Руны

17

Резко выделяясь на ясном северном небе, залитом ярким светом (хотя время близилось к полуночи), мощно поднималась высокая, темная каменная стена Нордкапа[5].

На вершине стояли Бернгард Гоэнфельс и Курт Фернштейн. Они, разумеется, знали, что «Орел» следовал за ними по пятам и очень скоро будет у пристани; по лицу Бернгарда было видно, как неприятно волновала его предстоявшая неизбежная встреча. Не обращая внимания на открывавшийся с мыса вид, он смотрел на море, а Курт начал его упрекать.

— Поделом тебе! Зачем мы дважды сломя голову удирали в открытое море, как только «Орел» показывал свой нос? На третий раз он все равно поймал нас, и нам придется засвидетельствовать свое почтение дядюшке Гоэнфельсу. Не понимаю, чего ради ты приходишь от этого в такую ярость! Положим, в Рансдале он обошелся с тобой нелюбезно, но ведь нельзя сказать, чтобы и ты отнесся к нему особенно деликатно, когда так неожиданно объявил ему о своем выходе в отставку. А выдержать получасовую аудиенцию у его высокопревосходительства строжайшего дядюшки не так уж и трудно. С принцем и Сильвией мы все равно встретимся еще здесь, наверху.

— Да, конечно, они придут сюда вслед за нами, — сказал Бернгард, медленно переводя взгляд на то место, где на вершину выходила дорога.

— В таком случае, сделай одолжение, измени выражение лица. У тебя такой вид, как будто и тебя одолела мировая скорбь, как вечно унывающего Филиппа Редера. Ты вообще во время всего нашего плавания в отвратительном настроении… Настоящий медведь!

— А ты разве в лучшем? Мне кажется, нам не стоит упрекать друг друга.

— Я? Ну да, настроение передается, и я под конец тоже почувствовал себя не в духе. А как мы оба радовались этой поездке! Мы собирались все выбросить из головы и стать опять веселыми юнгами, как на нашей «Винете». Вместо этого мы превратились в довольно унылых малых среди красот северной природы. Я думаю, не испортила ли нашей поездки своим колдовством одна из ваших нимф?

— Я скорее думаю, что у тебя просто сидит в голове эта рансдальская история, и ты никак не можешь от нее отделаться. Если же тебя непременно должна была околдовать какая-нибудь нимфа, то ее, наверное, зовут Ингой.

— Какой вздор! Это уже прошло! — сердито запротестовал Курт. — Я вынужден был признаться тебе, потому что ты кое-что заметил в то воскресенье, но тебе известно также и то, что с этим покончено навсегда.

— Я знаю только, что ты стал совсем другим с того времени. Что бы мы ни затевали в продолжение этого плавания, ты ничему не отдавался всей душой и с удовольствием сбежал бы в Дронтгейм.

— Вот выдумал! — воскликнул Курт. — Неужели ты думаешь, что я позволю еще раз насмехаться над моей любовью? Если бы ты видел ее в ту минуту, если бы знал, как обошлась со мной эта маленькая злючка!

— А как обошелся с ней ты? — серьезно спросил Бернгард. — У маленькой Инги, оказывается, гораздо больше гордости и чувства собственного достоинства, чем мы оба думали. Я верю, что у тебя не было плохих намерений, когда ты затевал эту подлость, но она должна была глубоко оскорбить щепетильную девушку.

— Хорошо тебе читать нотации! — с раздражением воскликнул Курт. — Твоя Гильдур — образцовая невеста; с ней, наверное, не было проблем, когда ты за ней ухаживал. Мне же достался колючий шиповник, который царапается. Но довольно с меня шипов, я выброшу эту дурь из головы и, стоит мне вернуться на мою «Винету», все будет напрочь забыто… Вот и сказке конец!

Гоэнфельс промолчал, но, казалось, не очень-то верил в этот конец. Он слишком хорошо знал своего друга, чтобы не видеть, что его равнодушие деланное и что это — лишь средство защиты против овладевшего им чувства. Но против такого чувства не могли помочь никакая борьба, никакой протест — Бернгард отлично знал это. Он, правда, никому не признавался и спокойно выносил насмешки и упреки по поводу своего желания избежать дяди; но от чего он бежал, было совсем другое, и теперь ему предстояло опять встретиться с ним лицом к лицу.

— Вот они! — Курт указал на другую сторону плато, где в эту минуту появились ожидаемые лица. — Полагаю, нам следует пойти им навстречу.

— И принести свои поздравления! — прибавил Бернгард, — помолвка теперь — уже свершившийся факт. Я буду иметь честь приобрести светлейшую двоюродную сестру.

— Брось насмешки! — проворчал Курт. — Что, собственно, ты имеешь против Зассенбурга? Он всегда был любезен по отношению к тебе, и если пришелся по вкусу Сильвии…

— Ей по вкусу княжеская корона и блеск, который будет окружать принцессу, а не сам Альфред Зассенбург. Что может дать такой человек, как он? В нем нет уже ни силы, ни огня, ни жизни… один угасший пепел.

— Кто знает! Не он первый вспыхивает запоздалой страстью, а Сильвия вполне способна разжечь ее своими «глазами призрака», как тебе угодно было окрестить их. Эти глаза могут свести человека с ума, если только он случайно не застрахован против них другими узами, вот как, например, ты, добродетельный жених. Благодари за это Бога!

Бернгард ничего не ответил; его взгляд был прикован к подходившей паре. Стройная фигура Сильвии в синем дорожном костюме и меховой шапочке вырисовывалась красивым силуэтом на светлом фоне неба. Она шла между женихом и капитаном; сзади шел слуга с пледом. Молодые люди поклонились еще издали; Сильвия кивнула головкой с той своеобразной грацией, которой отличалось каждое ее движение.

Встретившись на полдороге, путешественники обменялись приветствиями и обычными вопросами. Зассенбург принял поздравления как обычно вяло, но приветливо; Сильвия в ответ только улыбнулась. Затем все направились к месту, откуда открывался самый красивый вид.

— Мы познакомились внизу с вашей «Фреей», — произнес принц. — Прелестное суденышко! Оно пристало-таки первым.

