Руны

20

Дом судовладельца Лундгрена находился в самой аристократической части Дронтгейма; это было красивое здание, свидетельствовавшее о солидном богатстве своего хозяина; на нижнем этаже располагалась контора фирмы, на верхнем — его квартира. Прямо напротив находилась большая комфортабельная гостиница, в которой Филипп Редер и остановился.

Он был здесь уже три дня и страшно скучал, потому что Инга с матерью еще не вернулась в город. Достопримечательности Дронтгейма не интересовали Редера; он уже осмотрел их по пути на севep перед тем как предпринял свое знаменитое путешествие через рансдальские горы. Он с большим удовольствием отправился бы в Леркхолм, имение Лундгренов, находящееся всего в нескольких милях от города, но, во-первых, его туда не приглашали — приглашая его, Инга говорила только о городе, — а во-вторых, он сделал печальное открытие, что его норвежского языка не понимает ни одна живая душа. К счастью, среди служащих конторы Лундгрена, где он наводил справки, он нашел корреспондента, говорившего по-немецки; иначе и там вышло бы недоразумение. Оставалось одно: вооружиться терпением, что Редер и сделал. Большую часть дня, лежа на подоконнике, он смотрел на противоположный дом, в котором жила «она» — то есть скоро должна была жить, потому что пока он видел только запертые ставни, — и усердно повторял объяснение в любви на норвежском языке. Увы! дойдя до середины своей речи, Филипп забывал конец, а когда ему удавалось вспомнить конец, то он уже не знал начала; но он полагался на вдохновение минуты; оно должно было преодолеть все.

Наконец на четвертый день Филипп был вознагражден за ожидание: корреспондент фирмы сообщил ему, что Лундгрен с женой и дочерью приедет завтра в полдень. В самом приподнятом настроении Редер отправился прогуляться по улице, ведущей к гавани, как вдруг на первом же углу столкнулся с Куртом Фернштейном, мчавшимся к дому Лундгренов, который молодому офицеру указали тотчас, как только он спросил о нем.

— Курт! Вы уже приплыли на своей «Фрее»? — вскрикнул удивленный Филипп. — Как это вам удалось за такое короткое время?

Курт хотел, было уклониться от разговора, но вдруг сообразил, что это лучший источник, из которого он может узнать интересующие его сведения, а потому остановился и ответил:

— Да, «Фрея» уже не меньше часа стоит в гавани. Так ты добрался благополучно и, кажется, уже чувствуешь себя в Дронтгейме совсем как дома?

— Да, я живу здесь, в гостинице, а напротив дом Лундгренов, — вон то большое здание на углу. Из своего окна я смотрю прямо в их окна…

— И каждый день изображаешь из себя рыцаря Тоггенбурга? — насмешливо спросил Курт. — Тоже ждешь, «чтобы звякнуло окно, и появилась милая»? И что же, она появляется?

— Да ведь Лундгренов еще нет в городе. Инга только завтра приезжает с родителями из Леркхолма.

— Леркхолм? Это, очевидно, их дача? Далеко отсюда?

— Всего три часа езды в экипаже. Я отказался от поездки туда; не хочется показаться навязчивым, хотя мой приезд не был бы неприятен. Но я могу и подождать.

Эти слова дышали хвастливым самомнением, всегда приводящим молодого моряка в ярость. И теперь он крикнул вне себя от гнева:

— Ну, и с Богом! Жди! Ты вообще обладаешь всеми добродетелями Тоггенбурга, но если бы я был девушкой и ко мне явился поклонник, который смотрел бы так точно и вздыхал, я послал бы его к черту со всеми его вздохами!

Филипп пожал плечами и понимающе улыбнулся.

— Не волнуйся, дорогой Курт! Впрочем, я нисколько не сержусь на тебя; для меня не тайна, что у тебя также были кое-какие намерения, а может быть, даже и надежды, только вот я некстати приехал. Мне искренне жаль, что так вышло; ведь мы друзья детства, но в таких случаях… право решать принадлежит единственно девушке, а я пользуюсь у нее предпочтением… Боже мой, ведь я в этом не виноват!

Каждое его слово было полно злорадства, но на этот раз Курт остался спокоен. Он смотрел на Филиппа, с таким невероятным самомнением, с фатовской улыбкой и сладкой, томной миной заявившего: «Только я некстати приехал!», и ему вдруг стало ясно, что его страх был лишен всякого основания. За этого человека Инга Лундгрен не могла выйти. Поэтому Курт громко расхохотался.

