Рулетка господина Орловского

Глава первая

На первой неделе Пасхи 1918 года, начавшейся 17 апреля, господин Орловский узнал что труды его Орги не пропали даром: переправленный им через финскую границу ротмистр фон Закс добрался до генерала Алексеева и передал ему донесение. Об этом белому резиденту сообщил из Москвы через своего человека Борис Сшинков, у которого побывал гонец с Кубани, и заодно поблагодарил Виктора Глебовича за спасение им от ареста части его боевиков.

Это было доброй вестью Орловскому, Мари и Захарину. И надо же, что после получения весточки от фон Закса в «коридорах» на границе с Финляндией начались сбои!

Об этом резидент писал в своей шифровке следующим образом:

«Являясь председателем 6-й Комиссии по уголовным делам, я неоднократно изготовлял инструкции и паспорта, подписанные мной самим и моим делопроизводителем М. Лысцовой. Согласно им некий товарищ X. направлялся на станцию, расположенную за советской границей, для выявления контрабандистов. Документы эти всегда попадали надежным людям: мы с госпожой Лысцовой тут очень осторожны. Посылал я для выполнения своего поручения, как правило, только убежденных врагов большевизма, особенно тех, кому было необходимо как можно скорее покинуть страну.

Таможенники на границе всегда были настроены к этим людям, имеющим столь щекотливое поручение из комиссариата, очень дружелюбно: они не обыскивали ни их, ни их багаж и разрешали пересекать границу без задержки.

Сначала беглецы не брали с собой ничего, что могло бы выдать их или меня. Инструкция моя ими выполнялась чрезвычайно строго. Но поскольку к моим людям на границе всегда относились без всяких подозрений, и многие, кому предстояло совершить данный путь, это знали, об элементарной осторожности попросту начали забывать. В свой багаж отбывающие стали класть дорогие для них реликвии: шпоры, эполеты, парадные мундиры и другие вещи, которые выдавали их с головой…»

Имея надежное документальное прикрытие, офицеры под видом агентов комиссара Орлинского использовали три погранпункта, где его «антиконтрабандистов» хорошо знали таможенники: Серьга, Песчаная, Вуокса, названные так по протекавшим через них речкам.

Первым сбоем стало приключение с группой Захарина на пункте Песчаная, но его Орловский отнес к случайности. Последовавшие за ним неприятности на Серьге и Вуоксе были совсем другого рода. Попавшиеся там офицеры, безусловно, были виноваты, поскольку подобно гусару Бельмасову пытались протащить в своих чемоданах форму или памятную амуницию. Но вот в чем загвоздка: несмотря на обычные документы от товарища Орлинского, людей стали внимательно досматривать.

Скорее всего, думал резидент, это приказ Целлера с Гороховой. И все же прямой ответственности за троих арестованных на границе офицеров Орловскому удалось избежать при помощи Крестинского. Тот поверил его утверждению, будто бланки документов были выкрадены налетчиками из кабинета начальника 6-й комиссии.

Теперь резиденту, не откладывая, требовалось дискредитировать Целлера как начальника комиссаров и разведчиков через лихоимство подчиненного ему Густавсона! Для этого, помимо игры, затеянной Ревским, также было необходимо убедиться в продолжающихся после истории с провокаторством Колотикова происках Якова Леонидовича против Орловского. Как всегда в таких важных случаях, он стал перепроверять расследование Ревского по линии Целлера-Густавсона. Резидент поручил разведать подноготную новых провалов на границе другому своему агенту С^уилу Ефимовичу Могелю, тру див-шемуся председателем следственной комиссии в тюрьме «Кресты».

Как только резидент узнал, что у того есть новости, он назначил встречу с Мотелем в «своем» кабинете «Версаля», который теперь можно было снова посещать в связи с гибелью Ани Брошки и надежным молчанием официанта Якова.

В неизменной кожаной тужурке и пролетарской кепочке толстомясый М о гель вошел к Орловскому. Он одобрительно взглянул на уже накрытый стол, разделся и, потирая пухлые руки, сел напротив аген-турщика.

Для вдохновения Самуилу Ефимовичу, как и комиссару Крестинскому, требовалось проглотить немалое количество еды, после чего резидент услышал, наконец, долгожданный отчет:

— Касательно истории с задержанием ваших людей на Серьге и Вуоксе, тут грандиозно повезло в том, что один из троицы арестованных оказался у нас в «Крестах». Чекисты отвезли этого Дровина, взятого на Вуоксе, к нам, а не к себе на Гороховую, как других двоих. Я сразу же постарался с помощью разных документов сделать так, чтобы не отдавать его чрезвычайке.

— Почему же Дровина заключили к вам?

— Во-первых, тех двоих взяли на Серьте, обнаружив у них при досмотре такие вещи, как фронтовые офицерские награды и флигель-адъютантские аксельбанты. Они признались, что это их отличия, а также в том, что по случаю купили у неизвестного лица бланки заграничных паспортов и командировочных удостоверений, куда сами вписали поддельные данные. А Дровина задержали на Вуоксе одного из-за наградного золотого Георгиевского оружия — шпаги с надписью «За храбрость» на дужках эфеса, с уменьшенной копией ордена Георгия Победоносца на головке рукояти и орнаментом из лавровых ветвей на позолоченных ножнах, — найденного у него в чемодане. Но он утверждает, что шпага не его, а вез ее, чтобы продать в случае крайности.

Орловский укоризненно заметил:

— Лишь темляка из Георгиевского ленты к шпаге не хватало. Что еще показывает на допросах Дровин?

— В общем, то же, что и двое с Серьги: купил бланки документов на Сенном рынке у барышника, которого до этого не знал. Разница же в том, что офицеры, уличенные на Серьге, удостоверив награды и аксельбанты своими, вынуждены были назвать и настоящие фамилии, не те, что в паспортах, по этим отличиям чекисты теперь смогут проверить их в полковых реестрах. Однако Дровин, как в паспорте он и значится, утверждает, что вообще является не офицером, а обычным мещанином Дровиным из Псковской губернии. Мол, туда вписал правильные свои данные. А так как по месту его жительства на Псковщине сейчас стоят германские войска, проверить это невозможно.

Орловский усмехнулся, вспомнив этого отчаянного штабс-капитана, за геройство заслужившего на войне наградную шпагу, записанного им псковским Дровиным именно на такой случай, если придется выкручиваться, когда попадется.

— Последовательно себя ведет, — сказал он. — А офицеры с Серьги, признав свои регалии и настоящие фамилии, с честью обрекли себя на смерть. Чекисты найдут, за что расстрелять господ флигель-адъютантов.

— Я не понимаю, зачем таким образом самим себя ликвидировать, когда ЧеКа и без их старания косит и косит! — воскликнул Могель с набитым ртом и рюмкой вина в уже жирных пальцах. — А главное ведь, подставляя себя, они подводят вас, Бронислав Иванович. Им не жаль ни своей, ни вашей шкуры.

— Уверен, что никто из господ офицеров не выдаст меня.

Самуил Ефимович со всей ироничностью, на какую был способен, уставился на поляка, кем он считал комиссара Орлинского, почему-то уповавшего на русский характер, несмотря на то что империя не жаловала его нацию не менее, чем еврейскую.

Потом агент продолжил:

— Как вы понимаете, точного ответа на вопрос, отчего же заинтересовались и взяли всех троих, я от Дровина не мог получить. Но чтобы это все-таки выяснить, я не зря озаботился заранее создать сложности чекистам. Когда на Гороховой спохватились и захотели допросить Дровина, им уже непросто было перевести его к себе. Я настоял, чтобы они работали с Дровиным у нас, а если сумеют доказать его принадлежность к контрреволюционным делам, то тогда и возникнет разговор о переводе подследственного в чрезвычайку, но я буду в курсе.

— Отлично поусердствовали!

— За такие труды вам, Бронислав Иванович, и придется мне денег выложить от всего сердца, — подмигнул беззастенчивый Мотель. — И вот чекисты стали таскаться в «Кресты» добиваться от хитроумного Дровина, а я приглашал их к себе в кабинет на отдых, отвести душу, выпить и закусить. И по мере нашего общения выяснил интереснейшую деталь, откуда пошла канитель на тех самых пограничных пунктах… Представьте себе: чекисты так обленились, что уже не хотят рыть носом как следует. Они на таможнях в долю взяли уголовных! Теперь те дотошно потрошат отъезжающих, невольно выявляя подозрительных, что полезно чекистам, и получают плату за обыски в виде добра этих задержанных, делясь, конечно, и с таможенниками. Поведали мне об этом непосредственные участники данной «смычки», сотрудники отдела Целлера разведчики Матин и Ковалев.

Орловский уточнил с недоумением:

— Позвольте, уголовные, что ж, стоят рядом с таможенниками и всем этим занимаются?

— О-о, не так все просто. Бандиты, одетые в кожанки, подобно настоящим чекистам, потрошат уезжающих не в официальных досмотровых залах, а в помещениях для ожидания.

— Совершенно так и было на Песчаной, когда мои люди затеяли с бандитами перестрелку! Но ведь когда те расправились с офицерами, то вели бой и с самими пограничниками и, лишь рассеяв их, скрылись на угнанном грузовике, — с сомнением напомнил резидент.

Могель, торжествуя, ударил по столу кулаком:

— Так это, значит, и была первая проба сил урок, после чего они и пограничные чекисты пошли на сделку! Они, видимо, договорились и службу нести, и уезжающих трясти. Теперь что получается? «Кожаные» бандиты в зале ожидания наставляют пушки на людей как налетчики, а те, не вполне понимая — чекисты их обыскивают или уркаганы грабят, подчиняются обстоятельствам и прощаются с частью своего добра. Все у них не отнимают, иначе через эти погранпункты больше никто не двинется. А если при «досмотре» у кого-то обнаруживают «контрреволюционное», как у ваших офицеров, то сдают их чекистам в соседнем зале.

— Вот мерзавцы! Наглядное слияние уголовной советской власти с истинными бандитами. Видимо, на Серьге, Вуоксе и Песчаной действует банда Гаврилы.

— Этого не могу утверждать.

— А я уверен, потому что на Песчаной они по своему обыкновению повесили убитых офицеров.

Агент, кивнув, уточнил:

— Если так было, то теперь убивать и вешать на границе им уже заказано, чтобы не отбивать хлеб у ЧеКа.

— Спасибо за все, Самуил Ефимович. Думаю, Гаврилкам погранпукты еще и потому понадобились, что через них с отъезжающими, помимо денег и семейного добра, течет и немалый поток художественных ценностей, которыми Гаврила давно промышляет, грабя эрмитажные эшелоны с коллекциями на Москву.

Мотель, съевший и выпивший все, что предназначалось ему на столе, уже явно торопился покинуть заведение. Резидент достал деньги и рассчитался с ним за добытые сведения.

На следующее утро в комиссариате Орловский сам зашел в кабинет к Туркову и добродушно произнес уже как бы привычно на «ты»:

— Спугнул ты в тот раз Колю Мохнатого-то. На другой день и «малина», и «яма» его закрылись, все разбежались.

Турков рассмеялся, сияя золотыми пломбами.

— Зря на меня грешишь! Я думаю совсем наоборот — ты урок напугал очками своими блестящими, когда шастал под окнами.

Орловский вежливо ему улыбнулся, сел у стола и взялся за то, ради чего пришёл.

— Ты, Прохорович, как-то спрашивал про задержанного с оружием Захарова. Вспомнил я, что он был направлен мною на медицинскую экспертизу, после чего освобожден из-под следствия как психически ненормальный. Так с чего ты задавал вопрос по этому Захарову?

Турков зорко взглянул на него из-под своих рыжих кустов бровей и небрежно пояснил:

— Тогда всплыл на погранпункте Песчаная, должно быть, его однофамилец опять с оружием.

— Все-таки однофамилец?

— Ну да, Захаровых-то по России, что Ивановых, — лукаво подтвердил комиссар, словно намекая что сосед заявился сюда единственно для того, чтобы вытянуть из него сведения на эту тему.

Если так оно и было, Орловскому ничего не оставалось. как продолжать одолевать Туркова наводящими вопросами:

— Что ж на Песчаной тогда стряслось?

Мирон Прохорович сделал многозначительную паузу и процедил:

— То же, что недавно на Серьге и Вуоксе.

Пришлось Орловскому вспылить:

— Хватит туманить! Говори прямо!

— Прямо желаешь? Через советско-финскую границу систематически пытаются пробиться контрреволюционные элементы — офицерье переодетое — под чужими фамилиями. Но главная-то беда, лезут-с они туда, используя документы, выданные одной ответственной советской органи. мцирй, — уже без обиняков объяснил комиссар.

— Правильно говоришь, товарищ Турков, — легко согласился Орловский. — У задержанных на Серьге и Вуоксе были документы, изготовленные на бланках паспортов и командировок, которые числились за моей 6-й комиссией. Мы разбирались по этому вопросу с товарищем Крестинским и выяснили, что арестованные перебежчики достали документы у перекупщиков на Сенном. Ну, а как они у барышников оказались, ясно: из ограбленного в марте моего кабинета. Тогда же ведь довольно немилосердно обошлись и с твоим сейфом, — с нажимом закончил он.

Последняя фраза попала в цель, Турков ослабил натиск и равнодушно проговорил:

— Чего в нашем деле только не бывает-с.

— А ты хорошо осведомлен о делах на границе, — решил до конца прощупать его Орловский.

Мирон Прохорович снова хитровански поддел его:

— И ты тех дел неплохой знаток. Вишь, как оно складывается, Иваныч: где шарюсь я, там и у тебя интерес всегда имеется.

— Можно ведь сказать и наоборот, — парировал Орловский.

— Вполне можно-с. Да только и не снилась мне такая ловкость, чтоб взятые у меня из сейфа сережки с изумрудами да «Крестовик» столь удачно в другом городе отыскать. Ты меня превосходишь в фарте.

Теперь уже Орловский с вызовом предположил: — Поэтому ты со мной неразлучен и постоянно пересекаешься?

— Aral Учусь, ты ж пограмотнее меня, — язвительно отозвался Турков.

— Это не жалко, Мирон Прохорович. Ну, а я запомнил, как в нашем разговоре до того, как перед «долушкой» Мохнатого столкнулись, ты высказывал пожелание, чтобы старое не поминать, затхлые дела не вытаскивать на свет Божий.

— Ия это помню. Только нынешние пограничные задержания являются делами новенькими, как говорится, с иголочки-с.

— Так что же? — пристально взглянул на него Орловский.

— Ничего-с, но постарайся, дорогой товарищ, со мной не пересекаться больше, — выразительно произнес Турков, с откровенным нажимом на последних словах.

Это была уже едва ли не констатация того, что он подозревает Орловского в пособничестве «контрреволюционным элементам». По всему выходило, что Турков был как-то связан с происходящим на границе, возможно, вместе с Целлером, и недвусмысленно намекает, чтобы Орловский уменьшил свою активность на территории, где сталкиваются их подопечные.

Отвечать на выпады Туркова и признавать его четко обозначенную позицию для Орловского было равноценно признанию обоюдных интересов в данной сфере и вступлению с Мироном Прохоровичем в некий сговор, на что тот давно намекал. А главное, этим Орловский открылся бы и перед Целлером, которому Турков их соглашение обязательно бы выложил. Поэтому разведчик счел за лучшее сейчас молча подняться со стула, помахать на прощание рукой и выйти из кабинета.

В своем кабинете Орловский набрал номер телефонной станции и попросил барышню соединить его с недавно снятой Ревским квартирой, где тот скрывался от возможного преследования гаврилок.

Выслушав новые обстоятельства дела, журналист поинтересовался:

— Кто мне выдаст суммы, необходимые на «золотое» свидание?

— Я немедленно привезу.

Орловский вытащил из секретера пачки денег, хранившиеся как вещественные доказательства по его следственным действиям, и уложил их в портфель.

Приехав к Борису, передал ему купюры, и они подробно проработали предстоящую встречу Ревского с Густавсоном.

Действовать заскучавший в своем убежище Ревский начал сразу после того, как за резидентом закрылась дверь. Он дозвонился на Гороховую и намеками стал договариваться с Густавсоном о сделке:

— Приветствую вас, Роман Игнатьевич, весьма рад слышать, что вы бодры и здоровы.

— Борис Михайлович? Куда вы пропали? То едва ли не ежедневно заглядывали к нам, а то ни у нас, ни в «Клубе журналистов» о вас не слышно.

— А вы интересовались?

— Как же иначе? У нас ведь при последней встрече сложилась некоторая договоренность.

— Вот по этому поводу и пришлось мне на некоторое время исчезнуть из поля зрения.

Густавсон согласился:

— Понимаю, понимаю.

— Я готов, Роман Игнатьевич, перейти к определенным действиям.

— Вы назначили встречу с теми самыми лицами? — нетерпеливо спросил комиссар, имея в виду Хвостова и Белецкого.

Ревский усмехнулся.

— Помилуйте, далеко не так они просты, чтобы встречаться с совершенно незнакомым человеком. Доверяют лишь мне. Я вам дам от них все необходимое, — намекнул он про деньги.

— Это даже лучше! — воскликнул Густавсон. — Сколько мне надобно подготовить? — уточнил количество золотых монет.

— На первый раз ста будет достаточно.

— А то по-деловому, сразу видно людей с размахом. Надеюсь, они останутся довольны и продолжат наши взаимоотношения.

— Жду вас сегодня в одиннадцать вечера в гостинице «Астория», — Ревский назвал номер апартаментов, которые специально там зарезервировал и где можно было без лишних свидетелей провести согласованную с Орловским операцию.

В назначенное время Ревский гостеприимно распахнул дверь номера в «Астории» на условный стук комиссара Густавсона и удивился, что тот зашел в комнату с пустыми руками:

— Мы ведь договаривались, Роман Игнатьевич, сегодня совершить сделку. Или передумали?

Комиссар вальяжно уселся на отливающий золотой ниткой диван и укоризненно произнес:

— Такой опытный агент, а забегаете вперед в столь деликатном, архитонком дельце. Вы наличные прежде всего потрудитесь показать.

— Понимаю, что и в таких делах нельзя доверять царским сатрапам, а заодно — их посредникам, — усмехнулся Ревский и открыл перед ним портфель Орловского с пачками купюр.

— Это совсем другой разговор, — оживленно проговорил Роман Игнатьевич, ворохнул пальцами содержимое, пытаясь на глаз определить сумму.

Он с неохотой оторвался от портфеля, поднялся и, ни слова не говоря, вышел из номера, чем немало удивил Ревского.

Спустя десять минут он появился в номере и достал из-под полы пиджака кожаный мешочек с завязкой из воловьей жилы. Это время никому не доверяющий Густавеон потратил на то, чтобы проверить, нет ли слежки, и чтобы забрать «золотой запас», оставленный внизу под ответственность дежурного на случай лихой встречи в номере Ревского.

Развязав мешочек, Роман Игнатьевич высыпал переливающиеся ликами царя империалы на шикарную кровать, сел на диван и взялся за деньги из портфеля со словами:

— По какой же цене изволят ваши доверители ценить эту сотню золотых?

— А вы пересчитайте наличность и увидите, что не продешевили, — заверил Ревский и, подойдя к окну, задвинул гардину, этим знаком давая понять Орловскому на улице, что пора ему действовать.

Через несколько минут дверь номера содрогнулась от ударов, хлипкий замок уступил и в номер влетели с револьверами в руках четверо — сам председатель 6-й уголовно-следственной комиссии Орлинский во главе троих сотрудников утро.

— Всем оставаться на местах! — приказал он и навел кольт в грудь Ревскому. — Кто таков? Предъявите документы¹ — Орловский делал вид, что первый раз его видит.

