Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Идеже место несть обличению,

тамо свобода грехов творению.

Знающе правду, а о ней молчати —

есть злато в землю тщетно закопати.

Царие и князи, суще пребогата,

обыкоша скудость едину страдати:

Много рабов имуть, сокровище в злато

соблюдают иным зело пребогато,

Но нищи суть в други правду глаголивы,—

вси бо по их воле глагол деют лстивы.

Ястреб сытый из руки аще испустится,

сед на древе, к пустившу не скоро вратится,

Подобие и человек, егда сыт бывает,

бога отбег, не скоро к нему ся вращает.

Любяй зрим быти и прочыя зрети,

монах несть могущ хвалу богу пети.

Огонь есть со сеном — инок со женами,

не угасимый многими водами.

В кремень железо тогда ударяет,

егда пол женский инока касает.

Похоть псу есть подобна: гонима — гонзает,

аще же питается — в тебе пребывает.

Слепец аще слепцу руковожд бывает, —

и вождь, и водимый во яму падает.

Невежда ученого елма поучает, —

слепец очитого мужа провождает.

Четыре неудобна дела обреташе,

пятое неподобно, Платон глаголаше.

«Неудобно, — рекл, — дело гордому служити

и от сребролюбива мужа что просити.

Еще со лживым мужем куплю совершати

и со искусства праздным беседы творяти.

А неблагодарному доброе творити,

исповедую, — веема неподобно быти».

Яко ехидну плод чрева снедает,

тако завистна зависть умерщвляет.

Здравому постеля есть упокоение,

та же немощному есть мужу мучение.

Точне совесть есть мужу покой преблагому,

та же — ложе терново человеку злому.

Диоген-философ егда умираше,

от друг обстоящих вопрошаем бяше,

Где изволит телу погребенну быти.

«Изволте мя, — рече, — в поли положити,

На верее земленнем». Они отвещают:

«Тамо тело твое звери растерзают».

Он рече: «Палицу при мне положите».

Они: «Что ти есть в ней, друже нарочите?

Не почюеши бо, сый души лишенный».

Он же: «Векую убо бываю смущенный:

Аще не почую, звери не досадят,

егда растерзавше тело мое снядят.

Где-либо хощете, тамо погребите,

мне во ин век с миром отити дадите».

BIS REGNO POLONIAE OCCUPATO EXCUSSUM.

ALLUDITUR AD STANISLAVI NOMEN, QUOD QUASI STATOREM

GLORIAE SONAT ET AD VETUSTAM ROMANORUM HISTORIAM,

UBI A SISTENDO IN FUGA EXERCITI JUPITER

A ROMULO STATOR APPELATUS

Stanislave, suum finxit quem gloria numen,

Namque ejus nutu diceris esse stator,

Ipsa haec exposuit claris dea candida factis

Sistere se properam, qua ratione potes

Non illa, ut quondam steterant fugiendo Quirites

Rege salutiferum sollicitante Jovem;

Non fugiens, sed bis votisque petita dolisque

Inque tuas aedes visa venire stetit.

ДВАЖДЫ ОТ КОРОНЫ ПОЛСКОЙ ОТВЕРЖЕННОМ,

ПО ТОЛКУ ИМЕНИ ЕГО И ПО ПРИЛИЧИЮ ДРЕВНЕЙ

РИМСКОЙ ИСТОРИИ,

КОГДА РИМЛЯНЕ НА ВОЙНЕ С САБИНАМИ, УСТРАШАСЬ,

БЕЖАЛИ С ИОЛЯ, А ПЕРВЫЙ ИХ КОРОЛЬ РОМУЛУС

МОЛИЛСЯ ЙОВИШУ,

ДАБЫ ИХ В ПОБЕГЕ ТОМ ОСТАНОВИЛ;

ЧТО КОГДА СДЕЛАЛОСЬ, ЙОВИШ ОТ РОМУЛА НАЗВАН СТАТОР,

ТО ЕСТЬ УДЕРЖАТЕЛЬ, ИЛИ ОСТАНОВНИК

Что слава Станислава богом своим славит,

Станислав бо в имени будто славу ставит.

Сама она не в одном показала диле,

В какой ты, Станиславе, славу ставишь силе.

Не так, как в бегстве римский полк остановился,

Когда о том Йовишу король их молился.

Она не прочь избегнуть; но будто с тобою

Жить хотела, влекома разною маною,

И дважды не от дому, но в дом твой бежала

И, внутрь внити торопясь, не дошла и стала.

Ante diem, Luca, proprias invadis in arcas,

Exhauris vacuas, exonerasque leves,

Spargis opes, sed quae nondum tua scrinia rumpunt

Das multum, dum te constat habere parum.

Crede mihi, inverso, Luca, res ordine tractas,

Sis primum condus, postea promus eris.

Рано, Лука, в сундуки свои кладешь руку!

Из пустого черпаешь, легчишь легка в звуку,

Сеешь сребром, сундуки ж еще не вмещают.

Много даешь, а мало имеешь — вси знают.

Поверь мне, Лука, что ты делаешь противно:

Прежде сам разбогатей, потом дать не дивно.

Говорит, что бога нет, Селий богомерзкий,

И небо пустым местом зовет злодей дерзкий,

А тем утверждается в догмате нечистом,

Что хорошо разжился, как стал афеистом.

Если в мучительские осужден кто руки,

Ждет бедная голова печали и муки.

Не вели томить его делом кузниц трудных,

Ни посылать в тяжкие работы мест рудных,

Пусть лексики делает: то одно довлеет,

Всех мук роды сей один труд в себе имеет.

Кольнул тя? Молчи, ибо тя не именую.

Воплишь? Не я — ты выдал свою злобу злую.

Не гневитеся, чтецы, стихами моими.

С музой своей говорю; нет дела с иными.

Коли кому и смеюсь, — ей, не с доброй воли,

Для украсы: ведь и в щах нет смаку без соли.

Хотя телом непригож, да ловок умишком,

Что с лица недостает, то внутре залишком.

Горбат, брюхат, шепетлив, ножечки как крюки,—

Гнусно на меня смотреть, а слышать — нет скуки;

Сам я, весь будучи крив, правду похваляю;

Не прям будучи, прямо всё говорить знаю;

И хоть тело справить мне было невозможно,

Много душ исправил я, уча правду ложно.

Наставляет всех Клеандр и всех нравы судит:

Тот спесив, тот в суетах мысли свои нудит;

Другой в законе не тверд, и соблазны вводит,

И науки новостью в старый ад нисходит. —

Наведи и на себя, Клеандр, зорки очи,

Не без порока и ты; скажу, нет уж мочи:

Самолюбец ты, Клеандр; все, кроме тя, знают:

Слепец как ведет [28]слепца, в яму упадают.

«Что с ключом, Петре, стоишь?» — «Хочу впустить дети

Восточный церкви в рай». — «А что в папски сети —

Впали[29], будут ли они стоять за дверями?»

— «Есть, есть у них свой ключарь[30]; войдут те и сами».

Умен ты, Бруте, порук тому счесть устанешь[31];

Да и ты же, Бруте, глуп. Как то может статься?

Изрядно, и, как я мню, могу догадаться:

Умен ты молча; а глуп, как говорить станешь.

На что Друз Лиду берет[32]? дряхла уж и седа,

С трудом ножку воробья[33] сгрызет в пол-обеда.—

К старине охотник Друз: в том забаву ставит;

Лидой медалей число собранных прибавит[34].

Гораздо прихотлив ты, дружок мой Эраздо.

Все девки наши за тя сватались бесстудно,

А ты сед и неженат: выбрать было трудно.

Та стара, та неумна, та рода не славна,

Та не красна, та гола, та не добронравна;

Все негодны. Прихотлив ты, друг мой, гораздо.

В обществе всё писано, имена не ваши[35];

Чтите убо без гневу сии стихи наши.

А буде не нравен слог, что вам досаждает,

Смените нрав — то сатир[36] не вас осмевает.

Пять стенных, пять столовых и столько ж

карманных

Имеет Леандр часов; в трудах несказанных

Век за ними возится, заводя и правя,

И то взад, то наперед по теченью ставя

Солнца стрелки. С тех трудов кой плод получает?

Никто в городе, кой час, лучше его знает.

В великом числе вельмож Сильван всех глупее,

Не богатей, не старей, делом не славнее;

Для чего же, когда им кланяются люди,

Кланяются и они, — Сильван один, груди

Напялив, хотя кивнуть[38] головой ленится?

Кувшин с молоком сронить еще он боится[39].

МНОГО НА МНОГИ КНИГИ вас, братец,

БЫВАЛО,

А НА ЭТУ НЕУЖЛИ вас ТАКИ НЕ СТАЛО?

О сударь, мой свет! Как уж ТЫ спесив стал!

Сколь ни заходил, я не мог ТЯ видеть:

То спишь, то нельзя, я лишь ходя устал.

ТЫ изволил сим мя весьма обидеть.

Нужды, будь вин жаль, нет мне в красовулях;

Буде ж знаться ТЫ с низкими перестал,

Как к высоким всё уже лицам пристал,

Ин к СЕБЕ прийти позволь на ходулях.

Зол ты, друг! Зла жена, дети злы, зла сватья;

Правда, игумен каков, такова и братья.

Хоть глотку пьяную закрыл, отвисши зоб,

Не возьмешь ли с собой ты бочку пива в гроб?

И так же ли счастлив мнишь в будущем быть веке,

Как здесь у многих ты в приязни и опеке?

Никак там твой покров<и черт и>сатана?

Один охотник сам до пива и вина,

Другой за то тебя поставит в аде паном,

Что крюком в ад влечет, а ты — большим стаканом.

Одна с Нарциссом мне судьбина,

Однака с ним любовь моя:

Хоть я не сам тоя причина,

Люблю Миртиллу, как себя.

Ты тверже, нежель тот металл,

Который в стену ты заклал.

На белых волосах у Аппия зима,

И лето на глазах, горящих от вина;

Как пьет, то по носу фиалки расцветают

И точно тем весны средину представляют;

Как в осень, щеки все брусники полны зрелой.

Не всяк ли видит год изображен тут целый?

Иные петлею от петли убегают

И смертию себя от смерти избавляют.

Не всяк ли говорит: я даром не труждусь

И даром ничего не дам, и в том божусь.

То правда, и мое в том мнение согласно,

Но даром хоть никто, а многие напрасно.

Дивишься, что не дам тебе стихов моих?

Боюсь, чтобы ты мне не подарил своих.

В тополовой тени гуляя, Муравей

В прилипчивой смоле увяз ногой своей.

Хотя он у людей был в жизнь свою презренный,

По смерти в янтаре у них стал драгоценный.

На что мы плачемся, когда терпим беды́?

Пронзенная земля дает свои плоды.

Зачем я на жене богатой не женюсь?

Я выйти за жену богатую боюсь.

Всегда муж должен быть жене своей главою,

То будут завсегда равны между собою.

Когда себя хранил от яду Митридат,

По вся дни принимал в своей он пище яд.

Ты, Цинна, у себя всегда недоедаешь

И тем предостеречь себя от гладу чаешь.

Женился Стил, старик без мочи,

На Стелле, что в пятнадцать лет,

И, не дождавшись первой ночи,

Закашлявшись, оставил свет.

Тут Стелла бедная вздыхала,

Что на супружню смерть не тронута взирала.

Отмщать завистнику меня вооружают,

Хотя мне от него вреда отнюдь не чают.

Когда Зоилова хула мне не вредит,

Могу ли на него за то я быть сердит?

Однако ж осержусь! Я встал, ищу обуха;

Уж поднял, я махну! А кто сидит тут? Муха!

Коль жаль мне для нее напрасного труда,

Бедняжка, ты летай, ты пой, мне нет вреда.

Безбожник и ханжа, подметных писем враль!

Твой мерзкий склад давно и смех нам и печаль;

Печаль, что ты язык российский развращаешь,

А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.

Наплю́ем мы на страм твоих поганых врак:

Уже за двадцать лет ты записной дурак;

Давно изгага всем читать твои «синички»,

«Дорогу некошну», «вонючие лисички».

Никто не поминай нам подлости ходуль

И к пьянству твоему потребных красоуль.

Хоть ложной святостью ты Бородой скрывался,

Пробин, на злость твою взирая, улыбался:

Учения его, и чести, и труда

Не можешь повредить ни ты, ни Борода.

Случились вместе два Астронома в пиру

И спорили весьма между собой в жару.

Один твердил: земля, вертясь, вкруг Солнца ходит;

Другой, что Солнце все с собой планеты водит;

Один Коперник был, другой слыл Птоломей.

Тут повар спор решил усмешкою своей.

Хозяин спрашивал: «Ты звезд теченье знаешь?

Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?»

Он дал такой ответ: «Что в том Коперник прав,

Я правду докажу, на Солнце не бывав.

Кто видел простака из поваров такого,

Который бы вертел очаг вокруг жаркого?»

Мышь некогда, любя святыню,

Оставила прелестный мир,

Ушла в глубокую пустыню,

Засевшись вся в голландский сыр.

Брат был игрок; нельзя сестрице не крушиться,

И льзя ли унимать его ей укрепиться,

Когда он день и ночь без милости мотал?

«Уж пол-имения ты, братец, проиграл,—

Журила игрока сестра и вопрошала: —

Дождусь ли, чтоб тебе игра противна стала?»

Брат ей ответствовал: «Как станешь отставать,

Сестрица, от любви, закаюся играть,

И в постоянстве жить потом мы будем оба».

Сестра ему на то: «Мотать тебе до гроба!»

Скупой окраден был и чуть не удавился,

Что части своего богатства он лишился.

Поиман вор и то в допросе показал,

Что у скупого он пятьсот рублев украл.

Пятьсот рублев нашлись. Вор знал, как тот смущался,

И что в удавку он без памяти бросался.

И как невольнику скупой наш говорил:

«Имением моим ты петлю заслужил»,

Тот отвечал ему: «Быть так, я в этом грешен.

Да ты за деньги сам страшился ль быть повешен?»

Восстал незапно вихрь, а в злую ту погоду

Скупой вез все свои монеты через воду.

Жестокий лодку вихрь вверх дном перевернул:

Едва-едва скупой тут сам не утонул;

Однако он спасся, тотчас его поймали,

Да денежки его, что ни было, пропали.

Не разорился он — все деньги те в реке:

Всё им равно лежать, что там, что в сундуке.

Клеон раскаялся, что грабил он весь свет,

Однако ничего назад не отдает.

Так вправду ли Клеон раскаялся иль нет?

Коль в винность я, мой свет, тебе чрез это впал,

Что дерзостно тебе «люблю тебя» сказал,

Так тем же и меня за то ты накажи,

И что тебе сказал, то мне сама скажи.

Стоя при водах, ощущаю жажду;

Вижу, что люблю; видя, только стражду.

Клеон прогневался, и злобою безмерной

На щедрых был он баб во гневе заражен.

«Я б всех, — он говорил, — постриг неверных жен.

Не знаю, для чего б тужить мне о неверной?»

Жена ему на то такой дала ответ:

«Так хочешь, чтобы я, сокровище, мой свет,

Ходила, как вдова, всегда в одежде черной?»

Клавина смолоду сияла красотою,

И многих молодцов она пленила тою.

Но как уже прошел сей век ее златой,

Она и в старости была всё в мысли той,

И что во младости хорошею казалась,

И, сморщася, всегда такою ж называлась.

За что ж ее никто хорошей не зовет?

И Нов-город уж стар, а Новгород слывет.

Ты очень ей любим, она в твоей вся воле,

Да только тридцать есть, которых любит боле.

Она уже твоя, однако не навек:

Пока не встретится с ней кстати человек.

За что неверною тебе я прослыла?

Я от рождения твоею не была.

Коль мыслишь, я любовь свою к тебе скончала,

Так ищешь тут конца, где не было начала.

Всем сердцем я люблю и вся горю, любя,

Да только не тебя.

Милон на многи дни с женою разлучился,

Однако к ней еще проститься возвратился.

Она не чаяла при горести своей,

Что возвратится он опять так скоро к ней,

Хотя ей три часа казались за неделю,

И от тоски взяла другого на постелю.

Увидя гостя с ней, приезжий обомлел.

Жена вскричала: «Что ты, муж, оторопел?

Будь господин страстей и овладей собою;

Я телом только с ним, душа моя с тобою».

«Я обесчещена», — пришла просить вдова.

Однако знал судья, кто просит такова.

«Чем?» — спрашивал ее. «Сегодня у соседа,—

Ответствовала та, — случилася беседа.

Тут гостья на меня так грубо солгала:

Уж ты-де во вдовстве четы́рех родила».

Судья ей говорил: «Плюнь на́ эту кручину;

Стал свет таков, всегда приложат половину».

Клеон при смерти был и был совсем готов

Пустить на небо дух, в подземный тело ров.

Друзья его пред ним писание вещали

И царствие ему небесно обещали.

«Готов ли ты?» — «Готов, я к раю приступил…

На брата только я прошенья не скрепил».

Построил ныне ты пространный госпита́ль,

Достойно то хвалы, того лишь только жаль,

Кого ограбил ты, все в оном быть те льстятся,

Что, бедные, они в нем все не уместятся.

Кто хвалит истину, достоин лютой казни;

Он в сердце к ближнему не чувствует приязни.

Какое в нем добро, коль так он хулит свет,

Хваля, чего нигде на полполушки нет?

Пеняешь ты мне, муж, тебе-де муж постыл,

А был-де в женихах тебе он очень мил.

С кем я спрягалася, в том вижу то ж приятство:

Я шла не за тебя, но за твое богатство.

«Не раз ты мне, жена, неверность учинила.

Скажи мне, сколько раз ты мужу изменила?» —

Рогатый говорил. В ответ на то жена:

«Я арифметике, ей-ей, не учена».

На месте сем лежит презнатный дворянин.

Был очень он богат, имел великий чин.

Что здесь ни сказано, всё сказано без лести.

Довольно ли того к его бессмертной чести?