— Нет, конечно, ты в этом не виноват! Однако мне надо идти; у меня спешное дело… Прощай, Филипп!

Он ушел, а Редер продолжал путь; у него тоже было спешное дело: во-первых, он отыскал садовника и заказал на завтра великолепный букет, во-вторых, дополнил свой визитный костюм, купив новый галстук и светлые перчатки, и, наконец, вернулся в гостиницу. Снова высунувшись из окна, он стал смотреть, как открывали ставни и убирали комнаты в доме Лундгренов.

Так прошло несколько часов, а тем временем легкая повозка быстро катилась по направлению из города, и в ней сидел лейтенант Фернштейн.

Леркхолм не был большим имением, это была скорее маленькая, но чрезвычайно уютная дача, где Лундгрен отдыхал от своей довольно напряженной работы и где его жена и дочь проводили большую часть лета. Красивый деревенский дом стоял посреди огромного сада, прилегающие луг и поле тоже принадлежали даче, а небольшая мыза доставляла все нужное для хозяйства. С веранды открывался красивый вид на великолепные луга, по которым извивалась речка, а за домом начинался лес, тянувшийся до соседнего местечка.

Был ясный, жаркий августовский день. Какой-то незнакомец постучался в дверь Леркхолма; ему сказали, что дома никого нет хозяин и хозяйка поехали к соседям с прощальным визитом, а фрейлейн Инга пошла гулять, но если он придет через час, то, вероятно, застанет господ. Курт поблагодарил и ушел. Собственно говоря, обстоятельства складывались в его пользу; если бы Инга была дома, она, вероятно, велела бы отказать ему; теперь же все дело было в том, чтобы разыскать ее и по возможности застигнуть врасплох. По дорогам, извивавшимся по полям и лугам, не видно было ни души, да и кто пойдет в полдень в такую жару гулять в поле? Оставался только соседний лес, и молодой человек, недолго думая, направился туда.

Это был светлый, прозрачный березовый лес, насквозь пронизанный золотым солнцем. Курт пошел наугад по первой попавшейся дороге, и безошибочное чутье влюбленного помогло ему. Не прошло и четверти часа, как в отдалении среди деревьев он увидел светлое платье и узнал Ингу; она сидела на мшистом камне к нему спиной.

Фернштейн стал подходить осторожно, как охотник, не желающий спугнуть дичь; в лесу стояла глубокая тишина; солнечный свет, пробиваясь сквозь прозрачную зеленую завесу березовых ветвей, ложился золотыми пятнами на мшистую почву и кусты папоротника. Не слышно было ничего, кроме жужжания и стрекотанья насекомых; оно казалось тихой, таинственной песней уединения.

Курту посчастливилось подойти к девушке совсем близко, не выдав себя ни звуком; вдруг он быстро спрятался за ствол березы, потому что Инга слегка повернулась, и это позволило ему увидеть ее профиль. Она была в том самом восхитительно украшавшем ее платье, которое было на ней в воскресный день, когда они расстались. Она сидела, прислонившись к березе, сложив руки на коленях, точно прислушивалась к тихому жужжанию и шелесту вокруг. Курт отчетливо видел ее изящную фигурку, хорошенькую головку, но в ее лице уже не было прежнего капризного, шаловливого выражения; маленький розовый ротик приобрел странно печальную черточку, а карие глаза серьезно и грустно смотрели на пронизанный солнцем лес. Вдруг из этих глаз показались две слезинки и покатились по щекам. Девушка обеими руками закрыла лицо и начала всхлипывать. Увидев это, Курт бросился вперед так стремительно, что через мгновение был уже возле вскочившей от неожиданности девушки и воскликнул:

— Инга!

Она стояла дрожащая и растерянная; тот, о ком она только что думала, вдруг очутился перед ней. Когда же она опомнилась и собралась убежать, как робкая лань, было уже поздно — Курт схватил ее за руки.

— Инга, почему вы сейчас плакали?

— Лейтенант Фернштейн, что вам… как вы сюда попали? — девушка попыталась высвободить свои руки, но он крепко держал их.

— Сначала ответьте на мой вопрос!

