На этот раз задружная семья Васильевых-Слободчиковых устроилась на Ситхе со многими удобствами, которых не было прежде. Сысой с Василием втягивались в обыденные службы за компанейскую плату и компанейский пай: рубль в день, пуд муки на человека в месяц, крупы, сахар или патока, табак, полфунта чая, чарка рома по праздникам… Петруха уходил в кузницу по сигналу колокола, возвращался как все работные и служащие. Он имел свой пай и жалованье. Богдашка дневал и ночевал в школе, часто прибегал в казарму навестить мать и всякий раз, прощаясь с сыном, Ульяна тайком плакала. Федька увязывался за названным братцем, с увлечением учился грамоте и был равнодушен к оружию, сколько не внушали ему отец и дядька, что без воинского искусства в колониях не выжить.
А у Сысоя была беда, которой он ни с кем не делился: в снах покойная жена ласкала его с такими буйными страстями, будто с того света воздавала за все обделенное в совместной жизни. Он просыпался дурной, взъерошенный, начинал с вожделением посматривать на колошек с изуродованными лицами. Дети были устроены, Федька по отцу не скучал и Сысой в отчаянье побежал к правителю.
– Вдруг, какой вояж на Кадьяк? Отправь хоть простым матросом. Отслужу на совесть.
– Знаю, что отслужишь, но за какой надобностью тебе Кадьяк?
– Не на постоянные службы: мне надо в Калифорнию, как ты обещал, – жалостливо канючил Сысой. – Женку свою отловить бы и привезти. Сил нет терпеть соблазны бесовские. – И признался: – Богоданная покойница снится, ласками изводит: то ли зовет, то ли мучается, что была холодна при жизни. Ни свечки, ни молитвы не помогают.
– Понимаю! – хохотнул правитель. – По-хорошему надо бы отправить туда на зимовку «Юнону», а то гниет при здешней сырости, но не могу этого сделать из-за нынешней опасности колошского бунта и аглицкого крейсирования. Хотя… На Кадьяк, Афогнак и по Кенайским редутам надо послать хлебный пай. Там нынче голодней, чем у нас.
К текущей Ситхинской зиме Ново-Архангельская крепость была подготовлена лучше, чем к любой из прежних. Опасности и работ было не меньше, но от голода спасали американские торговцы. С хорошим товаром они за полгода обходили Южную Америку, контрабандно торговали в Калифорнии, грузились там пшеницей, маслом, солью, затем отстаивались в Ситхинском заливе. Здесь американцы ремонтировались, продавали пшеницу, сахар, масло, ром и с мехами в трюмах шли в Кантон – торговую колонию в Китае. Оттуда они возвращались на Ситху с чаем и тканями, все прочней привязываясь к Русской Америке, как посредники и снабженцы.
Калифорнийскую и чилийскую пшеницу, привезенную американцами и англичанами по ценам вдвое-втрое выше компанейских, на Ситхе мололи ручными мельницами и мутовками, поставленными на ручьях, выпекали хлеб из белой муки грубого помола. Промышленные не голодали, но просили ржи, которая присылалась компанейскими судами с большими перебоями. Русские служащие спрашивали у американцев про рожь: неужели не растет в Северных Штатах? Бостонцы плутовато посмеивались: на севере рожь вызревала даже на бросовых землях, была дешевле пшеницы и кукурузы, но грузиться ей для Аляски им было не выгодно.
Правитель не обманул надежд Сысоя. Другим отделам Компании не хватало муки, которая была в избытке на Ситхе. …На свой страх и риск Баранов велел загрузить «Юнону» продуктами и под началом Христофора Банземана отправил баркентину по факториям Кадьякского отдела. Помощником капитана шел малоопытный штурманский ученик креол Алексей Кондаков, Сысой – приказчиком.
Русый прусак американского гражданства прибыл в колонии в рабочей блузе, а здесь приоделся в канифасную рубаху грубого китайского шелка и сюртук тонкого сукна. По внешнему виду он почти не отличался от русского служащего, уже бегло, хоть и шепеляво, общался с компанейскими контрактниками. После вояжа на «Николе» Сысой редко встречался с ним. Банземан сдержанно заулыбался, узнав старовояжного спутника, а тот, радуясь, что отправляется на Кадьяк, полез обниматься, чему мореход не показывал радости. Но оба были довольны, что в новый поход идут вместе, поскольку знали чего ждать друг от друга. Банземан был чисто выбрит, но в море стал обрастать щетиной, как это принято у матросов.
Волнение и ветер вынудили «Юнону» взять курс на Кенайский залив, чтобы доставить груз в Никольский редут, который Сысой помнил еще крепостью артели купца Лебедева-Ласточкина. Управлять баркентиной было сложней, чем шхуной. Кроме своих матросов из креолов и алеутов Баранов нанял американцев, шумных, задиристых и непочтительных к старшим чинам, но благодаря им, умело работавшим на прямых парусах фок-мачты, «Юнона» при противных ветрах, вошла в Кенайский залив мимо мыса, на который в давние годы, при таком же ветре, был выброшен компанейский галиот.
Разгрузившись в Никольском, баркентина навестила Александровский и Воскресенский редуты. Сысой стоял на штурвале, правил алеутами, на якорных стоянках отгружал по описи оговоренное количество мешков и бочек. При успокаивающемся волнении Банземан повел «Юнону» на остров Афогнак с часовней, построенной старовояжными служащими, и только после этого взял курс на Кадьяк, в Павловскую бухту. Как и в прошлом походе никакого разлада с капитаном у Сысоя не было. И только когда «Юнона» стала подходить к устью Сапожниковской речки он, к неудовольствию Банземана, попросил спустить за борт байдарку, чтобы плыть на факторию. Осторожный прусак велел сбросить паруса в виду устья речки, и потребовал у приказчика письменную расписку, что тот покидает судно по своему разумению.
При средней волне, Сысой привычно выгреб к устью, вытянул байдарку на сушу, вылил воду из сапог и босиком подошел к могилам. Кресты стояли дружно и уныло клонясь друг к другу. На подновленном перед отъездом крестике младенца Васильевых все так же сиротливо висела обветренная игрушка. Вдали виднелась знакомая изба, над трубой метался на ветру дымок. Сысой опустился на колени, перекрестив, обнял холмик, приветствуя богоданную жену, потом Филиппа. Спросил, как им здесь, вдвоем? И даже втроем. И сам же ответил: конечно, лучше, чем поодиночке. Обернулся к морю. «Юнона» болталась на рейде на одних брамселях. Упрямый прусак ждал приказчика, хотя Сысой убеждал его идти к крепости и собирался выгребать туда на байдарке.
Еще раз, торопливо обняв могилы, он обошел их три раза, перекрестился, откланялся, сел в байдарку среди мелководья устья, протолкнувшись, оседлал волну, стал выгребать к судну и был поднят на борт изрядно промокшим и продрогшим.
– Ну, и что не шел своим курсом? – с виноватым видом упрекнул капитана. – Я бы подсушился в избе и прибыл на байдарке. Путь знакомый и отмерянный.
– Я ждать тебя, не говорить голодным, злым, где мука?
– Ждать так ждать! – проворчал приказчик и пошел сушиться.
«Юнона», салютуя флагу на батарее, вошла в бухту и бросила якорь на рейде против Павловской крепости. На берег стекался народ, судно с провизией ждали. С него спустили на воду байдару и приказчик со штурманским учеником стали выгребать к причалу. Еще не высадившись на берег, Сысой издали узнал Агапу. Рядом с ней, плечо к плечу, в плохонькой одежонке, стоял знакомый каюр Федька. Едва Сысой выпрыгнул из байдары, он пропал с глаз, а Агапа, узнав венчанного мужа, запрыгала как молодая козочка. Приказчик рассеянно откланялся управляющему, подал письма от Баранова и отписки по кормам, что-то невпопад отвечал и говорил, косясь на Агапу, всей своей плотью чувствуя ее близость.
– Вот же стерва! – пробормотал в бороду, ласково оглядывая женку. На удивленный взгляд управляющего оговорился: – К причалу подойти не сможем, дай людей и байдары.
Тот, пошелестев бумагами, посопел и виновато взглянул на приказчика:
– Нет у меня возможности доставить компанейский пай по береговым факториям. Вы уж сами развезите Христа ради?! А я приму груз только на крепость.
Сысой, смутно расслышав сказанное, кивнул и шагнул к Агапе.
– Бадада! – радостно проурчала она и двумя руками огладила его бороду.
От причала к «Юноне» отошли две большие байдары. В одной из них Сысой заметил каюра Федьку, смущенно прятавшегося за спинами работных. Он усадил в свою лодку Агапу, все так же восторженно щурившую глаза. Три байдары подошли к борту прибывшего судна. Отправив к причалу первую партию груза, Сысой подхватил под руку, нетерпеливо перебиравшую босыми ногами женку, повлек ее в каюту, заперся изнутри и сорвал с нее парку. Никакой другой одежды под ней не было. Он прижал к себе извивавшуюся, похохатывавшую женщину и остро почувствовал, как отпускает томившая душу тоска.
Едва отдышался – в дверь застучал Банземан.
– Груз давай! Ждут люди!
– Так быстро вернулись?! – удивленно пробормотал Сысой и стал торопливо одеваться.
– Лежи здесь! Никуда не уходи! – приказал женке.
На палубе он показал, какие мешки и бочки выгружать, пересчитал, записал. Работные крепости и матросы стали грузить байдары. Приказчик опять закрылся в каюте, оставив груз под надзор капитана. И снова тот нежданно рано стал колотить в запертую дверь. Сысой опоясался, выбежал на палубу, стал руководить разгрузкой и погрузкой, при этом все думал: «Бесовщина и только! С Феклой после разлуки все было по-другому: близость как молитва, умиление, и любование. С этой нет ничего такого, однако, как влечет, стерва?! Невозможно насытится!»
Не без помощи капитана и штурманского ученика у распаленного страстями приказчика хватило ума, все пересчитать и записать. С последней байдарой он опять высадился на берег, взял отписки управляющего и вернулся с работными людьми крепости, среди которых был Федька-каюр. Они поднялись на борт и вытянули за собой лодки. Банземан, узнав, что придется идти по факториям, со вздохом поморщился. При нынешнем ветре удобней было разгрузиться сначала в Карлукском редуте, который был недалеко от Афогнака, в Игакской, Трехвсятительской, Алитакской артелях и уже потом в Павловской крепости, от которой уже возвращаться на Ситху.
Сысой, об этом не думал, перекрестившись концу дела, он опять скрылся в каюте. Матросы затопали башмаками по палубе, стали выбирать якорь. Агапа услышала и поняла, что судно готовится к походу, вскрикнула, как змея вывернулась из-под мужа, подхватила парку и с воплем выскочила на палубу. Сысой услышал, как Федька что-то выговорил ей по-кадьякски и она с прежней плутоватой улыбкой, вразвалочку вернулась, волоча за собой одежку.
– Ну и стерва! – ласково выбранился Сысой. – Я же говорил, что пойдем вдоль берега, потом вернемся. – Равнодушно разглядывая крепкое тело эскимоски, с сочувствием спросил: – Что? Не хочешь бросать свой Чиниак?
– Не хочу! – почти чисто по-русски выговорила она, все так же ласково и игриво улыбаясь, прилегла рядом.
– А ты, никак брюхата? – мозолистой рукой Сысой погладил её по округлившемуся животу. – Только сейчас заметил. Или отъелась на компанейских харчах в поварне.
Агапа захохотала и захлопала по животу ладошками.
– Сына отобрал? Другого не дам! – пролепетала без злости и упрека.
Удивить или рассердить этим Сысоя она не могла. Он много лет прослужил на Кадьяке и хорошо знал здешние обычаи. У кадьяков отцы не имели никаких прав на своих детей. Жизнь с русскими служащими и проповеди миссионеров, постепенно меняли местные нравы и все же, по кадьякским понятиям, он украл ребенка у Чиниакского жила. Правда, добродушная Агапа не осуждала его.
Доставив грузы факториям кадьякского отдела, через две недели «Юнона» вернулась в Павловскую бухту. К этому времени Сысой даже устал от своей знойной женки. Он не обманывал её, сказал, что возвращается на Ситху, а когда снова будет на Кадьяке – не знает. Агапа все поняла и приняла весть без печали. На берег они высадились вдвоем: Сысой для отчета и отписок управляющего отделом, Агапа для своих поденных работ и возвращения в свой, понятный ей, мир.
– Бадада! – потрепала его по бороде, прильнула щекой к груди, без благодарности подхватила суму с подарками и, не оборачиваясь, вихляющей походкой, засеменила в поварню.
«Юнона» вернулась на Ситху, а ближе к лету, до лова сельди, в Ново-Архангельск пришел американский бриг «Интерпрайз» под началом капитана Джона Эббета, знакомого старовояжным промышленным по войне с Ситхой. Трюм брига был наполнен мукой мелкого помола, маслом и прочей едой белых людей. Привез Эббет сахар, чай и табак: американцы хорошо знали нужды русских колоний. На этот раз товар был от фирмы крупного нью-йоркского мехоторговца Джейкоба Астора, который желал наладить постоянную связь с Русской Америкой и доставку продовольствия в обмен на меха. Такая мена избавляла правителя и промышленных от многих забот. Баранов радушно принял знакомого капитана, но радость его была омрачена сообщением, что англичане в Кантоне спустили на воду крейсер для грабежа и разорения русских колоний.
Правитель принял возможные меры предосторожности и защиты: не отпустил партию в южные воды с американским капитаном, убедив его заняться меной среди островов архипелага и на пару с «Юноной» прикрывать промысловые партии. Начальствующим над этими промыслами он поставил Ивана Александровича Кускова, передовщиками партий Сысоя Слободчикова, Василия Васильева, Прохора Егорова. Баранов собрал в Ситхинском заливе весь старый флот, купил у американцев бриг «Атаульпа» и переименовал его «Берингом». Это было все, что он мог противопоставить английскому крейсированию русских колоний.
Для здешних мест лето выдалось на редкость сухим и солнечным. Сверкали белые пики гор, зеленели густые еловые леса, как гнус мельтешили в воздухе маленькие птички колибри с красными как уголь грудками. Если временами штормило, то среди островов архипелага волны были невысоки и промысел удачен. Но колоши и их сородичи, не прокалывавшие губ и щек, видимо знали о войне России с Англией, и редкая встреча с островитянами проходила без перестрелок. Передовщики и старосты выходили на промысел вместе с партовщиками на больших байдарах с ружьями и фальконетами, байдарщики, кроме стрелок-копей брали с собой фузеи. И все равно, с весны до осени были убиты восемь партовщиков, а русские промышленные переранены. Не раз с «Беринга» и «Юноны» палили из пушек, отгоняя воинственно настроенных тлинкитов, но к августу партовщиками было добыто без малого полторы тысячи шкур калана.
Кусков хотел большего и повел флотилию дальше к югу. Возле острова Дандас случился затяжной бой с племенем цимшиан. Индейцев прикрывал американский бриг «Оттер». При пушках, наведенных один на другого, «Юнона» под началом американца Банземана приблизилась к нему. Капитаны, глядя друг на друга с суровой неприязнью, переговорили между собой.
– Это Сэмюэл Хилл, – обернувшись к Кускову, указал на капитана «Оттера» Банземан. – Грозит обстрелять, если не уйдем от острова. Будем воевать? – спросил, тоскливо глядя на начальника промыслов.