— Да, Бернгард, ты просто летел впереди нас, — вставила Сильвия. — Совсем как сказочный корабль с белоснежными парусами! Он то взлетал в воздух, то нырял в волны, как какое-то морское животное, резвящееся в родной стихии. Вот это класс!

— Слышите, господа? «Орел» в немилости у моей невесты, — пошутил Зассенбург. — Боюсь только, Сильвия, что на «Фрее» тебе кое-чего недоставало бы, например, твоего будуара, прислуги, ведь мы избалованы в этом отношении; но комфорт не мешает наслаждаться поэзией моря.

— Нет, мешает! — возразил Бернгард. — Вашей великолепной паровой яхте, так спокойно и уверенно плывущей по морю с целым штатом команды и слуг, поэзия недоступна; для этого надо чувствовать под своими ногами зыбкую палубу, а над собой видеть надутые паруса; надо, чтобы тебя кидало из стороны в сторону волнами и ветром, надо быть самому и капитаном, и штурманом. Обычно у руля Олаф, но во время бури или в случае чего-то непредвиденного я правлю сам. Когда плывешь по морю один среди этого необъятного голубого волнующегося простора, но начинаешь понимать древние священные руны моря, написанные на этих волнах, в этих облаках и ветре и в затишье, и в бурю. Я часто читаю их.

Это была бурная вспышка восторга моряка, влюбленного в свою стихию. Зассенбург посмотрел на него с удивлением, а Сильвия улыбнулась.

— Ты выдал себя, Бернгард! Ты отрицаешь наличие в себе всякой поэтической жилки и желаешь, чтобы тебя считали прозаичным человеком, а как же назвать то, что мы сейчас слышали?

— Осторожнее, фрейлейн, вмешался Курт, — он слышать не хочет о поэзии, а сам и не подозревает, что иной раз увязает в ней по уши. Но вот и знаменитый вид. Не правда ли, прекрасно?

Они как раз поднялись на передний выступ, и перед их глазами предстала величественная картина: необъятное море, теряющееся на севере в беспредельной дали, над ним необозримое лучезарно-ясное небо, а на горизонте — темно-красный пламенный диск солнца, как бы висящий над водой.

К ночи ветер стих, но море еще штормило, и здесь, на ничем не огражденной высоте, давал себя чувствовать холод. Принц подозвал слугу, взял один плед и подошел с ним к невесте; та нетерпеливо отказалась.

— Благодарю, Альфред! Мне совсем не холодно.

— Но ты простудишься, если мы будем долго стоять здесь. Прошу тебя, Сильвия.

Она пожала плечами и позволила накинуть на себя плед, потом он, ежась от холода, тоже закутался. Взгляд Сильвии невольно скользнул по фигуре Бернгарда, который, как всегда был в одной матросской куртке. Для Альфреда Зассенбурга (хотя в его пользу говорили тонкие, одухотворенные черты и аристократичная внешность) это было весьма невыгодное соседство. Бернгард Гоэнфельс со своей высокой фигурой и суровым, замкнутым выражением лица казался воплощением упорной, непреклонной силы. Удивительно, как терял от этого сравнения принц.

Говорили о ландшафте, о погоде; это был разговор, какой обычно ведется в таких местах. Глаза принца с каким-то особенно пытливым выражением все время останавливались на лице молодого человека, стоявшего рядом с ним; вдруг он без всякого перехода проговорил:

— Вы не похожи на своего отца, господин Гоэнфельс. Ни одной его черты! А между тем у вас так много сходства в темпераменте и характере!

— Разве вы знали моего отца, ваша светлость?

— Конечно! Ведь в молодости мы были друзьями. Вы не знали этого? Разве он никогда не говорил вам обо мне? Не упоминал даже моего имени?

— Нет, никогда. Я впервые услышал ваше имя, когда вы приехали в Рансдаль на «Орле».

— Значит, он и это забыл, или хотел забыть. Он отбросил все прошлое, но я думал, что воспоминание о временах нашей молодости свято. Оно остается в моей душе, как луч солнца.

Они разговаривали вполголоса.

Курт стоял с капитаном «Орла» на другой стороне, занятый разговором на какую-то морскую тему. Сильвия опустилась на камень и составляла букетик из сорванных по дороге на мыс бледных, нежных цветочков, которые внизу, в солнечной долине, пробудились к жизни уже с первыми лучами весеннего солнца, а здесь, на холодной и пустынной возвышенности, расцветали только в середине лета. Казалось, она не обращала внимания на разговор, но, когда было упомянуто имя ее дяди, вдруг стала прислушиваться с внезапно проснувшимся интересом. С того часа, который она провела в Исдале, Иоахим Гоэнфельс приобрел значение в ее глазах, но ни Альфред, ни отец ничего не знали о ее встрече там с Бернгардом. Она умолчала о ней, не давая себе отчета, почему сделала из нее тайну.

— Одно время мы с вашим отцом были неразлучны, — снова заговорил Зассенбург, и его глаза приняли мечтательное и грустное выражение, будто он видел перед собой то далекое время. — Мы оба были молоды, с горячими головами и оба недюжинного телосложения, но Иоахим всегда был человеком порыва, я же — мечтателем. Я часто завидовал той энергии, с которой он восставал против всего, что казалось ему стеснением и цепями; я никогда не был способен на возмущение и оставался в узах традиций, но мы были друзьями до гроба, как говорится. Однако жизнь довольно скоро разлучила нас навеки, а смерть… Он ведь стал жертвой несчастного случая на охоте?

— Да, — отрывисто ответил Бернгард.

— Я знаю это; мне известна и его могила на рансдальском кладбище, только я не знаю места, где он умер. Где это случилось?

— Во время охоты… где-то в рансдальских горах… так мне, по крайней мере, сказали, — холодно и спокойно ответил Бернгард. — Я ведь был тогда еще ребенком.

— Да, вам было всего пятнадцать лет, — медленно проговорил принц. — Ну, уж если даже родной сын не знает, то мне придется отказаться от желания узнать что-нибудь относительно этого. Вы рано потеряли отца, слишком рано, но… такой человек, как Иоахим, не мог умереть от болезни или от старости; он должен был кончить, как жил: бурно. Может быть, для него был даже избавлением этот несчастный случай, или… это… решение.