— Я не плакала! Что значит это нападение? — Резким движением Инга вырвалась и стояла перед Куртом такая же суровая и полная вражды, как во время их последнего свидания, но моряк больше не позволил себя обмануть; теперь он оказался прозорливее и понял причину этих слез.

— Я не мог дольше выдержать! — страстно заговорил он. — Я неделями плавал с Бернгардом на его «Фрее», но почти ничего не видел вокруг. Зачем мне все красоты севера, когда моя северная роза показывает мне только шипы и так сурово гонит меня от себя! Инга, неужели я должен буду заплатить счастьем целой жизни за глупую шутку?

Эти слова выражали такую горячую, искреннюю мольбу, что на этот раз не остались не услышанными. Маленькая капризная Инга тоже одумалась; и она в последние недели глубоко раскаивалась и тосковала так же, как и этот «преступник», стоявший теперь перед ней и моливший о прощении. Она не оттолкнула его, а только тихо сказала:

— Вы причинили мне страшную боль!

— В самом деле? Значит, вы были не совсем равнодушны ко мне? Значит, ты уже немножко любила меня, Инга? К кому относились сейчас твои слезы? Ты плакала по мне?

Девушка подняла опущенную головку, в которой уже проснулась ее задорная шаловливость, и полугневно, полунежно ответила:

— По тебе, злодей!

С криком восторга Курт обнял ее; теперь он видел и чувствовал, что у его «северной розы» были не только шипы; она источала свой аромат, раскрываясь во всей своей красоте навстречу его ласкам.

Они забыли время и все на свете, пока, наконец, Инга не напомнила:

— Пора домой, а то весь Леркхолм поднимется на ноги и бросится искать меня. Но что скажут папа и мама, когда я вдруг приведу им из лесу совсем чужого человека и представлю его как их зятя? Я ведь не больше двух раз упоминала твое имя в письмах из Рансдаля.

— Рано или поздно должны же они заполучить какого-нибудь зятя! А их собственный выбор оказался не особенно удачным — Аксель Ганзен далеко незавидная личность. Как ты думаешь, неужели я проиграю в их глазах по сравнению с этим долговязым чудом с соломенными волосами?

Инга посмотрела на него, сморщила носик и возразила с самой прелестной язвительностью:

— Это еще вопрос. Пусти, Курт! Не смей так непочтительно целовать меня, я еще не твоя невеста и не допущу никаких вольностей, ты это знаешь.

— О, я буду к тебе невероятно почтителен! — заверил Курт, продолжая «непочтительно» целовать ее. — Я буду безгранично уважать свою будущую супругу, вот так, например!

Он схватил девушку на руки, с криком восторга поднял высоко в воздух, как будто хотел показать ее пронизанному солнцем лесу и синему небу, и довольно долго нес ее, пока, наконец, ее энергичные маленькие ручки не растрепали его кудрявых волос и не заставили выпустить свою ношу. После этого Инга пустилась бежать, а Курт бросился ловить ее.

Отец и мать Лундгрены, действительно, были чрезвычайно удивлены, когда дочь представила им совершенно чужого человека и заявила, что они должны сейчас же дать им свое благословение. Лундгрены не подозревали о романе, завязавшемся в Рансдале, и нисколько не были расположены так неожиданно давать согласие. Правда, они отказались от милого их сердцу плана выдать дочь за Акселя Ганзена, но продолжали смотреть на будущего зятя все с той же торговой точки зрения и, конечно, не могли так быстро освоиться с морской. А моряк оказался, кроме того, еще и чужестранцем, немецким флотским офицером.

Но молодые люди действовали, как настоящие стратеги. Курт взял на себя отца и двинул в бой тяжелую артиллерию доводов и объяснений. Он сообщил подробные сведения о своей семье, об отце, его состоянии и Оттендорфе и, наконец, «пустил в ход» даже дядю Гоэнфельса, приезд которого в Дронтгейме ожидали завтра. Этот аргумент оказал решающее воздействие, потому что норвежский купец питал безграничное уважение к прославленному германскому министру. Он слушал с постепенно возрастающим благоволением и обещал подумать. Инга же, оставшись наедине с матерью, закончила дело гораздо скорее.

— Мама, — сказала она, — ты знаешь, что Аксель Ганзен мне не нравится, и я ни за что не вышла бы за него, а мой Курт мне нравится, и я непременно за него выйду. Так уж лучше скажите «да»! Ведь даже если вы откажете, мы все равно обвенчаемся.

