет ручку управления и отклоняет ее во все стороны; плавно, чуть сопротивляясь, она послушно поднимает рули.

Кондик бледен. Он уткнулся в приборную доску и так неподвижно сидит несколько минут. «Боишься… боишься чего? Смерти, ответственности? Решать надо: или сейчас, или никогда». Он поднял голову. Лоб был мокрый, он вытер его ладонью и снова посмотрел на взлетную дорожку. «Простите, товарищи, не могу больше!»

Он быстро вылез из кабины, надел парашют, убрал колодки из-под колес, снова сел, тщательно привязавшись ремнями, и запустил мотор. С соседнего самолета ему кивали, указывая на то, что под колесами нет колодок…

Кондик резко увеличил обороты винта и вырулил на взлетную полосу…

Вместе с летчиками обедали командир полка и начальник штаба. В первую минуту никто не обратил внимания на шум заработавшего мотора: техники часто их пробуют на земле, но когда шум стал ровней, командир полка удивленно прислушался.

— Кто летает?

— Я думаю, что Кравченко облетывает самолет с новым мотором. По моему разрешению, — ответил начальник штаба. Все успокоились. Где-то высоко продолжал гудеть истребитель. Временами шум обрывался: это было непонятно.

Командир полка снова прислушался.

В эту минуту, гулко хлопнув дверью, вбежал командир звена Кравченко. Лицо его было испуганным, он торопливо доложил:

— В воздухе Кондик!

Так выбегали только по тревоге. Командир подбежал к радиостанции и взял микрофон. Летчики с побледневшими лицами смотрели вверх. Истребитель виражил над полем. Неторопливо, отчетливо командир говорил в микрофон:

— Отвечай для связи, я старт!

Летчики затаили дыхание. Сквозь слабое потрескивание и шум, из-под рябоватой шторки приемника донесся голос:

— Вас слышу. Разрешите идти на посадку.

Кто-то усмехнулся. Улыбки сошли с лиц так же быстро, как и появились.

— Приказываю выброситься с парашютом!

Астахов с похолодевшим сердцем подумал: «Это единственное, что можно приказать Кондику в такую минуту. Управлять самолетом в воздухе он умеет, это видно, но произвести расчет и посадку истребителя человеку без специальных навыков — немыслимо». Кондик срывающимся голосом ответил:

— Прошу разрешить посадку. Не беспокойтесь.

Едва ли что-либо было способно в ту минуту отвлечь внимание летчиков от истребителя.

Делая резкие, неуверенные развороты, Кондик заходил на посадку. Крылья подбрасывало и качало. Иногда обрывался, шум мотора и самолет резко снижался, но тут же выравнивался и продолжал полет. Астахов с внутренним трепетом прислушивался к голосу командира, по-прежнему спокойному. Это было необходимо сейчас: или Кондик сохранит спокойствие при виде надвигающейся земли и сумеет с помощью команд по радио выровнять самолет, или…

— Прибери газ!..

Истребитель приближался к земле. До земли оставалось несколько метров…

— Прибери газ! Не дергай ручку!

Последние слова прозвучали резко, отрывисто.

Готовая удариться мотором в землю машина легко взмыла кверху.

— Задержи ручку!..

Самолет с «плюхом» приземлился на одно колесо, отскочил от земли, вторично стукнулся двумя колесами, круто развернулся и остановился на середине поля.

Астахов успел заметить, как командир перчаткой на ходу вытер лицо. «Жив и невредим…» Добежав до самолета, Астахов увидел суровые лица Губина, командира полка и вдруг разом понял, что радоваться нечему — такие вещи не прощаются, тем более в условиях тяжелых боев, когда и люди и самолеты представляют для армии величайшую ценность…

Что же будет?

Кондик стоял около самолета перед командиром. Ни следа растерянности на его лице, оно было отчаянно решительным, настойчивым.

Сигнал тревоги заставил летчиков разбежаться по самолетам, но вылета не было.

Когда спустились сумерки, все возвратились в общежитие, Кондика там не было. Не было его и ночью. Утром перед строем был зачитан приказ об отдаче техника Кондика под суд Военного трибунала. Только здесь Астахов увидел Кондика. Он стоял рядом с командиром и помутневшими глазами смотрел на строй. И видно было, что только сейчас он понял, что наделал. Жизнь его станет другой, и он, Кондик, так любивший авиацию, должен будет уйти от всего… Летчикам было жаль этого «самоубийцу», как в шутку они называли его между собой, но они ничем не выдавали своего сочувствия…

Астахов просил Губина помочь ему увидеться с Кондиком, но Губин ничего не мог сделать. Кондик тут же уехал на машине в сопровождении офицера в штаб армии.

