Рулетка господина Орловского

Глава первая

Москва, которую господин Орловский видел последний раз имперской, ошеломила его грязью и неустроенностью.

По утреннему Николаевскому вокзалу, куда прибывали петроградские поезда, болтались расхристанные, заросшие космами солдаты, лузгающие семечки. Они договаривались с размалеванными дешевыми проститутками, так же увлеченно грызущими подсолнухи.

На Каланчевской площади, где были еще Ярославский и Казанский вокзалы, мрачной под серым сегодня небом, стояли гвалт толпы и ругань извозчиков, неистово толклась невзрачная публика таким образом старавшаяся держаться независимо в новейшей манере «свободных граждан».

Суетливая бестолковщина была отзвуком маховика, запущенного новыми хозяевами. Незваные владетели делили Москву, отбирая у хозяев, а потом выхватывая друг у друга особняки получше для своих учреждений.

Удивило, однако, петроградца, что от самого вокзала тянулись лавки и магазины с хлебом, колбасой, сырами, другой снедью, невиданными в таких количествах в городе на Неве.

Неподалеку остановился трамвай, Орловский лихо одним из первых залетел на площадку и полез внутрь, «напирая болваном». Этот номер удачно довез его до Страстной площади, откуда было удобно добраться, спустившись по Тверской, до Наркомюс-та на Никольской улице.

Выйдя на площади с величественным Страстным монастырем и памятником Пушкину, Орловский внимательно осмотрел ее вместе со стрелой Тверского бульвара, уходящего вбок от одноименной главной московской улицы. Кое-где еще виднелись следы прошлогодних боев.

По Тверской торопились куда-то тяжелые грузовики с вооруженными красногвардейцами. Но тянулись и спокойные легковушки: «Де Дион-Бутоны», «фордики», «Панар-Левассоры», — с какими-то пожилыми штатскими, знающими себе цену. Они ехали в общем потоке, где двигались и возы ломовиков, пролетки извозчиков, никого не обгоняя. Зато издалека начальственно гудели «хамовозы», для которых милиционеры то и дело останавливали движение из проездов вдоль бульварного кольца.

На тротуаре рядом с Орловским спорили две странные собеседницы: дама в ротонде, покрасневшая от волнения, и наглая курносая баба.

Указывая на колокольню Страстного, дама, путаясь, поспешно излагала:

— Это для меня вовсе не камень. Этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать…

— Мне неча стараться, — перебила баба, — для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем, видали! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и бог. Ну и молись ему сама.

Неподалеку бледный дед в генеральской папахе, очень скромный, что-то робко продавал, а рядом с ним бодрый старик с седой щетиной на щеках краснокирпичного цвета выговаривал глазеющему рабочему с папироской в щели рта:

— У вас, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совести.

— Да, не осталось, — отвечал тот.

— Вы вон уже мирных людей расстреливаете. Рабочий выплюнул окурок.

— Ишь ты! А как вы триста лет расстреливали? Орловский шел к Красной площади по Тверской улице с еще уцелевшими, но линялыми, выгоревшими, искореженными торговыми вывесками детской одежды, готового платья, ружейной и шляпной продажи. Много зеркальных витрин было разбито, исчезли роскошные выставки товаров в магазинах.

За «Филипповым» на площади увидел сброшенную с пьедестала бронзовую фигуру легендарного генерала Скобелева прославившегося своим героизмом. Двое парней тыкали в нее пальцами и называли поверженного полководца «пьяным гусаром». Около Охотного ряда бродили проститутки, а дальше к Кремлю у Иверской часовни с Вратарницей-иконой покровительницы города Иверской Божией Матери молились православные.

Подошел туда Орловский, снял фуражку. Крестясь, он разглядывал молящихся, многие из них стояли на коленях.

Эти русские люди плакали, возглашали «Канон молебный ко Пресвятой Богородице», восклицая:

— Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево!

Через Воскресенские ворота резидент прошагал на Красную площадь, всю во флагах и транспарантах. По Торговым рядам тянулся самый длинный и широкий кумач с надписью: «Да здравствуют первые искры мирового пожара!» Занавесили красной тряпкой над Никольскими воротами Кремля образ Николая-угодника.

Недавно переехавший из Петрограда Народный комиссариат юстиции на Никольской улице занимал часть дома, отделанного для какого-то банка, и гостиницу «Славянский базар». Орловскому пришлось помотаться по крутым лестничным пролетам и круговым коридорам, чтобы отметить командировку. Вначале он было решил, что местные служащие помогут ему разобраться с банковскими делами, которые они с Крестинским наметили на эту поездку, но скоро понял, что надежда тщетна.

Никакого порядка тут не существовало. Орловскому не удалось даже добиться, куда и к кому ему адресоваться по своим вопросам, не говоря уж о розыске нужных по делам бумаг, которые в общих кучах вывезли из Петрограда. По содержанию они должны были находиться в уголовном отделении, но следы их сначала обнаружились в гражданском и административном, после чего документы снова канули куда-то.

Многое прояснилось, когда Орловский узнал, что прибывший сюда из Петрограда начальником уголовного отделения товарищ Беляев немедленно запьянствовал, и после громкого скандала в «Славянском базаре» его уволили. Многие сотрудники и жили тут же, занимая с семьями часть гостиничных номеров, что придавало комиссариату сходство с постоя* лым двором. Складывалось впечатление, будто водворились тут горемыки-кпописухины», как по-московски на старинный лад называли мелких стряпчих, да «аблакаты из-под Иверской»: грошовые составители прошений.

Наркомат под руководством товарища Стучки, говорившего с сильным латышским акцентом и пронизывавшего собеседников ледяным взглядом маленьких глазок на продолговатом неподвижном лице, плыл по течению, занимаясь лишь теми делами, что попадали сюда волею случая. Сам Стучка пока был наиболее известен тем, что по злобе, желая уничтожить Троцкого, опубликовал в «Правде» статью, утверждающую, будто тот является немецким шпионом, а ранее был сыщиком в нижегородском охранном отделении.

Ни на что не обращали внимания совслужащие, кроме прошений, жалоб, чересчур резко изложенных и вносивших сумятицу в их и без того дерганую жизнь. Наркомюст, как и все столичные большевистские учреждения, не представлял себе в точности своих функций, не имея четко очерченного круга обязанностей и полномочий, однако считал свою роль одной из важнейших в управленческих органах. Новая богоборческая власть, еще не разразившаяся кровавым террором, не могла остановить разброд и сплотить разрозненные частности в единое целое.

У его высокородия статского советника Орловского нарастало омерзение к неряшливой, уплотненной Москве, еще покорнее Петрограда позволившей попрать ее вековые твердыни, осквернить себя людьми, с презрительной усмешкой вычеркнувшими из своей жизни святая святых, повергшими в прах все духовные и идейные ценности Белокаменной. Он думал об этом, выйдя из наркомата и вдыхая весенний воздух, пахнущий здесь, казалось, не почками, а тленом.

Свернул резидент по переулку на Карунинскую площадь со зданием Биржи, закрытой большевиками. Тем не менее биржевое кафе работало весьма оживленно, что сразу заметил через его окна подошедший к зданию Орловский. Он толкнул двери, звякнувшие колокольчиком, и вошел в галдящий зал, битком набитый бывшими биржевиками, чем-то увлеченно занимающимися за столиками, уставленными кофейными чашками.

Разведчик сел в углу, дивясь на местных официантов во френчах, — почти у всех на груди Георгиевские кресты! Один из них промаршировал к Орловскому, держа «салфет» не хуже «версальского» Яшки.

Орловский не выдержал и, потеряв свойственную ему осторожность, спросил прямо:

— Вы офицер?

— Так точно.

— Почему же лакейничаете, а не идете на Дон?

Тот невозмутимо проговорил:

— Пускай дураки башкой пули ловят, мне и здесь неплохо. На чаевые жить можно.

Орловский от невиданной в былой офицерской среде беспардонщины так смутился, что подавальщику с Георгием его стало жалко.

Он склонился к уху Орловского, зашептав:

— Вижу, вы не москвич. Советую на эдакие темы тут не говорить, сударь. Люди всякие есть и среди нас. Двое офицерами никогда и не были, а ходят, как все мы, во френчах. Из этой самой ЧеКа приставлены, не иначе.

Орловский заказал и вскоре получил чашку чуть теплой бурды вместо кофе и два недожаренных пирожка «с таком». Окинув взглядом зал, он понял, что за посетители здесь собрались: все что-то продавали-покупали, будто Биржа переместилась сюда. Правда, вместо акций ходили по рукам какие-то потертые бумаги вроде железнодорожных накладных.

Рядом с разведчиком за столиком такой делец с окладистой купеческой бородой, постоянно торгуясь с коллегой, обладателем закрученных усищ, запихивал одни бумажки в боковые пиджачные карманы, другие — во внутренние.

Орловский улучил момент, когда биржевики сдвинули котелки на затылки, закурили, и поинтересовался:

— Простите, господа, я в этих делах несведущ, но, насколько понимаю, в сделках больше фигурируют железнодорожные документы?

Те заулыбались, а бородач пробасил:

— Совсем необязательно. Но в общем-то, сами не знаем, что продаем, что покупаем. Фальшивые ли, настоящие ли бумаги, кто разберет в такой обстановке? Больше по привычке, для имитации бирже» вого процесса одни предлагают, другие покупают.

— От разных учреждений есть и ордера на приобретение вещей в больших магазинах, — пояснил обладатель усов «а ля кайзер Вильгельм». — Только купишь такой ордер и не знаешь, дадут тебе на него в магазине то, что ты хотел приобрести, или ничего не дадут, да еще и на Лубянку потянут. Ну, а туда попал — трудно выбраться! Надобно платить и платить! Да и то не всегда помогает. Директором там какой-то Дзержинский — поляк, а весь штаб у него из латышей да евреев.

Хмурым вышел Орловский из кафе и отправился по московским знакомым, чтобы остановиться на несколько дней. Ему не везло: кто-то был уже на службе, а кто-то и вовсе, как говорили соседи, уехал навсегда, и он стал искать место в гостинице. Однако и это в переполненной приезжими Москве не удалось. Поздним вечером Орловский решился позвонить «директору» Дзержинскому.

В ближайшем отделении милиции петроградскому комиссару разрешили связаться по телефону с Лубянкой, а там, когда он представился знакомым Дзержинского, соединили с ним. Тот не забыл их петроградскую встречу и предложил коллеге сейчас же заехать к нему. В ВЧК по служебному удостоверению комиссара Орлинского пропустили в здание.

Дзержинский сидел в своем кабинете, только что закончив ужинать, и пил чай из оловянной кружки. На столе около тарелки лежала оловянная ложка.

Орловский сразу показал председателю ВЧК удостоверение со своими новыми фамилией, именем, отчеством и объяснил:

— Это для того, чтобы мои старорежимные труды не подмочили авторитет советского следователя.

Д зержинский понимающе кивнул.

— Я не собираюсь подводить вас в этом.

Орловский стал рассказывать о текущей работе в своем петроградском комиссариате, о командировке в столицу и добавил:

— Несколько часов пытался найти тут пристанище на несколько дней и безуспешно. Теперь в Москве это, наверное, чрезвычайно трудно?

Собеседник показал в угол кабинета, где из-за складной ширмы виднелась походная кровать, а на вешалке висели какие-то вещи и кожаные бриджи. Потом Дзержинский достал из кармана ключ и протянул его Орловскому со словами:

— Это от моего номера в гостинице «Националь». Вы можете бывать там сколько хотите, а я постоянно живу здесь.

Орловский поблагодарил и взял ключ. Такого поворота событий он никак не ожидал, но к возможности личной встречи с председателем ВЧК тщательно подготовился еще дома.

Виктор Глебович прикладывал массу усилий, чтобы, пользуясь служебным положением, сблизиться с петроградской ЧеКа, быть в курсе ее оперативных и следственных действий. И это ему удавалось, так как в первые месяцы советской власти различных следственных органов в городе было с десяток. Работали они независимо друг от друга, часто — параллельно, без четкого разграничения своих целей и функций, поэтому ему как председателю наркомюс-товской комиссии нередко удавалось заполучить некоторые дела по линии ЧеКа в свое ведение.

Для того чтобы еще более сблизиться с чекистами, комиссар Орлинский в своих докладных записках начальству постоянно подчеркивал значимость его работы для этого ведомства. Вот и перед поездкой в Москву он составил на взятые в командировку банковские дела сопроводительный документ для руководства Наркомюста. Наиболее убедительный абзац в нем гласил:

«Производя следствие по этим спекулятивным и мошенническим делам, я все время обнаруживал систематическую утечку банковских ценностей за границу и устанавливал лиц — обычно крупных капиталистов и банкиров, кои причастны к вывозу своих капиталов. Заграничные капиталисты шли им в этом отношении широко навстречу и покупали у русских банкиров аннулированные процентные бумаги и другие банковские ценности задним числом чтобы от имени своих правительств предъявить их к оплате России. Считая, что подобного рода деяния являются преступлением государственным, а я вправе расследовать только преступления уголовные, все сведения по этого рода делам направлял по принадлежности Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией».

На вопрос Дзержинского, что непосредственно привело его в Москву, Орловский и предложил прочитать эту бумагу.

Главный чекист республики внимательно пробежал глазами по строчкам, мгновенно отметил именно этот абзац, поскольку проговорил:

— Я знаю о ваших достижениях в расследовании шпионских акций германской разведки в период военных действий царской России. Что бы вы сказали, если бы я стал поручать вам конспиративные задания в этой сфере, помимо Петроградской Чрезвычайной комиссии?

— Рад помочь.

— Хорошо. В свою очередь, мне приятно оказать вам услугу и быть уверенным в дальнейшем нашем сотрудничестве.

Готовясь к возможной встрече в Москве с Дзержинским, Орловский из-за проявленного к нему Целлером интереса уточнил через агентов Орги особенности взаимоотношений его начальника Урицкого с председателем ВЧК. Он узнал, что Дзержинский знаком с Урицким с 1902 года по пересыльной тюрьме на реке Лене и не случайно поддержал Троцкого в выдвижении Моисея Соломоновича председателем ПетроЧеКа. О противоборстве же ленинца Зиновьева с троцкистом и дзержинцем Урицким Орловский и сам хорошо знал, потому что Комиссариат юстиции был в распрях с ЧеКа.

Конфликт между людьми № 1 и № 2 красного Петрограда начался с того, что Зиновьев попытался ослабить позиции Урицкого, возглавлявшего наряду с ПЧК и Комиссариат внутренних дел. Он добился его передачи партии левых эсеров в числе нескольких комиссариатов. Те, чувствуя поддержку, стали требовать и ликвидации Петроградской Чрезвычайной комиссии.

Урицкий немедленно обратился к Дзержинскому, который принял необходимые меры и сообщил Зиновьеву:

«В газетах имеются сведения, что комиссариат юстиции пытается распустить комиссию Урицкого… Всероссийская конференция ЧК по заслушанным докладам с мест о политическом состоянии страны пришла к твердому решению о необходимости укрепления этих органов».

С учетом предложения Дзержинского быть Орловскому кем-то вроде его личного контрразведчика в противоборстве с немцами белый резидент решил продемонстрировать свою дальнейшую преданность и сразу сыграть на этом для возможного подавления Целлера, если тот продолжит им интересоваться.

— Феликс Эдмундович, наш комиссариат в лице подручного Зиновьева товарища Крестинского пытался неблаговидно вести себя по ликвидации такого действенного оружия против контрреволюции, как ПетроЧеКа. Я с самого начала отрицательно относился к этой затее, потому что без помощи чекистов не вижу возможности плодотворной работы нашего и других правовых учреждений города. Ежели негласные происки против товарища Урицкого в комиссариатских стенах будут продолжены, позвольте мне докладывать об этом лично вам или Моисею Соломоновичу.