Под началом Кускова были два корабля, на обоих капитаны – американцы.
– Возвращаемся! – приказал он, не решившись ввязаться в бой.
Пролитой кровью наливалась темная вечерняя заря. Сысой постанывая от неопасных кровоточивших ран, полученных в рукопашном бою, уже в сумерках собирал по островам сводную партию. Раненный Прошка Егоров, баюкая простреленную руку, сидел возле пушки. Василий Васильев валялся в каюте, то отмаливаясь, то впадая в бред: его раны были опасными.
Погрузив на борт байдарки партовщиков, «Юнона» и «Беринг» направились к Ситхе. На обратном пути им тоже пришлось воевать.
Следующая зимовка в Ново-Архангельске обнадеживала благополучием, в пакгаузах крепости скопились излишки провизии, выменянной на меха. Опасность нападения колошей была прежней, но в условиях сытости не пугала защитников крепости. Ко всему, море изрядно штормило, давая надежды, что благоразумные англичане в такую погоду не решатся крейсировать берега Русской Америки. И тогда Баранов решился на широкий жест: впервые за время службы в колониях он не просил хлеба, но отправил на Камчатку его излишки на «Юноне».
В это время Петруха, Сысоев сын, с удовольствием работал в кузнице и был на жалованье помощника мастера. Богдашка хорошо учился, часто бывал у матери, в охотку учил чтению Федьку, но жил и кормился при школе. Василий Васильев поправлялся от ран, полученных на летних промыслах.
Май он и на Ситхе май: потеплело, словно гнус поднялись на крыло, зароились, замельтешили в воздухе колибри. Сысой стоял в карауле у озера, до которого был поставлен новый заплот из сырого леса. На другом берегу алеуты, под началом приказчика, тоскливо готовились ставить продолжение стены – границы между крепостью и колошами. Сысой слышал двойной салют флагу донесшийся из бухты, затем ответные выстрелы с батареи. В это время бостонские корабли, обогнув Южную Америку, обычно приходили на Ситху. Через какое-то время к караульному приковылял Василий, все еще хромая и опираясь на палку, помахал другу свободной рукой, крикнул, задрав бороду:
– Таракана привезли! И еще двенадцать партовщиков с «Николы». У Тимохи бедняцкая борода до груди и волосы как у попа.
– Кто привез? – свесившись со стены, спросил скучавший в карауле Сысой.
– Капитан Браун с «Лидии» выкупил всех.
– А другой кто?
– «Окейн» под началом Натана Виншипа. Хочешь повидаться с бывшим старпомом?
Сысой сплюнул, показывая, насколько ему любопытна встреча с бостонскими спутниками по вояжу, между тем обеспокоенно завертел головой.
– И что случилось с Тараканом?
– Был в плену у диких! Вечером Бырыма устроит пирушку, все узнаем.
Дневная смена тянулась как сырая ночь на подмостках. Сысой едва дождался ее конца и, не заходя в казарму, поднялся к правителю. Караульный в сенях беспрепятственно пропустил его. Веселье было в разгаре, за столом сидели Баранов с Кусковым, старовояжные служащие, выкупленные партовщики, верные тойоны и бостонские капитаны, прибывшие на Ситху. Тимофей Тараканов, уже побритый, с подрезанными волосами, сидел против Баранова в самой середине застолья. Натан лупоглазо уставился на вошедшего передовщика и растянул в усмешке скошенный акулий рот. Сысой ответил ему презрительным взглядом, подошел к Тимофею. Друзья крепко обнялись, служащие подвинулись, освобождая место. Сысой сел, кусковская Катерина поставила перед ним чарку и наполнила ромом.
– Уже в другой раз чуть было не начал поминать тебя среди убитых! – Поднял чарку. – Слава Богу, опять обошлось! Ангела тебе доброго! – Выпил залпом, шумно втянул воздух носом и только тут заметил, что все уже изрядно пьяны. Замолчавшие с его приходом гости правителя снова невпопад заговорили.
От Тимофея Сысой узнал, что его шхуна разбилась о камни северней устья Колумбии. Экипаж выбрался на берег с низким кустарником, и почти сразу пришлось отбиваться от тамошних индейцев. Спасшиеся зарыли пушки и часть снаряжения, бросили шхуну, скитались по лесам, голодали. Индейцам удалось обманом захватить в плен несколько человек и жену штурмана Булыгина, остальные подались в верховья реки, где зимовали на природной пище. Булыгин рыдал, переживая утрату, хотел сдаться, чтобы разделить судьбу любимой женщины, отказался от командования и передал всю власть Тараканову. В феврале они стали спускаться вниз по реке, хотели перебраться в Колумбию к бостонской фактории, но снова были окружены индейцами. Те дали им возможность переговорить с Анной. Пленённая женщина стала убеждать мужа добровольно сдаться, хвалила, захвативших ее в плен, что они добрые люди. Тараканов с Булыгиным прельстились советами женщины. Большинство спутников их не поддержали, стали пробиваться дальше, но разбили лодку о камни и все равно были захвачены в плен.
Тараканов с Булыгиным и его женой Анной оказался в Кунищатском селении в рабстве у кунищатов. Тимофей стал рабом вождя, жил в отдельной землянке, резал для хозяина посуду из дерева, удивлял всех мастерством, сделав воздушного змея и сигнальную трещётку. Благодаря ремеслу он был очень уважаем. Других пленников индейцы меняли, дарили, продавали. Булыгина то разлучали с женой, то сводили, пока Анна не умерла. Её тело выбросили в лес, вскоре умер и морской офицер, воевавший со шведами. Так сложилась в колониях судьба любящих супругов, не желавших разлучаться. Умерли еще шестеро пленников, а живых выкупили бостонцы.
– Ну и судьба?! – удивлялся Сысой, крестясь. – Второй раз чудом спасен и выкуплен.
– Спасен третий! – со вздохом поправил его Тимофей и перекрестился.
Его рассказ прерывался пьяными речами и криками. Какой-то новоприборный служащий бросился на Баранова с кулаками. Прохор Егоров скрутил дебошира. Новоприборный поносно орал на правителя, Баранов с безразличным видом водил носом по сторонам, а Прохор поучал:
– Не тебе, сосунок, судить Бырыму! Ты с ним не сидел в осадах, не голодал, не прощался с жизнью. Это мы, – окинул взглядом старовояжных стрелков, – можем с ним лаяться. А вам не дозволю!
Кто-то вступился за битого, имея свои обиды, другие поднялись против них. Назревала драка, на что Баранов спокойно взирал соловыми глазами. Потом все мирились и снова пили. Сысой подвинулся к правителю.
– Что решил? Летом вышлешь нас по указу Нессельродов?
Правитель поднял на него туманные, хмельные глаза:
– Иди передовщиком с Натаном промышлять в Бодеге, ну и… Кое-какие государевы дела…
– С Виншипами не пойду! – Мотнул бородой Сысой.
– Они и не возьмут смутьяна. А кого послать? Прошку – не могу, Васька ранен. Лосева да Тараканова? Из огня да в полымя. Тимоха напишет отчет о скитаниях и пошлю. В Бодеге его любят.
– Любят! – согласился Сысой и опять спросил: – А нас с Васькой и Прошкой в Охотск?
– Мне бы твои заботы! – Правитель уронил на руки голову со сбившемся набок париком, помолчав, поднял её со вздохом. – Мой сын, по российским законам – потомственный дворянин, куда как грамотней меня, по-аглицки толмачит, дочки скоро заневестятся… И все – креолы-полукровки. Ни здесь им нет родины, только Компания, ни там, в России по закону от этих самых… А у бостонцев – они цветные… Разве поселиться на Гавайе, у Тамеа?.. А что? Тамошний царь подарил мне землю. Вот брошу всё и уплыву к нему с женой и детьми.
– Что брешешь-то? Бес подначивает, или что? Одно дело Наплавков, Попов, беглые служащие и партовщики, другое – ты! Без тебя тут всех перережут, месяца не продержимся.
– Не продержитесь! – Баранов снова уронил голову на руки и тихонько запел:
«Нам не важны чины и богатство, только нужно согласное братство.
А как мы сработали, как здесь хлопотали, ум патриота уважит потом…»
Прохор с Василием подхватили его под руки, повели в спальню. Васильев припадал на раненую ногу, Прохор качался от выпитого. Им стал помогать Тараканов, на этот раз тоже изрядно пьяный, но при полном уме и рассудке.
– Империи служим! Это вам не хрен моржовый! Нессельроды приходят и уходят, дела наши остаются! – бормотал правитель, продолжая спор с товарищами.
Сысой думал, что тот хмельной разговор забыт, но через три дня правитель собрал старовояжных служащих и стал распределять места промыслов. Тимофея Тараканова действительно отправлял в Северную Калифорнию передовщиком партии кадьяков на «Окейне» Натана Виншипа, партию передовщика Лосева – с другим американцем.
Пришедшее с Камчатки судно привезло два известия: хорошее – Россия заключила мир с Англией, а значит, нападения на колонии можно не опасаться, и плохое – «Юнона», под началом вольного морехода Мартынова с грузом на двести тысяч рублей разбилась в двадцати пяти верстах от Петропавловска. Спаслись только три человека, капитан погиб, груз пропал. Баранов не доверил баркентину Банземану и Кондакову, не водившим суда в Охотск и тем спас им жизни.
Россия помирилась с Англией, но обострились отношения Англии с Северными Штатами. Бостонские капитаны торопливо сбывали грузы и суда по приемлемым ценам. Баранов недорого купил новую двухмачтовую шхуну, переименовал ее «Чириковым», в честь капитана-лейтенанта Алексея Ильича Чирикова, который первым привел свой пакетбот с Камчатки в Америку, и отправил это судно при семи пушках прикрыть сводную партию, промышлявшую среди островов архипелага. На новой шхуне ушли Кусков и Сысой.
Тем летом заметно переменилось отношение островных индейцев к партовшикам: перестрелки и попытки пограбить стали случаться реже, но это было временное затишье из-за их межплеменных ссор. Промыслы шли своим чередом. Оставаясь наедине с Кусковым, Сысой невольно вспоминал добром трудный вояж на «Кадьяке» и зимовку в Бодеге. При этом разговоре обветренное лицо главного приказчика преображалось, неразговорчивый и замкнутый он начинал охотно говорить про Калифорнию, хотя в том путешествии хлебнул лиха от штормов и беглецов. Катерина была с ним на шхуне, судьба Булыгина и его жены Анны не пугала ее. Когда позволяла погода она с кадьячками готовила горячую еду, заботилась о своем суровом муже, часами могла болтать о зимовке в Бодего, хохотать, вспоминая тамошних глуповатых и добрых женщин, голых мужиков.
Кусков знал о планах Баранова больше Сысоя, но на расспросы передовщика о новом вояже в Калифорнию, то загадочно отмалчивался, то посмеивался, обнадеживая, дескать, всему свое время. Вернувшись с промыслов, Сысой понял, что, то самое время не за горами и правитель затевает нечто большее, чем промыслы, разведка и тайная закладка железных досок с гербами.
– Компания получила разрешение устроить поселение на юге, правда, на свой страх и риск. Обзавестись казенным поселением наше правительство не пожелало, – объявил правитель старовояжным стрелкам и приказчикам. – А зря! Вынужденные контракты с бостонцами лишают нас половины добытого, но они снабжают провизией, – Баранов озабоченно поправил парик. – Так хорошо снабжают, что мы уже зависим от них, а потому цены скоро начнут непомерно расти: по-другому не бывает. Но если у нас будет селение в Калифорнии, отпадет необходимость в контрактах с иностранцами. Поэтому я отправлю вас, самых благонадежных, не только для промыслов: по возможности, тщательно осмотрите берег от Тринидада до Бодеги, не откроются ли другие безопасные якорные стоянки и промысловые угодья. Найдите удобное место для постоянного селения и землепашества, для защиты наших партий постройте небольшую крепость, по мере сил сразу обзаводитесь огородами и полями…
Сысой, слушая правителя, ерзал на лавке, дергался и восторженно посмеивался, не смея прервать речь Баранова. Какие-то смутные, радостные и важные слова рвались из его груди. Наконец, по кругу пошла братина, пущенная правителем. Принимая чашу из рук соседа, каждый промышленный говорил, что у него на уме, отпивал и передавал товарищу. С поклоном принял братину и Сысой.
– Мои предки искали благодатную Ирию – прародину всех русичей. Я вырос на сказах о ней и за море шел с надеждой – найти, не нашел, но могу построить. Калифорнийские места тому порукой: только работай, а дети и внуки отблагодарят!
Он отпил глоток, передал братину Василию и обвел взглядом сидевших за столом передовщиков, стрелков, приказчиков: все были веселы и радостны, но не было в их лицах понимания, какого ждал Сысой, его сокровенное ушло, как вода в землю. Передавая друг другу чашу, другие служащие говорили о богатых промыслах, о мирных народах, о голоде, от которого устали и только Кусков взглянул на Сысоя пристально, растянув в улыбке полные губы. Василий, матерый и крепкий как колода, нескладно пророкотал что-то про землю, от которой его оторвали соблазны богатства, надеялся вспомнить молодые годы, когда с удовольствием ходил за сохой и жал хлеб.
В тот вечер никто не напился допьяна, хотя выпито было много, и разошлись люди радостными.
– Наградили, что ли? – стала выспрашивать Ульяна.
Василий самодовольно кряхтел, пошевеливая моржовыми усами, Сысой лег на нары, с наслаждением вытянулся и обхватил голову руками.
– С какой-нибудь новокрещёнкой сговорился? – Переменившись в лице, строго взглянула на него Ульяна. Не дав ответить, пригрозила: – Забирай одеяло и ступай, куда подальше.
Василий добродушно хохотнул:
– Так ревнуешь Сыску, что люди спрашивают – не живешь ли с двумя мужьями скопом?
– Ох, бабонька, а хорошо нам жилось у Филиппа, – Сысой пропустил мимо ушей угрозу Ульяны и насмешку друга, не переставая улыбаться, перекрестился, помянув старика и жену, – а будем жить еще лучше. Внуки и правнуки отблагодарят, что выстрадали их счастье. – Поднял туманные глаза на удивленную женщину и пояснил: – Идём в Калифорнию, строить крепость, закладывать поля и огороды, разводить скот. Значит – навсегда! Заживем по соседству с народами добрыми, ласковыми, не то, что здесь.
– Ага, ласковыми, – успокоившись и похорошев, все-таки съязвила Ульяна. – Обзаведетесь вторыми ласковыми, как служилые на Кадьяке и будете в Библию пальцем тыкать, дескать, так и положено мужику от века, – проворчала со стихающими раскатами гнева в голосе.
Василий, лежа на спине, глядел в потолок не зрячими глазами, хмыкал в усы, не пытаясь вразумлять жену или оправдываться. Его широкая грудь мерно вздымалась и опускалась.
Вскоре начались сборы. Работы было много помимо караулов, но она не тяготила. Сысоя правитель назначил вторым приказчиком и поставил на жалованье. Пришлось бывшему передовщику для начальственного форса купить юфтевые сапоги крепкой бычьей кожи, бязь на штаны и суконный сюртук. Ульяна сшила ему рубаху китайского камчатого шелка, льющегося с плеч ласковыми волнами, при свете жировика украшала ее вышивками и оберегами. Когда рубаха была готова, предложила померить и покрасоваться перед детьми. Сысой провел пальцами по узорам и, что-то вспомнив, вздохнул:
– Вот ведь!.. Кабы прельстился властью приказчика на отчине, родные отпели бы как покойника: умер для пашни – умер для семьи! Здесь все по-другому, но поедут ли с нами дети? Не знаю!