Что исчезаю я, в том нет большой мне траты,

Я не дал ведь за то, что я родился, платы.

Пусть черви плоть мою едят и всю съедят.

Досадно только то, что саван повредят.

На свете живучи, Плон ел и пил не сладко,

Не знался он ни с кем, одет всегда был гадко,

Он тратить не любил богатства своего:

Спокоен, что уже не тратит ничего.

Подьячий здесь лежит, который дело знал:

Что прямо, то кривил, что криво — попрямлял,

Трудясь до самого последнего в том часу.

И, умираючи, еще просил запасу.

Здесь Делий погребен, который всех ругал.

Единого творца он только не замал

И то лишь для того, что он его не знал.

На месте сем лежит безмерно муж велик,

А именно: зловредный откупщик.

Реками золото ему стекалось ко рту

И, душу озлатив, послало душу к черту.

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,

Который пел, не знав галиматии мер.

Великого воспеть он мужа устремился:

Отважился, дерзнул, запел — и осрамился,

Оставив по себе потомству вечный смех.

Он море обещал, а вылилася лужа.

Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа:

«Великая душа, прости вралю сей грех».

Два были человека

В несчастий все дни плачевнейшего века.

Метались помощи искать по всем местам,

Куда ни бегали, теряли время там.

Потом отчаянье их день и ночь терзало,

На всё дерзало.

Один бежал,

Схватил кинжал,

Вручил он душу богу

И сделал сам себе к спокойствию дорогу,

Другой мучение до гроба умножал,

И бога всякий час злословил, и дрожал;

Страшася тартара, покаялся при смерти.

Скажите, коего из сих двух взяли черти?

Нетрудно в мудреца безумца превратить,

Он вдруг начнет о всем разумно говорить.

Премудрость высшая в великом только чине.

Нося его, овца — овца в златой овчине.

Когда воздастся честь Златого ей Руна,

Тогда в премудрости прославится она.

Ты будущей себя женою утешаешь.

Какую взять тебе, усердно вопрошаешь.

Возьми богатую, так будешь ты богат,

Возьми большой родни, боярам будешь брат.

Возьми разумную, любви к похвальной страсти,

Возьми прекрасную, телесной ради сласти.

А ты ответствуешь: «Хочу иметь покой».

Так лучше не бери, пожалуй, никакой.

Кто в чем когда-нибудь молвою возвышен,

Достоинством прямым нимало украшен.

Не дивно: похвала и похуленье в воле,

А разум не у всех, — глупцов на свете боле.

Преподлый суевер от разума бежит,

И верит он тому, чему не надлежит.

Кто вздору всякому старается поверить,

Стремится пред самим он богом лицемерить.

Пожалуй, не зови меня безверным боле

За то, что к вере я не причитаю врак;

Я верю божеству, покорен вышней воле

И верю я еще тому, что ты дурак.

Судьи приказных дел у нас не помечали,

Дьяки́ сей дар писать и взятки брать нашли,

Писать и брать они дворянство обучали,

Но мы учителей далеко превзошли!

На то лишь бытие твое тебе дано,

Чтоб ты и день и ночь пил водку и вино.

Когда ни головы не жаль тебе, ни глотки,

Пожалуй, пожалей, мой друг, вина и водки.

Напрасно, муженек, грустишь и унываешь,

Что я люблю других; ведь ты не убываешь.

Робяток полон дом, спокойся и нишкни.

Какая убыль то, когда, не сея, жни?..

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.

Конечно, голова в почтенье меньше ног.

Весь город я спрошу, спрошу и весь я двор:

Когда подьячему в казну исправно с году

Сто тысячей рублев сбирается доходу,

Честной ли человек подьячий тот иль вор?

Живу на свете я уж лет десятков шесть,

И хоть мое житье в приказах и преславно,

Однако не могу пожитков я завесть,

Понеже взятки все в кабак ношу исправно.

По смерти Откупщик в подземную страну

Пришел пред Сатану,

И спрашивает он: «Скажи, мой друг сердечный,

Не можно ль откупить во аде муки вечной?

Как я на свете жил,

Всем сердцем я тебе и всей душой служил».

— «Пожалуй, дедушка, на откуп это внуку!

Я множил цену там, а здесь умножу муку».

Разбило судно,

Спасаться трудно.

Жестокий ветр — жесточе, как палач;

Спаслись, однако, тут ученый и богач.

Ученый разжился, богатый в горе.

Наука в голове, богатство в море.

Какой-то человек ко Стряпчему бежит:

«Мне триста, — говорит, — рублей принадлежит».

Что делать надобно тяжбо́ю, как он чает?

А Стряпчий отвечает:

«Совет мой тот:

Поди и отнеси дьяку рублей пятьсот».

Наместо соловьев кукушки здесь кукуют

И гневом милости Дианины толкуют.

Хотя разносится кукушечья молва,

Кукушкам ли понять богинины слова?

В дуброве сей поют безмозглые кукушки,

Которых песни все не стоят ни полушки.

Лишь только закричит кукушка на суку,

Другие все за ней кричат: «Куку-куку».

Окончится ль когда парнасское роптанье?

Во драме скаредной явилось «Воспитанье»,

Явилося еще сложение потом:

Богини дыни жрут, Пегас стал, видно, хром,

А ныне этот конь, шатаяся, тупея,

Не скачет, не летит — ползет, тащит «Помпея»[40].

Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине.

Овца — всегда овца и во златой овчине.

Хоть холя филину осанки придает,

Но филин соловьем вовек не запоет.

Но филин ли один в велику честь восходит?

Фортуна часто змей в великий чин возводит.

Кто ж больше повредит — иль филин, иль змея?

Мне тот и пагубен, которым стражду я.

И от обеих их иной гораздо трусит:

Тот даст его кусать, а та сама укусит.

Войск вожду греческих царь перский дщерь давал,

Пол-Азии ему приданым обещает,

Чтоб он ему спокойство даровал,

И чрез послов его об этом извещает.

Парменион такой давал ему совет:

«Когда бы Александр я был на свете,

Я взял бы тотчас то, что перский царь дает».

<Что в> Александровом сей слышит муж ответе?

Ответствовал ему на слово это он:

«А я бы взял, когда б я был Парменион».

Шалунья некая в беседе,

В торжественном обеде,

Не бредила без слов французских ничего.

Хотя она из языка сего

Не знала ничего,

Ни слова одного,

Однако знанием хотела поблистати

И ставила слова французские некстати;

Сказала между тем: «Я еду делать кур».

Сказали дурище, внимая то, соседки:

«Какой плетешь ты вздор! Кур делают наседки».

Невеста за столом сидела.

Пора вести невесту на подклет;

Во ужине ей ну́жды нет:

Не ради этого она венчалась дела,

Она и у себя в тот день довольно ела.

Зевает девушка, томя девичий взгляд,

И говорит: «Я мню, давно уже все спят».

В Венеции послом шалун какой-то был,

Был горд, и многим он довольно нагрубил.

Досадой на него венециане дышут

И ко двору о том, отколь посол был, пишут.

Там ведают уже о тьме посольских врак.

Ответствуют: «Его простите, он дурак.

Не будет со ослом у человека драк».

Они на то: «И мы не скудны здесь ослами,

Однако мы ослов не делаем послами».

Премудрый астроло́г

В беседе возвещал, что он предвидеть мог

Лет за пять раняе, что с кем когда случится

И что ни приключится.

Вбежал его слуга и это говорит:

«Ступай, ступай скоряй домой, твой дом горит».

Цыганку женщина дарила

И говорила:

«Рабенка я иметь хочу,

Ты сделай мне, я это заплачу».

Цыганка говорит на эту речь погану:

«Поди к цыгану».

Фуфона свой портрет писати заказала,

Но живописцу то сказала:

«Ты видишь, я крива.

Однако напиши, что я не такова».

Он ей ответствовал, доволен быв приказом:

«Красивяй будет так, сударыня, — тотчас

В портрет я вставлю глаз;

Однако станешь ли ты видеть этим глазом?»

Хотя, Марназов, ты и грешен,

Еще, однако, не повешен.

Но болен ты, лежа при смерти;

Так, видно, не палач возьмет тебя, да черти.

Фирюля день и ночь во сне препровождает,

Не спорит и людей не осуждает,

Из уст его не слышно врак.

Скажите ж: почему Фирюля мой дурак?

Я в жизнь мою имел богатство неисчетно,

Однако никому то не было приметно:

Не знаешь, для чего? Ответ я дам один:

Я был вещей моих слуга, не господин.

Земля и камень сей меня отягощает;

Однако тягость их то много облегчает,

Что прежде, как меня зарыли здесь в земле,

Я душу закопал любезную в котле.

Читатель, знай, что здесь зарыт лежит богатый,

Кой не дал ничего по смерть, не взявши платы;

Смотри, чтоб и с тебя не попросил чего,

Затем что ты прочел надгробие его.

Пророки говорят о будущем правдиво,

А стиходельцы все и о прошедшем лживо.

Не спрашивай меня о смерти ничего:

Я не был мертв еще от роду моего.

Тогда спроси меня о знатной сей особе,

Как буду я лежать, мертв будучи, во гробе.

Как несогласны мы, для нас мал целый двор.

Согласным, на одной постели нам простор.

Не мог я никогда сочесть волос своих,

Не мог и ты своих, затем что нету их.

Я взял жену себе, женой другой владеет;

Подобно мед пчела не для себя имеет.

Я сделал сих детей, не я слыву отец;

Так и овечья шерсть не служит для овец.

В доме каменном живет каменная госпожа,

Духом такова она, как и телом пригожа;

Камни носит на главе, камни на руках сияют,

С ожерельем, с пряжками и запястия блистают;

Каменны столы и пол; ходит, камни вороша…

Камни, где ни глянь, везде! Каменна в ней и душа!

Томпак не будет золотом, не будет золото томпаком;

Белугою не будет рак, не будет и белуга раком;

Не будет карлой великан, не будет карла и велик;

Не будет веник с голика, а будет с веника голик.

Ехал в Кракове один да на лошади верхом,

Коя длинная была. Встретился другий, пешком,

И спросил: «А по чему продаешь аршин коня?»

Тот, вершник, подъявший хвост, рек: «Не спрашивай

меня:

В лавку здесь ступай скоряй, — я ценою не забьюсь

И с тобой по совести о цене договорюсь».

Ессекс, британский граф, сказал Елисавете:

«Как телом, нравом так горбата ты в совете!»

Язык головушку на плаху положил,

Без кости, без хрящу он шеишку сломил.

На холмы и древа высоки гром стремится;

Кто на земле лежит, упасть тот не боится.

Один заживный брат, да скуп; другий брат скуден

тороват.

Есть первый при богатстве нищ, вторый

при нищенстве богат.

Ты раскольник с бородою, но безженный ты, Ипат.

Карп, раскольник безбородый, на двоих женах женат!

Искреннего осуждать губы суть широки;

Без порока должен быть хулящий пороки!

Мушник мукой дьяка́ при лавке замушнил,

А дьяк на мушника весь гневный яд излил:

— «Зачем, плутец, мое ты платье так мараешь?

Тебе дам знать себя, ты ежели не знаешь!»

— «Знать, замушнились вы и дома, мой сударь!»

Он палкой в голову отвесил добр удар,

Рек: «Лжешь, проклятый сын, и правды нет нимало,

Ведь у меня муки лет тридцать не бывало».

Советует Екклезияст, кто пьян, дабы блевал,

Я рвотного аптечного еще не принимал.

Без денег может всяк себя с домашними лечить,

А лучше всех лекарств одно — чтоб допьяна не пить.

Года два в суде искал и́стец и судье молился,

Делом государевым тот пред и́стцом извинился.

Видя и́стец завтраки лишь, рукой заговорил,

В два́ дни праведный судья дело оного решил.

Приказчик в деревнях, иль в доме управитель,

Или, ясняй сказать, над деньгами властитель,

Хотя к помещику радением горит,

Однако в свой карман побольше норовит.

Подьячий здесь зарыт, нашел который клад.

У бедных он людей пожитков поубавил,

Однако ничего не снес с собой во ад,

Но всё имение на кабаке оставил.

Тавран народное блаженство защищает,

Ворам, мошенникам он казни избирает.

Но больше б он тогда блаженство защитил,

Когда бы к казни сам себя приговорил.

Сим объявляется

И повторяется,

Что Римския том перв истории Роллена

Да и по-русскому — какая о премена! —

В продаже есть на том дворе, где сам толмач

Живет, что преж сего стихов был русских ткач;

Дом — краска зелена́

В двенадцатой лине́и

Покажет, а цена —

Вот вам, о благодеи!

Бумаге на простой — рубль пол и гривны три,

На чистой — два рубли кто даст, тот и бери.

Бомбаст на всякий день книг по сту покупает,

Чтоб тем о знании своем уверить свет.

Он не обманет нас: он ничего не знает;

Не любит книг совсем, но любит переплет.

Всадника хвалят: хорош молодец!

Хвалят другие: хорош жеребец!

Полно, не спорьте: и конь и детина

Оба красивы; да оба — скотина.

Коль безрассуден ты и нерадив собою,

Фортуны, коей нет, не называй слепою.

Чти малое большим и малым чти большое,

Не будешь алчным слыть и падким на чужое.

Чрезмерну роскошь брось, родится зависть злостна,

Которая хотя не вредна, но несносна.

Богатства не жалей, чтоб не прослыть скупягой:

Что в нем, коль с нищим ты равняешься бродягой?

Двукратно не сули, что в силах сделать махом,

Чтоб вместо доброго не слыл ты вертопрахом.

Не зная дела в-точь, не спорь с великим жаром.

Не может истины зреть ум во гневе яром.

Что заслужил, сноси то само терпеливо.

Сама себя раба бьет, если жнет лениво.

Жги ладан богу в честь, тельца оставь для пашни.

Тем не спасешься, что заколешь скот домашний.

Имей то в голове, чтоб смерти не бояться.

Хотя она горька, но бедства прекратятся.

Сноси язык жены честно́го поведенья:

Порочно не молчать и не иметь терпенья.

На ту же лошадь сесть боится всякий боле,

Которая ногой ударила дотоле.

Ходила на часах беременна жена,

И уж совсем родить должна была она,

Затем что ей пора урочна миновала.

Металась по полу и тяжко воздыхала.

Просил муж, чтоб жена на мягкий одр легла,

На коем бы родить удобнее могла.

На то жена ему ответствовала прямо:

«Не мню, чтоб помогло мне то же место само

И от болезни чтоб моей я там спаслась,

Где прежде оная, как знаешь, началась».

Понеже говорят подьячие в приказе:

Понеже без него не можно им прожить,

Понеже слово то показано в указе,

Понеже в выписке оно имелось быть,

Понеже секретарь им сделался в заразе,

Понеже следует везде его гласить.

Понеже состоит вся сила в их понеже,

Затем и не живет у них понеже реже.

Кто никогда души спокойства не имеет,

Тот думает: для всех на свете счастье ложно.

Однако лишь ему найти его не можно,

Затем что он сносить напасти не умеет.

Игрушки свойственны во время первых лет,

И свойственно любить, когда любить прилично,

А умными тогда бываем мы обычно,

Как свет оставит нас и мы оставим свет.

Разумные дела себе ты ставишь в смех

И говоришь, что ты умнее в свете многих;

Не спорю я с тобой: умнее ты и всех,

Да только не людей, а всех четвероногих.

Хоть я бранен везде тобою,

А ты хвален повсюду мною,

Имеем оба мы несчастьем общим то:

Ни в первом, ни в другом не верит нам никто.

Почтенный Стародум,

Услышав подлый шум,

Где баба непригоже

С ногтями лезет к роже,

Ушел скорей домой.

Писатель дорогой!

Прости, я сделал то же.

Конечно, у тебя пустая голова,

Что на сто слов моих одним ты отвечаешь.

Болтают вздор один, а говорят слова.

Я мало говорю, а много ты болтаешь.

Я знаю, что ты мне, жена, весьма верна,

Да для того, что ты, мой свет, весьма дурна!

Коль справедливо то сказанье,

Что терпим за дела мы предков наказанье,—

За прародительски, конечно, ты грехи

Писать охотник стал стихи.

Искусные врачи хвалимы должны быть,

Что могут в крайностях они нам пособить.

Ты хочешь, и тебя чтоб также похвалили,

Что многим пользою твои рецепты были.

Хвалю. Кому ж явил ты пользу ону?

Себе, аптекарям, церковникам, Харону.

Искусный медик ты, мы все о том слыхали.

Которые в твоих руках ни побывали,

Те после никогда в болезни не впадали

Затем, что уж они с постели не вставали.

Поветрие, война опустошают свет,

А более всего рецепты да ланцет.

Пив много, пьяница в велику немощь впал.

Чтоб боль свою прервать, он медика призвал

И говорит ему: «Я лихорадкой стражду,

Причем безмерную всегда имею жажду».

Чтоб медику болезнь по правилам лечить,

Хотел он наперед в нем жажду утолить.

Больной ему на то: «Лечи мое ты тело,

А жажду утолять мое то будет дело».

«На что науки знать? — невежда говорит.—

Добьюсь хорошего и без наук я чина».

Но чин тебе, мой друг, ума не подарит:

Ты будешь и в чести скотина как скотина.

Украл мужик коня. Допрашивать в вине

Судья приехал в суд на краденом коне.

Кому теперь решить чело́битье и ссору —

Тому или другому вору?

За взятки и грабеж подьячий здесь повис.

Вверх тело поднялось, душа спустилась вниз.

Под камнем сим лежит умерший человек:

Он здесь спокойно спит; то ж делал весь свой век.

Ты, муж, мне говоришь, винна я будто в этом,

Со всем люблюсь что светом;

Покойся, мой дружок, вины моей в том нет:

Весь свет я чту тобой, в тебе я чту весь свет.

Венецианская монахиня живет,

Как должно жить, оставя свет,

И в люди для того не хочет появиться,

Что, быв освистана, опять того ж боится.