Погода резко изменилась. Внезапно с полей повеяло стужей, в воздухе носились колючие снежинки. Наступила зима. Астахова томила неизвестность… Сейчас, когда Кондика не было рядом, он стал для него во много раз ближе, роднее…

Через два дня Губин рассказал летчикам, что в беседе с командующим Кондик не изменил своей привычки быть немногословным: вместо оправдания он сказал — «простите!» И когда от него потребовали объяснить причину совершенного им безрассудного поступка, то и тут он был немногословным: «Летать хочу… Бить врага в небе!» Ему простили. После десяти суток ареста Кондик был отправлен в школу летчиков.

Губин тогда же сказал Астахову:

— Для таких людей авиация — смысл их жизни!

7

Группа механиков стояла на аэродроме и пристально вглядывалась в небо. На аэродроме тишина. Только что вернулись штурмовики, прилетела эскадрилья Громова, в воздухе оставалась одна эскадрилья Губина.

Темнело. Небо подернуто густой синевой, мрак ложился на землю, скрадывая очертания окружающих предметов. Резкий холодный ветер обжигал лицо; несмотря на теплую обувь, стыли ноги.

— Разве тут сто лет проживешь, — проворчал один из механиков, круглый, как шар, молодой парень с усиками. — Улетели — и ладно. А ты вот стой, переживай… Часто стали опаздывать. Нет, лучше летать. Смерть — так с музыкой, а здесь жди, пока тебе на башку кусочек килограммов на сто не свалится.

— Чтобы тебя пристукнуть, нужен кусочек не в сто, а в тысячу килограмм, — послышался насмешливый голос.

— До войны шум мотора мне на нервы действовал. Я его выносить не мог. А сейчас за этот звук пять лет жизни отдал бы, — сказал третий механик. — Вот в ком я уверен, так это в Куракине. Всегда домой придет.

Все засмеялись. Только Вано, механик Абашидзе, стоял молча, не спуская глаз с той стороны, откуда должны были показаться самолеты. Наконец он проговорил:

— В такую погоду только чертям летать…

— Да нашим летчикам.

— Нет, братцы, трудно им. Сегодня утром прилетели, еле на ногах держатся, а в небо поглядывают. Что это, привычка или уж натура такая?

Механики замолчали. Каждый думал о своем.

— А ведь хороши новые самолеты, братва, а? — послышался новый возглас. — Как снаряд летят.

— Тише, начальник штаба из КП выбежал. Значит, летят.

Действительно, из-за леса вынырнула группа истребителей и с ходу пошла на посадку. Механики бросились к самолетам. Колесник хлопотал над Астаховым. Здоровый насмешливый парень-механик командирской машины с почтительно-грубоватой интонацией спрашивал Губина:

— Хорошо ли слетали?

Губин не ответил. Двух истребителей не было. Прилетевшие самолеты закатили в укрытия, накрыли маскировочной сеткой. Летчики и механики разошлись. Только двое остались на поле: механики с машин летчиков Тихонова и Калмыкова. Они стояли и с надеждой смотрели в небо. Но тьма наступила: потонул во мраке ближний лес, деревья пропали, словно растворились в этой темноте аэродромные здания… Только узкая полоска неба еще тлела на западе. Но вот и она погасла.

— Значит… — тяжело вздохнул механик Тихонова и, втянув голову в плечи, побрел к зданию. Глухой всхлипывающий звук донесся до него. Он обернулся. Закрыв лицо руками, его товарищ судорожно вздрагивал.

— Не надо, друг! — он подошел и обнял его за плечи.

Вечером у командира полка было совещание. Командир кратко подвел итоги минувшей недели.

— Немцы любой ценой хотят взять Москву. Но я думаю, все видели — вам с воздуха виднее, — немец застопорился. Каждый вершок земли им дается с чудовищными жертвами, по существу фронт стабилизировался. Значит, наша ответственность возрастает еще больше. Мы должны ни на минуту не оставлять врага в покое, бомбить, штурмовать, бить всеми средствами и способами. Чтобы враг чувствовал нас всегда, днем и ночью. Наш полк неплохо поработал эту неделю… Но у нас большие потери… Причем, есть потери неоправданные…

Командир помолчал и тут же резко сказал:

— Старший лейтенант Губин!

Губин встал.

— Вы жаловались на моего предшественника Евсеева, что он связывал вашу инициативу. Я предоставил вам относительную свободу действий. Но я вынужден требовать, чтобы вы не злоупотребляли ею. Вы слишком рискуете. Со своим ведомым Астаховым иногда занимаетесь спортом. Внезапные атаки на бреющем хороши в группе и когда есть на это приказ. Но такие фокусы, как ваш налет на аэродром, в котором вы чуть не погубили и себя, и самолеты, — ничем не оправданы. Бочка над головой противника — это, конечно, смелый маневр. Мы знаем вашу отвагу. Но все до случая. Я думаю, вы не обидитесь, если я скажу, что три боевых ордена вы получили за сбитые самолеты врага, но не за высший пилотаж.

