Русские плюс...

КОЕ-ЧТО О ЛОНДОНЕ

Я еще не обезумел — судить об англичанах по восьми дням пребывания в Лондоне, да еще в первый раз в жизни. Может, и в последний.

А с другой стороны, о чем еще и судить? Ведь не о силуэтах же лондонских башен, и прежде всего — башни университета, под сенью которого мы провели эти восемь дней. Характер англичан — вот что интересно. И не восемь дней тут в запасе, а тысяча лет, которые человечество вглядывается в туманный остров, половине мира давший стиль жизни. В характер небольшого народа, сумевшего построить «на воде» мировую империю, а затем сумевшего от нее отказаться, не уронив своего достоинства. В язык его, полный чудачеств и несообразностей и, однако, ставший практически главным языком мира.

Думать об этом можно было и на заседаниях, ради которых мы были приглашены в Лондонскую школу славистики: к ее 75-летию профессора Бранч и Хоскинг собрали со всей Европы (со всех концов «континента», как это определяют от своего берега «островитяне»-британцы) экспертов, чтобы обсудить черты «посттоталитарного общества в СССР и бывших странах социалистического лагеря». От нас Елена Немировская собрала весьма внушительную команду. Достаточно сказать, что должны были ехать Александр Мень и Мераб Мамардашвили — гибель помешала. Поехали Галина Старовойтова и Андрей Фадин, Владимир Лукин и Юрий Сенокосов, Георгий Нодиа и Евгений Барабанов, Андрей Смирнов и Петр Щедровицкий… Мы с Владимиром Корниловым были командированы от Союза писателей СССР.

Дискуссия вышла интересная; драматургия ее определилась, с одной стороны, нетерпеливой эйфорией людей с Запада, жаждавших поскорее принять нас в объятья цивилизованного человечества, и, с другой стороны, горькой трезвостью людей с Востока, предостерегавших от чрезмерного оптимизма. Такую дискуссию тоже было бы интересно прокомментировать, но я хочу поделиться мыслями об англичанах, с чего и начал.

Поскольку заседания были спланированы и велись с секундной точностью (каждый из нас выступал трижды: как докладчик, как оппонент и как председатель очередного обсуждения), то посмотреть что-либо, кроме лондонской университетской башни, можно было только стариннейшим способом «прогуливания уроков». Что я и делал: глядя на секундную стрелку, сбегал с заседания, которое решался пропустить, и возвращался на заседание, которое пропустить не решался, добегая в эти секунды до тех или иных предельно достижимых объектов: до Трафальгарской площади… до Букингемского дворца… до парламента… до Тауэра…

Бег по улицам доставлял впечатления не менее важные, нежели взгляд на тот или иной архитектурный силуэт. Ну, хотя бы: в английской толпе ни с кем не сталкиваешься. Словно круг очерчен около человека, аура неприкосновенная… только шелестит вокруг: «sorry… sorry…» «виноват… простите…» Ну, впрочем, такое ощущение (потрясающее именно по контрасту с тем, как «прут» танками один в другого в нашей московской толпе), ощущение «ауры», — общее для западных городов вообще. Однако улавливаешь и что-то специфически лондонское.

Нет, никакой пресловутой чопорности: такие же люди, как все — живые, эмоциональные, даже болтливые.

Но чувство меры поразительное. Мгновенно улавливают, если что-то не по тебе, — отступают.

Вообще тончайшее чувство партнера, чувство дистанции, чувство границы и позиции. Другой имеет право! Право на мнение, право на оппозицию, право на глупость. Иногда кажется: англичанину просто безразлично, что о нем думают другие, — он уважает право другого думать что угодно, но свой внутренний закон он знает сам.

В сущности, эта философия — философия личности — лежит в фундаменте всей западной культуры. У американцев, скажем, она окрашивается в задорные, юношеские, подчас мальчишеские тона. Здесь, у англичан, она ощущается в каком-то другом, архаичном, серьезном варианте. Автономия личности, ответственность индивида, мораль джентльмена. Это не «завоевание» — это основа. Это похоже на инстинкт. Это не обсуждается.

А если обсуждается, то приезжими. Русскими.

Александр Пятигорский говорил нам в своей профессорской комнатушке голосом прирожденного лектора:

— Будьте уверены, что, говоря с вами, англичанин всегда видит, кто вы такой и чего стоите. Хотя и не показывает этого. Если вы иностранец, то вы можете вести себя как угодно: с вас другой спрос. Но если вы англичанин… Англичанин уверен, что он «лучше всех». И именно потому он считает, что он должен вести себя ХО-РО-ШО.

И опять на раскаленную плиту моей души падали слова Пятигорского. Интересно: а есть ли народы, которые не питали бы надежд, что они лучше всех? А — «хуже всех», но лишь бы — на виду у всех? А вести себя… да хоть бы и плохо, но непременно — «на весь мир»…

Англичанину все равно, что о нем подумает «весь мир». Он сам — «весь мир». Он ведет себя хо-ро-шо, и точка.

Безумство болельщиков на стадионе Уэмбли — коррелят этой базисной черты «островитян»: там, на континенте, — как угодно, а тут, на «острове», как хотим МЫ.

Последний штрих. Башня Лондонского университета (Сенат-хаус), огромная, тупая, давящая, из-под пяты которой я выбегал «смотреть Лондон», оказалась достопримечательностью почище Гайд-парка.

— Она вам ничего не напоминает? — улыбались хозяева. — А вы присмотритесь. Здесь в войну размещалась служба радио, и здесь работал Оруэлл. Эта башня — прообраз антиутопии «1984».

С этого момента я уже не мог отвести от нее глаз: в центре Лондона, в центре «острова» — Столп Тоталитаризма, овеваемый облаками английского юмора.