Принц проговорил последнее слово очень тихо, но ухо Сильвии все-таки уловило его; она побледнела и бросила быстрый взгляд на Бернгарда. Однако на его лице не дрогнул ни один мускул, и он ответил спокойно и твердо:

— Я не понимаю вас, ваша светлость! Что вы хотите этим сказать?

— В таком случае это и не важно для вас, — уклончиво произнес принц; вероятно, он убедился, что ничего не добьется от этого скрытного человека, и отказался от попытки. — Но у меня есть еще просьба к вам, Бернгард! Мы будем теперь близкими родственниками, следовало бы нам отбросить церемонии и звать друг друга, по крайней мере, по имени. Хотите, милый кузен?

Предложение было сделано чрезвычайно любезно, но было принято нерешительно и холодно:

— Если вы желаете, ваша светлость.

— Зовите меня Альфредом, прошу вас. Если вы не хотите доставить это удовольствие новому кузену, то сделайте его старому другу вашего отца. Он был мне очень, очень дорог, и мне не хотелось бы оставаться чужим для его сына.

В этих словах прозвучала какая-то нота, преодолевшая, наконец, упорную сдержанность Бернгарда; он схватил протянутую ему руку.

— Вы пристыдили меня, Альфред! Я даже не подозревал, что вы были близки с моим отцом, иначе…

— Вы держались бы, вероятно, не так натянуто и не так сторонились бы меня, — договорил Зассенбург. — По крайней мере, теперь вы знаете, что притягивает меня к вам. Не забывайте же этого и в дальнейшем.

Разговор прервался, потому что двое остальных мужчин подошли с известием, что на юго-западе, у последних островов, показалось большое судно, по виду крейсер. Здесь, на дальнем севере, где встречаются лишь китоловы да пароходы с туристами, появление военного судна было настоящим происшествием, и им живо заинтересовался даже принц; Курта же оно привело в состояние высшего возбуждения.

— Я готов поклясться, что это наша «Фетида»! — воскликнул он. — Я отлично знаю ее; мы встретились во время последнего плавания и на протяжении нескольких недель стояли вместе в гавани Рио. Флаг различить еще нельзя, но держу пари, что это «Фетида».

— Позвольте предложить вам мою подзорную трубу, ваша светлость; она сильнее, чем ваша, — сказал капитан. — Но надо перейти на ту сторону, где я сейчас стоял с лейтенантом Фернштейном, отсюда ничего не видно.

— Извини, я отойду на несколько минут, — обратился Зассенбург к своей невесте. — Вы пойдете с нами, Бернгард? Нет? В таком случае составьте компанию своей кузине. Пойдемте, господа!

Они отправились на противоположную сторону, откуда можно было видеть часть берега на юг и самую северную группу островов; несколько минут превратились в четверть часа. Мужчины наблюдали за появившимся судном и подробнейшим образом обсуждали это, но, казалось, не могли прийти ни к какому решению.

Бернгард остался на прежнем месте; его, страстного моряка, казалось, нисколько не занимало так заинтересовавшее других судно. Какое ему было дело до какой-то «Фетиды», вообще до какого-нибудь немецкого судна? Ведь на своей «Фрее» он был свободным человеком, он сбросил с себя иго службы! И все же его губы сжались с выражением бесконечной горечи, и, казалось, ему не хотелось занимать двоюродную сестру. Она встала и подошла к нему.

— Вероятно, ты сам управлял сейчас своей «Фреей»?

— Да, конечно. А что? — спросил он с некоторым удивлением.

— Я так и думала, потому что мы не могли догнать тебя.

— Ты должна сделать этот комплимент не мне, а «Фрее». С другим судном это не удалось бы ни мне, ни Олафу; но «Фрея» слушается меня, как благородный конь своего господина, и повинуется малейшему движению руля.

— Ты, кажется, очень любишь свою «Фрею»?

— Люблю ли я «Фрею», мою стройную красавицу-невесту? — воскликнул Бернгард увлекаясь. — Я только и счастлив, когда могу уплыть далеко в море и оставить все остальное позади! Курт часто дразнит меня этой страстью, но он прав: после него — это самое дорогое, что у меня есть на свете.

— Самое дорогое? — повторила озадаченная Сильвия. — А твоя невеста?

— Ну, конечно, Гильдур составляет исключение, это само собой разумеется. Однако мы очень удачно попали сюда сегодня, вид чудесный. Когда я был здесь в последний раз, полночное солнце скрывалось в облаках, и весь север был затянут туманом; сегодня воздух совершенно прозрачный.

Быстрый переход в разговоре, вероятно, должен был сгладить впечатление от его неосторожных слов. Удалось ли это — оставалось неразрешенным вопросом, потому что Сильвия ничего не ответила; казалось, все ее внимание было сосредоточено на ландшафте, действительно отличавшемся поразительной красотой.

Черно-серые изорванные скалы Нордкапа с острыми выступами, мрачные и грозные, были облиты ярким светом; громадная стена отвесно спускалась в Ледовитый океан, плескавшийся у ее подошвы; по всей его поверхности, насколько охватывал взор, катились темно-синие валы с ослепительно-белой пеной на гребнях, похожие на табуны вздыбившихся коней с развевающимися белыми гривами, которые мчались с дикой яростью на штурм упрямых скал и разбивались об них; но все новые табуны поднимались из океана и бросались вперед. Глухой гул несся к небу.

Это была картина мрачного величия пустыни, а пробегавшее по ней ледяное дыхание севера делало краски холодными и безжизненными. Только на горизонте, где стояло солнце, и небо, и море они пламенели и жили. Солнце как будто касалось самой воды, но не погружалось в нее и не потухало. Оно парило в воздухе огромным пурпурно-огненным шаром, и волны, окрашенные его лучами, отливали красным цветом. Несколько выше тянулась гряда белых облаков со сверкающими краями, как будто посреди океанской пустыни выплыл далекий остров.

