Руны

12

По узкой каменистой тропинке в густом сосновом лесу шла Сильвия Гоэнфельс с проводником, несшим ее дождевик и зонтик. Старый норвежец с загрубелым от ветра лицом принадлежал к охотничьему персоналу Альфгейма и в числе нескольких охотников состоял на службе у принца, когда тот приезжал в замок. Общаясь с прислугой, он немножко научился немецкому языку, так что в случае необходимости мог на нем объясняться. Сейчас в разговоре ему недоставало немецких слов, и он прибегал к помощи своего родного языка; его неловкие попытки выразить свою мысль вызывали громкий, веселый смех молодой девушки. Но Рольф не обижался на это; он смеялся вместе с ней, и они превесело болтали, хотя каждый понимал лишь половину того, что говорил другой.

Своеобразное обаяние внешности Сильвии и ее манер, которое подчинялись все, кто имел с ней дело, сказалось и здесь. Обычно довольно угрюмый егерь старался что было сил быть рыцарски любезным, что выходило прекомично. Он явно восхищался своей молодой спутницей. Эта хрупкая, изящная девушка вела себя просто и так храбро ступала своими хорошенькими, маленькими ножками по переплетшимся древесным корням, точно выросла в горах, а грозных туч не боялась совсем.

У Сильвии в самом деле был талант альпинистки, хотя она впервые в жизни попала в горы. С тех пор, как она выросла, отец всегда проводил с ней в Гунтерсберге короткое время летнего отпуска, да и вообще не расставался с дочерью. Она знала только шумную суету Берлина и тихую, уединенную жизнь в своем родовом имении; теперь странствования в окрестностях Альфгейма среди чуждой ей северной природы представляли для нее много нового и заманчивого, и она особенно сердилась на принца за то, что он донес отцу о ее одиноких утренних прогулках. Разумеется, его целью было вызвать запрещение отца и навязаться в спутники, а потому она решила доказать ему, что его будущая супруга вовсе не намерена позволять командовать собой. Когда же он еще и обиделся, то она решила дать ему урок; она действительно шла в Исдаль, который принцу хотелось непременно самому показать ей, причем предпочла взять с собой егеря.

Дорога, шедшая почти все время лесом, стала спускаться под гору. Путники услышали отдаленный глухой шум, становившийся все громче и ближе. Вдруг тропинка прервалась, сосны расступились, и они очутились у входа в величественную скалистую долину, все дно которой было усеяно огромными каменными глыбами. В конце ее с отвесной крутизны низвергался водопад, наполняя своим ревом всю долину, по которой мчался затем шумным, пенистым потоком. Всюду сверкал голубовато-белый лед глетчера.

Сильвия невольно остановилась, пораженная этим зрелищем, и торопливо спросила:

— Это и есть Исдаль?

Рольф утвердительно кивнул. Они достигли цели путешествия, и он собрался, уже было, начать пояснения, считая это своей обязанностью как проводника, но девушка остановила его:

— Я знаю, принц подробно описывал мне это место, и я найду дорогу к водопаду одна. Оставайтесь здесь, Рольф, и ждите меня.

Старого охотника немного удивило это приказание, но он не смел рассуждать; если барышня желала идти к водопаду одна, значит так было надо. Водопад был недалеко, и с дороги сбиться было невозможно, поэтому он преспокойно уселся на камень. Сильвия пошла дальше по течению горного потока. Вдоль берега вилась охотничья тропа среди множества камней и скал, которые точно росли из земли, так как лежали здесь уже несколько столетий; по ним ковром стлались мох и густой плющ, а между нами, цепляясь за жизнь, росли сосны, впиваясь корнями в каменистую почву. И все-таки на всем этом лежала печать уединенной пустыни и разрушения, как в те времена, когда много веков назад горный обвал похоронил здесь под собой все следы жизни.