Изображая большую растерянность, Борис достал удостоверение. Орловский его рассмотрел и грозно обратился к Ревскому:

— Неоднократно встречал ваше имя еще в старорежимных газетах… Итак, это ваш номер. Вы занимаетесь здесь незаконными спекулянтскими операциями. Чье золото и что это за деньги?

— Деньги мои, — промямлил Ревский.

Орловский вперил взгляд в Густавсона и с возмущением отчеканил:

— Здравствуйте, Роман Игнатьевич! Золотые монеты, стало быть, ваши. Как же вы, комиссар ЧеКа, докатились до подпольных сделок с такой крайне подозрительной персоной, как журналист Ревский? Вам ли не знать, что он был на побегушках у царского министра внутренних дел, агентом полиции?

Густавсон, бледнее своей крахмальной рубашки, отвечал без выдумки, на которую (прав был Ревский) комиссаришка оказался не способен:

— Я тут совершенно случайно, и золото не мое.

— Вот как? А дежурный портье свидетельствует, что вы, товарищ Густавсон, прибыли в «Асторию» около часа назад. Сдали ему на хранение кожаный мешочек, который забрали спустя некоторое время, и снова поднялись на этаж. Вот он и вон золото, находившееся в нем, — указал Орловский на кровать. — Могу пригласить дежурного, который это опознает.

Густавсон попался из-за своей предосторожности и на такой мелочи, будто желторотый. Теперь он вынужден был прибегнуть к авторитету его могущественной организации:

— Я не все могу говорить при посторонних.

— Хорошо. — Орловский скомандовал парням из утро: — Уведите гражданина Ревского и подождите в коридоре.

Они остались одни. Густавсон тоскливо глядел, как Орловский закрыл портфель с деньгами и положил его на кровать. Он попытался приосаниться, казаться уверенным и внушительным, но сумел лишь жалостливо посетовать:

— Совсем по-другому вы себя у нас на Гороховой вели, Бронислав Иванович.

— Так по иным делам я туда и заходил. Мы с вами да с Яковом Леонидовичем как коллеги беседовали о делах, а теперь вы оказались в темной компании с кучей купюр и золота.

— Надеюсь, вы понимаете, что речь идет о чекистской операции? Я делал вид, что собираюсь продать золото этому Ревскому, чтобы выйти на спекулянтов, стоящих за его спиной.

— Вот как, Роман Игнатьевич? Значит, во избежание дальнейших недоразумений я могу сейчас позвонить товарищу Целлеру или Урицкому, и любой из них подтвердит ваше задание?

— Нет! — в панике воскликнул Густавсон и вытер носовым платком вспотевший лоб. — Это была только моя идея, начальство не в курсе.

Орловский усмехнулся и заговорил нравоучительно: — Вы не забыли, что я председатель наркомюс-товской комиссии и по рангу выше вашей должности в ПетроЧеКа? Мой пост позволяет мне на равных обсуждать вопросы правопорядка с Яковом Леонидовичем и непосредственно обращаться к товарищу Урицкому. С какой стати, поймав вас с поличным, я должен вам верить?

Роман Игнатьевич умоляюще посмотрел на него.

— Мы должны как-то договориться.

— Как? — с недоумением спросил наркомюстов-ский комиссар.

— Во-первых, объясните, пожалуйста, Бронислав Иванович, откуда вы узнали о моем свидании с Ревским? Поверьте, интересуюсь лишь для того, чтобы знать, многие ли в это посвящены. Не подведет ли кто-то, если нам с вами удастся законспирировать данное происшествие?

— Не хитрите, Роман Игнатьевич. Вы должны понимать, что о подобных операциях знают- только по службе, и в нашем комиссариате без моего разрешения никто не станет разглашать такое. А узнал-то я о вас с Ревским обычным порядком — агентурным. Филеры, работающие в «Астории» по другому сыску, доложили мне о вашем тут появлении — комиссаров ЧеКа наши агенты знают в лицо. Я сегодня вечером был в своем кабинете, чтобы руководить возможным арестом здешней группы преступников.

И мне показалось странным, что чекист доверил некое свое имущество первому попавшемуся портье, а потом, болтаясь по фойе и этажам, проверяется на «хвост», словно сам поднадзорный.

С затаенной злобой глядел на него Густавсон, прекрасно знающий, что начальник Орловского, да и все из их наркомюстовского гнездышка с благословения Зиновьева пытаются при помощи левых эсеров ликвидировать ПЧК, и не смог удержаться от возмущения, перейдя на «ты»:

— Как же твои ищейки смеют наблюдать за чекистской операцией?

Орловскиий изобразил смущение:

— Да они потому и доложили, что сдрейфили. И мне пришлось лично выезжать, чтобы разобраться в обстановке.

Коротышка вскочил, забегал по комнате.

— Разобрался — взломал дверь и ворвался!

— Это уж я после того, как портье сообщил, что у тебя в кошеле золотые червончики. Он бдительный оказался, давно утро помогает. Ты не ори, Густавсон! Думаешь, я хоть одному твоему слову поверил про опера-а-цию? Под трибунал пойдешь, контра! Заветы Феликса Эдмундовича на золото променял, гад! — закричал Орловский на съежившегося, вобравшего голову в плечи чекиста.

Густавсон ринулся к кровати, схватил монеты в пригоршни и воздел руки к Орловскому.

— Бери все, Бронислав Иванович! Только отпусти!

— Сдай оружие, гнида! — приказал комиссар с Екатерининской.

— Бронислав Иванович, у меня еще золото есть! Все твое будет! Пощади! Ведь я знаю, как ты не хуже меня делишки проворачиваешь! При помощи такой же сволочи, как этот Ревский, устроил ограбление кабинетика-то своего! Посписывал немало под это. А сколько ты гребешь от буржуев, офицерья, каких за границу сплавляешь?

Резидент возликовал про себя, что Густавсона понесло. Откровенного жулика и запугать, и дезинформировать легче. И чтобы окончательно сломить его, Орловский гневно воскликнул:

— Как ты, негодяй, можешь меня, соратника Феликса Эдмундовича, преданного партийца, в таком обвинять?!

Однако результат оказался обратным. Неожиданно чекист рассмеялся, от привычной демагогии он, напротив, успокоился и заметил:

— Всем, Бронислав Иванович, жить нужно. Сегодня я тебе попался, а завтра — ты мне. Ведь ты у нас н а крючке давно сидишь. Чего с Колотиковым-то сотворил? После визита к тебе и отчета нам исчез старик.

— Нуда чижика-пыжика убил и в Фонтанке утопил, — ухмыльнулся Орловский. — Пугнул немножко я Колотикова… А зачем было подсылать новичка в нашем деле? Не уважает меня Яков Леонидович.

— Ошибаешься. Я на месте Целлера давно б о тебе Урицкому доложил, а он все по старинке страждет накопать прямые доказательства.

— Ты что поешь?! — гневно оборвал его Орловский. — Как же ты собираешься Целлеру докладывать, ежели я тебя отпущу, поганый ты стручок?!

— Помилуйте, Бронислав Иванович, за глупо вырвавшиеся слова, — осекаясь, взмолился Густав — сон. — Не серчайте на меня, дурака, пожалуйста. Все для вас сделаю!

Орловский расслабленно откинулся на спинку дивана и, чеканя слова, проговорил:

— Верный человек у Целлера мне нужен. Коли будешь обо всем, что происходит на Гороховой, информировать, отводить от любой моей деятельности наветы, провокации и так далее, будем ладить. Ежели нет… Нетрудно тебе сообразить, почему я с собой взял троих сотрудников. Все они свидетели твоего задержания с поличным. Я с каждого из них сниму рапорт о произошедшем сегодня в номере гражданина Ревского в «Астории». Пусть лежат бумаги в надежном месте, но они тотчас окажутся где надо, ежели вдруг случайно пристукнет меня пьяный прохожий на улице.

Опытному в шантаже Густавсону не требовалось разъяснять последствия, он согласно кивал вслед словам собеседника и лишь осмелился спросить о самом животрепещущем:

— А как с золотом; может, отдашь?

— Конечно, забери, Роман Игнатьевич, — великодушно разрешил Орловский. — Только не вздумай его больше Ревскому продавать, — уточнил он, так как Ревский при любых обстоятельствах не мог расплатиться сам, а деньги требовалось вернуть в Комиссариат юстиции.

Глава вторая

Красный комиссар Бронислав Иванович Орлинский и руководитель белогвардейской Орги Виктор Глебович Орловский, един в двух лицах, находился в самом горниле революционных преобразований и, будучи едва ли не круглосуточно занятым злободневными делами, с утра до вечера пропадал на службе. Помимо решения главных задач, ему требовалось найти в кратчайшие сроки саркофаг Александра Свирского, чтобы не дать переплавить в серебряные слитки раку со святыми мощами.

В то же время самые близкие ему люди и идейные соратники Мария Викентьевна Лисова и оправившийся от ранения Владимир Петрович Захарин были несравненно свободнее и, как квартиранты, теснее общались между собой. Например, вечерами часто в сумерках или при свете свечи из-за отключенного электричества они сидели на диване вдвоем, мило беседуя на разные темы. В общем, вскоре у Гусарки и лейб-кирасира разгорелся роман.

Мари находила в Захарине много общего с ее покойным супругом. К тому же Владимир Петрович был холостяком, а Орловский — чужим женихом. Мари, привыкшая к обществу гусар, конечно же, отдавала предпочтение аристократу-кавалеристу, нежели следователю, пусть и столбовой дворянской фамилии, статскому советнику, соответствующему военному чину полковника, но имеющему право на погоны всего лишь артиллерийского поручика.

Когда кцрасир оправился от ранения, он и Мари стали подумывать о том, чтобы перебраться через границу. И поскольку Гусарка и полковник были людьми активного действия, готовыми на любой риск, решили осуществить переброску Захарина, на сей раз не утруждая и так замороченного Орловского. Ддя того чтобы взвесить все возможности перехода в обстановке сотрудничества таможенников с гаврилками, опытные разведчики Мари и Владимир Петрович захотели предварительно провести рекогносцировку на месте.

Они выбрали погранпункт Песчаная, который Захарин уже успел освоить ценой своей крови. Оделись так, как выглядит супружеская пара старорежимного образца, а Владимир Петрович водрузил черные очки, чтобы ненароком не опознали, возможно, находящиеся там гаврилки, помнившие его по первому налету. Из Петрограда доехали до приграничья, а там — и до Песчаной, очутившись на площади перед таможенным залом и помещением для ожидающих.

Захарин внимательно смотрел вокруг и со сжавшимся сердцем вспоминал, как зияло выбитое Вздо-ховым окно, горела от взрывов фанат станционная пристройка, а потом штабс-капитан сообщил еще о повешенных офицерах… Полковник с Мари фланировали среди суетящейся толпы людей, внимательно поглядывая, нет ли признаков готовящейся акции банды Гаврилы.

Внезапно Владимир Петрович проговорил:

— Видите парня в кожанке около обгорелой пристройки? Это один из бандитов, которые напали на мою пятерку.

«Супруги» остановились и стали присматриваться к публике, теперь без особого труда распознавая молодчиков в коже, которые с рассеянным видом покуривали, грызли семечки.

Захарин прокомментировал:

— Это прикрытие, которым они пренебрегли в случае с нами. Теперь во избежание любой случайности, как видите, бандиты обложили со всех сторон место возможной перестрелки.

— А если именно сейчас намечается «досмотр»? — высказала предположение Мари, расстегивая ридикюль.

Владимир Петрович вынул из жилетного кармана часы и взглянул на них.

— В тот раз они напали попозже. Но нам здесь так и эдак уже делать нечего, обстановка ясна, будем возвращаться, — проговорил полковник, больше беспокоясь за нее.

Он никогда не видел Мари в деле и не мог себе представить, что способна вытворять эта такая хрупкая с виду, прелестная кареглазая дама. Ему стало не по себе, когда она только что приоткрыла сумочку с двумя револьверами.

Их пара смотрелась необычайно привлекательно: стройная Мари пальчиками в лайковой перчатке легко опиралась на сгиб захаринского локтя, — именно так должны выглядеть долго и счастливо живущие муж с женой. Они уже удалялись от пофанпук-та по направлению к шоссе, когда у его обочины невдалеке притормозил легковой «Панар-Левассор». Мари мгновенно углядела в двух прибывших Леньку Гимназиста, который уже выбирался из машины с переднего сиденья, рядом с шофером. Гимназист через секунды мог узнать ее, да и полковника тоже…

Не мешкая Мари выхватила из ридикюля револьверы и скомандовала:

— Огонь!

Две пули ударили в шею и голову Гимназиста, и он рухнул возле машины. Захарин уже стрелял в шофера, чтобы освободить место за рулем.

Он подбежал к еще не заглушенному авто, выбросил тело убитого шофера, вскочил за руль. Мари стояла у открытой дверцы с другой стороны и с двух рук палила по бандитам, уже бежавшим от погран-пункта на помощь товарищам. Опустошив барабаны револьверов, она впорхнула в «Панар-Левассор». Под градом пуль машина развернулась и унеслась в сторону Питера.

Оставив трофейный «мотор» в одном из глухих переулков подальше от Сергиевской, Захарин доставил свою даму домой.

Орловский, вернувшийся в этот день домой пораньше, выслушав их рассказ, был возмущен и воскликнул, стоя у стола в гостиной:

— Пока вы находитесь под моим началом, господа! Так мы договорились с Мари и с вами, Владимир Петрович. Я не понимаю, отчего вы позволяете себе действия без согласования со мною.

Мари, снимая шляпу и усаживаясь за стол, попыталась объясниться:

— В прошлый раз ты, Виктор, распорядился выдать Владимиру Петровичу документы, чтобы он отправился в Песчаную. Кроме того, ты назначил господина полковника старшим в пятерке офицеров с тем, чтобы он действовал при пересечении гр>аницы на свое усмотрение. Разве те полномочия не остались для Владимира Петровича в силе и он не может действовать самостоятельно при новой попытке перехода?!

— Не может, Мари, потому что обстановка изменилась, — резко возразил Орловский. — Прежде чем снова налаживать «коридоры» Орги, необходимо разобраться с деятельностью там банды Гаврилы.

Мари продолжала оправдываться:

— Мы и начали в этом направлении с самого главного — разведки в уже знакомой Владимиру Петровичу Песчаной. Так же необходимо понаблюдать в Серьге и Вуоксе. Ты был очень занят, чтобы заняться этим, вот мы и проявили инициативу.

— Но получилась-то разведка боем, господа! Это совершенно невозможный способ действий в наших условиях глубокого подполья. — Орловский раздраженно смерил взглядом Захарина и не удержался от насмешки: — Как это вы с Мари еще не ворвались в Песчаную на конях и с шашками наголо?!

Кирасир, стоявший в дверном проеме, побледнел и процедил сквозь зубы:

— Мне крайне неприятна ваша ирония, господин артиллерист, и в других обстоятельствах я…

Привыкшая разнимать мужчин во время ссоры на военной службе, Мари немедленно вмешалась:

— Виктор, дорогой, произошла случайность, — мы встретились с Гимназистом! Такой опытный человек, как ты, должен это понимать.

— Благодарю тебя за столь лестную оценку, дорогая, но именно поэтому я к вам и в претензии. Вы не подозреваете о массе вещей! А я не могу ставить вас в известность обо всей поступающей ко мне информации. Но теперь вынужден заявить, что меня шантажируют как раз персоной Захарова-Захарина и уже преследуют, а вы, Владимир Петрович, прямиком лезете на рожон, подвергая крайней опасности и меня. Дело, разумеется, не в моей личной безопасности, но Орга создавалась так, что её нити завязаны на мне. Поэтому с выводом из строя или просто с выходом из игры Орлинского-Орловского в Петрограде будет нанесен урон Белому Делу.

Полковник сдержанно кивнул и произнес извиняющимся тоном:

— Простите мою запальчивость. Готов подчиниться обстоятельствам. Что же у вас стряслось в связи с моим делом?

— Ваш паспорт на фамилию Захарова, оставшийся в руках Гимназиста, был изучен Гаврилками, а потом попал в ЧеКа. Этой фамилией шантажировал меня Турков, когда мы начали вести двусмысленные беседы на тему обстановки на границе. Об использовании мною поддельных документов для переброски через границу людей известно в ЧеКа. С Турковым же мы закончили тот разговор так, чтобы больше никаких неожиданностей на границе не было для покрываемых им гаврилок. И нате — именно вами, уже замеченным в бою с гаврилками в Песчаной, теперь убит в том же погранПункте средь бела дня подручный Гаврилы Гимназист! Вас там могли опознать старые знакомцы. Ну, а Машку Гусарку, по своей привычке палившую из двух револьверов, уж наверняка запомнили. Теперь и Мари небезопасно попадаться на глаза людям Гаврилы.

Захарин озабоченно потер руки, смущенно взглянул на Виктора Глебовича, не найдя что ответить.

Зато ливнем энергичных слов разразилась Мари: — Виктор, ты должен понимать, что перед тобой два бывалых фронтовых кавалериста, которым скрытая, конспиративная работа противопоказана Разумеется, нас так и подмывает действовать открыто против наших врагов.

— Прекрасно, — прервал Орловский, — вот попадете в Добровольчекую армию, и пожалуйста! Но пока вы здесь, извольте подчиняться мне беспрекословно.

Нервно расхаживающий по гостиной Владимир Петрович остановился, сел за стол, приглашая Орловского расположиться напротив себя, и начал выражать их общие с Мари мысли более обстоятельно:

— Виктор Глебович, теперь очевидно, что немедленно уйти нам с Мари к добровольцам не удастся из-за сложной пограничной обстановки. Как скоро она наладится, неизвестно. А оставаться без дела, когда наши офицеры ежедневно гибнут на фронтах, нам непозволительно.

— Почему без дела? — раздраженно отозвался агентурщик, раздосадованный еще и тем, что полковник употребляет «нам», когда говорит о себе и Мари. — Мари трудится делопроизводителем в комиссариате и отлично помогает мне там в сборе разведывательных сведений, в работе с документами, копии которых переправляются к генералам Алексееву и Деникину, ставшему командующим после гибели под Екатеринодаром Корнилова.

— Вы правы, но теперь и я на ногах. Что прикажете мне делать?

— Вам я поручу, скорее всего, прикрывать встречи агентов Орги на явках, а также связь между ними.

Полковник иронически приподнял бровь.

— Не мелковато ли для кирасира Ее Величества?

Его тут же поддержала Мари:

— Неужели в красном Петрограде, битком набитом комиссарами и чекистами, нам с Владимиром Петровичем не найдется настоящей боевой работы?

— Какой, дорогая? — возразил ей Орловский. — Продолжить твой террор теперь вместе с господином полковником? На Песчаной у вас получилось неплохо¹ Но это — с уголовными, а с ЧеКа шутки плохи, недолго вам останется ходить на свободе, смею уверить. Ты ведь сама в этом убедилась. Поймите, господу, если бы белый террор себя оправдывал в городе, генерал Алексеев, имевший тут в ноябре семнадцатого года отличную офицерскую организацию с «пятерками», не хуже нынешних савинковских в Москве, продолжил бы борьбу в Петрограде с оружием в руках вплоть до восстания. Но он предпочел переместиться на Дон, чтобы оттуда вести борьбу с красными.

Захарин согласно покивал и проговорил:

— Это бесспорно, Виктор Глебович. Но все же не соблаговолите ли вы подумать о создании боевой группы, основой которой могли бы быть мы с госпожой Лисовой? Для чего? А вот, например, противостояние банде Гаврилы! Если раньше вас, господин Орловский, она интересовала лишь в связи с похищением раки Александра Свирского, то теперь эта крепкая, обстрелянная шайка непосредственно вредит нашим интересам на границе. Разве я неправ?