Бернгард и Сильвия стояли молча, погруженные в созерцание этой картины. Наконец девушка обернулась, бросила взгляд в сторону трех мужчин, смотревших в подзорные трубы, и быстро и тихо проговорила:

— Бернгард, мне надо спросить у тебя об одной вещи.

— Пожалуйста. Я к твоим услугам.

— Что хотел сказать Альфред своими странными намеками, когда говорил о смерти твоего отца? Он упоминал о каком-то решении.

— Спроси его сама! Я не понял его; ты ведь слышала.

— Ты не хотел понять его и не сказал, где умер твой отец, но я это знаю. Когда мы с тобой стояли у рунного камня, у тебя вырвалось слово, которое и тогда уже неприятно поразило меня, хотя я и не поняла его. Ты сказал: «Здесь погиб мой отец!» «Погиб!» Что это значит?

Бернгард не ответил; он не мог больше лгать, но его губы сжались, точно боялись произнести роковое слово, а на лице, как и тогда, выразилось сдержанное страдание.

— Ты не хочешь говорить? — продолжала Сильвия, — но ведь я тоже Гоэнфельс, и, хотя твой отец отрекся от нас, все-таки в нас течет одна кровь! Бернгард, ради Бога, скажи, как он умер?

В ее голосе слышалось полное страха желание узнать истину, предчувствие чего-то страшного, что скрывали от нее столько времени и что, тем не менее, теперь нашло к ней дорогу. Бернгард почувствовал, что больше не может молчать, и сказал отрывисто и хрипло:

— Он застрелился.

— Всемогущий Боже! — вздрогнула Сильвия.

— Теперь ты знаешь… не мучь же меня больше! — проговорил он с усилием и порывисто отвернулся. — Ты должна понимать, что для меня это пытка.

Она действительно понимала это, и прошло несколько минут, прежде, чем она проговорила:

— От кого же ты узнал это?

— От твоего отца в первый день приезда в Гунтерсберг.

— Тогда? Но ведь ты был тогда еще ребенком!

— Да, и обычно таких вещей детям не говорят; по крайней мере, Гаральд Торвик не сделал этого. У сурового, угрюмого парня не хватило духу сказать мне правду; он оставил меня в уверенности, что это был несчастный случай. Открыл мне глаза дядя Бернгард.

— Зачем же? Чего он хотел достичь этим?

— Подчинить меня своей воле! Должно быть, это было тогда нелегко. Меня привезли в Германию как пленника, и я грозил, что убегу, если меня не отпустят добровольно. Меня так безумно тянуло в Рансдаль с его скалами и морем, меня томила отчаянная тоска по отцу, который был для меня всем. Мне казалось, что он опять будет со мной, если я вернусь, и я хотел вернуться во что бы то ни стало. Дядя Бернгард знал это и прибег к радикальному средству: он сказал мне все, не щадя меня. Я узнал, что отец ушел от меня добровольно, бросил меня на полный произвол людей, которых так глубоко ненавидел; он и меня научил их ненавидеть.

По закону мне еще полагался опекун. Средство помогло. После этого я содрогался при мысли о возвращении и о могиле отца на рансдальском кладбище; для того, чтобы преодолеть этот ужас, мне понадобилось много лет. Воспоминание об отце было для меня отравлено, облито грязью, с того часа я не мог уже любить его. Я больше не сопротивлялся, когда меня отвезли в Ротенбах; я был вполне «укрощен»!

Слова бурно срывались с губ Бернгарда; в его глазах загорелась старая ненависть, гнев против человека, железная рука которого научила его покорности. В Исдале Сильвия страстно возмутилась против его обвинений, теперь же она тихо проговорила:

— Бедный Бернгард!

Он вздрогнул и посмотрел на нее удивленно, вопросительно. Его слова относились к ее отцу; он знал, как она раздражается, когда ее отца упрекают в чем-либо, и ожидал недовольства и возражений. Что же означал этот тон, такой мягкий и ласковый, поразивший его слух?

— И ты вынес все это один в таком раннем возрасте! Еще и я всегда мучила тебя, когда ты приезжал в Гунтерсберг! Я не знала, почему ты такой грубый, необузданный, а если бы и знала, то не поняла бы.

Это была просьба о прощении; в голосе девушки звучали такие мягкие, дрожащие ноты, какие Бернгард слышал у нее только раз, когда она, защищая отца, говорила о его любви к больному ребенку. Тогда у него впервые шевельнулось подозрение, что в сердце этого привлекательного существа, которое он считал бездушным, кроется источник глубокого, страстного чувства. Правда, в следующую минуту Сильвия опять смеялась и поддевала его, и на вопрос, какое лицо у нее настоящее, иронически ответила: «Худшее, а потому бойся меня!» Но потом она отколола от платья розы и положила их на место, где погиб ее дядя. Эта девушка была для него полной загадкой.

Почти невольно с языка Бернгарда сорвалась фраза:

— Сильвия, мне хотелось бы хоть раз увидеть твое настоящее лицо.

Она близко нагнулась к нему и тихо сказала:

— Так посмотри на меня.

Он смотрел на нее так долго и пристально, точно не в силах был оторвать от нее взгляд, смотрел в ее широко раскрытые глаза; в эту минуту они ярко блестели, но блестели сквозь слезы.

На горизонте все еще пламенело багровое солнце. Но вот оно отделилось от поверхности моря, на которой точно отдыхало до сих пор, и стало медленно подниматься; вот оно скрылось за сверкающей белой грядой облаков, и они вспыхнули сначала розовым, потом красным заревом. Казалось, оживала древняя легенда моряков о далеком-далеком острове, который иногда является одинокому мореходу, плывущему по необъятному безлюдному морю; это тот блаженный остров, где нашло себе убежище счастье, ушедшее из мира вражды, борьбы и страданий, и где еще можно настигнуть его и завладеть им. Он стоял там как светлое видение; над ним поднималось холодное небо севера, внизу расстилались темные пенистые волны Ледовитого океана.

Два человека, смотревшие с высокой скалы на море, тоже знали теперь, где скрывается счастье; и им вдруг стала ясна и понятна руническая надпись, остававшаяся до сих пор неразгаданной, и в ней они прочли свою судьбу, суровый, неумолимый приговор; они оба выбрали свою долю, но слишком поздно для счастья.