Проницательный Дзержинский изучающе смотрел на бывшего высокопоставленного царского следователя, видимо, несколько удивленный его «само-вербовкой» в осведомители. Все-таки признательно кивнул со словами:

— По этому и любому другому вопросу можете обращаться от моего имени к Моисею Соломоновичу.

Орловский на прощание с неподдельным удовольствием пожал ему руку. Он вышел в коридор, думая, что, пожалуй, все великие инквизиторы и палачи не имели личной жизни или в пылу своих дел забывали о ней. Беспристрастно отметил бывший следователь по особо важным делам и другое. Он встречался за свою практику с сотнями революционеров и большевиков, но с такими, как Дзержинский, — всего лишь дважды или трижды. Противников такой высокой пробы нельзя было купить, в то время как остальные различались лишь ценою.

Проснувшись на следующее утро в номере «Националя» с видом на Кремль, предназначенном для человека № 3 в РСФСР, Орловский подумал о встрече с представителями разведки Франции.

В начале февраля 1-918 года он завязал связи с заместителем резидента военной разведки Генштаба французской армии в России капитаном Шарлем Фо-Па-Биде и офицером 2-го бюро, как официально называлась их служба, капитаном Эдуардом Вакье, с которыми активно обменивался информацией и получал от них субсидии на разведывательную работу.

Об этом в своей служебной записке генералу Алексееву Орловский писал так:

С телефона в своем номере Орловский позвонил через барышню-телефонистку во французское консульство. Из набора слов в телефонограмме, переданной им консульскому сотруднику на имя месье Вакье, тот должен был понять, что белый резидент ждет его в ресторане «Националя» в условленное время.

В Москве они всегда встречались в ресторанах в 20.00, и вечером Орловский с Эдуардом Вакье «случайно» оказались за одним ресторанным столиком «Националя», где не торопясь ужинали. Они обменивались на французском устной информацией, а под столом белый разведчик передал связному 2-го Бюро бумаги, а тот ему — деньги, которые Орловский убрал в принесенный баул. Эдуард, среднего роста моложавый мужчина с напомаженной шевелюрой, усиками на горбоносом подвижном лице, как всегда, беспрестанно говорил, а если затруднялся с ответом, без стеснения начинал размышлять о предмете вслух.

Покончив с делами по Орге, за десертом орловский поинтересовался у Вакье, нет ли сведений в консульстве о продаваемых большевиками за границу музейных и художественных ценностях. Эдуард объяснил ему, что тут разведка ни при чем и к этому причастны торговый атташе, а также представители французских фирм, пытающихся скупать задешево через посредников русские сокровища. Месье Вакье поинтересовался, отчего партнер затронул эту тему.

Орловский рассказал ему историю с изъятой большевиками серебряной ракой святого Александра Свирского, и француз сочувственно качал блестящей от бриолина головой.

Потом Эдуард стал анализировать ситуацию:

— Вам придется искать этот саркофаг в Москве?

— Обязательно, это святое дело.

— Прекрасно вас понимаю. Видимо, действовать будет очень непросто, раз ваша агентурная сеть находится в Петрограде. Много ли вы успеете в одиночку за несколько командировочных дней в таком огромном городе?

Резидент нахмурился.

— Что поделаешь, Эдуард… Я попытаюсь найти помощников среди знакомых подпольщиков.

— Возможно, у месье Савинкова? — угадал офицер 2-го Бюро, потому что этот российский террорист № 1 тоже получал деньги от французской военной миссии и руководил самым крупным антибольшевистским подпольем в Москве. — Но захотят ли его люди или еще чьи-то помогать вам в таком чисто православном деле? Среди савинковцев, например, много либералов, февралистов.

— Конечно, хотелось бы опереться на тех, кому я привык безоговорочно доверять, — на монархистов. Но, к сожалению, теперь среди офицерства не они задают тон, даже кадровые белые офицеры из Корниловского полка распевают марш со словами: «Царь нам не кумир».

Вакье прищурил черные глаза, пригладил усики и сказал:

— Я знаю, что вы за человек, и очень дорожу, как и месье Фо-Па, Порталь, нашим общим с вами делом. Поэтому осмелюсь кое-что подсказать, а вы сами решайте, насколько это вам нужно. У нас, как вы можете себе представлять, есть разные группы русских разведчиков, работающих против большевиков. В одной из них — бывший чиновник Министерства внутренних дел, который привлек себе в помощники еще при Временном правительстве прекрасного агента — полицейского чина при царе. Он служил в канцелярии министра-председателя Керенского и давал превосходную информацию, как у вас говорят, с пылу с жару. У бывшего чиновника в группе много прежних полицейских, специалистов по криминальным делам, причем несколько человек — москвичи и работают непосредственно здесь. Что, если я попрошу у него выделить вам в помощь такого же надежного человека, как полицейский, служивший у Керенского? Я хорошо знаю того, кого предлагаю, он глубоко православный человек, монархист.

Дошлый Орловский с ходу уловил, о каком руководителе шпионской группы идет речь, потому что сеть русских агентов французской резидентуры он изучал еще на посту контрразведчика Ставки, а потом уточнял для своей картотеки. Им являлся высочайший мастер сыскного и разведывательного дела Иван Николаевич Стояновский, зашифрованный у французов под псевдонимом «Барон». Однако своей осведомленности перед офицером 2-го Бюро Орловский не выказал так как сегодня французы были союзниками Белой армии, а завтра… Никто не мог знать, что готовила русская рулетка самим ее поро-дителям.

— Весьма благодарен, Эдуард за ваше предложение о такой помощи, — искренне произнес Орловский, — непременно воспользуюсь ею, если заставят обстоятельства. Спаси вас Христос.

Господин Орловский все же надеялся, что его однокашник Боря С линков лучше француза поможет в розыске раки с мощами, о которой молились уцелевшие русские иноки Александро-Свирского монастыря.

Глава вторая

Самая выдающаяся в центре России подпольная организация, сумевшая поднять антибольшевистские восстания летом 1918 года в Ярославле и Рыбинске, захватить Муром и Ростов, — «Союз защиты Родины и свободы», — была создана Борисом Викторовичем Станковым в феврале этого года. Штаб-квартира «Союза», насчитывающего приблизительно пять тысяч офицеров, находилась в Москве, а его отделения располагались в 34 городах, в том числе — в Петрограде, Казани, Калуге, Костроме, Челябинске, Рязани.

В Москве, где в боевых отрядах савинковцев было четыреста офицеров, в определенные дни даже устраивались смотры. Члены организации, опознаваемые по знаку на одежде, в назначенное время по одному проходили мимо условленного места. Действовала савинковская конспирация, благодаря которой ни один из руководителей «Союза» не был арестован, а сам Борис Викторович всегда успевал покинуть явочную квартиру за полчаса до того, как туда врывались чекисты. Рядовые члены «Союза» не могли знать больше трех-пяти соратников.

Виктор Глебович увидел Савинкова на его любимом месте встречи со своей агентурой в сквере у Большого театра, о чем незадолго до этого Орловский узнал от связного савинковца в Петрограде. Борис Викторович в расстегнутой бекеше, из-под которой виднелся полувоенный френч, сидел на лавочке, подставляя весеннему солнцу такое же большелобое лицо, как у Орловского. Пронзительными, широко расставленными глазами он издалека приметил и мгновенно узнал Виктора Глебовича.

Орловский поравнялся с его скамейкой, отрывисто бросил ему вполголоса, глядя в другую сторону:

— Нужно увидеться.

— Сегодня в семь вечера: Молочный переулок около Зачатьевского монастыря, дом два, квартира семь, — таким же манером ответил Савинков.

К Молочному переулку, находившемуся в районе Остоженки, Орловский пришел заранее. Медленно пробираясь монастырскими закоулками, держась дощатых заборов местных домов, он по привычке разведчика предварительно понаблюдал за нужным ему угловым трехэтажным зданием под номером два. Сегодня на эту явку собирались штабные «Союза», и резидент Орги узнавал некоторых из них.

Легким быстрым шагом по переулку прошли сам Савинков с секретарем, казначеем организации Клепиковым, на котором была серая шинель и фуражка, Затем от Зачатьевского показались в отлично сшитой шинели и заломленной набок офицерской папахе полковник Страдецкий, отвечавший за связь с Добровольческой армией, и шагавший рядом начальник штаба «Союза» полковник Перхуров, в кепке и порыжевшей рабочей тужурке. И невозможно было не узнать по особой офицерской стати прошагавшего вскоре за ними к подъезду дома полковника Гоппера — начальника воинских кадров савинковцев.

Последним подошел член штаба, отвечающий за разведку и контрразведку, весьма походивший, однако, на заурядного мещанина в своем поношенном драповом пальто с поднятым воротником и дешевой шапке. Это был полковник Бредис, ныне командующий одной из латышских красных частей, охранявших Кремль.

Орловский выждал до назначенного часа и тоже отправился на явку. Дверь ему открыл бывший военврач Григорьев, заведующий под фамилией доктора Аксанина этой только-только налаженной из пяти светлых просторных комнат «лечебницы для приходящих больных». В гостиной за длинным сто* лом, покрытым газетами, беседовали собравшиеся.

Сцинков, сидевший в торце, кивнул Орловскому и попроси:

— Пожалуйста, подожди, когда освобожусь.

Виктора Глебовича проводили в комнату, где были свалены матрасы и после ремонта пахло обойным клеем.

Ожидая, родившийся в Рязанской губернии Орловский вспоминал свои школьные годы в единственно русской Первой гимназии в Варшаве, куда переехала его семья и где поныне проживали родители Виктора Глебовича. С тех пор ярко проявили себя гимназисты-однокашники Орловского, среди которых самым незаурядным являлся, конечно, Боря Сцинков, хотя учились они вместе и со ставшим диктатором Польши Пилсудским, и с будущим сподвижником Савинкова по эсеровской боевой организации Каляевым, убийцей московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича.

Да, даже беззаветный Янек, как называли Ивана Каляева друзья из-за его сильного польского акцента, также прозванный Поэтом, испытывал к Савинкову «чувство глубочайшего восторга». Сцинков и Каляев были неразлучны еще и потому, что являлись полуполяками: отпрысками матерей-полек и русских отцов, людей одинаковой профессии и должности — оба были околоточными надзирателями варшавской полиции. Отсюда единодушная ненависть сыновей — ненависть выкрестов — к великорусскому православному имперскому укладу.

Став палачами высочайших государевых и полицейских чинов, Савинков и Каляев предали своих отцов. Впервые Борис попал в тюрьму за участие в беспорядках, будучи второкурсником юридического факультета Петербургского университета вместе со своим старшим братом, тоже студентом. Потом брат Бориса покончил жизнь самоубийством в сибирской ссылке. А их отец-полицейский, узнав об аресте сыновей, не перенес унижения и позора, сошел с ума и вскоре умер.

Орловский же после окончания гимназии учился юриспруденции в Варшавском университете. В студенческие годы, досрочно сдавая экзамены, он сумел съездить в Соединенные Штаты Америки, где прошел дополнительный курс по криминалистике, уголовной регистрации, постановке учета в следственной сфере.

До возобновления Орловским его нынешних связей с Савинковым последний раз он видел Бориса в Варшаве в 1906 году. Тогда Орловский, комиссованный по контузии во время русско-японской войны, служил в Польше судебным следователем, а Савинков подготавливал убийство своего товарища Татарова. Тот осмелился обвинить в провокаторстве руководителя боевой организации их эсеровской партии Евно Азефа, во что Борис Викторович не хотел верить, хотя это после расправы с Татаровым подтвердилось. О таких вещах при той случайной встрече стоящие по разные стороны баррикады однокашники, конечно, не говорили, а Орловский потом подсчитал., что гимназический друг Боря принимал участие в двадцати семи террористических актах..

Наконец после окончания собрания в комнату вошел Савинков, крепко пожал Виктору Глебовичу руку и произнес с усмешкой:

— Пока лечебница здесь не открыта, а вот начнет она работать, появятся пациенты и собираться будет небезопасно. Бог знает, какие больные станут навещать наших врачей!

Орловский рассказал о петроградской подпольной жизни, о продолжавших действовать белогвардейских организациях «Союз реальной помощи», «Черная точка», «Все для Родины», «Белый Крест» и других:

— …Имя им легион. Из-за полного безденежья этих групп, группок все их дело главным образом выражается в переправе добровольцев на Дон, Волгу и редко — к союзникам на Мурман. Работа с каждым днем усложняется, все большее число людей не доезжает до места назначения. Становится ясным, что при таком положении вещей подобная деятельность должна прекратиться, иначе новые провалы не заставят себя ждать. В декабре было разгромлено монархическое «Русское Собрание» 11уришкевича, в руки большевиков попали генералы Аничков. Сер-бинович, штабс-ротмистр барон де Боде, герцог Дмитрий Лейхтенбергский. В феврале разоблачена «Организация борьбы с большевиками и отправки войск Каледину», ее четыре тысячи подпольщиков провалил чекист, выдававший себя за бывшего офицера, в марте арестована верхушка «Союза Георгиевских кавалеров»…

Сцинков прервал скорбное перечисление поражений антибольшевистского сопротивления:

— Мне, Виктор, пришлось тут столкнуться с одним из специфических продуктов революции — специалистами по организациям, смотрящими на это дело как на ремесло, дающее хороший заработок. Имеется немало ловких молодых людей, которые ухитряются одновременно участвовать в организациях, преследующих диаметрально противоположные цели. Они получают деньги и от немцев, и от французов. Многие из них в то же время состоят на службе у большевиков, чтобы застраховать себя от всевозможных случайностей! Говорить о каких-либо убеждениях здесь не приходится. Тип этот получил очень широкое распространение. Наиболее зловредная часть этих субъектов попеременно комплектует то ЧеКа, то нашу контрразведку, пороча Белое Дело.

Орловский кивнул и добавил:

— Этот сорт людей составляет и шайки разбойников вроде пресловутого «Ордена офицеров-монархистов», в то время как в Москве существует серьезная белая организация «Орден романовцев». Однако иногда приходится переигрывать этих перевертышей, чтобы использовать их «втемную», — он имел в виду своего «бело-красного» агента Бориса Ревского.

Затем Виктор Глебович изложил историю о раке Александра Свирского, подчеркнув, что при розыске саркофага в Москве пока может рассчитывать лишь на собственные силы.

Савинков не обратил на это внимание, промямлив в ответ что-то невразумительное и скоро свернул беседу.

Так что прав был Эдуард Вакье, убеждавший Виктора Глебовича что нужными помощниками для розыска святых мощей не разжиться ему у Сшшнкова.

На следующий день пришлось Орловскому отправиться за помощью в Московский уголовный розыск.

Его начальника Розенталя застать не удалось, так как тот был на очередном совещании в высоких комиссарских кругах. Принял петроградского председателя 6-й уголовно-следственной комиссии заместитель начальника Флегонт Спиридонович Ахалыкин. Сразу распознавался в нем старый заводской рабочий по рукам с узловатыми пальцами, с черноватыми ногтями, в которые въелась металлическая пыль.

Ахалыкин, дымя зловонным самосадом, нацелился глазом в удостоверение Орловского, затем привстал из-за стола и крепко стиснул протянутую руку гостя с возгласом:

— Пламенный привет от московской рабоче-крестьянской милиции!

Виктор Глебович уселся напротив него в кресло с витыми ножками и округленной спинкой, обитой кожей, наверняка из кабинета высокого имперского лица. Ахалыкин протянул посетителю бумагу, которую только что читал.

— Гляди, товарищ Орлинский, в какой обстановке приходится выполнять задание партии.