Впечатление, произведенное молодым офицером, подкрепило это энергичное заявление. Госпожа Лундгрен в душе призналась себе, что этот претендент выигрывает по сравнению с Акселем. Таким образом, и женская половина армии начала колебаться, и в тот же вечер в Леркхолме весело отпраздновали помолвку.

Наступило утро следующего дня. Филипп Редер находился у себя в номере. Он пребывал в том торжественном настроении, которое обычно предшествует великим событиям. На столе стоял букет, рядом лежали перчатки и норвежская грамматика, без которой он не мог обойтись. Сам же молодой человек расхаживал взад и вперед в безупречном фраке и, проходя мимо большого зеркала, каждый раз посматривал на себя. Он находил себя неотразимым. Иногда он подходил к окну и смотрел, не едет ли экипаж, которого ожидали к двенадцати часам. В доме Лундгренов были открыты все ставни и подняты шторы, а в большом зале окна стояли настежь, так что можно было видеть все, что там происходило. Пока видна была только прислуга, заканчивавшая последние приготовления. Наконец в дверях подъезда появился старик-лакей. Филипп поспешно занял свой пост у окна.

Он решил, что сразу же по приезде Лундгренов отправится туда с букетом и первый поздравит «розу Дронтгейма» с возвращением домой. За этим, разумеется, должно последовать приглашение, а остальное уже устроится само собой. Филипп еще раз повторил приветственную речь, а затем и объяснение в любви. Разумеется, он опять забыл конец своей речи, но ее должны были заменить падение на колени и восторженный взгляд.

Наконец вдали показалось открытое ландо, запряженное парой. На заднем сидении были видны только два раскрытых зонтика, над передним же верх был поднят, вероятно, для защиты дам от пыли. Через минуту экипаж остановился перед домом; подбежавший слуга открыл дверцу. Вот вышел Лундгрен, статный, добродушный на вид мужчина, за ним следовала жена, наконец, «она»! Нет, еще не она; из экипажа одним прыжком выскочил стройный молодой человек; он высадил девушку, предложил ей руку и вслед за родителями повел в дом.

У бедного Редера потемнело в глазах; он отпрянул от окна, но все-таки быстро захлопнул обе его половинки; потом опять подошел к окну и, уставившись на противоположный дом, всеми силами старался уяснить, действительно ли это Курт Фернштейн или же наваждение ада?!

Филипп недолго оставался в сомнении; в противоположном доме приезжие вошли в зал, и Лундгрен-отец торжественнейшим образом приветствовал молодого офицера в своем доме. Он без конца тряс его руку, а его супруга растроганно прижимала к глазам платок; Курт же вдруг обнял Ингу и поцеловал ее, а она обняла его обеими руками за шею.

Итак, это была действительность! Какая черная измена! Опять вечная судьба Филиппа Редера, преследовавшая его с самого рожденья!..

Вслед за этим в номере гостиницы разыгралась весьма драматичная сцена, потому что отвергнутый поклонник стал вести себя как сумасшедший. Он сбросил со стола уже ненужный теперь букет вместе с вазой и растоптал его ногами, потом швырнул одну перчатку направо, на гардину, а другую — налево, на печку. Несчастную норвежскую грамматику он отколотил кулаками, а затем она тоже полетела в угол. Потом Филипп бросился к звонку и затрезвонил, как на пожар.

Прибежавший лакей остановился в ужасе; он думал, что тихий, вежливый гость сошел с ума, но тот крикнул, чтобы ему сию же минуту подали счет — он ни одного дня, ни одного часа не останется в этом проклятом городе, в этой чертовой стране, где иностранцев оскорбляют, где над ними смеются, им изменяют! Он уезжает первым же пароходом. После этого Филипп рванул свой чемодан из угла и принялся укладываться с такой слепой яростью, что бросал туда все, что ни попадалось под руку. Он подобрал с пола растоптанный, мокрый букет и засунул его между бельем, сверху положил сапоги и не принадлежавший ему рожок для их снимания и уже собирался завладеть чернильницей, но вернувшийся со счетом лакей скромно обратил его внимание на то обстоятельство, что она является собственностью гостиницы.

Час спустя Филипп Редер уже ехал на пристань, проклиная весь женский род. Отныне женщины для него не существовали. Останется ли он верен своей клятве, могло показать лишь будущее.