В течение нескольких минут не было сказано ни слова, но в этом молчании, в этой близости таилась опасность. Вероятно, Бернгард почувствовал это, потому что вдруг проговорил:

— Конечно, прежде чем мы уедем, мне придется пойти к дяде. Я приду с Куртом на яхту.

Сильвия знала, что это неизбежно, если он не захочет обидеть ее отца, но теперь она боялась встречи, которую когда-то сама устроила из шалости, и ее ответ выдал ее тревогу:

— Если бы только ты и папа не относились друг к другу так враждебно! Как два врага, ожидающие только удобной минуты, чтобы скрестить шпаги.

— Разве это моя вина? — угрюмо спросил Бернгард. — Того, что твой отец заставил меня выслушать, делая вид, что говорит с Куртом, в другой раз я не вынесу; я отвечу ему.

— Бернгард, ты не сделаешь этого!

— Непременно сделаю! Почему же нет?

— Потому что я прошу тебя об этом! Папа может быть жесток, когда речь идет о долге. Тогда он хотел, во что бы то ни стало оторвать тебя от твоих воспоминаний, отчуждавших тебя от нас и от родины, он хотел спасти тебя для нас. Ты будешь помнить об этом, обещай мне!

Это был опять тот голос, перед которым упорство и горечь Бернгарда были бессильны. Он вдруг схватил все еще лежавшую на его руке руку Сильвии, сильно и горячо сжал ее и сказал с глубоким вздохом:

— Я постараюсь.

Солнце медленно поднималось, выплывая из-за облаков; его темный багрянец сменился золотым сиянием, а вокруг рассыпались золотые лучи. Но на сказочном острове свет померк. Там, вдали, плыли теперь лишь серовато-белые, перистые облака, а под ними грозно и мрачно вздымались морские волны.

— Ну, что, господа, налюбовались красотами природы? — спросил Зассенбург, подходя к ним с двумя своими спутниками. — А мы тем временем делали интересные наблюдения. Судно, крейсирующее у тех островов, несомненно, немецкое. Мы рассмотрели флаг, и, по всей вероятности, лейтенант Фернштейн окажется прав: должно быть, это «Фетида», потому что она действительно отправлена в плавание на север. Впрочем, я думаю, пора нам возвращаться обратно. Вот идут туристы, и теперь прощайте спокойствие и настроение. Счастье, что мы опередили их.

Бернгард и Сильвия поспешно согласились, и все вместе пошли назад. На другом конце плато стали показываться первые туристы. Их было больше ста человек; они завладели пустынной вершиной, наполнив ее веселыми, но весьма шумными разговорами и смехом. Спуск был не совсем безопасен; Курт и Бернгард шли впереди, за ними следовал Зассенбург; он беспрестанно оборачивался и предлагал руку невесте, чтобы поддержать ее, но она ни разу не приняла помощи; капитан заключал шествие. Они прошли около двух третей дороги и уже довольно близко перед собой видели бухту. Вдруг Курт, ушедший несколько вперед, заметил фигуру, неподвижно сидевшую на узкой, крутой тропинке и, несмотря на многократные его оклики, не выказывавшую намерения сойти с этого странно выбранного для остановки места. Раздосадованный Курт ускорил шаги, чтобы объяснить бесцеремонному субъекту, что он мешает пройти другим, но, подойдя ближе, убедился, что о невежливости здесь не могло быть и речи. Молодой человек — очевидно турист — сидел на тропинке на корточках с закрытыми глазами, судорожно ухватившись обеими руками за проволочный канат, ограждавший тропинку в этом довольно опасном месте. Казалось, он ничего не видел и не слышал, пока Курт не подошел к нему вплотную и не схватил его за плечи.

— Филипп! Несчастный ты человек! Что с тобой! — воскликнул он, узнав сидевшего. Услышав знакомый голос, Редер открыл глаза и поднял мертвенно-бледное лицо, покрытое холодным потом.

— Помоги мне, Курт! — простонал он. — Я не могу идти дальше.

— Отчего не можешь, черт тебя побери? И отчего у тебя такой вид? Не мог же ты здесь, посреди скал, заболеть морской болезнью?

— У меня кружится голова, — ответил Редер. — Подъем слишком крут для меня, я отстал… хотел вернуться назад… вдруг голова закружилась…

Он неожиданно выпустил из рук проволочный канат и обеими руками вцепился в молодого моряка.

— Ого! Я не заборный столб! — сердито крикнул Курт. — Сделай милость, выпусти меня, иначе мы оба кувыркнемся вниз. И чего ты не сидишь дома? На море у тебя морская болезнь, на суше голова кружится, езды на колесах ты не переносишь, ну какой ты к черту турист?

В это время на верхнем повороте тропинки показался Бернгард; он с удивлением увидел эту группу.

— Что тут такое? Кто там с тобой? — крикнул он вниз.

— Конечно, Филипп! У него для разнообразия закружилась голова! — закричал в ответ Курт, а затем опять схватил беднягу за плечи и сильно тряхнул его. — Да соберись же, наконец, с духом! Вот идут принц Зассенбург и баронесса Гоэнфельс; как они пройдут, если мы не дадим им дороги? Ты слышишь?

— Не тряси так! — застонал Редер, которому стало уже совсем дурно. — Я не могу!..

Он действительно не мог двинуться с места.

Убедившись в этом, моряк решительно подхватил его и стащил немного ниже, до места, где, к счастью, у самой дороги скала образовала выступ; тут он остановился со своей ношей. Бернгард быстро объяснил спутникам, в чем дело, и принц и Сильвия, проходя мимо молодого человека, знакомого им по Рансдалю, в нескольких словах выразили свое сожаление и сочувствие.

При других обстоятельствах Филипп пришел бы в отчаяние, если бы оказался в подобном состоянии перед его светлостью и молодой дамой, теперь же он едва осознавал, что с ним. Он слышал только, как Бернгард спросил Курта: «У тебя хватит силы доставить его вниз целым и невредимым? Может быть, тебе помочь?» и как, вслед за отрицательным ответом Курта, принц заявил: «Мы подождем вас внизу; здесь неудобно останавливаться». После этого они пошли дальше, а Курт остался один со своим бывшим школьным товарищем.

