Рулетка господина Орловского

Глава первая

В конце марта 1918 года а Петрограде около Невского проспекта на Екатерининской улице отчаянные злоумышленники забрались ночью в здание бывшего Министерства внутренних дел. В апартаментах, еще не утративших имперской роскоши, они ограбили кабинет председателя 6-й Петроградской уголовно-следственной комиссии при Народном комиссариате юстиции РСФСР Бронислава Ивановича Орлинского.

Совсем недавно, в начале марта, «Красная газета» победно заявляла о значительном снижении количества вооруженных нападений и грабежей после того, как в конце февраля Комитет революционной охраны Петрограда постановил расстреливать на месте грабителей и погромщиков. За сутки 26 февраля — в течение дня и ночи — без промедления к стенке поставили двадцать преступников. Это был ответ на вал разбоя, бушевавшего в городе, когда ежедневно совершалось более двухсот особо опасных правонарушений.

В январе, например, среди бела дня сняли шубу с едущего на извозчике в Таврический дворец заседать на Третьем Всероссийском съезде Советов комиссара Урицкого. В феврале в гостиницу «Медведь» под видом чекистов явилась группа вооруженных лиц с фальшивым ордером на обыск и отняла у постояльцев и ресторанных посетителей десятки тысяч рублей. К концу того же месяца к городскому ломбарду на Васильевском острове подкатили на двух автомобилях налетчики. Они разоружили сторожей и заявили, что являются анархо-коммунистами и грабят только богатых. Прихватив здесь ценностей на сотни тысяч рублей, новоявленные экспроприаторы благополучно скрылись.

Из самых дерзких оказался тогда налет на теперь уже многострадальный Комиссариат юстиции. 22 февраля трое его сотрудников получили в казначействе деньги для зарплаты коллегам. Когда они подъехали на пролетке к дверям комиссариата, туда же следом подлетела легковая машина. Из нее выскочила троица с револьверами в руках, выхватила упаковки денег у комиссариатских служащих и была такова.

В городе правили бал отчаянные «птенцы Керенского» — около двадцати тысяч уголовников, освобожденных из тюрем по амнистии Временного правительства, а также около шестидесяти тысяч дезертиров, ставших преступным элементом с середины прошлого года, когда они бросили русско-германский фронт. В связи со всем этим буквально на днях, 21 марта, председатель Петрочеки Урицкий выпустил постановление с требованием к населению в трехдневный срок сдать незарегистрированное оружие, которое скопилось у гражданских лиц в огромном количестве…

С утра вместе с негодующими подчиненными комиссар Орлинский — стройный, широкоплечий человек лет тридцати пяти, коротко стриженный, в офицерской гимнастерке с белоснежным подворотничком, в галифе и отлично начищенных сапогах, — осматривал разоренное помещение. Сквозь круглые очки в тонкой золотой оправе он перечитывал оставленную налетчиками надпись мелом на его письменном столе: «Будешь помнить Колодина, сволочь!«…Антон Евлампиевич Колодин и до этого проявлял себя своеобразно.

Когда на незаконной перепродаже партии шинельного сукна Антон Евлампиевич попался чекистам впервые, те решили проследить за масштабами его спекулянтских операций и предложили освободить за миллион советских рублей. То была изряднейшая сумма — средняя заработная плата составляла несколько тысяч рублей. Хотя, впрочем, на рынке коробок спичек стоил около восьмидесяти целковых, свеча — около пятисот, фунт керосина — приблизительно восемьсот.

Колодин же сходу заплатил миллион и на воле под негласным надзором Чеки неделю занимался своим прежним промыслом. Вскоре чекисты снова подловили перекупщика и поместили за решетку, потребовав с него уже двухмиллионный выкуп. Антон Евлампиевич с легкостью выложил такие деньги. Чекисты решили: успел нажить целое состояние, — продолжив наблюдение за колодинскими махинациями.

Когда они взяли Колодина в третий раз, то заломили отступного уже в пять «лимончиков» рублей. Впервые барышник задумался и попросил на сборы требуемой суммы пару дней. Принес ее в срок до копеечки!

Выйдя на свободу, Колодину следовало бы хоть на время затаиться, прекратить сделки на черном рынке и выкупы у чрезвычайки. Однако гайка слаба у азартного человека на такое — попался чекистам и в очередной раз.

— Сколько, господин товарищ? — привычно спросил у дознавателя на допросе пожилой, но энергичнейший Антон Евлампиевич.

— Десять миллионов.

У Колодина дернулась толстая щека.

— Столько мне не осилить.

Чекист лениво поправил на боку маузер в деревянной кобуре.

— Или деньги, или к стенке.

Спекулянт уточни:

— Сколь времени даете на сбор суммы?

— Пять дней.

Задержанный замотал лысой головой.

— Надобно не меньше двух недель!

— Неделю, ни дня больше, — отрезал чекист.

Ровно через неделю прибыл Колодин в Петроградскую ЧеКа на Гороховую улицу, 2, с огромным свертком под мышкой, за ним двое помощников волокли в мешке что-то тяжелое.

Антон Евлампиевич извинился, разворачивая сверток, и объяснил:

— Здесь семь миллионов. Никак не мог больше, времени в обрез… Остальное можете допечатать сами, станок я захватил.

Колодин кивнул подручным, те извлекли из мешка машину для изготовления отличных совзнаков.

Деньги советского Госбанка выглядели более или менее внушительно в море купюр, выплеснувшемся по бывшей Российской Империи; не то что армавирские «груши», «кузнецы» правительства Центро-Сибири, «шпалы» Северней области, амурские «мухины», украинские «яичницы» и «аэропланы», которые, бывало, печатались только с одной стороны листа и мало отличались от бутылочных этикеток.

Одним словом, выдающиеся деловые люди послереволюционного Петрограда типа Колодина по поводу денег особо не расстраивались у каждого был свой печатный станок!

Ничего не подозревавший о взаимоотношениях Антона Евлампиевича с ЧеКа начальник входившего в Комиссариат юстиции Петроградского уголовного розыска А. А. Кирпичников арестовал Колодина за спекуляцию окончательно. Он не стал церемониться с арестантом и когда узнал о фокусах с ним чрезвычайки, потому что являлся бывшим начальником питерской сыскной полиции и ни во что не ставил как былую, так и нынешнюю охранку. Правда, чекисты, уже выяснившие колодинские связи, все равно потеряли интерес к Антону Евлампиевичу.

Поэтому дело Колод ина оказалось в ведении председателя комиссии Наркомюста Орлинского, начавшего готовить его к ревтрибуналу, суд которого неминуемо заканчивался для таких, как Антон Евлам-пиевич, расстрелом. И вот за три дня до трибунальского заседания Колодин бежал из петроградской тюрьмы «Кресты», а теперь отомстил при помощи налетчиков Орлинскому, чуть не пустившему ловкача в расход…

На кабинетном окне снаружи была перепилена решетка, выставлено стекло, внутри взломали стол и венской работы секретер красного дерева, отделанный бронзой. Ящики вычищены до последней бумажки, стол и пол сплошь усеяны обрывками бумаги, папки с делами исчезли. Из вещей пропали дорогой сафьяновый портфель, пресс-папье, расписная лаковая шкатулка с канцелярскими принадлежностями.

В комнату заглянул председатель соседней 5-й уголовно-следственной комиссии Мирон Прохорович Турков, ровесник Орлинского. Рыжий от природы, он имел такого же цвета кустистые брови, припудривал после бритья лицо и вдобавок обладал золотыми пломбами в передних зубах.

— Шнифферы потрудились, — назвал Турков взломщиков мелкого пошиба, в отличие от «медвежатников», «музыкантов», работавших только по сейфам, и присовокупил любимую поговорку: — Плохо не клади, вора в грех не вводи!

Первым обнаружил взлом привратник Иван Мо-кеевич Колотиков, стороживший здание еще при императорских чиновниках. Когда рассвело, он из бокового крыла увидел на фасаде первого этажа развороченное окно кабинета Орлинского.

Находившийся сейчас здесь Иван Мокеевич не особенно переживал, потому как элодеи влезли снаружи, за что больше должны отвечать уличные патрули Комитета революционной охраны. Но старик внезапно переменился в лице, когда Орлинский заметил в бумажном ворохе на столе совершенно посторонний ему, некурящему, предмет: металлический портсигар с гравировкой, изображавшей сцену из военной жизни.

Обратились в уголовный розыск по соседству, и сразу же два его сотрудника явились в кабинет с собаками-ищейками. Те обнюхали портсигар и мгновенно взяли след, который почему-то вел не через окно на улицу, откуда пришли и куда должны были уйти воры, а внутрь здания. Псы понеслись прямо в привратницкую Колотикова, огласив ее радостным лаем.

Дело в том, что и старичок не курил. Поэтому он, хотя прежде всех и заходил в обворованный кабинет, не мог оставить там никакого портсигара. Что за нужда была хозяину этой вещицы побывать и в привратницкой? Не наводчик ли ночной кражи сам Иван Мокеевич?

С меловым лицом стоял привратник под прицелом взглядов собравшейся кучки служащих.

Кто-то проговорил со вздохом:

— Эх, Мокеич, несчастье ты маринованное…

Тем не менее комиссар Орлинский почему-то не стал в этот день допрашивать старика.

Сегодня Бронислав Иванович не засиделся до ночи, как обычно. Когда начало смеркаться, он собрал вновь заведенные папки, поглядел через уже вставленное оконное стекло и чему-то улыбнулся. Поднялся из-за резного письменного стола елизаветинского рококо с капризно изогнутыми завитками, надел офицерскую шинель с ало-черными артиллерийскими петлицами и защитного цвета фуражку, отчего стал походить на породистого батарейца — высоколобый, сероглазый, с русыми усами и бородкой на удлиненном лице.

От подъезда комиссариата Орлинский зашагал к Невскому проспекту, любуясь архитектурным парадом на прилегающей Александрийской площади со сквером, где в центре высился памятник Екатерине Великой. В глубине впечатлял длинный фасад Публичной библиотеки, на котором между восемнадцатью колоннами были установлены статуи ученых и поэтов античного мира. Величавой торжественностью как бы звучал Александрийский театр, выделяясь своей шестиколонной лоджией под колесницей Аполлона, во многом напоминающей квадригу над Большим театром в Москве.

Ансамбль Аничкова дворца, где проводил детство Государь Император Николай Второй, отделялся от площади великолепным узорочьем чугунной решетки. Теперь в Аничкове расположился «Райпродукт», ведавший сельскохозяйственным инвентарем и машинами, текстилем, табаком и папиросами, кожей, обувью и галошами, стеклом, спичками и провизией… А дворцовые липы, сирень, вязы, помнящие царей, будоражили смолистым запахом набухающих почек так же, как и тогда, когда между ними по весенним аллеям скользили фрейлины, подбирая и приподнимая шлейфы платьев, прохаживались флигель-адъютанты в аксельбантах.

С угла Екатерининской и Невского Орлинский направился к Елисеевскому гастроному, остановился и оглядел его зал через огромные окна в стиле модерн, украшенные барельефами фигур и ваз. Там антоны колодины могли покупать из провизии все, чего душа пожелает.

На тротуаре рядом с Орлинским остановились и вытянули шеи к витрине две бывшие курсистки в поношенных коричневых пелеринах и зеленых платках-тальмах, приспущенных на плечи.

Та, у которой глаза ярче горели голодным блеском, пожаловалась подруге:

— Лика, а отчего последний раз по карточкам дали только полфунта хлеба, и очень скверного качества?

Лика ответила с мудростью, какую никогда не приобретали ни смолянки, ни бестужевки:

— Дай Бог, голубчик, чтобы и такой не заменяли этой гадкой крупой, и еще хуже — овощными, а то и фруктовыми консервами.

Самым доступным для петроградцев был суп из воблы и пшена. Даже картофельная шелуха, кофейная гуща переделывались в лепешки. Девушки при распределении хлебных карточек попали в самую, неудачную, «буржуйскую» 4-ю категорию, которой «наместник Петрограда», председатель Совнаркома Петроградской трудовой коммуны Зиновьев грозился выдавать по осьмушке на два дня, усмехаясь: «Чтобы запаха хлеба не забыли».

Минувшая зима выдалась ранней и суровой, в ноябре 1917 года начались обильные снегопады, продолжившиеся в декабре с метелями. Мостовые и тротуары покрылись толстым слоем снега и наледи. На Невском намело такие сугробы, что можно было прикуривать от огня тогда еще действовавших газовых фонарей. Совнарком принял декрет о введении всеобщей повинности по очистке от снега улиц, в который Ленин лично внес уточнение о привлечении к ней в первую очередь нетрудовых элементов. Курсисткам вместе с пианистками и скрипачками из консерватории надлежало чистить тротуары, а накануне революционных дат в числе петроградских «буржуев» — убирать в казармах отхожие места и в конюшнях навоз.

У витрины Елисеевского прибавилось народу, остановились поглазеть еще две дамочки из «нетрудовых». Одна — в приличном пальто и «котах» из войлока, другая — в жакетке, обутая в соломенные туфли с полотняными оборками.

Их разговор, как и у девушек, свелся к короткому обмену фразами:

— Вот вам и советская власть. Сами того хотели…

— Обманули нас большевики.

— Ленин говорит, что через десять лет все хорошо будет.

— Нам-то что до этого? Умрем до той поры с голоду или от тифа.

Эпидемия сыпного тифа свирепствовала в городе с февраля, безжалостно кося и так стремительно тающее население. Если в 1916 году в Петрограде жило около двух с половиной миллионов человек, то к 1920 году останется чуть больше семисот тысяч.

Орлинский зашагал по Невскому к Аничкову мосту над Фонтанкой в надвигающейся темноте по слабо освещенному городу. Из-за нехватки топлива с ноября на электростанциях начались перебои, ток подавался в дома, учреждения по 6 часов в сутки. После переезда в середине марта в Москву советского правительства подача электроэнергии даже на важные объекты или прекращалась на несколько дней, или ее хватало лишь на 2–3 часа вечером. Жилые дома в основном освещались свечами и керосиновыми лампами, но на уличные фонари керосина не было.

Иностранцы, побывавшие здесь в эту пору, писали в зарубежной прессе:

«Улицы едва освещены, в домах почти не видно света в окнах. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город. Молчание и пустота на улицах…». «Широкие прямые артерии, мосты, перекинутые через Неву, река, казалось, принадлежали покинутому городу. Время от времени худой солдат в серой шинели, женщина, закутанная в шаль, проходили вдалеке, похожие на призраков в этом молчаливом забытье…»

Мимо Орлинского прогрохотал трамвай с пассажирами, висевшими на подножках. В такой давке однажды зимой у дамы вырезали полотнище каракулевой шубы во всю спину, и это она выяснила, лишь выйдя из вагона. Иностранцы сравнивали немногочисленные петроградские трамваи с двигающимися пчелиными ульями.

Ддя автомобилей не хватало бензина и запасных частей, чтобы их ремонтировать. Тем не менее в опустившейся на город тьме бойко шныряли грузовики с солдатами, спешившими на обыски «буржуазных» квартир в поисках «сокрытых запасов продовольствия*. Заодно экспроприировались мебель, домашняя утварь, одежда, постельные принадлежности и так далее. С Гороховой то и дело выкатывали чекистские легковушки, направлявшиеся за арестантами.

Напоминая жирных грифов, пролетали шикарные автомобили — «хамовозы». развозившие красных вельмож. Эти-то, на ночь глядя, торопились куда? А, напримрр. на «комиссарские обеды». лукулловские даже по меркам мирного времени, они давались в Смольном по личному распоряжению Зиновьева. В Мариинском театре для бонз были зарезервированы специальные места. Ложа «С». числящаяся за президиумом Петросовета, закрывалась на особый ключ, во время спектакля ее дверь безотлучно сторожил капельдинер. Определенные ложи и кресла были закреплены за Смольным, высшими чинами наркоматов.

Санкт-Петербург, святой град Петров, стал Петроградской трудовой коммуной, поименованный теперь так в память Парижской Коммуны.

Комиссар Орлинский, не вынимая правой руки из кармана шинели. где сжимал рукоять офицерского кольта. перешел Аничков мост. Он добрался по глуховатым кварталам между Фонтанкой и Литейным проспектом до синематографа «Версаль». давно не работавшего из-за нехватки электричества. В его подвальном помещении пыталось выжить одноименное кабаре. набравшее свой штат из остатков блестящей ресторанной обслуги и эстрады Петрограда.

Бронислав Иванович быстро сбежал вниз по лестнице. переложил кольт в карман галифе и условленным стуком завсегдатая побарабанил в дверь. Она приоткрылась; вышибала. приветливо улыбающийся старому знакомцу, распахнул ее перед ним. У стойки гардероба швейцар в фуражке с полинялым галуном почтительно принял от Орлинского сброшенную шинель.