Вероятно, в то время и возникла сага, которую знал каждый ребенок в рансдальских горах, и которая для народа даже теперь была не просто сказкой. Когда-то, в древние-древние времена, Исдаль представлял цветущую горную долину с зелеными лугами, шумящими лесами и многочисленными поселениями; он был самой богатой и прекрасной местностью во всей окрестности, потому что его охранял сам могучий громовержец Тор, победитель великанов, отгонявший от него все злые силы. Здесь в те времена седой старины стоял посвященный Тору жертвенник, и здесь люди молили его о помощи и благословении. Но вот в страну проникло христианство, и древние боги должны были уступить место новой вере. Храмы и жертвенники были разрушены, священные деревья срублены, и на их месте воздвигли крест. Для рансдальских гор настало время, когда в них пришли чужие священники и стали проповедовать евангелие. Тогда святилище Тора было уничтожено, и народ преклонил колени перед символом искупления. Но древний северный бог отомстил людям, изменившим ему, и месту, служившему теперь другой вере; загремел гром, засверкали молнии, и самая высокая из окрестных вершин рухнула в долину, раздробленная мощной рукой Тора. Рассыпавшиеся глыбы погребли под собой все живое; деревья были поломаны, зеленые луга засыпаны голым щебнем. А потом морозы и туманы завладели опустошенной долиной, где были лишь смерть и уничтожение. Горы, некогда увенчанные лесами, застыли под ледяным покровом, в ущельях и трещинах залегли облака; на самом верху, там, где прежде высилась царственная вершина, засверкало огромное снежное поле глетчера, и из его недр побежал бешеный поток Ран; он ринулся в глубь долины, пенясь и шумя, прокладывая себе дорогу к Рансдалю, чтобы там влиться в фиорд. На том же месте, где некогда возвышался жертвенник громовержца, очутился исполинский обломок скалы, а на нем были начертаны руны, которые ни один человек не мог разгадать. Сам Тор высек их, когда навсегда покидал свое разоренное святилище, и с тех пор долина, окруженная обледенелыми вершинами, стала называться в народе Исдаль.

Это была зловещая сага. Правда, во всех норвежских сагах было что-то гнетущее, мрачное; они были не по нраву молодой девушке, и ее привело сюда только любопытство. Здесь не было веселых эльфов, светлых образов, как в сказках, в которых, как только злые чары теряют силу, все снова воскресает во всей прежней красоте и великолепии и все кончается радостью и ликованием; здесь почти всегда звучало горе и жалоба.

Вчера Сильвия слушала рассказ принца Альфреда без особенного интереса; только здесь, среди этого ландшафта, она почувствовала всю грозную, таинственную прелесть древней саги. Зассенбург говорил правду — Исдаль не был красив, но подавлял своей величественностью; по мере углубления в эту пустыню грудь сдавливало какое-то буквально цепенящее чувство.

Тропинка вдоль потока была не безопасна, потому что пена плескалась часто у самого ее края, и каждый неосторожный шаг мог стать роковым. Однако девушка не думала об этом и бесстрашно шла дальше. Вдруг она остановилась в удивлении; она была не одна в этом уединении — в нескольких сотнях шагов впереди к ней спиной стоял человек в охотничьем костюме. Вероятно, этот охотник подстерегал дичь, потому что совершенно не двигался; однако он стоял, не прячась, на открытом со всех сторон месте и к тому же Сильвия заметила, что ружье было у него за спиной. Ее с первого взгляда поразила его высокая фигура, в ней было что-то знакомое, а из-под шляпы выбивались густые белокурые волосы; сомнения не было, это был «северный кузен-медведь».

Бернгард стоял в стороне от тропинки, у подошвы скалы; что-то в этой скале поглощало, по-видимому, все его внимание. Он не слышал легких шагов подходившей девушки, совершенно заглушаемых шумом воды, пока она не остановилась совсем рядом и не окликнула его по имени:

— Бернгард!

Он вздрогнул, но прошло несколько секунд, прежде чем он медленно, нерешительно обернулся; лицо его имело какое-то странное выражение: в нем было что-то вроде тайного ужаса, исчезнувшего только тогда, когда он узнал свою кузину.

— Сильвия, ты? — воскликнул он с изумлением и глубоко перевел дух.

— Ты так испугался, точно тебя окликнуло привидение! — шутливо сказала она. — Уж не думал ли ты, оборачиваясь, что сзади стоит призрак? У тебя было как раз такое лицо.