Это был протокол, составленный мужиками подмосковного села:

Далее шел перечень некоего уложения о наказаниях, выработанного уже оболыпевиченпым деревенским «обществом»:

В бумаге имелось и описание поимки с поличным двух воров, которых немедленно «лишили жизни». Первому разбили голову безменом, пропороли бок вилами, потом мертвого раздели догола и выбросили на проезжую дорогу. С не меньшей изобретательностью расправились и со вторым.

— У нас трудящиеся тоже чего только не выдумывают. — в тон ему проговорил Орловский. — Как у вас дела идут с товарищем Розенталем?

Флегонт Спиродонович немного замялся, но бодро ответствовал:

— Во-первых, весь личный состав подразделили на группы: инспекторы, субинспекторы, агенты, то ись рядовые сотрудники. Уделили большое внимание оценке их труда. Каждый сыщик обязан иметь не менее пятнадцати процентов раскрываемости, иначе подлежит увольнению. Сотрудники, имеющие более семидесяти пяти процентов раскрываемости, поощряются пайком.

— И много таких?

Ахалыкин разгладил торчащие снопами, желтые от табака усы и сплюнул под стол.

— Да ни одного! Юнцов ведь понабрали, их режут как поросят. Опытных-то сыскных повыгоняли всех после побега начальника уголовки Маршалка.

— Шкурой Маршалк оказался?

Лицо пролетария смягчилось.

— Не могу помянуть только плохим словом этого контрреволюционера. Он нам картотеку преступников спас. В октябре-то толпа анархистов, черногвар-дейцев то ись, да бандитов в это здание вломилась, давай папки во двор в костер таскать. Карл Петрович Маршалк поднял людей, дал отпор им, сам карточки из огня вытаскивал голыми руками.

Орловский стал описывать ему цель своей командировки, представляя ее как поиск в Москве похищенных из эшелона с изъятыми драгоценностями екатерининских серег с изумрудами и «Сапфира-крестовика», привезенных сюда членом банды Гаврилы Степкой Кукой.

Ахалыкин перебил его:

— Неужто тебя, начальника, лишь из-за сережек да камешка в Москву послали?

Разведчик не растерялся:

— Непростые это драгоценности. Не случайно их в Москву тем эшелоном везли, — он для пущей кон-спиратинности оглянулся на дверь, чтобы показалось убедительнее. — Их, понимаешь, супруга самого товарища Троцкого в Эрмитаже еще заприметила и пожелала себе к нарядам.

Глубокомысленно кивнув, Ахалыкин уважительно пробасил:

— Ну да, она же возглавляет Отдел музеев Главнауки… А почему на нашу территорию прислали искать тебя, петроградского?

— А ты найдешь со своим Розенталем и молокососами, про которых сам только что сказал? Украла банда петроградского Гаврилы, нам это из ВЧК и приказали расхлебывать. Я третьего дня, как только прибыл в Москву, по данному вопросу сразу явился к товарищу Дзержинскому на Лубянку.

— Неужто сам Феликс Эдмундович этим интересуется?

— А то! Да мы с ним старые знакомцы, я ж с ним в нашей партии на Речи Посполитой ще до девятьсот пятого года робил, — добавил он умышленно с польским акцентом.

Ахалыкин от безмерной почтительности загасил самокрутку, хлопотливо смел со стола упавшие крошки махры.

Орловский продолжил:

— Ты говоришь: сережки да камешек! О них сами товарищи Троцкий и Дзержинский думают. Чем твое учреждение может мне помочь в их сыске?

Флегонт Спиридонович развел руками.

— Только картотекой, которую Маршалк отбил. Если через Куку или еще как-то на московских жуликов выйдешь, приходи. А так чем я тебе помогу, когда сам ни ижицы не петрю в сыске? Сотрудничай же наши больше мечтают не уголовников ловить, а уцелеть от финарей при облавах на Хитровке да Сухаревке.

— Тогда, Флегонт Сшгрвдонович, давай так сделаем, чтобы и мне было хорошо, и ты разделил славу этого розыска, коли удастся. Товарищу Троцкому и товарищу Дзержинскому надобно угодить тут, в Москве, а мне требуется оправдаться и в Петрограде перед главным там товарищем Зиновьевым. Вышло так, что в Олонецкой губернии от нас неподалеку реквизировали чекисты удивительной красоты саркофаг чистого серебра святого Александра Свирепого и послали его в Москву эшелоном, на каких вывозят нынче музейное барахло из Питера. А этим именно саркофагом у нас заинтересовался товарищ Зиновьев. Вызвал меня перед командировкой и говорит: «Ты Феликсу Эдмундовичу друг. Будешь в Москве, попроси его мне этот саркофаг обратно вернуть».

У Ахалыкина, который на своей должности уж е научился всех подозревать, загорелись глаза, он привстал и ехидно проговорил:

— Здорово у тебя, дорогой товарищ, получается. Троцкий, Дзержинский, а теперь и товарищ Зиновьев… Если у тебя такие друзья, чего ж ты сидишь мелким начальником в Петрограде?

Резидент будто с обидой поглядел на него и предложил:

— Позвони-ка в «Националь» и попроси так: «Можно товарища Орлинского из номера товарища Дзержинского?»

— Чего-о?

Орловский сам поднял трубку телефонного аппарата на столе и велел телефонистке соединить с «Националем». Когда портье гостиницы откликнулся, передал трубку Ахалыкину, взял отводной наушник. чтобы вместе с ним послушать ответ.

Портье уважительно отвечал:

— Товарища Орлинского в указанном вами номере сейчас нет. Он удалился в город после завтрака. Я с удовольствием передам товарищу Орлинско-му все, что вы пожелаете.

— Спасибо, не надо, — ошалело буркнул милиционер и дал отбой.

— Так вот, Флегонт Сшфидонович, товарищу Дзержинскому при первой нашей встрече я ничего не сказал о саркофаге Александра Свирского. Почему? Потому как не знаю, куда его загнали после разгрузки эшелона в Москве. Феликсу Эдмундовичу надо дать точную наводку, как фартовые выражаются, чтобы он распорядился о возврате саркофага в Петроград. Предлагаю тебе такую комбинацию. Я своими силами ищу в Москве сережки и сапфир, а ты — след саркофага. Найду драгоценности, отрапортую начальству, что ты мне в этом активно помогал. Включишь эти операции в свой зачет, поднимешь раскрываемость.

Ахалыкин, насупившись, лихорадочно соображал, не надувает ли, не подстраивает ли провокации шельма-петроградец в деле, где замешаны первейшие комиссары республики?

Он уточнил:

— Чего ж ты Феликсу Эдмундычу за Свирского этого не сказал? Он лишь моргнул бы и враз его отыскали.

— Нехорошо было мне, Сшфидонович, так использовать дружеское расположение товарища Дзержинского. Есть тут некоторая тонкость. Саркофаг-то сами чекисты изымали; для своих нужд, возможно, в Москву перевозили, а я в их епархию за ним полезу? 1 ы ж, как и я, бок о бок с этими в кожанках работаешь, должен их знать: могут заартачиться, подвести меня под монастырь.

— А почему же товарищ Зиновьев напрямую не обратился к Феликсу Эдмундычу? — не сдавался Ахалыкин.

— Ты не слыхал? Не ладят они. У них раздор до того дошел, что Зиновьев через левых эсеров и наш комиссариат хотел в Питере ЧеКа закрыть.

О таких высочайших разногласиях Ахалыкин не смел не только что рассуждать, а и думать.

Он пошел на попятную, залепетав:

— Извиняй, извиняй, дорогой товарищ, за въедливость! Что с мастеровщины взять! Будет тебе полная информация по тому саркофьяку. На такой сыск мои инспектора только и способны. Ты мне напиши, как эта серебряная штука правильно называется, когда и откуда ее на Москву доставляли. Ну, и меня не забудешь перед начальством, я надеюсь, при завершении сыска камешков.

Орловский написал ему на листе приметы раки и ее путь из монастыря, пообещав напоследок:

— Я со Степки Куки не слезу. Мы с тобой общими усилиями поможем передовым товарищам нашей партии и свой интерес не обойдем.

Глава третья

Вернувшись от Ахздыкина в «Националь», Орловский позвонил Эдуарду Вакье и дал понять, что рад принять от него в помощь сыщика, о котором тот говорил.

Вечером, как условились с Эдуардом, разведчик сидел в ресторане гостиницы за тем же столиком на двоих, что и с Вакье. ожидая его посланца.

В 20.00 к Орловскому приблизился высокий, мощный господин, одетый в превосходную тройку с крахмальной сорочкой и шелковым галстуком, половину его румяного лица закрывали начавшие седеть бакенбарды.

Он с поклоном представился:

— Сила Поликарпович Затескин.

— Пожалуйте, — с удовольствием откликнулся Орловский и, любуясь статью гостя и его лицом старомосковского купеческого типа, указал на свободный стул. — Прекрасно на вас костюм сидит.

Затескин; с достоинством усаживаясь, отвечал звучным голосом:

— Костюмчик на обмыжку — носить его вприпрыжку? А ежели серьезно аттестовать, да, вещь играет. Мастера старой, оттэновской еще школы шили-с. Слыхали про московского француза Леопольда Карловича Оттона?

— Я больше в польских губерниях живал и служил.

— Мастерская Оттэна находилась на углу Тверской и Леонтьевского переулка. Знаменитый, потомственный мастер был, окончил русский университет и в парижской Академии кройки науку проходил. Талантливейшим ругателем-с прослыл. Не скажет, а кипятком ошпарит! Вот вам и француз, закусай его блохи с тараканами.

Они выпили водочки, стали неторопливо есть холодные закуски.

Силе Ноликарповичу Орловский тоже приглянулся, в чем он доверительно признался:

— Незнамо как я рад-с, что Бог привел встать на исконное свое сыскное дело под вашей рукой, Виктор Глебович, как мне господин Вакье о вас и вашей нужде рассказал. Я ж природный сыщик, при государе розыскным агентом служил. Мог бы и секретным агентом-с соответствовать, да люблю сам сыск словно легавый пес. Я же у господина Смолина с младых ногтей учился. Слыхали о сем Сухаревском губернаторе?

— О последнем начальнике московского сыска Маршалке слыхал, а об этом не довелось.

— Господин Маршалк голова был, я под его началом до переворота и служил, но Андрей Михайлович Смолин — особь статья. Настоящих сыщиков, то есть штатных розыскных агентов, и не было до восемьдесят первого года, когда образовалась сыскная полиция. До этого считались таковыми на Москве два пристава — господа Замайский и Муравьев. Помогало им мелкое ворье, за что незначительные преступления этим жуликам прощались, однако крупные дела они вместе с приставами должны были раскрывать. И вот единственным сыщиком тогда на всю Москву считался господин Смолин, находившийся на Сухаревском рынке и отвечавший за сыск по самым важным преступлениям. Жил он на Первой Мещанской в собственном двухэтажном доме со старушкой-прислугой да черепахой, какую холил и кормил из своих рук. Сам был плечистый, небольшого роста, чисто выбритый и стрижен под ноль, черное пальто, картуз с лаковым козырьком, степенный, походил на камердинера из хорошего дома. Дружил с ворами, громилами, шулерами, он их берёг, и они за него горой стояли. Лишь по приказу начальства, бывало, возьмется за какую ни то кражу, сами аховые ему виновного и выдадут-с.

Орловский усмехнулся, еще разлил по рюмкам водку.

— Странный тип, на мой взгляд бывшего императорского следователя. Чему ж у него можно было научиться? Как закон обходить?

Сила Поликарпович согласно закивал, разгладил бакенбарды.

— Для себя Смолин больше старался, но удивительным был знатоком преступной жизни и авторитетным в ее кругах-с. Идем, бывало, с ним по Сухаревскому рынку, к нему на доклад местные сбегаются. Карманник Пашка Рябчик втихую присунулся и сообщает: «Щучка здесь с марухой, — с подругой верной, по-фартовому Пашка объясняет, — проигрался Щучка в ночь, зло сейчас работает». Идем-с в самую давку рынка, издалека видим там орудующего карманника Щучку с козлиной бородой, рядом на пару его высокая баба в ковровом платке прикрывает. Увидела Смолина, шепнула дружку. Скоро уж Щучка трется около нас как незнакомый, подтверждает слова Рябчика «Сегодня до кишок меня у Васьки Темного раздели и Сашку Мосола на пять тысяч взяли». «Сашку? — Смолин переспрашивает. — Да он сослан в Сибирь!» «Какое! Всю зиму на Хитров-ке околачивался, болел. Марк Афанасьев его подкармливал. А в среду пофартило Мосолу в Гуслицах с кем-то купца пришить, оттуда и пять больших у Темного оставил — Цапля метал- Утром сунули Мосолу сотенный билет в зубы. он прямо на вокзал и в Нижний. А Цапля завтра открывает новую богатую «мельницу»… — игроцкую квартиру Рябчик имеет-с в виду. — Да вон он у палатки стоит». — показывает Щучка и опускает Смолину в карман пальто только что сработанный кошелек — отступного. чтобы дальше без забот «по ширмам стучать». Подходим-с к старому шулеру Цапле. Смолин ему; «С добычей! Когда на новоселье по овешь?» Цапля изумленно на него смотрит. «Сашку-то сегодня на пять больших слопали! — Смолин объясняет. — Когда новоселье?» Оторопел совсем Цапля. Андрей же Михайлович добивает его осведомленностью: «Хорошо хоть Мо-сола на Волгу спровадили».

— Слишком много знал! Неужели помер своей смертью Смолин?

— Представьте себе. что так! После его кончины нашли-с в спальне два ведра золотых и серебряных часов. цепочек. портсигаров. Ширмачи особенно болезновали: «Оно ведь наше добро-то было. Ежели бы знать, что умрет Андрей Михайлович. — прямо голыми руками бери!» А громилы с насмешкой Смолина вспоминали. Было раз. что украли десятипудовую медную пушку из длинного ряда этих орудий у кремлевской стены. Приказало начальство Смолину ее в три дня сыскать. Он всех воров поднял на ноги: «Чтоб пушка была! Завтра же свалите ее на Антроповых ямах в бурьян». На другой день «деловые» пушку в те ямы и спихнули. Извлекли оттуда полицейские старинное орудие и перевезли его в Кремль на прежнее место. за что Смолин от градоначальника получил благодарность. Уж после смерти Андрея Михайловича выяснилось, что пушку для него украли с другого конца кремлевской стены. а первая сворованная так и исчезла-с. Ха-ха-ха…

Они посмеялись. и Орловский стал объяснять начальную цель их розыска в Москве. передал За-тескину фотографии серег и сапфира. давно сделанные работниками Эрмитажа. Он подробно рассказал Силе Поликарповичу историю этих драгоценностей.

Затескин полюбовался изумрудами в сережках и загляделся на «Крестовик».

— Господи помилуй, Виктор Глебович, это ж истинный крест, словно православное знамение драгоценно мерцает-cl Обязательно надобно его из грязных лапищ вырвать! Но господин ВакЬе говорил мне о необходимости прежде всего спасти раку преподобного Александра Свирского. Не изволите ли рассказать-с?

— Мне пока неизвестно, где рака находится. Я решил для ее сыска воспользоваться услугами московской уголовки.

Сила Поликарпович изобразил такую безысходность на своем просторном лице, что Орловский снова рассмеялся.

— Я на них много не рассчитываю, попросил заместителя Розенталя Ахалыкина узнать точное местонахождение саркофага в обмен на то, что разыщу серьги, «Крестовик» и запишу их в помощники.

— Не погрешили эдаким-то, Виктор Глебович? С большевичьем связываться? Неужели-с мы сами не справимся?

Орловский изучающе поглядел на него.

— Вид у вас, Сила Поликарпович, бравый и бывалый, но всегда лучше подстраховаться. Наш с вами сыск не на драгоценности и злато-серебро направлен, а на то, чтобы спасти от безбожников мощи святого.