Оживившийся. засиявший глазами председатель наркоматовской комиссии стал самим собой: потомком старинного русского дворянского рода с Рязанщины — Виктором Глебовичем Орловским! На самом-то деле комиссар Орлинский являлся бывшим артиллерийским офицером, судебным следователем по особо важным политическим преступлениям, военным следователем по особо важным делам при штабе Верховного Главнокомандующего Русской армией, статским советником, а нынче — белым резидентом антибольшевистского разведывательного центра Орга: сокращенно от слова «организация». Никто в «Версале», конечно, этого ничего не знал о коммунисте с большим дореволюционным стажем Орлинском.

Господин Орловский прошел в зал, где с эстрады бархатным баритоном «со слезой» грек по происхождению, черноволосый, черноглазый красавец, любимец Петербурга Юрий Морфесси выводил:

Государь считал Морфесси лучшим в России исполнителем романсов и народных песен, даже приглашал к себе петь, чего не удостаивался и Шаляпин. Теперь за обласканными царем артистами, особенно Императорских театров, разъяренная чернь иногда гонялась с револьверами.

В «Версале», куда случайные и незваные гости почти не забредали, таких неприятностей пока не происходило. Кухней ведал бывший повар фешенебельного ресторана, обличьем больше напоминающий чванливого дворянского предводителя.

Круглолицый, с окладистой бородкой, он за порогом кухни носил прекрасно сшитые на заказ драповое пальто, темные брюки, серый пиджак и касторовый котелок, любил приговаривать:

— За мой обед жену можно бросить и всякие удовольствия забыть!

Белая колоннада, отделяющая зал от бельэтажа с кабинетами, придавала заведению некоторый шик. За его столиками перемешались бывшие купчишки и нынешние столоначальники, содержанки и кокотки, спекулянты и «фартовые», как прозывались воры, в общем — всевозможные прожигатели столь дешевой по нынешним временам жизни. Один револьверный выстрел, и тебя нет! Между тем, чтобы поддержать жизнь, следовало обладать немалыми средствами.

Здесь смешались самые разные моды. Дамы с прелестным бюстом были в платьях, декольтированных еп со еиг — «под сердце»; обладательницы красивой шеи, но плоской груди — с «круглым» декольте; а те, кого природа наградила отличной спиной, предпочитали корсаж с мысообраэным вырезом сзади и спереди. Белое, голубое, светло-коричневое…

Впечатляли одеяния с разрезом от бедра, в котором мелькало трико телесного цвета. Царили и новомодные блузки с так называемым «верхним просветом». Через эту прозрачную вставку виднелась стягивающая лифчик пестрая шелковая лента, так же призывно просвечивали кокетливые кружева тонкой нижней батистовой рубашки.

Орловский, поправив очки, которые вынужден был носить после контузий на русско-японской войне и покушения при расследовании, покосился на угловой столик, где загулявшего советского начальника во френче обнимал жирный франт в смокинге. Напротив их набеленная, с ярко накрашенными губами дама курила папиросу, жеманно пуская дым «товарищу» в лицо. С другой стороны от него сидел юркий человечек с бумагами в руках, видимо, уже приготовленными на подпись.

Здесь Орловский, на которого работали в Петрограде десятки агентов, проникшие во многие советские учреждения, встречался со своими основными разведчиками. Он поднялся в бельэтаж в обычно резервируемый для него кабинет, удобный на случай опасности ближним выходом через кухню на улицу. Едва опустился на плюшевый диванчик перед столом, как в арке, у входа, тотчас вырос немолодой официант по имени Яша.

Когда-то подавальщик в приличных заведениях обязан был носить фрак или смокинг, на худой конец — белые рубаху и брюки. По нынешним же временам Яшка обслуживал в темном пиджачке поверх алой косоворотки, но «салфет» у «трактирного монаха» со старорежимной незыблемостью лежал на левом плече, как и положено при приеме заказа. В ожидании его Яша в лучших традициях, слегка согнувшись будто для поклона, серьезно смотрел широко расставленными глазами на морщинистом лице.

Улыбаясь, Орловский заметил:

— Пополамные расстегаи из стерляди и налимьих печенок не будем.

— Глядите-с, Бронислав Иванович. А может, котлеты из рябчиков с трюфелями? — не понял иронии официант.

У резидента дальней разведки небольшой Добровольческой армии, с кровопролитными боями пробивавшейся сейчас к Екатеринодару, постоянно не хватало средств на расходы по добыванию информации и уж тем более он не имел права на шикарные ужины для себя.

Орловский распорядился:

— Принеси пока пиво, да чтоб было настоящее.

— Как же-с, пиво не пиво, коли заячьей мочой не пахнет. Покорнейше вас благодарю да неоставле-ние во внимании! — Яшка помялся и предложил, указывая в зал: — Барышню позвать можно. Вот, извольте приглядеть сегодня — Надин, та, в шляпке с букетом. Солидная в себе, на содержанье жила, недавно гуляет и по любви-характеру ищет. Желаете, приглашу Таню Черную или Гуню, дородную девушку… А может, Анну Сергевну — худящую брюнетку?

— Это Анну Сергеевну кличут Брошкой? — спросил привыкший знать все о посетителях кабаре аген-турщик Орловский о кокотке лет двадцати пяти, обладательнице крупного бюста и почти девичьей фигурки.

— Именно-с, Бронислав Иваныч, потому Аня весьма неравнодушна к драгоценным камушкам всяким.

— Барышню не надо, Яша, я приятеля жду.

Вот-вот должен был появиться самый солидный агент Орловского — левый эсер, председатель следственной комиссии при петроградской тюрьме «Кресты» Самуил Ефимович Могель. В нью-йоркской эмиграции он вынужден был торговать газетами, а после Февральской революции вернулся в Петроград, где активно начал новую жизнь, вознесшись с октябрьским переворотом на теперешний пост. Этого рослого толстяка со смоляной проволокой волос на голове не любили ни начальники, ни подчиненные, потому что он действовал под личиной зануды, службиста и сухаря. Работая рука об руку с ЧеКа, товарищ Могель больше любого сотрудника из агентуры Орловского доставлял ему копий рабочих документов. Иногда — даже больше, чем просил резидент.

Мотель был самым дорогостоящим помощником Орловского, всегда выколачивая из него максимальные гонорары. Но Самуилу Ефимовичу постоянно было мало денег, и он наладил в «Крестах» платное освобождение богатых арестантов. Словно не забывая, что состоит членом партии социалистов-революционеров, помогал он и неимущим сидельцам, если кто-то из них осмеливался обратиться за таким содействием к начальнику тюремных следователей.

Самуил Ефимович разыскивал на воле заинтересованных в этом вопросе лиц: родственников или друзей заключенного, — и напрямик спрашивал:

— Сколько можете заплатить?

Мотель брал, сколько мог выжать, молниеносно выполняя оплаченные услуги.

Орловский задумчиво пил пиво, когда малиновая портьера на двери кабинета шелохнулась, и Самуил Ефимович, несмотря на свои габариты, ловко скользнул внутрь. Он стащил с себя комиссарскую кожаную тужурку, пролетарскую кепочку, повесил их на вешалку, оставшись в пиджаке поверх несвежей белой рубашки. По привычке бдительно вслушиваясь в звуки за дверью, цепко окидывая помещение выпуклыми глазами, Мотель пригладил жесткую шевелюру.

— Пожалуйте, — гостеприимно пригласил его к столу резидент, — сегодня есть за что выпить, дорогой Самуил Ефимович).

В дверях снова появился Яша. Яства, которые Орловский с ним до этого упоминали, не подходили для угощения такого любителя пожрать, как Мотель. Впрочем, произошла переоценка и у гурманов: гастрономическим тонкостям стали предпочитать блюда посытнее, попроще, на них и цены повысились по сравнению с деликатесами.

— Неси-ка любезный, гостю салат «оливье» и бифштекс, а мне — соленых грибков, — велел Орловский официанту, называя блюда из привычного меню, не раскошеливаясь. однако, себе на мясное. да и к тому же шел Великий пост, — а также водки графин и еще пива.

Яшка исчез, и только тогда опытнейший конспиратор Могель, развалившись на диванчике, осведомился:

— Какие ж? ваши более подробные впечатления от нашей кражи со взломом, Бронислав Иванович?

— Отменно вами организована и выполнена операция — воскликнул агентурщик. — Однако собачки-ищейки почему-то привели в привратницкую.

Инсценировку ограбления кабинета комиссара Орлинского предыдущей ночью проводил сам Могель с двумя подручными. Орловскому это было необходимо, чтобы не вызвало подозрения исчезновение у него бланков документов и других бумаг, необходимых для переправки императорских офицеров за границу и других акций по спасению «бывших» людей от ЧеКа и советских судов. Орловский заполнял вымышленными фамилиями чистые бланки, командировочные удостоверения, уже снабженные нужными подписями и печатями. С ними переодетые офицеры, пробирающиеся в Добровольческую армию, катили в пункт назначения согласно «командировке для выявления контрабандистов», а точнее, на первую зарубежную станцию после советско-финской границы, до которой от Петрограда всего пара часов езды.

Появившийся с подносом Яшка-«стрела», или, как еще называли официантов, кого «мать бегом родила», мгновенно накрыл стол и ушел. Орловский и Могель торжественно подняли хрустальные рюмки с водкой, едва ли не по-гусарски чокнулись и выпили.

Самуил Ефимович, уплетая «оливье», будто не допросы вершил в «Крестах», а сидел там на нарах и пухнул с голоду, проговори:

— При чем привратницкая? Мы туда не заходили.

— Портсигар с гравировкой батальной сцены никто из ваших у меня на столе не забыл?

— Как можно, Бронислав Иванович? — пробурчал Могель набитым ртом. — Я аховых ребят взял в дело, они только брать умеют. Этого сорта публику среди фартовых забирохами, шнифферами и называют. Единственное, что мы по вашему приказу оставили, — надпись от Колодина. О-о, как икается Антону Бваемпиевичу!

Могель с удовольствием шутил теперь насчет Колодина, потому что три дня назад лично организовал ему побег из «Крестов». Только взял с того расчет не бумажными миллионами, какими довольствовались до него чекисты, а царскими золотыми червонцами, называемыми на воровском жаргоне «рыжиками».

— Надо, Самуил Ефимович, чтобы не всплыли у барышников через ваших эабирох взятые в кабинете портфель, пресс-папье и шкатулка. Ненужные бумаги уничтожили? Нужные отложили? — уточнял резидент, отсчитывая Мотелю деньги.

— Все выполнил, Бронислав Иванович, и о вещах побеспокоюсь — заверил с жаром Мотель полячишку-комиссара, совершенно не подозревая о его действительной биографии, зная лишь, что тот подпольно работает против большевиков.

Яша подал огненно-сочный бифштекс, Самуил Ефимович стал его есть, попивая с Орловским в полном соответствии с призывами несравненного Мор-фесси, доносившимися с эстрады:

Налей бокал — в нем нет вина, Коль нет вина, так нет и песен. В вине — и страсть, и глубина, В разгуле мир нам будет тесен…

Оставив догуливать Мотеля за оплаченный из резидентского кармана счет, Орловский выбрался наружу ближе к полуночи. На продутой сырым ветром улице он снова проделал привычную манипуляцию, перекладывая кольт в шинель, чтобы при неожиданности палить сразу. Предпочитал это оружие системы американца Сэмюэла Кольта в противовес револьверам бельгийца Нагана, потому что их взяла на вооружение Красная армия.

Орловский вышел на Литейный, двинулся по пустынному проспекту к своей квартире на Сергиевской улице. Мглистое небо без звезд давило так же, как и глухой мрак обступавших окрестных кварталов, где время от времени стреляли или кричали.

На Сергиевской, названной в честь преподобного Сергия Радонежского, было не столь темно благодаря пятнам света из окон домов. Вдали чернели кущи Таврического сада, куда упиралась улица. Здесь, неподалеку от Таврического дворца, где заседала при императоре Государственная Дума, и Смольного монастыря-института «Воспитательного общества благородных девиц», — предпочитали когда-то жить Трубецкие, Панины, другая имперская элита. Теперь более или менее повезло графине Клейнмихель, которая в своем доме № 33, после того как его разграбили солдаты, смогла занять две комнаты, так как в остальной части жилища поселились революционно настроенные студенты.

При новых хозяевах, превративших Смольный в оплот Советов и большевизма, Сергиевскую улицу также облюбовал левоэсеровский ЦК, тут выделили брошенные квартиры начальникам советских учреждений, в том числе и председателю наркоматовской комиссии товарищу Орлинскому.

Господин Орловский подошел к дому, где квартировал. Парадный вход его давно был заперт, разведчик прошел во двор и поднялся по черному ходу на третий этаж к своей квартире, состоявшей из гостиной, столовой и двух спален. На случай засады Виктор Глебович тихо отомкнул дверь, так же неслышно ступил в прихожую и сразу уловил чье-то присутствие!

Выхватив кольт, резидент двинулся по коридору к столовой. Там в красном углу перед иконами теплилась лампада, ее отсвет через открытую дверь виднелся издалека. Оттуда доносились звуки то ли какого-то движения, то ли бормотание. Орловский взвел курок револьвера, заглянул в комнату, приготовившись стрелять… и увидел стоявшего перед образами на коленях, молящегося священника в черном подряснике.

«Ох, — Виктор Глебович перевел дух, — отец Феопемт во время Великого поста пожаловал, не случайно ж его имечко означает по-русски — Богом посланный!»

Глава вторая

Иеромонах Феопемт, давно знавший Виктора Глебовича и то, чем он занимается в роли комиссара. имел свой ключ от его квартиры и появлялся всегда неожиданно.

Отец Феопемт был активистом по созданию приходских Смюиов для защиты храмов и церковного имущества, куда уже вступило около шестидесяти тысяч православных. священником часовни Алексан-дро-Сйирского монастыря на Разъезжей улице. В феврале на вечернюю службу туда ворвались несколько человек в солдатских шинелях и стали орать, чтобы батюшка прекратил всенощную и закрыл храм. Отец Феопемт продолжал богослужение. тогда часть беснующихся непрошеных гостей набросилась на него и стала стаскивать облачение, другие в это время тушили свечи и вырывали их из подсвечников, втыкая в них окурки папирос. Надругавшись, они ушли, но принялись караулить для расправы батюшку Феопемта возле дома, где он жил. После этого иеромонах стал ночевать по разным адресам у прихожан.

— Спаси Христос, отец Феопемт! — приветствовал гостя Орловский, снимая фуражку и шинель.

Священник полуобернулся, поклонился, поправил на груди наперсный крест, вновь обратился к иконам и продолжил молебен. Виктор Глебович подошел, опустился с ним рядом на колени, осенил себя крестным знамением. Он начал слушать распевно произносимые батюшкой Феопемтом стихиры, обращенные к святому преподобному Александру Свирскому.

Причисленный к лику святых в 1545 году преподобный Александр родился в 1448 году и в 26 лет принял монашеский постриг в Спасо-Преображе некой обители на острове Валаам на Ладожском озере. Потом несколько лет жил в уединении в семи верстах от Валаамского монастыря в пещере на острове, названном позже из-за его подвижничества здесь Святым. Затем отче Александр перебрался на ближние пустынные земли к реке Свирь по направлению к селению Лодейное Поле на территории теперешней Олонецкой губернии. Получив глас с неба, что там им будет основан новый монастырь, преподобный Александр построил хижину. Позже на ее месте вырос каменный храм во имя Святой Троицы, превратившийся после смерти угодника Божия в знаменитый Александро-Свирский монастырь.

Коленопреклоненный Орловский вслушивался в стихиры, рассказывающие о самых важных событиях в жизни святого. Об удалении преподобного в пустыню, начале его подвига на месте устроения будущего монастыря. Об его непрестанном молитвенном стоянии и примере в том прочим инокам… Голос отца Феопемта вдруг прервался, он закрыл глаза и упал набок.

Орловский склонился над потерявшим сознание иеромонахом, нащупав на его запястье слабый пульс. Перевел взгляд на сапоги, обнажившиеся из-под полы подрясника. Один из них был вымазан словно ржавой краской. Виктор Глебович стащил сапог и увидел, что портянка и брючина пропитаны кровью.

Он вскочил, зажег керосиновую лампу. Поднял подрясник Феопемта и спустил ему брюки. На ноге обнаружились две пулевые раны, кое-как перевязанные: одна пуля попала в мякоть бедра, другая прошла над коленом…

«Как же он мог на коленях стоять? — пронеслось у Орловского в голове. — Упал в обморок от сильной кровопотери».

Быстро подхватив отца Феопемта под мышки, он подволок к кушетке и уложил на нее раненого. Потом достал из аптечки марганцовку для дезинфекции, бинты. Стал тщательно обрабатывать и перевязывать раны, чему наловчился, воюя на передовой фронтов русско-японской и Мировой войн.

Когда Орловский заканчивал, отец Феопемт застонал и открыл синие глаза, на заросшем черной бородой лице выступил пот.