Вольтера все бранят, поносят

И гнусный на него такой поступок взносят,

Что много он в своей «Истории»[45] налгал.

Ну, виноват ли он, когда его дарили

И просили,

Чтоб вместо правды ложь он иногда писал?

Что М<айков> никогда, писав, не упадал,

Ты правду точную сказал.

Я мненья этого всегда об нем держался:

Он сколько ни писал, нигде не возвышался.

Преострым ты умом явил нам, Боало,

Какое нам от жен бывает в браке зло.

Но ты не пожелал добавить в поученье,

Как нам по естеству питать к ним отвращенье.

Кремнев в отчаянье в удавку лезть готов

Затем, что в зимний день исходит много дров.

Все любят истину, да с разницею той,

Чтоб сказана была она на счет чужой.

Рай на лице ее, однако в сердце ад.

Он умер, чтоб расход на кушанье сберечь.

Что пользы в тишине, когда корабль разбит?

Почто писать уметь?

Писцы хорошие не в моде, —

Ведь так не ходит медь,

Как золото, в народе;

А розница лишь тут,

Что злата золотник, а меди целый пуд.

Насмешка вредная бывает иногда

Причиной самому насмешнику вреда.

Ко Не́рону один представлен был детина,

Похожий на него и ростом и лицом;

А Не́рон всем была известная скотина,

Он матерью своей ругался и отцом.

С насмешкой сей тиран детину вопрошает:

«Скажи, пожалуй, мне всю правду, молодец,

Бывала ль в Риме мать твоя, как мой отец

Владел престолом сим?» Детина отвечает:

«Как Клавдии носил порфиру и венец,

Тогда в Рим мать моя не ездила ни разу,

А только многажды по цесарску указу

Приезживал сюда покойный мой отец».

Коль сила велика российского язы́ка!

Петров лишь захотел — Вергилий стал заика.

Петр, будучи врачом, зла много приключил:

Он множество людей до смерти залечил.

Когда ж он будет поп, себя он не уронит

И в сем чину людей не меньше похоронит.

То предвещание немедленно сбылось:

Сегодня в городе повсюду разнеслось,

Что от лечбы его большая людям трата.

Итак, он сделался палач из Гиппократа!

Довольно из твоих мы грома слышим уст:

Шумишь, как барабан, но так же ты и пуст.

Я критика творцов к чему ни применю,

Подобен, мнится мне, бесплодному кремню,

Который никогда себя не согревает,

Но часто здания огромны зажигает.

Завистный критик, ты сказать себе позволь,

Что так ты вреден всем, как вечно тляща моль,

От коей никакой нет к пользе нам надежды,

Но часто тлит она богатые одежды.

Ты мнишь, как все кричат, горит соседский дом:

«Я богу домолюсь, спасу себя потом».

Бог долготерпелив, потом его прославишь,

Как дом свой от беды грядущия избавишь.

Молчишь, что говорить ты с знатными стыдишься,

Молчишь, что с бедными промолвить ты гордишься.

В тебе спокоен дух, вовеки ты не мнишь,

Счастливо в свете сем живешь и век молчишь.

Как если скажешь нам ты что-либо нестройно,

В ошибке таковой простить тебя достойно:

Нет времени тебе подумать никогда,

Язык твой упражнен, но праздна мысль всегда.

Винна́ твоя жена всечасно без причины,

И кажутся тебе врагами все мужчины.

Ложится весел спать, встает смущен с одра

И хочет быть таким, каким он был вчера.

Скупой, хотя и есть, нет часто повторяет.

Хвастун, хотя и нет, есть многим возвещает.

Без нужды не скачи, доколе цуг твой в мо́че.

Когда б так Феб скакал, то был бы день короче.

Любовь не зрит вины, хотя и мимо ходит,

Но гнев, хотя и нет, вин множества находит.

Проси, чтоб я любил тебя, — не соглашусь.

Бояться не велишь — но я тебя боюсь.

Ты хулишь, если что достойно зришь хвалы,

Но хвалишь, если что достойно зришь хулы.

Восплачь, Чулков! Твое вчерашне представленье

У зрителей ввело тебя во омерзенье.

О смерти Трувора ты очень гнусно выл;

Достоин твоего герой сей плача был.

Игранием твоим покойник остыдился.

Но более его псаломщик осрамился.

Под кучкой сей зарыт пречестный человек;

Он обществу служил во весь свой долгий век,

От зависти самой имел похвал венец

И украшением природы почитался;

Но наконец,

За все свои труды, от голода скончался.

В гробнице сей лежит преславнейший купец,

И вот каких он был товаров продавец:

Не рыб и не скотов, не птиц и не зверей;

Да что ж он продавал? Людей.

Когда смеются мне, что я рога ношу,

И я смеюся сам: рогатых поношу;

Но те, у коих лоб тягчат рога простые,

Те правда что смешны; а я ношу златые.

Наукой ум на то печемся мы питать,

Из глупого скота чтоб человеком стать;

А ты на то провел в ней юные дни века,

Чтоб сделаться тебе скотом из человека.

Что разным мудростям ты десять лет учился,

То знает всяк;

Да всякий и о том теперь уж известился,

Что ныне ты, мой друг, ученый стал дурак.

Негодный лицемер, скрыв яд в душе своей,

Обманывает век и бога и людей

И мнит, что бог ему все плутни отпускает

За то, что всякий день он церкви посещает.

Ты скупостью меня моею попрекаешь,

И обществу ее ты вредною считаешь.

А я так мню не так: от денег страждет свет;

Так я, скрывая их, людей лишаю бед.

Неверностью меня не можешь ты винить;

Кого любила я, тот в той поднесь судьбине:

Богатству твоему клялась я верной быть.

Его любила я, его люблю и ныне.

Что прежде был порок под именем обман,

Тому политики теперь титул уж дан,

И добродетелью то ныне свет сей числит,

Когда кто говорит не то, что в сердце мыслит.

Надменного в сей день увидел я вельможу,

Кой преклонить свою за тяжесть ставит рожу.

Я кланялся ему, он не нагнулся мне.

Конечно, у него сел чирей на спине.

О Клим! Дела твои велики!

Но кто хвалил тебя? Родня и две заики.

Терентий здесь живет Облаевич Цербер,

Который обругал подьячих выше мер,

Кощунствовать своим «Опекуном» стремился,

Отважился, дерзнул, зевнул и подавился;

Хулил он, наконец, дела почтенна мужа,

Чтоб сей из моря стал ему подобна лужа.

Не будучи орлом, Сорока здесь довольна,

Щекочет и кричит: чики-чики-чики,

В дубраве будто сей все птицы — дураки.

Но мужество орла Диана почитает,

И весь пернатый свет его заслуги знает.

Сорока ж завсегда сорокою слывет,

И что Сорока врет, то всё сорочий бред.

Бодряга капитан под камнем сим лежит.

В сраженьях он бывал — в трактире он убит.

Схоластик, доктора увидев, укрывался.

Врач спрашивал его: «Чего ты испугался?»

«Мне стыдно, сударь, вас, — схоластик отвечал. —

Уж несколько годов я болен не бывал».

Утешь поклоном горделивца,

Уйми пощечиной сварливца,

Засаль подмазкой скрып ворот,

Заткни собаке хлебом рот, —

Я бьюся об заклад,

Что все четыре замолчат.

Старинный слог его достоинств не умалит.

Порок, не подходи: сей взор тебя ужалит.

Останови свою, Херасков, кисть ты льдяну:

Уж от твоей зимы

Все содрогаем мы.

Стой, стой! Я весь замерз — и вмиг дышать

престану.

Весьма злоре́чив тот, неправеден и злобен,

Кто скажет, что Хмельнин Гомеру не подобен:

Пиита огнь везде и гром блистает в нем;

Лишь пахнет несколько вином.

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту;

А ей твердят: «Пой, птичка, пой».

Увы! Сей день с колен Милушка

И с трона Людвиг пал. — Смотри,

О смертный! Не все ль судьб игрушка —

Собачки и цари?

Тацит наш за столом, по многих красоулях,

Минувший хает век, а хвалит только свой;

Но жаль, что крив душой и хром ногой:

История его к нам выйдет на ходулях.

Витией слыл барсук средь львиного чертога.

С утра до вечера он всех ценил, ругал

И даже уж шутил на счет царя и бога;

А только о себе, ослах и псах молчал.

Средь мшистого сего и влажного толь грота,

Пожалуй, мне скажи, могила эта чья?

«Поэт тут погребен по имени — струя,

А по стихам — болото».

Видал ли, рифмоплет, на рынке ты блины

Из гречневой муки, холодные, сухие,

Без соли, без дрожжей, без масла спечены

И, словом, черствые и жесткие такие,

Что в горло могут быть пестом лишь втолчены?

Не трудно ль, рассуди, блины такие кушать,

Не казнь ли смертная за тяжкие грехи?

Вот так-то, рифмоплет, легко читать и слушать,

Увы! твои стихи.

В твоих торжественных, высокопарных,

Похвальных одах, благодарных

Не блески в мраке зрю, не день,

Не звуки слышу громовые;

Текут потоки потовые

И от гремушек дребедень.

«Как ты Коварного решился освистать?» —

Сказал дьяку так дьяк, быв хитрый сам пролаза.

«Наш долг, — тот отвечал, — себя здесь защищать:

И ворон ворону не выколет ведь глаза».

Трубит Тромпетин, как в тромпету,

Трубы звук вторит холм и дол;

По колет, как Булавкин в мету,

Кому слышна булавки боль?

Блистали царствы — царств тех нету;

Пинда́р в стихах своих живет.

Толпой толпятся мошки к свету;

Но дунет ветр — и мошек нет.

В одежде красной был в год прошлый сей журнал,

И просвещение нам суриком блистало.

Но ныне голубым он стал:

Неужель нам вранье приятнее в нем стало?

О как велик На-поле-он!

Он хитр, и быстр, и тверд во брани;

Но дрогнул, как простер лишь длани

К нему с штыком Бог-рати-он.

В огневице француз ужасны терпит муки,

Бросается на всех, кусает и грызет:

Гишпанские ему прикладывают мухи.

Не знаю, при́дет ли он в разум или нет.

В угодность наконец общественному взгляду

Багрим к тебе предстал татарских мурз с гудком;

Но с вздохом признаюсь: в нем очень мало ладу;

И то уже порок: я смел блистать умом.

Эзоп, Хемницера зря, Дмитрева, Крылова,

Последнему сказал: «Ты колок и умен»;

Второму: «Ты хорош для модных, нежных жен»;

С усмешкой первому сжал руку — и ни слова.

Как не завидовать толь сильному жрецу,

Который подает всему законы миру?

Чтоб я завидовал преподлому льстецу,

Служащему без чувств и без ума кумиру?

Хула Юпитеру! Се облаки[46], се гром!

Бессмертный и на смерть дух прямо зрит лицом.

Во гневе, с бешеной, отчаянной душой,

Сократова жена на сих мостках топилась.

Не смогши он унять, уж шел в слезах домой,

Она тихохонько на ложе возвратилась.

Рассказчик-брадобрей, брить короля сбираясь,

В восторге возгласил: «О! Как дерзну, касаясь,

Снять с царского лица брады сребристый куст?»

Монарх ему в ответ: «Не отверзая уст».

«Не правда ль, что я в сей трагедии прекрасен,

И ты не освистал, быв с публикой согласен?» —

Вольтер с улыбкой злой Пирона вопрошал.

Пирон в ответ: «Мне как свистать, когда зевал?»

Расчетисто ведешь ты дом, хозяйка, твой:

Скончался муженек — в запасе есть другой.

Бог редко, чудеса творя,

Подобных в свет мужей являет;

Создав Великого Петра,

Поныне отдыхает.

Недавно вздумалось Героду

В две стро́фы сделать оду.

И только лишь о том

Герод наш суетится,

Чтобы своим ее наполнить всю умом.

Посетуйте о нем:

Бедняжка разорится.

Не грубостью своей меня ты огорчаешь,

Но ласки, Стиховраль, несносны мне твои.

За что меня в твое семейство ты вмещаешь?

Ну, пусть я и урод, да не твоей семьи.

Напрасно Стихобред сказал,

Что братом уж давно осла я почитал.

Я, право, побожуся,

Что в жизнь осла я не видал,

А в правде сей пошлюся

На Стихобреда самого:

Пускай он скажет сам, где видел я его.

Никто не мог узнать из целого партера,

Кто в «Сганареве» смел так осрамить Мольера.

Но общий и согласный свист

Всем показал, что то Капнист.

Капниста я прочел и сердцем сокрушился:

Зачем читать учился.

Любезну Антигону,

Которой прелестьми нас Озеров пленил,

Капнист, чтоб угодить Креону,

В трагедии своей — убил!

Сколь горька участь Антигоны!

Давно убил ее Креон;

А к похоронам вновь Капнист со всех сторон

Накликал миллионы

И псов привратных и ворон.

Все в виде колеса —

Земля и небеса —

Кружатся;

Чему же многие дивятся,

Что на шару земном

Кой-что становится вверх дном?

Вельможа! ведай, что не тот

Лишь благороден впрямь, кто ро́жден дворянином:

Ведь благороден всяк, кто только не урод;

Благой душой — благий ты докажи свой род;

Иной бесчинен — с знатным чином.

«Ты под ручной заклад

Ссужаешь, милый сват,

Друзей твоих деньгами,—

Возьми жену мою, а дай мне сто рублей.

Я в срок, как водится меж добрыми друзьями,

Тебе их заплачу, ей-ей,

И неустойкой ты меня не опорочишь».

— «Нет, братец! — отвечает друг. —

Ну, если да просрочишь,

Как сбыть ручной заклад твой с рук?»

Пред дверью гробовой зачем дрожишь, пришлец?

Всё в мире кругло, как венец;

Ступай же, не страшись нимало:

Творец —

Всему начало,

С началом съединен конец.

Все хвалят искренность; всяк говорит: «Будь прям»,—

А скажешь правду — по зубам.

Что ж делать? — Возносить моленье:

«О боже! положи устам моим храненье!»

Союз сердец, в любви до исступленья страстный,

Бывает в браке пренесчастный;

Супругов видел я таких:

Казалося, восторг им был стихией сладкой,

Но пламенна горячка их

Окончилася — лихорадкой.

Дай другу; а взаймы когда его ссужаешь —

На должника меняешь.

Чтоб быть ученым, пропотел

Иной охотой долго в школе:

Как врач Мольеров Сганарел,

Я стал ученым — поневоле.

Любились Федька с Феклой

Так жарко, как никто друг друга не любил:

Женились; год прошел. «Поп врет, не в аде пекло»,—

Наш Федька всем твердил.

Чем черт не шутит? Дама там

По райским золотым ключам

К святым отцам Причлася:

Другая, Феникс из старух,

Новейших академий двух

Тут президентом нареклася;

Жан д’Арк фельдмаршалом была

И на престол царя взвела;

Там царство женское, победами их громки,

Установили амазонки;

А сколько было в свете жен,

На мужниных сидевших тронах!

Так чудно ль, что женой Клим в юбку наряжен,

А Климиха в его гуляет панталонах?

Несносней гордеца творенья в свете нет,

Павлин прямой его портрет:

Высокий рост, на лбу уборная эгрета,

Златосапфирна грудь, хребет;

От солнечных лучей пременчивого цвета

Блистающий убор

И радужный хвоста пленит тебя узор;

Но загляни, откуда

Выходят перья те, кругами изумруда,

Отливом яхонта прельщающие взор?

Послушай, как певец хрыпучий

На грубый лад скрипучий

Воронью арию поет,

И скажешь: гордеца несносней твари нет.

Пороков строгою ты казнью не исправишь,—

Надзором их убавишь.

Но легче во сто раз

Сыскать хорошую дубину,

Французску даже гильотину,

Чем пару беспристрастных глаз.

«Мне не дали креста: его не заслужил»,—

Достойный говорил.

«Так, хорошо. А нам зачем же отказали?» —

Незаслужившие кричали.

«Досадно, у меня по сию пору Анна

На шее не висит»,—

Один старик ворчит.

«Твоя печаль мне странна,

Я истинно дивлюсь,—

Молодчик отвечал. — На шею сами Анны,

И бриллиантами убранны,

Повисли мне: от них, ей-ей, не отобьюсь!»

Зачем в России нет судей,

Хотя сословия их сами избирают? —

Затем, что ложь секретарей

Они лишь исправляют.

Разбойника, что жизнь свою

В сем часто ремесле и смерти подвергает,

Закон кнутом карает.

Да чем же будем сечь разбойника-судью?

Коль глупость сделаешь, советую признаться.

Но чтобы кой-как оправдаться,

Не говори: «Я думал…» Всяк

Подумает, что ты — не наобум дурак.

Одним язы́ком нас владыка,

Двумя ушами одарил.

Зачем? — Догадка невелика:

Чтоб больше слушал ты, а меньше говорил.

Влас умер с голода, Карп с роскоши скончался.

Поп долго не решался,

Над кем из них поставить крест,

Над кем — вязовый шест.

Когда ни загляну в мирской я маскерад,

Святошин кажется мне всех страшней наряд.

Коль сшутит умный — улыбнися,

Дурак — хоть со смеха валися.

Он будет рад и не смекнет,

Кто смеха твоего предмет.

«Нерона юного портрет

Чрез несколько лишь лет

Испортился и изменился;

Сократов неизменен лик!»

— «Чему ж ты удивился?

Одно, мой друг, пастель, другое — мозаик».

«Одно — грабеж и воровство,

Другое — плутовство;

Совсем иное взятки», —

Подьячий говорит.

Конечно, разные ухватки

Дают различный делу вид.

Святоше кто поверит,

Когда он с богом лицемерит?

Есть недоверчивых премного,

Но легковерней их людей на свете нет:

Бракуют очень строго,

А как до выбора дойдет,

В доверенные плут наверно попадет;

Один душою завладеет,

Потом продаст, за что успеет.