Сыщик истово перекрестился.

— Спаси, Господи. Будем, благословись, начинать. Как прикажете приступать?

— А вы как думаете?

Затескин повел плечищами, разгладил бакенбарды.

— Начну с того, что возобновлю связи со своими подручными, ищейками, озабочу их вынюхиванием насчет сережек и «Крестовика». Какие у вас людишки на примете?

— Привез ворованные драгоценности сюда член самой знаменитой в Петрограде и его предместьях банды Гаврилы Степка Кукушкин, кличка Кука.

— Так-с, отменно. Очевидно, Кука «ямникам» камушки для перепродажи предоставит. А также я думаю, сбывать их Степка станет на Хитровом рынке, закусай этого фартового блохи с тараканами.

— Почему там? — спросил Орловский и передал ему под столом завернутую в газету пачку денег на сыскные расходы.

Затескин принял сверток и незаметно сунул его в боковой карман.

— Благодарствую, — с легким наклоном головы сказал он. — Почему, спрашиваете на Хитровке Куку надобно искать? Да так-с, петроградские воры, гастролеры больше любят Хитровку, нежели Сухаревку. Может, оттого, что она ближе к Кремлю? Они ж до недавних времен были жители столичные.

Ужин заканчивался, и официант принес чай, заказанный Орловским по традиции Москвы-матушки.

Сыщик это оценил:

— Спаси, Господи, Виктор Глебович. Водохлебом был, им и останусь, чайком балуюсь, не уважаю ко-феев-то.

Они пили чай, и Орловский больше для поддержания разговора поинтересовался:

— Не подзабыли ремесло, Сила Поликарпович?

Тот поднял указательный палец и начал цитировать:

— Из инструкции розыскным отделениям: «Кличку надлежит давать краткую (из одного слова). Она должна характеризовать внешность наблюдаемого или выражать собою впечатление, которое производит данное лицо… Приметы должны быть сообщаемы в следующем порядке: лета, рост, телосложение, лицо (глаза, нос, уши, рот, лоб), растительность на голове и прочая, цвет и длина волос; одежда; особенности в походке или манерах… При посещении наблюдаемыми домов следует точно указывать, помимо улиц, еще номер владения и фамилию владельца а равно, по возможности, и квартиру (ход этаж, флигель, окна)… В донесениях не следует писать «пошел» к такому-то, а «пошел в дом» такой-то к такому-то…»

Резидент воздел ладони.

— Увольте, Христа ради! Я как судейский напичкан инструкциями самым невероятным образом. Вы и так глядитесь на «ять». Мы с вами, пожалуй, любое дело обланшируем.

— Судьба не сайка — в брюхо не спрячешь, — скромно отвечал старый сыщик Затескин.

Сила Поликарпович начал работать сразу после того, как вышел из «Националя» в вязкую московскую ночь. В свете редких уличных фонарей грязной казалась панель Тверской и сиротливыми — очертания Красной площади. Надвинув котелок поглубже, подняв воротник долгополого макинтоша, Затескин зашагал в сторону Никольской, чтобы оттуда спуститься к Солянке в страшные трущобы Хитровки, издавна наводившие ужас на москвичей.

В последние месяцы хитровская шпана так обнаглела, что ходить по Солянке, особенно женщинам с сумками, даже днем стало опасно. «Огольцы» налетали кучей, рвали ноши из рук и исчезали в Астаховском переулке, по которому тянулась главная трущоба «Кулаковка» с подземными притонами, окрещенными хитровцами «Сухим оврагом» и «Утюгом». Если ограбленные бросались вслед за шпаной, удирающей к грудам мусора, кирпичным развалинам, оттуда орава слаженно била по преследователям камнями.

Углубившись в этот переулок, Затескин вытащил руки из карманов, чтобы держать их налегке, и не ошибся. Из-за ближайшего угла вывернулись двое из нижайшей воровской касты — «портяночники», готовые сорвать хотя бы шляпу с головы прохожего.

Парни отпрянули в стороны, пропуская Затески-на, и когда оказались у него за спиной, один из них прыгнул сыщику на спину. Ожидая чего-то подобного, Сила Поликарпович обернулся и встретил того мощным коротким ударом в лицо. Второй, видя, что нарвались на человека матерого, бросился было прочь, но сыщик схватил его за шиворот.

«Портяночник», узнав вблизи Затескина, оторопело воскликнул:

— Сила Поликарпыч, вы? А сказывали, будто у белых генералов воюете!

Теперь и Затескин узнал парня и разжал руку на воротнике.

— Воробьиный Нос! Да тут я, тут, покамест в Москве воюю. Скажи-ка лучше, какие трактиры сейчас действуют?

— «Сибирь» да «Каторга». «Пересыльный» пораньше закрылся, там одного залетного задавили, — перечислил тот хитровские питейные места согласно прозвищам, выдуманным «рванью коричневой». — В «Утюге» также для знакомых людей могут завсегда поднести, сами знаете.

— Не Степку Куку, часом, с Питера пришили?

— Нет, энтот, кажись, с Вологды был. А вот кончил его за липшее слово, вроде б, петроградский какой-то аховый.

— Ничего тут не меняется, — проворчал Затес-кин, — словно и ЧеКа в городе нету.

На что Антошка Воробьиный Нос огорченно произнес:

— Что вы, Сила Поликарпыч, изволите говорить? Какая сволочь в этой Чеке! Как мы вас с огольцами вспоминаем-то. Вот времена-то были… Что фартовые, что сыскные — все относились друг к дрУжке с понятием. Всяк свое дело знал: один ловил и держал, а другой скрывался и бежал. А нонче? Чуть что — сразу к стенке ставят.

Затескин двинулся на Хитровскую площадь — центр злачной жизни, ее чрево с рынком из мрачнейших проулков-закутков в рядах, извивах покосившихся деревянных двухэтажных домишек да облупленных каменных трехэтажных корпусов ночлежек «Сухого оврага» между Яузским и Покровским бульварами. Туман от Яузы плыл и курился по этой низине будто от нечистот или смрадного дыхания кишащего здесь и грязно пирующего человекоповала.

Вот во что превратился огромный пустырь, заросший деревьями и кустами, иссеченный оврагами, в прежние времена «вольное место» для бродяг, хотя являлось оно одичавшей усадьбой генерал-майора Н. П. Хитрова Когда-то здесь на одном краю располагалась его дворня, стояли конюшни, глубоко уходили в землю погреба и подвалы, а на другом конце жил сам Николай Петрович.

Привычно топал Затескин по территории, известной ему не хуже, чем в свое время Смолину Сухаревка, примечая, куда и зачем мечутся вокруг тени. Рысили на работу «поездошники», выхватывающие на бульварных проездах, в глухих переулках, на вокзальных пятачках из верха пролеток и «моторов» баулы, узлы, чемоданы. Степенно двигались на разбой «деловые» с револьверами и фомками. А больше мельтешили по нынешнему бедному наварами времени хшровцы с чайниками да ведерками за водой к реке.

Первым делом сыщику надо было отметиться в «Каторге», трактире-низке, в доме, принадлежавшем до Советов Ярошенко, закрывающемся к полуночи, когда самые отчаянные гуляки валили гуртом допивать в «Утюг» — в лицевой дом, выходящий торцом на площадь. «Каторгой» же когда-то владел знаменитый укрыватель беглых и разбойников Марк Афанасьев, потом трактир перешел к его приказчику Кулакову, как и ряд домов между Хитровской площадью и Астаховским переулком. Этот огромный участок, где царили «волки» «Сухого оврага» и «утюги», прозывавшийся «Кулаковкой», был настолько зловещ и кровав, что полицейские в форме туда не совалась, но именно потому-то отсюда обычно и начинал свой обход Хитровки господин розыскной агент Затескин.

Красными огнями сквозь закоптелые стекла светилась «Каторга». Затескин рванул низкую дверь в полуподвал и вмиг окунулся в гам, дикие распевы и звон посуды. При появлении его богатырской фигуры на пороге сей бал воров и свадьба нищих враз смолкли.

Из глубины залитых водкой и пивом столов хрипатым голосом поприветствовали легендарного здесь сыщика, исчезнувшего из местных пенатов после отречения от престола царя:

— Со свид аньицем, Сила Поликарпович! Не чаяли уж на энтом свете свидеться с вами.

— Здорово, ребята! — гаркнул Затескин. — Не легашом от краснопузых властей я к вам прихондо-рил, а по частному своему делу.

— Садись, Сила Поликарпыч, гостем будешь, выпить купишь — хозяином будешь!

Затескин, бросив деньги на стойку, приказал буфетчику:

— Налей всем в препорцию, а мне — полштофа и пива да подай копченой рыбки.

В зале благодарственно взревели. Затескин прошел в угол и опустился на свободный стул, сняв котелок, примостился за столом.

Гульба и веселье в «Каторге», этом самом буйном хитровском притоне, бирже воров и беглых, снова обрели прежнюю силу. Сила Поликарпович стал медленно выпивать и закусывать, пристально поглядывая в направлении нужного ему здесь Аристарха Палестова, неподалеку изнывающего в тяжелом похмелье за пустым столом. Этот бывший артист, затем пьяница-сочинитель водевилей, теперь же окончательно спившийся босяк, больше известный хитровцам под прозвищем Палестинский, проживал рядом, в надворном флигеле ночлежки Ярошенко на нарах в квартире № 27, исконно называвшейся «пи-сучей» и «благородной».

Первыми жильцами ее были еще в 1880-х годах запойные супруги-дворяне под кличками Князь и Княгиня. Он был слепым стариком, умеющим безошибочно подносить стакан к губам да диктовать на французском письма к благодетелям, бывшим знакомым, хорошо известным в свете, которые писала его беззубая жена. Гонцы с посланиями Князя получали самые крупные подачки. Им страшно завидовали конкуренты из менее «аристократических» жилищ в ночлежках Орлова и Бунина: бывшие чиновники, выгнанные со службы офицеры, попы-расстриги, кропавшие и лично разносившие письма-слезницы наудачу по адресам.

Теперь принявший у них черед Палестинский верховодил в № 27 спившимися с круга оперным басом, ресторанным метрдотелем и бригадой бывших переписчиков театральных ролей. На труды этой постоянно похмельной и голодной хитровской элиты резко упал спрос, так как по нынешним временам никому не было дела до писем-слезниц. В связи с этим Сила Поликарпович рассчитывал без труда нанять Палестинского в ищейки, каковой «драматург» у него уже работал.

Затескин кивком пригласил Палестинского к столу. Тот приблизился и плюхнулся на стул, трагическим жестом провел тонкими дрожащими пальцами по сальным патлам. Сила Поликарпович молча налил ему стопку, артист судорожно выпил.

Еще стопку пришлось ему опрокинуть, чтобы обрести дар речи, которую, впрочем, сыщик быстро оборвал:

— Погодите благодарить, господин Палестов. Я вам и денег дам, ежели займетесь по моему делу-с.

Бывший артист величаво тряхнул головой, патетически продекламировав:

— Всемерно готов вам помогать в сей грозный для отечества час!

— Запомните, пожалуйста, нужную мне персону: Степка Кукушкин, Кука, громила из петроградской банды Гаврилы. Он сюда привез ворованные коллекционные драгоценности.

— Батюшки мои! Так это не сыск по нуждам Белого Де, ла и даже не монархистов? Опять уголовные? Отнюдь не квинтэссенция хорошего тона.

— Сейчас, Аристарх Матвеевич, на Москве сплошная Хитровка и все — уголовники, начиная с Ленина и Троцкого. Не извольте-с переживать! А вот что вас должно интересовать. — Он указал под стол, где раскинул на коленях фотографии сережек и сапфира.

— О-о, — глядя туда, забормотал сочинитель, — их грани играют словно в продолжительном дивертисменте с фокусниками, балеринами, акробатами и куплетистами!

— Что-с?

— Я повествую о своем впечатлении от столь отменных вещиц.

— Так беретесь, господин Палестов?

Слипшаяся прядь волос упала на лоб собеседника от резкости его кивка. Затескин неприметно сунул Палестинскому в ладонь кредитку, взял свой котелок и, уходя, указал на стол:

— Соблаговолите допить и закусить, Аристарх Матвеевич. За все уплачено-с.

Следующим пунктом затескинского маршрута стал дом Румянцева, где располагались трактиры «Пересыльный» — место сбора бездомных, нищих, барышников — и «Сибирь» уровнем повыше, облюбованная ворами и крупными скупщиками краденого. Сила Поликарпович, направляясь туда, поглядывал по сторонам и во многом не узнавал преобразившуюся за год его отсутствия Хитровку. В 1917 году после красного переворота ночлежники «Утюга» отказались платить сдатчикам квартир, их примеру немедленно последовали все хитровцы. Жаловаться арендаторам уже было некому, и они исчезали потихоньку, опасаясь получить финку в брюхо вместо платы за постой.

Первым делом революционные хитровцы разворотили каморки, где под досками пола обнаружили склады бутылок водки. Воодушевленно выпили их, а в наступившую зиму истопили в печках и сами доски, и деревянную облицовку стен. С морозами на Хитровку навалились люди из близлежащих советских учреждений и довершили разгром, растащив отсюда по своим квартирам все деревянное, вплоть до обрешетки крыш.

Весной 1918 года ютиться в домах без крыш, окон, дверей остались самые оголтелые, а каменные быв* пше ночлежки превратили в трактиры и таинственные подземные жилища. Там в глухих норах, подвалах- «занырах» как ни в чем не бывало действовали «хазы», «малины», «долушки», где головорезы и воры гулеванили, «тырбанили слам» — делили добычу, отсыпались и резвились с «марухами» от «скока» до «скока».

В эту ночь трактир «Пересыльный» после убийства «залетного», то есть немосковского вора, как и утверждал Антошка Воробьиный Нос, был закрыт. Затескин зашел в соседнюю «Сибирь» уже без шумихи, встретившей его в «Каторге», потому как по Хитровке успело распространиться, что Сила Поли-карпооич «шарится» тут по личным делам.

По сыщицкому обыкновению он выбрал в зале удобный для обзора столик в углу. Снова заказал водки и пива с копченой рыбой, сочетание чего предпочитал в здешних грязных застольях, так как другой местной выпивкой и закуской впору было получить пищевое отравление незакаленному, не проживавшему тут человеку.

Теперь Затескину потребовался Митя-монах из квартиры «странников», находившейся в доме, когда-то принадлежавшем Румянцеву. Население ее состояло из огромных молодцов, опухших от пьянства, с косматыми бородами, гривами, которым мыло и расческа были неведомы. Изображали они из себя иноков и паломников, отправившихся в святые земли, хотя имели единственный «сан» пьяницы, а дорога их пролегала от Хитровки до ближайшей церковной паперти или до домов замоскворецких купчих и обратно с выпрошенным-вымоленным подаянием на последующий пропой.

Поделившись спозаранку в кред ит, такой «странник» облекался в драный подрясник, пристраивал за плечами котомку, на голову — скуфейку, а если зимой, то иной раз припускал по снегу и босиком, чтобы больше подали. В котомке у него находился «мо-щевик» со лжемощами святых на любой вкус, а также разнообразная дребедень для обирания темных, но богатых купчих: щепочка якобы от Гроба Господня, который, как известно, каменный; кусочек лестницы, какую праотец Иаков во сне видел, и так далее.

«Паломники» эти имели обычно меж хитровцев иронические клички. Однако Митя-монах так прозывался, потому что действительно когда-то был послушником в Оптиной Пустыни, откуда его выгнали за пьянство, и занимался он теперь своим «странническим» ремеслом с неподдельным уважением к церковности. Его в «Сибири» Затескин вскоре обнаружил сиротски сидящим с краю за одним из столов в таком же жалком состоянии, что недавно и Палестинский.