Внимательно слушающий его Орловский согласился:

— Это безусловный резон. Но способна ли группа боевиков Орги, даже если к вам с Мари будет присоединено еще несколько офицеров, справиться с целой бандой? И стоит ли идти на прямое столкновение, ежели возможно агентурно стравить ее с чекистами? Пользы от этого будет вдвое.

Оценив план Орловского, Владимир Петрович все же продолжал настаивдть:

— С этим трудно спорить, но мне без дела нельзя. Мы с Мари ведь отправились в Песчаную, чтобы и начать осуществлять идею о небольшой боевой группе Орги…

— Дорогой полковник — мягко прервал его Орловский, — я понимаю, что вы рветесь в бой, но ведь сами едва оправились от ранения. Стоит ли рисковать собой в незнакомых вам условиях подполья, ежели через считанные недели, а возможно, и дни вы сможете тем или иным способом уйти на юг к нашим? Ну потерпите, ей-Богу!

— А вы действительно планируете затеять какую-то агентурную игру, чтобы отбить гаврилкам охоту мешать вам на границе? — будто не слыша патетики Орловского, уточнил полковник.

— Что еще остается, Владимир Петрович? Не воевать же с ними на погранпунктах. Ежели Орга вдруг вмешалась бы там открыто, так, поверьте, чекисты и красные погранчасти в первую очередь взялись бы за нас. Бандитов-то они сами подкармливают, а тут — лихие офицеры… Это пахнет прямой контрреволюцией. Не горячитесь, пожалуйста, дайте мне возможность работать и руководить разведкой.

Полковник и Мария переглянулись и дружно кивнули в ответ. Сейчас Орловский вдруг окончательно понял, что никогда уж больше ему не целовать и не держать в объятиях Мари! Было очевидно, что этих двоих связывают не только чувства, но и судьбы.

В дверь квартиры с черного хода забарабанили условным стуком. Это был, видимо, кто-то из агентов Орги, внезапно явившийся в связи с чрезвычайными обстоятельствами, что разрешалось только самым доверенным из них. Захарин и Мари быстро ушли в дальнюю комнату. Орловский отворил дверь — на пороге стоял Затескин.

— Вынужден был прибыть-с в связи с новым поворотом нашего дельца и необходимостью воспользоваться предметом-с из ваших авуаров, если так можно выразиться, — со старорежимной витиеватостью отрапортовал Сила Поликарпович.

Они прошли в гостиную, сели, и Орловский огорошил сыщика:

— Доложу прежде о моих новостях: Захарин и Мари вынуждены были сегодня застрелить на границе Леньку Гимназиста!

— Час от часу не легче, — пробасил тот. — И ко мне у Куренка начали приглядываться с подозрени-ем-с. Как бы не лишиться воровского доверия! А из-за Гимназиста мы ведь упускаем прямой выход на Гаврилу, закусай его блохи с тараканами.

— Точно так, уважаемый Сила Поликарпович. Машку Гусарку теперь подсовывать уголовным опасно; по крайней мере, туда, где гаврилки. Но нам-то именно они нужны.

— Вот и я о том же прибыл-с побеседовать. После провала «малины» Мохнатого я остался без занятия на глазах шайки Куренка. Филька Ватошный назойливо стал приступать: чего ж на Питере у тебя застопорились дела? Заведись я с Мохнатым иль с Гимназистом, была бы и нужная оправданность. А так что ж? Нуте-с, прикупил я для отвода глаз у Куренка партию ворованного барахла. Но все одно, сколь ни вить так веревку сыщицкую, а конец ей будет. Да и денег никаких нам не хватит, чтобы дальше вола вертеть-с скупкой у куренковских. Фильку, кое-кого из других чувахлаев опять же надо угощать, подпаивать. В общем, то туда, то сюда траты не менее «косой», — назвал он жаргонно ленинский тысячный билет.

— Верно, Сила Поликарпович, этак, пожалуй, разоримся. Мне неловко перед моими начальниками расходовать разведочные средства на этот сыск, хотя цель его свята. Что же делать будем?

Затескин вздохнул, соглашаясь, и заговорил уверенно:

— Надобно-с мне самому проявиться, чтобы снова завладеть бандитским вниманием. И так как по всем видам умный человек без денег, имущества, ценностей — бездельник-с, а с добром и дурак везде в почете, все кланяются ему в пояс, требуется мне и свой товарец показать «аховым». Да такой, чтобы они сами ахнули. Так что, Виктор Глебович, давай-те-с «Сапфир-крестовик» на руки для демонстрации. На это от самого Гаврилы вмиг налетят людишки мухами на мед.

Орловский задумался, встал, подошел к окну и поглядел в омут окутавшей Петроград ночи. Потом обернулся и проговорил:

— Они и налетят, чтобы за вас взяться. Ведь они знают, что «Крестовик»-то, который Кука в Москву отвез, бесследно пропал после его убийства! Откуда он у Тесака?

— Именно-с у Тесака с Хитровки и должна объявиться эта вещь. Куку пришили там, сапфир с тела сняли… — возразил Затескин.

Как бы проигрывая возможную ситуацию, Орловский прервал его:

— Почему с тела? Кто сказал, что Степка до этого его не залимонил?

— Потому как все на Москве знают, что он только сережки Успел Кузьмину продать, а с «Крестовиком» до смерти не расставался, — отвечал ему Затескин, будто перед воровским допросчиком.

— Ты Степку-то, значит, Тесак, хорошо знал! Не ты ль, крапивное отродье, его и кончил под «Каторгой»? — поддержал игру Орловский.

Сыщик изобразил на лице свирепую гримасу, сплюнул и прорычал:

— Закрой зевло, рвань коричневая! Вся бильярдная на Солянке видала, как Кука с воякой Кузьминым побратался и вместе они пьяными из трактира ушли. Не веришь — спытай у Антипа-«музыканта» и Двухрядкина-«барабанщика»! А потом тот Кузьмин в бильярдной бахвалился, будто царские сережки отхватил у Куки для своей бабы.

— А с «Крестовиком» что?

— А то, братец, — продолжил спектакль Затескин, — что Степа Кука его Косопузому-«ямнику» через Митю-монаха опосля предлагал. Да не успел с Кукой Косопузый повидаться, потому как вскоре нашли вашего Степана задавленным.

Орловский одобрительно усмехнулся.

— Что ж, звучит более или менее убедительно, Сила Поликарпович, в том смысле, что достаточно запутанно. На Косопузого правильно собираетесь все валить, потому что его на Хитровке точно не отыщут. А вот Митя-монах не может вас подвести, если к нему приступятся московские дружки гаврилок?

— Да-с, Косопузый у меня и в разговоре с Мохнатым с языка не сходил, так как исчез он из Москвы. Ну, а Митя-монах на эту тему любого собьет и окончательно запутает, потому как сам Куку и зада-вил-с. — Сыщик сделал паузу и подытожил: — Виктор Глебович, разве ж учтешь все подвохи в таких разговорах? Тут за любое сорвавшееся словцо кровушка может пролиться. Не такое это простое дело, что у меня, что у вас, сударь.

— Хорошо, но откуда же все-таки «Крестовик» оказался у вас? — спросил о главном Орловский.

— Объясню так: предоставил вологодский вор залетный. Оно, конечно, Мохнатый сразу навострится, потому что Кука на Хитровке как раз вологодского вора в «Пересыльном» по обыкновению гаврилок задушил бечевкой. Я и подскажу-с линию: мол, вологодского этого Степка кончил, но тот не один обретался на Хитровке, а с товарищем. И тот второй вологодский, кличка ему Носарь, Куку постоянно пас, пока момент не нашел да не удавил почти таким же способом, что Степка — его товарища. Носарь, мол, «Крестовик» из сапога у Куки, понятно, и вытащил. Сильно потом торопился исчезнуть Носарь, мне впопыхах камень сунул за выгодную цену, какую я с наваром желаю поиметь с питерских.

Согласно кивнув, Орловский пошел в соседнюю комнату, где извлек из тайника чудо-сапфир. Вернулся и протянул драгоценность Затескину, пошутив:

— Смотрите, не вздумайте и вправду его продавать.

— Упаси, Господи! — воскликнул Сила Поликарпович и, осторожно приняв камень, спрятал его в боковой карман. — Лишь приманка для обланши-ровки нашего дельца.

Глава третья

На следующий день к вечеру в каморку Тесака у Куренка заглянул Филька Ватошный уже в подпитии.

Он увидел, что московский «ямник» в задумчивости сидит за едва початым штофом водки, и дружелюбно воскликнул:

— Хлеб да соль!

— Едим, да свой, — небрежно ответствовал Затескин, зная, что Ватошный все равно клюнет на дармовую водку.

Филька прошел к столу, присел на табуретку и стал неторопливо закуривать. Сила Поликарпович помалкивал, поглядывая в окошко, за которым сте-. лились изумрудно зазеленевшие кустарники, простираясь в сторону Обводного канала.

— Скоро ль надумал восвояси? — вкрадчиво осведомился Ватошный и шмыгнул носом на синюшном лице.

— А вот отдам на Сенном главный свой товар и уеду, — нехотя ответил Затескин.

— Прощай мою башку незаплатанную, Тесак, что ж за товар ты собрался сплавить? — словно просто так спросил Филька и нетерпеливо переставил чистую стопку ближе к штофу.

Сила Поликарпович молча извлек из внутреннего кармана пиджака «Крестовик» и положил его на стол со словами:

— Вот о нем я с Мохнатым и куликал, да исчез куда-то Николай, как спалилась его хаза.

У Ватошного от изумления поползли глаза на лоб, потому что он вмиг узнал легендарный сапфир, о котором до сих пор гремел небылицами Сенной рынок. Филя, забыв о штофе, судорожно перевел дыхание и сцепил лапы, словно удерживая их, чтобы не прикоснуться к сияющему в драгоценной сини кресту, за который удавили даже такого оторвяжни-ка, как Степка Кука.

— «Сапфир-крестовичок» — паучок, — промямлил Филька. — Во-он какой твой товар…

— Чего пялишься? — насмешливо поинтересовался Затескин. — Аль назвонили чего нехорошее про этот камешек? Так я этого не знаю и знать не желаю-с. Я его на Хитровке за свою цену прибрал, за «рыжики» на Питере сбагрю.

— Вижу, Тесак, ладило б тебя на осину! — произнес Филька с восхищением, встал и направился было к выходу.

Жулик прекрасно знал, что наведи он теперь на след этого камня гаврилок, и те его завалят штофами с водкой. Понимая чувства плюгавца, сыщик усмехнулся и плеснул Ватошному в стопку.

— Охолони, Филя, я ж не тебе эту вещь предлагаю.

— Спаси, Господи! — пробормотал набожный разбойник, проглотил водку и едва ли не выбежал из комнаты.

Оставалось ждать солидной публики; скорее всего, кого-то из гаврилок должен был привести Филька Затескин занялся надежным припрятыванием драгоценности. Он укутал сапфир линялой тряпицей и обвязал все поверх серой шелковой ниткой из припасенного мотка.

Потом, приоткрыв окошко, опустил сверточек на нитке вниз прямо в крону растущего во дворе дерева и неприметно сверху укрепил конец нити под рамой снаружи. Не открыв створку окна, нельзя было из комнаты рассмотреть висящую в распустившихся листьях прятку. А снизу и подавно ничего не различить. Сила Поликарпович плотно затворил окно, прижав его раму изнутри шпингалетами, присыпал щель внизу шелухой облупившейся краски, будто оно и не открывалось ни разу за минувшую зиму.

В начале ночи Затескин услыхал, как по коридору забухало несколько пар сапог, дверь отворилась, и в комнату, освещеннуЮ единственной свечкой, ввалился Филька, а с ним Куренок и Сенька Шпакля.

— Темновато будет, — по-хозяйски оглядев камору, проговорил Куренок и приказал Ватошному: — Тащи еще свечей. — Потом кивнул на атлетического Сеньку с изуродованным носом и назвал его: — Это Сеня Шпакля от самого Гаврилы.

— А где же Леня Гимназист? — спросил Затескин, демонстрируя неосведомленность о последних новостях петроградского преступного мира, и пожал Сеньке руку для знакомства.

— Сейчас отъехал Ленька с Питера, — буркнул Шпакля.

Это вранье Силе Поликарповичу очень не понравилось: темнили фартовые, к чему бы это?

Филька принес свечи в серебряных фигурных канделябрах, явно украденных из богатого дома. И Затескин почему-то подумал о том, что с таким же мастерством выделана рака преподобного Александра Свирского, из-за которой он оказался на глухой Лиговке снова один против троих бандитов, которых в случае чего не раскидать ему в эдакой тесноте.

«Отчего на печальное меня потянуло?» — снова поймал себя на грешном унынии сыщик.

Филька выставил на стол принесенные штофы, стал разливать водку.

Куренок, часто мигая красными глазами, гримасничая изрезанной шрамами мордой, взял рюмку и провозгласил:

— За общее здоровьичко и долгую жистянку, чтоб никогда она не была дрянцой с пыльцой!

Сенька похрустел капустой, закусывая, и приступил к делу:

— Слыхивал я от Фили, что желаешь сбагрить ты, Тесак, на Питере знаменитую вещь. О том известно Гавриле, и я от него зевло открываю. А потому прежде всего спрашиваю, как же попал к тебе «Кре-стовичок», за который наш братец Степа Кука жизни на Москве лишился?

Затескин откашлялся и с нужными для достойного «ямника» паузами, интонациями изложил ворам сказ о вологодском Носаре, который репетировал с Орловским. .

— Вон как, чтоб тому Носарю на ножике поторчать! — мрачно проговорил Шпакля, но без особого надрыва, какой обычно бывает у фартовых при таких известиях. — Кто ж все это, Тесак, может подтвердить? Только, значит, Косопузый да Митя-монах?

Ох, не нравился опытному Затескину тон его разговора, тяжелое молчание Куренка и Ватошного, но надо же было вить свою веревочку, и он огрызнулся:

— А тебе «ямника» и огольца с подхватов мало?

Шпакля пристально поглядел на него, поскреб перебитый нос и разумно заметил:

— Далеконько они, аж на московской Хитровке, а нам тебе здесь надобно поверить, какой ты дошле-нок. Степу Куку все общество братцев на Питере не забудет никогда… Чего ж ты «Крестовик» не загнал в Москве? — неожиданно закончил он.

— Потому как лишь на Питере ему истинную знают цену, он у вас тут погулял немало, — с ходу брякнул Затескин.

Тут же он про себя спохватился, что не то сказал, да было поздно. Потому своим ответом Сила Поли-карпооич попал впросак: зачем же тогда гаврилки уполномочили Куку сапфир везти на продажу в Москву?

Да видно, эта промашка Тесака мрачно настроенному Шпакле не была важна, потому что Сенька сплюнул, затянулся папироской и то ли приказал, то ли попросил:

— Покажь-ка камешек.

Затескин, словно не слыша этого, налил себе водки, выпил и стал закусывать.

Нервный Куренок не выдержал:

— Тесак, ты с себя не строй дурандашника! Аль не слыхал?

— Слыхал, господа фартовые, а только покупателю и стану казать. Вам Эрмитаж, что ли, здесь? Филька вон видал и будя.

Шпакля от эдакой наглой независимости аж позеленел и осведомился:

— Гаврила желает сличить, та ли у тебя вещь, с какой Степа выехал на Москву. Потом и разговор могет быть о покупке Гаврилой сапфира обратно. Ты что ж, Тесак, не доверяешь через мои руки нашему пахану его показать?

Здесь уже пустое нес Сенька, малограмотный и куда менее изощренный; чем обычно занимавшийся такими переговорами Гимназист или хотя бы Кука. С какой стати гаврилкам было «обратно» сапфир покупать? Ясно и не такому, как Затескин: Гаврила хочет отнять камень.

Сыщик же поставил все лишь на то, чтобы наконец выйти на самого предводителя банд^гтов. Только иод видом обладателя «Крестовика» Затескин мог встретиться с Гаврилой, и нельзя было пасовать сейчас под нажимом Шпакли и Куренка.

— Гавриле я доверяю, — промолвил Сила Поликарпова, — но твоим рукам, Сеня, не очень. Вези меня к пахану, с ним и буду ладиться.

— Ладило б тебя, Тесак, на осину! — гаркнул Ветошный, почему-то, как и Куренок, очень возбуЖденно следящий за их перепалкой.

Разрешил это и другие предчувствия, мучавшие матерого полицейского, зловещий вскрик Шпакли:

— Хорошо, балабой ты московский! Будет тебе похлеще пахана!

Он махнул Фильке рукой, тот вскочил, подбежал к двери и широко распахнул ее. В проеме стоял пресловутый «ямник», деловой из деловых Косопузый, о котором и от имени которого плел Затескин, начиная с московской Хитровки и до петроградской Лиговки! Откуда его демоны принесли?!

Переваливаясь на коротких ногах, барышник протопал к столу, сверля бешеным взглядом Затес-кина, и произнес вкрадчиво:

— Здоровенько, Сила Поликарпович. Ишь, в какие места добрался! Для кого нынче вынюхиваешь, легавый?

Затескин понял, что пришла его смерть. Нелегко было умирать императорскому сыщику в вонючей конуре от рук злодеев, без исповеди священнику, да делать было нечего, Господь Бог так судил.

Он ответил спокойно:

— Как заточили Государя нашего, я работаю только на себя.

Косопузый присел на пододвинутую Филькой табуретку, ударил по столу кулаком.

— Врешь, фараон! Ты для кого-то в лепешку расшибался на Хитровке. Мне Митька-монах под пытками страшными, перед смертью зубами и кровью харкая, все обсказал про тебя!

Сила Поликарпович сообразил, как, наверное, все было. Косопузый случайно в Москву вернулся, а на Хитровке дружки гаврилок тянули свое следствие про Куку да про исчезнувший «Сапфир-крестовик». А также, конечно, уточняли они про хитровского скупщика Тесака, который в Петрограде залез в высокие воровские круги. Косопузый и попал в самое перекрестье вопросов: в Питере-то на него и Митю-Монаха тот Тесачок ссылался безостановочно.

«Вот тогда нешуточно взялись Косопузый с другими деловыми за Митю, да так «странника» приперли, что не мог он уже не только их запутать, а и себя спасти, — думал Затескин. — Пришлось Мите рассказать и то, что он Куку задавил, а сапфир мне отдал. И все одно не помиловали! А потом из-за гибели Гимназиста так Гаврила взбесился, что вызвал Косопузого в Петроград на мое опознание. Они и меня ни за что живым уж не оставят. Помилуй же Ты меня, Господи Иисусе Христе, во Царствии Твоем!»

Лицо Силы Поликарповича было невозмутимо, он расчесал двумя руками бакенбарды, будто старый кавалерист в седле перед атакой, и, чтобы скорее со всем покончить, рванулся через стол и ударил Косопузого в лицо, отчего тот рухнул навзничь, воя от боли.

Трое бандитов повалили сыщика на пол и долго отбивали об него ноги, пока Шпакля не заорал:

— Братцы, стой! Забы-м раньше времени!

Затескин пришел в себя уже крепко привязанным к креслу, поставленному в угол комнаты. Он огляделся и увидел, что пока был без сознания, каморку вдоль и поперек прошерстили, отыскивая сапфир, но окошко было по-прежнему закрыто.

Куренок, Шпакля, Косопузый, Филька сидели за столом, поставленным теперь поперек комнаты напротив сыщика, как в президиуме.

