Русская богословская наука в её историческом развитии и новейшем состоянии

XI. ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ — РУССКАЯ

Богословская наука обозревает распространение и осуществление благодатно-спасительного содержания не только на пространстве всего мира вообще, но и в каждом отдельном народе, для которого свое христианское прошлое, конечно, ближе, дороже, понятнее и доступнее как по внутреннему смыслу и внешнему обнаружению, так даже по самим источникам со стороны их получения и истолкования. Отсюда совершенно естественно, что судьбы христианства в России разрабатываются специально в русской церковной истории обширнее и подробнее. Однако и в этой области все дело долго ограничивалось летописно-повествовательными сообщениями, пока не развились научные интересы со всеми необходимыми средствами к достойному удовлетворению.

Счастливым предтечей этого научно-исторического мессианства был просвещенный митрополит Московский Платон (Левшин), который в своей «Краткой Церковной Российской истории» держится собственно летописного распорядка, но группирует свой материал более систематично и, главное, везде рисуется «любезным и привлекательным истории свойством — истины и беспристрастия», почему старательно применяет трезвый критицизм в обсуждении литературных сведений и жизненных явлений. Но оказалось, что для России такое церковно-историческое творчество было преждевременно; культурная попечительница духовной школы — «Комиссия духовных училищ» (1808–1839 гг.) рекомендовала академическим преподавателям не допускать в церковно-историческом изложении: «а) усиленного критицизма, который оружием односторонней логики покушается разрушить исторические памятники, б) произвольного систематизма, который воображает народ и его историю невольным развитием какой-нибудь роковой для него идеи, и в) неосмотрительного политического направления», а «обращать особое внимание в истории на черты нравственные, на следы Провидения Божия в происшествиях общественных и приключениях частных, на связь и последовательность в судьбах народов нравственного улучшения и благоденствия или, напротив, нравственного повреждения и упадка благосостояния». Поэтому известное нам (см. гл. IX) «Начертание церковной истории» Иннокентия (Смирнова) дает (во втором томе) лишь схоластическое изображение церковно-исторических событий с «благочестивой» их окраской, хотя не лишено значения по стремлению улавливать общие, идейные факторы церковно-исторического движения.

Тем не менее, начавшееся уже с Екатерины II пробуждение научных потребностей и горячее оживление национальных чувств под влиянием «отечественной войны» (1812 г.) подняли напряженную историческую любознательность, которая по тогдашним условиям сосредоточивалась преимущественно в духовных кругах, причем и светские авторы занимались церковными делами по самой их непосредственной важности и по тесной соприкосновенности с другими государственными элементами на огромном пространстве истории России, особенно досинодального периода.

Вполне нормально, что пока частные вопросы и отдельные предметы прежде и больше всего привлекали научную пытливость, сопряженную с постепенным накоплением фактических данных и научных наблюдений. В этом отношении достойны великой исторической признательности доселе ценные труды митрополита Киевского Евгения (Болховитинова). Неутомимый работник, украсивший крупными церковно-археологическими памятниками разного рода все места своего иерархического служения, митрополит Евгений не был идейным систематиком. О нем проф. М. П. Погодин писал: «Вот был человек, который не мог пробыть нигде одного дня без того, чтобы не ознаменовать его трудами на пользу истории… Это был русский Миллер. Замечу еще особенность в его уме и характере: необыкновенная положительность без примеси малейшей идеальности. Это был какой-то статистик истории. Он, кажется, даже не жалел, если где чего ему не доставало в истории; для него это как будто всё равно. Что есть — хорошо, а чего нет — нечего о том и думать. Никаких заключений, рассуждений…» Но зато фактическая сторона у него всегда документальна и проверена тщательно, а все ее части размещаются по объективным рубрикам взаимной исторической связи, хотя бы внешней и нуждающейся во внутреннем освещении.

Собран был богатый, обоснованный и упорядоченный материал, который вместе с другими церковно-историческими запасами сам собой просился в рамки научной систематизации. Этот труд смело взял и благополучно выполнил самоотверженно-даровитый архиепископ Черниговский Филарет (Гумилевский), выпустивший в 1847–1848 годах «Историю Русской Церкви» в пяти периодах, обнимающих у него годы с 988 по 1826 гг. Это компактное сочинение, занявшее в шестом издании всего лишь большой том, совмещает огромную массу сведений, нередко добытых собственными разысканиями и справками, отличается бесспорным искусством комбинирования по существенным началам жизненных явлений, почему последние сразу становились ясными в этой перспективе по своей подлинной исторической природе и не нуждались в детальном рассмотрении.