Губин стоял навытяжку, не двигаясь.

— Я бы предложил вам не только проявлять личную храбрость, — продолжал подполковник Лебедь, — но и учить своих подчиненных. Сегодня вы потеряли двух хороших летчиков Калмыкова и Тихонова. Калмыков погиб геройски. Мы можем гордиться его смертью. Но гибель Тихонова ничем не оправдана. Его ведомый Куракин отстал, Тихонов оказался один против двух истребителей врага. Его никто не защищал. В чем дело? Где был Куракин во время боя?

Под испытующим взглядом командира ни один мускул на лице Губина не дрогнул, оно точно застыло:

— Разрешите об этом доложить вам завтра! Я должен проверить…

— Хорошо, — чуть помедлив, согласился командир, И, заканчивая совещание, дал задание на утро: кому сопровождать штурмовиков, кому лететь в разведку, кому патрулировать над аэродромом.

…В столовой за ужином была тишина. Потеря двух товарищей подавляла. Так же молча разошлись по своим койкам в общежитии. Еще не успели заснуть, пришел Губин. Он отозвал Астахова в сторону и, передав ему то, что говорил командир полка, спросил:

— Ты видел Куракина в бою?

— Нет!

— Н-да, — крякнул Губин. — Ну, это я выясню.

Он ушел.

— О чем он? — спросил подбежавший Виктор.

Астахов рассказал.

— Знаешь, не люблю водку, а сейчас напился бы, кажется… — мрачно проговорил Виктор.

Астахов не ответил и вдруг решительно направился к койке Куракина. Тот сидел, склонившись над гимнастеркой, — пришивал чистый подворотничок. Он вскинул на Астахова встревоженный взгляд и оживленно спросил:

— Ты писем не получал сегодня?

Астахов хотел зло выругаться, но сдержался. Глядя Куракину прямо в глаза, он, не отвечая на вопрос, сказал:

— А как ты думаешь, Степан, сумел Тихонов выпрыгнуть с парашютом?

— Н-не знаю.

— А ты разве не видел, как его подбили? Ты же его ведомый?

— Я видел сзади… Он спокойно набирал высоту, а затем его, вероятно, ударили спереди, и он сразу задымил. Потом я ничего не видел, так как меня тоже могли атаковать, и я принял меры.

— Какие?

Лицо Куракина дрогнуло. Он отложил гимнастерку.

— Это что? Допрос?

— Нет, просто хочется разобраться, почему Тихонов погиб. Сегодня, говорят, на командирском совещании спрашивали…

— Что? — поспешно спросил Куракин.

— Вот что, дорогой, — еле сдерживая злость, отвечал Астахов, — Тихонов остался один, его не выручили, он из-за нас погиб! — выкрикнул он уже громко.

Около них собрались летчики, прислушиваясь к разговору. В Куракине сомневались многие. В боях самолета Куракина никто не видел. Где он был, не знали. Но Степан прилетал всегда на аэродром вместе со всеми и без боевого комплекта снарядов. На вопросы отвечал одно и тоже: дрался в стороне. Случалось, говорил и о том, что сбивал вражеские самолеты. В сегодняшнем бою он снова, очевидно, не был, иначе он мог бы объяснить гибель своего ведущего.

— Степан, — еле сдерживая себя, продолжал Астахов, — я не спрашиваю тебя сейчас, где ты бываешь во время боев, но ответь, куда ты расходуешь снаряды? Это ты скажи, а то, знаешь, всякое бывает!

— Ты что, грозишь?

— Пока нет.

— Ну, так если хочешь меня опозорить, — продолжай свое грязное дело. Я дерусь, как все! А если не могу держаться около своего ведущего, так в этом виновато отсутствие достаточной тренировки, опыта… Неужели мне не жалко Тихонова! Но разве я виноват? Я видел, кто-то горит, а кто…

— Вот что, Куракин, — Астахов встал, — я буду рад, если мы ошибаемся. Поверь этому.

Астахов отошел. Разошлись и летчики. Но в их молчании чувствовалась глухая вражда к Куракину.

Куракин огляделся. Никто на него не смотрел. Он резким движением откинул на койке одеяло, лег, не раздеваясь, и затих.

Утром группа в составе восьми самолетов вылетела по тревоге на перехват немецких бомбардировщиков.

По тону, каким командир полка отдавал приказ «любой ценой предотвратить бомбардировку», Губин и его семь летчиков поняли, что дело «пахнет керосином».

Летели на юго-запад. Воздух был чистый, прозрачный. Встреча должна была произойти над своей территорией. Внизу расстилались ослепительные снежные пространства, кое-где темнели леса и редко разбросанные деревушки.