Затескин позвал Митю и тот, утирая со лба холодную испарину, признательно кланяясь заросшей, давно не стриженой башкой, побрел к его столу. Приблизившись, Митя-монах перекрестился, ударил поясным поклоном и, заграбастав налитую стопку, метнул водку в пасть с выбитыми зубами. Крякнув, присел на край стула и стал, отдуваясь, поглощать предложенное пиво, буровя Затескина преданным взглядом. Поставил опорожненный стакан, вытер рукавом рот и жалобно спросил:

— Что же они с царем-батюшкой исделали?

Затескин задумчиво разгладил бакенбарды и с горечью произнес:

— Нельзя-с быть земле русской без государя. Вот проворонили освобождение из Тобольска царевой семьи, когда ее старые гвардейские унтер-офицеры охраняли, теперь там у красноармейцев труднее отнять… Одна надежда на Добровольческую армию…

Митя с сомнением покачал головой.

— А вот толкуют людишки, что иеросхимонаха старца Аристоклия со Святого Афона спросили о нашей Белой армии, а он: «Ничего не выйдет, дух не тот». И было также в начале года в усыпальнице отче Иоанна Кронштадтского. Раннюю обедню тогда отслужил прозорливый старец, протоиерей отец Михаил Прудников. Один из прихожан сказал ему: «Отец Михаил, Россия гибнет, а мы, дворяне, ничего не делаем, надо что-нибудь делать!» На это старец ответил резко: «Никто ничего поделать не может до тех пор, пока не окончится мера наказания, назначенного от Бога русскому народу за грехи».

Сила Поликарпович вздохнул удрученно.

— Как бы сами-то русские не кончились. Недаром писатель Достоевский говорил, что ежели от русского человека отнять-с Православие, то от него, в сущности, ничего не останется.

Он выпил рюмку и, завершая скорбную тему, перешел к предмету сыска:

— Надо, Митя, послужить святому делу, полные подробности которого сообщать я тебе не могу-с. Одно скажу: требуется разыскать петроградского бандита Степку Куку, который прибыл сюда с ворованными драгоценностями. Вот, гляди…

Сыщик показал ему из-под стола фотографии сережек и «Сапфира-крестовика».

Митя-монах, благоговейно глядя на сапфир, стал креститься со словами:

— Красоты несказанной дивный камень со знаком християнским, будто светит из римских катакомб, где первые християне скрывались! Я такой бесплатно тебе буду искать.

— Не горячись. Дело денежного сглазу, конечно, боится, но ежели найдешь следы «Крестовика» аль серег, хорошим угощением тебя не обижу-с.

Митя-монах тряхнул головой и взволнованно заверил с загоревшимися глазами:

— Пра-слово, Сила Поликарпыч, эти вещи нашими обязательно будут! У меня на то вроде знамения от моих предков имеется.

— Каких таких предков? — недоверчиво бросил Затескин.

— А вот в свое время узнаете!

Сила Поликарпович, оставив и этого ищейку со взятой им выпивкой и закуской в раздумьях, продолжил свой обход Хитровки. Довелось в эту ночь ему пить и в «Утюге», разговаривать в проулках с разными хитровцами-хитрованцами, дважды еще отбиваться от «портяночников».

В результате к утру Затескин был порядочно пьян, потерял кашне. В грязных пятнах оказался неоднократно падавший его котелок и нечист макинтош, но господин сыщик теперь знал наверное: как он и предполагал, Степка Кука обосновался на Хитровке.

Глава четвертая

Утром Сила Поликарпович отсыпался в собственной квартире одного из домов на Елоховской площади.

Когда далеко за полдень сыщик проснулся, прислуживавшая ему с давних пор пожилая богомольная бобылка Глаша уже почистила верхнюю одежду барина и приготовила крахмальную сорочку к свежему костюму. Жил он, как когда-то и Смолин, с единственной этой прислугой, только черепахи не держал, потому что не уважал панцирных тварей, взять хотя бы особенно ему неприятных блох и тараканов, о чем Сила Поликарпович постоянно поминал в своем присловье.

Поднявшись с кровати, Затескин помолился на почерневшие, старинного письма иконы в углу спальни. Отодвинул занавеску на окне, глянув на широкий двор, давно не убираемый без дворника: посередине ржавел старый автомобиль, в грязи валялись металлические части выброшенной кровати.

Он со вздохом перекрестился на близкий купол Елоховского собора, укорив нынешних нарушителей жизни:

— Э-эх, закусай вас блохи с тараканьи.

Потом Сила Поликарпович долго пил крепкий чай. Внимательно оглядел себя в зеркало, подбрил бакенбарды. Ближе к вечеру оделся, повязав неизменный шелковый галстук, надел серый макинтош с новым бордовым кашне и снова отбыл на Хитровку собирать у ищеек заказанные им давеча сведения.

Встреченный им Аристарх Палестинский точно отрапортовал Затескину, что заядлый бильярдист Степка Кука торчит в трактире с бильярдным залом поблизости, на Солянке. Сила Поликарпович поблагодарил агента, пожелал ему на будущее таких же успехов и двинулся на эту улицу.

Трактир на Солянке с матерыми мошенниками-бильярдистами Затескин хорошо знал. Он остановился перед входом в него и отметил лишь одно изменение уличного ландшафта: новую вывеску «Торгово-промышленный комитет» на доме поблизости. Толкнул дверь трактира, по-прежнему голосисто прозвонившую бубенчиком, и прошел через зал прямо в бильярдную с несколькими столами и толпой публики, наблюдающей за игрой, пьющей с официантских подносов, сидящей вдоль стен с сигарами в руках и просто слоняющейся туда-сюда.

Затескин разыскал Степу Куку по приметам, также подсказанным Палестинским, и, пристроившись за спинами зевак, с вниманием принялся разглядывать петроградского вора. Русоволосый, кудрявый, лет тридцати, Кука, сдвинув картуз на затылок, разгоряченный от водки и игры, а шары он гонял с утра, сидел в полосатом жилете поверх атласной розовой рубахи в кресле невдалеке от бильярда. Он отдыхал и покуривал папиросу, по-воровски держа ее огоньком к ладони. Несмотря на расслабленность, цепкими, прищуренными глазами Кука шарил по сторонам, прожигая насквозь каждого, будто ожидал нападения.

Присмотрелся Сила Поликарпович и к общей расстановке сил у этого бильярдного стола, на котором покуда играли незначительные персоны. Тут словно перед решительной атакой собрались самые отпетые проходимцы здешнего заведения. В разных точках, будто воронята, ждущие падали, толклись «припевалы»: имеющие толику из выигрыша, помогающие игроку- «туманщику» усыпить бдительность обыгрываемого «сгрюка». В их числе были первые помощники шрока — «музыканты», при необходимости запутывающие жертву в обстоятельствах игры. Весело крутил глазками-пуговками невдалеке ражий Сема-«полковник», получивший прозвище как главный распорядитель и постановщик этого спектакля. Он принимал ставки игроков и выплачивал доли выигрышей, отвечал за подачу выпивки к столу, умиротворял спорщиков, вышибал хулиганов и недовольных.

Сыщик размышлял, кого ж они собираются затянуть в игру и обчистить, не Степку же Куку, который наверняка знал подобные фокусы наизусть. Для этого стал Затескин отыскивать взглядом «барабанщиков»: подступающих к кандидату в жертвы, чтобы по возможности узнать его расположение к игре, кредитоспособность, свойства характера и так далее.

«Барабанщик» Егорка Двухрядкин крутился около осанистого гражданина в военном френче, посиживающего невдалеке от Куки в таком же фигурном кресле для уважаемых гостей. Волосы граждан-чика был аккуратно расчесаны, надменный взгляд суров, спина пряма, яловые сапоги начищены до блеска, одна нога картинно заложена на другую. Ни дать ни взять — отдыхающий от строевой службы офицер Императорской армии.

Спектакль же, очевидно, рассчитанный именно на этого бывшего или нынешнего военного, начался. К столу величаво прошагал высочайшего класса игрок Костя Громобой, знаменитый также своей способностью «туманить». К нему вмиг кинулись «припевалы», приветствуя и уважительно называя Громобоя Константином Ивановичем.

С придыханием сообщил «барабанщик» Двухряд-кин «стрюку»-военному:

— Константин Иванович Громкий пожаловали — крупнейший промышленник-с, имеет подряды с советским правительством, принят самим Лениным, помешан на бильярде.

Гигант Костя в распахнутом пиджаке поверх белоснежной сорочки ослабил узел галстука в горошек и поймал за ухо якобы пытавшегося прошмыгнуть мимо маркера Сильвестра, вскричав:

— Ах ты, мерзавец! Порядочно же вчера меня наказал! Отчего сразу не заявил, что ты маркер?

Сильвестр заверещал, извиваясь ужом:

— Помилуйте, товарищ Громкий! Пол-Москвы знает, что я от бильярда живу.

Громовой брезгливо отпустил его ухо, достал платок и вытер пальцы.

Рядом с ним вырос один из «припевал» и попросил смиренно:

— Сыграйте, пожалуйста, со мной.

Костя воззрился на него.

— Ты не маркер ли? Гляди, я люблю играть для удовольствия, не для интереса.

— Какой маркер, Константин Иваныч? Я из торговцев, да лопнуло дело под новой властью. Бедствую, хоть бы выиграть у вас на расходы, у добряка.

Стол «как раз» освободился, взялись они между собой играть. Костя мазал, его шары даже прыгали за борт. «Припевала» лихо выигрывал у него партию за партией, Громовой удивлялся его искусству. При расчете Сема-«полковник» держался поближе к военному, чтобы тот видел, как он обсчитывает товарища Громкого. У глотающего же рюмку за рюмкой водки Кости деньги между тем как бы случайно выпадали из карманов, когда он доставал портсигар.

Наконец военный вмешался:

— Эй, уважаемый, — окрикнул Сему-«полковника», — вы уверены, что правильно сдачу даете Константину Ивановичу?

— А что? — жалко улыбнулся Сема. — Неужели ошибся?

Костя широко повел рукой, «туманя»:

— Мне защитников не надо! Я от игры желаю получать одно удовольствие.

Его противник-«припевала» вмиг исчез, жался у стены и «разоблаченный» Сема.

Костя оглянулся и спросил:

— Кто желает со мной по совести сыграть?

Вызвался другой «припевала-музыкант» Антип. Костя ему предложил условие, что ежели сам проиграет, то Антип на выигранное угощает всю публику, а если выиграет, Антип полезет под бильярд. И Антип выиграл несколько раз кряду, из-за чего на деньги Громобоя-Громкого артельно выпили все вокруг стола, в том числе и военный.

Потом уставший Костя сел в услужливо поданное кресло рядом с военным и попросил Сему-«пол-ковника» подать им на пару хорошего вина, от чего сочувствующий ему «стрюк»-военный не отказался. При распитии Громовой рассказывал тому неприятные с ним истории. Про то, как в Ростове его тоже маркер обыграл, про то, что почему-то постоянно попадает на игроков со «смертельной левой»…

Подвыпивший военный совсем уже неосторожно заметил:

— А я, как и большинство, правша.

— Так давайте же сыграем просто так, для знакомства! — воскликнул Громовой. — Если вам будет угодно, то на хороший ужин.

Военный согласился. Костя проиграл ему несколько партий, горячась, что не везет ему и с правшой. Предложил в сердцах военному сразиться на деньги, тот согласился.

После этого Затескин до глубокого вечера наблюдал классику «тумана». Сначала Костя по-прежнему проигрывал, потом вдруг начал выигрывать, резко повышая ставки.

Раздосадованный военный кричал крутящемуся рядом с ним Антипу-«музыканту»:

— Каким же манером он у меня выигрывает, когда я играю лучше его?

Подскочивший к ним «барабанщик» Двухрядкин вместе с Антипом стали втолковывать, будто все дело в том, что военный «подставляет товарищу Громкому желтый шар», иначе б выигрывал. Военный попробовал «не подставлять», но в результате к полуночи оказался обыгранным на имеющиеся масличные. Под занавес он потряс присутствующих тем, что когда купюры у него все вышли, расплатился с истинно офицерским шиком царскими золотыми червонцами.

Самое интересное для Затескина начало ось. когда над обчищенным «стрюком» неожиданно взял покровительство Степа Кука, являвшийся в продолжении спектакля «туманщиков» внимательным зрителем.

Он накинул поддевку, поправил картуз, обнял военного за плечи, проговорив:

— Пойдем, дружок, выпьем на мои в трактире. Я тебе всю масть разложу.

Удрученный военный поплелся с ним, Сила По-ликарпович — им вслед. В трактирном зале он сел к соседнему столу за их спинами и слышал весь последующий разговор.

Заказав водки и закусить, Кука продолжил про местную бильярдную «масть»:

— Обыграли тебя с «туманом», друг. Противник твой киксов^.! Он и не товарищ Громкий никакой, а Костька по кликухе Громовой, мастер игры.

Военный покраснел от негодования.

— Что вы такое говорите! Его разные люди Громким называли.

— Одна шайка! То все «припевалы», артельные по «туману» людишки были. Не веришь? Митроха! — позвал Кука официанта.

Тот подскочил, Степа распорядился:

— Кликни-ка мне Антипа-«музыканта» и Двух-рядкина-«барабанщика». И скажи, что питерский Кука их зовет, — грозно заключил он.

Вскоре из бильярдной понуро к их столу подошли Антип и Двухрядкин. Ни в какую б они на это не согласились, коли б не Кука приказал, который вчера по обыкновению гаврилок задушил накинутой удавкой в близлежащем на Хитровке «Пересыльном» вора из Вологды за единственное оскорбительное в свой адрес слово.

— Садитесь, — показал Кука на стулья за своим столом и налил им водки. — Выпейте, ребята, с нами.

Они вчетвером выпили.

Степка, лихорадочно сверкнув шальными глаза* ми, спросил:

— Как вашего Кинстинтина Ивановича кличут и чем он занимается?

Сивобородый Антип и худой, кадыкастый Двух-рядкин переглянулись, но не издали ни звука.

Кука уперся глазами в нервного Двутфядкина:

— Ну!

Тот с трудом сглотнул слюну, скосил глаза и едва ли не прошептал:

— Костя Громовой.

— Как-как? Не дослышиваю, — повысил голос Кука.

Двухрядкин сплюнул и выпалил:

— Костя Громовой, игрок и «туманщик»!

Теперь лицо военного побледнело, а потом пошло пятнами, точь-в-точь кляксы красных чернил.

— То-то, — милостиво произнес Степка и налил «припевалам» еще по одной.

Они выпили, и более степенный, с бородой лопатой Антип стал объяснять, чтобы хоть как-то успокоить военного:

— Вы поймите-с, господин хороший, бильярдные игроки, взять хоть бы и Громобоя, большие труженики. Работают они не для себя собственно, а для целой толпы таких, как мы с Двухрядкиным, и для выгоды содержателей бильярдов. А те помимо барыша, получаемого от продажи напитков, пользуются еще половиной выигрыша. И лишь остальное делится уже между игроками на несколько долей.

«Барабанщик» Двухрядкин, привыкший работать артельно, хоть в ту, хоть в другую сторону, сочувственно подхватил:

— Чтоб мне сдохнуть, ежели Антип неправду сказал! Я добавлю, господин товарищ, что многие из игроков не имеют постоянных фатер и проживают прямо н бильярдных. Да и то нередко их оттудова гонят в шею! Отдохнут игроки кое-как и опять бегут по. Москве с одного краю на другой игру искать. Иной раз они совершенно пустые, ну рази что выпивши бывают всегда.