— Виктор Глебович, — прошептал он, — спаси вас Господи. Не достоял я службы-то…

— Где уж тут достоять, отец Феопемт! Как-никак, две раны. А пуль я не нащупал внутри.

— Нету их. Одна над коленкой вскользь прошла, а вторая в бедре близко засела. Покуда отлеживался я в леске на Лодейном Поле, т$к ее сам ножиком выколупнул.

Он говорил о местности, где стоял Александро-Свирский монастырь, и Орловский тревожно спросил:

— Там в монастыре что-то произошло, батюшка?

— Да, дорогой мой. Меня туда Бог привел, стало быть-, от нашего Союза защиты храмов и часовен. Нагрянули чекисты с красногвардейцами и силой отбирали ценности из монастырской ризницы. По-сдирали с образов серебряные и золотые оклады, похватали священнические облачения, шитые золотой нитью, ризы. И вот беда: поволокли раку с мощами преподобного Александра… Она ж чистого серебра. Вы ведь знаете?

— Как не знать, отец Феопемт! Сей серебряный саркофаг с фигурами и чеканкой изготовлен выдающимися мастерами-ювелирами.

— Да-да. Мы от Союза защиты и кое-кто из монахов, священников обители воспротивились злу. Встало против супостатов человек пятнадцать. Окружили чекисты нас и повели расстреливать. Выстроили как раз на том месте, где отшельником преподобный отче Александр сначала подвизался в посте и молитве… Возможно, из-за святости той земли и не убили меня. Дали залп, все попадали. Проверять и добивать им было некогда. Я до ночи вместе с новопреставленными пролежал, потом подался на Ло-дейное Поле.

— Спаси Христос, — проговорил Орловский, крестясь. — Отдыхайте, отец Феопемт. В моей квартире вам будет надежно.

— Я, Виктор Глебович, вас не для этого побеспокоил, — озабоченно приподнялся священник. — Необходимо раку с мощами святого преподобного Александра Свирского отыскать в Петрограде. Чекисты ее сюда увезли.

Орловский недоуменно взглянул на него.

— С мощами? Неужели чекисты не выбросили их?

— Слава Богу, пока им не удалось. Мы, видите ли, ожидая нападения, мощи преподобного в секретное отделение раки сокрыли, а на виду оставили совсем другие косточки. Святые мощи спрятаны там надежно, да горе, если задумают аспиды пустить серебряную раку в переплавку. Ведь такое может произойти?

— Увы, отец Феопемт. После январского декрета о национализации церковного имущества все возможно. Например, якобы из-за угрозы на фронтах в феврале эвакуировали из Москвы ценности ризниц кремлевских храмов, Оружейной палаты и Сервизной кладовой в вологодские крепости и склады. Но от лежащего под спудом добра нет дохода, необходимого большевикам для поддержания власти, и в Совнаркоме постоянно говорят о «промышленной переработке» части эвакуированных драгоценных металлов, то есть их переплавке.

Отец Феопемт взволнованно посмотрел на него и спросил:

— Вы хорошо знаете, что такое мощи святого? — И сам ответил: — Это не просто нетленные человеческие останки. Преподобный Александр особую милость соизволил оказать верующим, сделал так, чтобы после смерти тело его противостояло полному разрушению и превратилось в мощи. Этим он оставил возможность не только мысленного, духовного общения с собой. Мощи отче Александра были случайно открыты спустя двенадцать лет после его кончины.

Орловский проговорил:

— Я, батюшка, все отлично понимаю. У меня сотни лет в роду были монахи, священники, профессора духовных академий, и отец закончил Вологодскую бурсу, хотя потом и оказался в университете, а позже служил офицером… Я найду раку преподобного Александра Свирского для спасения его святых мощей!

Утром Виктор Глебович встал невыспавшимся, однако в любом состоянии он, мастер французского бокса сават — боя ногами, начинал день с упражнений.

Удары в английском боксе, наносимые кулаками в шаге от противника, он уподоблял действиям в бою пехоты. Атака же в савате, когда она начинается за несколько шагов от врага, сравнима разве что с артиллерийскими залпами, а артиллерию Орловский боготворил, выслужив в ней поручика на войнах, куда всегда уходил добровольцем.

Разведчик тренировался в манере школы «Шос-сон» по плану профессора Шарлемона-старшего. Сегодня у Виктора Глебовича на очереди была отработка любимого удара шассе-круазе с прыжком. Он наносится пяткой и если попадает, например, в голень противника, то ломает ее, а угодив немного выше колена, обеспечивает вывих ноги.

Орловский в спальне в борцовском трико взлетал, прижимая к груди левую руку, правую отбрасывая назад для равновесия. Правая нога при этом подавалась чуть вперед, а левая, согнутая в колене, резко выпрямившись, наносила удар!

Так он трудился до тех пор, пока от двери не раздался удивленный возглас проснувшегося и прихро-мавшего из спальни отца Феопемта, который был моложе Орловского на несколько лет:

— Этак мне никогда не сподобиться и после выздоровления!

Они встали на утреннее молитвенное правило, в котором особо помолились за Государя и Августейшую Семью, заточенных в Тобольске. Потом пили чай с лепешками из жесткой кукурузной муки.

Через окна столовой виднелся купол Таврического дворца, над которым по-весеннему отливало лазурью небо.

Отец Феопемт поглядел туда и сказал:

— Сколь славно начинать великопостный день на улице во имя отче Сергия Радонежского.

У батюшки просветлело лицо, он задумался на мгновение, потом с сияющими глазами благословил собравшегося уже на службу Виктора Глебовича, будто вчера и не валялся вовсе на окровавленном лесном валежнике, стиснув зубы, выковыривая ножом пулю из бедра. Его высокородие статский советник Орловский, что соответствовало армейскому чину полковника, целуя руку священника после того, как отец Феопемт перекрестил его, прикрыл глаза и почувствовал себя почти благостно.

От столь привычного осенения крестным знамением батюшки Виктору Глебовичу почудилось, будто Таврический дворец, вознесшийся над весенним садом, все еще был дворцом Светлейшего князя По-темкина-Таврического, а не пристанищем недавнего седьмого съезда коммунистической партии под руководством Ленина.

Господин Орловский, удостоенный в Мировую войну орденов Святой Анны, Святого Станислава, Святой Анны и Святого Владимира с мечами и с бантом за вклад в дело борьбы с неприятельским шпионажем, шагал по оживившемуся утром Литейному к Невскому проспекту. Он думал о приказе генерала Алексеева.

Бывший Верховный главнокомандующий Русской армии, генерал-адъютант свиты Его Императорского Величества генерал от инфантерии М. В. Алексеев в декабре 1917 года в Новочеркасске возглавил в качестве Верховного руководителя Добровольческую армию вместе с ее Командующим генералом Л. Г. Корниловым. В ноябре, за несколько дней до отъезда Алексеева на Дон, он встретился в Петрограде с прибывшим из могилевской Ставки Орловским и приказал ему организовать здесь антибольшевистскую разведку.

Михаил Васильевич, шевеля клочкастыми бровями над очками на худощавом лице с подкрученными седыми усами, на прощание сказал мягко:

— Попытайтесь разузнавать для нас в Петрограде все, что сможете, дорогой Виктор Глебович.

Генерал приятельствовал с отцом Орловского со школьной скамьи и не раз встречался с ним на фронтах русско-турецкой войны. Воодушевлять его сына не требовалось, Орловский-младший видел, как революционные матросы убили в Ставке последнего Верховного главнокомандующего Русской армии генерал-лейтенанта Генштаба Н. Н. Духонина.

9 ноября 1917 года Верховным главнокомандующим и наркомом по военным делам Советской республики назначили бывшего прапорщика, председателя солдатского комитета 11-й армии Юго-Западного фронта большевика Николая Крыленко. До этого был он известен как товарищ Абрам, активно проявивший себя в революционных событиях 1905–1907 годов, к тому же являлся членом военной организации при Петербургском комитете РСДРП. Учился Крыленко на историко-филологическом факультете Петербургского университета, затем на юридическом — Харьковского. Работал в Люблине школьным учителем и, будучи сыном мелкого чиновника и политического ссыльного, крещеного еврея, отличался пренебрежительным обращением с еврейскими детьми из бедных семей.

В конце ноября 1917 года большевистский главковерх прибыл с эшелоном матросов в Могилев, в бывшую Ставку императора, потом — Временного правительства.

На предложение своих подчиненных скрыться до их появления смоленский дворянин генерал Духонин ответил, как капитан разбитого и тонущего под Андреевским флагом корабля:

— Я знаю, что меня арестует Крыленко, а может быть, даже расстреляет. Но это смерть солдата.

Он ошибся, рассчитывая на легкую смерть. Когда прибывшая в Могилев красная матросня конвоировала Духонина из его штаба на вокзал к Крыленко, она накинулась на генерала, исколов его штыками. Труп бросили на железнодорожные пути перед вагоном Крыленко.

Бывший военный следователь по особо важным делам при штабе Верховного главнокомандующего Орловский, служивший заместителем начальника контрразведки действующей армии у Духонина, узнав об этом, прибыл туда, чтобы исполнить свой долг чести по отношению к погибшему. Он прошел к пульмановскому вагону, в дверях которого стоял Крыленко и улыбался мертвенно-бледным лицом с бегающими глазками.

Не обращая на него внимания, Виктор Глебович склонился над истерзанным генералом, перекрестился, успев насчитать у него не менее двадцати штыковых ран, и накрыл тело валявшейся неподалеку солдатской шинелью. Ее тут же сорвали обступившие матросы.

— Что тебе здесь надо, гад? — мрачно спросили из толпы.

Орловский выпрямился и отрекомендовался:

— Я следователь, служивший при штабе Верховного главнокомандующего.

Матросы зловеще захохотали, и Орловский отчеканил:

— Прошу не мешать мне в исполнении моих обязанностей по расследованию произошедшего!

— Па-ашел отсюда! Или ляжешь вместе с этим… Едва сдерживаясь, Орловский попытался задавать вопросы об обстоятельствах происшествия, но после шквала насмешек и угроз ему пришлось удалиться.

На следующее утро следователь опять появился перед вагоном наркома — еще более изуродованное тело Духонина лежало на том же месте. И снова Виктор Глебович начал задавать вопросы охранникам и конвоирам Крыленко, пытаясь провести расследование. Его так оскорбляли, что, казалось, лучше бы избили или прикончили, а сам Крыленко вел себя таким образом, словно о самосуде над Духониным ему ничего не известно.

Однако и на третьи сутки, и наутро четвертого дня после гибели его главковерха Орловский появлялся около уже начавшего разлагаться тела Духонина, взывая к благоразумию и пытаясь добиться хоть какого-то подобия законности. Слава Богу, вечером труп генерала его близкие наконец-то похитили и вывезли из города…

Отправляясь в феврале 1918 года в первый Кубанский, Ледяной поход Добровольческой армии, генерал Алексеев в прощальном письме родным написал:

«Мы уходим в степи. Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

В дни, когда Алексеев с Корниловым из Ростова-на-Дону повели три тысячи белых воинов в атаки, совершая бросок на красный Екатеринодар, Орловский, разворачивая Оргу в петроградском подполье, неотступно думал о своем уникальном архиве. До Мировой войны он в Королевстве Польском трудился судебным следователем по особо важным политическим преступлениям, бился над раскрытием дел об измене и шпионаже в Российской империи, в том числе вел громкое дело о предательстве жандармского полковника Мясоедова. Будучи контрразведчиком, членом знаменитой следственной комиссии генерала –. С. Батюшина, Орловский разоблачал бывшего военного министра Сухомлинова, а также немецкого шпиона ротмистра Бенсена, двойных агентов разведотдела штаба 9-й армии Сентокоралли, Затойс-кого, Михель, австрийскую шпионку Леонтину Карпюк, перебежчика к австрийцам штабс-капитана Янсена. В итоге у Виктора Глебовича сложилась ценнейшая картотека на политических преступников и подозреваемых в шпионаже лиц.

Она представляла собой тематически обобщенное собрание газетных вырезок, подлинников и копий различных документов, фотографий. Общемировой гигантский размах тайных операций в начале XX века требовал накопления документов, систематизации и анализа разрозненных сведений об иностранных разведках, о широко раскинутых по всему миру их тайных сетях, о конкретных личностях резидентов и секретных сотрудников.

Господин Орловский, один из первых талантливейших архивистов русской военной контрразведки, основанной в 1903 году, отдавался созданию своей картотеки с пламенной страстью. Поэтому, получив задание генерала Алексеева, он изводил себя размышлениями над тем, как перебросить сокровище, оставшееся в могилевской Ставке, к новому пункту назначения — в Петроград. В конце концов доверил наиболее важную часть бумаг преданным людям, пробиравшимся туда из Могилева всевозможными окольными путями. Документы путешествовали в вещмешках двадцати его друзей-офицеров, наряженных в солдатские шинелишки, двигавшихся в столицу со всеми предосторожностями — поодиночке и разными маршрутами.

Теперь к доставленной без ущерба в Петроград и надежно спрятанной в одном из заброшенных подвалов картотеке у Орловского добавилось пополнение из нескольких тысяч досье с фотографиями коммунистических агитаторов, политиков, чекистов, советских агентов за рубежом. По каждому излагались дотошные сведения: национальность, профессия, когда и сколько пребывал за границей, наличие родственников и связей за рубежом, знание иностранных языков, маршруты и даже виды документов, используемых во время поездок.

Самая ценная информация была зашифрована любимым кодом Орловского — главой из Евангелия от Иоанна и переписана симпатическими чернилами из рисовой муки, разведенной в воде. Но для того, чтоб проявить эти записи, подержав листки в парах йода, и раскодировать имея шифр-блокнот, надо еще суметь их разыскать в другом тайнике.

Еще одна нелегкая задача стояла перед господином Орловским: не попасться на глаза Крыленко в обличии наркомюстовского начальника, ведь тот весной стал в Наркомате юстиции главным организатором новых судов, прокуратуры, трибуналов, являясь вдобавок ревтрибунальским обвинителем на процес-х в Петрограде и Москве.

На службе Орловского ждал новый переполох — в минувшую ночь ограбили кабинет председателя 5-й уголовно-следственной комиссии Туркова!

К Мирону Прохоровичу пробрались уже не через окно, а открыв дверь его кабинета, вероятнее всего, ключом, неизвестно откуда взявшимся у преступников. Впрочем, рыжий Турков, долго не раздумывая, постановил, что опять грабителям помогал привратник Иван Мокеевич, давеча заподозренный в пособничестве ограбившим кабинет Орловского, и с утра пораньше сдал старика в ЧеКа.

Орловский, со вчерашнего дня мучающийся нелепой историей с портсигаром и Мокеевичем, не имевшей никакого отношения к инсценировке ограбления его комнаты, в чем его уверил Могель, совсем расстроился.

— Зачем же Колотикова столь срочно потребовалось препровождать в чрезвычайку? — осведомился он у Туркова, изучавшего свой обчищенный стальной сейф. — Ведь у вас и сейф открыли. Разве и от него ключ был у Ивана Мокеевича?

Турков повел кустистыми огненными бровями.

— Ну сейф, похоже, превосходные медвежатники брали-с, — соскакивал он на «ёрс», когда волновался. — А вот кабинетную дверь, скорее всего, отомкнули дубликатом моего ключа. Он- имелся лишь в привратницкой.

— Что по этому поводу сказал Колотиков?

— Пусть он попробует Чеке это объяснить! А я и слушать его не стал! — проорал Турков.

Понял по его бешенству Орловский, что на распыл сопроводил рыжий Ивана Мокеевича и надо срочно выручать привратника.

Похитили из турковского сейфа ценнейшее во всех смыслах вещественное доказательство — серьги с огромными изумрудами, принадлежавшие Екатерине Великой. Откуда они там взялись?

Серьги в турецком походе добыл и привез государыне в подарок ее фаворит князь Г. А. Потемкин-Таврический. Изумруды были так крупны, что носить серьги было весьма затруднительно из-за их тяжести. Императрица и подарила их своей фрейлине Перекусихиной. За последние сто с лишним лет серьги сменили разных владельцев, пока не оказались на почетном месте в императорском Эрмитаже и в каталогах государственных коллекций.

Еще Временное правительство отдало в сентябре 1917 года приказ о вывозе петроградских музейных сокровищ из-за приближавшихся немецких войск, а чуть спустя в Москву отправили два поезда с художественными ценностями. При Советах в ответ на германское наступление на Петроград в феврале 1918 года было опубликовано воззвание «Социалистическое отечество в опасности!», после которого из города начался массовый вывоз художественных и материальных ценностей. В дальнейшем из-за переезда правительства в Москву нарком имуществ республики Карелин и комиссар Флаксерман развили бурную деятельность по переброске туда питерских сокровищ, чтобы еще позже «начать разгрузку ценностей Москвы» и переправку их, например, в вологодские бастионы, о чем рассказывал Орловский отцу Феопемту.