Перед самым вылетом Губин, отведя в сторону Астахова и Корнеева, тихо и быстро проговорил:

— Последите за Куракиным, поручаю его вам.

Еще не вышло расчетное время, как появился противник. На пересекающих курсах, километрах в шести от них, в боевых порядках шло около двадцати «юнкерсов».

В стороне и выше Астахов заметил четверку истребителей прикрытия.

Астахов мгновенно оценил обстановку: сложное дело… Были бы одни пикировщики. А с истребителями будет трудно, очень трудно!..

Но Губин, маскируясь облачностью, уже уверенно шел на сближение. Его решительные действия разогнали сомнения Николая.

Астахов посмотрел в сторону Куракина. Тот был на месте. Губин скомандовал: «Первая атака всей группой». Самолетов было слишком мало, чтобы их делить, требовался мощный удар. Немецкие истребители не могли предотвратить внезапного нападения из-за облаков, и два головных «юнкерса», обволакиваясь черным, как нефть, дымом, неуклюже перевалились на нос. Третий тоже задымил, но продолжал лететь. Строй бомбардировщиков рассыпался.

Выйдя из атаки и осмотревшись, Астахов резко увеличил обороты мотора: он снова пошел на сближение с бомбардировщиками, которые упрямо шли по заданному курсу.

Внезапно на левой плоскости появилось несколько рваных отверстий. С предельно близкой дистанции он ударил по моторам «юнкерса» и резким маневром ушел вверх.

«Счастливчик пока». Астахов плотнее прижался к спинке сиденья. Он не мог видеть, как падал подбитый им «юнкерс», но впереди себя внизу он заметил круто снижающийся истребитель с яркой звездой на фюзеляже. Не раздумывая, Астахов пошел за ним, чтобы обеспечить ему безопасность посадки. Но истребителя не преследовали, — очевидно, было не до него. Без труда догнав подбитую машину, Астахов узнал по номеру самолет Вити Корнеева. На секунду он забыл обо всем, не в силах оторвать глаз от падающего друга. Мотор и кабина были в огне.

— Витька! Дорогой! — кричал Астахов. — Парашют, парашют скорее!

Белый купол парашюта оторвался от горящего самолета далеко внизу. Дышать Астахову стало легче. Крутой спиралью он повел самолет вверх.

Внизу горели еще два самолета. Чьи? Раздалась беспорядочная серия бомбовых взрывов; бомбардировщики уходили, бесцельно сбросив груз.

К хвосту последнего «юнкерса» вплотную подошел советский истребитель, и широкие черные крылья бомбардировщика вяло качнулись. От его хвоста полетели крупные клочья обшивки, и, секунду спустя, он начал падать вместе с истребителем.

«Таран», — молнией пронеслось в голове Астахова. Одновременно он ощутил тупую боль в плече. Резко развернувшись, он увернулся от следующей очереди вражеского истребителя, и тот, не повторяя атаки, ушел на запад.

Астахов осмотрелся. Кто уцелел из наших? Сколько сбито? Одно ясно: задание выполнено, до цели бомбардировщики не дошли. Кругом чисто. Далеко впереди, курсом на свой аэродром, летели три «яка». И только тут Астахов вспомнил про Куракина. Где он? Мотор несколько раз фыркнул. Снижаясь, Астахов также взял курс на свой аэродром. Внизу на снежном поле виднелся, казалось, невредимый «як». Рядом остатки разбитого «юнкерса». Отметив на карте место, Астахов продолжал полет. К нему в хвост кто-то пристроился. С удивлением он узнал самолет Куракина. Это вызвало какое-то неприятное чувство. Плечо болело, но сознание работало хорошо, — очевидно, рана пустяковая, — обрадовался Николай.

С перевязанным плечом Астахов просидел на командном пункте до полуночи. Мысль о товарищах мучила его сильнее, чем боль. На аэродром из восьми самолетов возвратились пять. Не было Губина, Корнеева и Мурашкина.

Ночью сообщили, что Губин, таранивший самолет, удачно приземлился в поле и прибудет на следующий день. Мурашкин сгорел вместе с самолетом. Корнеев спасся на парашюте и находится на пути в часть.

Губин прилетел на связном самолете днем. От командира он пошел к летчикам эскадрильи. Еще никто не видел его таким. Он как-то сразу похудел, губы были плотно сжаты, глаза сверкали яростью.

— Где Корнеев? — Губин посмотрел на Астахова.

— Жив, товарищ старший лейтенант, скоро приедет. Он добрался до наших артиллеристов. Его скоро доставят на машине.

Губин нагнулся к Астахову и прошептал:

— А Куракина видел?

— После боя пристроился.