По словам автора, «история Русской Церкви, достойная своего имени», «есть верное изображение перемен, происходивших в ней с самого начала до последних времен», и, «как наука, должна быть органическим целым — должна иметь единство предмета, связь частей и правильное расположение их». Для этого выдвигаются «события важнейшие по своему влиянию на положение Церкви», каковыми — после ее происхождения — были: нашествие монголов, разделение одной митрополии на две, патриаршество и синод. Масштабом здесь берется принцип соображения с заправляющими церковно-правительственными факторами, при которых все глубины народной жизни уходят в тень и как бы лишаются активного участия в общем прогрессе. При всем том незыблемо, что для русского церковно-исторического развития данные моменты были самыми решающими и несомненно накладывали свой типический отпечаток на обширные полосы нашего церковного бытия, отмечая главнейшие ступени в его общем строе, частью — даже до новейшего времени. Неудивительно, что распорядок преосвящ. Филарета и поныне удерживается в основных своих чертах.

Для достижения лучшего успеха требовалось дальше позаботиться о том, чтобы церковно-историческая действительность захватывалась в этих границах с возможной полнотой и отражалась в своих реальных очертаниях. Частные схемы, принятые у архиеп. Филарета для каждого исторического периода, достаточны для этих целей, но они однообразны, почти совсем не варьируются при смене эпох и в своем содержании проникнуты теоретической отвлеченностью. Отсюда картина получается несколько безжизненная, как бы застывшая в своих тонах при хронологическом чередовании исторических фигур. Лишь в третьем и четвертом периодах отмечаются разности по тем или иным сторонам церковно-исторического строя между севером и югом России, и мы более конкретно видим перед собой саму церковную жизнь в ее основных фактических течениях.

Внутренним мерилом служило для преосвящ. Филарета твердое убеждение, что «историк Церкви преимущественно должен быть верен правде, а для сего он должен быть истинным христианином. Пересматривая источники, он должен смотреть на их сведения не по духу своего времени, но так, как требуют обстоятельства того времени, как требует правда истории и Евангелия. Истина только во Христе. Без христианского благочестия историк — только иностранец во Христовой Церкви: многого он не поймет в событиях Церкви, многое испортит превратным толкованием или вовсе оставит без внимания. Христианское благочестие сколько снисходительно к другим, столько же и справедливо. Как ни неприятны дела человеческой слабости, оно не молчит о них и не украшает их вопреки правде, хотя и не дозволяет себе жестких отзывов вопреки любви, касаются ли эти дела знаменитых частных лиц и целых обществ». Это означает христианский объективизм, выгодно отличающий рассматриваемый труд, где мы находим и трезвую критику источников со всякими сведениями и редкую смелость суждений по всем пунктам. «История» преосвящ. Филарета, представляя ценный по времени научный компендий, оперировала с хорошими фактическими данными, которые были не слишком богаты и далеко не совсем разработаны. Эта материальная недостаточность не дозволяла законченной реконструкции и связывала самые принципиальные взгляды своей ограниченностью, при которой не все факторы обнаруживались отчетливо и угадывались правильно или даже просто подмечались. Вопреки митрополиту Евгению, который нимало не тревожился фактическими пробелами в известиях и хладнокровно смотрел на эти зияющие окна, архиеп. Филарет непременно старался снабдить их рамами и вставить стекла, считая прямой обязанностью историка «недосказанное и неясное (в источниках) досказать и объяснить по соображению». Этим гарантировался большой простор субъективизму и тенденциозности, коль скоро не будет отыскиваться и подбираться обильный и доброкачественный материал. Так создавалась для русской церковной истории решительная потребность в материальном обогащении и соответственном ему воспроизведении исторической жизни. Этой великой миссии незабвенно послужил преосвящ. Макарий (Булгаков), скончавшийся митрополитом Московским. Он вышел раньше архиеп. Филарета на поприще церковно-исторической науки, выпустив еще в 1846 году «Историю христианства в России до равноапостольного князя Владимира, как введение в историю Русской Церкви», но последняя, появившись в свет в 1857 году первыми тремя томами, оборвалась на ХII-м, изданном по смерти автора (t 9 июня 1882 г.) в 1883 году и простирающемся до рассмотрения Большого Московского Собора 1667 г. Если принять во внимание, что некоторые томы Макариева труда (например, XII) почти равняются всему сочинению Филарета, хотя первый обнимает время меньше на полтораста лет и не затрагивает многих крупнейших событий позднейшей эпохи, как упразднение патриаршества и установление в Русской Церкви синодального устройства, то легко понять, сколь грандиознее были замыслы и намерения митрополита Макария, хотя расширялись они у него постепенно вместе с прогрессивным развитием самой работы. В этом огромном размахе чувствуется принципиальное стремление к фактической полноте, по возможности всецелой и совершенно исчерпывающей свой предмет. Но тогда историческая действительность будет сама свидетельствовать о себе своей натуральной конкретностью и не нуждается в побочных освещениях. Отсюда существенным свойством церковно-исторического творчества оказывается чисто документальное обоснование всего движения церковной жизни, чтобы в ней все явления достаточно мотивировались фактически и удовлетворительно объясняли ее последовательный ход во всех исторических трансформациях. Об этом красноречиво говорило уже само «Введение», обособленное в отдельную книгу, конечно, ради того, чтобы изображением языческого прошлого России обеспечить истинное уразумение христианского возрождения ее, получившего известные типические формы и в свою очередь подготовившего дальнейшее течение по избранному здесь направлению.