«Разгружали» ценности и беспартийные. На один из эшелонов с вещами из Эрмитажа налетела действующая в Петрограде и его окрестностях банда Гаврилы, того самого, о котором долго еще потом пели на «малинах»:

Кличка Гаврилы запечатлена и в воровском жаргоне: тонкие веревки-удавки, прозванные «гаврилками», члены этой шайки, тоже, кстати, «гаврилки», набрасывали жертвам сзади на шею, чтобы их прикончить. В те палаческие годы людей частенько отправляли на виселицу, вот веревка с петлей на перекладине у фартовых стала «гаврилой», а еще позже и галстук называли «гаврилкой».

О вожаке Гавриле ничего не было известно. А бандиты-гаврилки отличались тем, что ежели вершили «погромку» со стрельбой, непременно вешали после боя трупы противника.

Эшелон с добром из Эрмитажа, остановившийся на переезде недалеко от Колпина, гаврилки брали с шумом. Началось с того, что один из них, в кожанке и картузе со звездочкой, появился около паровоза и затряс мандатом перед охраной, выглядывавшей из будки машиниста. В это же время по всему перрону напротив вагонных площадок с другими часовыми выросли как из-под земли такие же «кожаные» ребята, как бы выполняя приказ своего начальника, распоряжавшегося у паровоза.

Командир выхватил маузер и двумя выстрелами свалил охранника в будке. Гаврилки уложили остальных солдат на площадках, потом разбили вагоны и быстро перегрузили эрмитажные сокровища на подъехавшие грузовики.

Среди похищенных штучных вещей самыми ценными были екатерининские серьги с чудо-изумрудами, а также числящаяся во всех каталогах мира удивительная редкость под названием «Сапфир-крестовик», так как внутри самоцвета ясно просматривался крест. Сапфир принадлежал когда-то одной из Великих княгинь, влюбившейся в модного тенора и подарившей ему камень. Тот проигрался в Английском клубе и продал подарок хозяину петербургской газеты. Когда газетчик умер, его сын спустил «Сапфир-крестовик» ювелиру, у которого драгоценность приобрел Эрмитаж.

Добыча, как и бывает в таких случаях, после ограбления поезда в Коллине будто в воду канула, но недавно серьги с изумрудами от Екатерины Великой барышники попытались сбыть на петроградском Сенном рынке за 50 тысяч рублей золотом. Уголовный розыск Комиссариата юстиции отрядил на поиски серег опытнейшего бывшего полицейского сыщика Алексанова. Тот, как и многие «бывшие», лишь для видимости трудился на новую власть за хлебную карточку категорией повыше. Серьги он быстро нашел и отнял у скупщиков краденого — «ямников» для того, чтобы самому их продать какому-нибудь иностранцу за надежные заморские деньги.

Тут Алексанова засекли коллеги-большевики и взяли вместе со знаменитыми сережками. Дело попало к Туркову, который почему-то затянул его решение, между тем в ожидании суда Алексанов сам отправился на тот свет — в камере «Крестов» повесился. Сам ли? Чтобы закаленный сыщик полиции, православный человек взял на душу тяжелейший грех да и наложил на себя руки?! А теперь вот такая досада — кража серег из сейфа начальствующего чина наркомюста…

Так размышлял Орловский, шагая выручать привратника Колотикова в ПетроЧеКа на углу Адмиралтейского проспекта и Гороховой улицы, в доме № 2, где пока бывать ему не приходилось. Это здание на второй день после создания ВЧК, 22 декабря 1917 года, занял ее председатель Дзержинский с подчиненными. После недавнего переезда советского правительства в Москву здесь преемницей дзержинцев обосновалась ПетроЧеКа.

«Еще одна хамская демонстрация! — подумал Орловский. — Ведь всегда этим домом ведали уважаемые городские учреждения, вплоть до большевистских времен».

В конце XV века здание построил Кваренги для Медицинской коллегии, потом в нем работали губернская Казна и Управление Санкт-Петербургского градоначальника и полиции. После февральской революции здесь располагалось Общественное градоначальство. Октябрьский переворот привел сюда Чрезвычайную комиссию по охране города во главе с комиссаром Ворошиловым. «Красный градоначальник», как его, наверное, в пику Зиновьеву величали некоторые, предпочитал входить в здание с более величественного Адмиралтейского проспекта.

Иван Мокеевич сидел без соседей в одной из подвальных камер, куда Орловского провели по его служебному удостоверению.

При появлении Орловского старик слетел с топчана и упал перед ним на колени с воплем:

— Бронислав Иваныч! Отец родной, не погубите! Мирошка Турков в расход отдал меня сюда. Спасите Христа ради!

Орловский поднял его с пола, усадил рядом с собой на топчан, снял фуражку.

— Иван Мокеевич, ты по порядку расскажи, как дело произошло, — успокаивающе сказал он.

— Явились налетчики под утро и открыли парадную дверь министерства, тьфу… комиссариата своим ключом. Так тихонько вошли, что я тех гаврилок почуял, лишь когда они наставили на меня наганы в привратницкой. — Старик перекрестился и огладил седые усищи, бороду.

— Гаврилки? Позволь, откуда ты взял, что это была банда Гаврилы?

— Как же, батюшка! Связали меня, а как дело обделали и уходить наладились, один на меня глянул и говорит: «Давай на память за ноги подвесим!» Товарищ его отвечает: «Вниз башкой старик вполне может концы отдать. Не приказано Гаврилой его кончать».

— Так что же, Иван Мокеевич, ты живой им был нужен, чтобы свалить наводку ограбления на тебя?

— Выходит эдак, — тяжело вздохнул Колоти-ков. — Все было подстроено! Меня когда Турков сюда поволок, я успел нашу парадную дверь осмотреть: чисто открыта была, не «фомкой». Так же и в кабинет Мирошки они зашли. Видно, сняли дубликаты со всех ключей заранее. Каким образом? Возможно, конечно, попользовались моими ключиками. Я, грешный, иной раз оставлял связку ключей на столе в привратницкой. А и нужно-то отцепить для хорошего дубликатчика те ключи на полчаса-час. Однако в последнее время я таких оплошностей не допускал, поверьте мне.

— Думаешь, гаврилок кто-то из наших наводил, помогал им?

— Обязательно, Бронислав Иваныч. Скумекали сразу вслед за ограблением вашего кабинета, что можно еще одно под ту же сурдинку провернуть, и так подстроили, что комар носа не подточит. Это чтобы на меня списать, потому как я остался в компрометации из-за того портсигара.

Орловский пристально взглянул на старика.

— Так чей же портсигар был?

Привратник снова вздохнул с тяжестью, отчего закашлялся, потом раскаянно проговорил:

— Сына моего Андрейки! Он в ту ночь ко мне в привратницкую ночевать пришел, потому как на Невском по пьяному делу оказался и домой добираться далеко было. Я утром начал оглядывать разор в вашем кабинете, а Андрейка уж встал и крутился возле меня. Покуривал, портсигар-то и забыл на вашем столе. Что я, Андрейкиного портсигара не знаю — товар антикварный, предмет базарный…

Достал Орловский злосчастный портсигар, который со вчерашних событий носил с собой, прикрыл рукой.

— Давай, Иван Мокеевич, проверим. Опиши изображение на крышке.

— Извольте! Сцена с театра русско-турецкой войны. Турки наступают тремя линиями: спаги по бокам, янычары в центре, — извольте рассмотреть форму. На них из засады с двух флангов ударили русские гусары и казаки — тоже по мундирам видать… Одновременно бьют наши батареи. Часть турков уже смешалась и бежит, уничтожаемая огнем и штыками.

Орловский протянул ему портсигар.

— Отменно описал, верни сыну.

Колотиков с жаром осенил себя крестным знамением.

— Слава Богу, вы мне поверили!

— Сначала проверил.

Иван Мокеевич забасил:

— Весь к вашим услугам.

— Какое ты имеешь мнение о Туркове?

— Нечисть безбожная! Своими ушами слыхал, что Мирошка отвечал дворнику, который по безработице пришел просить места у него. Говорит: «Места нету, а дам тебе два ордера на обыск, можешь отлично поживиться».

— Не мог ли он организовать ограбление своего кабинета, чтобы, например, присвоить серьги с изумрудами? — напрямую спросил Орловский.

Привратник задумался, собрав рукой в горсть конец бороды, потом проговорил:

— Не за того Мирошка себя выдает, кем был. Утверждает он, что в пролетариях состоял, едва ль не у Путилова на заводе обретался. Однако для рабочего держится Мирошка с большим фасоном. Пломбы у него золотые и морда пудреная… Такой — на все способный. — Он, пронзительно взглянув на Орловского, добавил: — Ас чего, например, его подследственный господин Алексанов, которого я с прежнего времени молодцом знавал, вдруг повесился? Нельзя ли это проверить, раз вы Мирошкой заинтересовались?

— Постараюсь все выяснить. Жди, пойду тебя выручать.

Орловский, надевая фуражку, встал и вышел из камеры, которую тут же замкнул за ним надзиратель.

Орловский шел по сводчатым коридорам славного здания, уже оскверненного пытками и расстрелами ЧеКа и размышлял о том, с кем ему надлежало поговорить о Колотикове, — о начальнике комиссаров и разведчиков ПетроЧеКа Якове Леонидовиче Целлере. К нему Турков отправил утром арестованного Колотикова.

Прошлое Целлера было непроницаемо, потому что он изощренно путал в нем факты и обстоятельства при любой возможности. Но походило на правду, что политикой Яков занялся в молодости среди бундовцев в Вильно, будущем Вильнюсе, где родился в семье частного поверенного.

Потом в ссылке Целлер познакомился с видным эсдеком Рыковым, который якобы стал его наставником. Безусловным фактом было то, что при Временном правительстве Целлера взяли комиссаром в милицию. В то время он франтил в офицерской форме и выдавал себя за эсера, причем террориста, утверждал, что контрреволюционеры дважды приговаривали его к смерти. Близко сошелся с Моисеем Урицким и пользовался его протекцией.

Орловский остановился перед кабинетом Целлера, окончательно собираясь с мыслями, когда сзади его вежливо окликнули:

— Товарищ Орлинский, пожалуйте к Якову Леонидовичу. Он знает, что вы здесь, и ждет вас.

Орловский оглянулся. Почти вплотную к нему стоял один из комиссаров ЧеКа, подчиненных Целлеру, Густавсон — мягчайший на вид товарищ небольшого роста с аккуратно зачесанными височками, одетый в черную старорежимную тройку, из выреза жилетки которой виднелся ровнехонько завязанный галстук. Выходя от Колотикова, Орловский заметил в темном вестибюле перед камерами мелькнувшую фигурку этого коротышки, которого, как и его начальника, встречал на общегородских совещаниях. Он не придал этому значения, а сейчас подумал, что Густавсон, очевидно, был направлен Целлером приглядеть за ним, как только Орловский сообщил на проходной о цели своего визита. И Густавсон, значит, терпеливо ожидал его у дверей камеры Колотикова, а потом незаметно передвигался за визитером по зданию.

Неотлучно и мягко стелили Орловскому подручные Урицкого в их логове, а это у палачей дурной знак.

— Благодарю вас, товарищ Густавсон, — откликнулся Орловский и с полупоклоном зашел в любезно открытую тем перед ним дверь.

Целлер с добродушной улыбкой поднялся из-за стола, встретил на середине кабинета и пожал Орловскому руку двумя ладонями, заросшими по тыльной стороне завитками волос.

— Взволновались за старика из вашего комиссариата, Бронислав Иванович? — приветливо щурился Целлер. — А мы тут ни при чем. Ваш же Турков его направил, обещал завтра на него представить доказательные материалы по полной форме.

Он снова уселся за стол, указывая Орловскому на глубокое кресло перед ним и кивая Густавсону, что тот может идти.

Орловский отрицательно покачал головой.

— В этом уже нет никакой необходимости. Только что я убедился в непричастности Ивана Мокее-вича к ограблениям у меня в комнате и в кабинете Туркова.

Орловский подробно изложил историю с портсигаром сына Колотикова, а Целлер, весело насупив брови, глядел на него почти ласково.

Когда гость замолчал, он небрежно заметил:

— И я в непричастности Колотикова убедился, как только его допросил и узнал о портсигаре, Андрейке и так далее.

Орловский опешил, ничем, однако, не выказывая изумление: «Зачем же Иван Мокеевич его допрос самим Целлером от меня скрыл? И в то же время мне как «отцу родному» доказывал, помочь заклинал как единственного надежного… Туркова нечистью называл, а о чекистском допросчике Целлере ни гугу».

Он вежливо склонил голову.

— Всегда был уверен в вашей проницательности, Яков Леонидович. Можно получить мандат на освобождение Колотикова из-под стражи?

— А он уже готов, — дружески подмигнул Целлер и пододвинул Орловскому заверенную подписями и печатями бумагу. — Я его подготовил, как только узнал о вашем прибытии.

— Вы не волокитчики, — одобрительно проговорил Орловский, забирая документ.

— Да! В чем угодно, но в проволочках нас никто не сможет упрекнуть, — многозначительно ответил чекист, и белый агентурщик увидел, что его глаза на вдруг утратившем оживленность лице на самом деле как были, так и остались холодными и пустыми. — Что же у вас за эдакие отчаянные грабители объявились? Бог с ними, с пропавшими побрякушками у Туркова, но у вас воры почему-то забрали важные документы.

Замечание Целлера било в самую точку замысла Орловского по спектаклю с ограблением своего кабинета. Да и все здесь, лишь переступил резидент порог зловещего учреждения, работало, как оказывалось, против него, вплоть до двурушничества богобоязненного вроде привратника Колотикова.

«Едва ль не вправду, что ли, чекисты запугивают слабодушных, что на три метра под землей видят! Господи, спаси и сохрани», — крепился Орловский, которого Целлер словно разоблачил упоминанием о странных шнифферах, польстившихся на папки с документами.

Однако весьма непрост был и «особо важный» следователь Его Императорского Величества, Закинув легким движением одну ногу на другую, Орловский лениво уточнил:

— Яков Леонидович, ежели вам подробно об ограблении у меня доложили, припомните, пожалуйста, что это в общем и не криминальные обстоятельства. Ограбили в отместку по наущению моего бывшего подследственного Колодина. Главное-то им было у меня набезобразить, они и натешились на том, что под руку попало. Что-то на месте уничтожили, кое-что, папки с бумагами, например, не успели и унесли, чтобы потом сжечь. Взяты и стоящие вещи: портфель из сафьяна, лаковая шкатулка с росписью, ажурное пресс-папье французской работы…

Целлер, внимательно слушавший его, перебил вопросом:

— Что же из пропавших документов наиболее ценное?

— На все — служебная тайна, как вы, товарищ Целлер, должны знать лучше меня, наркомюстовца. Упомяну лишь о бумагах, восстановление коих будет непосредственно связано с ПетроЧеКа. Это, например, бланки выездных паспортов и командировочных удостоверений, подписанные и вашими представителями, — так же резко парировал резидент.

Яков Леонидович усмехнулся, смерил оценивающим взглядом наркомюстовского комиссара, сидевшего по-офицерски с выпрямленной спиной. На сегодня эта то ли дуэль, то ли разведка боем начальника чекистских комиссаров и разведчиков с ним была закончена. Он поднялся, с модным пролетарским жаром пожал на прощание руку Орловского, ответившего ему такой же хваткой человека, умеющего что по головке погладить, что двумя пальцами задушить.

Когда Орловский вывел бледного от переживаний Ивана Мокеевича на улицу, спросил его будто о пустяке:

— Что же ты не сказал о допросе Целлера?

Колотиков ударил себя в грудь и покаянно склонил седую голову.

Прости Христа ради, Бронислав Иваныч! Я ж поддиску Целлеру дал.

— Какую?

— О неразглашении того, о чем спрашивали на допросе, и о самом его факте.

— Бог простит, Иван Мокеевич!

Тем не менее условились, что привратник больше не появится на службе, съедет со старой квартиры, дабы Турков не приставал к нему снова.

Глава третья

Устроился Орловский на свою комиссарскую должность по протекции советских сановников.

В Петрограде он решил обратиться к Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, бывшему генералу, с которым Виктор Глебович был в приятельских отношениях с времен первой Мировой, когда служил главным военным прокурором при штабе войск Западного фронта. В то время генерал-лейтенант Генштаба Бонч-Бруевич руководил военной разведкой и контрразведкой Северо-Западного фронта. После октябрьского переворота он стал сотрудничать с большевиками и был теперь у них военным руководителем Высшего военного совета.

При встрече на квартире у Бонч-Бруевича Орловский рискнул начистоту изложить цель своего приезда в Петроград.