Затескин попытался изобразить улыбку на лице, превращенном в кровавое месиво, и прохрипел, раня язык об осколки зубов:

— Вы словно трибунальские…

Косопузый, потирая разбитую Затескиным скулу, примирительно сказал:

— Сила Поликарпыч, тебя ж вся Хитровка и фартовая Москва знает. Ты ж для нас как господин Смолин с Сухаревки был; всяк у нас свое дело честно справлял: ты ловил и держал, вор скрывался и бежал. А теперь-то нам вообще неча делить! Верю, что не для краснопузых ты на Москве против Куки расстарался и сюда прибыл сыск свой вести не для советских. А для кого? Это самому Гавриле надобно знать — раз. Ну, а два. понятно дело, должен ты «Кре-стовичок» Шпакле отдать. Камешек законно Гавриле принадлежит, это ты его стырил через Митьку у Куки. Не грешно эдакое тебе, цареву сыщику, богомольцу известному?

Сила Поликарпович сплюнул кровью, покачал головой.

— Смолин другим человеком был-с, он безыдейным являлся. А я — правильно ты, Косопузый, подметил — сыщик Его Императорского Величества и православный. Сапфир Митя-монах, упокой, Господи. его душу, не воровал, не мог он у вора ничего украсть, потому как вор есть вор — пакостник и мерзавец, закусай вас блохи с тараканами! Также пытаешь ты о людях, которым я в этом дельце помо-гал-с. Так какой же я буду Сила Затескин, ежели их назову эдакому чумазлаю, как ты?

— Мы тебя еще не пытали! — зловеще произнес Шпакля.

Он вскочил и вместе с Ватошным, который взял топор, подошел к Затескину. Сенька отвязал кисть правой руки сыщика, положил ее на придвинутую табуретку.

— Начнем с указательного пальчика, — сказал Шпакля и прижал этот палец Затескина к табуретке как к плахе. — Руби!

Даже не взмахнув топором как следует, одним махом Филька отсек Затескину палец! Сила Поликарпович не крикнул, а лишь вздрогнул и замотал от огненной боли головой со слипшимися от крови бакенбардами.

— Будет разговор, легаш? — спросил Шпакля.

— Какой разговор с гнусарями? — сумел спокойно признести сыщик.

Сенька прижал к табуретке средний палец Затескина. Отрубил и его Филька!

Затескин застонал, откидываясь в изнеможении на спинку кресла.

Шпакля процедил:

— Уж не стрелять тебе с этой руки.

Почти теряя сознание, Затескин проговорил:

— Бить вас можно и с левой, а вот перекреститься мне теперь не удастся никогда…

Косопузый налил водки в рюмку, подошел с ней к сыщику, протянул ему со словами:

— Выпей, Сила Поликарпыч, да подумай, пока лишь двух пальцев лишился.

Затескин молчал, сжимая остатки зубов, чтобы громко не стонать.

Шпакля утер потный лоб и вдруг быстро заговорил

— Фараонище, ты вот что — давай сапфир да иди на четыре стороны! А? На кого ты работал, зачем, нам уже дела нет, а Камешек верни. Жистянку даруем тебе взамен. — Он окинул взглядом фартовых. — Как, братцы?

Косопузый развел руками, вроде бы говоря, что не его дело такой поворот переговоров. Был он и тому рад, что отмылся от подозрений в сотрудничестве с Затескиным.

Филька радостно кивнул, уточнив:

— Сапфир продаем, а деньгу делим на ровных. Лишь Сене поболе кушик.

Куренок засомневался:

— Что ж ты, Шпакля, Гавриле скажешь?

Сенька сплюнул, сверкнул глазами.

— Я залью, а вы подтвердите, что ни хозяев своих фараон не заложил, ни с сапфиром не расстался даже под пыткой, а пальчики его покажем. Что засалился он через окошко, когда мы зазевались, и ушел!

— Ну-ну, — кивнул согласно Куренок.

Шпакля почти по-приятельски обнял Затескина за шею.

— Как, дядя? Ежели истинный ты сыскной и в Бога веруешь, зачем тебе тот «Крестовик»?

Сила Поликарпович вздернул подбородок, глянул сквозь щелки разбитых век.

— Затем, что он крестовый! За него Митя-монах голову сложил-с. Пропойцей и выжигой он был, а на смерть пошел за тот сапфировый крест. Был Митя из рода священников и монахов Куцинских, из них батюшка Трофим осеняльным крестом поднял полк на турецкий Измаил… Вам, сбродыгам, этакого не понять-с.

— Руби ему по ладонь! — приказал Шпакля, рывком пригибая Затескина к табуретке, припечатывая коленом сгиб его локтя.

Филька размахнулся и опустил топор на запястье сыщика! Противно хрустнули кости, кровь фонтаном ударила из обрубка руки, Затескин потерял сознание.

Сенька рачительно замотал ему рану тряпками, плеснул сыщику водкой в лицо.

Сила Поликарпович пришел в себя, и Шпакля ему крикнул:

— Другая рука еще цела. Решайся: сапфир нам отдать или…

Затескин что-то совсем тихо и безостановочно твердил, не поднимая головы. Сенька прислушался и покрутил пальцем у виска. Ватошный поближе пригнулся к Силе Поликарповичу, поднял свою забрызганную кровью морду, оглядел всех со страхом и бросил топор.

— Это он поет, — пояснил палач. — поет: «Христос Воскресе из мертвых. смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Благочестивые люди часто перед смертью поют «Христос Воскресе». А сейчас еще и Пасха Господня идет…

— Кончайте его быстрее. — забормотал Куренок, — нам еще мотать отсюда. Теперь никому здесь нельзя оставаться: за такого сыскного нам вряд ли спуск будет.

Шпакля стал накидывать Затескину на шею петлю. Она застревала на распухшем лице сыщика с засохшими в кровавые комья «генерал-адшефски-ми» бакенбардами. Сила Поликарпович, поняв, что это конец его мученичеству, продолжая шептать «Христос Воскресе», поднял голову и сам просунулся в петлю. Сенька, с покрытым крупными каплями пота бледным лицом в кровавых подтеках, трясущимися руками судорожно затянул ее.

Потом он вместе с Косопузым подвесил тело Силы Поликарповича за ноги к крюку для люстры на потолке.

На улице со стороны покосившихся ворот подворья Куренка в кустарнике притаились в засаде Захарин и Мари. По плану, разработанному Орловским и согласованному с Силой Поликарповичем, они должны были дождаться, когда Затескин выйдет с кем-то из покупателей сапфира или посланников Гаврилы, чтобы проследить за ними. В любом случае Затескин не должен был брать с собой «Крестовик», а лишь морочить голову бандитам для определения места их главного пристанища.

Кирасир. и Гусарка внимательно наблюдали вечером и в начале ночи за всеми передвижениями бандитов от подворья и обратно. Сначала словно полоумный из дома вылетел Филька, потом он возвратился вместе со Шпаклей, одетым по-гаврилкинскому фасону в кожаные куртку и картуз, и с Косопузым.

Теперь, уже под утро, полковник и Мари увидели, как на улочку первыми выскочили Косопузый и Сенька Шпакля. Эти двое были, по разумению наблюдателей, представителями Гаврилы, клюнувшего на сапфир. И хотя Силы Поликарповича вместе с ними не оказалось, разведчикам требовалось проследить их обратную дорогу, которая могла привести к главарю.

Однако Косопузый и Шпакля, тут же попрощавшись, направились в разные стороны. Пришлось и филерам разделиться: Мари пошла за Косопузым, Захарин — за Сенькой.

Косопузый энергично зашагал по предрассветному Лиговскому проспекту к центру, не обращая внимания на иногда мелькавшую позади женскую фигурку. Он добрался до Николаевского вокзала, где купил билет на отходящий в Москву поезд, сел в него и с безмерным счастьем отбыл из треклятого города.

Полковнику пришлось устремиться за Шпаклей на извозчике, потому что Сеня в неблизкий, видимо, путь взял со стоянки пролетку. Его «эгоистка» переехала мост через Обводный канал и покатила по продолжению Лиговского проспекта, скоро выехав за город. Петроградские предместья вдоль дороги тянулись уже в синеющих предутренних сумерках.

Дорога вела в направлении станции Колпино, пока пролетка со Шпаклей после сельца, на въезде в которое стоял столб с фанерной вывеской «Марлево», не свернула на проселок, усаженный вековыми липами. На этой аллее повозку с Захариным могло быть видно издалека, поэтому он соскочил на землю, отпустив извозчика.

В конце аллеи вдали, как и положено в образцовом русском садово-парковом хозяйстве, виднелся барский дом с колоннами. Около него остановилась пролетка Сеньки, и он сошел. Захарин, прячась за мощными стволами, пробрался ближе к сердцу усадьбы.

Здание особняка, которое полковник увидел перед собой, несло печать всех невзгод и буйной радости взбесившейся толпы: везде выбиты оконные стекла, кое-где небрежно заколоченные теперь досками, на белой колоннаде — щербины от пуль, похабные надписи углем. Каретные сараи, помещения бывших конюшен, амбары вокруг стояли с расхристанными воротами, проломами в стенах и крышах. Вместе с валявшимся на дворе хламом, кострищами и тому подобной неприглядностью все это теперь больше напоминало брошенный бивуак армии на марше или таборное место.

Ясно было, что в усадьбе проживала орда, не больно взыскательная к удобствам. Кое-кого из нее сейчас можно было рассмотреть спящими там и сям едва ли не на голой земле, закутанными во что придется. Некоторые, видно, сшибленные вином, вот так внезапно упали и заснули.

Пролетка Сеньки отъехала. Шпакля исчез в доме. Захарин, одетый в старую тужурку и порыжелую кепку, решил, что может под видом случайно забредшего сюда прохожего осмотреть особняк с разных сторон. Он подошел ближе и увидел задрепан-ца, посиживающего на ступеньках огромного мраморного крыльца, тот щурился на встающее за липами солнышко и покуривал «козью ножку». Отер-хан уперся взглядом в Захарина, поэтому Владимиру Петровичу пришлось приблизиться к нему и развязно поздороваться, держась попроще.

— Здорово, коль не шутишь, товарищ, — бойко отвечал тот, — ищешь ковой-то?

— Нет, просто шел я в Марлево да завернул в аллейку, на дом полюбоваться — уж больно хорош…

— Буржуи жили — не тужили, простые люди им понастроили еще не такие дворцы-то.

Захарин присел с ним рядом, делая вид, что с интересом оглядывает усадьбу, спросил:

— Похоже, товарищ, теперь тут какое-то общественное учреждение?

— А как же? Гляди туда.

Полковник взглянул по направлению грязного палица собеседника и увидел на стене около разбитых дверей парадного входа кособокую картонную табличку с надписью: «Отделение Петроградской трудовой коммуны».

— Как это понимать? — продолжал прикидываться простаком Захарин. — К примеру, товарищ Зиновьев является председателем Совнаркома Петроградской трудовой коммуны, то есть управляет Петроградом, как раньше градоначальник или генерал-губернатор. А у вас что за Отделение?

— Потому как мы — ото всех отделённые! Это умные головы у нас надумали, начальники наши. Не могу тебе объяснить в масть полностью. В общем, мы — коммунары, коммуния у нас.

— Это понятно. Трудитесь сообща, значит, сообща и живете во славу новой жизни.

Задрепанец подозрительным взглядом впился в лицо кирасира, дыхнул на него смрадным дымом махры и выпалил:

— Ты чего плошки-то уставил? Чего вопросики задаешь? Откель ты, дармогляд? — Он вдруг цапнул Захарина за тужурку и заорал: — Братцы, шухер! Все ко мне, держу легавого!

Одной рукой отерхан крепко сжимал борт тужурки полковника, а второй выхватил нож. Захарин ударил его в лицо, тот отлетел и покатился по ступеням.

Двор вмиг ожил и панически задвигался, как бывает на вокзалах при облаве. Полковник увидел, что несколько задрепанцев кинулись к нему с разных концов. Он выхватил револьвер и не целясь, а больше для острастки, разрядил в них весь барабан.

Нападающие залегли. Полковник опрометью бросился в аллею, сзади по нему громыхнули револьверные, винтовочные выстрелы. Когда Захарин добежал до середины строя величественных лип, от дома вдогонку затарахтел пулемет!

Полковник кинулся наземь, скатился с аллеи в кусты на обочине и, продираясь сквозь них, низко пригнувшись, добежал до шоссе. Тут он осмелился выпрямиться и рысцой припустился к недалекой деревне Марлево.

С ее околицы Владимир Петрович увидел лицо бабушки за калиткой первой избы, подошел к ней и попросил испить водицы. Старушка ласково улыбнулась, ушла в дом и вернулась с кружкой воды.

Захарин пил, выравнивая дыхание, а старушка участливо осведомилась:

— С коммунии бежал?

— Да, бабушка, негостеприимно приняли.

— Эх, мил человек, хорошо еще отделался, а то ведь и убить могли.

Полковник вернул ей опорожненную кружку, поинтересовался:

— Какие же это коммунары?

— Обнаадовенные, барин. Все как один бандиты да бродяги. У них оружиев полным-полно, бабы — лишь гулящие.

— Чем же они живут, бабушка?

— Обнакновенно — вечером ножики точат, утром денежки считают.

У Владимира Петровича сомнений не осталось, что он, выслеживая гаврилку в «форме», угодил в бандитское гнездо, замаскированное под трудком-муну, чтобы как-то объяснять этакое скопление разбойных людей.

Глава четвертая

В это утро Орловский, полковник и Мари вместе осматривали опустевшее подворье Куренка.

Они сняли с веревки обезображенный труп За-тескина и уложили его на узкую жесткую койку.

Орловский трижды осенил себя крестным знамением, провел рукой по заскорузлому от крови бакенбарду павшего и горестно произнес:

— Как же ты так опростоволосился, Сила Поли-карпыч, закусай тебя блохи с тараканами?

— Одно ясно, — проговорила Мари, кивнув на валяющуюся отрубленную беспалую кисть Затески-на, — никого он не выдал и ничего им не сказал.

— В этом, господа, вполне можете быть уверены, — добавил Орловский. — Убежден, что и сапфир цел, находится на том месте, о котором договаривались мы с Силой Поликарповичем.

Резидент открыл шпингалеты окна, распахнул его и, найдя конец привязанной нитки, вытянул за нее кулек с «Крестовиком». Освободил его от тряпицы, подошел к койке и держал камень в пальцах над окровавленной головой Затескина. Трое белых воинов безмолвно смотрели на мерцающий в сини крест, словно воспаривший над телом его православного защитника, по-солдатски вытянувшегося на одре с мученически отрубленной рукой.

Потом они сгребли со стола на пол остатки пиршества, сели за него друг против друга, и Орловский со сталью в голосе проговорил:

— Сила Помккррпвич должен быть отомщен. Для этого я готов пойти, господин полковник, на ваши самые авантюрные проекты.

— Превосходно, — откликнулся Захарин. — Сегодняшней рекогносцировки мне хватило, чтобы определить в усадьбе бандитов довольно сносные огневые средства. Беда же у них, как и у всякого сброда, что воевать плохо умеют. Я в этом убедился на Песчаной дважды. А их бездарнейшая пальба по мне пару часов назад, причем из пулемета, убеждает, что неуловимость этой банды больше объяснима внезапностью ее нападений, да и покровители в ЧеКа или в милиции у нее определенно имеются.

— Теперь, когда установлено пристанище гаврилок, нам так или иначе необходимо в него проникнуть, — вставил Орловский. — Скорее всего, там же у них и хранилище награбленного; по крайней мере — склад крупных вещей вроде саркофага Александра Свирского. Из-за последних событий я готов предпринять штурм усадьбы. Сколько для этого потребуется людей, на ваш взгляд, Владимир Петрович?

— Число бандитов в доме мне нельзя было определить. Но судя по количеству револьверов, винтовок и пулемету, из которых палили по мне, десятка два стрелков там может набраться. Предположим даже, что их там тридцать — сорок. А в Добрармии, господа, в среднем один белый укладывает десятерых большевичков, иногда — гораздо больше. Под Марлево же и не красноармейцы, а в основном шпана, не нюхавшая фронтового пороха. Поэтому ежели нам привлечь боевых офицеров, то, кроме меня и Марии Викентьевны, вполне хватит еще человек пять.

Орловский, раздумывая, наморщил лоб.

— Ну что ж, — размышлял он, — агентов Орги на такую операцию я предоставить не могу. Они глубоко засекречены в самых разных петроградских учреждениях. Ежели кто-то погибнет, не удастся их быстро или вообще заменить. Да и фронтовых офицеров среди них почти нет…

Захарин предложил с воодушевлением:

— Давайте же я попробую привлечь для вылазки своих однополчан, из тех, что не могут пока выбраться из города. Полагаю, на такую акцию непременно найдутся волонтеры.

— Вот-вот, Владимир Петрович, — Орловский встал, подошел к открытому окну, оперся руками на подоконник, вглядываясь в окрестности, — вы хорошо известны даже в нашем комиссариате и в ЧеКа, хотя и под фамилией Захаров, как я уже говорил вам. Поверьте моему опыту контрразведчика, стоит вам попытаться возобновить старые связи, как все наше предприятие будет поставлено под угрозу. Вам где-нибудь кто-нибудь обязательно сядет на хвост.

— Где же, Виктор, взять подкрепление? — удрученно спросила Мари.

— Одолжим боевиков у коллег, — небрежно бросил тот. — Наиболее мощная и слаженная организация сейчас — это «Союз защиты Родины и свободы» Бориса Сдоинкова, имеющая свои подразделения и в Петрограде. У него офицеры что надо. И я, представьте себе, однокашник Бориса Викторовича по нашей общей Первой варшавской гимназии.

— Что ты говоришь! — с иронией воскликнула Мари. — Связи с самим бывшим товарищем военного министра последнего российского правительства?

— Вот именно, дорогая, — охотно подтвердил Орловский. — Яс ним виделся недавно в Москве.

— Так что пятерку своих лучших стрелков твой приятель нам непременно обеспечит, — откидывая снятой перчаткой выбившийся из-под шляпки локон, произнесла Мари.

— Увы, господа, сложилось как раз наоборот, — Орловский подошел к столу и снова сел.

— Идеологические разногласия? — презрительно скривил жесткие губы кирасир. — Эсер Савинков до сих пор не в состоянии понять монархиста?

— Попали почти в точку, — кивнул резидент. — После определенного моего интереса Борис стал так холоден, что я не попросил у него помощи в московской операции по розыску саркофага. Счастьем работать с Силой Поликарповичем я ведь был обязан не русским, а союзникам. У нас с Борисом остались лишь деловые отношения по обмену важной для нас информацией. Нуте-с, как любил говаривать новопреставленный раб Божий Сила Затескин, мы господина Савинкова все равно обойдем во имя нашего общего дела. Вы, Владимир Петрович, капитана князя Георгия Турусова хорошо знаете?

— Господи помилуй, Виктор Глебович, как же Жоржа не знать? Он был в нашем полку образцовым лейб-кирасиром.

— Прекрасный человек, — согласился Орловский. — Так вот, князь является командиром одной из петроградских пятерок савинковцев. Попробуете уговорить его помочь нам?

— Позвольте, но только что на основе опыта контрразведчика вы утверждали, что мои переговоры с однополчанами могут провалить операцию!

— С подчиненными Савинкова — другая история, — начал объяснять Орловский с некоторым раздражением, которое в последнее время постоянно появлялось у него в разговорах с полковником, и тот чувствовал это. — Видите ли, я как начальник подпольной антибольшевистской организации не имею, так сказать, морального права вмешиваться в дела такой же организации, входить в переговоры с ее членами без ведома их руководителя, то есть господина Савинкова. Можно было бы, конечно, обратиться к Борису Викторовичу, чтобы он санкционировал помощь Орге пятеркой Турусова, но на это у нас нет времени. Также нет и уверенности, что Савинков вообще разрешит использовать своих людей после нашей размолвки, хотя я и спас от ареста нескольких его боевиков.