Бернгард уже овладел собой, но не поддержал шутки.

— Как ты попала в Исдаль? — спросил он с удивлением. — И ты одна?

— Не совсем; вот там сидит егерь из Альфгейма. Он привел меня сюда. Я только хотела одна пройти к водопаду, или, скорее, к… Ах, да вот он, сказочный рунический камень! Я узнаю его по описанию.

Она случайно взглянула наверх скалы, у которой они оба стояли. Это был тоже один из обломков обрушившейся горы, только он стоял совершенно прямо, точно монумент, и был выше остальных. Как и у других, его поверхность выветрилась и потрескалась; только передняя сторона представляла широкую плоскость и на ней по темному камню шли странные линии и знаки — древние таинственные рунические письмена.

— Принц Альфред рассказал мне вчера сагу об Исдале, — продолжала Сильвия, подходя ближе, чтобы рассмотреть эти знаки. — Ты знаешь ее?

— Конечно, — равнодушно ответил Бернгард. — У нас тут сколько угодно сказаний о горах и о море. Но ты ведь хотела идти к водопаду; если позволишь, я провожу тебя.

— Потом, сначала я хочу рассмотреть завещание Тора. Правда, что ключ к этим рунам еще не найден?

— По крайней мере, так говорят. Господа ученые усердно исследовали их, сняли с них слепки, но до сих пор еще напрасно ломают над ними головы. Очевидно, нет возможности прочесть эти извилистые знаки, а нам, профанам, это и подавно не по силам.

— Разве ты этим не интересуешься? Ты так фанатично любишь Норвегию…

— Ее природу, а не старые камни и надписи, — перебил девушку Бернгард. — Вон тот водопад, во всяком случае, гораздо красивее. Пойдем, я покажу тебе место, откуда ты увидишь его во всем его величии, не рискуя промокнуть. Право, он стоит того чтобы на него посмотреть.

Гоэнфельс говорил торопливо и с нетерпением и уже повернулся, чтобы пойти вперед, но именно его настойчивость заставила Сильвию насторожиться: он как будто хотел удалить ее с того места, где сам перед тем стоял как вкопанный. Зачем? Этой мысли было достаточно, чтобы вызвать противоречие с ее стороны. Вместо того, чтобы последовать за ним, она опустилась на один из разбросанных вокруг камней.

— Нет, я устала, а водопад и отсюда очень красив. Вблизи, среди брызг, ничего не увидишь. Я предпочитаю посидеть здесь.

Бернгард промолчал и остановился, но она ясно заметила выражение сдержанной досады на его лице при ее отказе. Что такое было в этом руническом камне, почему он не хотел, чтобы она оставалась здесь?

Сильвия ломала голову над этим вопросом, как будто любуясь водопадом. Она была сегодня очень просто одета, как этого требовала прогулка по горам и погода: в светло-серый дорожный костюм, а на темной головке — такая же простая серая шляпа, обвязанная вуалью. К такому костюму пошел бы разве букетик сорванных по дороге лесных цветов, но вместо него на груди девушки были приколоты две только что распустившиеся розы редкой красоты. Они были из Альфгейма, их прислал принц вместе с извинением, что не может идти с ней на прогулку; это были одновременно отказ и просьба о прощении, но эта любезность нисколько не помогла принцу — девушка украсила себя его розами и отправилась с ними в Исдаль без него.

Это было единственное украшение ее сегодняшнего туалета, но даже в этот холодный, серый, туманный день, сидя на камне в небрежной и в то же время грациозной позе, обхватив руками колени, закинув голову назад и глядя вверх, девушка была так же очаровательна, как на «Орле», когда она стояла на палубе в белом платье, залитая ярким солнечным светом.

— Мы не виделись со времени нашего приезда в Рансдаль, — сказала она, снова начиная разговор. — Правда, ты тогда же объявил, чтобы мы не рассчитывали на твое посещение, но, кажется, Курт Фернштейн получил от тебя указание избегать Альфгейм, он тоже не показывается.