Это есть плодотворная идея — фактического генезиса в истории, всегда одушевлявшая митрополита Макария и всюду наблюдаемая им. В его колоссальном творении, достойно конкурирующим с «Историей России» проф. С. М. Соловьева, она воплощается посредством фактической обстоятельности, которая сообщает особый блеск новизны и оригинальности. Автор был счастлив ценными открытиями и обогатил науку множеством всяких сокровищ несомненного и высокого значения — помимо привлечения всех доступных данных, напечатанных или отмеченных и указанных другими. В этом отношении труд митрополита Макария остается великим научным памятником, хотя часто носит отпечаток документального копирования внесением добытых им материалов in extenso — иногда почти в сыром виде. Но этим достигалась фактическая детальность, которая содержала в себе и свое фактическое истолкование. А при нем, пожалуй, и не требовалось ничего иного, кроме стройного фактического изложения с пластической наглядностью искусного живописания. Так имеем второе свойство историографии митрополита Макария в художественно-повествовательном ее характере на всем протяжении целой серии.

Эта сторона прекрасно оттеняет всю историческую конструкцию и тем более привлекает, что автор обладал особенным даром — простого, ясного и захватывающего воспроизведения, не ослабляемого даже документальной массивностью во многих частях. Но это преимущество обнаруживает, что митрополит Макарий был собственно научным повествователем и совсем не столько является ученым комментатором, обнажающим внутреннюю, идейную созидательность в историческом преемстве. Факты, конечно, слагаются в родственные группы и взаимной связностью достаточно мотивируются в своей внешней феноменальности, однако конкретное бытие их постулирует к сокровенным движущим факторам, которые обусловливают саму историю, как разумное жизненное развитие, осуществляющее высшие цели всемирного прогресса в определенных бытовых и хронологических рамках той или другой национальности. Без этой внутренней пружины простое сцепление механизмов никогда не производит стройного организма с осмысленной солидарной работой, почему констатирование их еще менее способно показать во всей конструкции широкую целесообразную пригодность, которая везде возникает лишь из глубоких духовных импульсов. Митрополит Макарий, бесспорно предполагая последние, довольствовался больше фактической причинностью и ею взвешивал саму достоверность разных сведений и документов, не находя необходимым простираться в своем критицизме дальше этого ординара. Естественно, что он принимал и защищал летописное сказание о посещении апостолом Андреем Киева, поскольку в нем была вполне удовлетворительная по содержанию мотивировка для христианского просвещения Руси. Правда, это было допущено в раннем историческом сочинении, но и потом не было взято назад с совершенной категоричностью, ибо для самого автора не было к этому историографической принудительности. С течением времени критический элемент выступает у него энергичнее и шире, хотя остается чисто фактическим и теперь, ограничиваясь оценкой ближайшей применимости интересующих данных для непосредственного употребления, которым прямо таксировалось историческое правдоподобие и устранялись дальнейшие разыскания.