— Ну, а мне действовать от имени кого, Виктор Глебович?

— Это тоже нюанс, — вздохнул Орловский, морща лоб. — Давайте из-за сложных отношений с Савинковым схитрим. Во-первых, вы пойдете к князю с госпожой Лисовой…

— …и уже одного этого ловеласу Турусову достаточно будет, чтобы в такой компании сломя голову кинуться в покушение хоть на самого Зиновьева! — продолжил мысль Захарин.

— Князю-то да, но нам нужна вся его пятерка, — охладил его пыл резидент. — Для этого, Владимир Петрович, вы изобразите из себя с Мари одиноких мстителей за господина Затескина и искателей саркофага преподобного Александра Свирского. В общем-го, вы господина Турусова и не обманете, лишь умолчите об Орге и о цели этого нападения на логово бандитов — разгроме их основных сил, чтобы они не мешали нам на границе.

Мари молча приложила пальчики к краю шляпы, как бы отдавая честь; полковник Захарин с восторгом закивал, готовый вместе со своей героиней тотчас пуститься во все мыслимые и немыслимые приключения.

Господа белогвардейцы аккуратно увязали в снятые шторы тело Силы Поликарповича, чтобы перевезти его к гробовщику, а потом достойно предать земле, увы, не московской. Выпадало коренному москвичу упокоиться в питерской земле, из-за чего потом будет долго плакать и горевать, молиться в пустом доме сыщика его верная экономка Глаша.

На указанной господином Орловским квартирной явке «Союза защиты Родины и свободы» встреча Захарина и Мари с Турусовым была радушной, а переговоры недолгими и успешными.

Потом в гостиной за большим овальным столом, застеленным муаровой бордовой скатертью, в квартире, превращенной в подпольное офицерское общежитие, однополчане и дама-кавалерист пили из фужеров синего богемского стекла шампанское, которого здесь оказался целый ящик — Жорж, очевидно, проматывал последние фамильные сбережения.

Белокурый, голубоглазый князь, чей нос был круто загнут к усам, щетина на которых была подстрижена с точностью до десятой миллиметра, весело разглагольствовал:

— Чтобы не болела голова, необходимо пить только это сухое фганцузское шампанское с зеленым ободком на гоглышке бутылки, — грассировал он. — Пгекгасная матка! Пейте только Mourn, только sec и только cordon vert — всегда будете в погядке. Никогда не пейте никаких полусухих вин! Вегьте мне: всякое полусухое, во-пегвых, блевантин, а во-втогых, такое же хамство, как и пгистежные манжеты или путешествие во втогом классе.

— Кирасиры ее величества не страшатся вин количества! — провозгласил Захарин полковую здравицу. — А помнишь, Жорж, что вытворяла на маневрах наша молодежь? Представьте себе, Мари, летний ночной бивуак, из раскрытых ворот деревенского сарая доносится могучий храп. Там у самого входа мирно почивает на походной кровати наш полковник — гроза офицеров всего кирасирского полка. У изголовья стоит опрокинутое ведро, а на нем большая чашка с водой, в которой плавают две полковничьи челюсти, хоть и фальшивые, но зубастые. Юным корнетам не спится на походках, разложенных рядом с сараем на вольном воздухе. Один из них подкрадывается к спящему полковнику и осторожно высыпает в его раскрытый рот пойманных в соседней избе клопов и рыжих тараканов…

— Фи! — поморщилась Мари, по-дамски не выносившая этих насекомых так же, как и мышей. — Владимир Петрович, ну зачем вы взялись этакое рассказывать?

— Пгаво, Маги, это так догого нашей с Вольдема-гом памяти, — потупив взор, возразил князь.

Захарин подлил всем шампанского и продолжил рассказ:

— Ну так вот, корнеты со своих походок внимательно наблюдают за наисвирепейшим полковником, из уст которого столько раз доводилось выслушивать им выговоры, нотации и внушения. Но вот в уголке полковничьего рта показались тоненькие тараканьи усики, а на оттопыренную губу выполз жирный, намокший клоп. Другой, по-видимому, забрался в самую глотку полковника, и у того в горле начало першить. «К-ха, к-ха!..» — громоподобно кашляет он и как ошалелый вскакивает на постели, тараща налитые кровью глаза в сторону двора. Корнеты там отворачиваются, делая вид, что просто шевелятся во сне. «Фу, черт… Что за гадость?!» — сердито рявкает полковник, брезгливо отплевываясь, и, ничего не понимая, в сердцах заваливается на боковую.

— Право, вы оба несносны, — проговорила Мари и взяла длинными пальцами желтую грушу из хрустальной вазы.

— Князь, — уже совсем другим тоном напоследок напутствовал Захарин, — а пошлите-ка в усадьбу перед нашим штурмом парочку разведчиков.

Через день, рано утром турусовская пятерка с Захариным и Лисовой штурмовала усадьбу, где, по данным разведчиков, обосновалось больше двух десятков бандитов.

Для начала переодетая в крестьянку Мари с корзиной, из которой выглядывали расшитые льняные рушники на продажу, беспрепятственно прошагала по аллее к дому. Лишь одна растрепанная «коммунарка» остановила ее, чтобы пощупать полотенца и прицениться. Потом Мари в белом платке в горошек, наглухо повязанном и скрывающем ее лоб и щеки и изрядно изменившем лицо, без помех поднялась по ступеням крыльца и скользнула внутрь дома. Пока офицеры во главе с Захариным пробирались от шоссе к особняку, ей требовалось захватить вражеский пулемет, установленный на балконе второго этажа.

На нижнем этаже в загаженных комнатах с распахнутыми дверями было ненамного оживленнее, чем на дворе. И все же в вестибюле Мари попались двое бредунщх куда-то «коммунаров», один — в кожаных куртке, картузе со звездочкой, явно из гаврилок.

Он и проявил бдительность, обратившись к ней: — Тебе чего здесь?

— Проявите интерес к моему товару, — оживленно откликнулась Мари, разворачивая перед ними рушник с вышитыми петухами.

Бандит, видимо, тяжело страдающий от похмелья, махнул рукой и скрылся с товарищем в коридоре, ведущем в другое крыло здания. Мари взбежала по лестнице, вышла на широкий балкон, где на полу у пулемета, глядящего во двор через пролом в балконной балюстраде, спали двое. Отсюда был прекрасный обзор, и если бы они честно несли службу, возможно, смогли бы заметить офицеров, занимающих сейчас позиции для штурма.

Один из постовых все же уловил движение рядом, вскинулся и схватился за кобуру на ремне. Мари бросила корзинку, извлекая из-под рушников два револьвера. Из одного влепила пулю бандиту в голову, из другого прикончила гаврилку, так и не успевшего проснуться.

Ее выстрелы стали сигналом к началу атаки. От шоссе уже мчался к особняку грузовик, в кабине которого вертел баранку сам князь Турусов. К пулемету, закрепленному на крыше кабины, приник еще один офицер. Он дал веером длинную очередь по двору, куда из сараев, конюшен и амбаров уже высыпала для обороны усадьбы часть гаврилок!

Грузовик лихо обогнул парадное крыльцо, проскочил за дом, и пулеметчик ударил оттуда по окнам, оттягивая на себя оставшихся в доме бандитов, чтобы они не смогли прикрыть фасад.

Остальные офицеры, уже достигшие хозяйственного двора, пошли в атаку на особняк, откуда по ним началась беспорядочная стрельба. Турусовцы под командованием Захарина дружно обрушили огонь из револьверов по бандитам на крыльце.

Опомнившееся войско на дворе бросилось к особняку на подмогу обороняющимся, но тут с балкона в руках Мари застрочил пулемет, отсекая гаврилок от «братцев». Захарин и офицеры вместе с князем Ту-русовым ворвались в дом.

Захарин носился по комнатам, стараясь отыскать Гаврилу по каким-нибудь ярким приметам. Но отстреливающиеся в панике бандиты были словно на одно лицо, никто не тянул на главаря. Такими же безуспешными оказались попытки Захарина найти в особняке что-то похожее на склад с ворованным.

Наконец, полковник достиг очага более или менее правильно организованного сопротивления бандитов. В каминном зале второго этажа, перегородив поваленными дубовыми шкафами проем распахнутых дверей, забаррикадировались трое гаврилок Они слаженно отвечали выстрелами на пальбу атакующих их из коридора Жоржа Турусова и его приятеля-офицера.

Одного из бандитов — Сеньку Шпаклю, бесшабашно высовывающего над баррикадой голову с перебитым носом, Захарин сразу узнал, так как помнил еще с той ночи, когда сидел в засаде на подворье Куренка, и закричал офицерам:

— Господа, не застрелите бандита с изуродованным носом! Он мне нужен живым!

— Так возьмем же его! — весело откликнулся разгоряченный боем князь, стоящий с дымящимся смит-вессоном за выступом коридорной стены, — тепегь нас тгое и их тгое, а вгемени в обгез.

— В атаку! — скомандовал полковник, перекрикивая грохот выстрелов.

Офицеры изготовились по обе стороны входа, чтобы с двух сторон ринуться в зал, Захарин швырнул туда гранату. После взрыва белые бросились вперед, перескочили через шкафы и ворвались в каминную.

Захарин кинулся на Шпаклю, повалил его и, заломив руку, отнял револьвер. Двое других банд итов, изрешеченные осколками гранаты, уже валялись мертвыми.

Полковник взял на прицел поднявшегося на ноги Сеньку, наведя револьвер ему в лоб, и жестко проговорил:

— Я видел, как ты выходил от Куренка, когда вы замучили сыщика Затескина. Мне нужен Гаврила, где он?

— Ишь ты, — ехидно воскликнул Шпакля, — Гаврилу захотел увидать! Да я сам его ни разу не видал, вот те крест, — он перекрестился грязной лапой в ссадинах. — Гаврила не имеет дела ни с кем из низовых, живет отдельно и лишь командует. У него для связи с нами особые люди имеются. Были Кука, Гимназист, теперь — другие фартовые, их пока не знаю.

— Врешь, каналья! — утирая потный лоб под козырьком фуражки, рявкнул Захарин. — Раз ты явился к Затескину для важного разговора о «Сапфире-крестовике», значит, Гаврила должен был тебя туда послать.

— Немножко не так, барин, — стал оправдываться Шпакля. — Филька Ватошный всегда к Гавриле допущен как связной от Куренка. Филька и в тот раз ему о дельце Тесака вашего сообщил, а Гаврила уж распорядился, чтобы я пошел к фараону. Филька меня кликнул и еще взял Косопузого с Москвы.

Понял тут Захарин, слыхавший о сыскном пасьянсе Затескина по Косопузому, отчего провалился Сила Поликарпович!.

Сообразил он, и почему Гаврила послал на встречу с сыщиком Сеньку, но на всякий случай уточнил:

— Тебя, значит, Гаврила направил для пыток, расгправы? Ты руку Затескину рубил?

Бандит не отвел от него полоумного взгляда, с вызовом подтвердил:

— С Ватошным мы у Куренка над вашим стара-лися…

Полковник едва удержался, чтобы не выстрелить, и проговорил:

— Нельзя такого, как ты, живым оставить, но и на это пойду, ежели укажешь, где ваши награбленные сокровища. Меня интересует похищенный чекистами серебряный саркофаг, который вы у них отбили под Колпино из эшелона.

В коридоре совсем близко взорвалась граната.

Бандит и Захарин одновременно пригнулись, но полковник по-прежнему держал урку на мушке, тот, осклабившись, воскликнул:

— Ишь ты, сокро-овища! Да я про такие дела не очень-то знаю, барин. А и знал бы, не сказал. Думаешь, раз Шпакля я, то и шкурой должен быть, да, господин хороший? Однако ваш-то Тесак ни сапфира, ни вас не выдал. А я лично указывал, как пальчики ему рубить…

Полковник с отвращением выстрелил в лоб бандиту.

Из коридора заглянул Турусов и сообщил:

— Вольдемар, на шоссе появились кгасные. Ты, я вижу, закончил? Все пока неплохо, душа моя. У нас только двое ганеных, но пегедвигаются.

— Уходим! Мари не ранена? — спросил Захарин.

— Цела, слава Богу! — успокоил князь. — Ее опекает мой человек.

Несколько бандитов бежали к ним по коридору, беспорядочно стреляя. Офицеры бросились на белый от сбитой штукатурки паркет, залегли за перевернутой посреди коридора банкеткой и дружно ударили из револьверов по наступающим, заставив их прижаться к стенам.

Захарин неожиданно возмутился:

— Жорж, на кой черт джентльменство, когда каждый боец на счету?! Унтер Мари Лисова находится здесь, чтобы прикрывать нас из пулемета.

— Только посмей об этом еще споггтъ! Не посмот-по, что полковник, — разъяренно вскричал Турусов.

Они вскочили и плечом к плечу, как на дуэли, стреляли в бандитов, пока двое из них не упали, а остальные бросились вон из дома.

Офицеры пронеслись к балкону, на котором не умолкал пулемет. Мари, лежа рядом с турусовским пулеметчиком, палила из револьверов между пузатыми столбиками балюстрады.

Князь крикнул полковнику:

— Захагин, я с тобой ввязался и повел в дело чет-вегых офицегов! Изволь не спогить. Уводи сейчас же даму на грузовик за домом, а мы вдвоем вас пгик-гоем и потом пгисоединимся к вам. Ну, пгаво же, Вольдемар, не упгямься!

Они увидели, как от шоссе к дому цепями, с перебежками продвигаются красноармейцы. Захарин помог встать Мари, и они бросились на первый этаж под свист и цокот впивающихся в стены пуль, это уже атакующие красные били по особняку из винтовок.

Грузовик с пулеметом турусовцев по-прежнему стоял с другой стороны дома, за его рулем уже сидел офицер, а в кузове разместились двое раненых. Полковник и Мари выпрыгнули через окно, подбежали к машине. Мари вскочила в кабину, а Захарин — в кузов и стал тут же готовить пулемет к стрельбе.

Шофер завел мотор, грузовик двинулся к торцу дома. Усадьбу окружали поля, и уходить отсюда к шоссе можно было лишь от фасада особняка по липовой аллее. Грузовик подлетел из-за угла к крыльцу, князь и офицер прыгнули в его кузов с балкона. Машина рванула к аллее; стрелки в кузове и дама из кабины палили по сторонам, прижимая к земле красноармейцев.

Глава пятая

На следующий день после сражения у Марлево в кабинет Орловского зашел Турков и, плотно притворив за собой дверь, запер ее торчавшим в скважине замка ключом.

— Ты чего, Мирон Прохорович, как у себя дома? — недовольно поинтересовался Орловский.

Турков с непроницаемым лицом прошел к столу, впечатался в стул перед ним и сухо произнес:

— Пришел час, Бронислав Иваныч, обо всем поговорить начистоту-с. Могу начинать?

— Да, пожалуйста, — небрежно кивнул Орловский, но внутренне напрягся и сосредоточился.

— Вчера офицерье во главе с Захаровым, какой бил людишек Гаврилы на Песчаной уже дважды, и с Машкой Гусаркой, которая тоже с ним действует, напало на базу Гаврилы под Питером. Ты работаешь на офицерские белогвардейские организации, а я — на Гаврилу, о чем мы давно-с друг дружке дали понять. Так что давай договариваться далыпе-с.

Резидент невольно прижался к спинке кресла с восьмиконечной православной звездой и с усмешкой ответил:

— Чего ж мне теперь с тобой договариваться? Офицеры вчера постреляли у Гаврилы основных бойцов.

Турков с ненавистью взглянул на него, но сумел выдавить презрительную улыбку.

— Да, твои изрядно положили моих, спорить не буду, но ведь что в таких делах бывает-с? Как и у нас, в комиссариате, все зависит от начальства. А раз Гаврила целым остался, он новых бойцов найдет, он кость мозговая, а мясо на ней нарастет все — гда-с. Не успеешь оглянуться, как снова под откос полетят эшелоны с добром, и на границе «сундуками» займутся фартовые в кожанках.

Разозлился и Орловский:

— Ты сам как фартовый, гляжу, запел! Как ты, мерзавец, в органы юстиции-то пролез! Чем ты живешь со своими урками? Промышляешь кровью да грабежом!

— Россию кровушкой заливаюг-с такие, как ты со своими белыми, контра ты недобитая¹ Россия от царя отказалась и ваших генералов не желает. Тоже мне старый партиец, с Дзержинским революцию поднимал… Чего только не плел мне, прихвостень буржуйский¹ Я тебя с фальшивой погромки твоего кабинета еще понимать начал…

— И сразу ж организовал ограбление своего кабинета, — вставил Сфловский.

— Правильно-с! Надо ж было и мне попользоваться. Но ты Куку с теми серьгами и с сапфиром в придачу на Москве достал-таки.

— Да что там камешки, хоть и такие. Твои Гаврилки, Турков, великого московского сыщика. Затес-кина запитали, за одно это мало мои люди вчера их казнили. А скольких офицеров убили твои бандиты на Песчаной в первый раз и сдали чрезвычайке потом на Серьге и Вуоксе? Аню Брошку зарезали. Тут считать не сосчитать. Да и нечего мне с тобой разводить бухгалтерию, — говорил Орловский, а сам думал о раке Александра Свирского, за которую теперь с потерпевшим огромный урон Гаврилой можно без церемоний поторговаться.

— А я, господин Орлинский, или как тебя там, все же посчитаю-с! — раздраженно вскричал Турков. — Сережки и сапфир: на сто тысяч золотом! — твои прихватили; Куку пришили, потом на Песчаной пятерых налетчиков кончили, потом там же — Гимназиста с двоими фартовыми. А вчера знаешь, сколь у Гаврилы полегло-с?

Орловский скучающе поглядел в окно и, будто не слыша, осведомился:

— Ты чего от меня хотел, Турков?

— Давай разделим-с наши территории. Орловский улыбнулся.

— Тебе, следственному комиссару по уголовным делам, должно быть хорошо известно, что офицерские организации действуют по всему Петрограду и его окрестностям до Ладожского озера и финской границы. Так что же вы с Гаврилой собрались с ними разграничивать?

— Ну, хотя б саму границу, — почти просительно уточнил Турков. — Твои лезут где? Песчаная, Серьга и Вуокса. Там и случились наши первые серьезные столкновения-с. В будущем можно улаживать дела заранее, когда твои попрутся через эти каналы. Направляешь ты группу офицеров за кордон, дай мне имена, и будет на погранпунктах им открытая улица-с.

— А не подведут ваши друзья таможенники, чекисты? — спросил Орловский.

Турков ухмыльнулся.

— С ними Гаврила всегда найдет-с общий язык. Их власть уркам родная. Большевики начинали с экспроприации банков и всего такого, а сейчас просто грабят, людей кончают в тюрягах своих, как свиней на скотобойне, как фартовые — «тумаков». Чего Гавриле не дружить с ними? Добра у ваших пока на всех наших хватает.

— Подумаем о твоем предложении, Турков.

— Во-во, Бронислав Иваныч, давай, думай да со своими решай! Нельзя больше допустить-с, чтобы сцепились офицеры с Гаврилой. Пущай каждый себя побережет. Твоим-то любо у Деникина отличиться, чего им с уркаганами делить?