— Мне и в голову не приходило давать Курту какие-либо указания, — ответил Бернгард. — Вероятно, он будет у вас завтра; так, по крайней мере, он говорил.

— А ты, разумеется, останешься в Эдсвикене? Принц говорит, что это очень интересная старинная усадьба и что ты, после долгого хозяйничанья в ней крестьян, снова превратил ее в барскую резиденцию. Право, мне хотелось бы побывать у тебя в гостях.

— Зачем? — резко спросил Бернгард.

Сильвия громко рассмеялась.

— Господин кузен, вы образец галантности! Я говорю, что хочу прийти к тебе в гости, а ты спрашиваешь: «Зачем?» И таким тоном, точно мой приход будет своего рода навязчивостью.

— Извини, но я, право, не могу угадать его цели, — холодно возразил он. — Впрочем, отец не позволит тебе, я больше не имею права на такую честь.

— Отчего? Неужели я не могу навестить своего двоюродного брата? Мы ведь старые друзья, еще с детства.

— Ты хочешь сказать старые враги? Совершенно верно.

— Ах, то было ребячество! Ты был резвым мальчиком, а я — слабым, болезненным существом. Такие не нужны на вашем сильном, свободном севере, таких отвозят подальше в море, на самое глубокое место, и бросают в воду, к русалкам и водяному.

Бернгард прикусил губу.

— Ты этого еще не забыла?

— Нет.

Сильвия смотрела на него вверх с улыбкой, но в ее глазах отражалось что-то угрожающее, жуткое; в эту минуту они были совсем темными. То были «глаза призрака», которые так ненавидел когда-то мальчик, потому что всегда чувствовал себя под влиянием каких-то чар, когда смотрел в них. Правда, теперь он видел, как хороши стали эти глаза, но они не утратили своей прежней мучительной власти.

— Я достаточно поплатился тогда за свою грубость, — насмешливо сказал он. — Меня удалили от тебя, сослали в наказание в Оттендорф, и я несколько недель был в немилости у дяди. Хотя теперь я должен извиниться перед тобой; ты доказала, что не боишься моря и ветра, и разыграла из себя на «Орле» даже «нимфу бури», как поэтически выразился принц Зассенбург.

— Да, ему часто на ум приходят остроумные и поэтические сравнения. У тебя, их, конечно, не бывает?

— У меня для этого нет ни предрасположенности, ни времени.

Бернгард поддерживал разговор с едва скрываемым нетерпением; он опять старался отделаться от того загадочного, смутного ощущения, с которым был вынужден бороться уже при первой встрече с Сильвией, только на этот раз его не так-то легко было стряхнуть с себя. Он ясно чувствовал, как это ощущение все сильнее овладевает им, и, может быть, именно под влиянием этого чувства его обращение с красавицей-кузиной делалось все более резким и неприязненным. Она очень хорошо видела, что его тяготит ее общество, но не желала отпускать его на свободу. Она еще помнила, как сердился и раздражался мальчик, когда она пристально смотрела на него, и теперь не сводила глаз с его лица.

— Скажи, ты всегда так любезен как сегодня? — задорно спросила она. — Или только я одна пользуюсь привилегией видеть тебя во всем блеске твоих северных наклонностей? Среди своих обледенелых гор и рунических камней ты превратился в медведя. Из тебя выйдет не очень-то приятный муж. Почему ты не представил нам своей невесты? Мы до сих пор не знакомы с ней.

Эта тема была затронута впервые; при свидании на «Орле» об этом не было сказано ни слова; гордый, обидчивый Бернгард понял молчание родственников как нельзя лучше, и это доказал его горький ответ:

— Неужели вы серьезно считаете меня способным на такую бестактность?

— Бестактность? Но ведь мы самые близкие твои родственники.

— Которые до сих пор совершенно игнорировали мою помолвку. Я тогда же по всем правилам вежливости уведомил о ней дядю, равно как о том, что вышел в отставку. Он ни на то, ни на другое не отозвался ни одним словом. Это просто для него не существует.