Сказал и сине-зеленые глаза Ульяны увлажнились.
– Уж Федьку-то никому не одам! – вскрикнула она и залилась слезами, понимая, что Петруха может быть и поедет с ними, а Богдашка наверняка останется при школе и учитель не даст забрать его силой. Услышав их, захныкал Федька, опасливо и жалостливо поглядывая на Ульяну, стал проситься к Богдашке в школу. Кровного отца он, похоже, принимал за дальнего родственника, от которого мало что зависело. Ульяна подхватила Федьку на руки:
– Да что же ты, милый? Да как же мы без тебя?
– Свою школу построим, лучше здешней, – пророкотал Василий. – А читать ты уже выучился.
Васильевы в два голоса стали отговаривать мальца, пугая сыростью, скандальными колошами. Федька заорал громче и слезливей, побежал жаловаться кусковской Катерине, которая привечала его, привел её в дом. Катерина со смехом стала уговаривать Васильевых оставить Федьку в школе, пока не устроятся в Калифорнии.
– Он же русский: глаз узкий, нос плюский! Так, Федька?! Как ему без школы? Хотите, чтобы как каюр работал на Компанию даром?
– Не хочу быть каюром! – заверещал Федька, почуяв поддержку Катерины и заминку старших.
– Что скажешь? – вскрикнула Ульяна, обернувшись к помалкивавшему Сысою. И только тут все вспомнили, что он и есть кровный отец.
Сысой пожал плечами, поскоблил затылок, вспомнил себя в детстве.
– Топором работать не любит, ножом в жердину попасть не может, на добрый кремневый пистоль глядит как на полено… Пожалуй, без школы ему никак нельзя, – вдруг поддержал Катерину.
– Ты что говоришь, кобель блудливый! – взорвалась Ульяна. – Посмотри на Петруху, каким человеком стал без всяких школ? Хочешь бобылем остаться в старости?
– Не хочу в кузню, там жарко! – орал Федька. – Хочу в школу, как Богдашка…
Креольчонок оказался не в меру настырным, привел в казарму учителя Филиппа Кашеварова и тот стал уговаривать Ульяну оставить ребенка на его попечение.
– А там, даст Бог, устроитесь на новом месте, вернется к вам ваш Федька и станет получать жалованье конторщика или мангазейщика – очень способный ученик.
Слезами, уговорами и равнодушием отца Федька был принят в школу и оставлен при ней на компанейском содержании. Ульяна плакала, корила Сысоя и мужа. Задружная семья рисковала остаться без детей, но вскоре к партии был приписан кузнец. Петруха не оставил Ульяну и напросился у правителя в дальний вояж.
В середине января два с половиной десятка природных русских служащих, отправлявшихся в Калифорнию, просмолили, проконопатили корпус шхуны «Чириков», спустили судно на воду. Среди них был Сысоев сын Петруха с жалованьем кузнеца. Ухоженная, выкрашенная, вооруженная новыми парусами, ладненькая как игрушка, шхуна при семи пушках весело закачалась на пологой волне прилива. Будущие строители Калифорнийского селения понесли на нее пилы, топоры, мотыги, кирки, гвозди, палатки: совсем не так готовились к промыслам в прежние годы.
Своего штурмана не нашлось, штурманский ученик Кондаков побаивался самостоятельно вести судно в Калифорнию, Кусков не очень-то доверял молодому смышленому, но неопытному креолу и вынужден был взять вольного морехода Христофора Банземана, служившего Компании по контракту.
Сысой с Василием обошли могилы товарищей, которых на Ситхе было уже много. При Михайло-Архангельской церкви еще не было попа, молебен служили охочие до церковных обрядов старовояжные промышленные Кашеваров с Нецветовым. Прохора Егорова Баранов задерживал его при себе, ссылаясь на старый грех, до конца не расследованный. 22 января, 1812 года, на Тимофея-полузимника, шхуна «Чириков» выбрала якорь в Ситхинском заливе.
А знаки в тот день были все хорошие: сквозь облака просвечивало солнце, блестели вечные льды горных пиков, розовела и сверкала в просветах плоская вершина святого Лазаря, покрытая снегом. Сысой перекрестился на нее, еще раз поклонился, с надеждой не вернуться, шхуна схватила ветер парусами, накренилась, пошла между камней и островов к открытому морю. Банземан сам стоял на штурвале в суконном сюртуке и американском картузе, негромко подавал команды к переменам галсов, лицо его было печальным и утомленным.
Сысой хорошо понимал морехода и кричал зычным голосом, повторяя его приказы, глаза приказчика сияли радостью, во всем ему виделись добрые знаки. На мостик поднялся Кусков в перовой парке, без шапки, которой обычно скрывал старый грубо зарубцевавшийся шрам на голове. Главный приказчик тоже улыбался, что случалось с ним редко, его обветренное лицо светилось радостью, отчего он выглядел помолодевшим.
Банземан с несчастным видом окинул мутным взглядом обоих приказчиков и покачал головой:
– Плохо иметь дело с русским! – Он говорил лучше и понятней прежнего.
– Что так? – весело спросил Сысой.
– Контракт на стол – пить ром, уходить в море – пить на посошок. Много пить, – смежил веки, как от зубной боли. – Много-много!
– Быстро пьянеют, когда пьют с горя. От радости – веселье долгое, выпивается много, и похмелья нет. Выйдем в открытое море – опохмелю! – пообещал Сысой. – У меня есть!
Банземан тихо заскулил, оставил у штурвала его одного и, перегнувшись за борт, попытался очистить кишечник. Порычав и поплевав, вернулся.
– Посиди! – посочувствовал ему Сысой. – Острова прошли, здесь место неопасное.
Штурман присел на бухту троса, свесив голову, пробормотал:
– Не надо много пить!
Чем дальше от Ситхи удалялась шхуна, тем ярче светило солнце на славный денек Тимофея-полузимника. Никола Угодник снисходительно улыбался из-за низко пробегавших облаков. Водяной дедушка будто винился за прошлый вояж, когда был не в духе: теперь и волны, и ветер – все способствовало быстрому ходу судна. Из трубы камбуза приятно потягивало дымком, дразнящими запахами пекущегося хлеба и вареной рыбы. Палуба под неярким, рассеянным солнцем благоухала смолой и лесом. Женщины весело драили её. Им мешали партовщики, занимавшиеся любимым делом – лежали вповалку как снопы в овине, один сквозь зевоту что-то вскрикивал, другие хором поддерживали его.
Уже на другой день после ночной вахты Банземан стал весел и приветлив. По левому борту тянулась цепь береговых гор, Сысой узнавал иные вершины и удивлялся тому, как быстро движется судно. Не заходя для стоянки и торга, шхуна прошла мимо Тринидада. Вскоре Сысой высмотрел и узнал вход в открытый им залив, выстукивая дробь сапогами, побежал в каюту Кускова, но главный приказчик не согласился отклониться от прямого курса и обследовать залив. Помня прошлый вояж, пока позволяла погода, он спешил в Бодего.
– Сперва туда! – объявил. – У меня приказ! – Потом прочешем берег, и заглянем в каждую бухту.
На тридцатый день пути, 21 февраля, на Тимофея-весновея, шхуна «Чириков» вошла в Малый Бодего. Был сухой и теплый весенний день, на воде лежал редкий туман, золотившийся в лучах пробивавшегося солнца. В заливе стоял на якоре знакомый американский бриг «Изабелла». На прежнем месте виднелись баня, построенная во время прошлых промыслов, целыми были склады. Старый таракановский стан, расширенный в прошлый кусковский вояж, был многолюден. На песке лежали полсотни байдарок, возле землянок сидели матросы и партовшики.
Толпа любопытных кадьяков, увидев вошедшее судно, побежала к сохнувшим на берегу байдаркам, столкнула их на воду. Шхуна едва успела бросить якорь, а таракановские и лосевские партовщики уже плясали на палубе: дрыгали ногами, как коты и сивучи ластами, махали руками как птицы крыльями. Среди них русый Банземан со смуглой кусковской Катькой отплясывали джигу, Сысой скакал в присядь, разминая затекшие ноги, Ульяна крутилась и повизгивала как девка, ее золотистые косы вывалились из-под платка и мотались оборванными вантами. Кусков смотрел на них и хохотал.
– На Полузимника вышли, на Весновея пришли! – Одышливо крикнул Сысой. – Крепость должна быть Тимофеевской!
Туман поредел и вскоре рассеялся, веселей засветило солнце. С берега доносились запахи трав и гниющих водорослей. Сысой вдыхал их всей грудью и радовался, словно вернулся к забытому и счастливому месту. Он был здесь в третий раз, а чудилось, будто вернулся на родину. В двухлючке, на пару с Кусковым, они отправились к берегу. Раскинув руки, их встретил Тимофей Тараканов. Он был бос в не опоясанной бязевой рубахе и таких же штанах, легкий ветерок трепал его отросшие волосы и редкую клочкастую бородку.
В заливе сошлись две партии, общим числом в сто сорок байдарок.
– Столпотворение! – смущенно оправдывался Тимофей.
– Наверное, бобра выбили? – с беспокойством спросил Сысой. – Отчего по островам не разошлись как прежде?
– Возле гишпанцев зверя много, сами промышлять не умеют и нам не дают. Виншип решился на хитрость, подошел на «Окейне» к их крепости с просьбой о ремонте, ему позволили стоять неделю и до сих пор не могут выгнать. Ну, а мы успевали промышлять по северным рукавам, потом гишпанцы осерчали и выставили охрану возле рек, к пресной воде не пустили, десятерых партовщиков застрелили до смерти.
– Отношения испортили? – Нахмурился Кусков.
– Испортили! – С сожалением согласился Тимофей.
Старший приказчик с недовольным видом покачал головой, оценивающим взглядом окинул многолюдный табор.
– Плавник сожгли, дрова таскаете издалека?
Передовщик смущенно кивнул. Высадившихся со шхуны людей, обступили загорелые женщины с голыми грудями и ягодицами, со слегка прикрытым передком, их черные волосы без всяких украшений лежали по смуглым плечам. Они были веселы и громко спрашивали о чем-то Тараканова, нетерпеливо теребя его, пока он говорил с товарищами. Тимофей обернулся к ним, затараторил, отвечая на вопросы, взгляды женщин стали еще приветливей.
– Талакани, талакани! – ворковали они, ласково касаясь ладонями прибывших с судна приказчиков.
– Зато с дикими, вижу, живете душа в душу, – скупо улыбнулся Кусков.
– Хорошо живем! – весело согласился Тараканов. – Добрейший народ! – Поморщился, слегка переменившись лицом. – Сколько у вас на борту байдарок?
– Сорок! – ответил Кусков.
– Вместе с нашими – почти две сотни. Нашествие. Быть новой ссоре с гишпанцами.
– Женка-то дождалась? – спросил Сысой, желая переменить разговор, и с тоской поглядывая на обнаженных женщин.
– У них не принято долго ждать, – беспечально отговорился Тимофей. – Женка прежнего вояжа замужем за своим, я зимовал с другой. Меня все любят, но подолгу со мной не живут, наверное, потому что не брюхатятся. Думаю, судьба встретить свою, русскую, или, хотя бы, белую.
– К гишпанкам не сватался?
– Кого там! Они же папской веры. И с комендантом не встречался, хотя Бырыма велел передать ради знакомства, что Резанов помер и его дочь свободна от помолвки…
Наверное, Виншип со Швецовым сказали еще прошлый раз, они были в пресидио*( искаженное испанское слово – крепость).
– Ты вот что, – раздраженный пустопорожними разговорами, хмуро взглянул на Тараканова Кусков и приступил к делам. – Представь-ка меня здешним тойонам и уважаемым мужикам, надо убедить их идти под нашего царя. Дел у нас много кроме промыслов, есть и такие, которые не всем доверишь. – Побуравив Тараканова испытующим взглядом, добавил, понизив голос. – Александр Андреевич велел заложить доски в северных рукавах залива Сан-Франциско. Ты передовщик смышленый, он тоже, – кивнул на Сысоя. – Втроем с Васильевым исполните наказ.
Тараканов усмехнулся и присвистнул:
– Что там, в Правлении, затевают войну с Гишпанией?
– Александру Андреевичу видней, что делать! – Жестко отрезал Кусков.
Уже на другой день он с помощью Тараканова разговаривал с вождями родов мивок и раздавал медали с надписью «Союзные России». Сысой с Василием и со штурманским учеником Алексеем Кондаковым промазали жиром большую байдару, тайно уложили в нее железные доски в ящиках. Утром усадили в лодку Такаканова и с десятью кадьяками на пяти двухлючках ушли вдоль морского берега в залив Сан-Франциско. Едва они вернулись, выполнив наказ, Кусков решил предпринять обозрение ближайших мест для заселения. Это дело так же надлежало держать в секрете от иностранцев.
На этот раз Кусков не боялся бегства промышленных и партовщиков: все знали, что прибыли сюда надолго, может быть, навсегда и надежно несли караулы. Под началом приказчика Василия Старковского русские служащие стали латать пустовавший склад, который из-за недостатка дров уже тайком растаскивали. Женщины готовили еду. Половине партовщиков под началом передовщика Васильва Кусков наказал искать каланов в Большом Бодего, хотя надежды на промысел не было. На шхуне он оставил Банземана, а сам со Слободчиковым, Кондаковым, Таракановым и отрядом партовщиков на байдарках ушел к северу вдоль морского берега.
Был погожий почти безветренный денек. На береговые скалы и камни накатывалась ленивая волна, ненавязчиво покачивала байдарки. Алеуты и кадьяки высматривали редкие стайки кормившихся каланов, гребли к ним. Приказчики, передовщик и штурманский ученик неспешно продолжали путь, ничуть не сомневаясь, что партовщики нагонят их. Они остановились возле намытой волнами кошки из песка и окатыша. В нескольких местах ее прорывали потоки воды. Путники вытянули на песок байдарки и стали разминать ноги. За намытым валом была полноводная, спокойная река, запертая дамбой. Виднелись равнинные берега с покосными лугами, поросшими кустарником, по руслу торчали из воды большие камни. Кусков обернулся к морю, потом опять к реке:
– Рейд плоховат и устье непроходимо! – пробормотал с сожалением, окинул спутников взглядом: – А сходить в верховья надо. Не может быть, чтобы здесь не было деревень.
Тимофей с Сысоем развели костер. Алексейка Кондаков, устав от сидения в байдарке, походил по кошке, смастерил удочку и пошел берегом реки. Вскоре он прибежал ни с чем.
– Вот такого осетра видел! – раскинул руки. Его приуженные креольские глаза были круглы от нахлынувшей страсти. – Хоть бы острогу, что ли?
Кусков бросил к костру мешок с юколой, сухарями, достал из кармана узелки с чаем и сахаром. Паек был привезен с Ситхи. Тимофей брезгливо взглянул на юколу, подхватил удочку:
– Чай заварите, а я рыбки наловлю!