В результате третьей особенностью историографии митрополита Макария будет относительность исторической критики, принципиально удовлетворявшейся фактической вероятностью по прямой ассоциации событий. Тут был не специальный недостаток, а лишь дефективное качество работы, которая по самому характеру не могла быть иной. В ней всё держалось взаимной фактической упорядоченностью и замыкалось последней.

В таком случае достаточно было общего начала, чтобы скреплять отдельные звенья, подобно шнуру с надетыми на него кольцами, как митрополит Евгений писал о митрополите Платоне, что у него «на лыко летоисчисления без порядка нанизаны бытия». В этом заключается принципиальное основание, что систематика преосвящ. Макария заимствуется отныне и утверждается на отношениях Русской Церкви к Константинопольской по периодам — а) зависимости первой, б) ее постепенного высвобождения и в) совершенной самостоятельности, причем в каждом из них она 1) обладает определенным контингентом лиц в иерархии и пастве, 2) располагает своими средствами в учении, богослужении и управлении, 3) служит своей особенной цели в насаждении веры Христовой и нравственности христианской среди своих чад и 4) имеет своеобразные компликации с другими Церквами и религиозными обществами. Внешность этого критерия очевидна уже по всецелому совпадению его с четвертой частной рубрикой для всех периодов; следовательно, он является неотъемлемой принадлежностью их, а не главенствующим над ними фактором, по своему же эссенциальному достоинству мог служить мерилом русской церковной истории разве при том единственном условии, что был ее душой, лишение которой грозило неизбежной гибелью, между тем и в древнюю эпоху русской церковной соподчиненности являлся отдаленным, и в позднейшие не раскрывал исторического хода своим ослаблением или отсутствием. Но для митрополита Макария было достаточно этой общей оправы, потому что историографическая мозаика хорошо связывалась фактическим сцеплением своих ингредиентов и могла только украшаться более или менее импозантной рамой, а с этой стороны трудно было и придумать что-либо величественнее той картины, как смиренная дочь достигает высоты своей славной матери и чуть не затмевает ее. Однако, будучи чисто внешним, и последнее свойство рельефно освещает искусство наглядного и грандиозного изображения церковно-исторической жизни России.

Наружное впечатление этого живописного воспроизведения было чарующе и привлекало к себе возможно ближе, чтобы созерцать и осязать непосредственно, когда точно оценивается подлинная добротность каждого из мозаичных камешков и испытывается прочность их композиции. Ведь лишь при наличности этих обязательных достоинств целое переставало быть обманчивой искусственностью и сохраняло неизменную действенность. Возникала неотложная нужда в научной критике всех частностей и в строгой проверке взаимной комбинации в историографической репродукции.

Эта наиболее тяжелая и часто неблагодарная по своей разрушительности задача выпала на долю академика профессора Е. Е. Голубинского и героически выполнена им в «Истории Русской Церкви», из которой автор при жизни своей († 7 января 1904 г.) успел выпустить первый том в двух огромных книгах и такую же монументальную первую половину следующего тома, а вторая только начала было выходить под редакцией С. А. Белокурова; но и в целом виде весь труд обнимает события до митрополита Макария (1542–1563 гг.) включительно.