— Ты выказал непокорность, этого папа не прощает, а что касается твоего выбора, то благодаря нему Гунтерсберг будет потерян для рода Гоэнфельсов, так как ты последний его представитель. Не можешь же ты требовать, чтобы папа радовался этому. Но все-таки папа рыцарски вежлив и принял бы твою невесту с полным уважением как будущую родственницу.

— Вероятно, с таким же уважением, как меня при встрече в Рансдале. Я хотел избавить Гильдур от такого приема; довольно и того, что его вынес я.

Девушка сдвинула брови. Этот неисправимый упрямец, которого надо было силой заставлять увидеться с родственниками, один был виноват в разладе, а теперь он же сердился и делал вид, будто с ним поступили несправедливо. Вся его фигура, выражавшая ледяной отпор, еще яснее, чем слова, говорила: «Оставьте меня в покое! Я больше не ваш!»

Разговор, принимавший все более раздраженный характер, стих. Слышны были только рев и грохот водопада. Огромный глетчер наверху как будто был бесконечным, потому что его границы исчезли в тумане, и влажная дымка, словно белое туманное одеяние, окутала мощную струю водопада, с неудержимой силой несшегося вниз по тесному каменному руслу. Вокруг поднимались горы, голые и зазубренные, иссеченные трещинами, с отвесными, изорванными стенами. Облака заволокли вершины, в ущельях клубился туман, а сквозь него и облака мерцал лед, давший свое название долине. Он покрывал возвышенности, наполнял расселины и впадины, как будто низвергающийся вниз поток вдруг по мановению волшебной палочки остановился в своем беге и окаменел. Правда, летнее солнце пыталось разрушить чары и снять с гор ледяные оковы: с вершин струилась вода, но освобожденные узенькие ручейки распылялись в мелкие брызги при быстром падении и, не достигая дна долины, образовывали по ее стенам как бы белую развевающуюся вуаль горной нимфы. Над всем этим расстилалось мрачное небо, по которому бежали тяжелые грозовые тучи.

Наконец Бернгард прервал молчание.

— Не мешает подумать о возвращении домой, Сильвия, — напомнил он сестре, — до Альфгейма часа два ходьбы; погода едва ли продержится так долго, а тебе нечего надеть…

— У Рольфа мой зонтик и плащ, — перебила она. — Они вполне защитят меня.

— Они пригодятся, надо ждать проливного дождя. Где ты оставила егеря? Вероятно, при входе в Исдаль? Я хочу проводить тебя, дорога по берегу Рана скользкая… Пойдем!

Сильвия встала, но на ее губах играла легкая насмешливая улыбка.

— Значит, тебе надо, во что бы то ни стало прогнать меня с этого места? Ты один имеешь право тут быть?

— Что это тебе пришло в голову? — воскликнул Бернгард. — Я и не думал…

— Гнать меня? Но ты очень хочешь, чтобы я ушла. Ты, наверно, желаешь остаться наедине со своим таинственным рунным камнем? Когда я подошла к тебе, ты был погружен в его созерцание, и, разумеется, присутствие такого профана, как я, мешает тебе.

Бернгард не ответил. Шутка, очевидно, задела его. Когда же девушка сделала вид, что желает еще раз взглянуть на руны, он быстрым движением стал между ней и камнем, точно хотел закрыть его собой.

— Право, Бернгард, ты, кажется, суеверен! — насмешливо воскликнула она. — Ты веришь старой народной сказке, она для тебя какая-то святыня! О, это прелестно!

— Не смейся, Сильвия! Тут не над чем насмехаться. — На его лице появилось выражение не то гнева, не то горя.

Всякая другая женщина отказалась бы от шуток, но в Сильвия проснулась ее страсть мучить, ее старая вражда детских лет. Наконец-то она нашла слабое место у этого неуязвимого человека!

— Какой ты сердитый! — продолжала она насмехаться. — Точь-в-точь громовержец Тор собственной персоной! И стоишь передо мной так, как будто собираешься защищать его последнюю волю ценой жизни. Ведь, кажется, прочитать эти таинственные руны все равно невозможно. Только тому, кто угадает заветный час и произнесет заветное слово, они раскроют свои секреты, станут понятны, и он прочтет в них свою судьбу. Ты видишь, я посвящена в тайну саги. Может быть, ты уже вопрошал судьбу и прочел надпись?