Тот ответил:

— Милый Орловский, послушайте человека, знающего, что происходит, и понимающего, как использовать ситуацию к собственной выгоде. Выбросьте из головы ваши прожекты с генералом Алексеевым по свержению Советов, работайте пока на них, вредите при любой возможности. В будущем вы, я и многие другие сможем задушить их.

В намерения Орловского вовсе не входило делиться с генералом своими планами, посему он высказался не без хитрецы:

— Может быть, вы и правы. Надо будет связаться с генералом и еще раз посоветоваться… А пока, Михаил Дмитриевич, вы не смогли бы помочь мне?

— Охотно! Но как? — с готовностью отозвался красный военспец.

— Не соблаговолите ли дать мне письменную рекомендацию на имя польского коммуниста Бронислава Ивановича Орлинского относительно моей благонадежности? Буду признателен, ежели адресуете это человеку, облеченному властью, чтобы я мог получить работу, подобную моей прежней следовательской.

Михаил Дмитриевич тут же написал ему рекомендательное письмо своему младшему брату — истинному ленинцу, управляющему делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевичу.

Бывший землемер, добродушный на вид, бородатый Владимир Дмитриевич, носивший простые очоч-ки, был тем человеком, который организовал и устроил жуткое помещение для пыток и расстрелов — комнату № 75 в Смольном. Он прочитал послание, доставленное ему Орловским на дом. Вслед за старшим братом написал свою рекомендацию уже для наркома юстиции, одного из основателей Латышской коммунистической партии П. И. Стучки, не подозревая, что у просителя фальшивый паспорт на имя Б. И. Орлинского.

Бывший адвокат Стучка обрадовался, узнав, что польский революционер, его коллега Орлинский якобы когда-то был секретарем мирового судьи. Он назначил его председателем 6-й комиссии, призванной заниматься взяточничеством и другими преступлениями должностных лиц, а также ворами, разными уголовниками, убийцами и фальшивомонетчиками. В середине марта с правительством, переехавшим в Москву, отбыл и нарком Стучка, на его месте теперь оказался товарищ Крестинский, который и решал кадровые вопросы.

На следующее утро в комиссариате Орловский сразу направился в кабинет своего начальника Николая Николаевича Крестинского — комиссара юстиции Петроградской трудовой коммуны и Союза коммунистов Северной области, чтобы предварить возможные претензии Туркова и замять возможный скандал по поводу отпущенного привратника.

Когда Орловский зашел в кабинет комиссара, постоянно сгорбленный за огромнейшим письменным столом Крестинский, похожий на нахохлившуюся ворону, собирался отдаться своей страсти и готовился к трапезе. Странно, что этот интеллигентный человек, выпускник юридического факультета Петербургского университета, бывший присяжный поверенный, точно заправский мастер пыточных дел, мог поглощать еду в это голодное время на глазах у других.

Орловский же далеко не всегда мог пригласить агента в «Версаль», как недавно Могеля, чтобы отметить удачную операцию, случалось, он и сам находился на грани голодного обморока. Денежные средства поступали с перебоями, да и негусто, в основном из союзнической французской разведки и только на разведработу. Больше белому резиденту рассчитывать было не на кого. У пробивающейся в это время штыками на Кубань Добрармии денег имелось всего 6 миллионов кредитными билетами и казначейскими обязательствами, которые в Ледяном походе держал в обшарпанном чемодане, сам генерал Алексеев и хранили под мундирами несколько офицеро в-«деньгонош».

Выносить беседы со смачно жующим начальником было для Орловского сущей экзекуцией. Вот и. сейчас перед Крестинским лежал толстобрюхий портфель, который он притащил из доставившей его машины. Комиссар, щелкнув замками, извлек из кожаных недр огромный сверток, отчего портфель сразу опал. Затем развернул бумагу, явил на свет бутерброды с ветчиной, сыром, колбасой и принялся закусывать.

Орловский, который обычно обходился по утрам стаканом чая с парой кукурузных лепешек, отвел глаза и стал докладывать:

— Вчера, как вы, Николай Николаевич, очевидно, уже знаете, вслед за моим ограбили кабинет товарища Туркова. Он посчитал, что и в первом, и во втором случаях наводчиком грабителей являлся привратник Колотиков. Подозрение пало на Ивана Мо-кеевича, так как при расследовании взлома у меня в кабинете собаки обнюхали оставленный кем-то на месте преступления портсигар и привели к приврат-ницкой.

— Хороший портсигар? — коротко поинтересовался Крестинский, так как рот был занят.

— Ничего особенного. Вчера я выяснил, что он принадлежит сыну Колотикова, который случайно зашел в мой ограбленный кабинет и оставил его там. Таким образом, подозрение отпало, и я счел нужным освободить Ивана Мокеевича из-под стражи в чрезвычайке, куда его отправил Турков.

Комиссар, прекратив жевать, воскликнул:

— А почему оттуда? У нас следственное отделение в «Крестах»!

— Это вы можете уточнить у Мирона Прохоровича. Я тоже не совсем понял: дело-то не политическое. Скорее всего, товарищ Турков захотел обвинить подвернувшегося под руку человека. Это не первый пример его неразборчивости в средствах, — намекнул Орловский на подозрительную роль Туркова в деле следователей-взяточников.

История же была следующая. Турков вел следствие о получении взятки тремя петроградскими следователями. не являвшимися большевиками. На суде давшая ее гражданка утверждала, что она вручила деньги посреднику, который и передал их обвиняемым следователям. Но вызванный адвокатом на процесс свидетель Уфимов стал настаивать: дескать, взятка была поделена не между обвиняемыми, а среди совсем других лиц — следователей 5-й наркомюс-товской комиссии, в числе которых был и сам Турков.

Суд постановил направить дело на доследование для точного установления фактов. Защитник обвиняемых попросил не поручать это Туркову, так как, возможно, тот являлся одним из участников получения взятки.

Не успел адвокат закончить, как Турков вскочил с криком:

— Я не позволю защитнику меня оскорблять!

Мирон Прохорович вылил на него ушат помоев, напирая прежде всего на беспартийность адвоката и его подзащитных. Немедленно председатель суда, большевик, вынес решение: «Ввиду того, что товарищ Турков известен суду как честный коммунист, поручить ему доследование этого дела». Все же затем Крестинский перепоручил завершение этого дела Орловскому.

Крестинский поинтересовался:

— Кстати, как у вас с доследованием?

— Сбой. Исчез свидетель Уфимов, утверждавший, что и Турков взяточник.

— Куда исчез?

— Отсутствует человек по месту жительства. Его семья в недоумении: вышел из дома с утра на службу и пропал без вести. Заметьте, Николай Николаевич, в делах, какие ведет Турков, или которые с ним связаны, свидетели и обвиняемые нередко исчезают или гибнут. Например, подследственный по делу о серьгах Екатерины Второй Алексанов был обнаружен в камере повешенным. А теперь при ограблении кабинета Туркова и сами серьги пропали.

— Вы к чему клоните, Бронислав Иванович? — спросил Крестинский, доверявший Орловскому до такой степени, что подписывал приносимые им документы почти не глядя.

— Хорошо бы дела об ограблении моего и тур-ковского кабинетов объединить в одно и отдать в мое ведение, раз я первый подвергся краже со взломом, — резюмировал председатель 6-й комиссии.

— Пожалуйста! Что у вас еще?

— На сегодня все. Спасибо, Николай Николаевич. Орловский с облегчением оторвал взгляд от физиономии, которую беспрестанно жующей видел даже во сне. Он порадовался, что успешно добился прикрытия по двум направлениям. Оправдал освобождение привратника и, получив расследование по ограблениям кабинетов, перехватил дело о екатерининских сережках у Туркова. А это дало возможность господину Орловскому продолжать с полным правом обращаться в ЧеКа, так как сыск поживившейся этими драгоценностями из наркомюстовско-го сейфа банды Гаврилы, грабившей эшелоны, подведомственные чекистам, был и на ответственности Гороховой, 2. Пристальный интерес Целлера к пропавшим документам комиссара Орлинского заставлял резидента искать прямой выход на ЧеКа для своих контрразведывательных действий.

Поздно вечером вернувшись домой, Виктор Глебович не обнаружил в квартире отца Феопемта. Как всегда, тот уходил столь же неожиданно, как и появлялся. Орловский поужинал, нагрел на примусе воду и принял ванну, потом встал на вечернюю молитву.

Ему оставалось лишь разобрать постель и улечься, как вдруг на Сергиевской россыпью ударили выстрелы! Орловский бросился к окну, отодвинул гардину и приник к стеклу.

По улице, держась у домов, отступала стройная дама в длинной юбке и в темном жакете, отстреливаясь из двух револьверов и приближаясь к его дому. К ней бежали трое красногвардейцев, ночной патруль, лихорадочно паля из винтовок. Дама, не пригибая головы в шляпке пирожком, ловко уворачивалась, делая шаги в стороны и не переставая стрелять. Выстрел в сторону солдат — и один из них, будто споткнувшись, рухнул на брусчатку.

Двое оставшихся дико закричали и стали палить еще беспорядочнее. Еще выстрел из револьвера — упал второй патрульный. Третий растерянно озирался, неуверенно передергивая затвор. Дамочка остановилась на мгновение, чтобы вернее прицелиться. Хлопок — и третий преследователь полетел на мостовую.

Орловский узнал женщину: встречал ее еще во время Мировой войны и, случайно увидев полмесяца назад в Петрограде, предложил ей помощь при любых обстоятельствах и сообщил свой адрес… Это была знаменитая госпожа Мария Викентьевна Ли-сова, блестяще повторившая подвиг кавалерист-де-вицы Надежды Андреевны Дуровой, которая прославилась в войне с Наполеоном.

Мария Лисова отменно научилась стрелять в 3-м Гусарском Елисаветградском ее императорского высочества Великой княжны Ольги Николаевны полку, в котором дралась в минувшую войну с германцами. Выпускница Смольного института благородных девиц, она в 1915 году после гибели мужа, полкового адъютанта, капитана лейб-гвардии Семеновского полка, обратилась к Великой княжне Ольге Николаевне и императрице Александре Федоровне с просьбой принять ее в полк добровольцем. Государыня попросила супруга, и он приказал военному министру сделать соответствующее распоряжение, что и было исполнено.

Мари воспитывалась в большом пензенском имении и, принадлежа к старинному дворянскому роду, рано пристрастилась к верховой езде и охоте с борзыми, благодаря чему при изумительной фигуре приобрела завидную энергичность и выносливость. Это ей очень пригодилось, когда она наравне с другими гусарами стала нести службу часового, дозорного и участвовать в разъездах разведчиков. Необыкновенной храбрости «гусарке» очень нравилось разгуливать под огнем из неприятельских окопов в сопровождении молодых офицеров, любящих щегольнуть удалью.

Однажды в разведке Мари попала под близкий ружейный обстрел вместе с драгунским офицером из соседнего полка, и он был тяжело ранен. Она вытащила его из-под огня и доставила в расположение своих, за что удостоилась Георгиевского креста 4-й степени с производством в унтер-офицеры. В другой раз Лисова ходила с командой полковых охотников снимать германский сторожевой пост. Вместе с ними она захватила пленных, и ее наградили Георгиевским крестом 3-й степени. За другие подвиги Мари получила еще и несколько Георгиевских медалей.

После октябрьского переворота Мари, узнав, что крестьяне грабят ее имение и хотят сжечь усадьбу, вернулась домой. Там она организовала из помещиков и преданных людей Союз самозащиты. На каждую кражу, увод скота, поджог отряд Лисовой отвечал набегами, жестокой расправой с грабителями, отбивал захваченные ими имущество, скот, лошадей.

Большевики стали организовывать против отряда Лисовой карательные экспедиции. Ей пришлось скрываться в Пензе, потом в Москве, где днем она пряталась, а ночами охотилась на комиссаров. После того как в Москве заговорили о «ночной гусар-ке», Мари перебралась в Петроград и продолжила отстрел красных начальников, отличить которых было нетрудно по их пристрастию к езде на «хамо-возах»…

Сделав последний выстрел, Мари огляделась, быстро вытащила из-за пазухи жакетки ридикюль и убрала в него револьверы. Потом направилась во двор дома Орловского — несомненно она шла к нему!

Виктор Глебович пробежал к черному ходу и открыл дверь. Вскоре снизу, стуча каблуками, на площадку метнулась раскрасневшаяся Мари, сверкая из-под сбившихся на лоб каштановых локонов огромными карими глазами.

Орловский молча кивнул гостье, показывая внутрь, и запер за ней дверь. Повел «гусарку» в дальнюю комнатку, где у стены стоял громадный дубовый шкаф фламандского барокко. Дернув за львиные головки с металлическими кольцами в пастях, он распахнул его двери с фризом из резного орнамента. Просунул руку между висящей здесь одеждой, оставшейся от прежних хозяев, и отодвинул заднюю стенку, за которой был вход в чулан. Мари шмыгнула туда, Орловский вернул стенку на место, закрыл шкаф, и тут как раз послышались удары в дверь черного входа.

Виктор Глебович прошагал туда, привычно доставая из кармана гимнастерки мандат своего комиссариата. Открыл дверь, сунул ломящимся в квартиру людям в кожанках документ. Старший внимательно стал его изучать.

— Пожалуйста, осмотрите помещение, товарищи, если требуется, — предложил Орловский.

Старший, у которого из-под бушлата выглядывала тельняшка, быстро проговорил:

— Извиняйте, товарищ комиссар! У вас искать не трэба. Будем шукать дале, куда заскочила та вошь в юбке, которую видели люди, как она палила в наших и про которую нам донесли.

Они двинулись по лестнице выше. Орловский долго стоял у закрытой двери, прислушиваясь, пока не убедился, что чекисты ушли, потом прошел к шкафу, открыл его и выпустил Мари.

— Я все видел. Превосходно! Вы соответствовали обстоятельствам, — улыбнулся он.

— О, что вы! — воскликнула Мари, будто ее уличили в неловкости на балу в Зимнем дворце. — Я, простите, Виктор, вспотела. Можно обмыться?

— Пожалуйте, — он указал на ванную комнату. — Там как раз осталась нагретая мной недавно вода, а полотенца я сейчас принесу.

Мари отправилась в ванную, отделанную прежними хозяевами в мавританско-турецком стиле, как любила Екатерина Великая.

Виктор Глебович отыскал чистые полотенца и подошел с ними к двери ванной, постучал. Мари не услышала стук, гремя тазами и кувшинами. Орловский приоткрыл дверь, собираясь положить полотенца на кресло, стоящее внутри рядом с входом.

Хотел проделать это, не поднимая головы, чтобы ненароком не взглянуть на начавшую, возможно, раздеваться женщину. Но в этот момент что-то упало с грохотом, и Орловский случайно вскинул глаза. Ванна стояла торцом к нему, и он увидел полураздетую Мари, наклонившуюся, чтобы поднять кувшин.

Нижняя юбка-жюпон — «первая станция на пути ж раю» — плотно облегала бедра, сквозь батист рубашки без лифчика просвечивали купола грудей с крупными пурпурными сосками.

Зрелище смутило Орловского, и он мгновенно закрыл дверь.

Стеля постель для Мари в гостевой комнате, он долго не мог отогнать недавнего видения — полуобнаженная женщина в кружевах на фоне бордового кафеля и розовой ванны…

Орловский был женихом красавицы Лизы Туха-новой, дочки фрейлины императрицы Александры Федоровны. Тухановы относились к старинной боярской фамилии, а по материнской линии невеста происходила из древнего рода маркизов де Правер-се. Лиза появилась на свет в родовом имении де Праверсе около Ревеля, будущего Таллина, воспитывалась в Великом княжестве Финляндском в гель-сингфорском семейном доме и уже подростком стала появляться при петербургском дворе — месте службы ее матушки в свите императрицы.

В январе 1917 года состоялась помолвка Виктора Орловского и Лизы Тухановой, но разразившиеся события разлучили их. Теперь Лиза жила в Гельсингфорсе, иногда передавала с оказией Орловскому весточку и так же получала от него ответы через офицеров-перебежчиков. Ему, столько пережившему за минувший год, казалось, что он все больше и больше забывал девушку, как и вообще все то, что связано с прекрасным полом. Но вот впервые за это время Виктор Глебович так близко увидел горячую, возбужденную женщину и поймал себя на страстном внимании к обнаженной женской плоти.

Глава четвертая

В очередной раз утром, сев за резной стол в своем кабинете, Орловский с особенным значением прижался спиной к медной восьмиконечной звезде мерой с локоть, вделанной в спинку его павловского кресла. Звезда, православная по количеству зубцов, как казалось ему, защищала от разгула бесовщины в этом здании, наравне с нательным крестом под гимнастеркой. Сейчас это весьма было важно, потому что предстояло выручать еще одного, возможно, «беляка», захваченного патрульными минувшей ночью с оружием.

Орловский крикнул конвойным солдатам, ожидавшим с задержанным в коридоре:

— Вводите, товарищи!