Кука сплюнул в сторону и скомандовал:

— Хватит куликать, а то мы заплачем! Наливайте, пейте и мотайте отсюдова. Костю успокойте: я у вас правду пытал не для того, чтобы из него аль Семы-«полковника» душу вынать. Просто просвещаю этого человека. Пользуйтесь, как краснопузые говорят, награбленным!

Двухрядкин стремительно плеснул себе и Анти-пу из штофа в рюмки, «припевали» дружно их опрокинули и исчезли с хоровым заклинанием:

— Прости-ите великодушно!

Военный потер ладонями лицо, приходя в себя, и спросил:

— Кто это тут полковник?

— А тот, кому деньги ты ставил. Сема такой же полковник, как я председатель Совнаркома. Одна шайка. — Кука прищурился и перешел к тому, зачем затащил сюда военного: — Жалко, должно быть, что «рыжики»-то проставил?

— Что?

— Да «рыжики» — так царские золотые десятирублевики еще называют.

И так сильно нетрезвый военный налил себе водки прямо в фужер для лимонада, выпил.

Он рассеянно цапнул, надкусил грушу из вазы и заявил:

— Сколько надо их, столько сделаем.

У Степки уважительно вытянулась круглая морда. Вор решил, что тот проболтался о своих занятиях фальшивой монетой, и для проверки уточнил:

— А стоит ли «рыжевьем» заниматься, коли крас-нюки останутся править Россией?

Военный скривился и пояснил:

— Я это в том смысле, что имею кое-какие доходы, и сегодняшний проигрыш для меня пустяк.

Кука воодушевился и, еще подливая масла в огонь, обратился к собеседнику с словами:

— Сразу видать обеспеченного человека! Нынче не часто эдакого встретишь.

— Да-с, — кивнул военный, — былые богачи нынче в Париже или на Дону. Но есть ведь возможность и сегодня делать состояния, — высокомерно уставился он на источающего дружелюбие Куку.

Тот пошел напрямую:

— Мил-друг ты мой, да я такого господина на Москве и ищу, чтобы отменный товарец предложить Не желаешь ли приобрести царскую вещь?

— Вещь? — переспросил военный. — За царскую любую вещь на руках нынче только и проживешь, что до ближайшей стенки. Я, уважаемый, предпочи* таю деньги вкладывать в единственно теперь подхо* дящую императорскую вещь — в «рыжики», как ты говоришь.

— Истинно речь ведешь. Да у меня для вклада средств получше «рыжиков» товары имеются! Глянь* ка аккуратно.

Затескин неприметно повернул голову в сторону говорящих и напрягся, готовясь на секунду приподняться, когда Степка покажет свои сокровища. Потом по сдавленному «ах!» военного Сила Поликарпович понял, что пора, и привстал, вытягивая шею. Сыщик успел за короткий миг увидеть сверкание драгоценностей, которые были запечатлены у него на фотографиях.

Военный заговорил едва ли не дрожащим голосом:

— Чудо какие вещи! Сережки беру! Есть у меня для них дамочка, она после такого подарка голову окончательно потеряет.

Кука, убрав драгоценности в платке за голенище сапога, усмехнулся.

— Из-за них сама Екатерина Великая чувств лишилась, когда Потемкин ей преподнес изумрудищи-то.

— Неужели они от Екатерины Великой?

Степка сплюнул в сторону.

— А вы полюбопытствуйте в альбомах Эрмитажа. Они там обязательно указаны.

— Во-он что, — протянул военный, поняв, откуда у молодца такая ценность.

Кука с жаром произнес:

— Ну да, вещь хош реквизированная, хош ее назови — эксприированная! А что? Краснюки все одно такое добро из дворцов растащили, а ныне ладят за границу сплавлять. Пущай хоть свои попользуются.

— В таком случае цена этих серег должна быть неполная. Сразу скидывай вполовину.

Вор расхохотался.

— Эх, неглупый ты господин! Знамо дело, скощу я против истинной их бесценной стоимости-то. Только одно тебе наперед условие — рассчитаешься одними «рыжиками». Идет? Хватит их у тебя?

— Вполне, любезный, — успокоил его военный. — Давай пройдем ко мне.

Степка рассчитался за выпитое-съеденное. Они оделись в гардеробе и вышли на улицу. За ними на глухую Солянку выскользнул Затескин.

Сыщик переживал, что ехать до пристанища военного им с Кукой, чего доброго, придется на моторе или извозчике, тогда он может упустить парочку из-за темноты и вымирающего на ночь города — улицы становились пустынными, и его могли легко заметить. Но сотоварищи двинулись к Старой площади и, не доходя, свернули в переулок, юркнув во двор. Там был двухэтажный дом, в подъезд которого протопали дружки и поднялись наверх. Вскоре на втором этаже загорелись окна, видимо, в квартире военного.

Кука пробыл там не очень долго. Когда он бодро вышел во двор, то поднял воротник полупальто, поправил лихо заломленный картуз и, напевая, двинулся назад к Хитровке.

Сила Поликарпович остался, так как Степка на территории у Яузы не мог затеряться. Затескину требовалось прежде всего убедиться, что покупатель екатерининских серег у головореза Куки после сделки жив. И вскоре он увидел двигающуюся фигуру военного на фоне освещенного окна.

После этого сыщик прошел в подъезд, поднялся к нужной ему квартире и рассмотрел ее номер. Вернувшись во двор, выйдя в переулок. Сила Поликарпович под скупо горящим фонарем записал в блокнот также номер дома, название переулка и все, что положено розыскным по инструкции, недавно цитированной им Орловскому. Только после этого с чувством отлично отработанной ночи господин Затескин устремился на родную Елоховскую площадь.

Глава пятая

На следующее утро Затескин за чаем в буфете «Националя» докладывал Орловскому, что ему удалось сделать по розыску.

Выслушав его, резидент воскликнул:

— Примите, господин Затескин, глубочайшую благодарность!

Сила Поликарпович расправил плечи, будто в строю перед начальником Департамента полиции.

— Рад стараться!

— Итак, сыск весьма удобно для нас разделился по двум направлениям. «Сапфир-крестовик», очевидно, находится еще у Куки. Пожалуйста, занимайтесь Степкой дальше. Он, насколько понимаю, удачно сбыв серьги напрямую покупателю, сапфир вынужден будет продавать через хитровских «ямников». А серьги — в руках горе-бильярдиста, которым займусь я, — резюмировал Орловский.

Они допили чай и по очереди вышли из буфета, чтобы легче было отследить «хвост», ежели он к кому-то из них был приставлен. Орловский направился в утро к Ахалыкину.

В провонявшем махоркой ахалыкинском кабинете Орловский направился прямиком к столу хозяина и, крепко пожав его руку, поприветствовал:

— Мои пять — московской милиции от красных следователей Петрограда! — Сел на кресло, энергично продолжая: — Ну, товарищ, у меня хорошие новости, половина обещанного тебе в зачет, считай, уже в кармане. Как у тебя по саркофагу?

Ахалыкин отвечал не очень уверенно:

— Ищем и обязательно найдем. Знаешь, как с чекистами? Всё секретят, лишнего слова не скажут. Приходится вынюхивать, будто у врагов.

— Школа конспирации товарища Дзержинского, — важно заметил Орловский. — Ладно, крепко надеюсь, что не подведешь. Пока давай по моему розыску, — он положил перед Ахалыкином лист с приметами и адресом военного, купившего у Куки серьги. — Проверь-ка эту персону.

Флегонт Спиридонович взялся за телефон и, позвонив начальнику милицейского участка в районе Старой площади, выложил Орловскому все данные по жертве Кости Громобоя:

— Бывший подпоручик пехотного полка Кузьмин Родион Сергеевич, принимал участие в войне четырнадцатого года. После октября семнадцатого перешел на сторону Советов, сейчас служит военным следователем в наркомате товарища Троцкого, холост, беспартийный.

— Адрес места службы Кузьмина есть?

— Имеется, — и, заглянув в бумажку, Ахалыкин его продиктовал.

— Скучно тебе здесь, Флегонт Спиридонович? — записывая, поинтересовался Орловский.

— Еще как, — признался тот. — Но кому-то это делать надо, а, дорогой товарищ? — пролетарий словно искал сочувствия.

Выйдя на улицу, резидент двинулся к Кузьмину в его отдел около Арбатской площади.

Отдел занимал помещения в доме, где до революции размещалось военное училище, и Орловскому однажды довелось здесь побывать, когда приезжал из Ставки в Москву. Как тут все изменилось! Широкая мраморная лестница давным-давно не мыта, на коврах обрывки бумаги, окурки, шелуха от семечек. Прекрасная мебель с шелковой обивкой и искусной резьбой — в грязи. Люди, ожидавшие приема у следователя Кузьмина, сидели в креслах или лежали на полу, курили ядовитые «козьи ножки», грызли подсолнухи. Кузьмина пока не было и никто не знал, когда он появится.

Посетители не особенно унывали, хотя, как Орловский понял из подслушанных разговоров, некоторые толклись здесь безнадежно неделями. Среди разношерстной публики разведчик обратил внимание на заплаканную даму.

В темной вуалетке, черном платье, словно в трауре, она комкала в пальцах мокрый от слез кружевной платочек и не отрывала глаз от входной двери, через которую должен был пройти в свой кабинет Кузьмин. Орловский услышал, как женщина с сильным польским акцентом спросила у соседа, который час. Резидент встрепенулся, еще пристальнее вгляделся в нее, ему показалось, что он встречал эту даму в Варшаве до войны.

Такая знакомая, вдруг узнавшая бы Орловского в приемной, откуда он собирался зайти к Кузьмину как комиссар из Петрограда, могла его подвести. Поэтому, чтобы опередить возможный инцидент, разведчик прошел к даме и сел на свободный стул около нее.

На польском языке, на котором он говорил не хуже поляка, прекрасно его освоив за школьные и университетские годы в Варшаве, Виктор Глебович произнес с сочувствием:

— Нечасто видишь, что и у прекрасной пани бывают серьезные невзгоды.

Она вскинула на него голубые глаза и откликнулась на польском:

— Еще какие! Простите, не имею чести…

— Пан Бронислав Орлинский, — назвал себя он, с облегчением убедившись, что все-таки раньше не встречался с нею.

— Элжбета Могулевская, — представилась дама.

— О, вы из Могулевских? Из лодзинских фабрикантов? — упомянул резидент известных промышленников Польши, имевших в этом городе самые крупные текстильные фабрики.

— Да, я дочь Тадеуша Могулевского, — назвала она главу этого богатейшего семейства.

Орловский неподдельно удивился:

— Почему же в столь неспокойное время вы в России и так страдаете, пани Элжбета?

— Я расскажу вам, пан Бронислав, как земляку, — с подступившими слезами произнесла она, но сумела перебороть новый истерический приступ и продолжила: — Я замужем за Левоном Гегечкори, он был поручиком пехотного полка, а после переворота Левону предложили в Красной армии должность полкового командира. Я настаивала, чтобы уехать в Польшу, где мы бы жили, вы, пан Бронислав, представляете как… Но Левон — кавказский мужчина! К тому же поручик, а тут вдруг полк может стать под его команду! Он согласился, а я не могла его бросить, потому что, вы знаете, как любят польки. О-о, Матка Боска Ченстоховска… — женщина зарыдала.

В этой видавшей виды приемной на плакавшую даму и успокаивавшего ее мужчину не обращали никакого внимания, тем более, что говорили они по-польски.

Утерев глаза, Элжбета стала рассказывать дальше:

— Сначала у Левона все шло прекрасно. А потом, как сплошь и рядом бывает сейчас в этой России, его обвинили в контрреволюции и посадили в тюрьму. Вот и вся очень обычная для здешних мест история! Я плачу. пан Бронислав, потому что не сумела победить своей любовью его упрямство.

— В чем же конкретно обвинили вашего мужа? Вопрос непраздный, я являюсь в Петрограде председателем уголовно-следственной комиссии и разбираюсь в такого рода делах.

— О, так, может, вас мне Бог послал на выручку Левону! Ну в чем обвиняют бывших офицеров? Заговор против большевиков, участие в подпольной организации… Но это полная чушь! Я клянусь вам перед Господом нашим! Левон так был горд, счастлив своей новой службой, он никогда ни о чем против них не помышлял, — она страстно осенила себя католическим двуперстием.

— Дело вашего мужа ведет следователь Кузьмин?

— Если бы это было так, пан Бронислав! Дело Левона у ВЧК, а Родя Кузьмин помогает мне спасти мужа. Ведь они однополчане, до переворота были в одном полку. Родя — подпоручик и тоже пошел служить красным.

Орловский насторожился. Подпоручик Родя, швыряющий золото на бильярдное сукно, запросто приобретающий драгоценные сережки, пусть ворованные, но из Эрмитажа!

Надо было вытащить из столь удачно подвернувшейся дамочки побольше сведений, и резидент вдохновенно сказал:

— Много наслышан о товарище Кузьмине еще в Петрограде, он справедливейший человек! Я прибыл сюда в командировку и первым делам решил вот зайти к нему, спросить его мнение по ряду моих дел, пересекающихся с расследованиями товарища Кузьмина. Неужели такому следователю, как он, сразу не удалось выручить своего старого знакомого?

Могулевская оглянулась по сторонам и заговорила, понизив голос едва ли не до шепота:

— Пан Бронислав, ведь надо платить! За все приходится чекистам давать деньги. Эта бездна какая-то, Матка Боска Ченстоховска! И слава Господу, что Родя Кузьмин взял на себя все эти переговоры. Я не знаю, что бы без него делала…

С крайним пониманием Орловский подтвердил:

— Я хорошо это знаю, там личных связей мало. — Он вспомнил разговоры в биржевом кафе и добавил: — На Лубянку попал, без денег не выбраться. Дорого вам, пани Элжбета, встает свобода Левона?

— О-о, пан Бронислав! Чтобы подкупить нужных людей, посредники требуют не какие-то купюры, а золотые монеты и иностранную валюту. Я продала уже все свои драгоценности и еще выдала обязательства на крупные суммы под гарантию польского имущества Могулевских… Отца хватил удар, но что поделаешь, иначе расстрел Левона неминуем. — Она снова зарыдала.

Источник возможности Кузьмина играть в бильярд на золото для Орловского стал проясняться.

— Милая пани, — проговорил он, — я со своей стороны постараюсь вам помочь. Куда вам можно позвонить?

Элжбета продиктовала ему свой номер телефона. Орловский встал, прощаясь:

— У меня сегодня уже нет времени ждать товарища Кузьмина. Всего вам хорошего! Непременно позвоню, если представится возможность что-тб предпринять по делу вашего мужа. У меня есть кое-какие связи в ВЧК.

На Лубянку Орловский действительно отправился в тот же день.

Разведчик решил, что стоит рискнуть, так как на него работало несколько обстоятельств. Во-первых, петроградского комиссара в секретариате Дзержинского хорошо должны были запомнить хотя бы из-за того, что Феликс Эдмундович поселил его в своем гостиничном номере. Интерес же Орловского к делам вроде обвинения в контрреволюционной деятельности бывшего царского поручика, нынешнего красного комполка Левона Гегечкори вполне совпадал с его кругом наркомюстовских задач. Ведь Орловский расследовал должностные преступления, а при общей неразберихе — и армейские. Да и договоренность с Дзержинским помогать в контрразведке против немцев, быть в Питере личным агентом самого председателя ВЧК во всех случаях прикрывала его.

Так и вышло. Через секретариат Дзержинского Орловскому предоставили папку с делом об участии в контрреволюционном заговоре командира полка Левона Гегечкори и для ознакомления с ним отвели комнату. Едва открыв папку, Орловский узнал, что началось все с донесения на Гегечкори военного следователя Р. С. Кузьмина!