Пока Кондаков рассказывал, каких размеров был осетр и как кормился на мели, Тараканов вернулся с десятком гольцов. Из байдарки достали второй котел, стали варить уху. Вскоре к берегу подошли партовщики, начали шкурить добытых каланов и варить мясо. Повалявшись на песке, Сысой поднялся на локте.
– Что дальше, Башка Алексадрыч? – спросил Кускова. Безделье начинало томить его.
– Ночуем! Утром я, Тимоха и половина байдарщиков поднимемся по реке, а ты с Кондаковым и десятком партовщиков иди дальше вдоль берега. Через три дня встретимся: или мы вас нагоним, или вы возвращайтесь.
Утром отряд разделился. Осматривая всякий изгиб и залив морского берега, Сысой со своими людьми медленно продвигался к северу, а Кусков с десятком партовщиков и Таракановым, который нужен был ему как толмач, поднимался вверх по незнакомой реке.
Слободчиков с Кондаковым и байдарочниками верст через пятнадцать вошли в небольшую красивую бухту, или губу небольшой речки с песчаным пляжем. Для стоянки больших кораблей она была мала, но при нужде здесь могла разместиться шхуна, может быть даже две. Берег против бухты был неудобным для подхода больших кораблей, загроможден скалами и подводными камнями. Приказчик со штурманским учеником подогнали двухлючку к пляжу, высадились, напились свежей воды из ручья. Сысой со стороны бухты поднялся на высокий берег и огляделся. Перед ним была обширная прибрежная терраса, покрытая колками очень высокого вечнозеленого леса. Заросли перемежались с лугами, пригодными для посевов и пастбищ. С западной стороны терраса обрывалась в океан высоким скальным берегом, на востоке – переходила в склон горного хребта, который тянулся вдоль морского берега от самого устья Колумбии, то отступая, то приближаясь к морю. Выше террасы склон был покрыт полосой густого леса, над ним виднелись голые вершины
Сысой еще раз огляделся, глубоко вздохнул всей грудью воздух с запахами леса, моря и узнал место, где хотел бы жить. Защищенная со всех сторон природой, здесь могла стоять неприступная крепость. Приказчик представил вместо леса обнесенное тыном укрепление, и ему показалось, что вокруг есть все необходимое для безбедного житья: земля для пашни и выпасов, вода, лес, вкупе с теплой зимой и сухим нежарким летом. Это было лучшее место, которое он когда-либо он видел в своей жизни. Огромной высоты деревья толщиной в несколько обхватов потрясали его. Похожие на них, но обкатанные прибоем стволы красного цвета, встречались на морском берегу и в заливе Бодего, древесина была мягкой и рыхловатой, мивоки называли ее ча-га, а промышленные чагой из-за сходства с березовым грибом. Улыбаясь солнцу, Сысой бросил на землю фузею, вынул из-за кушака походный топор, по самый обух вонзил в ближайшее дерево и не ошибся, это была та самая древесина, из плавника которой в Бодего строили баню и склад.
Алеуты, заметив на воде несколько кормившихся каланов, разошлись по бухте и начали охоту.
– В таком месте можно жить безопасно! – пробурчал за спиной Кондаков. Он неслышно подошел к Сысою и тоже с восхищением осматривал окрестности.
– Пашня здесь должна быть хороша! – Приказчик, нагнулся, запустил пальцы под корни трав, разжав кулак, понюхал пригоршню земли. – Чернозем! Куда против тобольского суглинка! Работай и все будет.
Синело безоблачное небо, ненавязчиво светило и грело солнце, земля была тепла, с моря веял дневной бриз, ласково шевелил волосы и бороду приказчика. Он раскинул руки встреч солнцу.
– Жить бы здесь до старости, а потом сидеть вон там, у обрыва и глядеть в море?!
– Да! – согласился Кондаков, щуря приуженные глаза. – Лучшего места не найти. Вдруг уговорим Ивашку Александрыча строить крепость здесь?!
Вечером партовщики развели костер, варили бобрятину, грызли сырую рыбу, молчаливо наблюдали, как заходит за море солнце и сумерки переходят в ночь. Обхватив руками колени и свесив на них бороду, со счастливым лицом сидел в стороне приказчик, всей грудью вдыхая свежий морской воздух. Он и штурманский ученик отказались от рыбы и мяса, погрызли сухарей, напились чаю и, так же молча, как эскимосы, улеглись на песке под байдарками.
Почитав молитвы вечерние, Сысой никак не мог уснуть, видел, как сон сморил караульного у затухавшего костра, но не окликнул его, сел на выстывший песок, смотрел, как движутся звезды, и ждал рассвета. Едва начало наплывать из-за гор серое утро караульный поднял голову, потряс ей и тупо уставился на приказчика. Стали просыпаться другие партовщики. Они оглядывали небо, сопели, плескались в воде залива, затем безмолвно сидели возле не раздутого кострища, сосредоточенно наблюдали зарю до первого луча, брошенного солнцем. Обсудив на своем языке, каким будет день, оживились, разожгли огонь, навесили котел для чаепития.
После полного восхода солнца отряд двинулся дальше к северу, дошел до мелководной лагуны небольшой речки, с устьем, замытым песчаным валом. Каланов в ней не было, рыбалка тоже не баловала, а бухта, оставшаяся за спиной, так манила и стояла перед глазами Сысоя, что он на другой день повернул своих людей обратно и встретил отряд Кускова возле устья реки, по которой тот поднимался.
Со слов главного приказчика местные жители называли реку Шабокаем. Кроме замытого устья в ней было много камней, а один, огромный – перегораживал русло как ворота. Кусков с отрядом дошел до озера, из которого вытекала река, видел селение мирных индейцев, они слышали про «талакани» и приветливо встретили гостей. Берега реки были равнинными с удобными для пашни лугами. Но кораблям в устье не войти, рейд плох, удобного места для селения Кусков с Таракановым не нашли. После северного края они, в первую очередь, думали о безопасности. Сысой, при встрече, стал с пылом убеждать главного приказчика, что лучшего места, чем виденное им, не найти. Уже в сумерках вывел Кускова на террасу, стал показывать, где можно поставить острог, где выпасать скот. Полей под пашню маловато – согласился. Но пашня всегда в стороне от деревень, рядом только огороды.
Партовщики развели костры на песке, пекли мясо и рыбу, пили чай. Русские служащие спустились к ним с террасы, Тараканов развел в стороне свой костер, навесил над огнем котел и варил уху из свежей рыбы, которую успел наловить. Он был удачлив в рыбалке. Кусков долго сидел, поджав под себя ноги, задумчиво глядел на огонь. Сысой, помётывая на него нетерпеливые взгляды, дул на вареную рыбью голову, перебрасывал ее с ладони на ладонь, все хотел спросить: «Ну, что?», и не решался.
Главный приказчик заговорил сам:
– Безопасно и далеко от гишпанцев, чтобы ссор не было. Бухта тесновата, но мы можем оставить в Бодеге факторию и склады. Мне там сразу не понравилось: ни пресной воды, ни леса, а теперь, рассорившись с гишпанцами, жить вблизи от них опасно. – Он помолчал, зевнул, тряхнул головой и добавил: – Впрочем, надо посмотреть и другие места к норду, Александр Андреич так велел.
Отряд стал выгребать на север, дошел до лагуны небольшой реки, где уже побывали Сысой с Алексейкой. Кусков постоял на намытой кошке, огляделся и махнул рукой, чтобы байдарщики следовали дальше. Так, почти не встречая каланов, они дошли до залива, открытого Сысоем между мысом Мендосино и Тренидадом.
Следом за приказчиком и штурманским учеником, узким проливом отряд вошел в просторный, укрытый со всех сторон залив. Кусков не смог скрыть восхищения, которое когда-то пережил здесь Сысой. Ему же на этот раз все показалось иным, много хуже, чем уютная бухточка в губе неизвестной речки. Залив был надежно защищен от штормов, имел много удобных якорных стоянок, но проход с моря узок и мелок. Сысой подогнал свою байдарку к главному приказчику и стал говорить о недостатках места, подаренного ему судьбой со многими знаками и предзнаменованиями. Вдвоём они промерили глубины устья и возможных якорных стоянок.
– При большой воде на входе глубина две сажени. Даже при безветрии бриг надо вводить с опаской. Большим кораблям и вовсе не войти. Опять же, по лагу миль двадцать до Тринидада, а дальше сам знаешь какие народы…
Кусков слушал Сысоя вполуха и сдержанно улыбался. Партовщики высмотрели кормившихся каланов, рассыпались по зеркальной глади воды, оставляя пенистые следы за байдарками. Навстречу двум двухлючкам, неспешно плывущим к селению, вышли неуклюжие долбленые из дерева лодки местных жителей. Обнаженные гребцы, обвешанные снизками раковин, были без оружия, приветливо поглядывали на гостей и показывали знаками, что желают торговать. В окружении их лодок Кусков с Таракановым и Слободчиков с Кондаковым направились к селению, вышли на сушу, пытались говорить со старейшинами, раздавали серебряные медали «Союзные России». Язык здешних индейцев сильно отличался от береговых мивок, но мало-помалу, где знаками, где словами Тимофей начал изъясняться с ними.
Тут были те же нравы, что у жителей Тринидада: больше всего уважалось богатство, и оно висело на владельцах. Те, у кого раковин больше держались важней и указывали, те, у кого мало или совсем нет, бегали, исполняя распоряжения богатых.
– Чудно, что их до сих пор не завоевали колумбийцы? – Сысой с удивлением разглядывал незащищенные дома из расщепленных стволов секвои и кедра. – Места хорошие, еда достается легче, чем там, – мотнул бородой к северу.
– Для колошей и колумбийцев важней всего власть и уважение соплеменников, для здешних – богатство! – На лице Тараканова закривилась печальная усмешка, он слишком хорошо знал нравы народов побережья.
Близилась ночь. Кусков выменял на бисер и железные иглы пару снизок раковин и, поглядывая на мельтешившие вдали байдарки партовщиков, отказался от предложений ночевать в селении. Его спутники столкнули на воду свои легкие лодки и вместе с главным приказчиком поплыли к острову при заходящем солнце и длинных тенях на воде. Там отряд разбил табор, в сумерках промышленные и партовщики развели костры. Добыча морских бобров не шла в сравнение с первым посещением этого залива. Кадьяки и алеуты, бывавшие здесь в прежние годы, шкурили добычу и разочарованно переговаривались.
Кусков долго глядел на пламеневшие угли, затем обернулся к Сысою, то и дело пытавшемуся завести разговор.
– Далековато от Нового Альбиона! С одной стороны хорошо: не будет споров с гишпанцами, с другой… Бобров-то совсем мало, котов вовсе нет. Все равно придется ходить к Бодеге и Ферлонам – островам против гишпанского залива. – Задумчиво помолчав, добавил со вздохом: – Далеко!
– И проход мелковат! – с жаром повторил Сысой.
– Мелковат! – согласился главный приказчик. – Бригу только при штиле, барку и вовсе не войти. А дальше к северу и ходить не стоит.
На другой день, одарив миролюбивых жителей деревни и выбив остатки морских бобров, отряд Кускова повернул в обратную сторону.
– Куда возвращаемся? – спросил Сысой, обеспокоенно бросая на Кускова нетерпеливые взгляды.
– А в бухту с песком и речкой! Посмотрим еще раз. Между речками – деревня, еще одну видели возле моря. Но мы в прошлый раз торопились и уклонились от встречи с жителями. Теперь надо познакомиться поближе.
При хорошей погоде отряд байдарочников дошел до места, найденного Сысоем и штурманским учеником. Кадьяки и алеуты ввиду берега высматривали каланов и удили рыбу, компанейские служащие промеривали глубины, описывали подводные камни, обнажавшиеся при отливе. Кусков еще раз поднялся на террасу и оттуда спустился в бухту с просветленным лицом
– Надо узнать, чья земля, встретиться и переговорить с тойонами, не продадут ли место под селение. – Кивнул Тимофею: – Здешние жители не того ли племени, что в Бодего?
Передовщик мотнул головой.
– В Бодеге береговые – мивок, к северу – помо, говорят по-разному, но понять можно.
– Вот и договаривайся, ты у них в большом почете. Торгуйся, чтобы землю продали навечно, не как в Бодеге.
Вечерело, солнце ложилось на гладь океана, вода на закате пылала багрянцем, с берега веяло терпким запахом трав. Сумерки перешли в теплую и сухую ночь. Путники не стали разводить больших костров, только маленькие, чтобы заварить чай. Компанейские служащие залили сухари водой, эскимосы погрызли сырой рыбы, подкрепившись, бросили жребий на караулы и улеглись отдыхать под байдарками.
Утром со стороны реки к лагерю пришли трое обнаженных мужчин. Двое были стариками с сильной проседью в волосах, один молодой, черноволосый с любопытными глазами. Настороженно разглядывая байдарочников, они присели на корточки. Тимофей поприветствовал их и пригласил к костру, который раздували кадьяки, чтобы заварить утренний чай.
– Талакани? – залопотали гости и заулыбались.
– Даже здесь тебя знают! – одобрительно буркнул Кусков. – Скажи, чтобы отвели к тойону.
Тимофей почтительно залопотал и его поняли.
– Панакукукс! – поднялся и представился молодой индеец.
– Это его земля, а место называется Мэд-жы-ны и принадлежит деревне рода кашайа, что находится между Шабокаем и речкой Гуалагой.
Угостившись печеной рыбой и чаем, гости стали зазывать Тараканова в свою деревню. Кусков с Тимофеем сунули за кушаки походные топоры и пошли за ними, Сысой с креолом Алексой остался с байдарочниками. Кадьяки после чаепития лежали на песке. Филька Атташа, позевывая, будто сон сводил ему скулы, выкрикивал какой-то напев, сородичи отзывались, подпевая, с такой же тоской в голосе. Только после полудня, проголодавшись, они надумали рыбачить.
На закате Сысой увидел Кускова и Тараканова в окружении десятка мужчин в набедренных повязках. Русские послы возвращались обнаженными и босыми, с чреслами, обмотанными кушаками. По их лицам видно было, что не пограблены, а к общему удовольствию сторон им удалось обо всем договориться.
– Купили землю! – весело объявил Кусков. – Пожалуй, это моя лучшая коммерческая сделка. Отдали штаны, рубахи и топоры. По уговору надо добавить три одеяла – это есть, и одни штаны. Кто даст с себя? После привезем и доплатим три мотыги и бусы. Нам верят в долг.
– Может быть, сговоримся, чтобы и другие штаны довезти? – Сысой с сожалением взглянул на свои, сшитые под новую должность и перевел взгляд на поношенные кожаные на штурманском ученике.
– Что, стыдно возвращаться с голым задом? – насмешливо укорил его главный приказчик. – Катька поймет, а Улька – не знаю! – хохотнул. – Тогда с вас три одеяла. Ночи теплые, не околеете.
Тараканов опять залопотал. Тойон с перьями, торчавшими из волос, весело и доброжелательно согласился подождать оговоренной доплаты.
– Дешево купили землю! – похвалялся Тимофей. – Обещали при нужде защитить от гишпанцев, о них здесь наслышаны и боятся.
После пира из чая, сухарей, рыбы и печеного мяса бобров, от которого гости отказались, отряд попрощался с ними, сел в байдарки и в виду берега направился к Бодего. Море было спокойным, светило солнце, легкий бриз веял прохладой весеннего океана. В который раз Сысой проходил этими местами, и никогда они не казались ему такими красивыми. От радости он мурлыкал про себя какую-то песню с несозвучными словами, которые раз за разом становились все складней. Вдруг, что-то сложилось в уме, и, обернувшись к Кондакову, он громко пропел: «Возвращаемся, чтобы вернуться», самодовольно хмыкнул в бороду и добавил: «Навсегда!»