— В бою его не было, — с трудом выдохнул Губин, — никто его не видел. А наши саперы видели, они в поле работали. Знаешь, что мне сказали? Когда мы дрались, какой-то истребитель, наш советский истребитель… Ты понимаешь?! Летал бреющим и стрелял в лес.

Губин вынул пистолет, проверил обойму и положил его обратно в кобуру.

Астахов не думал, что можно бояться человека, которого любишь. Сейчас он испугался Губина. Он испугался и еще чего-то, что должно произойти. Не трудно было понять ему состояние командира. Мог бы он сам убить Куракина? В эту минуту — да! Астахов с трудом владел собой. Это была не только злоба, а что-то большее… Из-за какой-то сволочи могут умереть честные люди, которые только что были готовы совершенно сознательно отдать жизнь за Родину. Вряд ли Губин рассчитывал жить, когда врезался своим мотором в хвост бомбардировщика… Почему же Степан, еще не начав как следует жить, оказался больше чем негодяем?..

Астахов пришел в общежитие, глянул на койку, где лежал Куракин.

Спал тот или только притворялся, что спал, но он не шевельнулся.

…Куракин, спотыкаясь, бежал по лесу. Где-то в пути он потерял шапку, мокрые волосы липли к глазам. Бессознательно он отбрасывал их назад и продолжал бежать, чувствуя глухие и неровные удары сердца.

Зачем он бежит? Он помнит, как встал с койки, как медленно, стараясь сохранить спокойствие, вышел из комнаты. Если бы Губин раньше не вышел куда-то, он, может быть, и остался бы на своем месте; и если бы не глаза летчиков…

Что делать? Его скоро начнут искать. Найдут. А тогда что? Ревтрибунал? Расстрел? Да нет… Летчики готовы сами убить его, и они могут сделать так. Это он видел по их глазам. «Боже мой, почему я не признался во всем раньше? Рассказал бы все… оставил бы комсомольский билет, а там куда-нибудь… Нет, не могу».

Пробудилась обида на отца: «Почему не помог уйти в тыл?» Степан писал об этом, просил… ведь раньше отец всегда выполнял его желания…

Сколько времени — он не знал. Стало темно. Значит, в пути не меньше трех часов. Дважды он натыкался на расположение воинских частей и дважды уходил стороной.

Что же ему делать теперь?.. Как быть?.. И он принял решение выйти на дорогу и на попутной машине добраться до любого города, а там будь, что будет. Выйдя на открытую маленькую поляну, он в темноте заметил две фигуры, мелькнувшие между деревьями. Сначала он подумал, что это патрули или разведка, но, услышав окрик «Хальт!», остановился, как вкопанный, задрожав от внезапной мысли: «Немецкие лазутчики». Дикая, отчаянная решимость, как налетевшая буря, всколыхнула душу, и он схватился за кобуру. Кобура была пуста. Он не взял пистолета с собой или потерял его по дороге. Прятаться было поздно.

Два немецких солдата, прикрываясь деревьями, вплотную подошли к нему. Он их не видел, но чувствовал рядом. Плен? А кто поверит, что это плен, а не перебежка? Какую-то секунду он хотел драться, хотя бы зубами, но темнота и страх парализовали его.

«Уйти, уйти от немцев во что бы то ни стало». Он круто повернулся и хотел бежать, но наткнулся на немца, который в темноте незаметно подошел сзади. Собрав всю силу, он резко двумя руками ударил в грудь солдата и побежал.

Страшная боль на долю секунды успела дойди до сознания. Выстрела он не слышал.

Вечером следующего дня командир взвода разведчиков сообщил в часть, что убитого Куракина разведчики нашли в лесу.

— Чем жить так, как он жил, лучше умереть от любой пули, — громко сказал Губин, глядя на помрачневших летчиков.

8

Готовность номер один. Летчики сидят в кабинах и поглядывают в сторону командного пункта, откуда должна появиться серия ракет — сигнал на вылет. Второй час длится необычайно напряженная стрельба зениток. Летчики знают: на Москву брошены большие группы бомбардировщиков; с короткими интервалами во времени они пытаются пробиться к городу.

Отдельные тяжело нагруженные бомбами машины проходят заслоны из истребителей и зенитных снарядов и прорываются к Москве. Вступают в бой истребители, поднявшиеся непосредственно с московских аэродромов.

Эскадрилья Губина в резерве. Томительны минуты ожидания. Сейчас там, в воздухе, отчаянные бои. Лучше бой, чем ожидание его. Помимо обиды и злости, есть еще чувство собственной вины от того, что над Москвой враг. Они, летчики, обязаны перехватить противника еще на подступах к городу.

«Пора», — мысленно торопят летчики офицеров командного пункта.

Ракеты! В первые секунды слышны частые, неравномерные выхлопы и вдруг гул десятка моторов. Вздрагивают крылья, сзади за мотором ураганная снежная пыль. Еще минута. Самолеты парами срываются с мест и, набрав скорость, плавно отделяются от земли.

