Глава 5

С пшеницей, маслом, солью и новостями об испанцах шхуна «Чириков» вернулась в Росс. Кусков был доволен первым плаваньем к калифорнийским испанцам, а Сысой весь обратный путь думал о реке, где привольно крестьянствует Кальянов с прижившимися у него беглецами.

– Отпустил бы ты меня туда?! – предложил Кускову за застольем. – А то живем, не знаем, что за Береговым хребтом.

– Недурно побывать в окрестностях! – задумчиво пробормотал управляющий, глядя в свою непочатую чарку. – А что делать с беглецами – не знаю. Силком свезти на Ситху – не велика заслуга: да и выгодно иметь своих людей среди гишпанцев.

– Выгодно, – согласился Сысой. – Все новости от толмача из чужой крепости.

– Людей мало, все при деле! – продолжал рассуждать управляющий. – Ветряную мельницу надо строить, той, что на ручье за год не перемолоть привезенную пшеницу, а муку покупать не по нашим доходам. – Поднял голову с туманными от забот глазами и пояснил: – С нашего прибытия сюда добыто всего полторы сотни бобров, даже стыдно писать Андреичу. – И спросил, вдруг, слегка оживившись: – Кого бы хотел взять с собой?

– Много не надо: креола Кондакова и четверых алеутов при байдаре. Полканов сказал, по реке живут и кочуют народы мирные.

– Ученик-то тебе зачем? Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Я хотел отправить его на Ситху. – Поднял брови Кусков.

– Его Бог любит! – рассмеялся Сысой. – Два раза приносил удачу, вдруг и здесь поможет.

– Кондаков! – управляющий через стол окликнул штурманского ученика.

Тот весело обернулся: тощий, чернявый, с приуженными черными глазами.

– Выбирай: ведешь шхуну с грузом в Ново-Архангельск известным путем, а Банземан останется толмачить по-аглицки, или идешь вверх по реке с приказчиком?

– Гишпанцы говорят, будто с полвека назад их люди поднимались верст на пятьдесят выше устья, но сами реку не знают, – выложил свои познания Кондаков. Посопев и помявшись для форсу, передернул плечами, кивнул на Сысоя: – С ним пойду! – Затем проворчал обиженным голосом: – Станут слушаться матросы креола-штурмана, как же?! – И повеселел: – А может, напрямик, по Шабакайе, волоком через хребет?

– Нам нужно реку посмотреть, с беглецами поговорить, – возразил Сысой. – А найдем ли волок через хребет – не знаю.

Он позвал в поход знакомых ему по промыслам алеутов, те с радостью соглашались идти хоть куда, лишь бы подальше от крепостных работ. Байдара была приготовлена уже на следующий день. Сысой оставил дома праздничную одежду, переоделся в кожаную рубаху, сапоги из сивучьих горл, попрощался с сыном и домочадцами, спустился по тропе к бухте. Партовщики уже сидели в лодке, Кондаков нетерпеливо топтался на песке. Сысой уселся на корме, и креол столкнул байдару на воду.

Алеуты в берестяных шляпах, скаля белые зубы на загоревших лицах, налегли на весла, байдара вышла в море и направилась вдоль берега к заливу Малый Бодего. Переночевав там, партовщики, креол и приказчик знакомым путем выгребли к устью залива Сан-Франциско и повернули в знакомый северный рукав, где промышляли в прошлом. Алеуты вертели головами и азартно стонали, примечая кормившихся каланов. Подойти к ним на большой байдаре было невозможно, пальнуть из фузеи не позволял приказчик. Над водой кружили и кричали чайки, высматривая добычу, плавилась рыба. Лосось шел на икромет. Поблизости выныривали нерпы и таращили на путников большие круглые глаза. Здешние места были богаче окрестностей Росса, Большого и Малого Бодего.

Не задерживаясь для промысла, гребцы вошли с приливом в устье Большой реки и без труда поднялись на версту против течения. В дельте увидели небольшого, частью разделанного кита и высадились на берег. Никаких признаков земледельческого поселения не было, но на песке остались следы обуви. Алеуты запаслись китовым жиром, бечевой и шестами повели байдару против течения реки обильной рыбой и птицей. Добыть пропитание здесь было не трудно.

Уже на другой день путники заметили на берегу избу, построенную по-русски. Кондаков и Сысой направились к ней, примечая покосы и огороды. Все было устроено так знакомо, что заныла душа в ожидании встречи с родиной. Русский дух витал в строениях, грядках огородов, огороженных пряслами. На коньке избы скалился череп медведя, который у индейцев почитался священным зверем, а здесь, по-русски, охранял жилье от нечисти. Возле избы бегали голые индейские дети и креольчата. Простоволосые женщины в рубахах из американского ситца и с голыми коленками ничуть не удивились бороде Сысоя и на его расспросы показали знаками, что мужчины ушли на охоту вверх по реке.

– Явно наши! – Сысой указал Кондакову конский на череп с другой стороны избы. – Увидели нас и бежали! Боятся, что заберем силой.