Она взглянула на него загадочными глазами, о которых никогда нельзя было сказать — ласкают они или же угрожают.

— Нет, — резко ответил Бернгард, — но я знал человека, который прочел ее.

— А! И что же он вычитал?

— Смерть!

Это страшное слово должно было прекратить всякие насмешки. Шаловливая веселость Сильвии исчезла, на нее повеяло холодным ужасом. Однако она сразу же восстала против этого непривычного чувства, и тихий смех, милый, но в то же время оскорбительный, опять слетел с ее губ.

— Ты хочешь напугать меня своими страшными сказками, как пугал в детстве, описывая бурю? — воскликнула она. — Ну, нет! Ты не достиг цели; напротив, во мне проснулось желание самой когда-нибудь испытать бурю, и теперь ты только сделал сагу еще интереснее. Я вовсе не создана для «мечты и веры в волшебство», как называет это принц Альфред, но ведь настоящие чары покоряют и неверующих. Будем надеяться, что Тор окажется настолько галантным, что позволит мне прочесть что-нибудь получше, чем то, что он определил твоему приятелю. Боже мой, какое у тебя страшное лицо! Право, сегодня к тебе опасно приближаться. На всякий случай я запасусь талисманом.

Сильвия нагнулась, собираясь выдернуть пучочек мха у подножья скалы, но Бернгард схватил ее за руку и отдернул назад, запальчиво крикнув:

— Не тронь! Не дотрагивайся до камня! Это кровавые руны; здесь, на этом месте, погиб мой отец!

Девушка с ужасом отшатнулась.

— Дядя Иоахим?

— Он лежал на этом мху весь в крови, глядя неподвижными, мертвыми глазами вверх. Последним, что он видел, были эти знаки.

— И ты… ты говоришь мне это только теперь?

— Tы вынудила меня к этому… Ну, что же? Ты будешь и теперь шутить над этим?

Сильвия побледнела и боязливо отошла дальше.

— А мой отец… знает это? — спросила она.

— Нет. Ему известно только, что его брат лежит на рансдальском кладбище. Это место знаем только я и Гаральд Торвик; мы подняли отца и снесли вниз.

— С ним случилось несчастье на охоте, я знаю, — тихо сказала Сильвия. — Ты был при этом?

Бернгард угрюмо покачал головой и отвернулся.

— Нет, я бродил с ружьем внизу, в лесу. Гаральд, направившийся сюда, в Исдаль, прибежал отсюда сломя голову и позвал меня к отцу… уже мертвому.

Слова срывались с губ молодого человека едва слышно, с усилием, а слышавшаяся в них дрожь была не горем, а глухим гневом. Десять лет прошло с того дня, когда его кумира не стало, когда он узнал, что отец, бывший для него всем, ушел из этого мира добровольно и бросил его одного, но он до сих пор не мог относиться к этому спокойно.

Все громче ревел и грохотал водопад. Ветер ворвался в долину и с протяжным свистом пролетал вдоль ее скалистых стен. Окрестная пустыня вдруг проснулась и наполнилась жуткой жизнью; в этом свисте, шипенье и реве точно слышались голоса призраков, которые хрипло шептали о чем-то. Нельзя было разобрать, что они говорят, но в них чувствовалось дыхание смерти и уничтожения.

Бернгарду эти звуки были знакомы, он достаточно часто слышал их, приходя на место, где умер его отец, но и Сильвия с безмолвным ужасом вслушивалась в эти голоса стихии, говорившие с ней на незнакомом ей языке. Наконец она как-то робко, тоскливо проговорила:

— И он умер один! Хотя бы ты был рядом в его последний смертный час!

Бернгард стиснул зубы; для него слова Сильвии были пыткой. Он хотел во что бы то ни стало прекратить разговор и с этой целью опять ответил прежним резким неприязненным тоном:

— Оставь это! Ты даже не знала его; какое тебе дело до того, как он умер?

— Он был единственным братом моего отца.