В этот час московское небо, задымленное и серое, как земля, было покрыто крупными белыми шапками от разорвавшихся снарядов. Обойдя зону зенитного огня, Губин повел группу на юго-запад города: так было приказано наводчиками с земли. Через несколько минут полета силуэты тяжелых машин вырисовываются в морозной дымке. Прорвавшихся «хейнкелей» — четыре.

— Атака! — командует Губин.

В плотном строю сверху истребители предельно сближаются с противником и открывают огонь.

Кругом светлые нити трассирующих пуль. Вражеские стрелки бьют по крыльям, по мотору. Это не может остановить внезапной атаки. Астахов приник к прицелу… Еще очередь. Бомбардировщик качнул крыльями и повалился набок… Немного в стороне падал еще один. От оставшихся двух отделились бомбы: маленькие, хвостатые, они скрываются внизу. Машины, освободившись от груза, резко разворачиваются и, снижаясь, уходят назад. Звено Широкова летит следом. Группа Губина ищет новую цель. Вдруг мотор на самолете Астахова начал вздрагивать вместе с приборной доской в кабине. Запахло гарью.

«Перебили маслосистему», — мгновенно понял Астахов и выключил зажигание. Если этого не сделать, сгорит мотор вместе с самолетом. Лишенный тяги винта, самолет круто снижался. Астахов, чувствуя легкую дрожь в коленях, среди разбросанных домов, рытвин и перелесков отыскивал место для посадки. Первая вынужденная посадка на боевом самолете. Когда летали вокруг снаряды, он не испытывал страха. Было некогда, да и привык, а сейчас было страшно… Земля все ближе…

— Слева аэроклубная площадка! Смотри внимательней.

Он слышит Губина. Тот где-то рядом, следит за ним.

«Опять выручил командир. Спасибо». Астахов слева увидел ровный кусок поля. Он рассчитал на него. У самой земли выпустил шасси и приземлился на край маленького аэродрома.

Когда самолет остановился, Астахов спрыгнул на землю и посмотрел вверх. В небе тихо. Земля тоже умолкла.

«Как все быстро… Сколько событий за несколько минут!» Астахов присел на плоскость и жадно закурил.

По полю бежало несколько девушек в солдатской форме, без оружия.

Астахов чувствовал большую легкость в теле оттого, что опасность позади. Хотелось похвастаться видимым спокойствием: вот, мол, мы какие. У смерти в лапах побывали, и ничего…

— Куда торопитесь, красавицы? — спросил Астахов подбежавших девушек.

Чернявая девушка сказала строго:

— Во-первых, мы не красавицы, а воины Советской Армии, а во-вторых, не курите около самолета и давайте документы!

Астахов смутился. Только сейчас он заметил на их голубых петличках авиационные знаки различия.

— Что вы набросились на меня? Вместо того, чтобы приласкать, сказать что-нибудь доброе, вы…

— Хватит! Давайте документы, — не унималась чернявая. Астахов улыбнулся и нарочно долго доставал удостоверение личности. Потом он мельком посмотрел на них, и вдруг все разом засмеялись. Подошел командир с погонами старшего лейтенанта.

— Документы ему показывайте. А нам разрешите осмотреть самолет.

— Не возражаю, смотрите.

Девушки взобрались на крылья, влезли в кабину.

Астахов пожал руку старшему лейтенанту.

— Что это за часть?

— Отряд легких ночных бомбардировщиков, — охотно ответил старший лейтенант после того, как проверил документы. — Тренироваться стало нельзя. Три дня назад основной состав отправили на восток, а это остатки. Сегодня отбываем.

Внезапная мысль встревожила Астахова. Сдерживая волнение, он спросил:

— Родионова… Татьяна… Она здесь?

— Была. Улетела с основной группой. Вы ее знаете?

Астахов прислонился к плоскости, зачем-то посмотрел вверх, снова закурил. Девчата о чем-то спорили. Что-то говорил старший лейтенант. Астахов плохо слышал.

Из-за леса вынырнул ПО-2, с ходу приземлился и подрулил к истребителю. Не останавливая мотора, Виктор вылез из кабины и подбежал к Астахову.

— Молодец ты какой! Хорошо посадил. Поехали обратно, Губин беспокоится. Мы еще двоих грохнули. Упали где-то около Голицына. — Поглядев на Николая, он спросил:

— Что с тобой? Ты не ушибся?

Астахов рассказал.

— Пиши записку. Передадут. Скажи спасибо, что теперь адрес знаешь. Это даже хорошо, что не встретились, а то ходил бы как чумной несколько дней.