С обычной ему решительной и неприкровенной прямотой Е. Е. Голубинский уже маститым ученым категорически свидетельствовал о себе: «История бывает трех родов: тупая, принимающая всё, что оставило нам прошлое время с именем исторического материала, за чистую монету и поэтому рассказывающая бабьи басни; лгущая, которая не обманывается сама, но обманывает других, которая из разных практических побуждений представляет белое черным и черное белым, хулит достойное похвалы и хвалит достойное порицания и т. п.; и настоящая, которая стремится к тому, чтобы по возможности верно и по возможности обстоятельно узнавать прошлое и потом стараться так же верно и обстоятельно воспроизводить его. Предоставляя желающим и производящим быть сторонниками истории тупой или лгущей, я со своей стороны есмь горячий почитатель истории настоящей». Последняя «по своему научному идеалу есть возможно удовлетворительное воспроизведение прошлой исторической жизни людей — такое воспроизведение, чтобы эта историческая жизнь вставала перед нами, как настоящая, во всей своей жизненной живости и во всей своей целостной полноте (с тем прибавлением против настоящей — чтобы и со всем своим смыслом)». «Этот идеал истории требует, чтобы люди, составляющие преемства лиц иерархических, и вообще все исторические деятели изображаемы были как живые люди с индивидуальной личной физиономией и с индивидуальным нравственным характером каждого, поелику в истории, подобно действительной жизни, которую она воспроизводит, всякий человек имеет значение только как живая нравственная личность и поелику наше нравственное чувство ищет находиться в живом общении с историческими людьми и хочет знать, должны ли мы воздавать им почести или произносить над ними строгий, так называемый исторический суд». Эта взаимность с минувшим влечет за собой, что «быть историком в некотором отношении почти так же щекотливо, как быть публицистом. История какого бы то ни было общества не может быть похвальным словом или панегириком, а должна быть точным воспроизведением его прошедшей жизни со всеми достоинствами и недостатками этой последней; иначе она утратит весь свой смысл и перестанет быть историей. Но говоря о недостатках прошедшего времени, иногда невозможно бывает не захватывать до некоторой степени настоящего по той очень простой причине, что иногда прошедшее еще продолжает более или менее оставаться настоящим. Таким образом, в некоторых случаях историк волей-неволей становится публицистом, тем более, что это — «живой человек», который, «говоря о прошедшем, не может совсем отрешиться от настоящего». И вот тут, «допуская умолчания, он был бы вынужден кривить своей совестью; а как скоро он дозволит себе это, то история — уже не история». Ведь «не великий толк и не великая польза от того, чтобы изображать себя прекрасными в прошедшем с помощью сочинительства и фантазии. Не это нам должно делать, а то другое, чтобы, имея мужество признавать прошедшее таким, каким оно было, стараться, в нарочитое возмещение за него, стать возможно лучшими в будущем».

Всё это в устах Е. Е. Голубинского выражало безусловное требование, что истинный и честный историк должен постигать и выяснять действительность с наилучшей точностью и во имя ее «резать правду-матку», хотя бы она «колола не в бровь, а прямо в глаз». В этих целях «всякая история относительно своего материала — обилен он или скуден — должна быть подвергнута критической обработке. Правило обыкновенной жизни: не верить всему, что люди говорят и пишут, имеет совершенно такое же приложение и к истории; как в настоящее время, приготовляя материал будущей истории, люди, отчасти по неведению, отчасти по прямым намерениям, пишут о делах и событиях, имеющих стать достоянием истории, далеко не одну чистую истину, так это было и в древнее время. В древнее время по условиям тогдашней общественной жизни была еще гораздо большая свобода для лжи ненамеренной и намеренной; и до сих пор народное творчество создает исторические легенды, но легенды эти уже не имеют возможности приобретать значение исторического материала… Вообще, нужда критики в отношении к материалу всякой истории совершенно ясна и очевидна, и сколько наивным будет тот будущий историк нашего времени, который даст полную веру всему, что получит от нас в виде исторического материала, столько же наивны были бы и мы, если бы относились к находящемуся в наших руках материалу прошедшей истории с подобной же полной верой. При моем изучении русской церковной истории я поставил своей нарочитой задачей критическое отношение к ее материалу».

Значит, систематический критицизм был основным научно-историческим постулатом Е. Е. Голубинского, conditio sine qua поп самой правдоспособности всякого добросовестного исторического труда. Это было главнейшим стимулом всего ученого подвига и составляло эссенциальное качество всех его результатов. Можно смело сказать, что научная история у Е. Е. Голубинского есть сплошная и всецелая критика, которая захватывает собой решительно всё, не исключая последних мелочей вроде начертания имени «Владимiр», которое он, по специальным разысканиям, предлагал писать «Владимир». Им критически пересмотрен до самого крайнего конца весь багаж материальных данных и научных мнений и теорий, взвешена и оценена каждая деталь с самой скрупулезной тщательностью, все суждения и заключения проверены документально и неумолимо. Ничего без строжайшего критического испытания: это было и исповедническим девизом и воплощенной сущностью ученой церковно-исторической работы Е. Е. Голубинского.