— Осужденным, отвергнутым! Его имя вспоминалось в семье не иначе как имя погибшего человека. Конечно, твой отец рассказывал тебе об этом. Он ведь с такой любовью относился к своему единственному брату! Именно он хотел принудить молодую, горячую голову, необузданно рвавшуюся на свободу, надеть на себя цепи рабства в тихом, почтенном Гунтерсберге! Он обрек моего отца на несчастный брак, и он же постоянно настраивал родителей против их бывшего любимца! И он достиг цели, он…

— Не смей ничего говорить против моего отца! — остановила его Сильвия. — Он старался спасти брата для семьи и родины, равно как старался спасти и тебя. Вы не захотели; это ваше дело, но вы не смеете упрекать его в чем бы то ни было!

Бернгард никак не ожидал от нее такого рьяного заступничества, однако тотчас же коротко и презрительно усмехнулся.

— Вероятно, мне следует благодарить его за «отеческое попечение»? Я был свободным мальчиком, выросшим на море и в горах, я не знал ни оков, ни стен; он посадил меня в ротенбахскую тюрьму, в это образцовое шлифовальное заведение, где диких птиц превращают в ручных, порой даже путем насилия. Он позаботился о том, чтобы я испытал эту силу, но ручным я не стал; и только научился молчать и ждать, когда пробьет мой час. Твой отец всегда считал себя всемогущим; каждому он навязывал свою волю, но потерпел поражение при столкновении со мной и с моим отцом, не пожелавшим преклоняться перед своим братом, а я не преклоняюсь перед министром, продолжающим повелевать и стремящимся вместе со своей страной заправлять половиной мира. Он уже почти достиг этого; во всем мире, где только представлена Германия, представлен он. Ты можешь гордиться своим отцом!

Это был необузданный взрыв накипевшего гнева, жаждущего мести, отплаты за предыдущие бессердечные насмешки. Сильвия выпрямилась, глаза ее сверкали.

— О, да, я горжусь своим отцом! — воскликнула она. — Имя Гоэнфельсов известно всюду и переживет его и его род. Все взоры устремлены на него, как на вождя, все доверяют ему, слушают его. Разумеется, я горжусь и счастлива тем, что я его дочь. Чего достиг в жизни твой отец? И кто такой ты в своем Рансдале, где ты хочешь жить и умереть?

Бернгард невольно отступил на шаг назад. Неужели это была та самая прелестная, насмешливая девушка, скрывающая под своей красотой коварство, в одно и то же время и чарующая, и язвящая? Она вдруг стала совсем другой и стояла перед ним, пылающая гордостью, вся охваченная бурным порывом.

«Кто такой ты?» Этот же презрительный безмолвный вопрос был написан на лице министра во время их последнего свидания. Именно это беспрерывно грызло молодого человека и было источником его страшного раздражения против дяди. Теперь этот вопрос бросили ему прямо в лицо, и он не мог вытерпеть этого. Он хотел возмутиться, но не находил слов, не находил оружия против правды. Кем, в самом деле, был он в Рансдале? Одним из многих, человеком, которого никто не знает, который никому не нужен, тогда как другой Бернгард Гоэнфельс стоял на высшей ступени иерархической лестницы.

— Уж не станем ли мы продолжать спор наших отцов? — угрюмо спросил он. — С ним было покончено, прежде чем ты родилась, а когда я приехал в Германию, ты была ребенком. Разве можешь ты знать, что сделал мне твой отец? Я же знаю; я хорошо узнал его!..

— Ты не знаешь его! — перебила Сильвия. — Ты всегда вынуждал его только бороться с тобой. Разве ты знаешь, легко ли ему это было? Ведь ты последний представитель его рода; у него не было сына; я осталась его единственным ребенком и своим жалким прозябанием доставляла ему лишь заботы и огорчения. Моя мать… она была светской дамой и жила только для общества, для меня у нее никогда не было времени. Я часто не видела ее целыми днями; ее тяготил больной ребенок, а у меня ведь были бонны[4] и няньки. — Глубокая горечь слышалась в этих словах, но вдруг взволнованный голос девушки стал тише и зазвучал удивительно мягко. — Зато отец никогда не давал мне это почувствовать, никогда! Как часто далеко за полночь, встав из-за письменного стола, он заходил в мою комнату и наклонялся над моей постелькой!