Особенного удовольствия это ему не доставляло, потому что со времени угрозы Инги превратить игру в серьезное дело, Филипп Редер, «этот баран», как величал его Курт со свойственной ему «деликатностью» в выборе выражений, повысился в ранг соперника; и этого соперника он должен был бережно, осторожно сводить с горы, тогда как с наслаждением спустил бы его вниз кувырком! Впрочем, злое поползновение сделать это так и осталось поползновением; человечность восторжествовала, но Курт принялся за своего школьного товарища так энергично, что по временам тот почти терял сознание. Он волочил Филиппа самым бесцеремонным образом, а когда замечал в нем расположение к новому припадку головокружения, ради придания ему бодрости щипал его не особенно нежно. Бедняга Редер сносил все с кротостью ягненка; и чувствовал только, что его поддерживают и ведут, все остальное для него было безразлично. Наконец они сошли вниз; Зассенбург и Бернгард ожидали их и, удостоверившись, что все благополучно, пошли к лодкам, ждавшим их у берега.

Курт не сразу последовал за ними; он решил подождать, чтобы спасенный им Филипп, который чуть живой грохнулся на зеленый пригорок, немножко пришел в себя. Увидев, что Филиппу лучше, он начал гневным тоном:

— Ну, скажи же мне на милость, каким образом ты попал на Нордкап? Я думал, что ты давно в Дронтгейме, а ты вместо этого шатаешься тут по скалам. Ты еще не был там?

Филипп, поразительно быстро оправившийся, как только очутился на ровном месте, покачал головой.

— Что мне было там делать? Ведь Лундгрены все это время жили на своей даче, вот я и ездил пока с туристами и изучал норвежский язык.

Он произнес последние слова с некоторой торжественностью, очевидно, чрезвычайно гордясь новоприобретенными лингвистическими познаниями, и сейчас же продемонстрировал их, сказав несколько фраз. Молодой моряк выслушал их, окаменев от изумления.

— На каком языке ты говоришь? На норвежском? Это очень похоже на китайский! Что ты сказал?

— Дело вовсе не в том, чтобы ты понимал, — отпарировал Редер, рассерженный такой беспощадной критикой. — Она поймет меня, а в этом вся суть.

— Значит, ты поспешишь предстать перед Ингой Лундгрен во всем блеске своих новых познаний в норвежском языке?

Филипп с полным сознанием собственного достоинства многозначительно ухмыльнулся.

— Разумеется, она очень любезно пригласила меня в гости; теперь она, наверно, уже в городе. Наш пароход идет отсюда прямо в Дронтгейм. Через три дня я буду там и увижу ее… Ах!

Он сделал такие восторженные глаза, что Курт с трудом устоял против искушения закатить ему пощечину; он не в силах был больше сдерживать свой гнев и дал ему волю. — Желаю тебе всяческого удовольствия! Но если ты приедешь в Дронтгейм с этим норвежским языком, то тебя не поймет ни одна душа, и она тоже не поймет. Прощай! — и, повернувшись к Редеру спиной, моряк стремительно зашагал к лодкам.

Филипп смотрел ему вслед с видом бесконечного превосходства. Ему и в голову не пришло поблагодарить друга юности за оказанную ему услугу, но он наслаждался его досадой. Ну, конечно, его успехи не нравились, его счастью завидовали! Он решил, что Курт Фернштейн первым получит извещение о его помолвке.

Редер уселся поудобнее на траве и стал ждать возвращения своих спутников, а тем временем вполголоса начал повторять объяснение в любви на норвежском языке. Он считал, что оно звучит чудесно, но всякий уроженец этой страны схватился бы за голову, услышав такие фразы и такое произношение, если бы только ему удалось разобрать хоть слово.

Тем временем обе лодки причалили к «Орлу». Министр вышел навстречу прибывшим; он не ложился еще в постель, потому что хотел подождать возвращения дочери, и потому аудиенция у «его превосходительства строжайшего дядюшки», как выражался Курт, могла состояться немедленно. Все остались на палубе, так как солнце снова заливало море светом, как днем, и вообще в это время года ночь здесь не отличалась от дня. Встреча носила не такой церемонный характер, как при первом приезде в Рансдаль.

Экскурсия, с которой вернулась компания, и близость «Фетиды», которую Гоэнфельс мог подтвердить вследствие полученного им донесения, дали неистощимую тему для разговора. Бернгард сдержал свое обещание: он был холоден по отношению к дяде, но безупречно вежлив, и все, по-видимому, должно было обойтись мирно.

В настоящую минуту они беседовали с другом один на один, Сильвия стояла с принцем и Куртом у борта и смотрела вверх на Нордкап; там отчетливо вырисовывались силуэты туристов, возвращавшихся с того места, откуда принято любоваться видом, и собиравшихся спускаться. На почтительном расстоянии от господ, но все же довольно близко, стоял Христиан Кунц, вместе с ними взошедший на палубу. Он непременно желал хоть разок увидеть «нашего министра», перед которым так благоговел его брат Генрих. В Рансдале ему это не удалось, зато сегодня, когда он привез своих господ на яхту, ему удалось пробраться на палубу и теперь в самой почтительной позе созерцать барона, аристократичная внешность которого импонировала ему в высочайшей степени.

— Нордкап был целью нашего путешествия, и мы сегодня же отправляемся в обратный путь, — говорил Гоэнфельс, медленно шагая, ходя взад и вперед по палубе рядом с племянником. — Вы тоже возвращаетесь? Мне казалось, что у вас было намерение побывать еще на Шпицбергене?

— На этот раз нет, — ответил Бернгард, — мы ограничены временем; отпуск Курта подходит к концу, а мне хотелось бы показать ему еще несколько интересных мест на берегу, которые мы пропустили, плывя сюда. Потом он поедет из Бергена домой.