Миряся с ябедою, ты

Хоть несколько и разоришься,

Но вдвое тем обогатишься;

Бездонны ведь суды.

Ты стар, чахоткою хвораешь,

А деньги всё еще сбираешь:

Пора же, чтоб не растерять,

Велеть уж их в твой гроб складать.

Клит всё печатает — и всё, как мыслит, кстати;

А не увидит ввек того,

Что лишь невежества его

Печать выходит из печати.

Пред всяким без стыда Флор клятву нарушает,

Кто смело совести его себя вверяет.

Флор сходно с истиной всеобщей то чинит;

Вся совесть в нем ничто: ex nihilo nil fit[47].

За то я не любим всегда Орконом был,

Что было не любо мне то, что он любил.

С Орконом ныне я люблю одну Хилону.

За что же не люб я теперь уже Оркону?

Богатый графский дом купивши, Туберон,

По крайней мере мнишь, что ты теперь барон.

Осла Меркурием не делают Афины.

Природа, нрав и вид в осле всегда ослины.

Чрез десять лет Сидин в училище ходил,

Чрез десять лет Сидин равно свой ум острил.

Зачем не сделался острей он от ученья?

Знать, весь истер свой ум от многого остренья.

Считая с тех времен, как началась вселенна,

Была ль хотя одна вещь в свете не пременна?

Предписан есть предел, известный всем вещам,

Предписан есть предел, известный всем делам.

Премены видимы во свете ежечасно.

Одно дурачество лишь оным не подвластно.

Весьма богатым быть я в жизни не желаю

Затем, что никого тогда я не узнаю.

Весьма ж и нищим быть я не хочу опять

Затем, что уж меня никто не будет знать.

Под видом серебра и злата бога чтили,

Как прежде идолам язычники служили.

Мы суеверьем их смеясь теперь глупы́м,

Сребро и золото под видом бога чтим.

Во-первых, должно свой прибыток твердо знать,

Сразмерно с ним служить, приятствовать, ласкать,

Дружиться, и дарить, и милости искать,

Свое звать собственным, чужое брать без счету,

Имея про запас ложь, правдою одету.

Рифмач, который век покоя не имеет,

Нимало не стыдясь, во весь сказал народ,

Что будто прозою писать он не умеет.

Прочти его стихи: увидишь, как он лжет.

Под прахом сим навек Морин себя сокрыл.

Ничто умняй сего он в жизнь не учинил.

Всегда о суете Дамон лишь рассуждает.

Зачем? Дамон ее получше прочих знает.

Скажите, для чего Полоний так гордится?

Породу показать он подлую боится.

Ты хочешь лишь со всех, Алкандр, бесчестья брать;

Зачем к бесчестию бесчестье прибавлять?

Прохожий, воздохни в сем месте мимоходом:

Расстался Гарпагон здесь ввек с своим доходом.

Почтите хладный прах, который здесь лежит,

Насилу здесь уснул пресва́рливый пиит,

Он в весь свой век не мог ни с кем имети миру

И в ад затем пошел, чтоб написать сатиру.

Кому хочу я днесь надгробный стих сплести?

Тому, кто твердо знал по форме суд вести,

Кем ябеды устав подробно собрегался,

Кто с смертию одной лишь только не тягался.

Того ль хочу я петь, кто был в крючках горазд?

Счастлив, коль на меня он явки не подаст!

Олень, как говорят о нем натуралисты,

Переменяет в год рога один лишь раз;

Но муж любезныя и дорогой Калисты

Переменяет их почти чрез всякий час.

Лежал наш Доримон, ел, пил и спал век весь;

Лежит под камнем сим подобно он и здесь;

Отменным же его я в том лишь вижу ныне,

Что он не пьет, не ест, лежит не на перине.

Готовясь свет оставить сей,

Горюешь, не хотя расстаться ты с душей.

Не плачь, не трать ты слез: чего тебе бояться?

Души в тебе и нет: так с чем же расставаться?

Как будто за разбой вчерашнего дни, Фрол,

Боярин твой тебя порол.

Но ништо, плут, тебе! Ведь сек он не без дела;

Ты чашку чаю нес, а муха в чай влетела.

Чтоб было действие, должна быть и причина!

Все филозофы то твердят согласно нам.

Я прежде думал так и сам;

Но гордость Клитова, кой малого толь чина,

Незнатен предками, собою непригож,

Посредственно умен, богат не слишком тож,

Доказывает, что та аксиома — ложь.

Хоть вместе завсегда Тирсис и Фирс бывают,

Однако ж и досель остался глуп Тирсис.

Любезный друг! Сему нимало не дивись:

Не оспа — ум; его к другим не прививают.

Когда тебя Лафре увидя очень рад

И говорит, что он, свой делав променад,

Зашел к тебе на час, изволь тогда ты ведать,

Что не гуляет он, а ищет пообедать.

Макар же коль сказал: «Гулял вчера, брат, я»,

То знай, что он, быв пьян, валялся, как свинья.

А Таньки, Фенюшки и прочи полымянки

Другое знать дают под именем гулянки.

Жан-Жак Руссо сказал в одной из книг своих:

«В халатах только мы все искренни бываем

И правду говорим; когда же надеваем

Парадны платья мы, то лжем безбожно в них».

Руссо то написал остро, умно и кстати,

Притом же, как писал, то, видно, был в халате.

Когда Адам в раю приятность сна вкусил,

В то время из ребра бог Еву сотворил.

О бедный праотец! — мир начат неустройством.

Твой первый сон тебе последним был спокойством.

Ты если в красный день спиной на землю ляжешь

И если длинные свои зубы́ оскалишь,

То кой час дня того, возможно угадать:

Итак, тебе часов не должно покупать.

Ты хром душой так, как твоя нога хрома.

Натура чудная потщилася сама

Изобразить твои душевные нам свойства

Чрез знак наружного на теле неустройства.

Дивишься ты, мой друг, что Лиза молода,

А блеск красы ее всечасно увядает.

Но что за диво то? Прелестный цвет, когда

Не огражден стоит, всех взоры привлекает:

Кто б ни узрел его, не медлит осязать.

А от сего ему как блеску не терять?

У Клита некогда спросил не помню кто,

Зачем он охранять прилежно деньги тщится.

А Клит в ответ ему на то:

«Боюся, чтоб друзей мне с ними не лишиться».

Ну, льзя ль, в ком есть ума хоть мало,

Подумать, что ветчинно сало

Имеет силы, раздраж<ит>

Того, кто в небесах гремит?

И что сухарь тому, кто ест его, послужит,

Всесильного обезоружит?

«Больные на меня не жалуются ввек,—

Врач глупый говорил. — Не буду я в ответе».

На то ему сказал разумный человек:

«Здесь некогда — все мрут; на том попросят свете».

«Милон посы́лай был в Париж на воспитанье,

Приехал в Петербург, — что ж выучил Милон?»

— «Как что? Он приобрел великое там знанье:

Прекрасно делает он па де ригодон,

Умеет лепетать проворно по-французски

И сколько песенок различных натвердил!

Полезный человек!» — «Да знает ли по-русски?»

Сказали мне в ответ: «Что знал, и то забыл».

Не плачь, прохожий, зря скупого гроб урода,

Который с тем себя решился уморить,

Чтоб в праздник никого ничем не подарить,

И умер Нового он накануне года[48].

«Не знаете ль, суда́рь, скажите, кто такая

Та харя мерзкая, что подле вас была?»

— «Она, сударыня… моя сестра родная».

— «Ах, боже, как она прекрасна и мила!»

О чести спорились философ и портной.

«Я душу, — говорил философ, — украшаю».

«А я, — сказал портной, — всё тело убираю:

Так что же есть честней, покрышка иль подбой?»

Всегда с толпой друзей меня ты посещаешь

И ужин и обед мой с ними разделяешь:

Журишь — что не хожу к столу я твоему?

Божусь, что за столом быть скучно одному.

Напрасно, бедный, ты к скупому стон возносишь

И помощи себе от сребролюбца просишь.

Он душу скрыл в сундук, сокровище любя:

Так слышать без души возможно ли тебя?

Маралов написал стихов велику груду,

Едва ли вмочь тащить дебелому верблюду.

Однако ж для худого смаку

Не вышло в публику ни одного стиха.

Но в этом нет греха:

Коль не пошли в печать, пойдут под кулебяку.

«Я всё имение прожил, тебя любя,

Толико я любил, дражайшая, тебя,—

Молодчик говорил красавице, вздыхая. —

За что ж теперь меня кидаешь ты, драгая?»

Красавица на то: «Так водится, Милон,

Коль выжат сок, пустой кидается лимон».

Прелеста красится чужими волосами,

Чужою красотой, чужими ест зубами.

Скажи ж, Прелеста, нам, почто не купишь глаз?

— «Продажных нет у нас».

Честон меня журил и часто мне пенял,

Зачем писать стихи я ныне перестал.

Стихи, он говорил, мои увеселяют;

Их хвалят и везде охотно раскупают.

«Увеселение худое там, Честон,

Где деньги — продавцу, а автору — лишь звон».

Был я в Женеве, был я в Париже,

Спесью стал выше, разумом ниже.

При жизни статую народ царю поставил.

А царь народу что оставил?

Веселье под нее тирана положить

И без тирана жить.

«Я слышу крик великой!»

— «А что за крик?»

— «Дыхнули девушке гвоздикой[49]

В прекрасный лик».

«В веселье видел я Филата:

Конечно, до́быча богата».

— «А чем торгует он?»

— «Да продает закон».

«Уж сочиняете и вы?»

— «Увы!»

Единый суевер к Катону прибежал,

Дрожащим голосом и хладными устами

Вещал ему, что в ночь, как он в одре лежал,

Башмак его в куски изгрызла мышь зубами.

Катон наш вспыльчив был и дал глупцу тумак,

Сказав: «Тут дива нет, и нечего бояться;

Но если мышь сию загрыз бы твой башмак,

То ты, и я, и Рим весь стал бы удивляться».

Воздержан был, как сенобит,

Он прожил чисто, непорочно;

Но, плоть и тело быв немочно,

Распутству нехотя претит.

Семь славных мудрецов нам Греция казала,

Которым по сей час еще дивится свет;

Но сколько ж дураков она в себе вмещала,

Коль умных семерых мы зрим во столько лет?

Кричит какой-то стиходей,

На праздник приглася премножество людей:

«Я две трапе́зы дам для милых мне гостей —

Сперва духовную, потом плотскую».

Сказали гости все: «Мы будем на вторую».

По особливому внушенью Аполлона

Чудесный Елисей коснулся Геликона,

Затем что множество бывало там слепых,

Хромых

Участников божественной музыки,

Да не было заики.

Что ты лечил меня, слух этот, верно, лжив, —

Я жив.

Юпитер в золотом дожде явился,

Когда желал в любовь красавицу склонить.

В сем виде женщинам он столько полюбился,

Что золото теперь привыкли богом чтить.

Надгробописец Клим надгробиями жил,

Надгробие себе без платы заслужил.

Прохожий, здесь лежит Хантошкин — наш Орфей;

Дивиться нечему, — у смерти нет ушей.

Поэт, который век с Пегасом обходился

И в рифмах возглашал земель дальнейших весть,

Сорокалетний, он, желав на лошадь сесть,

Садясь, не совладал и — до смерти убился.

Дамон всё на весах злословия измерил:

Он добродетель, честь и разум клеветал;

На бога лишь хулы затем не соплетал,

Что он не знал его и бытию не верил.

Лука с Хавроньею лишь только в брак вступил,

В минуту зачал жить огромно и богато;

Везде блестит сребро, жемчуг, алмазы, злато;

Рог изобилия он с нею получил.

К сему надгробию не надобны предлоги:

Здесь тот опочиет, кем опочили многи.

Начальник Взяткобрач отставку получил

И скоро с деньгами в столицу прикатил,

И где чрез полгода приезжего встречает,

Он говорит: «У вас, чай, тужат обо мне?»

— «Губерния, — приезжий отвечает,—

По милости твоей вся плачет и рыдает!»

Нарцизовой красы историю слыхали?

Узря себя в водах, в восторге умер он.

Ты в воды не смотрись! Тебе другой закон:

Ты можешь умереть с печали.

Рифмушкин говорит:

«Я славою не сыт;

Собранье полное стихов моих представлю,

По смерти я себя превозносить заставлю,

Изданье полное — прямой венец труда!

Нет нужды в справке,

Остаться я хочу, остаться навсегда…»

Приятель возразил: «У Глазунова в лавке».

Нельзя о новости стерпеть твоих мне врак.

Узнай в моем ответе,

Что нового нет ничего на свете,

Не новое и то, что ты дурак.

Клим, сидя в уголку, в беспечности своей

Давно покинул свет, и дом ему — могила.

Диковинка, что смерть его не позабыла;

Божусь, что никогда не думал он об ней.

Едва тебя узрел — почувствовал любовь,

Восхитили меня прекраснейшие взоры;

Я, Дафна, лишь твои услышал разговоры,—

Моя замерзла вмиг пылающая кровь.

Ты хочешь, чтобы я о Присняке тужил

И смертию его безмерно огорчался,—

Ну, что ж. Присняк наш жил;

Присняк скончался.

Вольтер и от врагов не зрел столь мщенья злого,

Какое чувствует теперь от Шаховского.

Трагедия его совсем, совсем не та…

Что вышло из нее? — Прямая сирота.

«Женися!» — «Не хочу, мне воли нет дороже».

— «Невесту б я тебе сыскал». — «Избави боже!»

— «Постой, авось либо полюбится». — «Пустяк!»

— «Пятнадцать лет». — «Ну, что ж?» — «Умна».—

«Тем больше врак».

— «Скромна». — «Не верь!» — «Собой прекрасна».—

«Лбу опасна».

— «Породы знатной». — «Спесь!» — «И как мила!» —

«Ужасно!»

— «С талантами». — «На них-то глядя и взбешусь».

— «Сто тысяч деньгами за ней». — «Изволь, женюсь».

Все лица в «Мельнике» мне кажутся на стать.

Один лишь мерин в нем немножечко негоден,

Однако же и тот с натурой был бы сходен,

Когда бы автор сам взялся его играть.

Московской публике Мирон служить хотел

И «Заблуждение минутно» перевел.

Зато ему во награжденье,

Что переводами нас хочет веселить,

Осталося о том создателя просить,

Чтоб было то минутно заблужденье.

Лежащий здесь Дамон, играв в волан, вспотел

И столько запыхался,

Что книгой кровь свою спокоити хотел,

Но, Адельсона взяв, страницу лишь прочел —

Застыла кровь, и он простудою скончался.

История вещает,

Что Тит утехой римлян был.

Быть может, но теперь он свойство пременил,

И всё веселие, что римлянам дарил,

Он здесь на русских вымещает.

Не попусту Волтер монахов ненавидел,

Недаром лил на них ток гнева своего,

Он в жизни, верно, то с досадою предвидел,

Что их воспитанник переведет его.

Здесь всадник погребен, что целый век трудился,

Крылатого коня смиря, хвалу обресть;

Но в сорок лет, хотя на лошадь мелку сесть,

Садясь, не совладел и до смерти убился.

Что честность иногда бывает бесполезна,

То Велизария являет участь слезна.

Однако же из всех его разивших бед

Лютейшая — что он Безуменным воспет.

Заграбин в воровстве хотя явился грешен,

Однако же еще доселе не повешен.

Да чем же он от петли избежал?

Тем самым, что не рубль, а тысячу украл.

Попам заграждена всегда во ад дорога —

Боятся дьяволы великих их затей

И мнят: когда в живых они едали бога,

То здесь не мудрено поесть им всех чертей.

Велят свой ум скрывать поэту сколько можно,

Поэтому прямой Чертополох поэт,

Затем что у него неложно

Во всех его стихах ума и следу нет.

Чертополох хотел бессмертным учиниться,

И с одой на Олимп он начал громоздиться,

Но, встречен будучи от Мома тумаком,

Слетел, не сделавшись бессмертным дураком.

О, сколь религия священная страдает:

Вольтер ее бранил, Кутузов защищает!

Адам еще в раю с женой был жить обязан;

Так до падения он был уже наказан.

Клеон Дамону говорил

И всякий час ему твердил:

«Куда как схож с тобою я!

Когда б не превышал меня

Ты ростом целой головою,

Различья б не было между тобой и мною».

Дамон ему в ответ:

«Об этом спору нет:

Когда б я головы лишился,

Тогда во всем бы я с тобой, мой друг, сравнился».

Ты жалуешься, Клит, что Фирс тебя ругает

И замарать желает.

Фирс — плут отъявленный; о чем же, Клит, тужить?

Все знают, что он лгун, чего ж тебе бояться?

Притом же в этом ты уверен можешь быть,

Что уголь сажею не может замараться.

Скотом рогатым Клит, я слышу, торг ведет.

Вот так-то ныне всяк друг друга продает!

Худого больше, чем добра, творил Клеон.

Весь свет почти таков, и это что за чудо?

Но вот вещь редкая, что вечно делал он

Худое хорошо, хорошее же худо.

Клит, исповедавшись, назад вдруг воротился,

Отцу духовному с усмешкой поклонился,

И видно, что, над ним желая пошутить,

Стал за грехи свои эпитимью просить.

Но тот ему на то: «Ты о пустом хлопочешь,

Коль на духу ты мне, дружок мой, не солгал,

Что ты жениться скоро хочешь».

Какое сходство Клит с календарем имеет?

Он лжет и не краснеет.

Лежащий в гробе сем почти весь век свой жрал.

Как смерть незваная пришла к нему вдруг в гости.

Он, верно б, и ее убрал,

Но, по несчастию, нашел в ней только кости.

Клит ближнему услуг не делал никаких,

Как только лишь одну — в день похорон своих.

Однажды Скрягин видел сон,

Что будто пиршество давал большое он.

От этого он сна столь сильно испугался,

Что мог насилу встать,

И страшной клятвой обязался

Вперед совсем не спать.

«Скажите, отчего, как скоро ночь наступит,

Клитандр начнет грустить и брови он насупит?