Ввели подтянутого человека лет сорока в офицерской шинели без знаков различия и защитной фуражке. По тому, как арестант немедленно вытянулся во фронт, по его фокинской фуражке можно было сказать, что это не просто кадровый офицер, а истинный гвардеец, элитарный кавалерист. В наиболее любимом гвардейцами магазине Фокина, торговавшим офицерскими вещами, среди прочего обмундирования самыми замечательными были именно эти фуражки, признававшиеся квинтэссенцией хорошего тона в гвардейской кавалерии. Их отличали маленькие тульи, достаточно мягкие, чтобы чуть придать им форму на особый манер для утонченного щегольства.

Один из конвойных положил перед Орловским сопроводительный документ, где сообщалось, что задержанный без паспорта гражданин, назвавшийся Захаровым Власом Петровичем, имел при себе заряженный револьвер системы Смит-Вессон, который и был обнаружен при уличном обыске.

Комиссар приказал солдатам:

— Ждите за дверью.

Те вышли, он кивнул доставленному на допрос гражданину, указав на стул перед столом:

— Присаживайтесь.

Арестант сел и снял знаменитую свою фуражку.

«Ну-у! — воскликнул про себя Орловский, увидев его прическу: гладко зализанный английский пробор. — Очевидно, гатчинский синий кирасир!»

Так в имперские времена называли офицеров гвардейского кирасирского полка, стоявшего в Гатчине, из-за яркой синевы полос на их парадных мундирах. Вот и нынче такой «бывший», слава Богу, угодил к Орловскому, потому что ему удалось добиться в некотором отношении почти таких же прав, что и чекистам. Все граждане, задержанные с оружием на территории, подведомственной 6-й комиссии, должны были направляться для допроса к ее председателю, а не в политический отдел комиссариата.

Орловский взял сопроводительную бумагу арестанта и стал рвать на мелкие части. Деловито вручил тому клочки со словами:

— Выбросите на улице.

Ошарашенный задержанный принял обрывки, сунул в карман и осведомился:

— Как, простите, ваша фамилия?

— Здесь, — сделал на этом слове Орловский ударение, — Орлинский Бронислав Иванович.

— Спаси Господи! — облегченно воскликнул арестант. — Вы именно тот, о котором мне рассказывал ротмистр фон Закс.

— Да-да. Ротмистра фон Закса удалось переправить через Финляндию к добровольцам.

Собеседник, склонив голову с умопомрачительным пробором, отрекомендовался:

— Лейб-гвардии кирасирского ее величества государыни императрицы Марии Феодоровны полка полковник Владимир Петрович Захарин.

Конечно, не Влас, как патрулю он назвался, и не Захаров, а Захарин — отпрыск стариннейшего боярского рода. Гвардейские кирасиры в элитарности уступали лишь Лейб-гвардии Преображенскому пехотному полку и кавалергардам, конногвардейцам. Во все эти исключительно аристократические части принимали офицеров с разбором, так как полки несли на себе отпечаток особого «шика», заключавшегося во всяком отсутствии шика, — некое рафинэ джентльменства. Мало было иметь громкую столбовую дворянскую фамилию, обладать средствами и связями при Дворе, кандидату требовалось безупречное воспитание, о его репутации и поведении полком наводились тщательные справки. Бывало, что копались в целых поколениях кандидата, добираясь до прабабушек: не затесался ли кто-нибудь, портящий низким происхождением родословец, способный передать плебейские свойства. В этом отборе никому и никакие протекции не помогали.

Офицеры кирасирского полка императрицы Марии Федоровны обычно носили черные вицмундиры с золотыми пуговицами, к ним полагались медные каски «с Гренадой». А белые парадные мундиры — колеты были обшиты на обшлагах, вороте, груди яркими желто-синими полосами. На них в конном строю надевались медные, окрашенные в черный цвет латы-кирасы, отороченные по краям красной кожей. С колетами носили позолоченные каски, увенчанные на макушке большими двуглавыми орлами с распростертыми крыльями. Как влитые сидели на кирасирах лосиные рейтузы; великолепно выглядели высоченные, с раструбами, тупоносые сапоги с большими каблуками, палаши с вызолоченным эфесом. Роскошнее же всего смотрелись краги — чуть не до локтя белые замшевые перчатки с огромными отворотами.

Орловский приветливо произнес известное острословие:

— Кирасиры ее величества не страшатся вин количества.

Захарин ответил учтивой улыбкой и спросил, кивнув на висящую у двери артиллерийскую шинель Орловского:

— В артиллерии изволили служить?

— Совершенно верно. Был вольнопером, потом прапорщиком на русско-японской войне в крепостной артиллерии, а на минувшем театре военных действий продолжил в крепости Оссовец поручиком.

Ничем не выдав извечного противостояния между кавалерией и артиллерией, Захарин напомнил, о чем до этого говорили:

— Что же, фон Закс, по-вашему, уже у Корнилова и Алексеева?

— Определенно это утверждать не могу, оттого что Добровольческая армия продолжает движение на Екатеринодар, и с похода нет известий. А финскую границу ротмистр с другими офицерами перешел без помех, чего и вам остается пожелать. Вы тоже намереваетесь к Алексееву?

— Именно так.

— С вами будет несколько сложнее, нежели с другими. Вы, Владимир Петрович, попались с револьвером, и счастье, что не чекистам. Я выпишу вам направление к врачу, который освидетельствует вас психически нездоровым, чтобы освободить из-под ареста. Это наш человек. А потом переправлю вас в Финляндию таким же образом, что и фон Закса.

— Весьма вам признателен.

Орловский тронул усы, улыбнулся.

— Я бы, господин полковник, предложил вам чаю, но в вашем положении арестованного, а теперь — больного, направляемого к эксперту, это лишнее.

Захарин весело подхватил:

— Увольте от комиссарского угощения! — Он посуровел и сказал: — Сколь печально, когда командовать некем. А ведь офицер — это командир… Я постоянно думаю об этом и пришел к мысли, что нынешняя власть большевиков — это вовсе не революция, а такая реакция, такое движение назад и порабощение народа, каких еще никогда не было в истории. Русский коммунизм — первое человеческое общество, основанное на совершенно осознанной и действенной воле к злу, небытию, разрушению.

— За время моего пребывания в комиссариате, Владимир Петрович, — отозвался Орловский, — я понял, что большевики в своей массе не обладают особыми организаторскими способностями. Завоевание ими власти объясняется общим ее параличом, при котором они не могли не взять верха, ибо в то время, когда они верили в свой коммунизм, никто, кроме них, к великому сожалению, ни во что не верил и ничего не добивался.

— Признателен за сходный взгляд на вещи!

— Не было и нет столкновения двух сил как в революции, а сошлись на бывшей арене Российской империи друг против друга два бессилия, — печально проговорил Орловский.

Захарин подхватил:

— В этом смысле смею сослаться на ярчайшую речь генерала Деникина на последнем заседании главнокомандующих фронтами и министров, собранном Керенским прошлым летом в Ставке. Самодержавие умерло, — говорил тогда Антон Иванович, — а на его месте ничего не родилось, так как страна ничем не беременела. В России были разложение и пустота. Всякое разложение создает собственных могильщиков, так и это породило большевиков-червей, поедающих труп русской государственности.

Они помолчали некоторое время. Потом Орловский вызвал конвойных солдат и отпустил их, беря Захарова-Захарина под личную опеку.

Вечером у Орловского была встреча в «Версале» с его двадцативосьмилетним красавцем агентом, дворянином Борисом Михайловичем Ревским, состоявшим секретным сотрудником ВЧК после устрашающей отсидки в советских тюрьмах в декабре 1917 года. Раньше он служил в Департаменте полиции секретным агентом, ранг которого был выше вспомогательного агента, осведомителя, «штучника», розыскного агента, а они разделялись еще на цензур-щиков, установщиков, справщиков. Ревский являлся приближенным министра внутренних дел А. Н. Хвостова, помощником директора Департамента полиции С. П. Белецкого и кроме всего прочего занимался делами Григория Распутина, его противника монаха Илиодора и даже готовил одно из покушений на старца.

Борис с юности увлекался журналистикой, в войну прославился корреспондентом на Балканах и основал в Петрограде «Клуб журналистов» — первый российский Союз журналистов. Теперь двойной агент, ловелас и кокаинист Ревский бесплатно работал на Орловского, потому что не верил в долгую власть Советов и так заручался расположением белых, выказывая на всякий случай верноподданиче-ство и красным.

С совершенно истощившимся кошельком Орловский в «Версале» на этот раз приказал Яшке принести лишь пива. Вскоре в кабинете, охорашиваясь, появился блондин Ревский, как всегда одетый по последней моде, делавший маникюр и носивший на запястье левой руки золотой браслет.

— Очень рад видеть вас, Бронислав Иванович, — сказал он, уселся и налил себе пива в высокий стакан.

Борис Михайлович отхлебнул пива и извлек из-под крахмального манжета сорочки прижатые браслетом и резинкой к запястью, сложенные в несколько раз листочки папиросной бумаги и передал их агентурщику. Помимо текущей информации, вылавливаемой Ревским через редакционные и чекистские связи, он отвечал в сети Орги за сведения по реквизируемым и расхищаемым предметам музейного искусства, художественным ценностям, антиквариату, коллекционным драгоценностям. Все это дополняло опись исчезающих имперских сокровищ в картотеке резидента.

Орловский вскользь просмотрел донесения, продолжавшие долгий перечень разграбленного и разворованного после Октября 1917 года:

Ревский достал из внутреннего кармана пиджака маленькую перламутровую табакерку, взял из нее щепоть кокаина, втянул ноздрей, и уже через несколько секунд в глазах его появился влажный блеск. Насладившись первым эффектом действия, он заметил:

— Все это теперь больше для истории. Обратите внимание на то, как сейчас налаживается большевиками грабеж ценностей и их вывоз за границу.

Он указал Орловскому на копию циркуляра, в которой тот прочел:

Орловский аккуратно спрятал бумаги и спросил:

— Не слышали ли чего об изъятых на днях ценностях в Лодейнопольском уезде Олонецкой губернии из Александро-Свирского монастыря? Меня интересует серебряный с фигурами и чеканкой саркофаг Александра Свирского. Изымала ПетроЧеКа.

— Нет, Бронислав Иванович. Однако известно, что не вчера так сегодня на Москву ушел очередной поезд с петроградскими ценностями.

— Обязательно уточните непосредственно по саркофагу, Борис. — Резидент привык начальственно обращаться к более молодому сотруднику в основном без отчества. — Ну и, представьте, продолжаются приключения с изумрудными серьгами Екатерины Великой от Потемкина.

— Что вы говорите! — воскликнул Ревский, разведывавший судьбу этой драгоценности на Сенном рынке и по заданию ЧеКа одновременно с покойным сыщиком Алексановым.

— Взломали у нас сейф, где серьги хранились, и похитили их.

— Завтра же загляну к вам в комиссариат, можно описать в газете такой случай: пусть снова взволнуются перекупщики! У кого пропало?

— У председателя пятой комиссии Туркова, который вел это дело. Теперь его перепоручили мне, поэтому, Борис, прошу вас озаботиться сережками не только в связи с вашей репортерской деятельностью.

— Рад стараться! — шутливо козырнув, отозвался Ревский. — Постойте, — тут же спохватился он, — да мы сейчас же можем исследовать этот вопрос. Если не ошибся, я в зале видел Аню Брошку, эдакое милое, но падшее создание.

Орловский подтвердил:

— Полчаса назад она сидела и скучала в одиночестве через два столика от балюстрады.

— Брошка, видите ли, у меня главная осведомительница насчет всплывающих и исчезающих у «ям-ников» драгоценностей. — Борис вздохнул и сокрушенно закончил: — Знали бы вы, чем оборачивается для меня сбор сведений через Аннет. Ведь обязательно приходится заказывать ее на ночь.

Резидент дернул за шнур звонка, появился Яша.

— Любезный, — сказал Орловский, — прошлый раз ты предлагал мне пригласить барышню, да не до того было. Вот сейчас в самый раз. Анна Сергеевна свободна?

— Как же-с, сей момент будет! И не таких дамочек приходилось мне господам доставлять. На Волге доводилось подавать в кабинет шансонеточку с гарниром. Веселый, богатый народ чего не удумает!

Официант скрылся, Ревский спросил:

— О чем это он?

Орловский ребячливо дрогнул губой под усами.

— Сейчас видно, что вы, Борис, не столь обкатаны в кутежах, как кажется. Это старинное развлечение богатых купцов в Нижнем на Макарьевской ярмарке. После ее окончания допивались в ресторане до сего экзотического «блюда». Официанты и распорядитель вносили в отдельный кабинет специально имевшийся для этого огромный поднос, где среди цветов, буфетной зелени и холодных гарниров возлежала на салфетках обнаженная женщина — согласившаяся на такое эстрадная этуаль. Под гром оркестра ставили блюдо с дамой на стол, окружающие орали «ура», пили шампанское, закусывая яствами с тела Венеры. Ее поливали вином, но и щедро осыпали кредитками.

Борис с восхищением поинтересовался:

— Во сколько же вставало эдакое угощение?

— Шансонетке — рублей пятьсот и сколько набросают, метрдотелю — пятьсот «на фрак и за уговор», официантам — сто и три тысячи хозяину. А с кого заработать, как не с первогильдийцев?

Вошла Аня Брошка в поблескивающем стеклярусом длинном черном платье без рукавов, декольтированном едва ли не до пояса. Ревский привстал и помог ей сесть на диванчик.

Она, сияя глазками под прической «андулясьон», радостно рассматривала Бориса, кокетливо трогая пунцово накрашенные губы пальчиками в нитяной черной перчатке до локтя.

— Что изволите пить и есть, Аннет? — спросил обходительный Борис.

— Ка-ак вы, Боря, похожи на поэта Есенина, — желая польстить журналисту, протянула девица.

Ревский фыркнул:

— Можно ли сравнивать дворянина с крестьянином? К тому же предпочитаю стихи К. Р. — Великого князя Константина Романова, а уж если слушать — то лишь Морфесси, в крайнем случае — господина Вертинского.

— У вас вкусы царские! — то ли шутя, то ли всерьез заметила Анна Сергеевна. — Мне, Боренька, пожалуйте лафиту и обязательно фрухтов. Не забудьте, Боречка, рассчитаться и за мое скромное угощение в зале, — деловито напомнила она и перевела взгляд на Орловского со словами: — Что это у вас на лице за f done? — обозначила она по-французски выражение презрения.

— Вы ошибаетесь! — горячо возразил Орловский.

Ревский его представил:

— Мой надежнейший во всех отношениях друг Бронислав Иванович коллекционирует красивые вещи, как я прелестных женщин.

— До коллекций ли нынче? — удивилась Брошка. — У кого не пограбили, в основном продают.

Орловский задумчиво, словно мысля вслух, ответил:

— Придут и лучшие времена. А пока важно знать, куда коллекционные вещи отправляются, где их искать, ежели потребуется.

Яшка принес вина и огромную вазу фруктов, за что, как и за столик дамочки в зале, Борис немедленно расплатился. Мужчины выпили с Аней.

Сделав несколько жадных глотков, она проговорила, поддерживая деликатную тему:

— Как вас не понять, Бронислав Иваныч! Немало сейчас людишек на аукционах заседают бесперебойно, чтобы за своими-то вещичками доглядеть, куда уходят они.

— Не все охватишь на аукционах, — повел разговор дальше с умыслом Борис, нежно взяв Анну за обнаженную часть руки, блеснув золотом своего браслета. — Например, давеча к наркомовскому следователю «белые пальчики» забрались и знаменитые серьги с изумрудами Екатерины Великой снова похитили.

Брошка прикрыла глазки частоколом густо намазанных ресниц.

— Как же, слыхали-с! Теперь милицейским придется их искать уж на Москве.

— Вот как? — встрепенулся Ревский. — Поясни, Аннеточка, отчего? Бронислава Иваныча не смущайся, я ему доверяю.

Анна Сергеевна с достоинством поддела тонкими руками литые полушария грудей, как бы взбивая их, и зло проговорила:

— Какого человека краснопузые извели — господина сыщика Алексанова, царствие ему небесное! Вот и поруха на них, сережек лишились-таки… Так что, слыхать от народца, какой находится около тех, которые любой замок двумя чайными ложками открывают, будто деловые, раз нету фарта на Питере, отправили сбагривать в Москву не только сережечки, а и «Сапфир-крестовик».

— И «крестовик» объявился? — воскликнул Борис. — Полный эрмитажный набор на Москву ушел! Возможно, Аннеточка, ты слыхала и о серебряной раке из Александро-Свирского монастыря?

Брошка медленно вытянула рюмку лафита, взяла и вяло надкусила персик из вазы, небрежно ответила:

— Поповским добром не интересуюсь… Боречка, а нам отправляться к ночному отдыху в будуарах не пора ли?

— Пора, Аннет.