— Мы предполагаем еще остановиться на несколько недель в Альфгейме, — заметил министр. — Следуя строгому врачебному предписанию, я должен прожить на севере целых два месяца и дать себе полный отдых. Сократить срок нельзя, но зато, кажется, успех гарантирован; я уже чувствую себя совершенно здоровым и надеюсь по возвращении со свежими силами взяться за работу.

Последние слова выражали удовольствие. Для этого человека жить значило работать. В эту минуту они подошли к молодому голштинцу, с восторгом пялившему глаза на министра; последний заметил это и, мельком бросив на него взгляд, произнес:

— Это совсем незнакомое лицо. Я довольно хорошо знаю наш экипаж. Ты, очевидно, не с «Орла»?

Христиан вытянулся и отдал честь.

— Никак нет, ваше превосходительство! Я с «Фреи» капитана Гоэнфельса!

— Вот как! Капитан Гоэнфельс! — сказал барон с легкой насмешливой улыбкой.

Бернгард сжал губы и бросил на Христиана сердитый взгляд; у того глаза и уши были направлены только на министра, который остановился и спросил, как его имя и откуда он родом.

— А, так ты из Киля? Значит, вырос среди наших моряков, — заметил он.

— Так точно, ваше превосходительство! — с гордостью ответил Христиан. — Мой брат Генрих служит на флоте, матросом на «Фетиде». Я тоже хотел поступить юнгой, да приехал господин капитан и взял меня к себе.

— И ты служишь теперь на норвежском судне, — добавил министр, выразительно взглянув на «Фрею», у которой на мачте развевался норвежский флаг. — Пожалуй, ты уже совсем забыл родину?

У бедного юноши, только что жаловавшегося землякам на тоску по родине, вся кровь прилила к щекам, но он ни за что не хотел выдавать себя перед своим хозяином, смотревшим на него так странно, мрачно и угрожающе. Он молча опустил глаза и только покачал головой.

— Нет, не забыл? — спросил министр. Его проницательные глаза пристально смотрели на матроса. — Ну, так храни же ее в своем сердце. У человека нет ничего лучшего и более святого, чем любовь к родине. Кто потерял ее, тот потерял самого себя.

— Извини, дядя, — перебил его Бернгард, с трудом сдерживая раздражение. — Это зависит от того, где наша родина. Для нас, моряков, она на море; на суше мы только мимолетные гости, а на море — мы у себя дома.

— И все же все вы пускаете корни где-нибудь на берегу, вот и ты оставался в Эдсвикене.

— Надо же человеку иметь где-нибудь дом и семейный очаг! Но где именно находится этот клочок земли — на юге или на севере — для нас безразлично.

— Для тебя, может быть, — холодно сказал Гоэнфельс. — Хорошо, что тебя не слышит твой бывший начальник, капитан Вердек. Он истый, бравый моряк, а между тем и душой и телом тяготеет к своему клочку земли в Померании, где находится стapoe родовое поместье его семьи. Как ты полагаешь, Христиан Кунц, ты где дома?

Очень редко случалось, чтобы министр снисходил до такой общительности. Красивый, цветущий юноша почувствовал, что понравился ему, поэтому совершенно перестал смущаться. Его глаза заблестели при этом вопросе, и он еще больше вытянулся в струнку.

— Господин лейтенант Фернштейн сказал: «На наших судах мы всегда дома, как бы далеко мы не уплыли. Где развевается наш флаг, там наша, немецкая земля; она принадлежит нам, и Боже упаси того, кто вздумал бы тронуть нас там». Я думаю, ваше превосходительство, что господин лейтенант прав.

Это было сказано таким убежденным и вдохновенным тоном, что Гоэнфельс улыбнулся и положил руку на плечо голштинцу.

— Прекрасно, мой мальчик! Жаль, что ты ушел от нас. Такие молодцы, как ты, нужны нам на флоте. А ты знаешь, «Фетида» тут совсем близко. Она крейсирует у тех островов, и мы наверняка встретимся с ней в первой же гавани.

Христиан встрепенулся.

— «Фетида»? Мой брат Генрих? Наши моряки? — пролепетал он, и вдруг из его голубых глаз брызнули слезы.

Он до смерти испугался, что так опозорился и ждал строгого выговора, но вместо этого министр ласково сказал:

— Тебе нечего стесняться! Не стоит стыдиться слез при воспоминании о родине; это и с мужчиной может случиться. Вероятно, лейтенант Фернштейн захочет навестить своих товарищей; может быть, и тебе дадут отпуск, чтобы повидаться с братом. Да хранит тебя Бог, мой мальчик!

Ласково кивнув голштинцу, барон отошел, а Христиан остался на месте, преисполненный блаженства; он несказанно гордился тем, что такой человек разговаривал с ним, похвалил его, а известие о близости «Фетиды» окончательно воспламенило его. Он чувствовал сильное желание крикнуть громкое радостное «ура», но знал, что это неприлично. Поэтому он продолжал стоять навытяжку, приложив руку к козырьку, пока оба господина не повернулись к нему спиной; тогда он опрометью бросился на заднюю палубу и возвестил всем великую новость, которую его превосходительство сообщил ему лично.

— Славный мальчик! — сказал министр, идя дальше. — У него сердце на месте и язык тоже, и, мне кажется, он очень привязан к своему капитану.

Это было сказано с такой же легкой иронией, как и раньше; тогда Бернгард стерпел этот тон, затаив гнев, но теперь его терпение кончилось; опять над ним и дядей сгущалась грозовая туча, и он ответил голосом, в котором довольно явственно слышались раскаты отдаленного грома.

— Я выбью из головы мальчишки эту привычку звать меня капитаном! Я уже не раз запрещал ему это, но в его глупой башке чересчур крепко засел этот «капитан».

— Зачем же, Бернгард! Ты имеешь полное право на это как хозяин своей «Фреи». Я думал только о том, сколько труда, знаний и опыта тратят люди, прежде чем достигают таких результатов на нашем флоте. Курту понадобится на это лет двадцать, тебе же удалось это сделать гораздо быстрее. Впрочем, ты пожертвовал для этого своим будущим, не всякий способен на такой поступок.