Неужто вправду ночь виною лишь тому?»

— «Нет, вот что: днем свечи не надо жечь ему».

Портрет сей бесподобен!

Со мною скажет то весь свет.

Души в нем только нет;

Но тем-то более он с подлинником сходен.

Как схож портрет Климены!

Его не узнают одни лишь только стены;

Несходство ж только в том, что он всегда молчит,

Но подлинник за двух довольно говорит.

В стакане Альциндор свой образ зря на дне,

Любовию к нему так, как Нарцисс, сгорает,

Однако же умней его он поступает:

Во-первых, не в воде он смотрится, в вине;

А во-вторых, своей любви тем угождает,

Что милый образ свой в день по сту раз глотает.

Девица, кою сбыть скорее с рук желают

И тщатся для сего богатей нарядить,

Сходна с пилюлею, котору позлащают,

Дабы скорей ее заставить проглотить.

«Поутру с фонарем по улицам Тит рыщет.

Ужли, как Диоген, он человека ищет?»

— «Нет, он поступок сей вменил себе бы в стыд;

Он ни за что людей так колко не обидит».

— «На что ж ему фонарь?» — «Тит всякий раз

предвидит,

Что до полуночи в шинке он просидит».

«За что не терпит Клит Дамона, как врага?

Что сделал он ему?» — «Рога».

— «Ага!»

Что Клав меня лечил, слух этот, друг мой, лжив:

Когда б то было так, то как же б я был жив?

Согбенный старостью, трудами изнуренный,

Какой-то Дровосек под ношей дров стенал,

И вдруг, последних сил усталостью лишенный,

Он, сбросив с плеч дрова, кончину призывал.

«Зачем ты звал меня?» — пришедши, Смерть

спросила.

«Затем, чтоб ты дрова тащить мне пособила».

На Клита, верно б, я сатиру сочинил,

Когда бы стоил он бумаги и чернил.

«Скончался Чужехват». — «Неужто?» — «В самом

деле».

— «Да где же умер он?» — «Он умер на постеле».

— «Ну, кто б подумать мог, чтоб этот человек

Горизонтально кончил век?»

Силен, напившись пьян и возвратясь домой,

Вдруг видит две жены… Кричит он: «Боже мой!

За что меня так наказуешь?

Я муку адскую терплю и от одной,

А ты другую мне даруешь!»

Ты спрашиваешь, как от Клита отвязаться,

Чтоб ввек с ним больше не видаться?

Я научу тебя тому:

Не нужно для сего браниться с ним, ни драться.

Дай рубль взаймы ему.

Ты знаешь всё, мой друг, но кроме одного,

А именно, что ты не знаешь ничего.

«Гей, сторож, брат, скажи, чтоб здесь

потише были! —

Кричал в присутствии судья.—

Мы десять дел уже решили,

Но не слыхал из них еще ни слова я».

Как Злобин каменной болезнью захворал,

Причины оному никто не понимал.

Мне ж показалося не чудно то нимало:

Знать, сердце Злобина в пузырь к нему ниспало.

Однажды барыня спросила Астроло́га:

«Пожалуй, дедушка, скажи мне, ради бога,

Иметь я буду ли детей?»

А тот, поворожив, ответ такой дал ей,

Что будут у нее их трое.

Тут муж, услышавши решение такое,

Спросил, худого быть в вопросе том не мня:

«А сколько будет у меня?»

Клеон — предобрый человек:

Не делал никому он зла во весь свой век;

Он даже и во сне добром лишь только бредил;

Итак, не зная за собой грехов,

По смерти, верно бы, он рай себе наследил,

Когда бы не писал стихов.

Битобе славную поэму сочинил[50],

И всех читателей он ею прослезил.

А ты, Глупонов, нам в пять пуд поэму сбрякал,

Но от твоей один лишь только Ценсор плакал.

Карп каялся попу, что бил свою жену.

«А часто ли, мой сын?» — спросил его священник.

«Не редко: всякий день» — «Как? Всякий день,

мошенник!

За это я тебя навеки прокляну».

— «Помилуй, батюшка. Я всем тебе клянуся,

Что, если эту мне отпустишь ты вину,

С женой в последний раз я завтра подеруся».

Случилось Скрягину на проповеди быть.

Подействовала в нем святая благостыня;

Кричит наш Скрягин: «Как изящна милостыня!

И я с сего часа́ пойду ее — просить».

Клит, ехавши в театр,

Так кучеру кричал: «Потише, Сосипатр!

Ведь нас с тобой в тюрьму посадят, либо в яму,

Коль, по несчастию, кого задавишь ты».

А тот ему в ответ: «Не бойтесь тесноты.

Севодни, кажется, играют вашу драму».

Охотник Клит стихи чужие поправлять

И также прозу;

Но, право, чем сие он может оправдать?

Он колдуном себя желает показать,

В крапиву превращая розу.

Клав, борзый наш поэт,

Одною славою питается шесть лет:

Так мудрено ли же, что худ он, как скелет?

«В природе смерти нет!» — так Гердер говорит.

Но мнения сего он, верно б, не держался,

Когда с Глупоном бы спознался,

Который хоть кого в минуту уморит.

Блажен, кому всегда печаль и скука чужды;

Блажен, кто не имел в родных ни разу нужды;

Блажен, кто не роптал вовеки на судьбу;

Блажен, равняющий с Расином К<оцебу>;

Сто крат блаженна та судебная Палата,

Котора трезвыми подьячими богата;

Блажен, кто не имел, однако ж, с ними дел;

Блажен, кто от стихов своих разбогател;

Блажен, кто верную любовницу имеет;

Блажен, кто Кантовы писанья разумеет;

Блажен ревнивый муж, проживший без рогов;

Блажен, кто, дослужась до старших генералов,

Ни разу не видал ни пушек, ни врагов;

Блажен, кто не бывал издателем журналов;

Но тот блаженнее едва ль не всех святых,

Кто не читал поэм и драм, Клеон, твоих!

Самошка мельник здесь зарыт,

Который ветром лишь во весь свой век был сыт;

Но мало ли людей такую ж пищу ели,

Хотя и мельниц не имели?

Примеру следуя ученого народа,

Клеон спешит свои творенья в свет издать.

Что ж против этого сказать?

Приятно в кучку всех детей своих сбирать,

Приятно с милою семьею обитать;

Но, по несчастию, в семье не без урода!

Тафты, атласы и перкали,

Алмазы, жемчуги и кашемирски шали,

Линоны, кружева, батисты, тарлатан,

Да фунтов несколько притом белил, румян,

В карете а́глинской двухтысячной катают

И модной дамою сей сверток величают.

Приемы их довольно грубы:

Они стараются чужие зубы

Как можно чаще вырывать,

Чтобы своим зубам доставить что жевать.

Леандр, наш стиходей, на Пиндара походит

Не слога красотой,

Не мыслей высотой,

Но особливостью лишь той,

Что так же, как и тот, не вверх ногами ходит.

Когда смеются над тобой,

Ты говоришь, приятель мой,

Что сам над теми ты смеешься.

Ах, как мне жаль тебя! Ты, верно, надорвешься.

Комедией своей Клеон

Всех нас заставил горько плакать.

За это гневается он:

Шумит, ворчит, но что пустое, брат, калякать,

Не лучше ль нас простить, —

Мы пред тобой в вине смиренно признаемся.

Теперь трагедию ты должен сочинить,

И верь, что мы в твою угодность посмеемся.

Дамон, вчера женясь, клялся жену любить

И ей не временно, а вечно верным быть.

Он клятву данную исполнит в самом деле,

Коль вечность кончится на будущей неделе.

Под камнем этим муж столь дивный положен,

Что в жизни от троих рога носил он жен.

Он, видно, под таким созвездием родился,

Что было б то ж, хотя б в четвертый раз женился.

Войны иль миру мне просить, то всё равно:

Мне милостивы Марс и Венус уж давно.

То недивно, что, влюбяся, умный будет дураком,

Коль Юпитер, бывши богом, для Европы стал

быком.

«Почто ты Ма́зона[51], мой друг, не прочитаешь?»

— «Какая польза в том?» — «Ты сам себя

узнаешь».

— «А ты его читал?»

— «Два раза». — «Хорошо ж, что я не начинал».

«Кто хочет, тот несчастья трусь! —

Философ говорил. — Ко отвращенью бедства

Я знаю верны средства:

Я в добродетель облекусь».

— «Ну, подлинно! — сказал невежда. —

Вот сама легкая одежда».

«Он врал — теперь не врет».

Вот эпитафия, когда Бурун умрет.

Мне лекарь говорил: «Нет, ни один больной

Не скажет обо мне, что не доволен мной!»

«Конечно, — думал я, — никто того не скажет:

Смерть всякому язык привяжет».

О Бардус[52], не глуши своим нас лирным звоном;

Молвь просто: человек… смесь Бардуса

с Невтоном.

Коль разум чтить должны мы в образе Шатрова,

Нас, боже, упаси от разума такова.

«Завидна, — я сказал, — Терситова судьбина:

Чин знатный и, что год, то дочь ему иль сына!»

— «Да, он не без друзей, — ответствовали мне, —

И при дворе и при жене».

Покорствуя судеб уставу,

Здесь некто положил отцовский шлем с пером,

Меч предков, их любовь к отечеству и славу,

А сам — на козлы сел и хлопает бичом.

Парис и Марс — о том ни слова, —

И Адонис, когда хотел,

Меня видали без покрова;

Но как увидел Праксител?

В надежде будущих талантов

И вечных за стихи наград,

Родитель спит здесь фолиантов,

Умерший… после чад.

«Ну, видел спуск я трех шаров!»

— «Что ж было?» — «Вздулись и упали

Все в сторону — и проскакали

Куракин, Зубов и Орлов».

Стреляй, о милый враг, в два сердца, не в одно;

А иначе навек несчастливо оно.

Один предобрый муж имел обыкновенье,

Вставая ото сна и отходя ко сну,

Такое приносить моленье:

«Хранитель ангел мой! Спаси мою жену!

Не дай упасть ей в искушенье!

А ежели уж я… не дай про то мне знать!

А если знаю я, то дай мне не видать!

А если вижу я, даруй ты мне терпенье!»

«Я разорился от воров!»

— «Жалею о твоем я горе».

— «Украли пук моих стихов!»

— «Жалею я об воре».

«Увы, — Дамон кричит, — мне Нина неверна!

Лукавый пол, твой дар лишь только лицемерить!

Давно ли мужем мне своим клялась она?..»

— «И мужем?.. Можно ль не поверить!»

Здесь бригадир лежит, умерший в поздних летах.

Вот жребий наш каков!

Живи, живи, умри — и только что в газетах

Осталось: выехал в Ростов.

Поэт Оргон, хваля жену не в меру,

В стихах своих ее с Венерою сравнял.

Без умысла жене он сделал мадригал

И эпиграмму на Венеру!

Прохожий, стой! Во фрунт! Скинь шляпу и читай:

«Я воин, грамоты не знал за недосугом.

Направо кру́гом!

Ступай!»

Прохожий, пусть тебе напомнит этот стих,

Что всё на час под небесами:

Поутру плакали о смерти мы других,

А к вечеру скончались сами.

Как этот год у нас журналами богат!

И «Вестник от карел», и «Просвещенья сват»,

«Аврора» и «Курьер московский» — не Европы,

И грузный «Корифей» — дорожник на Парнас…

<Какой запас для …>

Какой для чтения запас!

Не понимаю я, откуда мысль пришла

Клеону приписать Фуфоновой «Цирцею»?

Цирцея хитростью своею

Героев полк в зверей оборотить могла,

А эта — мужа лишь, да и того в козла!

Нахальство, Аристарх, таланту не замена,

Я буду всё поэт, тебе наперекор!

А ты — останешься всё тот же крохобор,

Плюгавый выползок из <гузна> Дефонтена.

О, тяжкой жизни договор!

О дщерь полубогов! Нет и тебе свободы!

Едва родилась ты, что твой встречает взор?

Свивальники, сироп и оды!

Подзобок на груди и, подогнув колена,

Наш Бавий говорит, любуясь сам собой:

«Отныне будет всем поэтам модным смена!

Все классики уже переводимы мной,

Так я и сам ученым светом

Достоин признан быть классическим поэтом!»

Так, Бавий, так! Стихи, конечно, и твои

На лекциях пойдут в пример галиматьи!

«Что вижу? Истукан мой в прахе! Мщенье,

мщенье, —

Вскричал Деспо́т, себя равнявший с божеством,—

Накажем смертью дерзновенье!

Кто низложил его? Кто этот враг мой?» — «Гром».

«Что вздумалось тебе сухие апологи

Представить критикам на суд?

Ты знаешь, как они насмешливы и строги».

— «Тем лучше: их прочтут».

Увы, здесь погребен мой милый попугай.

Где красота и где дар слова?

Прохожий говорун! Вздохни о нем и знай:

Он слишком говорил, но не во вред другого.

Под хладной кочкой сей Вралева хладный прах.

Бог с ним! Он был и сам так холоден в стихах.

Когда от старости Талесов взор затмился,

Когда уже и звезд не мог он различить,

Мудрец на небо преселился,

Чтоб к ним поближе быть.

Любезна всем сердцам любезная моя;

А ей любезен кто?.. Не знаю, но — не я!

Вдруг стал у Лины дурен цвет:

Конечно, в городе румян хороших нет!

Он жил в сем мире для того,

Чтоб жить — не зная для чего.

С печалью радость здесь едва ли не равна:

Надежда с первою, с другой боязнь дана.

Ты хочешь быть, Глупон, Шекспиров

подражатель;

Выводишь для того на сцену мясников,

Башмачников, портных, чудовищ и духо́в.

Великий Александр, земли завоеватель,

Для современников был также образцом;

Но в чем они ему искусно подражали?

В геройстве ли души? В делах? Ах, нет, не в том;

Но шею к левому плечу, как он, склоняли[53].

Что делали они, то делаешь и ты:

Уродство видим мы; но где же красоты?

Где трудится голова,

Там труда для сердца мало;

Там любви и не бывало;

Там любовь — одни слова.

Любовь слепа для света

И, кроме своего

Бесценного предмета,

Не видит ничего.

Любовь — анатомист: где сердце у тебя,

Узнаешь, полюбя.

Награда скромности готова:

Будь счастлив — но ни слова!

Не верь любовнику, когда его рука

Дерзка.

Амур летает для того,

Чтоб милую найти для сердца своего.

Нашедши, крылья оставляет —

Уже ему в них нужды нет, —

Летать позабывает

И с милою живет.

Страшитесь: прострелю!

Но вы от раны не умрете;

Лишь томно взглянете, вздохнете

И скажете: «Люблю!»

Когда любовь без ног? Как надобно идти

От друга милого, сказав ему: «Прости!»

Стою всегда лицом к красавцам молодым,

Спиною к старикам седым.

Никандр! Ты хвалишь мне свой нежный

вкус напрасно;

Скажу я беспристрастно,

Что вкус и груб и дурен у тебя:

Ты любишь самого себя!

Я пыль в глаза пускал;

Теперь — я пылью стал.

Я знаю, для чего Крадон твердит всегда,

Что свет наук есть зло: для вора свет — беда!

Кто скажет не солгав, что сроду он не лгал,

Тот разве никогда влюбленным не бывал!

Не может счастие ничем меня прельстить,

Величия его считаю я мечтою;

Ко счастью надобно ступеней тьму пройтить,

А сходят от него почти всегда — одною.

«Что это, кумушка? — сказал Медведь

Лисице. —

Смотри, пожалуй: Лев наш едет в колеснице

И точно на таких, каков и сам он, львах!

Неужто же пошли они в упряжку сами,

Неужто силою? Они ведь тож с когтями?»

— «Ты слеп стал, куманек, он едет на ослах!»

Жантиля славного сей камень кроет прах.

Об участи его скажу я в двух словах:

Он, прыгая балет, ногам дал лишню силу,

Вскокнул — всех удивил, а сам — попал

в могилу.

Собака на воров ночь целую брехала;

Прибили бедную за то, что спать мешала.

В другую ночь спала, воров не ожидала;

Окрали дом — и бьют ее, что не брехала!

Чернец тот, что ономнясь чрезмерну охоту

Имел ходить в клобуке на всяку работу

И в церкви легко сказывал, прося со слезами,

Чтобы он был в счете с ангельскими чинами.

А ныне не то поет: рад бы скинуть рясу, —

Скучили уж сухари, полетел бы к мясу.

Рад к черту в товарищи, лишь бы бельцом быти.

Нет уж мочи ангелом в слабом теле слыти.

Молвишь, что нету, а есть, слава богу!

Имеешь в скринях и в людях залогу,

Впредь назовут тя самолюбцем зильным.

Когда еси здрав, не зовись бессильным.

Казалось, будто добра господыня,

Но сей промыслом пуст весь дом и скриня.

Не работает, токмо отдыхает.

Не всяка кошка ло́вушка бывает.

Зде погребен, который не давал нико́му,

Хотя было довольно в сундуке и в дому.

Днесь ему за то руки по смерти связа́но,

Дабы не могл отобрать, что по нем забрано.

Тебе не сродно то, Гораций что имел,

И верь, что лишнее подумать ты посмел.

Ты петиметром быть и сам всем сердцем хочешь,

Да денег лишь занять найти нигде не можешь:

Богатство на табак свое, знать, издержал,

Как засыпа́лся им, стихи когда писал.

А авторов за то немецких почитаешь,

Что по-французски ты ни слова сам не знаешь.

Глаферт природою и счастьем одарен,

Дворянства своего считает сто колен.

Богатству нет числа; был десять лет в Париже;

Науки все прошел уклонностью всех ниже;

Пригожство ж в нем равно высокому уму.

А добра совесть есть? Вот на! Что в ней ему!

За то, что наглое тщеславие казал

Против Вергилия, Гомера, Цицерона,

Неистовым почли отважного Нерона,

Калигулу весь свет безумным называл.