Аня величаво поднялась из-за стола, склонила «андулясьонную» головку в прощальном поклоне Орловскому и шагнула за портьеру в коридор.

Орловский напоследок указал Ревскому:

— Екатерининские серьги и «Сапфир-крестовик» похищались из эрмитажного поезда бандой Гаврилы, из нашего комиссариата сережки снова гаврилки сперли. Видимо, подручные Гаврилы эти краденые драгоценности и повезли в Москву. Уточните у Дни, пожалуйста, ежели удастся, хотя бы направление петроградско-московских связей гаврилок.

— Все к утру удастся, Бронислав Иваныч, — благодушно произнес Борис, занюхивая на посошок из табакерки.

— Еще одна просьба, Борис Михайлович. На днях виделся я на Гороховой с Целлером. Человек этот, по-моему, не с двойным, а с тройным и так далее дном. Не могли бы вы узнать об этой птице поподробнее?

— И это нетрудно, мы с Целлером приятели, — с готовностью откликнулся Ревский. — Я ведь, по-старому сказать — сотрудник, а по-красному — секретный разведчик ЧеКа, непосредственно Якову Леонидовичу и подчиняюсь. Он отчего-то столь ко мне расположился, что дает читать дела ЧеКа и делать выписки. А я свой резон объясняю, помимо служебного, еще и горячим журналистским интересом.

Глава пятая

С той ночи, когда госпожа Лисова под пулями пожаловала к Орловскому, она продолжала отсиживаться у него в квартире. После дерзкого расстрела патруля, гнавшегося за ней после покушения на проезжавшего комиссара, возвращаться на прежнее место жительства Мари было пока опасно. Кроме того, в результате перестрелки на Сергиевской, как когда-то в Москве, заговорили и в Петрограде о мстительнице, уже известной под прозвищем «ночная гусарка».

Завершив утреннюю молитву, Орловский с Мари сели за самовар и стали пить чай с лепешками из картофельных шкурок, испеченными умелыми руками способной и на это террористки.

— Что дальше намерены делать, Мария Викентьевна? — осведомился Орловский, аккуратно раскалывая щипчиками последний кусок рафинада на мелкие части.

Она усмешливо засияла карими глазами и витиевато ответила:

— Да что ж поделаешь, коли воздвигнуто на меня уже и петроградское гонение!

— Думаю, в чекистскую картотеку занесено ваше описание со всеми деталями. Теперь вам опасно появляться на улице, — предостерег Орловский, чтобы неугомонная Мари переждала здесь хотя бы некоторое время.

Лисова поняла его уловку;

— Виктор, не заставляйте меня подчиняться обстоятельствам, есть же предел джентльменству! Особенно в нашей с вами рискованной работе.

- И то правда, — согласился Орловский, — тут наша жизнь сравнима с игрой в русскую рулетку. А помните, как просто было идти в бой на войне?

— Восхитительно! — она сжала кулачки. — И как приходилось мне среди мужчин избегать всякого этикета и помпы! Командир нашего полка Александр Францевич Ярминский весьма был не прочь избавиться от такого вольнопера-гусара. Но ему подтвердили, что все сделано по личному желанию государя императора! Пришлось полковнику примириться.

— До меня доходило, что другие ваши однополчане продолжали долго проявлять неудовольствие.

— Еще как! И это несмотря на то что я сама ухаживала за своим конем, чистила оружие и снаряжение. Однако меня подвела история с корнетом Смоленского уланского полка.

— Не слыхал.

Унтер Мари потупилась, обхватив и сжав ладонями предплечья.

— Мы были в разведке с корнетом Домбровским, и я предложила перебраться через кусты поближе к неприятельским окопам. Но нас заметили и ударили ружейным залпом. Мне пуля попала в руку, а корнета убило наповал. Я получила выговор за легкомыслие, стоившее жизни отличному молодому офицеру… Наверное, поэтому солдаты не любили со мной ходить в разведку. Я слышала, как однажды кто-то сказал: «Шалая баба лезет вперед без всякого толка, а отставать от нее как-то неловко!»

Она жалобно взглянула на Виктора Глебовича, который молча попивал чай, позволяя этой отважной, однако несколько экзальтированной особе выговориться. Мастер разведки и контрразведки Орловский размышлял о диком смятении, захватившем в последнее время разум и чувства многих людей и по сути расколовшем круг его бывших фронтовых знакомых на два лагеря. С одной стороны, больше-визан генерал Бонч-Бруевич, с другой — отчаянная террористка Мари.

Он спросил вдруг женщину, прервав ход своих тяжких раздумий:

— Не собираетесь перебираться к Алексееву? Есть ли нужда в здешних не всегда плодотворных терактах в то время, когда можно сражаться с крас ными в рядах Добрармии?

Мари, строго взглянув на него, парировала:

— Личная казнь — совсем другое, нежели фронтовая атака, в которой толком не знаешь, в кого попали твои пули. Как вы этого не понимаете! Ужас, охвативший христианский мир, сейчас заключается в том, что Россией овладели не злые или глупые люди, а сущие нелюди: человекообразные, плевелы, не только русские, но и всемирные слуги маммоновы-марк-совы, гнусная помесь буржуя с пролетарием. И люди запуганы так, что уже не смеют быть людьми и спешат потерять человеческий облик свой, чтобы сделаться такими же безликими, как те, над ними царящие нелюди. Поэтому так важно показать, что есть даже женщина, которая не сдается.

Резидент, чтобы все-таки уберечь Мари от неравных ночных поединков, решил сыграть на ее добросердечии, отзывчивости:

— Ну, а помочь мне можете?

— С радостью, Виктор. Приказывайте!

Он, огладив бородку и усы, настоятельно подчеркнул:

— Но ни в коем случае нельзя будет стрелять.

— И это называется помочь? — разочарованно протянула, приподняв соболиные брови, Мари.

— Да, мне требуется делопроизводитель в Комиссариате юстиции. Вы ведь получили прекрасное образование в Смольном институте.

— Фи, хотите, чтобы я стала барышней за пишущей машинкой!

Орловский веско заметил:

— На этом «Уцдервуде» я изготовляю фальшивые документы для офицеров, пробирающихся в Белую армию.

Она попробовала сопротивляться:

— Да вы ведь, Виктор, минуту назад утверждали, что мне теперь из-за чрезвычайки и носу нельзя показывать на людях.

— У себя под носом в наркомюстовской комиссии они искать не будут. Пройдемте-ка, дорогая, — он указал на гостевую комнату, где спала Мари, и добавил, чтобы хотя бы серьезностью предприятия соблазнить рискованную женщину, информированную в общих чертах о задачах его разведцентра: — Я делаю вас своей самой доверенной помощницей в Орге.

В соседней комнате он подошел к окну, присел у подоконника и пригласил ее:

— Пожалуйте сюда.

Она опустилась на корточки совсем рядом с ним, отчего ее бедра плотно облились юбкой, а локон, ароматно пахнущий духами и кожей Мари, коснулся его щеки.

Орловский со сжавшимся сердцем, не отстраняя своей головы, открыл тайник, отодвинув дощечку, вделанную в низ пологого подоконника. Стал вынимать оттуда содержимое и раскладывать на полу: два револьвера, патроны, бомбу, разнообразные бланки документов, фальшивые паспорта, три фотоаппарата, прочее шпионское снаряжение.

— Вот прекрасная вещь, — агентурщик взял в руки кожаный мужской пояс. — Он не шитый, а видите, цельный, чтобы не могли распороть при обыске. В толще самой кожи с внутренней стороны бритвой делается разрез, куда вставляется тонкая фотопленка. Разрез заклеивается и немного затирается грязью — заметить его невозможно. Это идеальный тайник, при гибкости фотопленки его совершенно невозможно нащупать.

Мари деловито перехватила у него пояс из рук и тщательно помяла, потом стала осматривать револьверы.

— В крайнем случае вы должны будете выбросить все это в соседний двор, — сказал он.

Агентурщик взял Мари под локоть, с волнением чувствуя ее сильную руку, помог встать. Отодвинул, гардину и указал направление, Мари кивнула.

Смущен был Орловский от того, что впервые за эти дни оказался так близко от столь порывистой, столь влекущей женщины. Гельсингфорская невеста Лиза была далеко, даже за границей совдепии. Мари мило вела себя с ним, увлекала его то ли задором, то ли просто-напросто он терял голову, потому что забыл, когда помогал даме, придерживая ее за локоток.

— Так будете стрелять по большевикам из «Ундервуда»? — улыбаясь, подытожил он разговор.

— Я вся ваша, сударь, — певуче и многозначительно произнесла она.

На службе Орловский, вознамерившийся идти к Крестинскому устраивать Мари Лисову делопроизводителем под чужой фамилией, был перехвачен Мироном Прохоровичем Турковым. Тот без стука зашел в его кабинет и опустился на стул перед столом, хмуро поглядывая на хозяина, двигал ржавыми кустистыми бровями, не говоря ни слова.

Вынужденный сам начать разговор с незваным гостем, Орловский пошутил насчет недавнего ограбления его кабинета:

— Значит, плохо не клади — вора в грех не вводи? Турков огрызнулся:

— Вы хорошо знаете-с, как грабители проникли в мой кабинет. Я всегда замыкал сейф. Вам и Коло-тиков мог поподробнее обсказать.

— Зря грешите на соучастие в ограблениях Ивана Мокеевича. Я освободил его только после того, как удостоверился, во-первых, что портсигар, забытый у меня, оказался вещицей его сына Андрея. Парень по пьяному делу заночевал в ту ночь в приврат-ницкой.

— А во-вторых? — Турков сощурил глаза. — Во-вторых он не объяснил вам, почему-с у воров оказались дублики ключей от парадного входа и моего кабинета?

Орловский решил, что пора ставить на место этого рыжего, и отчеканил:

— С такой же вероятностью, милейший, можно и вас спросить: «Кому вы дали свои ключи?» А и впрямь, товарищ Турков, кто имел доступ к ключам от вашего кабинета и сейфа? Прошу отвечать мне как следователю, ведущему это дело!

Турков вдруг растерялся. Орловский никак не ожидал, что произведет такое впечатление, обрушив на него весь свой пыл, чтобы сбить апломб собеседника и предотвратить очередной наскок.

Мирон Прохорович криво заулыбался и ответил вопросом на вопрос:

— Почему же Иван Мокеевич на службе не появляется после ЧеКа?

— После ЧеКа не только привратник, служивший при старом режиме, а и партиец с дореволюционным стажем может в панике сбежать из города. Однако на мой вопрос, Мирон Прохорович, вы не ответили, — Орловский решил не давать роздыху явно занервничавшему Туркову.

— Вы серьезно спрашивали-с? Извольте. Свой кабинетный ключ я никому не доверяю-с, но его дубликат был в привратницкой. Ключи от моего сейфа существуют лишь в одном экземпляре и всегда хранятся у меня. Неужто, Бронислав Иванович, можете предположить, что я сам себя грабить возьмусь? Тогда вам надобно проверять и мое алиби, — физиономия его снова обрела обычное наглое выражение, а речь — напористость.

— Мое дело не предполагать, а расследовать, товарищ Турков, кого бы это ни касалось, хотя бы и коллег. Этому принципу я был верен и в деле Кухаркина, Полтева, Прямокобыльского, — назвал он троих следователей, обвиненных в получении взятки, соучастником чего называли и Туркова.

Злой огонек в турковских глазах не потухал.

— Да удастся ли вам довести до конца упомянутое следствие? Не много ли на себя берете-с! Опять же поиском сережек Екатерины Великой зачем-то занялись, прибрали это дело к рукам… — гнул свое Турков.

— А что остается, Мирон Прохорович? — с сарказмом парировал Орловский. — У вас какое вполне очевидное дело в руках ни очутится, так непременно распадается из-за гибели главных свидетелей. Вон Алексанов, Уфимов…

— Смерть Уфимова еще надо доказать, — необдуманно возразил Турков.

Орловский немедленно ухватился за этот его промах:

— Доказать, милейший? Вы откуда вообще знаете, что с Уфимовым нечто произошло? И даже, как вижу, имеете сведения о том, что Уфимов может быть мертв. А я-то, хотя и являюсь следователем по данному делу, знаю лишь об исчезновении свидетеля.

Оторопевший Турков не собирался, однако, сдаваться и даже перешел в наступление:

— Я такой же комиссар, председатель уголовноследственной комиссии, как и вы, товарищ Орлинс-кий. Я так же, как и вы, располагаю штатом помощников, куда входят агенты разного назначения. Даже не занимаясь каким-либо делом, я вправе получать необходимые сведения по нему. Вы все это прекрасно знаете-с, но пытаетесь давить на меня буржуйскими штучками вроде обращения «милейший»! Я как коммунист такого не потерплю!

Орловский, прекрасно усвоивший беспроигрышный в этих стенах тон общения, решил более не сдерживаться и заорал:

— Ты кому это говоришь? Ты в девятьсот пятом году где был, Турков? А меня вся рабочая Варшава знает… То вшистко мовже доказывать нэ трэба! — якобы сбился он на родной польский язык. — Как смеешь припаивать мне буржуйские штучки? Тэбэ кто по девятьсот пятому году помнит, пся крев?

Физиономия Туркова исказилась злобой, но он совладал с собой и примирительно пробурчал:

— Успокойтесь, Бронислав Иванович. Извини-те-с, мне постоянно кажется, что вы своим превосходством в грамотности хотите унизить меня. Мы, конечно, рабы, рожденные в грязи и тине… Но только и другие наши товарищи, глядючи на то, как вы из кабинета Крестинского не вылезаете, разное говорят.

— Что же именно, Мирон Прохорович? Поведайте, пожалуйста, что именно, — попросил Орловский, пытаясь уловить выражение глаз Туркова, но тот склонил голову.

Неожиданно он вздернул подбородок, блеснув «рыжевьем» изо рта, и издевательски прокричал едва ли не с хохотом:

— Говорят вон: больно он высоко крылья-то стал забирать, зашибает воздуха-то много-с!

— Ну и сравнения у вас с вашими друзьями! Вроде как у уголовных.

Глаза Туркова дерзко вспыхнули.

— А у революционера Михаила Бакунина заповедь есть: «Нам надо войти в союз со всеми ворами и разбойниками Русской земли!»

— Эка хватили, — иронически сощурился Орловский. — Вы часом не забыли, что находитесь в Комиссариате юстиции и являетесь его сотрудником, призванным бороться против воров и разбойников? Также мне непонятно, отчего большевик вдруг опирается на точку зрения анархиста?

Турков мгновенно присмирел, и Орловский деловито продолжил:

— Вы зачем у меня вообще появились?

— Так. Зашел сердце отвести.

— Мирон Прохорович, давайте начистоту, как коммунист с коммунистом. Вам прежде всего не понравилось, что отпустили из чрезвычайки направленного туда вами привратника. Верно?

— Точно так, Бронислав Иванович. Кому ж из комиссаров эдакое понравится?

— Я вам сейчас уже объяснил причину этого. Теперь не обижаетесь?

Турков утвердительно кивнул.

Орловский решил поставить точки над «Ь>:

— Не по душе вам и то, что похищенными из вашего кабинета серьгами с изумрудами теперь занимаюсь я. Но так решил сам Николай Николаевич, — смело валил он все на забывчивого Крестинского. — Есть по этому вопросу ко мне претензии?

Турков поглядел на него чуть ли не с теплотой.

— Это другой разговор, Бронислав Иванович. А то мне от товарищей стыдно, будто я обсевок какой. Ведь юридическому делу не учился, так что, конечно, по службе нередко попадаю впросак. А вы бы как более грамотный и помогли бы-с. А так получается, вы лишь дела мои перенимаете и подминаете-с меня под себя.

Пока тот говорил, Орловский думал:

«Нет, не от сердца плетет. Что-то в этом полупризнании малообразованного человека есть, но на исповедь все-таки не похоже. Отчего вдруг? Да и выражение его рыжей морды, бегающие глаза выдают неискренность. А тон, интонация! Да-да, чересчур сердечно излагает. Обычно-то он на служебные темы бУбнит, словно газету читает. Заучил свою роль в качестве комиссаришки из Наркомюста Плохо, что он начал приглядываться ко мне. Надо бы с ним поосмотрительнее, фальшивый и опасный человек!»

Когда Турков закончил, Орловский сказал:

— Я рад, Мирон Прохорович, что мы объяснились. Соседи ведь с вами. Простите меня за «милейшего»! Старорежимное словцо вырвалось. Я ведь когда-то секретарем у мирового судьи служил, привились некоторые замашки. А так во мне никакого барства нет и быть не может. Я из разночинцев, недоучившийся студент. Давайте мириться, дорогой товарищ!

Он приподнялся из-за стола и протянул Мирону Прохоровичу руку со словами:

— У вас имя теплое, такое же, как отчество у товарища Кирова Сергея Мироныча.

Турков, крепко пожимая его ладонь, с пролетарским задором ответил:

— А вы фамилией не подкачали! Орлинский очень совпадает с Крестинским, Дзержинским.