После прочтения кузьминского доноса даже у него, повидавшего всякого на своем веку разведчика, дрогнуло сердце. И доносчик, и его жертва, продавшиеся коммунистам за должности, безусловно, были его врагами, но поразила низость Кузьмина, лишь месяцы назад снявшего золотые погоны. Этот подпоручик явно сдал однополчанина в ЧеКа только затем, чтобы вымогать огромные деньги за освобождение Гегечкори у его жены, дочери польского богача.

Орловский, вернув дело, шел по коридору ВЧК, когда сзади его окликнули:

— Стойте!

Белогвардейский резидент замер и медленно оглянулся. Его догонял великан в кожанке, при ближайшем рассмотрении оказавшийся явно навеселе.

Чекист ощерил в улыбке щербатый рот и загалдел, протягивая Орловскому лист бумаги.

— Товарищ, ты в очках; значит — ученый! А я из простых оружейников с Урала, потому и без очков. Погляди, правильно я писулю сладил?

Орловский стал читать. То была докладная записка об операции, намечаемой на завтрашнее утро чекистским отделением, которое этот верзила по всей видимости возглавлял. Планировался арест нескольких московских белых подпольщиков, в том числе савинковцев.

Пробежав бегло записку, Орловский дружелюбно заметил:

— Не больно гладко ты буквы выводишь. Надо повнимательнее разобрать. — Он отошел к окну, чтобы не привлечь внимания прохожих в коридоре.

С полчаса Орловский расспрашивал чекиста по поводу некоторых фраз, а соответственно и плана операции, изложенного в бумаге, положительно при этом аттестуя его труды, а на самом деле, чтобы надежнее запомнить адреса и фамилии, указанные в записке. Простившись с простодушным уральцем, он стрелой вылетел из ВЧК и понесся к «Националю» звонить связному Савинкова.

После обмена по телефону паролями Орловский получил адрес ближайшей конспиративной квартиры на Поварской. Явившись туда, он изложил представителю «Союза защиты Родины и свободы» все» что узнал из докладной пьяненького чекиста. Боевики Бориса Викторовича должны были вывести из-под удара своих людей.

Вечером Орловский отправился домой к неуловимому на службе Кузьмину.

Дверь открыл сам хозяин в расстегнутом френче, под которым исподняя рубашка была в губной помаде и винных пятнах. Из прихожей просматривалась гостиная, где за столом с батареей бутылок сидела красотка в полурасстегнутой блузке, а в ее ушах сверкали серьги, когда-то украшавшие Екатерину Великую.

Орловский выхватил из кармана удостоверение, поднес его к глазам Кузьмина и проговорил резко, будто вбивая гвозди:

— Кузьмин Родион Сергеевич? Я уполномочен Всероссийской Чрезвычайной Комиссией произвести у вас обыск и изъятие вещдоков по делу о шантаже жены подследственного Левона Гегечкори!

Кузьмин побледнел, но тотчас взял себ>. в руки и с подозрением спросил:

— А почему вам, петроградскому, поручено? Мандат непосредственно от ВЧК есть?

Изображая заправского чекиста, Орловский выхватил кольт, сунул его Кузьмину в лицо с криком:

— Вот тебе мой мандат, мерзавец!

Того, однако, это не смутило: отпрянув, он метнулся в гостиную за револьвером, лежащим в расстегнутой кобуре на столе. В тот же миг мастер французского бокса Орловский взлетел в прыжке и настиг противника любимым ударом шассе-круазе в правый бок!

Кузьмин полетел на стол, опрокидывая бутылки, но мгновенно оправился и вскочил на ноги. До своего револьвера ему было не дотянуться, поэтому он схватил горлышко разбитой бутылки и бросился на Орловского. Коротким ударом резидент вонзил носок сапога противнику в солнечное сплетение!

Охнув, тот отлетел к стене, согнулся пополам, судорожно хватая воздух ртом. Орловский забрал его револьвер, заткнул его вместе со своим за ремень гимнастерки, после чего обратился к онемевшей девице:

— Прошу вас снять сережки, подаренные вашим приятелем. Они приобретены им на ворованные деньги и необходимы следствию как вещественное доказательство.

Девица дрожащими пальцами вытащила серьги из ушей, положила их на стол. Орловский завернул драгоценности в носовой платок, спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

Из угла сдавленно прохрипел немного отдышавшийся Кузьмин:

— Почему «приобретены на ворованное»? С какой стати вы обвиняете меня в воровстве?

Орловский осведомился:

— А как иначе назвать суммы, полученные вами от Элжбеты Могулевской-Гегечкори за мнимые хлопоты по освобождению ее мужа, посаженного вами же?

— Родя, неужели это правда? — воскликнула девица, суетливо застегивая блузку.

— Можно ей уйти? — устало спросил Кузьмин, поднимаясь с пола и усаживаясь в кресло у стены.

— Вы свободны, мадемуазель, — разрешил Орловский.

Девица опрометью бросилась в прихожую, схватила свою накидку-фигаро и выскочила на лестницу.

— Можно закурить? — спросил Кузьмин, указывая глазами на пачку, упавшую со стола на пол ближе к Орловскому, полностью смирившись с ролью подследственного.

Орловский подтолкнул к нему ногой папиросы, проговорив:

— Мне, Кузьмин, собственно, достаточно изъятия этих серег, которые проходят по моему расследованию в Петрограде. Вашим шантажом, вымогательством денег у пани Элжбеты займется непосредственно чрезвычайка, полномочия которой вы у меня спрашивали и куда я вас могу прямо сейчас отвести. Но я, как и вы, бывший офицер. По законам чести, которыми, несмотря на любую низость, невозможно пренебречь, я могу вам дать шанс искупить свою вину.

— Пуля в висок?

— Так точно.

Кузьмин судорюжно затянулся папиросным дымом.

— Нельзя ли все же договориться, товарищ?.. В спальне в тайнике под паркетом есть иностранная валюта и золотые червонцы, забирайте все!

Орловскому стало невыносимо гадко, он, буквально задыхаясь от гнева, рывком расстегнул пуговицы на вороте гимнастерки.

— Мерзавец! Коли превратился в мразь, не в состоянии даже благородно уйти, приговариваю тебя к смерти.

Орловский вытащил из-за ремня гимнастерки револьвер и взвел курок. У Кузьмина неожиданно успокоились глаза, он ровно задышал, твердо взглянул на резидента.

— Я понял, с кем имею дело. Не знаю вашего звания и подлинного имени, но, ежели сможете, господин офицер, простите Христа ради.

У него заблестели слезы на глазах. Потом подпоручик Кузьмин аккуратно пригладил волосы, застегнул френч на все пуговицы и протянул руку.

— Позвольте мой револьвер с одним патроном.

Орловский вытащил патроны из барабана револьвера Кузьмина, кроме одного, и положил оружие на стол перед ним. Подпоручик встал с кресла, вытянулся во фронт напротив револьверной рукояти, повернутой к нему, и спросил у Орловского, будто у наставника:

— Так хорошо?

— Превосходно, господин Кузьмин. В определенных обстоятельствах добровольная смерть менее тяжкий грех для христианина, чем неправедная жизнь.

Подпоручик трижды осенил себя крестным знамением, поднял револьвер и выстрелил себе в висок.

Глядя на лицо упавшего мертвеца, разведчик так же, как за секунды до этого Кузьмин, трижды перекрестился за упокой его души. Орловский подумал, что такой исход освободил от необходимости объяснять Ахалыкину, зачем он связался с подпоручиком.

Резидент прошел в спальню и, без особого труда отыскав указанный покойником тайник, вскрыл его. Перевязанные бечевой пачки валюты, аккуратно обернутые бумагой столбики монет перенес в прихожую и рассовал по глубоким карманам своей шинели.

Покончив с этим, привел в порядок взломанный паркет и по телефонному аппарату из кабинета хозяина позвонил Ахалыкину. Попросил его прислать милиционеров и экспертов для осмотра места происшествия с трупом самоубийцы. Он вкратце рассказал Флегонту Спиридоновичу историю следователя-шантажиста Кузьмина, якобы случайно попавшего в его поле зрения.

Глава шестая

Степа Кукушкин после продажи сережек беспробудно пьянствовал на Хитровке с перерывом на игру в бильярдной Солянки. Значит, посчитал пристально наблюдавший за ним Затескин, «Сапфир-крестовик» должен быть по-прежнему у Куки.

Сидя в «Сибири» за самоваром, Затескин сделал знак поглядывающему на него из угла трактира Миге-монаху, чтобы тот невзначай приблизился.

Когда Митя с вытянутой рукой побрел мимо его стола, сыщик указал хитровцу на место рядом:

— Садись, Божий человек, выпей чайку.

Митя опустился на скамейку рядом с ним. Сила Поликарпович налил ему чаю и придвинул сахарницу, баранки, вполголоса продолжая разговор:

— Знаешь, где Степка Кука ночует?

— Ага, в подземном воровском кутке у Ярошенко, — назвал он ночлежку, знаменитую своим трактиром «Каторга», где собирался самый отчаянный люд.

— Нуте-с, Митенька, сережки Екатерины Великой, слава Богу, уже удалось выловить и забрать. Теперь они не наша забота, а «Крестовик» на Степке — за голенищем в левом сапоге. Нам надобно с него снять этот камешек.

Гневом вспыхнули глаза Митя.

— В сапоге нечестивец такое хоронит? За одно это вполне можно Куке ту ногу оторвать!

Затескин усмехнулся.

— Суров ты, закусай тебя блохи с тараканами. Да и непросто сладить с Кукой. Он вон в «Пересыльном» залетного фартового бечевочкой удавил, хотя тот на него с финарем полез. Снять со Степки «Крестовик» — это я прежде всего имел в виду хитрый подход. Конечно, при государевой власти я б с петроградцем не церемонился, да ныне к большевикам не пойдешь за подмогой. Самим управиться надобно.

— Какой же подход, Сила Поликарпович?

— Знал ты «ямника» Косопузого?

— А как же! Косопузый на «Утюге» завсегда барахлом и «рыжевьем» от «деловых» промышлял до того, как получилась свара ночлежников с хозяевами. С тех пор я его в «Сибири» не вижу, хотя положено ему по званию тут выпивать, — рассуждал Митя-монах, имея в виду, что этот трактир — любимое место крупных скупщиков краденого.

— Думаю, с победой красных Косопузый вообще из Москвы исчез. Он Косопузым кликался оттого, что родом рязанский: Рязань, говорят, косопузая, — и за Белокаменную не держался. Косопузый и послужит нам-с для охмурения Куки. Пойдешь к Степке в «заныр» и зальешь, что явился гонцом от Косопузого, который на Москву проездом через Питер прибыл и хочет развернуть опять свои дела на Хит-ровке. Слыхал, мол. Косопузый в Питере, что Кука с интересным товаром сюда наладился, вот и интересуется… Подумай сам, что за опасные вопросы тебе Степка может задать.

Митя наморщил лоб, озадаченно глядя на Затес-кина, смущенно произнес:

— Не горазд я думать-то.

— О-ох, Митя, как мне тебя такого на Куку посылать? Ведь ежели ляпнешь что невпопад, он тебя пришьет моментально.

— Это еще как сказать, — угрюмо пробурчал Митя, шевельнув на столе тяжелыми кулаками. — Мне грешным делом приходилось по-всякому самых отчаянных разбойников успокаивать.

— А кинется с ножиком на тебя?

— И ножик отнять можно, — упорствовал тот. — Да и не в силе Бог, а в правде — так святой благоверный князь Александр Невский говаривал. А я за «Крестовик» этот на подвиг иду.

— Поистине: волк, завидев козу, забывает и грозу! Запоминай на всякий случай. Степка может тебя спросить: «От кого в Питере Косопузый сличал про мой товар для Москвы?» Что ты ему ответишь?

— Чего? А пошлю его по матушке, чтобы много не расспрашивал.

Затескин стал размышлять, а не отрядить ли на это дело все-таки Палестинского? Митя-то, судя по тому, что способен наболтать, пожалуй, или насторожит Куку, или тот ему мигом башку оторвет.

Митя словно услыхал его мысли и проворчал,

— Ну, брякну Куке, что об эдаких подробностях «ямник» с такой рванью, как я, никогда разговаривать не станет. Потому и не знаю.

— Так-с, а ежели Степка спросит: «Отчего Косопузый сам на разговор не пришел?»

Митя-монах, распрямившись во весь свой немалый рост, ответил с достоинством:

— А пальтецо не угодно ли на меху гагачьем, с шелухой рачьей?

— Ты это к чему? — изумился Затескин.

— К тому, Сила Поликарпыч, чтобы какой-то залетный форсу много не держал. Он чего привязался к посыльному? Приперся Кука на самый фартовый московский кордон Литровку и фасонит? Почему да отчего? Раз я от самого Косопузого явился, то и должон я держаться с достоинством. Вы меня хит-ровскому политесу, будьте любезны, не учите.

Затескин даже немного опешил.

— Ну-ну, пожалуй, выкрутишься. Ты, главное, его из норы у Ярошенко выведи, будто к Косопузому. Поведешь Куку вроде б как сюда, к «Сибири», а я вас за брошенной будкой Дуськи Одноглазой буду ожидать-с с кистенем. Дуськи-то, что торговала руб-цом-«рябчиком».

— Как же, хорошо это место знаю. Там, значит, вы Степана и угостите?

— Не сомневайся! Так железом двину в ухо, что и не такой с копыт слетит и память потеряет. От сапог под видом обычного грабежа освободим и «Крестовик» заберем-с.

Они еще покалякали о деталях, и Митя-монах, выскользнув из трактира в хитровские сумерки, побрел к нужной ночлежке.

«Странник» Митя попетлял вокруг дома с «Каторгой», выбирая момент, чтобы юркнуть в его подвалы незаметнее, не попасться на глаза местным ворам, которые выходили на свои дела как раз об эту пору. Проскочил туда и, оказавшись в лабиринте подземелья, уверенно припустил к землянке-каморке петроградца.

Перед дверкой «заныра» Митя еще раз огляделся, открыл ее и, согнувшись, шагнул в темное нутро с протяжным возгласом:

— Степу Кукушкина и-и-ищем!

Спустя долгие минуты кто-то замычал, заругался, потом в кромешной мгле вспыхнула спичка, а за ней — свеча.

В ее свете Митя увидел Куку, сидящего на топчане одетым, в сапогах. Тот мрачно поинтересовался:

— Кто такой?

— Митька я, гонец от «ямника» Косопузого к тебе насчет фартового товара.

— Косопузого с «Утюга»?

— Ага.

Кука почесал грудь под рубахой, закурил папиросу. Покосился на колченогий стол у изголовья, на котором стоял недопитый штоф с водкой. Потом плеснул из него в стакан, проглотил водку, с отвращением тряся головой, сплюнул и проговорил:

— Давно о Косопузом на Хитровке слуху не было, я им интересовался.

— Ну во! И он тобой интересуется, Степа. Косопузый, вишь, на Москву опять прихрял, с Севера, что ли, проездом через Питер, где о твоей поездке к нам и узнал. От кого, не знаю, а только Косопузый сейчас в «Сибири» сидит, приказал мне тебя проведать и к нему на водочку пригласить.

— У-у, адово пойло! Уж с души воротит. Едва ль не в запой я у вас попал тут. Зовет Косопузый побеседовать, значит?

— Ага, говорит: «Дуй, Митька-монах, к Куке, зови на угощение и беседу».

— Стой! — насторожился Кука, зорко вглядываясь в рожу гонца. — Это какой ты Митька-монах? Не со «странниковой» ли хазы в «Румянцевке»?

Митя поздно спохватился из-за своей оплошности: никогда «ямник» уровня Косопузого не пошлет к уважаемому вору, каким был Кука, человека другой «масти» в преступном мире.

Он попробовал выйти из затруднения:

— Из «странников» я, да жисть так прижала, что встал на побегушки у фартовых и «ямников».