О ты, который в то ж безумие впадаешь,

Но с большей глупостью героев тех ругаешь,

Которых Греция и Рим произвели,

П<ерро>, когда б ты был владетель на земли,

Каким ты наречен быть именем желаешь?

Как Клио с жалобой к отцу стихов пришла,

Что негде таковых людей она нашла,

Которы греческих Гомеров презирали

И римских за стихи Вергилиев ругали,

«Как статься льзя тому! — сказал ей Аполлон.—

Конечно, над тобой на свете издевались?

Где б люди таковы несмысленны сыскались?

Конечно, было то в Мордве иль у гурон?»

— «В Париже». — «Тамо, где безумных

запирают?»

— «Нет, в Лувре, где людей ученых собирают».

Калигул не смешон, сколь глупым он ни слыл,

И лошадь что свою судьею учредил.

Смешнее ныне то, ослов что призывают

К советам и за стол почтенно их сажают.

Педрил хоть Библию и церковь презирает,

Однако он пока на всяк день посещает.

Поп думает, к нему грехи его влекут,

И чает, что мольбы усердные спасут.

Но тщетно сей простяк мнит спасть того собою,

Не спа́сенье влечет, но дочь тому виною.

Лежит тут старый поп, он всё кутью едал!

Доходы все один церковные сбирал.

Он кашей и кутьей так много обожрался,

Что с светом оттого навеки он расстался.

— Робята, старики, старухи, молодицы

И девушки, в запас купите рукавицы;

Хотя и не хотя вам надобно купить:

Директоры забав велят в ладоши бить.

На что нам покупать? В том есть всегда замена:

Сама в ладоши бьет со Тру́вором Ильмена.

Когда плачевные стихи твои читаю,

Ты сердишься, что я тут слез не проливаю;

Сердиться на меня, спроси у всех, грешно.

Виновен ли я тем, что плачешь ты смешно?

Страдальцы ломбера и мученики реста,

Чей ум слабее теста,

Кто в ябеды проник:

Такие остряки не любят книг.

Но что за злоба их на книги разрывает?

Причина: книга сплошь их зеркалом бывает.

Ты упрекаешь мне: к тебе я не склонна́;

Но я ли в том, скажи, перед тобой винна́,

Что не по воле ты моей в меня влюбился

И говоришь, что тем ты разума лишился;

Я разума в тебе не знала никогда,

Как глуп теперь, таков бывал ты и всегда.

Коль Греция славна великими людьми,

Которых ныне мы столь много почитаем.

Премудрых не было в ней более семи;

Почто же дураков мы в оной не считаем?

Кай в митологии искусен без примера,

Понеже испытал, что Бахус, что Венера.

Король, солдат, богач и нищий

Равной че́рвям будут пищей.

Во всю готовит жизнь имение скупой

И веселится, лишь пожиток числя свой,

Не тратит ничего, по смерть живет убого,

Чтоб только при конце сказать: осталось много.

Священник на Восток, на Юг астроном зрит,

Географ к Северу, а к Западу пиит.

Колико всё превратно здесь на свете:

Уж скачет шестерней в золо́ченой карете

Глупец, к которому веду я речь

И коего в карету должно впречь.

Конечно, сей портрет Эмады?

Ошибки в нем ни малой нет:

Вот все ее усмешки, взгляды,

И лишь речей недостает.

О сем, однако, не тужите

И счастьем все сей недостаток чтите:

Оригинал довольно врет

И за себя и за портрет.

Злорад творцов живых поносит,

А мертвых до небес возносит.

Но чтоб ту честь иметь,

Никто не хочет умереть.

По свету два слепца убогие скитались,

И всякую они минуту спотыкались.

Прохожий сжалился и дал им по клюке,

Чтоб каждый для себя одну имел в руке,

И каждому велел клюкою подпираться.

Но глупые слепцы клюками стали драться

И головы ломать.

За что ж бы им вдруг драку поднимать,

И отчего сия война меж ими сталась?

Затем одна клюка им лучше показалась.

Коль счастье не равно всех смертных оделяет!

Коль бедный преступил, ругатели готовы.

Когда ж из знатных кто пороком жизнь марает,

То тьмы льстецов ему хвалы сплетают новы.

Не будет тот столяр, кто рубит лишь дрова.

Не будет тот пиит, кто русские слова

Разрубит на стихи и рифмами окончит.

Так для чего ж у нас та вольность всем дана,

Что может и Рубач пиитом называться?

За имя же сие Рубач готов хоть драться,

И, нарубив стихов, он мнит, что славен ввек.

Так славен посему и всякий дровосек!

Рецепта просишь ты в болезни, Курмамет;

Но исцелить тебя надежды вовсе нет:

Ты, видно, уж ослеп обоими глазами

Или смотрел тогда трегранными очками,

Когда последни чел стихи «Ни Сё ни То»;

Там вместо двух тебе явилось трое что.

Ты в обморок упал, зачем же не скончался?

Надгробный стих тебе свахлять бы я потщался,

Сказал бы: «Здесь лежит татарин Курмамет,

Что от „Ни То ни Сё“ оставил здешний Свет.

Прохожий, плюнь на прах неверна Курмамета,

Который спит теперь на лоне Магомета».

Не много времени «Ни То ни Се» трудилось,

В исходе февраля родившися на свет.

Вся жизнь его была единый только бред,

И в бло́ху наконец в июле преродилось,

А сею тварию, презренно быв везде,

Исчезло во своем убогоньком гнезде.

Какую я во сне зрел страшную мечту,

Что будто я уж мертв! Зрел в доме суету,

Стенанье, вопль от всех, рыдание и плач;

Лишь двое прыгают. А кто же? Поп да врач.

Услышав пение я Сафы и Ла Сюзы,

Хотя имею я теперь преклонный век,

Боюсь, чтоб не попасть мне в их златые узы,

Затем что и старик — такой же человек.

В сей день бесчестному платил я за бесчестье,

И взяли по суду отцовское поместье;

Избавился от всех любовных я забот,

Моя любовница мне сделалась неверна;

О, милость божеска безмерна!

Лишился я любви, и долгу, и хлопот.

Увидел я тебя и вдруг тобой пленился,

В отсутствии и в год не мог тебя забыть,

Но, слыша речь твою, весь дух во мне смутился,

И вечно бы хотел глухим на свете быть.

Здесь лежит тело

Типографа Веньямина Франклина,

Как переплет старой книги,

Лишенный своего сочинения, своей подписи и позолоты,

В снедь червям;

Но сочинение само не пропало:

Оно, как он уповает, когда-нибудь

Паки в свет покажется

В новом и лучшем издании,

Исправлено и украшено

Сочинителем.

Один другому предлагал:

«Не хочешь ли побиться лбами?»

Другой на то ему сказал:

«Мой гладок лоб, а твой — с рогами».

Нарцисс ломается, верти́тся,

Разряжен в золоте, всё в зеркало глядится.

Да чем же льстит ему стеклянная доска? —

Наряженного в ней он видит дурака.

Весьма веселую вчера играли драму.

Хотя смеялись все, но я приметил даму,

Котора смехом тем была раздражена:

В советнице себя увидела она.

Нарядный воин был,

А воевать не знал, какою должно статью!..

За что ж нарядным слыл?

За то, что всюды он входил с нарядной ратью.

Хотевши государь министру насмеяться,

Который от него не раз бывал послом,

Нарек его ослом.

Министр не захотел в сем звании остаться

И так сказал ему в ответ:

«Осел ли я иль нет,

Я этого не знаю,

О сем я никогда еще не размышлял,

Но это, государь, я часто вспоминаю,

Что вашу я не раз особу представлял».

Мечтон богатыми поместьями владеет,

Мечтоновы чресчур деревни хороши.

Мечтон душ с тысячу крестьян одних имеет,

Но сам он без души.

Не стал бы ты читать, прохожий, сей надгробной,

Когда б ты знал, кому надписана она.

Здесь погребен судья неправосудный, злобный.

Он не подьячий был, но сущий сатана.

Он дьявольские все имел в себе ухватки,

Он крючкотворец был, со всех сдирал он взятки.

Немного опишу тебе его я нрав:

Без денег у него невинный был неправ.

Когда ж к нему сходил с подарком кто богатым,

Хотя бы и злодей, то был невиноватым.

Богатство почитал он более всего

И даром для того не делал ничего.

И так ему и ты немало досаждаешь,

Что даром ты его надгробную читаешь.

Слуга спас своего от смерти господина,

Который драл его плетьми почти всяк час.

В награду за́ это готовится полтина.

Боярин для слуги нарочно то припас.

На что свидетельство, коль деньги есть в кармане?

Противники у нас останутся в обмане.

Не ритор тот в суде, кто знает говорить,

Но тот, кто всех судей имеет чем дарить.

Рождаясь, плакал ты, родиться не желая;

То для чего ж ты плачешь, умирая?

В невежестве двойном, Эраст, ты пребываешь:

Во-первых, ничего не знаешь,

А во-вторых, не знаешь и того,

Что ты, Эраст, не знаешь ничего.

Ты кажешься младой: но кто не зрит того,

Что старе ты лица, Ветулла, своего?

Агате бы глазок свой отдал ты, Ликон,

Венерою сестра, ты был бы Купидон.

Как счастье сделает приятный оборот,

Появится тогда родня и у сирот.

Чем хвастаешь, Подлон, то предков есть награда.

Хвались, что от тебя твои приимут чада.

Градоначальник я, Москва вся в моей воле.

Я знатен, я богат, чего ж желать мне боле?

Однако ж чувствую, чего недостает.

Безделицы одной: умишка только нет.

Прохожий, помоли всевышнего творца,

Что сей не разорил России до конца.

Пред взводом шествуя, тем чванится Подлон,

Что слышит за собой двух барабанов звон.

Но что ж народу те вещают барабаны?

Что, задом идучи, он вышел в капитаны.

Кулимин говорит, что я ему скучаю.

Но он враньем своим мне столько скук навлек,

Что если буду жить Мафусаилов век,

То долг сей отплатить и тут ему не чаю.

Взмостяся на Парнас, Арсен с пером сидит

И мнит, что оным всех творцов он устрашает.

А он преглупые сатиры лишь клеит

И тамо, как евну́х в серале, всем мешает.

Хотел было писать на плута я сатиру,

Чтоб плутнями не смел вреда он делать миру.

Но после рассудил: стихов боится ль плут?

На плута лучшая из всех сатира — кнут.

Честь остров есть крутой, и пристани в нем нет.

Кто раз упал с него, опять уж не взойдет.

Вельможа тут лежит. Прохожий, прочь отселе!

Он много учинил и доказал на деле,

Что и без сердца нам жить можно много лет,

А после без души на тот поехать свет.

Родились две любви, из коих постоянна,

Мудра одна была, на дружбу походила;

Другая, напроти́в, была дерзка, смела,

Почтенья ни к кому хотя и не имела,

Но более сестры ее любили все.

Им в празднованье я, порядок наблюдая,

Поравну фимиам для обои́х курю,

Обеим равное почтенье воздаю,

Одной богине — днем, другой, напротив, — ночью.

Хоть благороден ты, к тому же и пригож,

Но самолюбием ты, знай, всем неугож.

Ведь благородный род не пользует с красой,

Когда в невежестве век провождаешь свой.

Желаю лучше я снести твою хулу,

Чем слушать от тебя, Зоиле, похвалу.

Зачем? Тотчас тебе скажу стишком я сим:

Прекрасно дело есть не нравитися злым.

«Мне сказывал Милон,

Что беса видел он.

Увидевши его, бедняжка испугался,

С ослиными ушми тот бес ему казался…»

— «Ошибся твой Милон… Личину зря сию,

Он видел тень свою».

Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста.

Топитесь, девушки: в пруду довольно места.

Провора любит всяк, кто здесь его ни знает:

Иной племянником иль сватом называет,

Другой быть кумом мнит иль ближним хоть

своя́ком,

К Провору ласковость увидите во всяком.

Скажите ж, отчего Провору всякий рад?

Провор наш редких свойств, Провор весьма богат.

Сокрыт природы был во тьме закон и след;

Бог рек: «Чтоб был Невтон…» И бысть повсюду

свет.

Хоть денег у тебя и не один ларец,

Но ты не господин им, а копец.

Нарцисса дни увяли,

Когда свои в реке увидел красоты;

Брегися в зеркало равно смотреться ты:

Тот умер от любви, а ты умрешь с печали.

Не думай, что свое невежество исправил,

Когда ты кудри завил.

Нет смаку никогда, ни соли в дураке:

Болван — всегда болван, хоть гол, хоть в парике.

Прохожий, потужи, крушись, как мы крушились.

Щеголеватого красавца мы лишились,

Того, кто первый был изобретатель мод,

Того, кем одолжен толико смертный род;

В тот час, когда его дух с телом разлучался,

Он в твердых мыслях был, — с сим словом он скончался,

С сим словом навсегда его померкнул зрак:

«Ах, в чем мне умереть? Не сшит мой модный фрак!»

Юсупов, наш директор новый,

Партер в раек пересадил,

Актеров лучших распустил

И публику сковал в оковы.

Явилась Муза здесь совсем иного рода,

И мнит ученых дев сестрой она прослыть.

Не спорю я никак — легко то может быть:

В семье не без урода.

На вора лаю я, любовника ласкаю;

Обоим: и жене, и мужу угождаю.

«Рогатых в море всех!» — так говорил Прелет.

«Сам плавать научись», — жена ему в ответ.

Бумага хоть бела, письмо пришло черно.

Сия есть тела знак, но знак души оно.

Не два и не один ограблен,

А целый бедных миллион;

Но тот злодей судом оправдан,

И сам судьею сделан он.

В изображенье сем что за похабна рожа?

Министр юстиции — светлейшая вельможа.

Да как достигнул он сей знати?

Он сводник и отец известной Благодати.

Се памятник двух царств, обоим им приличный:

Низ мраморный, а верх кирпичный.

Похож на Фридриха, скажу пред целым миром,—

Но только не умом, а шляпой и мундиром.

Не венценосец ты в Петровом славном граде,

Но варвар и капрал на вахтпараде.

Монарх! Командуй смело плац-парадом:

Суворов стоит задом.

Поистине был он, покойник, велик:

Поставил на Невском проспекте голик.

Не пес ли тут лежит, что так воняет стервой?

Нет! Это Павел Первый.

Когда один вопрос в беседе сей наскучит,

Разбор других по сем тебя подобно мучит.

Желаешь ли себе спокойствие снискать?

Так больше делать тщись ты, нежель вопрошать.

«Ты ль это, Буало?.. Какой смешной наряд!

Тебя узнать нельзя: совсем переменился».

— «Молчи! Нарочно я Графовым нарядился;

Сбираюсь в маскерад».

Полезен ли другим о басне сей урок —

Не знаю, а творцу, бедняжке, он не впрок!

Напрасно говорят, что критика легка.

Я критику читал «Руслана и Людмилы».

Хоть у меня довольно силы,

Но для меня она ужасно как тяжка!

Ест Федька с водкой редьку,

Ест водка с редькой Федьку.

Убогий этот дом Василий Климыч Злов

С большим раченьем

Своим построил иждивеньем.

И нищие в дому его же всё трудов.

Мой друг, когда бы был ты бог,

Ты б глупости такой сказать не мог.

Федул твердит, что Фока-плут

Его позорит и ругает;

Но я не вижу толку тут:

Кто уголь сажею марает?

Орфей когда играл,

К вниманию древа и камни возбуждал,

А ты когда играешь,

Нас в камни претворяешь.

Морфей, увидевши, что свет

Его уставов не блюдет

И что совсем его пренебрегает —

Иной Хераскова читает,

Другой Державина всю ночь,

Его же отгоняет прочь, —

Вскричал: «Я это не оставлю

И непременно спать заставлю;

Или не буду я Морфей».

Собрав свои творенья мелки,

Русак немецкой надписал:

«Мои безделки».

А ум, увидя их, сказал:

«Ни слова! Диво!

Лишь надпись справедлива».

В стане русских певец —

Удалой молодец,

Хоть и много он пьет,

А ни слова не врет.

Но в Кремле наш певец —

Что болтливый скворец,

Хоть ни капли не пьет,

А что слово, то врет.

Какой-то стихотвор (довольно их у нас!)

Послал две оды на Парнас.

Он в них описывал красу природы, неба,

Цвет розо-желтый облаков,

Шум листьев, вой зверей, ночное пенье сов

И милости просил у Феба.

Читая, Феб зевал и наконец спросил,

Каких лет стихотворец был

И оды громкие давно ли сочиняет.

«Ему пятнадцать лет», — Эрата отвечает.

«Пятнадцать только лет?» — «Не более того».

— «Так розгами его!»

«Отечеству служить есть первый мой закон», —

Твердит Ликаст важнейшим тоном.

А как же служит он? —

В танцклубе за бостоном.

Мы, право, весело здесь время провождаем:

И день и ночь в бостон играем,

Или всегда молчим, иль ближнего ругаем…

Такую жизнь почесть, ей-богу, можно раем.

Без околичностей и без приказных слов

С тобою договор я подписать готов:

Амура в маклеры теперь же выбираю.

Однако я во всем порядок наблюдаю:

Подай перо — пишу: «Хочу на свете жить,

Чтоб Нису мне любить».

А ты к тому прибавь: «Хочу его любить,

Чтоб мог он жить».

На Лиде молодой богач старик женился,

И участью своей он недоволен был.

«Что ты задумалась? — жене он говорил. —

Я, право, пищи всей лишился

С тех пор, как бог меня с тобой соединил!

Всё ты сидишь в углу; не слышу я ни слова;

А если молвишь что, то вечно вы да вы.

Дружочек, любушка! Скажи мне нежно „ты“,

И шаль турецкая готова».

При слове «шаль» жена переменила тон:

«Как ты догадлив стал! Поди ж скорее вон!»

Змея ужалила Маркела.

«Он умер?» — «Нет, змея, напротив, околела».