— И это касается меня одного! — разгорячился Бернгард. — Я никому не позволю…

Он вдруг замолчал, яркая краска гнева сбежала с его лица, и глаза, только что сверкавшие злобой, с совершенно другим выражением остановились на какой-то точке. Гоэнфельс с удивлением посмотрел по направлению его взгляда и увидел, что к ним подходит его дочь.

Сильвия не теряла их из виду, даже когда разговаривала с другими. Она знала лицо своего отца в те минуты, когда он с холодным, уничтожающим спокойствием усмирял непокорных; она видела также, как все сильнее, все грознее надувались синие жилы на висках ее двоюродного брата. Гроза готова была разразиться, и она поспешила вмешаться.

— Бернгард!

В одном этом слове заключались и напоминание, и укор, и оно оказало поразительное действие; Бернгард, хотя и с трудом, совладал со своей дикой вспыльчивостью; было видно, как он боролся с собой; но когда он снова обернулся к дяде, то уже вполне владел голосом.

— Прости, дядя, если во мне иногда просыпается прежний бесноватый; он еще окончательно не усмирен. Но Сильвия права; по крайней мере, во время нашего краткого свидания он не должен проявлять себя.

Министр не верил своим ушам; эта уступчивость племянника была для него совершенной неожиданностью. У них уже не раз доходило до таких столкновений, и если дело не кончалось открытой ссорой, то Бернгард обычно замыкался, становился хмурым и упрямо молчал; сегодня он снизошел до формального извинения. Это было странно.

К ним подошли Зассенбург и Курт, и разговор перешел на другую тему. Впрочем, он скоро кончился, потому что было уже три часа утра и надо было, наконец, подумать об отдыхе. Молодые люди простились, и принц с обычной любезностью пошел проводить их до трапа. Как только они отошли, министр вполголоса спросил:

— Что это с Бернгардом?

— Что ты хочешь сказать, папа? — спросила Сильвия.

— Я говорю о том, как подействовало твое напоминание, когда он уже собирался по обыкновению вспылить. Разве вы так сблизились? Я думал, что вы держитесь на определенном расстоянии друг от друга.

Сильвия с упреком подняла на него глаза.

— Папа, почему ты не сказал мне, как умер дядя Иоахим?

— Ты знаешь?

— Да… узнала час тому назад.

— От Бернгарда? Обычно он не позволяет, чтобы кто-нибудь касался этой темы, а тебе он сказал?

— Не добровольно; у него вырвалась фраза, заставившая меня заподозрить правду, и я вынудила его признаться.

— Он должен был молчать, — Гоэнфельс сердито нахмурился. — Тебе не следовало знать об этой мрачной трагедии в нашей семье. Я нарочно скрывал ее от тебя.

— Но ему ты сказал, когда он был еще мальчиком, когда он со своим пылким сердцем, переполненным горем, приехал прямо с могилы отца, которого страстно любил, ты сказал ему, что его отец — самоубийца! Ты не должен был делать этого, папа! Почему ты был так жесток?

— Потому, что не мог иначе заставить его слушаться, — ответил министр внешне спокойно. Сначала он был только удивлен такому порыву, но горячее заступничество дочери вдруг внушило ему неприятное подозрение; однако через минуту он отогнал его от себя и торопливо произнес: — Тише, Альфред идет. Он знает об этом?

— Нет, но, как мне кажется, подозревает.

— Так пока не говори ему!

Запрещение было излишне, Сильвия и сама не сказала бы. Альфред действительно шел к ним.

— Этот Бернгард — удивительно неугомонная натура, — сказал он. — Сейчас он собирается ехать на лодке стрелять морских птиц. Даже лейтенант Фернштейн считает, что это уж слишком, и намерен лечь спать. Я думаю, и нам тоже пора на покой.

Он предложил руку невесте, чтобы отвести ее вниз; Гоэнфельс тоже ушел к себе, но тревога не давала ему уснуть. Сцена в будуаре дочери, происшедшая вчера после полудня, была для него загадкой, но такой ее разгадке, которая вдруг пришла ему в голову, он не мог и не хотел верить. Ведь Сильвия и Бернгард виделись всего лишь несколько раз! Барону не было известно об их встрече в Исдале, он не знал, что иногда часы значат больше, чем недели и месяцы знакомства. Но вдруг проснувшееся подозрение уже не покидало его.

На палубе «Фреи» стоял Бернгард со своим другом. Он пришел лишь для того, чтобы взять ружье, и был уже готов отправиться на охоту.

— Так ты не едешь со мной, — спросил он. — А как же Филипп? Он придет на «Фрею»? Мы останемся здесь еще два часа.

— Я не приглашал его, — ответил Курт, — да и едва ли у него нашлось бы для этого время; он едет отсюда прямо в Дронтгейм и упадет там к ногам своей возлюбленной.

— Вот как? А ты?

— Я? Я-то здесь при чем?

— Конечно, тебе это лучше знать! Правда, я не думаю, чтобы такая хорошенькая и богатая девушка, как Инга, у которой так много поклонников, выбрала такое соломенное чучело, но, учитывая ее капризный характер, от нее всего можно ожидать; и если ты предоставишь Редеру свободу действий, то…

— Сделай мне одолжение, перестань, наконец, говорить об этом, — яростно перебил его Курт. — Пусть себе Филипп обручается, венчается или сворачивает себе шею на скалах — мне все равно!

— Причем последнее было бы тебе приятнее всего, — сухо заметил Бернгард. — И, тем не менее, ты собственноручно стащил его вниз на безопасное место. Ну, так до свиданья! Я вернусь вовремя!

Он ушел, и лодка тут же отчалила; он греб сам. Курт объявил, что слишком устал, чтобы принять участие в охоте, но, несмотря на это, и не подумал ложиться, а остался на палубе; он наблюдал, как компания туристов садилась на пароход, как последний поднял якорь и отчалил. Молодой моряк смотрел ему вслед с нахмуренными бровями и сжатыми губами, пока тот не исчез за выступом берега. Курт не хотел признаваться даже самому себе, до какой степени его мучила тоска. Он ни за что не хотел поступиться своей мужской гордостью и упрямством, но на душе у него было тяжело. Он с величайшим удовольствием отправился бы на этом пароходе в Дронтгейм.