Орловский выдержал паузу, перекладывая бумаги на столе, потом произнес примирительно:

— Надо б, Мирон Прохорович, нам какое-нибудь свидетельство вашей доброй воли, как выражаются дипломаты. Не подвел бы нас Гаврила. Это ж дело нешуточное: людей на переброску сдавать по списку вам, сообщникам чекистов.

Турков с явным интересом уставился на Орловского, ожидая разъяснения.

— С превеликим удовольствием-с! Что имеешь в виду?

— Есть у моих друзей большой интерес к одной вещи, захваченной Гаврилой у чекистов. Это серебряный саркофаг из Александро-Свирского монастыря. Он большой, в глаза сразу бросается, не пойму, зачем он понадобился гаврилкам?

— Хо-хо, Иваныч, а еще в уголовке служишь! Да взяли, наверное, заодно, когда поезд трясли. Он с эрмитажного эшелона?

— Видимо, с него.

Глаза Туркова загорелись, словно у почуявшего поживу «ямника».

— Баш на баш, Иваныч? Меняем саркофаг на сережки с изумрудами от Екатерины В еликой!

Орловский рассмеялся, дивясь его прыти.

— Не дают же покоя тебе эти сережки. Но ведь они у меня теперь проходят по делу.

— Придумаем на пару, как их списать. Два ко-миссара-то управят и не такое, а, Иваныч? — развалившись, положив ногу на ногу, торговался Турков уже как мошенник с мошенником.

Орловский огладил бородку и усы, кивнул.

— Хорошо, давай еще подумаем, обсудим все это со своими людьми.

— Идет! До завтра времени тебе хватит? — уточнил Турков.

— Договорились, — после легкой паузы подтвердил Орловский и с намеком пошутил, чтобы Турков все же не забывался, кивнув на дверь: — Открывай камеру.

На следующее утро комиссар Турков не явился на службу.

Сотрудники его комиссии подождали начальника до обеда, а потом, решив, что Мирон Прохорович заболел, отправили к нему на квартиру своего делопроизводителя. Но посыльный вернулся обратно в еще большем недоумении: в дверь Туркова не удалось достучаться, а один из его соседей по лестничной площадке сообщил, что видел вчера поздно вечером, как Мирон Прохорович у подъезда спешно грузился с чемоданами в «мотор», на котором и отъехал. Но не мог же такой ответственный товарищ, как председатель комиссии по уголовным делам, внезапно уехать куда-то, никого не предупредив?

Лишь единственный работник комиссариата, товарищ Орлинский, знал, что делать. Он дождался, когда комнаты и коридоры учреждения опустеют, и прошел в привратницкую, где заменившего Ивана Мокеевича пьяницу-служителя и днем на месте трудно было сыскать. Орловский снял со щитка дубликат ключа от кабинета Туркова и отправился туда.

Он открыл турковскую дверь и с порога понял, что сюда, как и на прежнюю квартиру, Мирон Прохорович не возвратится больше никогда. В кабинете с сейфом, у которого была распахнута дверца и пусты полки, царил такой же разор, что когда-то оставили здесь лжеграбители. Только на этот раз было видно, что не расшвыривала, а спешно извлекала, собирала нужные вещи хозяйская рука.

«Отчего же Турков вчера настоятельно подчеркивал, что окончательный ответ по дальнейшим нашим отношениям должен быть получен сегодня? — думал Орловский, снова закрыв дверь и вернув ключ в привратницкую. — Очевидно, лишь для того, дабы за сутки вперед мы не предприняли по гаврилкам новых действий. Это время было необходимо Туркову, чтобы скрыться и, видимо, вместе с Гаврилой замести следы. Теперь им нужно где-то отсиживаться, пока новое уголовное «мясо» не нарастет на «мозговую кость». Чем это может грозить нам? А вот о Захарове-Захарине и Гусарке Мари Турков вчера упоминал с ненавистью… Как бы не захотел Гаврила немедленно расправиться с ними — главными истребителями его людей на Песчаной и в основном пристанище банды!»

Резидент для скорости отправился домой на извозчике и был рад, когда увидел в квартира своих друзей.

За ужином он рассказал им последние новости и подытожил:

— Это прощальная наша трапеза. Сегодня в ночь вам нужно уходить из Петрограда. Основные силы Гаврилы разгромлены, но для того, чтобы выследить вас (если нашу квартиру они еще не нащупали) и убить, достаточно одного-двоих гаврилок. У вас есть какие-то планы по дальнейшему передвижению?

Захарин проникновенно проговорил:

— Дорогой Виктор Глебович, примите мою глубочайшую благодарность за то, что взяли под свой кров, вылечили и дали возможность послужить Белому Делу. Мы с Мари уже думали о таком вот внезапном отъезде из Петрограда и пришли к мнению — надо отправляться в Персию, потому что на финской границе нас обоих уже заприметили. Не скрою, решение покинуть вас связано и с тем, что мы не можем использовать всех наших навыков в Орге.

— Благодарю вас за искренность, — отозвался Орловский. — Однако вылечила вас Мари, вот ей за это вы действительно обязаны. А полноценно использовать вас с нею как боевых офицеров в петроградских условиях я действительно не вижу резона. Задача Орги — разведка, контрразведка, это тихая, кропотливая работа у врага под носом в разных личинах. Упаси Бог от пальбы, атак и штурмов! Вы сами знаете, как кончают все наши, пытающиеся поднять здесь восстание. Ваше боевое сотрудничество с князем Турусовым было именно тем исключением, которое подтверждает правило. А через советско-финскую границу вам действительно не пробиться. И все же, Владимир Петрович, почему именно Персия?

Полковник улыбнулся Мари, как бы извиняясь, что не дает ей вставить ни слова, и сообщил:

— Видите ли, я служил не только в строевых кирасирах, у меня были и миссии по военной разведке от Генерального штаба, когда я под видом дипломата выезжал в Персию, пребывал в Тегеране. С тех пор у меня остались связи в Закавказье, проводники через ту границу. Я думаю, мы сможем добраться до Тегерана. Оттуда можно направиться в Месопотамию к нашим английским союзникам.

— Но тогда ваш путь проляжет через дикий Курдистан, раздираемый междоусобной войной, — заметил Орловский.

Захарин улыбнулся с превосходством.

— Я знаю курдский язык, и курды хранят традицию неприкосновенности гостей. Из Месопотамии же нам потребуется пробраться в ближайший порт на Персидском заливе, а оттуда через Суэц и Босфор — в армию генералов Алексеева и Деникина. Замысловато, но ничего другого не остается в нашем положении.

— Храни вас Бог1 — сердечно пожелал Орловский.

Виктор Глебович пошел в кладовку, где сохранились от прежних хозяев несколько бутылок отличного вина. Когда он появился в дверях столовой с бутылкой, Мари вскочила, достала из буфета три бокала. Они, вроде радушно чокаясь, пили на прощание, мило беседовали, но чувствовалась во всем этом если и не отчужденность, то странная какая-то неловкость.

Когда полковник отправился в гостиную собираться, Мари взяла Орловского за руку и с грустью сказала:

— Прости меня, Виктор. Я обнадежила тебя нашей первой близостью, но вскоре появился Владимир Петрович, и мы…

— Я все прекрасно понимаю, — ответил Орловский, мягко пытаясь освободить руку и встать из-за стола.

Мари удержала его, умоляюще глядя ему в глаза. Он нашел в себе силы непринужденно рассмеяться и успокоить жевдину:

— Дорогая, ну, право, давно не обижаюсь. Подумай сама — я ведь помолвлен с мадемуазель Тухано-вой! Грех-то какой со мной случился. И вряд ли мы с тобой могли быть дальше вместе.

Мари мгновенно воодушевилась, уже дружески пожала ему руку.

— И правда, Виктор! Мы такие разные люди, вся эта твоя разведка, умопомрачительный расчет и точность… Это, милый, ну, не в моих силах…

— А я не случайно в следователях всю свою молодость проторчал, — широко улыбнулся он, но при этом так скверно было у господина Орловского на душе.

Захарин и Мари ушли ближе к полуночи. Орловский начал разбирать постель, когда в коридоре послышался шорох и голос отца Феопемта, имевшего от квартиры свой ключ:

— Спаси Господи, Виктор Глебович, иеромонах Феопемт снова по вашу душу.

Орловский обернулся, окинув взглядом ладную фигуру священника.

— Здравствуйте, батюшка! Какими судьбами прибыли на этот раз?

— Да как же, Виктор Глебович? Ведь завтра мощи отче Александра Свирского нам в руки дадутся.

От неожиданности резидент сел на кровать и поинтересовался:

— Как это дадутся? Я до сих пор не знаю, где искать раку преподобного.

— Не важно это, — уверенно произнес иеромонах, поглядывая под ноги, не наследил ли. — Мне на то был знак от самого отче Александра. Значит, так тому и быть. Сейчас вам расскажу.

Они прошли в столовую, где Орловский накрыл на стол к чаю, и отец Феопемт, удобно расположившись, заговорил:

— А вот как было с мощами Николая Угодника, особо почитаемого на Руси чудотворца. После смерти святитель был погребен в соборной церкви города Миры. А в одиннадцатом веке этим местам досталось от турецких нашествий, мощам Николая Чудотворца постоянно грозило осквернение. И вот в одна тысяча восемьдесят седьмом году происходит чудо далеко от этих мест, в итальянском городе Бари. Одному из тамошних священников явился во сне святой Николай и вразумил: «Поди и скажи клиру и народу, чтобы они взяли из Мир Ликийских мощи мои и перенесли в здешний город; ибо Господу неугодно, чтобы я оставался там в пустыне». Барийцы немедленно снарядили три корабля, на которых сорок семь человек местного священства и знати отправились в Миры Ликийские, где забрали святые мощи и перевезли в Бари. Там они и по сей день хранятся.

— Так просто и забрали? — удивился Орловский. Батюшка улыбнулся, отпил чаю и продолжил:

— Конечно, непросто. Как же и здесь без чудес? В Мирах оказалось, что барийцы прибыли сюда не первыми, дабы забрать с собой мощи Николая Чудотворца. Были до них посланники даже от императоров, но святые мощи никому не давались. Так что четверо местных монахов, охранявших раку, бдительно поглядывали и, когда увидали барийцев, бросились было бежать к землякам за подмогой. Однако остановило их знамение: один из пришельцев уронил из рук взятый с родины стеклянный сосуд со святой влагой, но он, ударившись о каменный пол, не разбился… Тогда бариец Матфей стукнул молотком по мраморной плите помоста, под которой таился саркофаг святителя. Под треснувшей плитой стали рыть землю и обнаружили белую раку, покрытую каменной крышкой. Сняв ее, христиане увидели, что рака полна драгоценным елеем. Сторожа убедились: к этим пришельцам Николай Чудотворец благосклонен, и не стали препятствовать, чтобы барийцы забрали мощи Николая Угодника.

Виктор Глебович осенил себя крестным знамением.

— Неужели, батюшка, и на вас чудо снизошло?

— Так и было. Я ведь как в прошлый раз ушел от вас, первое время залечивал раны. А поправился и сразу двинулся на Ладожское озеро в Святоостров-ский скит Валаамского монастыря. Там отче Александр начал спасаться, и с тех пор этот остров со скитом, в котором теперь храм во имя преподобного Александра и два домика с келиями для братии, называется Святым. Доныне видны на острове следы пребывания боголюбивого отшельника: пещера отче Александра в расщелине скалы и осененная позже гранитным крестом его могила, ископанная, по преданию, его же святыми руками. Каждый день я молился в священной пещере преподобного Александра, а вчера он мне сказал, чтобы я направился в Петроград и завтра можно будет взять его мощи… Подробности этого видения я. вам сказать не смею.

Снова перекрестился Орловский. Они в молчании допили чай, потом встали на вечернее молитвенное правило.

Глава шестая

Отец Феопемт улегся, а Орловский пошел в комнату, где раньше ночевала Мари, чтобы спрятать в тайник подоконника последнюю порцию копий с документов, оставленную ею после завершения карьеры комиссариатской делопроизводительницы.

Прежде чем наклониться к полому подоконнику, он по конспиративной привычке приоткрыл гардину и оглядел двор. Его разделяла кирпичная стена, дальний конец которой упирался в торец трехэтажного дома, смотрящего несколькими окнами в сторону бывшей спальни Мари. Разведчик давно изучил их и знал, что два принадлежат квартире, куда вселился начальник советского учреждения, еще пара глядела из жилища многодетного доктора. Единственное же окно на третьем этаже никогда не освещалось, потому что в той квартире, как он уточнил у управдома, никто не жил.

Скользнув взглядом по пяти окнам, Орловский отметил, что советский начальник, очевидно, еще бражничает в столовой, из которой в видную ему комнату пробивался далекий свет. В окнах докторской квартиры было совсем темно, там уже наверняка спали — ложились рано из-за малолетних детей и экономии керосина на освещение. Орловский хотел задернуть гардину, но что-то насторожило его в обычно мертво поблескивающем верхнем окне. Разведчик пригляделся — всегда закрытая форточка в той квартире сейчас была распахнута.

«Значит, там наконец появились жильцы? — подумал он. — Ничего особенного, но почему они за весь вечер ни разу не зажгли свет? Я бы его обязательно заметил, несколько раз заходил сюда к Мари, помогая собираться».

В общем-то, на первые пришедшие в голову вопросы можно было Орловскому найти более или менее вразумительные ответы, но он, постоянно живущий на грани провала, привык в подобных обстоятельствах больше не размышлять, а немедленно проверять и перепроверять. Это окно могло быть превосходным пунктом наблюдения за спальней Мари и гостиной, где последнее время ночевал Захарин.

«А ежели проветривающий затхлое помещение филер или несколько посменных агентов давно выслеживают мою квартиру, то Мари и Захарина как раз могли взять на улице, чтобы меня не спугнуть, — с ужасом представил себе резидент. — И отца Феопемта пропустили сюда, как в мышеловку…»

Ему стало горько, как бывает у командиров, отправивших воинов на верную гибель и коварно обманутых противником. Но Орловский не имел права впадать в уныние, потому что за ним следует отчаяние, а это конец всему с таким трудом налаженному делу. Резидент прошел в прихожую, надел тужурку вместо шинели, чтобы ловчее действовать, коли нарвется на засаду. Проверил барабан кольта, сунул запасную пригоршню патронов в карман и отправился на улицу.

Орловский добирался до нужного ему дома рядом добрых полчаса: с разных точек оглядывал каждую пядь пространства перед собой. Все было спокойно, никаких признаков слежки. Он вошел в подъезд соседнего с трехэтажкой дома, взобрался через чердак на его крышу. По ней перебрался на нужное здание, к кровле, нависавшей над окнами подозрительной квартиры, и заметил еще одну приоткрытую форточку на стене, смотрящей на улицу.

Присев у пожарной лесенки, спускавшейся по стене мимо этой форточки. Орловский еще раз взвесил необходимость проникать через нее в чужую квартиру.

«Что, ежели зря? Тогда, в худшем случае, попав в руки хозяев, как комиссар уГоловки объясню это ошибкой. А ежели там чекисты? Сколько их и где находятся?.. Да от силы двое филеров. Почему? По* тому что вокруг больше из них никого нет, то есть арестовывать сегодня не собираются. Возможно, и один тут сидит, на ночь помощника ему не надобно. Это утром, ежели я и Феопемт куда-то направимся, потребуется по филеру, чтобы проследить за каждым из нас… В каком месте мог затаиться чекист? Должно быть, не у этого окна, а около выходящего на мой дом».

Резидент взглянул на корявую монету луны и ступил на перекладину лестницы. Он кошкой спустился к форточке и, прикинув ее размер, с неудовольствием представил себе, что придется в нее лезть. Но пока была- надежда открыть изнутри шпингалеты рам.

Орловский встал на выступ наличника, просунул голову в форточку и перегнулся внутрь, насколько смог. Опустил руку к нижнему шпингалету, потянул его на себя. Браво! он поддался. Затем открыл и верхний шпингалет и аккуратно стал распахивать створку, медленно отрывая слццшиеся рамы.

Ему удалось это сделать почти беззвучно, в приоткрытый проем Орловский ступил на подоконник и застыл. В квартире царила кромешная темнота, лишь ветерок от усилившегося сквозняка тронул штору, и она звякнула кольцами на карнизе под потолком. Других звуков не было, и разведчик мягко спустился на пол. То, что сюда никто не заселился, уже было очевидно.

Чтобы попасть в комнату с окном, выходящим на его дом, нужно было пересечь коридор. Орловский скользнул к нему и различил, что дверь нужной комнаты открыта. Он долго вслушивался и вскоре уловил легкий шорох: в комнате кто-то поерзал, видимо, на стуле или кресле, передвинул затекшие, наверное, от долгого сидения ноги в тяжелых ботинках или сапогах. Теперь надо было проверить другие помещения. Орловский на цыпочках прокрался по коридору к дверям двух других комнат и убедился, что в них никого нет.

Он вернулся на исходную позицию и решил: раз внимание филера приковано в окну, то застигнуть его врасплох в темной комнате вполне возможно. Требовалось во что бы то ни стало допросить чекиста.

Орловский заглянул в комнату и действительно увидел человека, сидящего в кресле напротив окна к себе спиной. Он мягко ступил за порог, собираясь прыгнуть на чекиста и оглушить его ударом в голову, однако у филера оказался чуткий слух. В тот миг, когда аген-турщик уперся ногой для прыжка, тот обернулся, вскочил и толкнул ногой кресло в сторону Орловского.

Тот успел наугад отскочить в сторону. а чекист, отлично освоившийся с темнотой, ринулся на него. Орловский успел определить, что противник обладает приблизительно равным ему весом и его можно остановить ударом шассе. Словно тараном, Орловский нанес каблуком сапога удар в грудь филеру. Тот вскрикнул, пошатнулся, хватая ртом воздух, но тут же снова бросился вперед.

Чтобы добить противника, знатоку французского бокса понадобился еще один удар. Кроме нижнего шассе тут ничего не годилось. Прием проводился с обманкой, о которой более или менее понимающий в искусстве такого поединка должен был знать, да вряд ли, промелькнуло у Орловского, у ЧеКа завелись филеры такого класса. Он сделал вид, что наносит кулаком прямой удар в лицо, перенеся тяжесть тела на выставленную левую ногу. Чекист поймался, прикрываясь рукой, и разведчик сразу же ударил правой ногой ему выше колена, ломая кость.

— А-ах! — завопил и упал, покатился по полу филер, а Орловский, заведя ему руку на ключ, выхватил у чекиста из кармана револьвер.

Резидент пододвинул кресло и сел в него, наведя револьвер в лоб стонущему от боли, полусидящему у стены чекисту.

— Давно наблюдаешь за моей квартирой? — мрачно спросил он.

Теперь филер узнал освещенного лунным светом комиссара и в панике воскликнул:

— Товарищ Орлинский! Вы?

— Я, мать твою в душу! — огрызнулся Орловский. — Кто тебя послал следить за председателем комиссии Комиссариата юстиции?

— Так товарищ Целлер сам и направил. Я-то что, я человек маленький. А вы с Целлером комиссары немалые, вы и разбирайтесь. Зачем меня бить?

Орловский убрал оружие в тужурку, закинул ногу на ногу, проговорил добродушнее:

— Как тебя звать?

— Трофим, Трока Фердыченков, разведчик отдела Якова Леонидовича.

— Ну и много наразведал, Троха? Давно тут сидишь? Когда установили наблюдение?

— А я чего, товарищ комиссар? Я ничего, — продолжал лепетать Фердыченков под дурачка-исполнителя. — Пусть товарищ Целлер все вам скажет. Я ж знаю, вы на Гороховую приходили.