«Какой учтивец стал Дамон!»

— «Что за диковинка? Теперь в отставке он».

Кто наши трагики? — Грузинцев, Висковатов.

Кто лирик наш? — Мурза Шихматов.

Кто Депрео, Вольтер? — Шуб краденых певец.

Кто Фонтенель, Томас? — Захаров молодец.

Кто наш Фрерон? — Анастасевич.

Гробокопатель Юнг? — Станевич.

Ламотт, Шолье, Лафарг? — Всех перешиб Хвостов!

Кто Мармонтель, Лагарп? — Что за вопрос! Шишков!

Кто Сен <Реаль>, Веротт? — Гераков, внук Биаса.

Какая честь, увы, для росского Парнаса!

Прославился хозяйством Тит;

Убытку в доме он не терпит никакого;

И ест, и пьет, и говорит

Всегда за счет другого.

Панкратий, откупщик богатый,

Не спорю, любит барыши;

Зато как он живет? — Огромные палаты,

Французы повара, турецкие халаты,

Дом чаша полная, нет одного — души.

Возможно ли, скажи, чтоб нежная Людмила

Невинность сохранила?

Как ей избавиться от козней сатаны?

Против нее любовь, и деньги, и чины.

Шихматов! Почтальон! Как не скорбеть о вас?

Признаться надобно, что участь ваша злая:

У одного нога хромая,

А у другого хром Пегас.

Здесь Пушкин наш лежит; о нем скажу два слова:

Он пел Буянова и не любил Шишкова.

Читая Пустодома,

Несчастный жребий свой наш Гашпар предузнал.

Партера грозного он не дождавшись грома,

Осмеянный — упал.

Шестидесяти лет Пулхерия-старушка,

Которая в свой век была

Кокетка и вострушка,

Мечтала, что еще пленять она могла

И что амуры вкруг прелестницы резвились,

Но, в зеркале себя увидев невзначай,

Сказала, прослезясь: «Веселие, прощай!

Как зеркала переменились!»

Муж умирающий так говорил жене:

«Скажи чистосердечно мне:

Вот с лишком десять лет, как я живу с тобою,

Была ль ты мне верна? Я от тебя не скрою:

Казалось мне, сосед Фома

Любил тебя, дружочек, без ума.

Скажи всю истину; чего тебе бояться?

Я через час умру, впросак не попадешь!»

— «Нет, муженек, не смею я признаться:

Ну, как обманешь — не умрешь!»

«На что мне жизнь? Лишился я друзей,

Которые меня любить всегда хотели».

— «Что ж, умерли они, к злой горести твоей?» —

«Нет, живы, но разбогатели».

«Завистливость рождает

Ужасные беды», — так говорил Дамет.

А я ему в ответ:

«Пустое, от нее завистник умирает».

«Гордец Клеон тебя ласкает,

С тобою говорит, на балы приглашает;

Признаться, я дивлюсь тому!»

— «Взаймы я денег дал ему».

О, как болтаньем докучает

Глупец ученый Клит!

Он говорит всё то, что знает,

Не зная сам, что говорит.

Амура называют богом:

Никак я не согласен в том,

И, с Лизой сделавшись знаком,

Я спорю, что похож на черта он во многом.

Ты думаешь, что глух брюшистый Ермолай,

Но ошибаешься ужасно;

Скажи ему: возьми — он слышит, и прекрасно;

Он глух, когда ему кто молвит: подавай.

«Ах, как я рад! Прошу откушать!

Сегодня у меня с дичиною паштет».

— «Согласен, мой сосед».

— «Еще прошу послушать

Трагедию „Улисс и Филоктет“».

— «Я отобедал, мой сосед!»

Ленивец Клим, к Харону отправляясь,

«Как счастлив я! — сказал своей жене.—

Приходит смерть; с заботами прощаясь,

В земле лежать не трудно будет мне».

Гусма́на видел я, Альзиру и Замора.

Умора!

Прохожий, не тужи, что Сукин наш скончался,

Не ядом опился — уставу зачитался.

Минерва росская велела в наказанье

«Тилемахиды» лист виновному прочесть.

О, вечно славное Великой подражанье!

О, духу кроткому монархов росских честь!

Взор отвращая свой от казней уголовных,

Се ныне Александр, наместо жертв их кровных,

Умея и без них пороки исправлять,

Две части Дибича «воинския науки»,

Стращая ужасами скуки,

Заставил нас читать.

Исправьтесь, воины, сим средством кроткой власти.

Или страшитесь третьей части.

Да, я сказал в стихах, что воин незадорный,

В отставку вышед, стал порядочный придворный.

Но я хочу тебя, любезный, остеречь:

Не о тебе была тут речь.

В стихах моих пишу всегда я справедливо:

Ты воин был дурной — и при дворе не диво.

Гусей к несчастию, бумаги к переводу,

Езопу древню в честь, всем карлам на позор,

Рожден в весенни дни, в непутную погоду,

Афинян пасынок, ползущий к нам во двор.

Когда судьба тебя на свет производила,

Оскорблена была и, свет чтоб наказать,

Велела жить тебе, позволила писать,—

Увы! Сколь жестоко она с ним поступила!

Рассудку в пагубу, бумаги к переводу,

Певцам российским в стыд и музам на позор

Безграмотный зоил в попутную погоду

Протерся кое-как на Аполлонов двор.

Судьба чудес таких век не производила.

И, чтобы злобного достойно наказать,

Позволил бог ему чуху в стихах писать.

Сколь милость божеска с ним строго поступила.

Немилосердный Глинка!

За что твоя волынка

Без умолку поет

И уши всем дерет?

Пожалуй, отдохнуть дай нашему ты слуху!

Свою волынку спрячь в футляр,

Доколе твоему придет паренье духу,

Доколе Феб в тебе возжжет пиитов дар,

И, в удивленье миру,

Волынка превратится в лиру!

Помещик Балабан,

Благочестивый муж, Христу из угожденья,

Для нищих на селе построил дом призренья

И нищих для него наделал из крестьян.

Когда услышал наш Бездаров,

Что умер журналист Макаров[56] —

«Ну, слава богу, — он сказал, —

Могу печатать всё, что прежде ни писал».

«Какие у детей моих не сходны рожи», —

Сказала куманьку Лизета своему.

А кум ей отвечал: «Конечно, потому,

Что на отцов своих похожи».

Осел к Эзопу приступил

И говорил:

«Я в баснях у тебя играю роль смешную;

Нельзя ли сочинить такую,

В которой бы осел премудро рассуждал

И мудрецам собой примеры подавал?»

— «Никак нельзя, — Эзоп с усмешкой отвечает,—

Осел умно не рассуждает;

И кто б ту басню ни прочел,

Тебя Эзопом бы, меня ослом почел».

Не возноси своих ты предков до небес:

Пусть пращур твой Терсит — лишь сам будь

Ахиллес!

Божественный огонь, который Прометей

С небес похитил для людей,

Был разум — это всякий знает.

Сей разум иногда нас, правда, освещает,

Но чаще невпопад ведет;

В украденном добре когда ж и прок живет?

Уж переводится, что Хватов написал,

На а́нглийский язык, немецкий и французский;

А Гениев вчера заподлинно сказал,

Что переводят и на русский.

«Любезный муженек! На что это похоже:

Когда останусь я с тобой наедине,

Всегда зеваешь ты?» А муж в ответ жене:

«Ведь ты и я — одно и то же,

Один лишь человек, по мненью моему;

Кому ж не скучно одному?»

О, как умен Крадон!

Всё в свете знает он!

Заговори о чем — сентенция готова;

Его иль нет — о том ни слова.

Сие собранье од

Поэта Греции, известного вселенной,

Двум разным божествам быть должно посвященно:

Венере — подлинник, Вулкану — перевод.

Как счастлив Простаков — всё в свете он имеет:

Прекрасную жену, прекрасных лошадей;

Сервиз серебряный, собак, толпу людей;

Душ тысячью пятью иль более владеет,

А также не пуста и денежна сума.

Чего ж недостает? — Безделицы!.. Ума.

Ты в волчьей шубе, Бав? Какой тому дать толк?

Поверь, что сей наряд совсем тебе не к роже.

Пословица твердит: в овечьей коже волк,

А ты, овечка, в волчьей коже.

Муж болен, и жена в отчаяньи звала

К себе в отраду смерть. Когда же в самом деле

Явилась к ней она: «Ведь ты к нему пришла? —

Сказала с трепетом. — Он там лежит в постеле».

Журнал твой только жил в твоем лишь кабинете,

А вышедши на свет, он тотчас век скончал,

И странный феномен чрез это доказал —

Что можно умереть, не живши и на свете!

Почтенны господа поэты, журналисты

И все эпиграмматисты,

Оставьте Вздорова; поверьте, лучше вас

Он сам против себя напишет во сто раз.

Какая мрачная завеса покрывает

Все сочинения, о Никодим, твои!

Конечно, разум твой желает

Скрыть мысли все свои?

К чему ж, мой друг, на то употреблять маранье?

Короче способ есть — употреби молчанье.

Большую оказал услугу мне Филет,

Что сочинения свои он издал в свет:

Когда бессонницей страдаю,

Прочту — и засыпаю.

Клит хвалится, что он счастлив в друзьях примерно.

«О! этот Клит богат, наверно!»

«Климена ужасть как прекрасна и мила!»

— «Была!»

«Мне Ниса сверстница, — Дамон друзьям вещает, —

Я прежде родился за несколько лишь дней;

Но подивитеся, как нами рок играет:

Теперь мне сорок лет, а только двадцать ей!»

Клянешься ты, что будешь вечно

Любить меня чистосердечно;

Скажи по совести, чрез сколько, друг мой, дней

Конца ждать вечности твоей?

Перо, чернила и бумага,

Да безрассудная отвага —

И Бардус журналист:

В неделю публике вранья печатный лист.

Прими мой искренний совет:

Когда желаешь быть соперником Мольера,

Спиши свой собственный портрет,

И ты напишешь нам другого «Лицемера».

Наш строгий моралист Бифрон

Такими сильными, прекрасными словами

Нам хвалит честности и правоты закон,

Что всю имел бы власть над нами,

Когда бы сам ее… не разрушал делами.

В твореньи видим мы творца:

Закон, открытый нам природы властелином;

И «Сын отечества» у нового отца

Стал чисто блудным сыном.

Так! «Новый Стерн» смешон — не Новым Стерном, нет,

А сам собой — то есть смешон как сочиненье,

В котором все места и лица — сущий бред,

Рассудку здравому на стыд и оскорбленье.

Прохожий! отойди, надгробий не читай,

А то из-под земли подьячий вскрикнет: «Дай!»

Он участь горькую несчастных облегчал!

Прочтя его стихи, страдалец засыпал.

«Ты знаешь ли, Дамон, что Клит тебя поносит?»

— «Что ж, этим ремеслом он милостыню просит».

Сто душ имеешь ты, поверю, за собой;

Да это и когда я мнил опровергать?!

Назвав тебя бедняк, хотел лишь я сказать,

Что нет в тебе одной.

Тут, странник, мот лежит: он жизнь свою скончал

С досады, что никто взаймы уж не давал.

Здесь Рюмкин схоронен; под Вакха знаменами

Весь век он славно прослужил.

Прохожий, не кропи его ты прах слезами:

Воды до крайности усопший не любил.

Супруга здесь моя погребена.

Покорнейше прошу вас, дале отойдите,

Покойницу вы как-нибудь не разбудите, —

Мне всё не верится, что умерла она.

«Я слышал, ваш жених (чего не скажет свет!)

Уж будто бы рогат?» — «Ах, право, еще нет».

«Как думаешь, — вопрос Менестрат сделал мне,

Чего бы стоили мои картины:

Вот этот Фаэтон, сгорающий в огне,

И сей Девкалион, что тонет средь пучины?

Скажи по правде — не солги».

— «Я думаю, они достойны их судьбины:

Кинь в воду одного, другого же сожги».

Правым глазом Ванюша, Наденька левым неможет;

Впрочем, пленяют они оба пригожством своим.

Ваня, голубчик, отдай-ка сестрице глаз свой

здоровый:

Будет Венерой она — будешь Амуром слепым!

Lumine Acon dextro, capta est Leucilla sinistro,

Et potis est forma vincere uterque deos.

Blande puer! Lumen, quod habes, concede puellae:

Sic tu caecus Amor, sic erit illa Venus!

Милая скляночка, свет-долгошейка, с круглою дужкой,

Ты, что столько крат тешила в жизни меня,

Бахусу, музам всем и даже любови радела,

Шепчущей свахой мне, верной услужницей быв.

Добрая склян… ба! Да что ты, дружок мой?

Я как грузен стал,

Ты тут стала легка — этак ли дружно живут?

О, участь жалкая несчастных королей!

Чего не делает над ними рок нахальный?

Им Попиль осужден на ужин для мышей,

Как будто бы король — огарок свечки сальной

Клит мною огорчен, отмщеньем злобным дышит.

О, как я рад! Пускай сатиру он напишет.

Я од его боюсь: то сущая хула;

Сатира, следственно, мне будет похвала.

Что не говел сей год, скупяга, ты жалеешь.

На что тебе говеть? Ты целый век говеешь!

О жены модные, несносен вам поэт,

Однако и ему в вас, право, нужды нет;

Лишь грации его и музы восхищают,

А куклы не прельщают.

Прошед поэзию, крылатого Пегаса

Кутейкин оседлал;

Он думал залететь на верх горы Парнаса,

Но быстрый конь его на колокольню мчал.

Когда Державина без чувства Клит читает,

То мне ль писать стихи? Нет! Полно, Феб, прости.

Но скромный василек престанет ли цвести,

Затем что грубый мул и розу попирает?

«Я так же, как солдат, отечеству служу,

Не правда ли?» — меня ты, Когтин, вопрошаешь,

Большое сходство я меж вами нахожу:

Тот кровь свою, а ты чернила проливаешь!

В Париж приехал Сил; но с чем приедет к нам?

Ума не вывезет — кису оставит там!

О небо, пощади несчастного меня:

Пусть онемеет Гур иль пусть оглохну я.

Я Клитом раздражен, и вот тому причина:

Исподтиха меня он больно укусил;

Но можно ли, чтоб я ему сатирой мстил?

Сатира для людей, а для него… дубина.

Какая жажда в сих устах!

Какая хищность в сих когтях!

Не мнится ль, что портрет,

Как подлинник, и выпьет, и сдерет?

О Клит! Не служит то, поверь, к моей отраде,

Что жить я принужден с тобой в едином стаде.

Хотя от жиру шерсть лоснится и блестит,

Хоть уши длинные вам счастье золотит,

Но лучше целый век с фортуною не знаться,

Чем для нее между онаграми[58] скитаться.

На древе сем висит Глупонов древний род.

И в том числе Глупон: какой премерзкий плод!

В подземном здесь дворце вельможа обитает,

Своею знатностью червей он угощает.

Как мало через смерть Надутов потерял!

Он в жизни был ничто, а в гробе прахом стал.

Завоевателя натиснул камень сей.

Без пушек, без штыков, без труб и барабана —

Одними перьями чудесный крючкодей

Пределы своего распространил кармана.

Сын счастия, кого все короли любили!

Где слава днесь твоя? Увы, прошла, как дым.

Холопы игроку и дамы изменили;

Лишь черви поползли за ним.

Гниет здесь гордая латынь.

Аминь.

Толико ты стыдлив являешься лицом,

Что чудом я почту, коль будешь ты отцом.

Ты лжешь немилосердно,

Что Симон проповедь чужую говорил;

Она его — не спорь, я знаю твердо:

Ведь он при мне… ее купил.

Он умер!.. Нет его!.. Вздохнем о нашей доле!..

Сей муж любил дележ — вот памятник ему!

Он нажил миллион; делил по доброй воле:

Себе брал золото, другим давал суму.

В речи́ своей сказал оратор говорливый:

«Начало и конец есть участь всех вещей».

— «Ты прав, — ответствовал остряк

нетерпеливый

Вещей, конечно, всех, но не твоих речей».

Злословит Фирса Тит, а тот его лишь славит.

Так кто же прав из них? И Тит и Фирс лукавит.

О Карамзин! Твоя младая,

Любезна, кротка дщерь Аглая

Повсюду умницей слыла;

Но лишь с князьями стала знаться

И в красной шали к нам являться,

Она, увы! с ума сошла.

Все спорят, все кричат, что Летрина творенья

Не могут нравиться нигде и никому.

Какие ложные бывают в свете мненья!

Все нравятся они — ему.

«Скажи мне, Клит, зачем все модные поэты

Летят в туманну даль, ко брегам светлой Леты,

И что-то скрытное в раздранных облаках,

И что-то тайное им слышится в мечтах?»

— «Вопрос твой мне мудрен, и, молвить между

нами,

Едва ль его решить поэты могут сами».

Долги на память о поэте

Заимодавцам я дарю,

Мундир мой унтерский — царю,

Стихотворенья — доброй Лете.

Всему наш Рифмин рад: пожару, наводненью,

Войне, землетрясению, —

Всё кажется ему добро,

Лишь только б случай был приняться за перо

И приступить к тиснению.

Я даже бьюсь со всеми об заклад,

Что для стихов он был бы рад

И светопреставлению.

Бездушной статуей Пигмалион пленился,

Зевс оживил ее, чтоб чудо сотворить.

У нас один шальной тож в статую влюбился

И бесится, что сам — не может Зевсом быть.

Весь свет Руфилла упрекает,

Что он грамматики не знает:

Молчите! Он ее пройдет,

Когда славянское ей имя приберет.

Вельможа мрамор сей воздвиг любимцу Феба,

Который в жизнь свою не мог добиться хлеба.

Поэты! видите свою судьбину тут:

Вы пищи просите, а камень вам дают.

Не тот герой, кто век сражался,

Искал отечества врагов,

Он славы, чести добивался,

Лавровых он искал венцов.

Но тот, кто перевел Мольера

И смело пред судом партера

Признал сей слабый труд за свой —

Вот мой герой, вот мой герой!