Креол улыбался, налегая на весло, в щелках его глаз весело поблескивали зрачки, он тоже неслышно пел.
Отряд вернулся в Бодего, когда бриг «Окейн», прикрывавший партию Тараканова, и наконец-то выдворенный испанцами из бухты Сан-Франциско, собирался в поход. Экипаж суетился, закрепляя движущиеся предметы, капитан орал, скаля акулью пасть, партовщики ждали передовщика. Здесь же стоял бриг «Изабелла». Кусков не стал выспрашивать капитанов, куда они отправляются и где намерены промышлять. Поднявшись на борт шхуны, он объявил сполох – сбор и спешную подготовку к походу. Еще недавно густо заселенный людьми берег опустел. Сиротливо стояли балаганы, полуземлянки, в которых успели обжиться семьями.
– Не жалейте! – смеялся Сысой, ободряя Ульяну, Василия и сына Петруху, уже очистивших от травы старые грядки. – Там, куда мы идем еще лучше.
На следующий день шхуна выбрала якорь и вышла из залива. Не задерживаясь против пересыхавшего устья реки Шабакай, осторожно обходя торчавшие из воды камни, Банземан провел судно в тесноватую бухту. Партовщики плясали, как это у них принято перед началом всякого нового дела. Положившись на двух приказчиков, Кусков распорядился разгрузить и вытянуть судно на берег, поднялся на террасу, по-хозяйски расхаживал по лесу, выбирая место для будущей крепости.
Разгрузкой командовал приказчик Старковский, Сысой обустраивал место под лагерь. Банземан, сердясь на непонимание эскимосов, и от того сильно корявя язык, бегал по палубе, сам сворачивал и крепил паруса. Как только груз был перевезен на сушу, шхуну воротом вытянули на берег. Склонившись на бок обнаженными мачтами, она замерла, будто уснула. На ближайшие месяцы ни дальних плаваний, ни прикрытия промыслов не намечалось. Банземан со своими вещами остался в каюте с наклонной палубой, чтобы по наказу Кускова ремонтировать судно.
В сумерках промышленные ставили палатки, женщины у костров шумно готовили ужин. Партовщики, не любившие всякой спешки и суеты, подкрепились мясом и рыбой, долго пили чай, глядя на небо с зажигавшимися звездами, затем перевернули байдарки и устроились под ними на ночлег. Степенно вышла на небо полная луна, ночь была светла. Серебрилась трава, в ней весело шебаршили мыши, деревья бросали длинные тени, в лесу укали какие-то птицы, в бухте плескалась сонная рыба, с моря доносился монотонный гул прибоя, с Берегового хребта струилась свежесть с пряными запахами трав. Сысой слышал все это, но спал крепко и сладко, а проснулся при мутном рассвете, когда первые, сонные пташки неуверенно пробовали голоса. Лагерь спал. Свесив головы, сидя дремали караульные. Едко пахло горячей золой костров. Филька Атташа на четвереньках выполз из-под байдарки. Услышав его, вскинул голову и огляделся часовой, подкинул хвороста на угли, стал раздувать огонь. Закашляли, зашевелились под лодками, в поставленных наспех палатках.
Эскимосы, по обычаю, дождались первых лучей солнца, а русские промышленные, после торопливых молитв и завтрака, весело застучали топорами, едва только заалели вершины хребта. Кусков в камчатой рубахе без опояски первым начал вырубать место под крепость. После восхода к служащим подтянулись партовщики, с недоумением топтались вокруг деревьев в три-четыре обхвата, не верили, что их можно свалить. Но летела щепа, топоры и пилы вгрызались в мягкую, пористую древесину. С хрустом наклонилось и стало падать первое дерево саженной толщины.
Из индейской деревни пришли мужчины и женщины. Кадьяки и алеуты побросали топоры, стали плясать в честь встречи. Деревенские жители устроили ответные пляски. Кускову пришлось бросить работу, привечать и одаривать гостей, выложить вещи, оговоренные за продажу земли, угощать чаем и сладкой кашей. Никакой враждебности индейцы не показывали, ушли затемно и то не все: кадьяки сумели прельстить двух женщин и они остались в лагере. Русские служащие привычно бросили жребий и выставили караулы на подходах к табору.
На другой день явились гости из приморской деревни. Кусков, неохотно отрываясь от дел по строительству, опять привечал их. Катерина, весело подбирала слова и легко училась местному языку. Кадьячки, под началом Ульяны, готовили еду для русских промышленных и партовщиков, которых главный приказчик принуждал к строительным работам. Опять были пляски, кадьяки извивались перед понравившимися им женщинами и не напрасно: женок в лагере прибыло, а мужчины, приходившие с ними, возвращались в свои селения, не показывая ревности или печали, будто для того и приводили женщин, чтобы оставить чужакам.
Работы бросали при темной вечерней заре и наступавших сумерках, устало радовались отдыху от дневных трудов. Затихал лагерь поздно. Ульяна кормила своих мужчин, готовила ночлег в палатке, бросая на мужа и Сысоя колкие взгляды, ворчала:
– Опять пялились на голых девок?!
– Им бородатые не по нраву, – сипло дыша, оправдывался Василий. – Они крутятся возле кадьяков и чугачей! – Вот ведь, – кивнул Сысою, лежавшему на спине. – На Ситхе, однако, работали поменьше, топоры бросали пораньше…
– Да уж! Какие девки?! Едва хватает сил доползти до палатки. – Лгал, конечно, Сысой, одиночество его томило, и это трудно было скрыть. Агапа как пришла в его жизнь, так и ушла из нее, а покойная жена до сих пор ласкала в снах, после которых на душе было тягостно и он, действительно, подумывал о том, чтобы обзавестись постоянной местной женкой, но всякий намек на это или разговор выводили Ульяну из себя.
Партовщики, были недовольны, что их, как на Ситхе, принуждают к строительству: дерзили приказчикам, грозили бегством, но в лагере появились индейские беглецы с миссий, искавшие защиты от испанцев. Они рассказывали о жизни рабов у монахов-францисканцев, и побегов не было. Поскольку эскимосы рубили лес слишком медленно, Кусков заставлял самых нерадивых таскать бревна к месту будущей крепости. Промышленные уставали не меньше, чем на Ситхе, но, в отличие от партовщиков, были веселы. В первую очередь они срубили баню возле бухты, только потом начали ставить острожные стены будущей крепости.
Теплая, сухая весна сменилась сухим нежарким летом. Ульяна с помощью мужчин вскопала грядки, засадила какой-то зеленью, семена которой хранила с Кадьякских времен. Звенели топоры, хрустели, трещали падавшие деревья, вечно зеленый лес отступал к горе, все трудней давался волок бревен, и все больше народу приходилось отправлять на эти работы.
15 мая, на Пахома-бокогрея, заложили основание крепости. День был ясный. По приметам, бытовавшим на Руси, где на Пахома сеяли ячмень, лето обещало быть теплым. Сысою приходилось работать за приказчика и передовщика, каждое обтесанное дерево надо было осмотреть, указать, куда и как его положить. А перед тем как рубить, самому выбрать, пригодное для строительства.
Крестьянский сын Васька Васильев от зари до зари работал на будущих компанейских огородах, которые они с Кусковым решили устроить между бухтой и крепостью, а пуще того радел о будущей пашне: корчевал пни на террасах горного склона, рыхлил землю мотыгой. Кусков во всем помогал ему, часто сам с удовольствием начинал заниматься огородничеством. Партовщики же с тоскливыми лицами таскали волоком лес и радовались, когда Кусков отправлял их на рыбалку или охоту. Добыча оленя или зубра была редкой, чаще приходилось есть жирное мясо нерп и рыбу.
Кроме общих работ, на которые уходил весь световой день, каждая семья старалась устроить свое жилье, у Василия и на это не было времени, он соглашался зимовать в палатке. Оглядывая окрестности во время перекуров, вздыхал, щурился, досадливо бормотал:
– Время под яровые упустили! А могли бы к осени жать свой хлеб!
Истекало лето без жары и заморозков. В июле и начале августа побережье часто накрывали морские туманы, а к Семенову дню – концу календарного лета, размеченное под крепость место было обнесено стеной с двумя воротами. На двух противоположных концах частокола поднялись два восьмиугольных двухэтажных бастиона, в которые сразу же перебрались жить из палаток и из-под байдарок. Вскоре подвели под крышу торговый дом. Долго гадали и спорили, как назвать крепость.
– Тимофеевка! – настаивал Сысой и вспоминал знаменательные дни, связанные со святым Тимофеем.
Кусков морщился, хмурился, предлагал названия звучные и заковыристые.
– Славороссия была в Якутате, Малороссия – на закате! – спорили с ним старовояжные промышленные.
– Тогда просто «Славия»! Или Росс?!
– Россы – дворяне по московскому списку! Ни крови, ни языка, ни родины?! Опять для них строим? – возмущались старовояжные.
Как исстари принято при всяких разногласиях, решили положиться на волю Господа: кому вынется, тому сбудется, не минуется… Перед иконой Спасителя бросили в шапку все написанные названия и тянули жребий. Выпал Росс.
– Ну вот, и сюда понаедут со всего света! – разочарованно вздохнул и перекрестился Сысой, – станут нам во всем указывать, – но против жребия спорить не стал. – Росс, так Росс! Хотя, лучше «крепость Русская».
30 августа, в день тезоименитства Российского императора Александра I, назначили поднятие флага, для этого посередине двора вкопали мачту со стеньгой. Все служащие и партовщики выстроились возле нее, по прочтении обычных молитв, при пушечной и ружейной пальбе, был поднят компанейский трехцветный флаг с двуглавым орлом и лентой в лапах.
Досада Сысоя на выпавшее по жребию название была мимолетной. Он с Василием еще только присматривал место под будущую избу. Кусков давал всем волю строить за крепостными стенами, где хотят и как хотят. Эскимосы: алеуты, кадьяки, чугачи, уже перемешиваясь между собой через жен, хотели жить между крепостью и отвесным берегом моря, чтобы каждое утро смотреть на него. Вечерами они сидели там, дымили трубками и о чем-то спорили.
Казарму внутри острога еще не подвели под крышу, а Ульяна уже наотрез отказывалась жить скопом как на Ситхе. Василий слушал ее ворчание с пустыми незрячими глазами, думая о пашне, кивал и вдруг спрашивал Сысоя:
– Слышал от стариков: в иные годы при падеже скота не пахали, а боронили?!
Друг пожимал плечами, сомневаясь, можно ли обойтись без пашни под озимые. В недостроенной кузнице без стен Петруха сковал лемех, остальные части плуга Василий сделал сам, впряг жену, Петруху, Сысоя, на место коренного, полдесятка партовщиков. Со смехом они потянули плуг. Василий налег на лемех, из-под него волной берегового наката вывернулась черная земля. Люди сделали борозду в полсотни шагов и попадали на траву без сил. Тяжело дыша, во взмокшей на спине рубахе, Сысой просипел:
– Коня бы, пахать и бревна таскать!
– Одного мало, – Василий с печалью оглядывался на черную борозду среди травы. – Надо впрягать трех добрых коней, чтобы поднимать целину плугом, да и сохой тоже.
В деревне тойона Чу-гу-ана скота не было, а вот в приморской, тойона Ат-ма-тана, была надежда найти коня. Девки из той деревни, присмотревшие себе муженьков среди кадьякских партовщиков, еще не научились говорить ни по-русски, ни по-кадьякски. Сысой попробовал выспросить их про скотину, но они только плутовато улыбались, будто он их прельщал, и оглядывались на мужей. Сысой стал просить Кускова, чтобы тот с Катериной сходил в деревню и узнал, есть ли там скот, но главный приказчик был занят благоустройством крепости.
– Иди сам с подарками, – посоветовал. – Возьми Банземана, все равно не работник: споткнулся, охромел, валить и таскать лес ему не по силам, да и принуждать не могу по контракту.
– Как без толмача?
– Будто первый год служишь?! С колошами договаривался, а уж с этими как-нибудь…
– Может, Катьку дашь? – вкрадчиво попросил Сысой.
– Катьку не дам! – сказал, как отрезал Кусков, не объясняя, почему и повернулся к приказчику спиной
Сысой с недоумением пожал плечами, проворчал: «Куда она денется?!» и пошел договариваться с Банземаном. На другой день он взял из казны бисер, китайский чай, американский сахар, при высоком солнце, мореход с тесаком, приказчик с засапожным ножом, двое отправились морским берегом в деревню. Тамошние жители часто навещали строившуюся крепость, смотрели, как работают прибывшие люди, иногда, в охотку, помогали таскать бревна.
Был ясный день. Кружил в небе альбатрос – на Ситхе верная примета к хорошей погоде, в траве трещали сверчки, прямо из-под ног выскакивали кролики. Сысой радовался погожему деньку, похохатывая, рассуждал, как непривычно ему, старовояжному стрелку, идти к диким с одним ножом за голяшкой да еще на пару с американцем.
– Прусского происхождения, – поправил его Банземан, уже изрядно говоривший по-русски. – Наших людей в России много, ваши цари давно роднятся с нами, считай, стали прусаками. Когда-то наш язык был похож на русский, но его забыли и заговорили по-немецки. У вас только простой народ говорит по-русски. Кто останется здесь, тот заговорит по-другому.
Рассуждения прусака, слегка припадавшего на ногу, не нравились Сысою.
– Это мы еще посмотрим?! – принужденно рассмеялся он с кривой улыбкой в бороде.
– Мой Петруха на Кадьяке вырос, не знает ни слова из тамошнего. Мы, природные русичи, сильно тупые до других языков, – добавил злей.
Банземан, кажется, не заметил перемены в его настроении, или не показал этого, продолжая беззаботно рассуждать и рассказывать:
– Я мог служить в России, но уехал в Америку. О России знал много плохого от очевидцев, об Америке много хорошего от послухов. А что? Хорошая страна. Когда-нибудь всех подомнет. Там каждый белый имеет уверенность, что живет в самой лучшей и свободной стране, только всем стыдно, что надутые инглишмены до сих пор считают её своей колонией.
– Что ж ты служишь Компании, если там так хорошо?
– Я же говорю – Джоны-инглишмены! Я, тупой прусак, думаю долго, а Джонатаны-американцы думают быстро и обманывают. Инглишмены тоже обманывают: как увидят в море флаг со звездами, так делают плохое, а в море они самые сильные. Джонатаны воюют с французами. Мне воевать не надо, но меня заставят. Компании служить лучше.
– Похоже, никого нет?! – пробормотал Сысой, разглядывая из-под руки против слепившего солнца крыши врытого в землю жилья. – И скотины не видно. Разве в отгоне, на выпасах?
Двое подошли ближе к деревне, настороженно огляделись. Тишина. Среди деревьев из земли торчали крыши, покрытые тростником и древесной корой. Сысой крикнул:
– Эй! Есть кто?
Через какое-то время раздался шорох, из дупла секвои вылезла голая, морщинистая старуха с вислой кожей, подозрительно и неприязненно уставилась на пришельцев. Сысой поклонился, переспросил:
– Люди где? Тойон Ат-ма-тан?