Орловский привстал, размахнулся и ударил носком сапога в его лицо. Троха, захлебываясь кровью из разбитого рта, запричитал:

— И ногу-то, и рожу-то мне изувечили-и…

— Молчать! — рявКнул Орловский. — А то я не знаю, как вы на Гороховой людей обрабатываете, гаденыш. Правду ты пока одну сказал — человек ты незначительный, особенно тебя искать не станут. Потому, ежели не станешь отвечать на мои вопросы, я тебя тут шлепну и уйду бесследно, как сюда и пришел. Мне что одним палачом-чекистом больше, что меньше, все равно. Вас всех на Гороховой давно пора извести, точно собак бешеных. Иль не слыхал, как мы с наркомом Крестинским да левоэсеровскими товарищами чуть не прикрыли вашу кровавую, бессудную чрезвычайку?

Фердыченков понял, что комиссар уголовки не шутит, и с трудом заговорил, утирая кровь с губ:

— Сегодня с вечера только и установили наблюдение за вашей квартирой. Я первым на дежурство сел, утром должны сменить.

— Кто еще у вас разрабатывал эту операцию? Густавсон? — уточнял Орловский, недоумевая, почему жулик-комиссар его не предупредил.

— Товарищ Густавсон ныне у нас не в фаворе, — выдавил филер.

— Что так? Он же у Целлера был едва ли не правой рукой.

— Был да весь вышел. Что-то они с Яковом Леонидовичем не поделили. Не моего ума дело, да только известно мне, что Густавсон с Целлером чаи и водку вместе уж не пьют. Товарищи комиссары Бенами и Коссель теперь в почете, они и мозговали насчет того, чтобы за вами приглядеть.

Троха назвал двоих из былой с Густавсоном комиссарской троицы подручных Целлера в самых темных делах, которую установил Ревский. Выходило, что Роман Игнатьевич тут уже ничего не мог сделать, его даже не посвятили в операцию. Орловский подумал:

«Опала Густавсона, возможно, и приключилась оттого, что слишком заступался за наркомюстовца, который опять попал в поле зрения Целлера из-за Захарова-Захарина. Полковника, наверное, кто-то опознал, как я и полагал, в его последней перестрелке на Песчаной».

— А почему решили приглядеть? — допрашивал он далее.

— Как-то вы, что ли, замешались, товарищ комиссар, в дела на границе. Я подробно не знаю, а только после инспекции Бенами погранпунктов стали решать по вам.

«Таким пристальным вниманием ЧеКа я, стало быть, обязан Туркову, — понял Орловский. — У Марлево Захарина некому было узнавать, все его тамошние старые и новые знакомые — трупы. А Турков — полпред гаврилок, наверное, и у Целлера, — значит, выложил весь наш с ним последний разговор и убедил чекиста заняться мною вплотную».

— И что же, товарищ Фердыченков, ты увидел за сегодняшний вечер у меня дома? — задал Орловский свой самый главный вопрос.

— А чего? — чересчур простецки вдруг опять начал талд ычить филер. — Дамочка вертелась и господин… — он мгновенно поправился, — гражданин какой-то с ней, видно, в гостях у вас. Ушли себе, потом поп пришел. Он, что ли, родня вам? — как бы подсказывал, видно, неглупый Троха, чтобы комиссар-партиец не выглядел покровителем церковников.

Неглуп был филер, да не изощрен. Делая вид, что он принял полковника и Мари за гостей, пересолил Троха. Очевидно было, что они жили тут, раз собирали вещи в дорожные сумки.

«И какие вещички! Мари вполне могла в своей комнате заряжать, например, револьверы, — соображал Орловский. — Не случайно и то, что чекист оговорился, назвав Захарина «господином». Почти наверняка Фердыченков получил на Гороховой его словесный портрет и опознал. А Мари по ее приметам можно было опознавать и как Гусарку, и как Марусю Лысцову из комиссариата, где служит Ор-линский и делает вид, что видится с нею только на Екатерининской… Плохо мое дело».

Во входную дверь вдруг громко постучали.

— Кто? — шепотом спросил он чекиста.

— Случайно кто-то, — неожиданно звучным и бодрым голосом ответил тот.

Орловский понял, что Фердыченков его обманул. Смена его поста наблюдения была не утром, а именно сейчас! Поэтому филер с подробностями и рассказывал ему, тянул время.

Стук в дверь стал настойчивее, так случайный прохожий не колотит в давно нежилую квартиру. Агентурщик склонился к чекисту и, ухватившись за подбородок и затылок, быстрым движением вверх и влево сломал ему шейные позвонки.

В дверь уже били ногами. Орловский затащил филера в соседнюю комнату и затолкал его под кровать, чтобы вошедший не сразу обнаружил труп. Выгадывал себе лишние минуты.

Затем стремглав пронесся к окну, через которое сюда попал. Выскользнул наружу, плотно затворил раму. Через секунды он был на крыше и вскоре уже подбегал к своему дому. Пока пришедший сменщик Трохи ломал дверь и искал филера, Орловскому нужно было успеть к себе обратно.

Он влетел в свою квартиру, скидывая тужурку на ходу. Забежал в гостиную к отцу Феопемту, разбудил его и попросил отсюда не выходить. Резидент включил в бывшей комнате Мари свет, откинул гардины и, успокаивая дыхание, сел за столик у окна с книжкой в руках. Краем глаза он увидел, что и в комнате, где он только что был, тоже мелькнул отблеск света, скорее всего от керосиновой лампы.

«Для опережения Целлера времени в обрез, — думал агентурщик, не забыв для видимости перелистывать страницы книги. — Ровно столько, сколько потребуется сейчас сменщику Трохи для того, чтобы вернуться на Гороховую и доложить о гибели товарища. Там из-за такого происшествия могут немедленно связаться с Целлером даже на дому. И тот вполне способен решиться на мой арест! Надобно напрямую обращаться к Урицкому!».

Орловский не торопясь поднялся и вышел из комнаты, потом пронесся к своей, не видной из двора спальне, где стоял телефонный аппарат.

С ПЧК его соединили быстро, он доложил дежурному:

— Председатель шестой уголовно-следственной комиссии Петроградского комиссариата юстиции Орлинский. Имею срочное донесение лично товарищу Урицкому по делу государственной важности! Оно не терпит отлагательства. Можете сообщить об этом Моисею Соломоновичу домой?

— Зачем домой? — ответили в трубку. — Товарищ Урицкий у себя в кабинете, сегодня с вечера домой не уходил. Сейчас ему доложим, ждите.

Минут через десять Орловскому объявили, что Урицкий примет его по неотложному делу. Резидент, изображая на всякий случай, что готовится ко сну, погасил свет. В темноте на ощупь открыл тайник и извлек оттуда три рапорта сотрудников утро, уличивших вместе с ним в «Астории» Густавсона. Предупредил отца Феопемта о событиях и отправился в ГпЧК.

На Гороховой ему уже был готов пропуск, и молоденький сотрудник, вызванный на проходную дежурным, провел Орловского к кабинету Урицкого.

Войдя в него и взглянув на фигурку председателя ПетроЧеКа в темном костюме, по небольшому росту как бы выгладывающего из-за стола, Орловский невольно сравнил его с Густавсоном. Только у этого крахмальная рубашка под галстуком была со стоячим воротничком, какие носят к фраку или смокингу, а главным отличием Урицкого являлось пенсне на шнурочке. Оно увенчивало его горбатый хищный нос и заставляло, очевидно, слабодушных воображать что главчекист города видит все насквозь.

— Моисей Соломонович, — начал Орловский с порога, — я знал товарища Дзержинского до революции. А последний раз мы виделись с Феликсом Эдмундовичем в этом месяце в Москве, где я помогал ему в некоторых вопросах на Лубянке…

На этом многозначительном месте наркомюстов-ский комиссар остановился у стола, и не решавшийся его перебить Урицкий любезно указал на стул напротив. Орловский сел и закончил:

— Я продолжаю работать по личному заданию товарища Дзержинского в Петрограде. А когда уезжал из Москвы и спросил его об отношениях с Петроградской Чрезвычайной комиссией, Феликс Эдмундович сказал буквально так: «По любому вопросу можете обращаться от моего имени к Моисею Соломоновичу».

— Что же вас привело ко мне? — с крайней озабоченностью проговорил Урицкий.

Орловский выложил перед ним рапорты сотрудников утро. Тот впился в них глазами, стал читать, быстро переворачивая листки.

Потом, поправив пенсне, недоуменно произнес:

— Мне Целлер об этой истории не докладывал.

— Золото, с каким попался в «Астории» Густав-сон, изъято им при обысках. Яков Леонидович покрывает Густавсона так же, как и других своих приближенных: комиссаров Бенами, Косселя, — тем же образом преступающих долг службы. Я не предоставлял вам свидетельств и не докладывал об этой теплой компании, свившей возле товарища Целлера змеиное гнездо, лишь потому, что пребывал в уверенности, что сам Яков Леонидович пресечет их действия. Только поэтому я и отпустил в «Астории» Густавсона, но всему наступает предел! Теперь, когда подчиненные Целлера вошли в преступные сношения с уголовниками на пофанпунктах, я вынужден открыть вам на все глаза как личный агент товарища Дзержинского.

— А что на границе происходит?

Орловский изложил обстоятельства сотрудничества чекистов с гаврилками по грабежу отъезжающих, закончив еще двумя именами, сообщенными ему Мотелем:

— Большую активность в этих делах, например, проявляют товарищи Матин и Ковалев.

Урицкий утомленно потер виски и попросил:

— Товарищ Орлинский, пожалуйста, подождите в коридоре, я должен кое-что уточнить. Я вас позову.

Орловский вышел за дверь, понимая, что непросто Урицкому взяться за своего любимчика Целлера, ведь тот по рекомендации именно Моисея Соломоновича попал на свой пост и вступил в коммунистическую партию.

Резидент успел пустить события в нужное ему, а не Целлеру, русло. Теперь возражать на предъявленные Орловским обвинения и заявления было почти невозможно. На Густавсона имелась документация, по другим же названным чекистам скрупулезно поработали Ревский и Мотель, а значит, стоило тех допросить, как это принято на Гороховой, горохом, и посыплются показания.

Спустя полчаса Урицкий выглянул из кабинета и пригласил Орловского. Моисей Соломонович впереди него пробежал за стол, плюхнулся в кресло, словно ноги плохо его держали.

Он потеребил шнурок пенсне и произнес извиняющимся тоном:

— Простите, что заставил вас ждать. Да, похоже, что вы в немалом правы… Я сейчас сделал несколько звонков, уточняя ваши заявления по этому ряду сотрудников. Оказывается, и среди наших товарищей уже созрело большое недовольство против шайки, которую Целлер сколотил вокруг себя. Спасибо вам за революционную бдительность! Если увидите Феликса Эдмундовича раньше меня, передайте ему мой пламенный коммунистический привет!

На улице уже светало, когда Орловский выбрался из ЧеКа. Шпиль Адмиралтейства незыблемо пронизывал оживающее небо. Резидент неторопливо шагал к своему комиссариату. С грустью в сердце думал, что совсем скоро наступит лето, которое ему, видимо, придется провести в этом испоганенном кровавыми шутами когда-то великолепнейшем городе Империи. Его высокородие был счастлив, что удостоен Богом чести одним из последних ратников русского царя сражаться за Веру, Его Величество и Отечество.

Весь этот день он потратил на то, чтобы навести справки о разразившихся на Гороховой событиях. Орловский под разными предлогами посылал в ПЧК своих сотрудников, звонил всевозможным знакомым из советских учреждений, которые были близки с чекистами или вхожи к ним. Он пристально следил за тем, как Урицкий наводит порядок у себя в застенке.

К концу рабочего дня результаты операции Орловского превзошли его ожидания. По приказу Урицкого были арестованы и отданы под следствие пятеро чекистов со следующими обвинениями: комиссар Густав-сон — «за намерение присвоить ценности, отобранные при обысках, а потом бежать»; комиссары Бенами и Коссель — «за шантаж, присвоение денег, изъятых при обысках, и ряд мелких уголовных дел»; разведчики Матни и Ковалев — «по делу о разбойных налетах на погранпунктах». На время следствия их начальник Целлер был отстранен от должности.

Резидент Орловский, усмехаясь, подумал, что умудрился оказать красным услугу, вовремя предупредив о Густавсоне, который, большевистская каналья, уже, оказывается, с золотишком-то бежать собрался.

Глава седьмая

Двойной агент Борис Ревский после операции с Орловским в «Астории» скрывался на законспирированной квартире.

На связь с белым резидентом, от уголовных противников которого Борис, скорее всего, мог получить удар, он не выходил, но позванивал в ЧеКа за новостями. В гораздо большей степени Ревского волновала не расправа Урицкого с людьми Целлера, а события, связанные с бандой Гаврилы. После боя под Марлево офицеров с бандитами чекисты внимательно обследовали местность вокруг особняка. От захваченных раненых выяснили, что Гаврила остался цел и после этой бойни, которую красноармейцы закончили расстрелом на месте всех, кто противостоял им с оружием в руках.

Узнавши это, Ревский приободрился — Гавриле теперь не до него. И как опытный агент он сообразил: не будет лучшего момента, чем сейчас, для того чтобы добить самого Гаврилу, теперь, очевидно, мечущегося где-то рядом без надежной охраны и своих соглядатаев.

Для Ревского существование Гаврилы было вопросом жизни и смерти, лишь мертвый главарь не представлял опасности. Расправиться же с ним двойной агент Боренька мог руками Орги или ЧеКа. Но для этого надо было немедленно сделать то, чего раньше не удавалось никому: найти Гаврилу или хотя бы выяснить его приметы. Борис, подробно знающий по линии ЧеКа обстоятельства убийства Брошки в «Версале», сообразил, что нужные ему сведения уместнее всего искать в кабаре.

Вечером того дня, когда на Гороховой арестовали подручных Целлера, он надел один из своих пижонских костюмов, повязал шелковый галстук на крахмальную рубашку, поправил золотой браслет на запястье и опустил в карман пиджака револьвер. Поверх накинул плащ-крылатку, поглубже надвинул на лоб широкополую шляпу, чтобы никто сразу его не опознал, и отправился в кабаре.

В «Версале» Борис взял кабинет, которым обыкновенно пользовался Орловский.

Услужливый официантский ветеран Яшка, никогда не смотревший собеседнику в глаза, в свежей алой косоворотке под пиджачком, мастерски держа «сал-фет» на левом плече, стоял перед сидящим за столом Ревским и частил скороговоркой:

— Соус провансаль сегодня повар постарался. Рекомендую-cl Упоение и магика с осетриной в галантине…

Борис перебил его внезапным вопросом:

— Вспоминаешь Аннет Брошку?

Яшка осекся, потом истово перекрестился.

— Как не помнить-с, Царствие ей Небесное!

Агент, не спуская с него пристальных глаз, продолжал допытываться:

— И убили ее едва ль не на глазах публики, в первом же закутке от зала.

Пока не понимая намек, половой подтвердил:

— Прямо под лунный романс господина Морфес-си зарезали-с!

— Я, Яков, к тому, что должен был кто-то видеть убийц: или когда они в тот коридорчик заходили, или потом, когда выходили, — прояснил свою мысль Борис.

— Не обязательно, господин Ревский. Там непо-далеку-с черный ход имеется прямо на улицу.

Ревский, отодвинувшись от стола, положил ногу на ногу в лакированных штиблетах, смахнул несуществующую пылинку с колена, обтянутого английского твида брючиной, и повысил голос:

— А кто же все-таки зазвал Аньку на место убийства?!

До сих нор покорная в полупоклоне фигура Яши дрогнула, он распрямился, бросил на Ревского недовольный взгляд и вспылил:

— Вы к чему торочите, барин? Анну Сергевну мог кто угодно туда зазвать, хоть хипесница Гунька, хоть Танька Черная.

— Не было о тот час в кабаре ни той, ни другой, — зловеще проговорил Борис и вдруг вскочил, выхватил револьвер и впечатал дуло Яшке в лоб с криком: — Ты, мерзавец, знаешь ли, где я служу?

Прекрасно знал Яша и былую службу Бориса на Департамент полиции, и нынешнюю — на ЧеКа, которая расследовала в «Версале» обстоятельства гибели шлюхи Брошки. Поэтому он, «лакей с подначкой», как еще называли официантов за хитроумие, подумал о возможной осведомленности Ревского о том, что именно Яшка вызвал Аню из кабинета от Мари, бывшую подругой Орлинского, через которого его собутыльник Боря опять-таки мог это узнать. «Трактирный монах» испугался еще и потому, что был в курсе дела, что Ревский «втыкает марафет», а кокаинист в припадке истерики способен убить.

Однако прожженный Яков и с револьвером у лба попробовал выйти из положения:

— Господин Ревский, барин милый ты мой, я ль Аньке не желал-с добра-то? Ты послухай, — гнусавил он, слезы задрожали в его глазках с красными прожилками, отчего Ревский в некотором замешательстве опустил револьвер и сел. — Мы ж с Анной Сергевной в кабинетах как работали! Как ее кто приглашал с собой посидеть, она первое — фрукты спрашивала. Они ведь без прейскуранта у нас идут и дороже всего в счет пишутся. Позовут ее в кабинет, а она: «Я вам как другу-знакомцу говорю — ничего, ах, кроме фрухтов, симпатичный господин товарищ, не могу!» Ровно дохтор ей прописал фрухты только есть! Приказывают фрукты… Если посолидней гость, то подороже ему, а попроще — подешевле. А она начнет сейчас же от всего пробовать: виноград от всех веток отщипнет, яблоко укусит, да ей не понравится, грушу порежет или колупнет, персики пальцем потычет. А кто сидит, стыдно тому чево не позволить и даму приятную обидеть. Попал и молчит! А потом Аннет и кушанья самые дорогие также заберет, хор тебе велит позвать, метрдотелю на чай подарить. Как липку клиента сработает, особенно если в подпитии он попался. Всем нам была польза…

Агент убрал револьвер, но достал табакерку с кокаином, понюхал и уставился на Яшку блестящими глазами.

Официант сник, потому что такому Ревскому ему расхотелось забивать баки, а тот осведомился:

— К кому ты Аннетку на убийство вызвал?

— К «ямнику» Мохнатому и гаврилке Сеньке Шпакле, — вынужден был выдать уголовных Яков впервые за свою карьеру.

Обслуживая Ревского в разных ресторациях Питера с императорских времен, Яшка всегда опасался этого аристократического беспощадного проныры, и особенно — теперь, в совершенное беззаконье, когда сотрудник ЧеКа имел полную возможность расстрелять за что-то — в первом попавшемся месте такого вот «лакея на подначке», старого «царского» холуя, как он. К тому же, не очень опасно Якову было предательство: Шпакля в бою под Марлево убит, как Яшка уже знал, а Мохнатый после провала его «малины» скрылся из Петрограда.

— Неси водочки и закусить куропатки на канапе, с салатом, — милостиво распорядился Ревский.

Когда Яша накрыл, Борис движением руки задержал его, выцедил рюмку, ковырнул закуску и объявил:

— Теперь о Гавриле рассказывай!

— Что-с? — осипшим голосом пролепетал официант. — Что-с, товарищ Ревский? Не-ет, смертный приговор сам себе подписывать не стану-с! Стреляйте сразу, все одно потом Гаврила меня кончит!

Агент усмехнулся, шевельнул рукой, от чего из — под рукава выскользнул белоснежный манжет рубашки и золотой браслет.

— Аль не слыхал, что гаврилок под Питером перебили? Сначала офицеры их из пулеметов расстреливали, потом — красноармейцы.

— Так-то оно так, сударь, но Гаврила остался живой. Лицо Ревского от кокаина и водки казалось маской, и он, снова нашаривая револьвер в кармане, рявкнул.