К Крестинскому Орловский из-за беседы с Турковым не попал в этот день. Он, как всегда, засиделся над документами для картотеки Орги, одним из последних покинул здание комиссариата и зашагал поздним вечером своим обычным маршрутом по Невскому домой.

За Елисеевским магазином его негромко окликнули из арки двора:

— Бронислав Иваныч!

Следователь, привычно сжав кольт в кармане, кинул туда взгляд. Это был Ревский, показавший во двор и скрывшийся там. Орловский оглянулся, проверил, нет ли «хвоста», и тоже направился в темноту под арку.

Когда резидент остановился рядом, Борис доложил: — Вынужден побеспокоить не на явке, ожидал и вел вас от здания министерства, простите, комиссариата. Имею срочное донесение по делу, которое мы вчера обсуждали. Из чекистских источников удалось установить, что изъятая серебряная рака Александ-ро-Свирского монастыря была отправлена на днях в Москву поездом с петроградскими ценностями. Помните, я о нем упоминал в «Версале»?

Они миновали проходной двор и двинулись в сторону Литейного проспекта по неосвещенным кварталам, чтобы неприметнее общаться.

Агентурщик напомнил Ревскому:

— Я вас просил еще кое-что установить через Брошку. Оправдала бедовая Анна Сергеевна ожидания?

Борис рассмеялся.

— Вполне, она ж всесторонняя мастерица! По словам Аннеты, Гаврила отрядил в новую столицу своего представителя Степку Кукушкина по кличке Кука. В Москве нынче вообще уголовным куда большее раздолье, нежели у нас. Там после октябрьского переворота уголовку сначала возглавил отменный мастер сыска, бывший помощник начальника Петербургской сыскной полиции господин Карл Петрович Маршалк, но постоянно чесались руки у комиссаров поставить его к стенке, и пришлось этому сыщику драпануть через наши края в Финляндию. Теперь правит московским уголовным сыском болыпе-вичок Розенталь, совсем неопытная и смешная фигура на данном поприще. Представьте себе, раскрываемость преступлений в Москве сейчас всего 15 процентов!

— Возможно, придется туда отправиться и, воленс-ноленс, им помогать, — задумчиво проговорил Орловский.

— Прикажете мне? — с готовностью спросил Ревский.

— Нет-нет, Борис. Вы здесь превосходно работаете и продолжайте, пожалуйста.

— Бронислав Иванович, могу доложить и о Целлере. В последнее время он увлечен обществом актрисы синематографа Кары Лоты. А это и другие амурные похождения Якова Леонидовича требуют больших средств. Похоже, что наш начальник присваивает кое-что из золотишка и драгоценностей, изъятых при обысках. Вернее, их ему преподносят как долю уже поднаторевшие в таком служебном разбое его подчиненные — комиссары Густавсон, Бенами, Коссель.

— Премного благодарен вам, Борис Михайлович, за все сведения и быстроту их сбора!

Они чопорно поклонились друг другу, будто не в закоулке Литейного, куда промозгло тянуло с Фонтанки, а на паркете Дворянского собрания. Отпрянули в стороны и растворились во мгле.

Глава шестая

В следственной комнате окружного суда Орловский допрашивал попавшегося на разбое матроса, когда через открытую дверь заметил, как в соседний пустой зал вошли трое в шинелях. Он бы не стал обращать на них внимания, если б не один из тройки, который, начав беседовать с судьей, все время поглядывал на него.

Потом к Орловскому подошел служитель суда и сказал:

— Пожалуйста, заканчивайте допрос. Здесь председатель ВЧК Дзержинский. Он хочет поговорить с вами.

Орловский, как любой гражданин новой России, прекрасно знал эту фамилию, но удивился, что совдеповская персона номер три после Ленина и Троцкого вдруг пожелала устроить с ним аудиенцию. Он распорядился, чтобы матроса увели. А когда арестант ушел с конвоиром, из зала к Орловскому медленно направился высокий худой человек в шинели.

Резидент вгляделся — и у мастера савата, разведчика с лужеными нервами сжалось сердце, он явственно почувствовал, как отлила кровь от лица… Орловский узнал в шагающем к нему мужчине своего давнего подследственного Дзержинского! Такое не могло ему привидеться и в страшном сне: «тот» Дзержинский неминуемо должен был в минувшие годы из-за своего образа жизни или погибнуть, или сгнить на каторге…

Неторопливо направлявшийся к Орлинскому человек был невероятно похож на него самого: в круглых металлических очках, с бородкой и усами, — и он знал его настоящую фамилию! За Дзержинским сосредоточенно топали двое его спутников, так же как Орловский на улице, не вынимая правой руки из карманов таких же шинелей. Вырваться, бежать от надвигающейся троицы некуда, да и невозможно! А значит, вот-вот должно было грянуть разоблачение его высокородия статского советника Орловского.

Белый резидент встал из-за стола навстречу своей судьбе, и в его натренированной памяти промелькнула та давняя история…

Феликс Дзержинский происходил из семьи небогатого землевладельца под Минском, в восемнадцать лет влюбился в родную сестру, которую застрелил после сцены ревности. После этого бросил гимназию и перебрался в Ковно, будущий Каунас, стал профессиональным революционером. Через два года был впервые арестован, а потом неоднократно заключался под стражу и сбегал из мест отбывания наказания. Ведя нелегальный образ жизни, стараясь всегда оставаться в тени, Дзержинский благодаря своей привлекательной внешности умел очаровывать женщин.

В 1912 году судебный следователь Варшавского окружного суда по особо важным политическим преступлениям Орловский расследовал чрезвычайно секретное дело «о подстрекательстве к мятежу» по полученному полицией анонимному письму. Он произвел обыски во многих домах Варшавы, пока не оказался в квартире школьной учительницы Швен-тоховской.

У Швентоховских, неприметно наблюдая в зеркало за поведением присутствующих, Виктор Глебович заметил, что больше всех из семьи нервничает дочь учительницы Кристина. Он лично взялся за ее комнату и нашел тайник под незакрепленной половой доской. Из обнаруженных в нем бумаг установили, что Кристина является активисткой Польско-литовской социал-демократической партии. По найденным документам выяснили и другое значительное лицо в организации — подругу Кристины Швен-тоховской Галину Мисчер, которую тоже арестовали.

Из изъятых дневников, которые вели обе революционерки, всплыли фигуры двух опасных негодяев — Тадеуша Длугошевского и Феликса Дзержинского, руководителей их партии. Швентоховская была молода, а Мисчер — высохшая сорокалетняя старая дева с огромным носом, который венчало пенсне. Писательницы дневников единодушно обожали своих предводителей, выводя их на страницах настоящими богами, спустившимися на землю для героических подвигов во имя коммунистических идеалов.

Длугошевского, еще совсем нестарого, как и его 35-летний соратник Дзержинский, Орловский со своими людьми арестовал в домишке под Варшавой в непотребной обстановке. Опасный террорист валялся в объятиях своей 56-летней любовницы Леокадии Хоецкой в комнате, где, казалось, в углу находится разлагающийся труп, — так воняло от раскиданных там заплесневелых корок хлеба и куриных костей. Поймали вскоре и Дзержинского.

Таким образом оба были вскоре заключены в Варшавскую цитадель, и на долгие месяцы затянулось следствие. При близком знакомстве Орловский увидел, что это достаточно образованные и в некотором роде культурные люди. Длугошевский оказался поэтом и профессиональным психологом, Дзержинский любил музыку, немного сочинял сам, интересовался мистикой.

Многократно беседуя с преступниками на допросах, Виктор Глебович даже проникся интересом к этой парочке и стал оказывать ей всевозможные тюремные услуги: пищу узникам доставляли из крепостной столовой офицеров-артиллеристов, вдобавок регулярно обеспечивали папиросами и газетами.

На прощание Орловский сказал чрезвычайно уверенному в своих идеях Дзержинскому:

— Вы мне все же симпатичны. Надеюсь увидеться с вами при более благоприятных обстоятельствах.

Подследственный отвечал:

— С удовольствием, но не понимаю, почему вы считаете мое нынешнее положение сталь удручающим?

— На основании собранных мною для суда фактов вас ждет каторга.

Арестант усмехнулся.

— Неужели вы думаете, я там надолго задержусь? Действительно, Дзержинскому удалось бежать с каторжных работ. Орловский тогда в последний раз слышал о нем и позже думал, что это один из многих подследственных, навсегда ушедших из его жизни. Но вот любитель музыки из камеры Варшавской крепости вдруг предстал перед ним в ореоле кровавого могущества и теперь, как обычно, невозмутимо смотрел на бывшего следователя, живой и невредимый.

— Вы Орловский? — спросил Дзержинский.

— Да, — отвечал резидент, замерев и прямо глядя на председателя ВЧК.

Дзержинский вдруг протянул ему руку со словами:

— Очень хорошо, что вы на нашей стороне! Нам нужны такие опытные юристы. Если вам когда-нибудь что-то понадобится, обращайтесь прямо ко мне в Москву. А сейчас прошу извинить, очень спешу. Я только хотел убедиться, что не ошибся. До свидания.

Орловский ответил ему рукопожатием, и чекист № 1 удалился.

Виктор Глебович, выйдя из суда, шел в комиссариат по Невскому в шинели нараспашку, жадно вдыхая пряный весенний воздух. Черную вязь ветвей деревьев сквера Александрийской площади уже тронуло первым теплом, разукрасив липкой зеленью, солнце пригревало также и высящийся здесь памятник Екатерине Великой в парадном облачении со скипетром в руке.

Орловский с чувством освобожденности, размеренно дыша, уселся на лавочку напротив царицы, рассматривая украшающие ее драгоценности. Нет, подарка Потемкина — тяжеленных серег с огромными изумрудами — скульптор Чижов не использовал для изображения ее величества. Прикрыв глаза под ласковыми солнечными лучами, вольготно закинув ногу на ногу, резидент обдумывал свое положение и проблемы Орги в свете последних событий.

Ему необходимо было поехать в Москву по двум причинам. Во-первых, на встречу с представителями французской разведки для передачи через них очередной порции развединформации союзному командованию стран Антанты. Поездка нужна была и для получения от французов денег на работу Орги. Во-вторых, в новой столице оказалась рака с мощами святого Александра Свирского, вернуть реликвию Русской церкви явилось бы подвигом во имя веры православного христианина Орловского.

Удачно совпало, что дело о екатерининских серьгах, которые тоже теперь находились в Москве, перешло к нему. Под видом их сыска вкупе также с похищенным гаврилками «Сапфиром-крестовиком» можно было там, в столице, заниматься любой работой. Например, встретиться с одноклассником по гимназии Борисом Савинковым, создавшим в подполье новую антибольшевистскую организацию, и договориться о взаимодействии. Многое отныне было по плечу Орловскому после столь фантастического возобновления знакомства с Дзержинским!

В комиссариате Орловский заглянул к Крестинскому, слава Богу, не занятому жратвой. Он присел в кресло перед столом «вороньего» комиссара и стал рекомендовать на службу делопроизводителем своей комиссии Мари. Рассказал о бывшей курсистке Марусе Лысцовой, девушке не дворянских, не буржуазных корней, а некоего пролетарско-интеллигентного происхождения. Главной отличительной чертой этой Маруси якобы являлась страстная любовь к ученым трудам Маркса, а по нынешним временам — к практической деятельности Ленина. Николай Николаевич утвердил ее кандидатуру, не пожелав даже взглянуть на девицу, как обычно и бывало с другими протеже Орловского.

Потом председатель 6-й комиссии перешел к вопросу о необходимости его московской командировки как для выяснения дальнейшей судьбы екатерининских сережек, так и для решения ряда важных дел руководства Наркомата юстиции, перебравшегося в Москву, связанных с должностными преступлениями в петроградских банках. По поводу последнего соображения Крестинский отозвался уже с явным одобрением, потому что банковские дела были главным предметом его забот. С конца 1917 года он являлся членом Наркомфина РСФСР, главным комиссаром Народного банка, а с марта 1918 года, став комиссаром юстиции Петрограда, остался заместителем председателя Народного банка.

Чтобы у Крестинского все-таки не отпечаталось в памяти несколько подозрительно-пристрастная рекомендация Мари, Орловский затянул визит, пересказав начальству все, что было связано с последними выпадами Туркова. Он посетовал на разнузданное поведение, интриги озлобленного неудачника Мирона Прохоровича.

На это сын могилевского учителя Крестинский сочувственно изрек:

— Что же вы хотите, Бронислав Иванович? Мы с вами в комиссариате — единственные интеллигентные люди.

Оформив мандат на командировку в Москву, Орловский вышел из комиссариата и, попетляв на случай «хвоста» за собой, оказался перед колоннадными крыльями Казанского собора. Как всегда, с благоговением он вступил под своды храма, памятника побед российского оружия над Наполеоном, хранившего трофейные знамена, ключи от городов, взятых русской армией, жезлы пленных маршалов.

В Великий пост Орловский специально пришел сюда на всенощную, которую служил подвижник и будущий новомученик митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин. Его избрали главой Петроградской епархии летом 1917 года огромным большинством народа, в том числе голосами почти всех рабочих, и не разочаровались. Митрополит в простой монашеской рясе по зову бедняков отправлялся на городские окраины крестить младенцев, отпевать умирающих. У него в приемной постоянно толпилось простонародье.

Бесстрашный работник Христов владыка Вениамин 6 января 1918 года писал в Совнарком:

Председатель СНК Ленин пометил на его письме: «Очень прошу коллегию при комиссариате юстиции поспешить с разработкой Декрета об- отделении церкви от государства». Вскоре на стол Ленина лег декрет «О свободе совести, церковных и религиозных обществах». Позже в официальных публикациях документ станет именоваться: «Об отделении церкви от государства и школы от церкви».

Декрет дал властям право на ограбление Русской Православной Церкви, она перестала быть хозяйкой не только своих земель и зданий, но и находящихся в них богослужебных книг, икон, утвари. Также отныне монахов можно было выдворять из келий, священство и молящихся изгонять из храмов, стариков — из богаделен. Великий грабеж церковного имущества, достояния, пожертвованного верующими, накопленного веками, декрет назвал конфискацией.

13 января нарком государственного призрения Коллонтай распорядилась реквизировать монастырские помещения Александро-Невской лавры. Для отторжения зданий и имущества туда прибыл вооруженный отряд, но монастырские архиереи отказались подчиниться. 19 января в Лавру снова нагрянуло полтора десятка красногвардейцев и матросов, потребовавших опись помещений и имущества от ее настоятеля епископа Прокопия, который опять сказал «нет» и был арестован.

Монахи ударили в набат, им на помощь бросились верующие петроградцы и разоружили красных. Те отступили за подкреплением, а вскоре ворвались в Лавру с пулеметом, из которого ударили поверх голов ее защитников. Престарелый протоиерей Петр Скипетров с паперти Троицкого собора в епитрахили с крестом в руках стал увещевать красногвардейцев. Они застрелили его и ранили других православных.

21 января 1918 года декрет об отделении церкви от государства был опубликован. Нарком Коллонтай прекратила выдачу денег на содержание церквей и совершение религиозных обрядов, продолжалось закрытие храмов. В этот день митрополит Вениамин поднял народ на крестный ход.

Несколько сот тысяч верующих двинулись к площади Александро-Невской лавры от Казанского собора и других храмов города. Шли православные с Петроградской стороны и Васильевского острова, с окраин и из центра Питера, шагали плечом к плечу аристократы, широко крестящиеся мастеровые, набриолиненные приказчики. Русские христиане, будущие новомученики рекой лились по Невскому проспекту к Лавре с мощами святого князя-воина Невского, готовые на все, как и в первые века на смертных дорогах шли их единоверцы к римским циркам. На лаврской площади с пламенной проповедью выступил владыка Вениамин…

Орловский прошел в сумраке собора к закуту потемнее и встал на службу, глядя на митрополита с бородой, тронутой сединой, в интеллигентских круглых очках, величаво освещаемого в Царских вратах алтаря. С владыкой Вениамином, отлично знавшим, кем является комиссар Орлинский, у резидента были глубоко конспиративные отношения.

Когда служба закончилось, Орловский в очереди православных встал к владыке за благословением. Митрополит уже видел его, когда Виктор Глебович подходил за елеопомазанием.

Разведчик склонил перед ним голову и попросил:

— Благословите, иладьтко, на поездку в Москву за исполнением поручения отца Феопемта.

Иеромонах Феопемт действовал в Союзе защиты храмов и часовен в полном соответствии с призывом январского послания Патриарха Тихона:

Направлял же этого монаха-священника сам митрополит Вениамин, который уже знал об изъятии раки преподобного Александра Свирского и о кровавой дороге отца Феопемта из ограбленного и расстрелянного монастыря.

Осенив крестным знамением белого резидента, владыка благословил его на испытания в сыске святых мощей.