Чрез деда, брата или друга

Иной по службе даст прыжок;

Иного вытащит сестра или подруга,

А он стал камергер чрез собственный пупок.

Садовник десять лет трудился —

Пыхтел, копался, клал навоз.

Но плод желанный не явился,

Пока не прохватил мороз.

Он генерал, и по рассудку

Его определить возможно даже в будку.

Конечно, он советник тайный —

В приказе мы читаем так;

Но по расценке верной, крайной

Он лишь действительный дурак.

Лет тридцать у вельмож паркеты натирал,

Ногами и спиной мучительно трудился,

Как рыба о́б лед колотился,

Он явно подличал — и в тайные попал.

Ты недостаток головы

Лицом прекрасным прикрывала.

Краса прошла, и ты, увы,

Теперь глупа без покрывала.

Не всех нас здесь равняет бог:

Я поглупел, а ты и поглупеть не мог.

Болтушкин, верьте, господа,

Своим присутствием обяжет:

Иль новость старую всегда

Иль глупость новую он скажет.

Прости меня, забыл, прелестная Попова,

Что прежде родилась ты Рождества Христова.

Достоин крест иметь, поверьте в этом мне,

Но не на шее — на спине,

Ты прелестьми ума и красотой богата,

Ты всякой день мила — и всякой год брюхата.

Как всё испорчено, как всё идет вверх дном!

Сама Бессонова заснула вечным сном.

С Клеоном кто сравняться смеет?

Высок он, глуп он и здоров,

Рог изобилия он от жены имеет,

И изобилие рогов.

Его я слышал целый день

Судить о всех делах житейских.

Какую порет дребедень

На трех язы́ках европейских.

Сей случай для меня необычайно нов:

Я думал, что сморчки не кушают грибов.

На нежном пальчике Алины молодой

Семь колец золотых показывают вечность

Нежнейшия любви. «Возможно ль, вздор какой.

Как могут только семь означить бесконечность?»

— «Так точно, не дивись. У милых наших фей

Вся вечность тянется едва-едва семь дней!..»

«К чему так лаврами шатер мой украшают? —

Сказал светлейший князь. — Велите прочь их снять».

— «Пожалуйте, — ему солдаты отвечают. —

Но что же пользы в том? Ведь вырастут опять».

Две дамы, жившие по моде,

Однажды меж собой судили на свободе,

Что пост уж настает, а множество грехов,

От коих должно б им хоть раз освободиться.

«Что, — говорит одна, — тут много тратить слов:

Велим-ко вместо нас слугам своим поститься».

Каков вопрос, таков и отзыв получаешь.

Однажды лекарю какой-то царь сказал:

«Я чаю, ты дрожишь, когда мне кровь пущаешь?»

— «Скорей же вам дрожать», — цирюльник отвечал.

Лука, узнавши, что Сергей,

Который должен был ему пятьсот рублей,

В болезни тяжкой умирает,

К нему как можно поскорей

За час до смерти прибегает

И требует, чтобы он долг свой заплатил.

Кажись, в такой бы час тревожить непристойно.

Преслабым голосом Сергей его просил,

Чтобы он дал ему хоть умереть спокойно.

Но наш Лука кричит: «Нет… мой голубчик… врешь…

Изволь-ко заплатить — ты прежде не умрешь».

Как молния блеснет, то наш сосед Пахом

Бежит без памяти, чтоб в погребу укрыться.

Все скажут: «Может быть, его пугает гром?»

О нет, он запросто бежит туда напиться.

Когда у ближних я все недостатки вижу,

Невольным образом тогда их ненавижу;

Но если обращусь к порокам я своим,

Тогда с охотою прощаю всё другим.

Старайся всякий, как возможно,

Жене сомненья не казать.

Кто честную жену подозревает ложно,

Тот может подлинно измены ожидать.

В теченье жизни всей,

Как червь, он в книгах рылся;

По смерти ж — превратился

Он в книгу для червей.

Убогий стихотворец Клит

О лире золотой в стихах своих твердит.

Чудак! продай ее богатому соседу

И лучше что-нибудь купи себе к обеду.

«Что эпиграммы ты давно так не писал?»

— «Давно тебя не вспоминал!»

Ты сердишься, зачем не прихожу

Поесть, попить, повеселиться;

Причину я тебе скажу:

Признаться, не люблю поститься.

Нельзя не похвалить поэму Глупомысла:

Язык довольно чист, стихи в ней хоть куда,

Порядок слов хорош, а рифмы завсегда,

Каких богаче нет. — Недостает лишь смысла!

Ликас женился на Лизете.

«Страннее выбора не видывал я в свете.

В чем прелесть он нашел: в душе, уме, в глазах?» —

«Ах, друг мой, прелестей немало — в сундуках!»

«Три тома и́здал я своих стихов, речей».

— «Какая пища для мышей!»

Крадона некто вопрошал,

На чем поступок он бесчестный основал,

Когда старинных всех поэтов обокрал.

«На праве давности», — несчастный отвечал.

Ты хочешь знать причину,

Зачем я не даю стихов тебе моих;

Скажу тебе без чину:

Боюсь, чтоб не дал мне своих.

Но муж другой еще седей

Рукою немощной своей

Шар черный бросил в урну;

Кричит: «Меня он погубил,

Мое Зерцало он разбил

И отдал грызть Сатурну».

«Ты мне советами уж начал докучать,

Чтоб тяжбу мне свою лишь миром окончать;

Но мне судья сказал (прошу не осердиться:

Он знает больше твоего),

Что дело выгодно и с пользою решится…»

— «О, это правда! для него».

«Клеон, ты всё твердишь о Хлоиных глазах,

О Хлоином носу… Ни разу не придется

Сказать, умна ль она?» — «В трех тысячах душах

Тьма мозгу, милый друг, тьма мозгу наберется!»

«Вот в знатные попал и ты, товарищ, друг!»

— «Ну что же за беда! Я при дворе не связан;

В ливрее золотой толпу имею слуг,

А сам лишь по утрам их роль твердить обязан».

«Что ты один? Иль чем встревожен?»

— «Беседую с самим собой».

— «Любезный друг! Будь осторожен:

Не льстец ли говорит с тобой?»

Задумал наш Дамон забавником казаться.

Но свет не видывал скучнее ничего;

Он хочет за умом гоняться,

Да жаль, что ум резвей его!

Я месяц в гвардии служил,

А сорок лет в отставке был,

В деревне я учил собак,

Ловил зверей, курил табак,

Наливки пил, секал крестьян,

Жил весело и умер пьян.

Под камнем сим лежит губернский предводитель.

Он был собак борзых и гончих покровитель.

В одной руке весы, в другой я меч держу:

Положит мало кто, того я поражу.

О, ужас! О, досада!

Гомера перевел безграмотный Глупон.

От лошади погиб несчастный Илион,

А от осла погибла Илиада.

Клит был плохой поэт,

Теперь стал критик редкий.

Тут, впрочем, дива нет:

Из скверного вина выходит уксус едкий.

Клариса в чепчике степенном и в салопе

Днем молится в церквах, бежит от мира прочь.

А ночью? О, она, подобно Пенелопе,

Что днем ни сделает, то перепортит в ночь.

Смеются Простину,

Что говорить он не умеет

И половиною зовет свою жену.

Ну что же? Пополам он ею и владеет.

«Три сына у меня, не сходны все лицом».

— «Да, каждый схож с своим отцом».

Под камнем сим лежит великий генерал,

Его солдаты не забудут

И долго, долго помнить будут,

Как он их палками бивал.

Вздурился толстосум, наш откупщик богатый;

Хлев надобен ему, а строит он палаты.

Хвастон наш фабулист примерный:

Нет в баснях у него искусства, пышных слов,

А сколько простоты! Вот в них-то совершенный

Язык скотов.

Как на французов зол Хвастон!

Не могши бить живых, терзает мертвых он

Без милосердия ужасным переводом:

Расин стал от него теперь урод уродом.

«Что ты так похудел?» — «Не сплю вот третью ночь.

Не мучился такой бессонницей я сроду».

— «Безделица. Могу помочь:

Сегодня же пришлю тебе Графова оду».

В боях щадила смерть его:

Безвредно проходил сквозь огнь, мечи и воду;

А умер отчего?

Да только выслушал одну Вралева оду.

«Каких лишились бы прекрасных мы стихов,

Когда бы не писал Вралев».

— «Смеетеся?» — «Тут нечему смеяться:

Я правду говорю, — Вралев, конечно, глуп,

Да и полезен нам: оселок хоть и туп,

Но об него ножи острятся».

Не верят, что Хвастон

Имеет место на Парнасе.

Там нет козла, так Аполлон

Хвастона держит при Пегасе.

Господь послал на Питер воду,

А граф сейчас скропал и оду.

Пословица недаром говорит:

«Беда беду родит».

Она

Граф Димитрий! Не зевай:

На престоле Николай.

Он

О, ох, моя Темира!

Оробела моя лира.

В Хвостова притчах мы читаем, что петух,

В навозе рояся, нашел большой жемчуг.

Но клада не найдешь такова,

Все притчи перерыв Хвостова.

«Что наш больной?» — «Сегодня приобщался.

Лекарства больше не берет,

И доктор отказался».

— «Ну, слава богу: есть надежда, не умрет».

«Что на Жуковского наш Шутовской взбесился?

Жуковский трогал ли когда-нибудь его?»

— «А как же? Асмодей в балладах у него, —

Так комик за себя за самого вступился».

Молва напрасно тру́бит,

Что мужа своего Кокеткина не любит.

Так может говорить лишь клеветник один;

Известно, что она всех жалует мужчин.

«Что, есть у вас Кутузова портрет?»

— «Без рамки пять рублей». — «О деньгах слова нет…

Пожалуй кстати мне Платова, Витгенштейна,

Да их деяния». — «Прикажете связать?»

— «Постой… „Записки“... Как? Манштейна,

„Науку побеждать“

Суворова… Люблю его сердечно.

Вот карту бы еще Италии я взял».

— «Вам генеральную?» — «Конечно;

Я не полковник, генерал».

«Швейцар! Вот на! Возьми билет,

Да сделай, братец, одолженье,

Скажи, куда идти?» — «Уж кончилось затменье».

— «И астроном ушел?» — «Он здесь!» — «Так

нужды нет.

Он по знакомству не откажет

И на просторе всё мне сызнова покажет».

За пьянство поп журил Кузьму

И вот как говорил ему:

«Опомнись, воздержись:

Смотри, с питья ты стал каков!

Распух! В лохмотьях весь! Нет даже сапогов!

Вино твой первый враг; его ты берегись,

Возненавидь…» — «Отец Иван, не осердись —

Ты в церкви сам твердишь: люби своих врагов».

Всю проповедь отца Тарасия хоть кинь;

Одно лишь слово в ней понравилось: аминь.

«Ну, милая, прощай: пора уж, я спешу».

— «Когда ж опять к нам в город будешь?

Уедешь ты отсель, совсем меня забудешь».

— «Нет, имя я твое на память запишу».

«Не знаю, как отмстить мне моему злодею,

Зоилу, демону!» — «Изволь, от всей души

Подам тебе совет: под притчею своею

Его ты имя подпиши».

«Ветрана по уши в тебя, брат, влюблена;

Женись-ка ты на ней: богата ведь она;

Пятьсот душ». — «Разве я взбесился».

— «А что? Небось стара? Ей, правда, пятьдесят».

— «Напротив, молода; когда б за шестьдесят

Ей было, право бы женился».

Конечно, зол Глупон

И в злости не уступит зверю,

Ехидне, аспиду, — однако же не верю,

Что ближнего не любит он:

Племянников к чинам представил сам Глупон.

«Всё только с книгами. Не посидит с женою.

Хотела б книгой быть — тогда бы вы, суда́рь,

Надеюсь, всякий день уж занимались мною».

— «Ах, если б, душенька, была ты календарь».

«Теперь вы замужем… и не узнаешь вас.

Теперь уж вы на нас

Не смотрите и не глядите;

Прошло то время, как…» — «Что вы сказать хотите?

Я одинаково всегда себя вела

И так же в девушках, как замужем, жила».

«Твои портреты очень схожи:

На лица пишешь всё!» — «Нет, я пишу на рожи».

И что ж это за рожи!

Все в лентах и в звездах.

Глядеть, так, право, страх!

А говорят… похожи.

«О, цензор! О, злодей!

Не пропустил элегии моей».

— «Как? Почему?» — «Да говорит, что в ней

Находит смысл двоякий.

Ну ты читал ее; ты, братец, сам поэт;

Скажи: двусмысленна ль?» — «Вот вздор, да скажет всякий,

Что в ней и просто смысла нет».

У Лицемерина жена

Черна, скверна —

Медуза, верьте мне, красавица пред нею.

Не потому ль, что так она гнусна,

Супруг зовет ее всегда душой своею?

Бесчестен Мечников, однако любит честь,

И хочется ему повыше прочих сесть.

Ну что ж? Его потешить можно

И на́ кол посадить давно бы, право, должно.

Покорен будь судьбе:

В Сенат от горных удалися;

А коль умен, то отравися,

Да есть ли яд-то по тебе?

Ну, исполать Фаддею!

Пример прекрасный подает!

Против отечества давно ль служил злодею,

А «Сын отечества» теперь он издает.

О, как несчастна Андромаха!

Пирр бедную вдову в отчаянье привел;

Парнасский же козел,

Рифмач, палач Хвостов-неряха

Расинов снял с нее наряд

Да в сарафан одел китайчатый — и рад.

Катенин, наконец, с ней поступил тирански:

Заставил говорить без смысла по-славянски.

«Коль теплое дадут местечко мне, пойду».

— «Ты заслужил давно претеплое… в аду».

Прохожий! не гордись, мой попирая прах;

Я дома — ты в гостях.

Скажите: отчего, как бы назло природе,

Когда писать у нас как будто стало в моде,

Когда писателей размножилось число

И книжки завелись — журналы хуже стали?

На трудный сей вопрос мы просто б отвечали!

Журналы издавать искусством почитали,

А ныне чтут за ремесло.

Читая брань иных писак,

В них видя злобу, а не шутку,

«Смешно, — сказал один чудак, —

Они идут с Парнаса — в будку».

Романтики кричат: вам дар небесный дан!

Но вы небесный дар во зло употребили:

Гречанку, Ленского сгубили;

Ввели нас в общество Разбойников, Цыган;

Взмутили кровию Фонтан;

Черкешенку в водах как будто утопили…

Нет! мы не любим так писать;

Мы, классики, своих героев не морили:

Но жаль — не любят нас читать.

Министр наш славой бы гремел

И с Ко́льбертом его потомство бы сравнило,

Из внутренних когда бы дел

Наружу ничего у нас не выходило.

«В огонь, в огонь скорей творения Ослова», —

Кричал слуге Ослова враг Душков.

«Теперь, сударь, мороз, погода так сурова»,—

Сказал слуга. «Так что ж? В камин их вместо дров!»

— «Нельзя, сударь!» — «Молчать! Ни слова!»

— «Нельзя». — «Но почему?» — «Творения Ослова

Так водяны, что от его стихов

Загаснет и огонь». — «Когда, — сказал Душков,—

Так сильно действуют они противу жара,

Так береги же их на случай — для пожара!»

«Вот мой тебе портрет, — одна жена сказала

Супругу своему, — какой прекрасный вид!

Такого сходного нигде я не видала!

Он только что не говорит!»

— «Как счастлив был бы я судьбою, —

Ей муж сказал в ответ, —

Когда б во всем на сей портрет

Был подлинник похож собою!»

Дивятся многие, что боле дураков,

Чем умных в свете;

Чему дивиться тут, коль свет таков,

Что умные впотьмах, глупцы ж сидят при свете.

Трагедии твои, Мирон, — моя отрада;

Всю справедливость им без лести отдаю:

Ты в них представил нам все бедствия из ада

Столь живо и красно, что плакали в раю.

Вчера божился кум Фома,

Что любит нас он без ума;

Не вижу мудрости совсем в такой задаче:

Безумец может ли любить иначе?

На Лизе Фирс женился,

Полгода не прошло, и сын ему родился.

Что бедный муж — взбесился?

Нет, с хладнокровием он, сына взяв, сказал:

«Добро пожаловать, хоть я тебя не ждал!»

Вралев божился мне без совести зазренья,

Что прозой он строки одной не написал;

Прочтите только вы его стихотворенья —

Увидите, как он бессовестно солгал.

«Поэты все глупцы», — кричал франт разодетый.

«А вы не стихотвор?» — спросил его Филет.

«Нет, право, нет».

— «Итак, не все ж глупцы поэты».

Ер, буква подлая, служа́щая хвостом,

Полезла на Парнас, писать стихи пустилась;

В журнале завладеть изволила листом

И всех на нем бранить решилась,

Судить,

Рядить —

Ну, словом, хочет умной быть.

Конечно, буква ер взбесилась.

Ну, правда, надо взять с Языкова пример

И уничтожить букву «ъ».

Поэтов небольших великий меценат

И человек в миниатюре —

Но в этом он не виноват,

А только стыд натуре.

Отец его и брат корчемством, грабежом

Составили себе ужасные именья;

А сей пошел от них совсем иным путем:

Не деньги кра́дет он, но дни у провиденья.

Любитель новостей, театра посетитель,

Цловальник предками, но лично капитан,

Шантеров слушатель, плохой нравоучитель,

И взоров, и ушей, и общества тиран.

Сей смертный помрачил сияние короны,

Ум, лучший дар творца, во зло употребил;

Ему дивилися — и гибли миллионы;

Он добродетель пел — и бич Европы был;

Поступками тиран, философ размышленьем,

Величие снискал единым преступленьем;

Им свет опустошась, его боготворил.

В гробе сем тот положен, кто был знатностью, саном украшен;

Важную он оказал всем услугу тогда, как скончался.

В россиянах нет благодарности ни крошки,

Петрополь весь в огне, а у Петра ни плошки.