Как ни странно, Астахову легче стало от этих простых слов. Он написал на листе бумаги из блокнота:

…Над городом летели низко. Заснеженная Москва казалась немноголюдной, настороженной и суровой. Внизу летчики видели баррикады, стальные ежи на уличных перекрестках, забитые и заваленные мешками… Но город, как всегда, был полон жизни: дымились заводы, ходили трамваи. По широким улицам двигались колонны солдат. Николай успел разглядеть: они были в полушубках.

— Виктор, посмотри! — прокричал Астахов сквозь шум мотора. Виктор глянул вниз.

— Сибиряки, понимаешь!

— Понимаю! — кивнул Виктор.

Да, это был один из тех многозначительных признаков, которые за последнее время чаще и чаще подмечали летчики с воздуха, наблюдая передвижение войск, техники. Все больше и больше самолетов подтягивалось к подмосковным аэродромам.

Готовилось что-то значительное. Как близкая гроза, это уже чувствовалось в воздухе. У всех росла надежда и уверенность.

Через полчаса полета они были на своем аэродроме.

…6 ноября вечером по аэродрому разнеслась волнующая весть: через час будут транслировать по радио торжественное заседание Московского городского Совета.

Трудно было поверить. Почти невероятное становилось фактом. Немцы у самой Москвы, еще слышатся в ушах ухающие взрывы снарядов, пулеметная трескотня и гул моторов. Враг готовится к новому прыжку. Посмеет ли он сейчас нарушить торжественную тишину предпраздничного вечера?..

В окопах, в блиндажах, в кабинах танков и самолетов и там, в Кремле, одна мысль, одни думы: годовщина Великого Октября (о чем можно было думать еще в эти часы морозной ночи!).

За окном низкого домика темень. В домике полно людей, говорят вполголоса. Слышно легкое потрескивание в репродукторе. Виктор тихо говорил Николаю:

— Ты подумай, какие дни переживает страна, а нам новые самолеты дают. Вчера перегонщики рассказывали: когда они улетали с заводского аэродрома, инженеры просили их передать начальникам, чтобы еще присылали летчиков. Самолеты ставить некуда, весь аэродром забит. Ума не приложу, когда они успевают… А самолеты какие!.. Признаюсь, месяц назад была у меня мыслишка: пошли по дороге Кутузова. Сдадим Москву да еще и сожжем ее. А вот теперь, понимаешь, стыдно, И немцы рядом, а стыдно за эту мысль. Последние дни летаю и вижу: застопорились фрицы. А у нас уже полно людей, танков… пора начинать. За каждый лишний день, час зло берет. По-моему, торжественное собрание в Москве — это начало. А ты как думаешь?

— Думаю, что да… Начало…

5 декабря эскадрилья Губина из полета вернулась поздно. Почти стемнело, когда они сели. Но, летя над своей землей, летчики даже и в сумерках там и сям видели колонны танков, прятавшихся в перелесках, вереницы орудий с тягачами, машинами, двигавшиеся по проселочным дорогам тысячи людей.

— Видал? — таинственно спросил Губин Астахова, как только они вылезли из машины.

Астахов сразу понял, о чем идет речь, и кивнул:

— Видел. Думаете, начинается?

— Уверен в этом…

После ужина Губин собрал своих летчиков:

— Хлопцы! Рекомендую спать не ложиться пока. В воздухе носится что-то необычное.

Астахов старательно натянул унты, комбинезон, пристегнул карту к планшетке и пошел к машине, стоявшей в укрытии. Около нее, подсвечивая карманным фонарем, возился Колесник. Он не удивился: за последнее время Астахов частенько часами сидел в кабине самолета в первой готовности.

Окончив работу, Колесник подошел к фонарю самолета. Астахов дремал. Руки, точно приготовившиеся стрелять, лежали на гашетках пушек.

Колесник чуть кашлянул. Астахов сейчас же поднял голову.

— Ты чего? — спросил он.

— Ничего… Вы поспите… Мабуть, ще не скоро тревога буде.

— А ты откуда знаешь, что тревога будет?

Колесник смущенно хмыкнул, потом зашептал, приблизив лицо к самому борту кабины:

— Хлопцы гуторят, товарищ лейтенант. Чи правда, чи неправда будто наступление вот-вот начнется.

— Какое наступление?

— Ну, звистное дело — наше. Ох, как сердце тоскует… Поскорее бы вдарили им, гадам…

В голосе механика слышалась такая страстная ненависть, что Астахов невольно наклонился к нему, чтобы взглянуть в лицо. Он положил руку на плечо Колеснику и так же тихо, но убежденно сказал:

— Вдарят! И, может быть, скорее, чем мы думаем.

— Пора бы…

Ночь была холодная, мглистая. Сквозь маскировочную сетку Астахову видна смутная полоса неба.

«Как тихо сегодня», — подумал Астахов.