— Ну? И у фартовых даже? Чего ж ты можешь петрить в нашем деле? — скаля зубы, допытывался Кука.

Пятясь к двери, Митя забормотал:

— Я и не петрю. Мне Косопузый сказал тебя в «Сибирь» позвать, я и кликнул.

— Погоди-ка, — видя, что «странник» хочет улизнуть, Степка встал и зловеще заговорил: — Тебя кто послал? К кому ты вздумал меня отвести, рвань коричневая?

Мите надоело притворяться, он распрямился, с ненавистью глянул на вора:

— Ша, чего попер, каторга! Иль мало вас монахи крестом да кулаком били?

— Во-он что, — протянул Степка, опуская глаза, будто искал что-то на полу.

Вдруг согнулся в три погибели и резко кинулся Мите в ноги, сбив его. Митя взмахнул руками и упал, а Кука мгновенно взлетел к нему на грудь, придавив коленями руки. Он выхватил из кармана бечеву, собираясь прикончить Митю-монаха по обыкновению гаврилок — удавкой.

Степка попытался захлестнуть жертву вокруг шеи, но изловчившийся Митя сумел поймать ртом бечевку, и удавка не получалась. Хитровец рванулся, выворачиваясь из-под Степкиных коленок, и ударил ему в лицо головой.

Кука охнул, из разбитого носа тут же брызнула кровь, а Митя уже был сверху, замолотил вора кувалдами рук. С помутневшим сознанием, бандит успел нащупать нож за голенищем правого сапога и ударить им Митю в бок. «Странник» грузно сполз с него, заливаясь кровью из раны.

Кука замахнулся финкой, чтобы воткнуть ее Мите в шею. Однако тот дернул за ножку стол со свечой, он опрокинулся, свеча упала и погасла. В беспросветной темени подземной норы Кука ударил наудачу, но нож не нашел тела противника, потому что Митя уже отполз, зажимая рану в боку.

Чувствуя, как уходит кровь, Митя про себя взмолился так горячо, как когда-то молился в Оптиной Пустыни истовым и чистым пареньком-послушником. Митя слышал, как ужом ползает по каморке Кука, чтобы нащупать и добить его.

Когда бандит наткнулся на его ногу, Митя, извернувшись, наугад вцепился в горло бандита, подмяв его руку с ножом и придавив ее коленками. Вкладывая всю силу, он сжал Степкину глотку железными руками. Гаврилка обмяк, захрапел, потом окончательно затих.

Митя отшвырнул мертвеца, зашарил по полу в поисках свечи й спичек. Нашел их, запалил свет, брезгливо стянул со Степки сапог и вытащил оттуда платочек с сапфиром. Развернул тряпицу, полюбовался уд ивительным свечением креста в глубине камня, пока от потери крови у него не начала кружиться голова. Спрятав «Крестовик» на груди, Митя задрал подрясник, оторвал от нижней рубахи полоски материи и кое-как замотал рану на боку.

Он задул свечу, приоткрыл, дверь в лабиринт. Никого не было слышно, да и не полагалось тут откликаться, вылезать на посторонний шум. тем более — вмешиваться в чужие дела, особенно кровавые.

Держась за стены от слабости, Митя выбрался наружу без свидетелей и захромал к будке Дуси Одноглазой.

Там он едва ли не свалился в руки Затескина, спросившего:

— Кука где?

— Избавил я от злодея Божий мир, — еле ворочая языком, ответил Митя-монах.

— Где «Крестовик»?

— Со мной.

Сила Поликарпович поволок раненого в родную «Румянцевку» на «странническую» квартиру.

Прибыв в эту крепость, сыщик первым делом послал за водкой для всех квартирантов, а раной Мити скоро занялась местная лекарка-знахарка Феоктиста, с такой же ловкостью принимавшая роды у хитровских «марух».

Когда Митю перевязали и он выпил стакан водки, Затескин напомнил ему о сапфире. Тот вытащил из-за пазухи и незаметно передал ему платок с «Крестовиком». Никто из «странников», запировавших в другом конце комнаты благодари угощению Затескина, не должен был заподозрить, из-за чего валяется в подземелье под «Каторгой» труп Степки Куки, а Здесь истекает кровью Митя-монах.

— Как же ты этакое дело обланшировал в одиночку? — спросил его Затескин, когда на «хазе» разорались так, что не стало слышно их тихого разговора.

— Справил я это святое дело, потому как имел на него в нашем роду благословение, — начал Митя. — Об этом я вам намекал еще в самом начале сыска. Происхожу я из длинного родословца священников да монахов по фамилии Куцинские. Служил из моей родни при Полоцком пехотном полке отец Трофим Кучинский, который полковым батюшкой участвовал 11 декабря 1790 года в штурме турецкой крепости Измаил. В страшном огне со стен полегли все офицеры Полоцкого полка, и солдаты заколебались, некоторые повернули назад. Тогда отец Трофим поднял над головой свой осеняльный крест и закричал: «Стой, ребята! Вот вам командир!» Повел с крестом над головой полк в атаку… Как же я мог за «Крестовик» разбойника Куку устрашиться?

— А что же потом было с предком твоим, батюшкой Трофимом? — перекрестившись, спросил Затескин.

— Слушайте дале. О подвиге батюшки Трофима командующий войсками под Ишаилом генерал-аншеф Суворов доложил генерал-фельдмаршалу По-темкину-Таврическому, который представил отца Трофима Куцинского к награждению. Светлейший князь написал государыне Екатерине Великой… Дайте вспомнить. А! «Уважая таковую его неустрашимость и усердие, осмеливаюсь просить о пожаловании ему креста на шею». Во, еще не всю память пропил!

— Что же был то за наградной крест? Очевидно, необычайный?

— Обязательно, Сила Поликарпыч! Высочайше пожаловали батюшке Трофиму золотой, украшенный бриллиантами наперсный крест на Георгиевской ленте. Торжественно возлагал награду на него архиепископ Екатеринославский и Херсонский Амвросий. Одновременно батюшку возвели в сан протоиерея и наградили крупными деньгами.

Конец этой знаменитой истории о герое-священнике Трофиме Куцинском уже слушали замолчавшие в застолье «странники». Они знали ее наизусть, потому что Митя рассказывал это много раз, но квартиранты никогда не прерывали его и не глумились. Не осталось у Мити-монаха, кроме описания этого подвига предка, ничего важного, ничего значительного в жизни, и забитые, измочаленные столь неправедным промыслом и низостью существования его товарищи ценили, что есть среди них хоть один, имеющий право пусть хотя бы рассказать о великом и святом.

На следующий день в гостиничном номере товарища Дзержинского состоялось свидание господ Орловского и Затескина, на котором они соединили результаты своих усилий.

Разложив сережки и сапфир на столе, они любовались на них, обсуждая дальнейшие действия. Потом Орловский убрал драгоценности в карман и отправился к Ахалыкину в уголовку, чтобы полностью завершить этот розыск, а затем перейти к другому — поиску раки преподобного Александра Свирского.

Ахалыкин прежде всего навалился на Орловского насчет покончившего с собой военного следователя Кузьмина, о чем еще на месте происшествия петроградский комиссар составил докладную руководству московского утро, в которой описал действия доносчика-шантажиста.

— Ты откуда взял, что Кузьмин донес на Гегечкори? — пронзительно глядя на него, спросил милиционер.

— На Лубянке читал его донесение в деле Левона Гегечкори.

— Вон оно что! — ожесточенно запыхтел самокруткой Ахалыкин. — А на наш запрос оттуда ничего не отвечают и дело Гегечкори предоставить не хотят.

— Обычная история с чекистами, Флегонт Спиридонович. Такие секретные и хитрые, что сами себя обхитряют, — усмехнулся он, подумав о своих взаимоотношениях с Дзержинским и о доверенной ему пьяным чекистом бумаге, из-за чего большинство намеченных для ареста людей Савинкова успели скрыться. — А к чему тебе дело Гегечкори? Его жена Элжбета, о которой я написал в докладной, наверное, дала показания.

— Да, подтвердила, что передала Кузьмину большие суммы, которые тот требовал для освобождения ее мужа.

— Ну вот! Какие еще тебе нужны доказательства? Ты что, не веришь в существование его доноса, в то, что я его своими глазами читал? Но тогда с чего же я вдэуг рюшил встретиться с Кузьминым и почему он застрелился?

Ахалыкин пожевал губами, размышляя, и веско произнес:

— Вог именно: с чего? Ты к нему на службу ведь прямо от меня и налаживался, адоес-то я тебе еще узнавал. Однако ни про какой его донос не говорил мне.

— Тогда я об этом еще сам не знал. От тебя отправился на Лубянку, там из дела и выяснил.

Пролетарий Ахалыкин твердо усвоил за свой недолгий опыт работы здесь, что чем больше нагоняешь на допрашиваемого или подозреваемого туману, чем ожесточеннее клюешь его провокационными, въедливыми вопросами, тем легче того в конце концов сбить с толку, привести к признанию, ежели, конечно, ему есть в чем признаваться.

Сцепив узловатые пальцы с черными ногтями и положив руки перед собой, он продолжил:

— А откуда жену Гегечкори узнал?

— Случайно встретил в приемной у Кузьмина.

Увлекшийся Флегонт Спиридонович совершенно забыл, что перед ним не подследственный, а следователь, причем — председатель комиссии, и прошипел:

— Случайно? А как это случилось, что все нахапанное Кузьминым у Элжбеты Гегечкори куда-то исчезло? Мои ребята лишь пустой тайничок обнаружили в его спальне…

Обнаглевший Ахалыкин становился для Орловского опасен. Глаза резидента засверкали недобрым огнем, он, отбросив стул, резко вскочил и, нависнув над Ахалыкиным, перешел в атаку:

— Ты кому и на что намекаешь? Ты в девятьсот пятом году где был, шкура? Да я ж с товарищем Дзержинским всю Польшу поднимал, пся крев! Ты в партии с какого года?

— С девятьсот четырнадцатого, — сразу осипшим голосом ответил Ахалыкин.

— Смотри, на все есть терпение! Я начал с тобой по-хорошему, я тебе все свои высокие связи и поручения обсказал: товарищи Троцкий, Дзержинский, Зиновьев… А ты что? А еще из рабочих¹ Ты ж классовым чутьем должен быть насквозь пропитанный. И мне грубишь?

— Прости, дорогой товарищ! — воскликнул враз сникнувший Флегонт Ахалыкин. — И за эту мою промашку, и за другую! Не нашел я тебе того сарко-фьяка…

— Как так? — опешил в свою очередь Орловский.

— Вынюхивали, ноги зря пообивали мои дурбе-ни, пока не добились в чрезвычайке сведении, что там скрывали за семью печатями. Ограбили тот эшелон с саркофьяком и другим музейным барахлом на пути из Петрограда в Москву гаврилки.

— У Колпино?

— Ну да, это ж самое любимое Гаврилы вашего место, я уж профессором по петроградским бандитам стал из-за тебя.

— А чего ж чекисты скрывали этот факт?

Ахалыкин сплюнул под стол и с досадой объяснил

— В точку ты определил: сами себя перехитряют. Скрывали, чтобы об этой очередной промашке их охраны эшелона не дошло ни до петроградского, ни до московского начальства! В пропавших при этом ограблении вещах, помимо, например, тебя, оченно много и в Москве заинтересованных есть. Не все товарищи комиссары такие кристальные, как Феликс Эдмундович, другие-то вон какую по Москве охоту за особняками да богатыми фатерами открыли! И надо ж их бабам все там культурно обставить. Вот и заказывают в Питере, чтобы им сюда аж из царевых музеев мебелей понавезли.

— Выходит, Флегонт Спиридонович, распался наш договор.

— Погоди! — горячо возразил милиционер. — Я ж тебе все доподлинно выяснил! Другое дело, что вещь до Москвы не добралась, но это уже не моя печаль. Мои сотрудники потели, старались, будь ласков и ты на мой счет — записать что-то.

— А тебе моего расследования по Кузьмину мало? Кто б из твоих дуралеев вывел его на чистую воду?

— Не буду в этом отношении спорить. Однако сначала разговор у нас шел о вещах посущественнее. Ты, товарищ Орлинский, время тут не терял. Кузьмин вон у тебя в одночасье свернулся, а также обнаружен сегодня утром на Хитровке труп петроградского вора Степана Кукушкина по кличке Кука. Его местные уголовные элементы опознали. Именно он на Москву привез для продажи сережки и сапфир, за которыми ты в командировку прибыл. За Кукушкиным ты и охотился у нас в первую голову. Подобьем результат! Кузьмин ладно — сам себя, будем считать, кокнул. А Куку на кого я запишу?

— Востер ты, Флегонт Спиридонович! — похвалил Орловский. — Не такой уж провальный московский нынешний угрозыск. Молодец, ловко одно к другому подвел. Хорошо, запишу тебе екатерининские сережки с изумрудами.

— А сапфир с крестом?

Орловский панибратски подмигнул ему?

— Не удалось обнаружить, зря перевернул всю Хитровку.

— И на теле Куки не оказалось?

Петроградец вновь посуровел:

— Ахалыкин, ты мне Кукушкина не шей. И вообще, не лезь ты в эти подробности. Аль забыл, что камешки-то я искал для супруги товарища Троцкого?

— Во-во, как же ты ей одни сережки отдашь? Она ж заказывала и сапфир, — не унимался милиционер.

— Это в ресторации заказывают, — поучительно проговорил Орловский. — Вот ты мне твердишь об убитом Куке, едва ль не о том, что я его обыскивал, но простовато думаешь обо мне. У меня, дорогой товарищ, опыт следователя еще дореволюционный, я много чего расследовал и по заданиям партии. Мое дело — разложить и дедуктивно просчитать следственный пасьянс. Лишь в крайнем случае я забираю вещественные доказательства, но и тогда подвожу так, чтобы мне их отдали сами подозреваемые.

— Красиво говоришь! — с сомнением покачал головой Ахалыкин.

— Легко доказывается. Сережки-то я именно у Кузьмина брал, вернее, его подруга сама мне их сняла из своих ушей. Давай бумагу, опишу обстоятельства этого и приметы девицы. Сейчас также составлю рапорт по полной форме, где будет указано, что сережки изъяты при помощи заместителя начальника утро Ахалыкина. Серьги Кузьмин купил у Куки на доходы от Элжбеты Гегечкори. Вот почему тайник в кузьминской спальне оказался пуст, голова ты садовая!

— Ну-ну, теперь все ясно! — бодро воскликнул милиционер и выметнул перед Орловским стопку бумаги. — Пиши, Бронислав Иванович, не стесняйся, подробнее… А сережки-то покажешь?

Орловский достал серьги и положил их на стол.

Ахалыкин впился в драгоценности глазами, по очереди брал их в руки, внимательно рассматривая, приговаривая:

— Я ж всю жизнь по металлу работал. Не по золоту, конечно, но в мастерстве толк понимаю.

Орловский принялся описывать в докладной историю с супругами Гегечкори, расследование по Кузьмину с указанием на происхождение у самоубийцы сережек. Подвел итог, логически обосновав факты: дескать, убили Куку, видимо, криминальные помощники Кузьмина в связи с продажей вором ему серег. Мол, узнали они через подоугу Родиона, что у Степки еще драгоценности есть — «Сапфир-крестовик», например.

В ходе изложения своих умозаключений Орловский спросил Амлыкина:

— Что же с супругами Гегечкори теперь будет?

— А чего, — небрежно ответил тот, перебирая в корявых пальцах изумруды, словно простые заклепки, — товарища Гегечкори как честного красного командира должны выпустить. Жене же его необходимо впаять лет пять.

Орловский недоуменно поглядел на него.

— За что?

— За попытку подкупа товарища военного следователя Кузьмина. Так и будет, дорогой товарищ, потому как советский суд самый справедливый.