Безграничный количественно, подобный критицизм не допускал в этом направлении и качественных стеснений, не останавливаясь ни перед какими авторитетами традиционной священности или всеобщей почтенности по благочестивому обычаю и ученой репутации. Это свойство не менее решительно и повсюдно в научном строительстве нашего историка. Для иллюстрации достаточно упомянуть, что — к ужасу большинства верующих и к недоумению многих ученых — Е. Е. Голубинский, хорошо зная об этом, бестрепетно и категорически отверг летописную повесть о крещении св. Владимира и прямо объявил ее позднейшей легендой, как бы подрезывая корни и поражая в голову историческое начало христианства в России…

Понятно, что при беспощадном проведении критического метода всё старое и принятое, унаследованное и добытое получило новый вид и неожиданный свет. Этим условливалась вторая особенность ученого — его полная самостоятельность и всецелая оригинальность. Все мнения и утверждения всегда формулировались у него и выражались лишь «по собственным искренним убеждениям». По этому предмету он свидетельствовал с объективной стороны, что «всякая история имеет надежду быть возможно надлежащим образом разработанной не в том случае, когда трудящиеся над ней отстраняют от себя заботы о самостоятельном исследовании, что составляет причину разногласия во взглядах, а напротив, в том случае, когда они считают это самостоятельное исследование своим обязательным делом». В результате оказалось, что автор — по его словам — «слишком много отступает от своих предшественников» и иногда настолько, что у него всё наоборот или даже вопреки им, как это особенно обнаруживается касательно древнего периода.

Всем изложенным вовсе не исчерпывается ученая типичность Е. Е. Голубинского. По картинному замечанию одного оппонента (проф. Н. И. Субботина), на его докторском диспуте 16 декабря 1880 г. он «подошел к воздвигнутому цельному зданию истории с тяжелым молотом критики», бесцеремонно перестукал все его части и немало из них разбил в куски, целые основные камни раскрошил в порошок и пустил на ветер. Подобная операция была бы просто погромом, предавая все исторические приобретения на «поток и разграбление». Такое варварство всего менее соответствовало научным интересам историка, но восторжествовало бы с неизбежностью, если бы не парализовалось равноценным противодействием. Опасность коренилась в чрезмерном критицизме, а серьезная, творческая критика лишь очищает запущенное поле и исторгает сорные травы, чтобы на возделанной ею почве сеять доброкачественное зерно. Надо иметь последнего больше и лучше, чтобы все труды не свелись к уничтожению наличного, хотя бы небольшого и слабого.

Необходимы новые и хорошие строительные материалы, чтобы по их достоинствам оценивать прежние, взаимно отшлифовать всю совокупность и изо всей этой обработанной массы возвести исторический храм на критически подготовленном фундаменте. Для этого обязательно привлечение обильных фактических сведений и самое документальное обоснование. Эта сторона, параллельная двум описанным и гармонически солидарная с ними, обставлена у Е. Е. Голубинского с редкой пышностью и поразительным блеском. Он не страдал суетной манией к открытиям в своей области и не стремился к ним, но всё, доступное науке, известно ему до тонкости во всем главном и побочном, что служило предметом его обсуждения. Фактическая компетентность этого ученого затворника была прямо изумительна по всякому — даже мельчайшему — вопросу, и он старался не говорить ни слова без документальной опоры, по простой догадочности. В памяти всех своих слушателей этот профессор, ничуть не заботившийся о лекторских успехах, сохранился с благоговейной славой, что Е. Е. Голубинский — это сама историческая правда, неспособная прибавить хотя бы слабого звука сверх того, на что уполномочивают бесспорные фактические свидетельства. И такова вся его «История» в каждой строке, насколько подобная документальность была посильна для ученого человеческого самоотвержения.