Вдруг он услышал ровный рокот мотора. Прислушался. Где-то на небольшой высоте летел ПО-2. Казалось, по спокойной глади огромного озера не спеша плывет моторная лодка и своим рокотом будит тишину ночи.

Кто там летчик? Может, одинокий легкий ночной бомбардировщик тащится на выполнение боевого задания? В памяти Таня. А вдруг это она летит сейчас на своей «керосинке», одинокая, как утлая лодочка в безбрежном океане. Астахов представил себе Таню в кабине: ее лицо в овале шлема, глаза, внимательно вглядывающиеся во тьму ночи… Писем нет. Слишком быстро меняется обстановка, слишком часто меняются аэродромы, да и жизнь какая! До писем ли! Хотелось бы ему знать, что делают, о чем думают девчата в боевом полку, и хватит ли у них сил бороться не только с врагом, но и с собой… Теперь он уже примерно знает, что они далеко не «слабый пол» и, может быть, их мужеству не грех позавидовать и многим мужчинам на фронте…

ПО-2 пророкотал где-то близко и постепенно затих; летел он на запад. Значит, действительно бомбардировщик. А может быть, кто-то полетел в тыл врага, чтобы к рассвету спуститься где-нибудь на лесной полянке, где его с нетерпением ждут партизаны.

Астахов представил себе картину: засыпанный снегом лес, неподвижные ели с тяжелыми хлопьями снега на ветвях, дымные костры на поляне, самолетик на сизом от утреннего сумрака снегу и люди, бегущие к нему.

Сколько существует таких полян? Николай как бы воочию увидел беспредельные равнины родной земли, леса, деревни, города, Москву, шагающих по Садовой сибиряков и дальневосточников. Великая Родина! Она не спит, как не спят они, ее защитники. Она борется… Два дня назад ему и Виктору удалось побыть в Москве один час. Они успели разглядеть только Красную площадь, где совсем недавно был парад. На Москву спускались ранние зимние сумерки. В пролетах улиц сгущался сизоватый морозный туман. Холодная мгла скрадывала очертания неосвещенных зданий-громад. Темнеющая Манежная площадь казалась пустынной. Но в московской приглушенности было уже что-то новое, спокойно радостное. Величаво уходили в вечернее, густо синевшее небо высокие башни Кремля. Над шпилем Троицкой башни на фоне вечерней синевы крупно выделялось какое-то темное массивное пятно, похожее на шапку. Такие же пятна виднелись над шпилями Спасской и Никольской башен, мимо которых проходили друзья. Это были маскировочные шапки из досок, укрывшие собой светоносные рубиновые звезды.

Глядя на темневшую в небе шапку Троицкой башни, Астахов думал тогда: там скрыта звезда. Придет день, и она снова загорится над Москвой, над миром. Война не окончена, впереди много тревог, много боевых вылетов, много опасностей, и, может быть, их жизнь оборвется где-нибудь в небе, но звезды Кремля не погаснут. Они зажжены навечно…

Глухой залп заставил его вздрогнуть. Астахов прислушался. Грохот нарастал…

Была еще ночь. Только на востоке чуть-чуть брезжило. На западе в темном лиловом небе вздрагивали яркие, вспышки огня, охватившие весь горизонт. Летчики, пристегивая на ходу планшеты, бежали к самолетам. Виктор кричал на ходу:

— Коля, слышишь музыку? Вот, брат, героическая симфония… — он задыхался от волнения и бега. Шумно дыша, прибежал Губин.

— Готовь самолеты! — кричал он на ходу.

— Самолеты готовы, товарищ капитан, — откликались механики.

Народу на аэродроме становилось все больше. С напряжением вглядывались в далекие вспышки. Оттуда над снежными полями могучей непрерывающейся лавиной катился тяжелый грохот тысяч орудий, выбрасывающих снаряды на немецкие укрепления. Наступление началось.

Пришли подполковник Лебедь, замполит, начальник штаба.

Рассвет на востоке разгорался. Уже видна стала зубчатая кромка далекого леса, ясно обрисовывались на светлом небе три дерева на краю аэродрома.

Лебедь взглянул на часы и громко произнес:

— Товарищи!

Все притихли мгновенно.

— Товарищи! — еще громче повторил командир. — Дан приказ начать генеральное наступление по разгрому врага. Сейчас наши самолеты вылетят на помощь наземным армиям, которые начали гнать немецкие дивизии от стен священной для нас столицы, гнать с нашей земли. Бейте врага с еще большей яростью, не давайте ему пощады. Здесь, под Москвой, будет для него начало его конца… Поехали, друзья!

Оглушительное «ура» на минуту было сильнее артиллерийского шквала.

Еще минуты, и самолеты один за другим поднялись в посветлевшее небо и, построившись, полетели туда, где все еще грозно бушевал артиллерийский гром.