Я сквозь сон чувствовала его присутствие, когда хватала его руку и не выпускала ее, он терпеливо ждал, чтобы я опять крепко заснула… Это он, всегда обремененный заботой и позволявший себе спать всего несколько часов в сутки. Правда, с тех пор как я здорова, он бывает часто строг со мной, но от него я все снесу! Он может наказывать меня, и я буду целовать ему руки.

Она говорила как бы в забытье; в ее голосе прорывались нотки страстной любви, глаза влажно блестели. Но она не получила ответа; Бернгард молча смотрел на нее не отрываясь, точно стоял перед загадкой.

Его молчание обратило на себя внимание Сильвии. Она как будто только теперь заметила, что позволила себе увлечься так же, как он; быстрым досадливым движением она откинула голову назад и закончила речь словами:

— Никогда больше не будем затрагивать эту тему. Я не могу вынести ни малейшего порицания отцу, а ты не в силах отказаться от своей наследственной ненависти к нему; я вижу это по твоему упорному молчанию.

— Я молчу только от удивления, — медленно проговорил Бернгард. — Ты, кажется, любишь превращения, я сейчас видел одно из них. Какое из лиц твое настоящее?

— Худшее! Я могу быть очень плохой. Итак, бойся меня!

— Я не труслив, — холодно ответил он.

— Тем лучше! Ах, как красиво! Солнце прорвалось сквозь тучи! Посмотри!

В самом деле, это было поразительное зрелище. Быстро мчавшиеся облака стали еще гуще, темнее, но вдруг расступились в одном месте и оттуда прорвались лучи солнца во всем своем ослепительном великолепии. На несколько минут грозные вершины скал и вся каменная пустыня загорелись ярким пламенем; рассыпающиеся водяной пылью ручейки высоко по краям долины заискрились и заиграли; лед глетчера мерцал синевато-зеленым сиянием, водопад ослеплял своей белизной, а в окружающем его в облаке брызг стояла радуга. Но это длилось лишь несколько минут. Солнце скрылось, и тяжелая, угрюмая тень легла на весь Исдаль; все стало опять холодным и бесцветным, как смерть. Раздался громкий крик, и между каменными глыбами показался старик-егерь. Его встревожило длительное отсутствие барышни, он отправился искать ее. Теперь он увидел ее вместе с владельцем Эдсвикена.

— Иду, Рольф! — крикнула ему в ответ Сильвия. — Тебе незачем провожать меня, — обратилась она к двоюродному брату. — Прощай!

— Прощай! — коротко ответил он и отступил, давая ей дорогу. Сильвия еще раз посмотрела на руны, отколола с костюма розы, и молча положила их на мох у подножья камня. Это была немая, но трогательная просьба о прощении. Затем она ушла, ни разу не оглянувшись.

Рольф ждал ее; казалось, и он был озабочен состоянием погоды и пошел впереди, чтобы предупредить девушку об опасных местах на узкой тропинке. Наконец они оба скрылись за скалами.

Бернгард неподвижно стоял на прежнем месте. Перед ним находился мрачный и грозный рунный камень с древними загадочными письменами, покрывавшими его выветрившуюся поверхность, но там, где когда-то лежала голова несчастного Иоахима, прочитавшего в этих рунах свою смерть, теперь благоухали две свежие розы, и сын почившего смотрел на них пристально и неподвижно, словно у него не было сил оторвать от них взгляд.

Тучи заволокли все вершины; в пропастях клубился туман, глетчер исчез под ним, и лишь едва заметно сквозь него белела полоса водопада. Вся долина наполнилась волнующейся массой облаков, и так же по-прежнему раздавались шипящий свист и шепот, производившие жуткое впечатление чьего-то голоса. Может быть, в нем звучала древняя исдальская сага с ее неразрешимой загадкой — смысл этих рун скрыт от глаз смертных, но бывает роковой час и существует роковое слово; кто узнает их, тот прочтет руны и свой приговор: смерть или жизнь!