Старуха взглянула на него приветливей, спросила:
– Талакани?
– Талакани-талакани! – закивали приказчик с мореходом.
Из-под крыши выползла другая старуха, за ней две обнаженные девочки лет десяти из дупла толстого дерева. Послышался шум с другой стороны. К гостям сползались, их окружали старики, старухи, дети, весело шумели, махали руками в сторону от моря, показывая, как стреляют их луков и мечут копья, из чего Сысой с Банземаном поняли, что все взрослое население деревни ушло на войну или на охоту. Они раздали жителям бисер. Банземан спросил по-русски, по-английски, по-испански, если ли у них лошади? Его не понимали. Придерживаясь за поясницу, он поскакал на месте, поржал, потом изобразил быка. Дети смеялись. Наконец, стали указывать на полдень:
– Вали-ела! Пом-по-ни!
– Мивок? – догадываясь, о ком речь, переспросил Банземан. – Бодега?
– Мивок! – закивали старики.
– У мивоков возле Бодеги не было ни коней, ни быков. Разве обзавелись? Жаль, что нет Таракана, и Катьку Кусок не дал. – Сысой насмешливо покосился на Банземана. – Кто поумней, пора бы научиться говорить со здешними,
– Когда? – язвительно проворчал прусак. – Вы или работаете, или пьете ром.
Гостей потянули под руки в большую землянку, расположенную в самой середине деревни, ей оказалось врытое в землю просторное нежилое помещение, со столбами, подпиравшими крышу. Дети стали шалить, хлопать в ладоши, плясать и кружиться. Видимо, жители деревни собиралась здесь для плясок и молений. Старухи принесли еду в плошках, она походила на кашу, запах был неприятный, но знакомый и гости не посмели отказаться от угощения. Это была каша из перемолотых желудей, не много вкусней вареной заболони, которую сытый промышленный доброй волей есть не станет. От добавки компанейские служащие дружно отказались и начали собираться в обратный путь, но старики их задержали, одарив двумя плетеными шляпами. Оба гостя не смогли сдержать удивления – шляпы были действительно хороши.
– Нет у них никакого скота, – с печальным видом Сысой пожаловался Кускову, обвел взглядом скромные грядки селения, узкую полосу вспаханной земли, жалостливо черневшей на вырубленном склоне. Васильев кое-как сделал еще несколько борозд, но этого было мало даже для пробы на посев. – Дикие говорят, в Бодеге может быть скотина.
– Не видел! – проворчал Кусков.
– Я тоже не видел, но, говорят, если правильно поняли – пастух у них Валенила или Помпоня!
Главный приказчик недоверчиво фыркнул, пожал плечами.
– Может быть, где-то в стороне выпасают?! А места там подходящие, безлесые. Сходи с бостонцем, вдруг чего найдешь. Да посмотри, нет ли там наших партий, целы ли прежние постройки? С мивоками надо дружить, хотя бы ради бухты, – добавил рассеянно. – А если встретитесь с гишпанцами, – говорите, что мы пришли промышлять морского зверя и торговать, а стан наш в стороне, на ничейной земле.
На другой день приказчик с мореходом чуть ли не посуху перешли устье Шабакаи, похоже оно пересыхало летом. После переправы путники подсушились на солнце и знакомым путем двинулись дальше к заливу Бодего. Сухой путь оказался ближе и безопасней, чем по воде.
Бухта была пустой. Сиротливо стояли без присмотра баня и балаганы прежних вояжей. А вот деревня оказалась многолюдной, хотя добрая половина мужчин уплыла на плотах к береговым скалам ловить рыбу, крабов, собирать устриц. Не было в деревне и прежнего тойона Иолы, он умер. Теперь мивоками правил его сын Валенила. Это имя, услышанное от старух приморской деревни, подало надежду, что скот можно купить. У здешних жителей, как и у индейцев помо, тойон не имел большой власти, он только советовал, увещевал и представлял свой народ. Но то, что тойон оказался в деревне, было удачей.
Мивоки издали узнали гостей и встретили их ласково, называя «талакани». К счастью, здесь оказалась женщина, жившая в русском лагере в женках передовщика Лосева. На Ситху за мужем она не поехала, ребенка от него не родила, чем, видимо, была опечалена, но молодая, с высокой грудью и широкими бедрами, прикрытыми спереди и сзади кусками замши, она выглядела красивой даже по русским понятиям. Через нее гости узнали, что скота деревня не держит, а Помпони – деревенский парень, который время от времени крадет у испанцев коров и бычков. Молодой, смышленого вида индеец тоже оказался в деревне. Едва он услышал о нужде «людей талакани», стал с жаром предлагать через толмачку выкрасть бычка или кобылку.
Сысой с Христофором переглянулись и вынуждены были отказаться, помня наставление главного приказчика. Зато у Сысоя появилась мысль об общей пользе, и он стал выспрашивать толмачку, есть ли у нее муж? Узнав, что такового пока нет, предложил ей в мужья ничего не подозревавшего, розовощекого, побритого Банземана. К такой девке он посватался бы и сам, если бы не боялся, что Ульяна разъярится и выгонит из балагана, а Петруха останется с ней и, конечно же, не пойдет к родному отцу.
Мореход, услышав о сватовстве, покраснел, смутился, бросил на Сысоя разъяренный взгляд.
– Ты чего? – стал прельщать его Сысой. – Девка хороша, и жить с ней тебе есть где. Не будь у меня сына, взял бы за себя.
Бывшую лосевскую женку ничуть не смутило предложение компанейского приказчика, она окинула прусака оценивающим взглядом, что-то сказала подружкам, те весело залопотали, видимо, одобряя выбор нового мужа. Подарки подкрепили сватовство, вскоре и сам Банземан, бросая на девку оценивающие взгляды, стал обретать прежний, степенный вид. Гостей опять кормили желудевой кашей и кедровыми орехами, которые были крупней сибирских, и они ели, чтобы не обидеть хозяев. При этом толмачка уверяла, что лучше, чем в их деревне желуди никто не мелет.
Гости решили заночевать в селении мивоков, для них натопили потельню – просторную землянку с каменкой. Банземана раздели донага и увели под руки. «На смотрины!» – хохотнул вслед Сысой, отказавшись от удовольствия потеть в обществе десятка мужиков и женщин. Он выкупался в заливе и уже одевался, когда из потельни, в окружении девок и мужиков выскочил голый и красный Банземан. Все бросились в морскую воду и стали весело плескаться.
– Потерпи, порадей ради обчества! – со смехом ободрял прусака Сысой.
В обратный путь они отправились на другой день. Банземан вышел из деревни с женкой, в сапогах и дареной шляпе, с бедрами и промежностью прикрытыми кушаком. Сюртук, штаны и рубаху ему пришлось подарить родне толмачки. Судя по его выбритому лицу с пробившейся щетиной, вольный мореход не жалел об оставленной одежде. В пути их накрыл туман с моря, мивочка вытряхнула из мешка два одеяла, сшитых из кроличьих шкурок, одно заботливо накинула на плечи муженька, другим покрылась сама. К вечеру они были в строившейся крепости.
Кусков одобрил, что посыльные не поддались искушению купить ворованный скот и привели толмачку. За время хождений двух служащих стены казармы подняли под крышу, плотники щепали дранье на кровлю. Васильев упорно запахивал поле, впрягая в плуг женщин и свободных от работ служащих, которые все реже поддавались его уговорам. Партовщики, попробовав ходить в гуже, в другой раз впрягаться отказывались. Но, в ноябре Василий все-таки вспахал и проборонил с восьмушку десятины и посеял рожь. Сделал он это во время, потому что зачастили дожди. Дом для себя мужчины не построили и вынуждены были с Ульяной и Петрухой перебраться в бастион, под надежную крышу и острожные стены, в привычное и неприятное казарменное многолюдье. Из-за дождей казенных работ стало меньше, появилась возможность урывками строить дом.
– Ну, вот, – объявил Сысой, разметив место под жилье. – Как жить-то будем?
– Приведешь дикарку – строй особо, а Петруха останется у нас. Решишь повдовствовать хотя бы с годик – будем жить вместе, – часто покашливая, объявила Ульяна, показывая, что не потерпит спора и возражений.
Много лет прожив одной семьей, Петруха был привязан к ней, как к матери. Друзья-тоболяки тоже не хотели разлучаться и решили для начала строить один пятистенок, а дальше видно будет. Василий был занят пашней, Сысой – приказными делами. Едва оба немного освободились, вместе с сыном стали готовить лес для избы. Вблизи крепости он был вырублен, отодвинувшись к Береговому хребту. Тоболяки валили и тесали деревья на склоне и с высоты увидели, что со стороны Шабакаи приближаются восемь всадников.
Караульные забили тревогу в снятый со шхуны колокол, Кусков поднялся на острожную стену. Встречи с испанцами он ждал, рано или поздно она должна была случиться. Всадники направлялись к крепости. Для трех десятков хорошо вооруженных служащих и полусотни партовщиков никакой угрозы от них не было. Кусков приказал удвоить караулы и быть настороже, остальным продолжать прежние работы, но приказчикам пришлось остаться при нём.
На хороших лошадях к острогу подъехали восемь военных. Судя по их потрепанной одежде, это были солдаты с офицером. Они не могли скрыть удивления, увидев хорошо укрепленный форт при пушках, снятых со шхуны, и караульных с ружьями. Кусков в мундире коммерции советника, при шпаге, шляпе и медали на шее вышел на встречу. Рядом с ним встал мореход Банземан в кусковской визитке и картузе, бородач Слободчиков – в долгополой шёлковой рубахе под кроличьей жилеткой, мещанин Старковский с чисто выбритым лицом тоже в рубахе и сапогах. Офицер спешился и представился Его Величества лейтенантом Габриэлем Морагой. Он был вооружен пистолетом. Солдаты тоже почтительно сошли с лошадей. Только один из них был с ружьем, у остальных висели тесаки. Поприветствовав друг друга через Банземана, офицер спросил, с какой целью в этом месте возведено укрепление?
Мореход замычал, несколько раз переспрашивал, делая знаки руками, но все-таки сумел перевести сказанное гостем. Оказалось, что по-испански он умел только здороваться. Кусков через него ответил, что крепость построена для обеспечения северных колоний продовольствием. Вскоре оказалось, что Морага немного говорит по-английски и беседа пошла на лад сразу на трех языках.
Управляющий пригласил гостей в крепость. Русские служащие взяли под уздцы их лошадей, пообещав накормить и напоить. Испанцев повели в торговую избу, усадили на лавки. Женщины накрыли стол скатертью, начали выставлять закуску и чарки. Лица гостей повеселели. Кусков достал сопроводительные бумаги, велел Банземану прочесть и перевести распоряжение Главного правления компании о выборе места и строительстве укрепления для защиты от диких народов.
– Скажи, что купили ничейную землю у здешней деревни! – удивляясь чрезмерной осторожности главного приказчика, подсказал Сысой. Но тот, дерзкий в стычках с колошами, сделал вид, что не услышал, и как-то до неприличия почтительно, словно извиняясь за невольное вторжение, стал говорить о заинтересованности Компании наладить постоянную торговлю с крепостью Сан-Франциско.
Ни изысканной закуской, ни качеством рома, который пили три дня сряду, испанцев удивить не удалось, их удивили подарками и предназначенными для мены сапогами. Кузнец Петруха подновил стертые и сломанные удила, стремена, пряжки подпруг. Уезжали гости очень довольные встречей, лейтенант обещал поговорить с комендантом о регулярной торговле и обнадежил, что ее можно наладить к общему благу обеих сторон. Сысой, с умным видом помалкивавший на пирушках, проводил всадников воспаленным взглядом опохмелившегося гуляки, обернулся к Кускову с вопросом, но тот понял его без слов:
– Александр Андреевич настрого приказал не ссориться с гишпанцами, но добиваться мира и согласия. Бостонцы контрабандно возят нам их пшеницу и заламывают непомерные цены. Если мы положим начало взаимному торгу – будет великая польза.
– Земля-то была ничейной! – обидчиво воскликнул Сысой. – Мы же ее купили и хотим жить с пользой для России.
– Ну и зачем об это кричать при первой встрече? – Поморщился главный приказчик. – Потихоньку-помаленьку будем добиваться своего, посмотрим, чья возьмет.
В свободное время, которого почти не было, Сысой с сыном начали строить дом. Василий был так занят полем, что скорей только помогал им. Оба друга знали от испанцев, что в миссиях сжинают и намолачивают богатые урожаи пшеницы, ячменя и овса, о ржи испанцы не слышали.
Картошка на малых грядках дала летом хороший урожай. Посаженная в зиму рожь дружно взошла до срока и весело зазеленела, но дожди с туманами не дали ей подняться и заколоситься. Зелень легла на вспаханную землю и стала гнить. Между тем, за весь год было добыто чуть больше сотни каланов. По ситхинским меркам партия осталась без меха. Партовщики время от времени добывали оленей, однажды им удалось застрелить зубра пудов в шестьдесят весом, но мяса не хватило и на неделю.
В декабре Кусков стал готовить к промыслам партию под началом Васильева, хотел послать её в Бодего, но оттуда пришел американский бриг «Меркурий» и встал на рейде при безопасном ветре. Сысой, Василий и управляющий с пониманием переглянулись: слишком много было связано с этим названием в давние годы их службы, «Меркурии» словно преследовали старовояжных служащих. Но, как оказалось, командовал бригом знакомый американец Джек Эйрс, не первый год занимавшийся контрабандой калифорнийских продуктов на север.
Сысой с Василием подошли к его борту на большой байдаре, были приятно обрадованы грузом пшеницы и масла. На бриге оказалась ватажка партовщиков под началом Тимофея Тараканова. Большую часть партии он высадил для промыслов на островах, заглянул и в Бодего, где морские бобры перевелись. На «Меркурии» был так же сын Баранова Антипатр, которого Сысой принял за незнакомца. Вытянувшийся и повзрослевший креол кивнул старовояжным, поднявшимся на борт судна. Сысой отметил про себя, что он слишком важно одет для простого служащего, вгляделся и с удивлением узнал повзрослевшего юнца. Они не виделись с тех пор, как Сысой и Баранов с семьями перебрались на Ситху с Кадьяка.
– Тебе должно быть уже лет пятнадцать? – спросил, скрывая нахлынувшую грустинку. – Ты же младше моего Петрухи?
Антипатр с важностью кивнул, не уточняя возраст.
– А с виду все семнадцать, новик! Я таким прибыл на Кадьяк.
– У меня уже третье плаванье с бостонцами! – усмехнувшись, прихвастнул сын правителя и строже добавил: – Мне надо переговорить с Кусковым!
– Посмотрю, что привезли и отвезу в крепость. Вот уж обрадуется главный!
Сысой сделал свои приказные дела, велел подручным начать отгрузку продуктов и отвез Антипатра с Тимофеем в крепость. Кусков с Катериной тоже удивились, как неожиданно повзрослел сын Баранова, повели его в дом. Сысой с Тимофеем пошли за ними. Антипатр передал Кускову почту, указы правителя колоний. Катерина, растерянно поглядывая на мужчин, пожаловалась:
– Угощать нечем, у нас только юкола и крольчатина.
Кусков смутился, бросая вопрошающие взгляды на Сысоя, дескать, что-то же должно быть в запасе. Тараканов ухмыльнулся и скороговоркой пробормотал:
– Бырыма обещал вздрючить если кто станет спаивать сына. Не шухры-мухры – главный поверенный компанейских дел на бриге – суперкарго.