Но Е. Е. Голубинский хорошо знал и резко удостоверял фактическую недостаточность русских источников — особенно для древнего периода — и нередко оставался без документальных средств в своей критике. В этих многочисленных и важных случаях он находил научное спасение в том, что церковная Русь существенно питалась и жила от Византии, а потому должна была разъясняться из нее по аналогии во всех своих обусловленных и сходных элементах. Отсюда у него самая широкая разработка соприкосновенных данных, глубокое и детальное изучение самостоятельным расследованием и систематическим использованием добытых результатов по византологии для освещения примрачной исторической действительности России, как непосредственного отблеска византийского сияния. Е. Е. Голубинский был независимый и ученый византинист, который обнаруживал здесь самую компетентную авторитетность — помимо ближайших применений к своим церковно-историческим запросам. А в этом последнем отношении его научно-творческие успехи столь велики, что, например, он вновь создает всю историю церковного управления в Киевский период, крайне туманную по нашим летописям, раскрывает много темного доселе в русском монашестве и вообще чрезвычайно обогащает сравнительными церковно-археологическими наблюдениями, внося достаточно ясности во все уголки, где раньше нельзя было ходить и ощупью; у него заговорили чисто и отчетливо даже немые и гугнивые памятники. Историческая реальность воскресала с живой наглядностью. Но вместе с этим фактически раскрывался и ее подлинный исторический генезис, служащий важнейшим элементом научного знания и обеспечивающий ему всесторонность.

Е. Е. Голубинский прочно водворил и незыблемо обеспечил господство исторического критицизма в науке вообще, которую он щедро обогатил на огромном пространстве далеко вне границ церковно-исторического поля. В этом его непреходящая заслуга, но тут же и неизбежная дефективность. Почтенный историк исходил из слишком крайнего недоверия ко всяким историческим источникам и, впадая иногда в мелочную придирчивость, пропускал без необходимой оценки весьма крупное, когда, например, характеризовал церковно-богослужебные и канонические порядки Киевского периода по так называемому Уставу митрополита Георгия, а проф. А. С. Павлов потом с несомненностью обнаружил, что это — документ неподлинный. Человеческую возможность ошибаться Е. Е. Голубинский прямо обратил в фактическую потенциальность лгать, обязательно соприсущую всем историческим материалам. Этот безбрежный скептицизм грозил подрывом всякой исторической достоверности и колебал само научное бытие, поскольку во имя абсолютной и потому эмпирически не существующей несомненности фактической он заранее уничтожал всякую относительную реальность и оказывался не в силах заменить или обеспечить за недостаточностью фактической бесспорности, которой собственно никогда и нигде не бывает в здешнем мире. Ради научного самосохранения необходимо возрождается субъективизм личной подозрительности и изощренной гадательности, одинаково гибельных для трезвого научно-исторического знания, хотя бы и условного.

Против этих убийственных для науки применений нужен большой талант, сколь огромный, столько же и тонкий, чтобы, очищая фальшивые и побочные явления, не повредить жестоко самой сердцевины и обнаружить ее натуральную энергию (образцом чего служат более осторожные ученые разыскания академика А. А. Шахматова). Е. Е. Голубинский не обладал всеми преимуществами этого редкого дара. Его критический молот был не просто внушительно-тяжелый, но и неразборчиво-грубый, бивший на своем пути направо и налево всё попадавшееся прямо насмерть за простую слабость, лишая ее самого права на существование, всегда условное в земной ограниченности. Вообще, у него критическая сторона гораздо выше, чем конструктивная, к которой он имел меньше и склонности, и способности. Сам великий историк избежал больших крайностей по сдерживающей колоссальности своей феноменальной эрудиции, а у его преемников и продолжателей эта опасность устраняется и сглаживается здоровым инстинктом научной борьбы за угрожаемую и попираемую жизнь.

В таком облагороженном виде метод Е. Е. Голубинского, можно сказать, царствует в русской исторической науке, оплодотворяет и двигает ее в прогрессивном развитии по всем линиям.

Русская церковно-историческая литература чрезвычайно богата ценными работами монографического характера по всем отраслям и более или менее важным вопросам. Лишь приходское белое духовенство, наряду с государственным влиянием высшей иерархии наиболее содействовавшее проведению христианства в глубину народной жизни на всем пространстве России, исследовано неполно и недостаточно, как это верно касательно состояния народа в истории по его религиозно-церковной стороне: в этом направлении открываются широкие перспективы и точнее обрисовываются благодарные задачи, обещающие объективное научное разрешение. А о русском православном приходе уже довольно и обработанных трудов, и систематизированных материалов.