— Знаешь об этом? Так и о самом Гавриле знать должен! Говори, затычка! Иначе передам фартовым, что заложил ты Мохнатого, он-то еще точно не дохлый.

Яшка обессиленно опустил руки, шмыгнул носом и уточнил:

— Что именно говорить-то?

— А что знаешь. Мне, журналисту, любое лыко в строку. С чего, например, Гаврилой его зовут?

— От слова «гаврилочник» началось, как и нашего брата-с, и других лакеев кличут, а он служил при царе лакеем в публичном доме-с, носил, как тогда положено было, «гаврилку» — крахмальную манишку. От этого и пошло: сначала «гаврилкой» и прозывался меж аховых, а потом за сметку да удаль в Гаврилу его произвели, а подручные его ребята так Гаврилками и остались.

Ревский воскликнул в крайнем удивлении:

— Что ты говоришь! Лакей дома терпимости и весь Питер с Чекой в страхе держит?

Яков приосанился, в глазах появился блеск.

— Велика важность, Извините, плохо вы о лакеях понимаете-с. В нашем деле дураков не бывает-с, мы ж самые неприглядные, тайные стороны видим, что господ, что простяков, а теперь — и товарищей этих. На ус постоянно мотаем, оттого и умны-с.

— Каков же Гаврила из себя?

— Я его лишь однажды в «моторе» по случайности видел-с, когда он на Невском остановился, а я с одним фартовым стоял неподалеку на тротуаре. Де-ловой-то мне и указал с почтением на Гаврилу. Как выглядит-то?

С подробностями стал описывать Яша внешность знаменитого бандита, но Ревский его остановил:

— Довольно, при встрече не ошибусь. Где и через кого мне Гаврилу искать?

Яшка развел руками:

— На такой вопрос, барин, точно никто вам сейчас не ответит. Вы как журналист, — проговорил он с некоторым ехидством, — сами извольте-с согласиться, что Гаврила после разгрома его банды должен ховаться даже от самых близких своих товарищей, помощников…

— Не умничай! — осадил агент. — Какие прежние его убежища знаешь?

— Слыхал-с только о заныре под деревней Марлево, что от Питера в сторну Колпина, тама гаврилки обычно эшелоны громили, а теперь их самих разгромили.

Борис отпустил его и, в раздумье выпивая и закусывая, сидел в кабинете почти до полуночи. Данных, полученных о Гавриле от Яшки, было маловато для того, чтобы в сыск главаря включилась ЧеКа, наконец решил он, но достаточно, чтобы резидент Орлинский с его разнообразнейшими связями пораскинул головой на этот счет.

Ревский щедро расплатился с Яковом, вышел из «Версаля» и отправился на квартиру резидента на Сергиевской, что ему как одному из ключевых агентов Орги разрешалось в крайних случаях.

Уже после полуночи вставший с постели Орловский, отсыпавшийся после давешних приключений с чекистами, принял Ревского в столовой рядом с гостиной, где спал батюшка Феопемт. Резидент мгновенно встряхнулся, когда услыхал, с какими новостями пожаловал агент.

— Неужто бывший лакей публичного дома? — не укладывалось у агентурщика в голове, так же как сначала и у Ревского. — Каковы его приметы?

— Рыжий с рыжими же кустистыми бровями, на передних зубах видны золотые пломбы, бреет усы и бороду, после пудрит лицо…

— Стоп, Борис! Выходит, я с самим Гаврилой все это время служу! — вскричал Орловский, узнав по редкому сочетанию примет точный портрет Мирона Прохоровича Туркова.

— Может быть, вы ошибаетесь? Вот еще некоторые детали его внешности. — Ревский старательно пересказал все, что заметил зорким лакейским взглядом Яша.

— Он, он! Но каков! Лакей из заведения возглавил отчаяннейшую банду. Уголовный сумел в этом хаосе пробраться на комиссарский пост, и куда? Председателем уголовно-следственной комиссии! Теперь понятно, откуда дотошная осведомленность гаврилок об эшелонах с реквизированными ценностями, их дружба с пограничниками, неуловимость. Ясно, почему им так близок мир кокоток и хипес-ниц, а Турков говорит с «ёрсами», что больше присуще обслуживающему люду. Лакейские замашки этого комиссара заметил еще наш бывший привратник Иван Мокеевич, и я был близок к истине, когда, расследуя лжеограбление кабинета Туркова, случайно едва не уличил его в пособничестве налетчикам! Понятно, отчего немедленно исчезали все неугодные свидетели по турковским следствиям. Туг ответы на все мои недоуменные вопросы! И на тот, почему закрылась «малина» Мохнатого. Я с Гаврилой-Турковым во дворе столкнулся, когда он туда шел, чтобы, наверное, познакомиться или неприметно поглядеть на Машу Гусарку и Тесака. Тогда-то Мирон Прохорович и решил, что моя комиссия занимается Мохнатым, после чего тот мгновенно скрылся из Петрограда. И, наконец, вполне понятно, отчего Целлер до меня постоянно добирался, а ЧеКа все никак не могла банду Гаврилы раскрыть. Ведь Турков неразлучный собутыльник Якова Леонидовича!

Ревский бросил с иронией:

— Теперь всего-навсего остаётся Гаврилу поймать.

Орловский в задумчивости потер коротко стриженную голову.

— Да, Борис, не знаем мы и даже не подозреваем самого главного — где теперь обитает Турков. Вчера он не появился на службе, а позавчера скрылся с прежнего места жительства…

— «Версальский» Яков назвал мне лишь тайное убежище Гаврилы в усадьбе возле деревни Марле-во, но это пристанище и так теперь известно, — проговорил Ревский.

— И все же Яшка назвал усадьбу убежищем главаря? — заинтересованно спросил Орловский. — А мой офицер выпытал там у Сеньки Шпакли, что Гаврила постоянно находится в Петрограде.

— Не мог этот Сенька нарочно ввести в заблуждение?

— Он стоял под дулом револьвера… Впрочем, допрашивавший Шпаклю офицер рассказал и о том, что тот мужественно, едва ли не во имя идеи принял смерть от его пули. Сенька отказался сообщить, где награбленные сокровища. Кроме того, этот офицер внимательно осмотрел весь дом, заглядывая и в подвалы, но нигде не обнаружил хоть чего-то похожего на склад похищенного, не нашел и саркофага Александра Свирского.

Борис подумал и уточнил:

— Что там за дом? И почему, собственно, свою добычу банда должна скрывать именно в самом особняке? Уж больно заметное это место.

— Да, дом на самом виду, к нему с шоссе напрямую ведет аллея… Зато рядом, как мне описывали, — конюшни и амбары. Вот где может быть «яма» банды! Пожалуй, не стал правду говорить Шпакля, преданный в полном смысле слова по гроб жизни Гавриле, и насчет того самого… Видите ли, Борис, я, когда узнал о существовании под Марлево лагеря бандитов под видом коммуны, еще удивился, почему на такое скопище уголовников никто не обращает внимания. Теперь понятно — это благодаря тому, что комиссар Наркомюста Турков «Отделение Петрютруд-комунны» лично прикрывал. Но тогда Турков-Гаврила должен был там обязательно появляться, чтобы отстаивать гнездо гаврилок, успокаивать или давить по этому поводу на местных представителей Советов, командование ближайшей воинской части и так далее… Значит, соврал Шпакля о постоянном пребывании Гаврилы в Питере и что его никогда не видел. Ценой своей жизни Сенька отвел наше внимание от Марлево! Скорее всего, награбленные сокровища остались именно где-то там.

— Выходит, ваши офицеры даже могли застичь Гаврилу под Марлево.

— Нет, Борис. Штурм был с утра, когда Туркову надлежало находиться в комиссариате. В общем, завтра, вернее, уже сегодня днем надобно разведать у Марлево и, если усадьба пуста, власти оставили ее в покое, внимательно обыскать.

— Надо ехать туда немедленно! — услыхали они голос отца Феопемта.

Обернулись и увидели, что в дверях гостиной стоит иеромонах, одетый в свой черный подрясник, словно на ночь и не раздевался вовсе.

— Господа, — сказал он, — я слышал ваш разговор, потому что не спал, а молился. Разведывать под Марлево необязательно, так как отче Александр мне ведь сказал, что именно сегодня его мощи нам дадутся. Зачем же откладывать, ежели мы под водительством святого?

Борис озадаченно поглядел на священника, а Орловский воскликнул:

— Простите, батюшка, едем сейчас же!

Ревский оживленно поддакнул:

— Я, конечно, с вами.

Резидент вгляделся в его лицо, покрытое испариной от волнений, водки и кокаина: такой помощник, да еще не верящий ни в Бога, ни в черта, может подвести, — и попытался необидно отставить Бориса:

— Дорогой, нам там все же необходимо быть незаметнее. Зачем отправляться втроем, ежели и вдвоем с батюшкой мы прекрасно справимся? Дел-то немного, всего лишь, если обнаружим раку, достанем из нее мощи и унесем.

— Нет, нет, Бронислав Иванович, я редко вас о чем-то прошу, — пылко заговорил Борис, — но здесь вынужден настаивать ехать с вами¹ Ведь это я начинал ’с вами розыск саркофага! Я в Орге отвечаю за все, связанное с разграбленными имперскими, церковными ценностями. А теперь нам опять с вами вместе удалось установить подлинное лицо Гаврилы и, видимо, местонахождение раки. В этом деле погибла моя лучшая осведомительница Аннет, сам я от Гаврилы подвергаюсь смертельной опасности.

Агентурщику пришлось привести более доходчивые для Ревского аргументы:

— Мне нужно, чтобы сегодня вы вместе со мной в опасном месте не были. Почему? Оттого, что только мы с вами знаем, кто такой Гаврила-Турков! Представьте, что мы отправимся сейчас, когда на улицах одни патрули, все вместе и по каким-то причинам будем задержаны, арестованы или убиты. Вы и я — два единственных источника информации в Орге о Гавриле — будем устранены. Бандит, поставивший под удар наше подполье и его членов, сохранит способность противодействовать нашей организации, например, на границе и дальше, даже с новым ее резидентом.

Агент тряхнул белокурой головой, откидывая со лба волнистую прядь.

— Это резонно. Выполняю ваше приказание остаться в Петрограде!

Орловский раскланялся с ним, отец Феопемт благословил Ревского на дорогу, и тот ушел.

Выбраться из ночного Петрограда, где властвовали патрули, священнику и Орловскому удалось без помех. Резидент, на такие сл^аи изучивший город досконально, выбрал самые глухие улочки, проходные дворы.

За городом в селе по пути в Марлево, куда они направлялись, отец Феопемт разбудил своего старого прихожанина, активиста Союза защиты храмов и часовен и попросил мужика доставить их к месту. Тот быстро запряг пару ездовых лошадей в экипаж.

Спустя некоторое время крестьянин довез батюшку со спутником до той самой аллеи лип, иссеченных пулями. Они сошли, возница поклонился и отбыл восвояси.

Тихо-тихо было вокруг, ветер едва касался крон деревьев, парадно выстроившихся на пути к барскому особняку. Свет полной луны струился сквозь листву, пятная землю. Хоронясь за стволами, Орловский и батюшка Феопемт пробирались к амбарам.

Оказавшись на хозяйственном дворе, они осмотрелись. Господский дом зиял черными провалами выбитых окон, зловеще царя над усадьбой, походившей на заброшенный погост. Безмолвие вкупе с призрачным лунным светом давило даже на иеромонаха, который то и дело осенял себя крестным знамением.

— Никого нет, — сказал Орловский. — Но как мы будем искать в темноте?

— Вон там что-то брезжит, — указал отец Фео-пемт на амбар с дырявыми стенами около конюшни.

Резидент и священник вошли в развороченное чрево амбара. В его углу, полузаваленном старыми мешками, в полу был открытый люк, из которого снизу пробивался свет. Приблизились, заглянули в него и увидели с десяток кирпичных ступеней, ведущих в подземелье.

Орловский вынул револьвер и прислушался. По-прежнему кладбищенски тихо было вокруг.

Резидент хотел было уже лезть в люк, но батюшка твердо отстранил его и проговорил, крестясь:

— Помилуй нас, Господи! Помоги, отче Александр! — и стал первым спускаться по ступеням.

В распахнувшемся перед ними подземелье они увидели истинную воровскую «яму», склад краденого, освещенный свечами нескольких канделябров, стоящих на возвышениях в разных местах. Тут было много музейных ценностей: картины кисти Федотова, Орова, Сомова, скульптуры Шубина, Трубецкого, Голубкиной, миниатюры. На полках, когда-то, видимо, служивших для хранения вина, стояли японские шкатулки, полные золотых и серебряных часов, драгоценных табакерок, вееров и прочих изящных вещиц. Здесь также находились старинные вазы, фарфоровые статуэтки, были и старинные фолианты, манускрипты, другие раритеты.

В подвале — никого. Орловский, держа револьвер наготове, стоял у подножия лестницы, лихорадочно соображая: что же происходит? Ведь кто-то открыл этот тщательно замаскированный люк наверху и не так давно зажег здесь в канделябрах едва оплавленные свечи.

— А вот и рака преподобного отче Александра, слава Тебе, Господи! — воскликнул отец Феопемт, указывая рукой.

В нескольких шагах от них стоял саркофаг, заставленный чашами, подсвечниками, другой церковной утварью из серебра, отсвечивая стенками, отделанными чеканкой, барельефами фигурок ангелов, апостолов, святых праотцев. Батюшка подошел, опустился перед саркофагом на колени, требовательно взглянув в сторону Орловского.

Разведчику ничего не осталось, как убрать револьвер в карман и встать рядом с иеромонахом на колени. Отец Феопемт прочитал несколько стихир из службы Александру Свирскому.

Потом достал из-за пазухи и расстелил на полу плат для мощей. Он вытащил из кармана брюк складной нож со множеством приспособлений, которым извлекал себе пулю из раны под Лодейным Полем. Открыл в нем отвертку и вывернул в основании саркофага почти незаметные винты, крепящие заслонку потайного отделения. Батюшка приготовился отодвинуть ее, чтобы извлечь из раки мощи…

И тут позади них раздался зычный голос:

— Ограбить Гаврилу задумали?

Орловский сразу узнал голос Туркова, но не тронулся с места, понимая, что тот наверняка держит их на прицеле, и спокойно пошутил:

— Здравствуй, Мирон Прохорович, чего на службу не ходишь?

— Стой на коленках не двигаясь, Орлинский, — мрачно проговорил Турков, — не то башку продырявлю. Узнал уже, что Гаврила и Турков одно лицо? Неважно. Как я вас в мышеловку-то засадил-с? Польстились, зазевались на богатства несметные! Да вовремя я вас заметил-с и придумал люк открыть да подсветить, чтоб без хлопот вы сюда вляпались. Подохнете теперь тут с попом.

— От тебя пощады не жди, — согласился резидент и добавил, потому что уже нечего было терять: — Ты сам-то, оказалось, из лакеев дома терпимости и, конечно, должен любить советскую власть. Из самой грязи да в князи — вот жизнь как повернулась: и комиссар, и бандитский главарь.

Мирон Прохорович злобно хохотнул:

— Поглумись, Бронислав Иваныч, напоследок. Чего тебе еще остается? Но я ж не виноват-с, что ты на тот свет в очередь встал Я ж тебе в последний раз в комиссариате все ясно объяснил-с, заключил с тобой окончательное соглашение: я твое офицерье не трогаю и вы нас не трожьте. А ты сюда сам приперся в мои руки!

Православный Орловский, прекрасно зная, что случайностей не бывает, случайность — язык Бога, поинтересовался:

— Это случайно мы на тебя сейчас попали?

— Совершенно случайно-с, я тебя, Иваныч, не караулил и не искал. Я б тебя и в Питере не трогал, сам тут хотел отсидеться, у меня поблизости еще вроде этой «ямы» земляночка имеется. В ней я со позавчерашнего дня и отдыхаю-с в полном одиноче — стве, даже охрану с собой не взял, не верю пока и из гаврилок никому. — Турков Гаврила повысил голос: — Поп, ты начинай молиться за упокой душ ваших поганых, ворюги! — захохотал он.

Отец Феопемт, так же по-прежнему стоящий рядом с разведчиком на коленях, перекрестился, но начал читать не отходную, а снова стихиры преподобному Александру Свирскому.

Орловский продолжил последнюю в своей жизни беседу, заботясь, чтобы останки отче Александра не пострадали после его с батюшкой гибели, чтобы Турков, если заметит выкрученные из саркофага винты, не стал рыться в тайнике:

— Зря, Турков, упрекаешь в корысти нас со священником. Нам был нужен только этот саркофаг, где покоился преподобный Александр Свирский. Моему спутнику, батюшке питерской часовни Алек-сандро-Свирского монастыря на Разъезжей, помолиться дорого около святыни. Я тебе про такой интерес к саркофагу этого священника вчера и говорил.

— Помолились Свирскому за себя? Можно стрелять?

Белый разведчик распрямил плечи, осенил себя крестным знамением.

— Я готов.

— Спаси тебя Господи, разбойник! Стреляй! — воскликнул отец Феопемт.

Мертвая пауза повисла в подземелье. Не трепеща, ровно лизали сумрак куполки свечных огней. Прижавшись лбами к саркофагу, к святым мощам. плечом к плечу ждали расстрела двое.

Гаврила-Турков шумно вздохнул и смачно сплюнул. — Отдумал я стрелять вас! Легковата вам будет смерть от пули. Мучительнее подохнете! Оставляю я вас тут в истинном склепе, просторненьком гробу. Жрать ничего не найдете-с, разве что наловите крыс. Пить тоже нету-с. А я сверху посторожу-с, мне все одно хорониться пока надо…

Договорить он не успел: сверху ударили два выстрела! Турков рухнул замертво.

Вниз кто-то спрыгнул, и смертники услыхали голос Бориса Ревского:

— Господа, не гневайтесь, что не отстал от вас, как обещал! — Он переступил через труп Гаврилы, подошел к ним с револьвером в руке: — Шел за вами с Сергиевской, но упустил, когда вы сели в экипаж. Однако я в той деревне тоже нанял себе возницу. Добрался сюда и, слава Богу, отыскал наудачу этот амбар. Потом вижу открытый, освещенный снизу люк в его углу и слышу, как сам Гаврила вам грозит.

— Спаси тебя Христос, Борис! — воскликнул резидент, вскочил и обнял его.

Они с Ревским подошли к телу Туркова. Борис спрятал револьвер и, брезгливо пнув лакированным пггиблетом в бок грозу Петрограда с простреленной головой, огляделся и восхищенно произнес:

— Тянет на подвал Эрмитажа! Интересно, остался ли теперь кто-нибудь из гаврилок, знающий об этом хранилище?

Двинувшись вместе с Ревским узкими проходами между полок по подземелью, Орловский сказал:

— Не думаю. Видимо, все доверенные люди Гаврилы, ближайшие его помощники погибли или до здешнего сражения, или в этом бою.

— Выходит, Бронислав Иванович, вы теперь единственный владелец сокровищ Али-Бабы?

— Не я, а Белая армия, Борис, — поправил его начальник Орги и оглянулся, окликнув: — Отец Феопемт!

Тишина. Орловский вернулся к раке, но батюшки там уже не было, как не было ничего и в потайном отделении саркофага.

Господин Орловский перекрестился и проговорил.

— Святые мощи извлек, собрал и ушел монах, будто в воду канул. Всегда он так появляется и удаляется. Знаете, Боря, как сказал отец Иоанн Кронштадтский? «Утверди в уме и сердце истину, что невидимое играет первую роль во всем мире».