– Да сыт я, сыт! – Раздраженно мотнул головой Антипатр, положил шляпу на колени и приосанился.
Тимофей вынул из сумки узелок с чаем и кусок тростникового сахара с полфунта, положил на стол.
– У вас и этого нет?
– Ну, рассказывайте, какие новости! – веселей заговорил Кусков
– Новости?! – с важностью начал говорить Антипатр напряженным баском. – Бостонцы воюют с англичанами, пока еще не ружьями, а торговлей, но скоро дойдет до стрельбы. Мы в миссиях у францисанцев и доминиканцев тайно покупаем пшеницу и всякую снедь, разговариваем с ними и с тамошними гишпанцами, у них «ре-во-люция» вот здесь, – постучал пальцем себя по лбу. – Ругают метрополию, хотят освободиться.
Шлюпки и байдары ходили от рейда в бухту, перевозили продукты. Незнакомый служащий с «Меркурия» заглянул в дом, перескочил порог, скользящим плутоватым взглядом окинул пустой стол.
– Всем нужна революция! – поддакнул, показывая, что желает поучаствовать в разговоре. Но к столу его не пригласили, молча обернувшись к нему, побуравили вопрошающими взглядами. Смущенно потоптавшись у порога, служащий неохотно выдавил из себя. – Куда выгружать муку?
– В пакгауз! – строго ответил Сысой. – Куда еще?! Там наши люди ждут.
Служащий кивнул и вышел, хлопнув дверью. Кусков спросил:
– Кто это?
– Оська Волков – камчатский промышленный из новоприборных контрактников. – «Всем нужна революция!» – передразнил его Тимофей. – Бостонцы смуту сеют, спрашивают: не надоело ли нам зависеть от России?
– А вы что? – настороженно спросил Кусков.
– Прикидываемся, что не понимаем. – Скривил тонкие губы Антипатр. – А на уме держим, что без России они нас оберут до нитки, пустят по миру нагишом, еще и посмеются над дураками. Нынче сами скрываются от англичан иногда даже под флагом Компании, что отец запретил настрого. Им всем очень не нравится, что вы построили крепость, и они пугают гишпанцев, что Россия их завоюет. Как же? Вдруг станем обходиться без посредников, начнем торговать с Калифорнией?! Каких барышей лишатся…
– Да, уж! – Громко вздохнул Кусков. – Влезли между молотом и наковальней, между бостонцами и гишпанцами. Если бы не ненависть к ним здешних народов, не знаю, как бы держались.
Неудачный в промыслах для первых русских калифорнийцев 1812 год потрясал Российско-американскую компанию многими несчастьями. В пути к Камчатке умер, посланный на смену Баранову коллежский асессор Кох. Вместо него, на «Неве» под командой лейтенанта Подушкина, был отправлен коллежский советник Борноволоков. Плаванье было на редкость трудным, шлюп унесло в сторону от курса, экипаж перессорился, а 9 января 1813 года «Нева» разбилась у мыса недалеко от Ситхи. Из девяноста человек экипажа и пассажиров спаслись двадцать четыре. Подушкин выжил, был спасен груз на 250000 рублей, а Борноволоков погиб в нескольких милях от Ново-Архангельска. «Святой Александр Невский» разбился на Курилах, бриг «Беринг» в своем первом дальнем походе был выброшен штормом на один из Сандвичевых островов.
– Англичане заняли факторию в устье Колумбии, обобрали мехоторговца Астора, благодетеля нашего, несколько его кораблей конфисковали, остальные сожгли и потопили островные индейцы. Вот вам еще одна новость! – добавил Тараканов и, помолчав, сообщил Кускову: – Но есть и хорошие вести из Петербурга: Россия помирилась с Гишпанией и объединилась с ней против Франции. Так что теперь военным конфликтам между вами и пресидио быть не надлежит. Но бобров в Бодеге нет, а в гишпанские воды Сан-Франциско ходить самовольно не велено. Мы пытались договориться с губернатором о совместном промысле, – пока не соглашается…
Сысой вышел из торгового дома, чтобы проследить за разгрузкой пшеницы, а управляющий повел Антипатра и Тимофея смотреть строившуюся крепость. Русские служащие и партовщики с мешками на плечах вереницей поднимались по тропе с берега бухты, где стояла корабельная шлюпка, двое разгружали ее.
– Что стоишь, разинув рот? – Незаметно со спины к Сысою подошел Василий и дернул дружка за плечо. Лицо его было обеспокоенным. – Сходи вместо меня с партией на Ферлоновы камни?! – взмолился. – Уж очень хочется вырастить рожь, а без меня она сгниет. Кусок говорит, если ты согласишься, он оставит меня при крепости.
Сысой пожал плечами, отказывать товарищу не было причин.
– Не забывай, что дом тоже строить надо, а ты днюешь и ночуешь при своем поле.
– Не забуду! – пообещал товарищ. – Скажешь главному, что согласен?
Кадьяки сильно заскучали на строительных работах и на юколе, им даже свежей рыбы не хватало. Чтобы упредить мор среди партовщиков от недостатка природной пищи, Кусков решил отправить партию на острова для промысла сивучей, котов и птиц. Сысой тоже так устал от строительства, что с тайной радостью заменил в партии передовщика Васильева.
Бриг принял на борт два десятка кадьяков с байдарками и высадил их возле островов, расположенных против входа в залив Сан-Франциско. На них не было никакой растительности, один возвышался над морем невысокой горой с пологими склонами. Тысячи сивучей и морских котов лежали на камнях, дрались и громко ревели. Вершины островов были облеплены птицами. Ветер доносил до брига терпкий запах морских зверей. Вдыхая его всей грудью, партовщики ожили, глаза их заблестели, движения стали быстрыми и уверенными. Они торопливо перевезли на сушу груз, побросали на камни мешки, корзины и азартно кинулись за добычей. Бриг поднял якорь, взяв курс на Бодего для зимовки и ремонта.
Сысой вытянул из воды и перевернул вверх днищем большую байдару, осмотрелся с тоскливым видом. «Вот тебе и Ферлоновы камни, – подумал, – ни воды, ни дров». Он знал, что воду для питья придется возить с рек, а путь до них не близкий. Небо было затянуто тучами, моросил дождь. Сквозь рев морских зверей доносились крики ар. Они срывались с мест, беспокойно кружили над выгруженными вещами. Опять надо было выживать, но это показалось передовщику приятней, чем с утра до вечера рубить и тесать лес. Оглядывая камни, где никогда не был прежде, Сысой вдруг с удивлением почувствовал, что прежняя пустота в душе, алкавшая новых мест и приключений, наполнилась, ни плыть, ни идти уже никуда не хочется. Разве, отдохнув, вернуться в Росс?!
Он вздохнул, нашел углубление среди камней и стал расстилать кожи, чтобы собрать дождевую воду. Только после этого поставил палатку, перенес в нее разбросанные вещи партии, затем зарядил дробью утятницу, выстрелил, пустив веретено дыма по воде, неспешно собрал полдесятка убитых птиц и стал щипать их.
К вечеру партовщики вернулись, веселые и радостные, начали свежевать туши убитых зверей. Сысой развел костер из сивучьих костей и жира, повесил над огнем котел с морской водой, стал варить себе птиц, кадьяки пекли сивучину. На другой день передовщик начал строить землянку из камней.
По уговору, бриг вернул его партию в Росс к Рождеству с добычей подвяленной птицы, сивучьего мяса, шкур, горл, кишок, из которых шили плащи и камлайки. Был хмурый по-калифорнийски зимний день, Береговой хребет покрывали тучи….
– Ну и как твоя рожь? – первым делом спросил Василия, подошедшего к бригу на байдаре.
– А сгнила! – ответил друг, задрав голову. – Наверное, надо было сеять озимь после Крещения, не в ноябре.
– А наши как? – Сысой принял бечеву и помог Василию влезть на палубу.
– Живы-здоровы! Петруха избу строит, но охотней работает в кузнице. – Василий оглядывался, кивая знакомым и продолжал: – стены срубили в лапу, венцы положили сырые, без мха, как амбар. Пусть сохнут. Кое-как, наспех накрылись корой. Продувает, в ливни течет из щелей, но все равно лучше, чем скопом в казарме. Теперь, с тобой, быстро переберем стены, проконопатим и накроемся.
Ульяна встретила Сысоя возле кузницы. Рядом с ней стоял сын, по виду только оторвавшийся от горна. Рабочая одежда сидела на нем ладно, даже в ней чувствовалась рука и забота женщины. Лицо сына задубело от жара, руки были черны и мозолисты, отчего Петруха выглядел старше своих лет. Окруженный родными, Сысой отправился к дому, который поставили за острожной стеной с солнечной стороны. За месяц друг и сын положили восемь тесаных сырых и толстых венцов из вершинника секвои, сделали временную крышу, затянули оконце сивучьим пузырем, дверной проем завесили шкурой. Посередине избы тлел сложенный из камней очаг, сквозь гарь пахло свежим хлебом, напоминая о строгой неделе поста. Дым уходил по потолку в волоковые окна. Верхние венцы стен были черны от сажи и все же, в жилье был порядок, даже уют, во всем чувствовались руки женщины.
Ночью сильный ветер с гор разогнал тучи, утро выдалось ясным. Возвышенности Берегового хребта сверкали свежим снегом, дыхание клубилось парком, напоминая о Сибири. Сысой радостно потянулся, поплескал в лицо дождевой водой из бочки, сделанной из комля секвои с выгнившей серединой, перекрестился, поклонился на восход. Надо было идти к управляющему, отчитаться за промыслы на островах. Из-под крыши заклубился дым, громче закашляла Ульяна, высунулась из-за навешанного лавтака с трубкой в зубах, шепеляво рыкнула:
– Перекуси холодными лепешками, котел закипит – заварим свежий чай.
В ночь на Рождество, при сыром ветре с моря, в крепости не спали, служащие и новокресты собрались в казарме, читали молитвы, кто какие знал. Дома Ульяна в смех гадала на счастье и благополучие. После полуночи, будто вняв молитвам, дождь стал просекаться снежинками, а к утру снег на полвершка покрыл сырую землю. Округа так празднично белела чистотой, что не хотелось выходить и портить землю следами. Улыбаясь ясному небу, Сысой сгреб пальцами пригоршню снега, с удовольствием растер им лицо. Но он растаял до полудня и земля запарила.
На Крещение Господне туман с моря накрыл окрестности и, зацепившись за крыши Росса, лежал почти до полудня. Души русских служащих желали мороза, но не было ни тепла, ни холода. Промышленные и партовщики парились в бане, купались в бухте. Караульный заметил со сторожевой башни десяток приближавшихся всадников с заводными лошадьми, впереди себя они гнали скот. Приезд гостей никак не походил на нападение, но Кусков велел ударить тревогу в корабельный колокол, а вскоре сам разглядел и узнал, скакавшего впереди лейтенанта Морагу. Гости пригнали в крепость два десятка коров и бычков, три лошади: это был бесценный подарок для строителей и Васькиных землепашцев.
Гостей окружили, помогли им сойти с лошадей, повели в казарму, где были накрыты праздничные столы. С лейтенантом в Росс прибыл брат коменданта пресидио Сан-Франциско. Посыльный побежал за Банземаном к шхуне, все так же стоявшей на суше. Над капитанской каютой курился дымок, там уединенно и счастливо жили прусак с индианкой. Узнав, что прибыли испанцы и Кусков зовет толмачить, Банземан покряхтел, поохал, женку с собой не повел, убедив остаться на судне: мивоки часто сталкивались с испанцами и очень не любили их.
Христофор явился в крепость кроличьей душегрее поверх бязевой рубахи, с гладко выбритыми румяными щеками. Увидев знакомого лейтенанта, с порога заученно произнес приветствие, затем залопотал по-английски, то и дело помогая себе жестами. Сбиваясь с испанского на английский, Морага весело и приязненно отвечал ему. Банземан что-то уразумел из общей тарабарщины, за которой наблюдали два десятка служащих, и передал Кускову по-русски:
– Говорит, что комендант разрешил торговлю, но с условием, чтобы до получения официального разрешения русские корабли не входили в калифорнийские порты, а товары перевозились бы на гребных судах.
Управляющий, не в силах скрыть радость, поднялся с наполненной чаркой, предложил выпить за гостей и добрососедские отношения. Василий, увидев пригнанный скот, так обрадовался, что уклонился от застолья, погрешая против праздника, принялся строить загон, а вечером, при свете жировика, мастерил хомут. Сысой пришел из крепости в изрядном подпитии, сел против дружка, долго и тупо следил за его руками, потом спросил со вздохом:
– Избу-то будем достраивать?
Часто покашливая, Василия бойко поддержала Ульяна:
– Коровы хорошие, на Кадьяке и Ситхе таких не было, но они не раздоенные, быки породистые. Нельзя держать скот под дождями, надо сделать хотя бы навес, а с домом потерпим, зиму почти пережили, да и зима-то здесь – не зима, – сказала и торопливо раскурила трубку, чтобы унять кашель.
Сысой спорить не стал, ему было приятно, что друг всеми силами пытается наладить крестьянское хозяйство, а Кусков во всем ему помогает, и было грустно, что у него самого душа к земле остыла, а, может быть, никогда не лежала. На Ситхе и Кадьяке дружки много говорили и мечтали о Калифорнии. Теперь Сысой считал – сначала надо построить крепость, что и сделали, потом дома, и только после этого заниматься хозяйством. Упрекнуть друга в лени он не мог, даже удивлялся, с какой страстью, спокойный и рассудительный Васька отдавался земледелию.
– Ну и ладно, – пробормотал, похмельно зевая и мотая бородой. – Раз вам в балагане хорошо, будем строить скотник.
Кадьяки и алеуты опять рубили и таскали лес, но теперь строили жилье для себя. Не любя спешки, после каждого положенного бревна подолгу сидели, глядя в море. Они хотели бы жить скопом, как жили на Кадьяке, но Ситха и Калифорния меняли прежние нравы. Зачастую партовщики просто терялись, не зная, как поступить и шли за советом к жене Кускова. Сам управляющий, в понимании партовщиков, мог посоветовать только глупость: поститься, свататься и венчаться в церкви, которой нет.
У кадьяков с алеутами бытовало многоженство и многомужество. Но некоторые из них обзавелись на Ситхе женами тлинкитками, у которых род велся по мужской линии, многоженство было в обычае, а многомужества и измен не допускалось. Мужчины почитались тлинкитками больше, чем кадьячками. Женщины племени помо, обзаведшиеся мужьями-эскимосами, уживались с ними лучше тлинкиток-колошек. Они легко покидали свои родовые общины, перенимали иной образ жизни, но семьей в их понимании были только дети, поэтому они, чаще всего, отказывались следовать за мужьями на дальние промыслы или в неизвестные земли, легко меняли их, обзаводясь новыми, или возвращались с прижитыми детьми в родовые деревни.
Индеанки-мивок почитали мужей больше, чем индеанки помо, старались хранить им верность, пока те были рядом. Но всем нравились кадьякские пляски, в которых женщина или мужчина с платком в руке, извиваясь, останавливались против приглянувшихся, передавали им платок. Затем парочка извивалась и сладострастно терлась друг о друга. Такой танец был и выбором, и предложением сватовства. Русским промышленным он тоже нравился, они плясали на свой лад и таким образом иногда обзаводились женками. Кусков, покряхтывая и хмурясь, терпел эту дикость, но сам много лет жил с Катериной без венчания. На то у них были свои причины.