ФИЗИОЛОГИЯ ЛИЧНОСТИ

На этот раз счастливая судьба вновь позволяет мне начать издалека. Не в фигуральном, а в буквальном смысле. Судьба распорядилась так, что на один год меня избрали в жюри русской премии Букера; одно из заседаний по традиции собирается в Лондоне — на одни сутки я попал в столицу владычицы морей. Как были взяты визы, билеты и прочие препятствия, я даже и не почувствовал, — такой был сервис. Позднее, уже в отеле «Гайд-парк» (позволю себе перевести так Hyde-Park Hotel), пересчитав в номере столики, кресла и унитазы, я оценил комфорт, полагающийся «очень важным персонам» (VIP — very important person, как именовались гости отеля в разложенных кругом рекламках).

И, однако, на этом «ВИП»-уровне я должен отметить деталь, для меня неожиданную: нас никто не встречал. Ни в аэропорте, ни в отеле. И даже в специальном письме, направленном перед нашей поездкой из одной высокой британской инстанции в другую (из лондонской в московскую), где подтверждалось финансирование визита и бронь в гостинице высочайшего класса, мне удалось прочесть вежливейшую фразу: «не сочтите за труд сообщить этим господам, что они сами должны добраться из аэропорта в отель».

Вообще говоря, в мой советский менталитет это не ложилось. Мы как-то привыкли, что «из аэропорта в отель» приглашенных везут. Там и машина может по дороге сломаться, и в отеле воды не будет, но такую «физиологию», как путь от трапа до койки, наша личность привыкла включать в круг того, что тебе со стороны «обеспечивается».

Мне стоило некоторого усилия (небольшого) понять и оценить логику англичан. В стране, где достоинство и право личности изначальны, базисно охраняются, этот уровень как бы неловко со стороны обеспечивать. Как-то само собой разумеется, что личность (весьма импозантная персона — VIP) имеет возможность сама решить такую физиологическую проблему, как путь из Хитроу в «Гайд-парк». Личность эту как-то даже неудобно везти на «чужих колесах».

Таков высокий смысл ритуала.

Конечно, на уровне элементарном нам «помогли». То есть нашлись друзья, которые прикатили-таки в Хитроу и докатили-таки трех москвичей до «Гайд-парка». Но — неофициально. Достоинство личности не было задето. Высокие персоны (я имею в виду судей букеровского жюри) не были вынуждены воспользоваться казенными колесами пригласившей их стороны. Их статус не был поставлен под сомнение.

Не собираюсь описывать ни Лондон, ни Британский совет, принявший нас, ни музей, в который я кинулся после заседания. Могу только подтвердить, что достоинство личности — действительно базис английской жизни. В том числе и потому, что никто не выясняет при этом, в чем оно, это достоинство, заключается. Оно — само собой. Оно в основе английской простоты и естественности. Надо оказаться «внутри» категории достоинства. Если это не удается, никто тебя не «изгоняет». Тебя просто перестают замечать. Это неуловимо и неопределимо. Это в воздухе.

Впрочем, отчего ж неуловимо? Захочешь — и уловишь. Вот, например, Национальная портретная галерея рядом с Национальной галереей живописи. То есть, помимо всей высочайшей истории искусств от иконы до модерна, еще и специально — портрет. Сотни исторических деятелей: от классики, с положением кулака на рукоять меча, до современной фотографии, которая портретирует людей сегодня. От Елизаветы до Елизаветы… От Черчилля до Хокинга — о Стивене Хокинге говорю особо, потому что его портрет меня поразил. Но об этом можно много писать.

Вернувшись в Москву, я раскрыл газету «Сегодня» и в колонке одного из обозревателей обнаружил неожиданный повод для дальнейших размышлений на эту тему. Там сказано, что я не имею представления «ни о личности, ни о социальности, ни о человеке, ни об обществе».

Конечно, с такими вещами не спорят. Тем более что попал я в один список с такими людьми, как Синявский, Гефтер и Померанц (отобраны по принципу «любят пописывать или еще как-то самовыражаться»; впрочем, речь в той колонке идет обо всей «нынешней русской интеллигенции», так что это даже лестно). Но один интересный момент автор газеты «Сегодня» подметил: он сказал, что мы стремимся «подменить бытование своих текстов в культуре своим физиологическим существованием».

Со стороны виднее. Может, и стремимся. Поскольку в нашей молодости физиология была вообще изгнана за пределы концепции человека (мы, шестидесятники, росли в презрении к ней), то отвоевание личности вполне может быть и «физиологично». Надо знать всему место и иметь такт. Когда мой оппонент в одной фразе сбивает два «своих», в другой путает падежи, а в третьей пишет об актере, что «его лицо играло заглавную роль», — это тоже физиология, в грамматическом выражении. Ничего не имею против. Только тянет обратно в Лондон. В портретную галерею. Перед Хокингом постоять.

Я сказал, что меня потряс его портрет. Я не берусь излагать здесь мироконцепцию великого физика. Я о силе духа человека, которому судьба оставила только кончики пальцев и глаза — все остальное забрала болезнь. И все-таки он стал великим ученым, этот британец, родившийся в 1942 году под бомбами.

На полотне работы Иоланды Зоннабенд все это есть. Пальцы, вцепившиеся в рычаги инвалидного устройства. И синие-синие глаза, впившиеся в то, что видит он один. Без «физиологии» я бы ничего не понял, я просто ничему не поверил бы в этом портрете. Личность возникает из «ничего» — и из «всего», вопреки «всему», благодаря «всему».

Как добираться от Хитроу до «Гайд-парка», личность решает сама. И где делать остановки. И как понимать мироздание на этом пути, в этой пустыне, среди этого базара, который называется нашим «сегодня».