Тойона Ивана Кыглая тоже очень огорчало, что его сородичи строят не барабору, как принято у алеутов, а дома и землянки на одну-две семьи.
– Что с того? – попытался утешить его Сысой. – В домах и землянках просторней. В бараборах – теснота и многолюдье?!
– Теснота и многолюдье?! – согласился старый тойон, повторив слова приказчика тем же тоном, и с болью возразил: – В бараборе все вместе, все друг друга любят, друг другу помогают. А здесь у каждого дома будет свой котел, своя еда.
– И своя беда! – вдруг согласился с ним Сысой, смутно почувствовав что-то свое, болезненно ускользавшее из обыденной жизни.
Весна случилась ранней и теплой. Скот пасся на просторных выпасах и был здоров. Васильев с удовольствием запахивал целину под пшеницу и овощи на жеребце и кобыле, Кусков с Катериной-креолкой и природной русской женщиной Ульяной увлеченно сажали капусту, морковь, репу и даже арбузы, семена которых получили от испанцев. Им помогали тлинкитки, а кадьячки и здешние индеанки с б о льшим удовольствием шили одежду. Выше бухты служащие построили небольшую водяную мельницу: мука в Калифорнийских миссиях продавалась втрое дороже зерна.
В канун Евдокеи-свистуньи, русской календарной весны, в бухту бесшумно вошла шлюпка под прямым парусом. Управляющий вышел за огороды, распаханные между крепость и бухтой, высмотрел Антипатра, махавшего ему шляпой. Шлюпка сбросила парус и ткнулась тупым носом в намытый песок. Из нее выпрыгнул сын правителя, за ним сошли пять американских матросов и ситхинский креол. Задирая голову к Кускову, стоявшему на террасе, Антипатр крикнул:
– Гишпанцы захватили «Меркурий» в заливе Монтерей и конфисковали!
Кусков с хмурым и растерянным лицом спустился к нему по тропе:
– Как конфисковали? У нас же мир с Гишпанией и губернатор разрешил торг! Правда, не с миссиями, а с персидио, – поправился.
– Нынче калифорнийцам на метрополию плевать! Они пленили трех русских служащих и одиннадцать кадьяков. Капитан с помощником остались на судне, а мы бежали на шлюпке.
– А Тараканов где?
– Он высадился на остров к своим партовщикам. Меха частью у него, частью мы привезли, – кивнул на шлюпку, возле которой толпились прибывшие с ним американцы.
– Что делать? – Поежился Кусков. – Надо плыть в персидио, договариваться. Хорошо бы и пшеницы там прикупить.
Шхуну «Чириков» спустили на воду и вооружили в два дня. Банземан вышагивал по палубе, указывал, где что крепить и куда грузить. Тяжелую шлюпку с «Меркурия» решили оставить в бухте, с собой взяли большие байдары и легкие двухлючки. Кусков не мог оставить крепость в такое время и отправил в Сан-Франциско приказчика Сысоя, который приоделся в котовую шапку, суконный сюртук и юфтевые сапоги. С ним отправились на шхуне Антипатр в полувоенном сюртуке и штурманский ученик Кондаков, умученный строительными работами. Им в помощь были приданы американские матросы с захваченного «Меркурия» и полдюжины кадьяков. На судно погрузили шкуры каланов и морских котиков, подарки для должностных лиц.
«Чириков» вошел в залив Сан-Франциско, который соединялся с океаном узким проливом. Банземан похаживал по мостику, на штурвале с обиженным видом стоял штурманский ученик Кондаков. Сысой с любопытством осматривал береговые утесы и равнины. В залив с двух сторон впадали три реки, вдали виднелись хребты Сьерра-Невады. Иные вершины издали казались не ниже Ситхинских и даже Якутатских.
– Чем волочься через горы, подняться бы до верховий реки! – указал Банземану и Кондакову на устье с северной стороны. – Похоже, она течет где-то за нашим Береговым хребтом, а мы живем и не знаем, что за горой: все строим да пашем и конца тому не видно.
– Ты хоть на Ферлонах промышлял, а я, моряк, какого ляда топором машу, – возмущенно вскрикнул Кондаков. – Все потому что креол. Они, – кивнул Антипатру, нами, креолами, пренебрегают.
Сын правителя нахмурился, ничего не ответил. Сысой хмыкнул, раздраженно помотал бородой, строго взглянул на штурманского ученика:
– Кроме как на тебя, не на кого шхуну оставить. Банземан будет толмачить, я – рядиться, молодой Баранов – пусть с важным видом дует щеки и представляет главного правителя колоний. А ты смотри, чтобы не сбежали партовщики и американцы. Хотя, американцы вольные, как их удержишь?
С южной стороны пролива, на холмистом полуострове, завиднелась крепость. В прошлом Сысой уже видел ее издали, теперь мог рассмотреть вблизи. Берег, над которым возвышался бастион, был укреплен каменной кладкой, за ней виднелись крыши домов. Шхуна спустила паруса, бросила якорь возле бухты. Банземан приказал дать салют испанскому флагу. Баковая пушка громыхнула холостым зарядом, ответа с бастиона долго не было, затем в небо взметнулась тонкая полоска дыма, через некоторое время донесся звук ружейного выстрела. Банземан с недоумением пожал плечами и обернулся к Антипатру.
– Наверное, у них нет пороху! – подсказал тот, разглядывая крепость в подзорную трубу. – А мне лучше остаться на судне! – заявил вдруг, сдвигая шляпу на лоб. – По уговору с хозяином «Меркурия», он не должен ссылаться на Компанию. Требуй вернуть наших промышленных и партовщиков, – обернулся к Сысою. – Про остальное капитан пусть договаривается сам. – Иди с ними, – указал Кондакову.
Сысой велел спустить на воду большую байдару из сивучьих кож. Мореход, штурманский ученик и приказчик сошли в нее, за ними сели четверо кадьяков в праздничных камлайках и привычно налегли на весла. Лодку встретили четверо солдат во главе со знакомым офицером Габриэлем Морагой. Лейтенант, приветливо улыбаясь, отдал честь, солдаты взяли ружья на караул. Банземан, приодетый в визитку Кускова уверенно пролопотал загодя приготовленные слова приветствия и цели визита. Морага членораздельно ответил, мореход напрягся, превратившись вслух, помычал, вопрошающе повторил непонятое им слово. Солдаты привели гостей на небольшую площадь. Здесь их встретил офицер в блестящей кирасе и при шпаге, рядом с ним стоял и улыбался брат коменданта, навещавший Росс в Крещение Господне.
Банземан повторил то же самое приветствие и завздыхал, подбирая новые слова. Внимательно вслушиваясь в его английскую речь, офицер сказал через Морагу, что губернатор находится в форте Монтерея и повел гостей в выбеленный известью дом рядом со зданием костела. Комендант крепости, дон Аргуэльйо, покрытый шляпой с пером встретил их на просторном крыльце, с кровлей, подпертой резными деревянными колоннами. Банземан в третий раз прострекотал то же самое приветствие и замолчал, смущенно улыбаясь. Сысой и Кондаков тихо переговаривались, понимая, что беседа с комендантом с помощью Банземана будет трудной и тут, откуда-то сбоку полилась чистая русская речь.
– А я-то слышу, будто серебряные колокольчики звенят, сразу догадался, что наши прибыли! – В кожаной рубахе, опорках и фартуке, с коротко выстриженной бородой к ним подходил Петр Полканов, старовояжный промышленый, бежавший с «Юноны» от Хвостова и Резанова.
Сысой с ним не служил, только виделся на Ситхе. Беглец поклонился коменданту и легко затараторил по-испански, при этом приветливо улыбался и кивал на прибывших. Банземан смахнул пот со взмокшего лба и облегченно вздохнул. Беседа пошла непринужденно и легко. Сысой по наказу Кускова одарил начальных людей зеркалами в оправе, серебряными кубками, по их лицам понял, что порадовал нужных ему людей. Полканов говорил по-русски многословно и с удовольствием, явно истосковавшись по своему языку.
Комендант через беглеца подтвердил, что на свой страх и риск, без разрешения вице-короля, губернатор, действительно, позволил вести торговлю с миссиями, но только через крепость Сан-Франциско и с условием, что корабли не будут входить в бухту. Затем в мягких словах попросил Сысоя поскорей покинуть Росс, чтобы русская крепость не испортила добрых отношений между Испанией и Россией. Приказчик так же осторожно ответил, что такие вопросы он не решает, но сообщит об этом главному правителю колоний. Ему хотелось сказать другое, но Кусков настрого запретил свои слова, поставив перед ним задачу – купить пшеницу дешевле, чем через бостонских посредников.
– Чего-чего, а хлеба, молока и мяса здесь вдоволь, – самодовольно осклабился Полканов, но по-испански говорить этого не стал.
Комендант повел взглядом в сторону входа. Его беспристрастное лицо стало ласковым, глаза заблестели. Сысой обернулся, проследив за взглядами испанцев. В зал вошла женщина или девушка в возрасте, поскольку ее голова была не покрыта, а волосы уложены без кос. На ней было простое шелковое платье, смугловатое лицо излучало юношескую радость, карие глаза сияли.
– Моя дочь донна Консепсион – Кончита, краса Калифорнии, – с гордостью и любовью комендант представил ее гостям.
Банземан вскочил и отвесил глубокий поклон, Сысой с Кондаковым тоже встали и поклонились. Кончита весело и радостно ответила на их приветствие, села рядом с отцом, с ласковым девичьим любопытством разглядывая гостей.
– Девка или баба? – с недоумением спросил Полканова Сысой.
Тот громко ответил:
– Девка! Не идет ни за кого после сватовства командора.
– Знает, что помер?
– Знает, и давно: Швецов говорил, потом Виншипы уши прогудели, только все равно женихов отваживает. У здешних девок одна любовь на всю жизнь.
– Дурь! – Возмущенно мотнул бородой Сысой. – Такая краса пропадет ради какого-то чахоточного дворянчика.
– Посватайся, со своим суконным рылом, – хохотнул Кондаков, не отрывая помутневших глаз от испанки.
Сысой рассерженно взглянул на него, но стал говорить о пленных. Комендант доброжелательно ответил, что десять партовщиков и трех русичей губернатор согласится вернуть. Что касается иных, то одни приняли католическую веру, другие сами не хотят возвращаться.
Переговоры были закончены, цены на пшеницу, масло и мясо оговорены, гостей позвали к столу, но Сысой от обеда уклонился, ссылаясь, что ему надо иметь свежую голову. Полканова к столу не пригласили и он, в фартуке и опорках, каким оторвали от работы, вышел следом за приказчиком, при этом много говорил, наслаждаясь русской речью.
– Ловко толмачишь, – похвалил его Сысой. – Лет шесть, как в бегах?
– Восемь! – поправил толмач. – У меня жена-креолка, двое детей. Служу сапожником, иногда толмачу, всеми уважаем, даже коменданту и Кончите обувь шью. Народ здесь бедный, но не голодает, как на Кадьяке и Ситхе. Чего-чего, а еды всем хватает. Солдаты – мои друзья, я им сапоги латаю. Они ничего другого не умеют, кроме как ружья таскать, а к ружьям пороху нет, и все ругают Мадрид, что не шлет обещанного.
– И сколько их тут? – осторожно спросил Сысой, понимая, что выпытывает тайное.
– Семь десятков вместе с комендантом и его братом! – не смущаясь, не понижая голоса, ответил бывший промышленный.
– А Кальянов, что бежал с тобой с «Юноны» жив ли?
– Живой. Тоже толмачил в Монтере, потом в миссии. По слухам взял землю, вольно крестьянствует на севере залива, а я переселился в крепость, меня, пока, ремесло кормит, но воли хочется. Денег накоплю и заведу ранчо, как Мишка. Мы с ним скрывались в Бодеге от шлюпки Хвостова и Давыдова. После скитались, питались природой, потом в устье большой реки жили рыбой, мясом, травами, рубили лес для крепости и были приняты комендантом.…
– Выкрестились?
– Так, для вида! – Поморщился перебежчик. – Здесь скажи, что ты католик и всё, свой. А я как молился, так и молюсь, и свои праздники почитаю и крест на шее наш, – распахнул ворот рубахи. – Они здесь чудно Бога любят: молитвы читают, а слов не понимают, все по-латински.
– А пятеро наших, что бежали от меня прошлый год, или были захвачены гишпанцами. Не слышал про них?
– Слышал! Жили у Мишки Кальянова в работниках. Сейчас не знаю где. Наверное, там же.
– Тоже морды выстригли? – Сысой насмешливо окинул взглядом лицо выкреста. Но Полканов не обиделся, он был сыт и добродушен.
– Это здесь, в крепости, я бреюсь как все, а им, на другой стороне залива – воля: хоть голым скачи как тамошние индейцы.
– Вернуться не хочешь? – осторожно спросил Сысой.
– На каторгу, что ли? – хохотнул Полканов. – И Ситха не слаще!
– Без сыска не обойтись, – согласился Сысой и насмешливо взглянул на Петра-Педро: – Поспешил с побегом! Мы купили у кашайя землю, построили крепость, даст бог, осядем с внуками и правнуками.
– Хорошо бы! – не обрадовавшись новости, не опечалившись близостью Компании, согласился беглец. – Англичане уже пробовали объявить северную Калифорнию своей землей. И спросил, глядя в сторону: – Мимо белых скал проплывал?
– Помню!
– Залив Дрейка. Лет двести назад, даже больше, там стоял английский мореход, грабивший испанские селения в Тихом океане. Тамошние индейцы его приняли и объявили своим королем, а он их землю подарил аглицкой королеве. Хорошо бы иметь здесь свою, русскую, страну, да споров о земле будет много.
Сысой молчал. Просьбы коменданта крепости, наказы главного правителя, уклончивые ответы Кускова испанцам, все складывалась в какую-то безрадостную картину, в которую не хотелось верить.
Разложив костерок на песчаном берегу и попивая чай, заваренный в котле, кадьяки мирно сидели возле байдары в стороне от бастиона и выглядели вполне довольными. Повозка с впряженными быками подвезла фанеги* ( калифорнийская мера сыпучих продуктов, 3,5 пуда ) с пшеницей, бочки с маслом. Сысой пересчитал их и стал командовать погрузкой. Антипатр со шхуны заметил суету на берегу, приложился к подзорной трубе и вскоре отправил по уговору байдару с мехами.
Кондаков с Банземаном явились к месту обмена в изрядном подпитии. Мореход мотал головой, тряс побледневшими щеками, сгибался и выпрямлялся, словно у него прихватило поясницу.
– Кончита! О Кончита?! – восклицал восторженно.
Полканов с пониманием хохотал, переводил вопросы и ответы торговавшихся сторон, между ними успевал хвастать своей нынешней беспечной жизнью, но со стороны казалось, будто он сам себя убеждает, что в пресидио ему лучше, чем в колониях.
Два дня байдары челночили грузы от шхуны к крепости и обратно. Трюм судна был заполнен. Протрезвевший и хмурый Банземан, расхаживая по палубе, высматривал осадку судна, протестовал против лишнего груза. Наконец обмен был закончен, шхуна снялась с якоря, распустила паруса и легла на обратный курс.