И снова веслами и шестом путники легко продвигались против спокойного течения равнинной реки, вечерами ловили рыбу, Сысой с Алексой били из лука гусей и уток. Алеуты пристрастились к осетрине и ели ее сырой, обильно приправляя китовым жиром. Сысой с мореходом – варили уху, пекли на углях рыбу и птицу. Кондаков после ужина подолгу мыл котел песком и окатышем, разглядывая что-то в нем.

– Похоже, есть золото! – Сунул котел под нос Сысою и пошевелил пальцем осадок. – Мой отец был рудознатцем, кое-чему научил.

Сысой усмехнулся в бороду, глядя на блески. Вспомнилось детство, смешливые рассказы дядьки о золоте за океаном. Тогда ему представлялось, что на земле и под землей грудами лежат червонцы, а не этот поблескивавший песочек.

– Наше золото – морские бобры! – сказал, ничуть не заинтересовавшись осадком в котле. – А их тут нет.

– Золото оно везде золото! – шмыгнул носом креол и выплеснул из котла осадок.

Берега богатой реки не пустовали, индейские станы встречались часто. В отличие от деревни, здешние жители не пугались пришельцев, с любопытством сбегались к ним, глазели на байдару, трогали одежду незнакомцев, особенно восхищались бородой Сысоя. Приказчик одаривал их бисером, и байдара продвигались дальше в верховья реки, пока она не разделилась на два притока. На сливе Кондаков опять до самых сумерек мыл песок в котле. Караул ему выпал под утро и креол даже не разбудил смену: стоя по колени в воде, погромыхивал окатышем, и так увлекся, что его едва оторвали от этого занятия.

– Да золото же! – Штурманский ученик сердился, что не может втолковать приказчику очевидного, показывал песок, намытые мелкие камушки в рыбьем пузыре. Сысой недоверчиво разглядывал их, даже пробовал на зуб и не мог поверить, что это золото, а не камни или какая-нибудь руда. Опасности не предвиделось, но ночами путники в черед несли караулы.

Приказчик разбудил креола под утро, на последний час перед рассветом. Тот сладко потянулся и проурчал сквозь зевоту:

– Какой сон я видел?! Дымящую гору!

– Мало на Аляксе дымящих гор?! – проворчал Сысой, торопливо укладываясь, чтобы подремать часок перед общим подъемом.

– Не простой сон!

– Потом расскажешь! – укрылся одеялом.

Утро начиналось как обычно: завтрак, чай, сборы, времени на пустопорожние разговоры не было. И только после полудня, когда на горизонте показалась дымившая вершина горы, креол удивленно вскрикнул:

– Я видел ее во сне!

– Вот если бы бабу, да русскую, я бы послушал! – съязвил Сысой, не понимая восторгов спутника.

До горы шли еще два дня, а она все поднималась и поднималась, и встала вблизи во всей красе, почти с гору Святого Ильи на якутатском берегу. Вершина была обложена причудливыми облаками, скрывавшими дым, который чудился издалека.

– Такой вот и видел! – восхищенно разглядывал ее креол. – Только всю из золота.

Они путешествовали двадцатый день, все, что хотели узнать и увидеть, увидели и узнали, Сысой склонялся к тому, чтобы возвращаться, но едва сказал об этом, Кондаков яростно запротестовал:

– Я должен побывать вблизи. Говорил же, был вещий сон!

Сысой вспомнил свой вещий сон перед тем, как открыть залив и с пониманием согласился потратить еще пару дней. Алеуты не спешили с возвращением на строительные работы, отговаривать креола никто не стал. Но удалые на воде в байдарках, они были никудышными ходоками. Приказчик с мореходом решили оставить их на стане, а сами, с ружьями и одеялами, отправились к горе. Кондаков охал и удивлялся, будто никогда не видел ничего подобного, вырывался вперед мерно шагавшего Сысоя, убегал заглянуть в гроты и расщелки, будто что-то выискивал. Приказчику надоело ходить за ним кругами, возле ручья он бросил на землю одеяло, топор, котел и фузею.

– Подожду здесь, а ты побегай, если в охотку!

Креол сбросил свой груз в кучу.

– Жди!.. А я поищу!

– Чего поищешь? – рассерженно спросил Сысой.

– Говорил же – был сон про эту гору и вот я перед ней. Неспроста же все …

Кондаков ушел без еды, без оружия, и пропал на три дня. На бегство это не походило. Не зная, где его искать, Сысой полазил по склонам, поднялся выше, осмотрелся, покричал, выстрелил в воздух. Ответа не было. На четвертый день он уже собирался вернуться на стан, но утром приплелся креол.

– Где пропадал? – накинулся на него приказчик.

– Все расскажу, ничего не утаю, – пролепетал Кондаков и в изнеможении упал возле костра.

Едва он пришел в себя и окреп, двое вернулись к стану, где их ждали алеуты. Никаких неприятностей у них не было, четверо гребцов лежали у костра и односложно пели. Сысой хотел в тот же день плыть в низовья, но Кондаков опять упросил его задержаться, вырубил из дерева корыто и стал мыть песок с камнями.

– Я же говорил, это золотая гора, из нее в реку несет несусветное богатство, а ты спешишь, – самодовольно показывал Сысою намытые самородки, выскребал застрявший по срубу песок.

Сысой недоверчиво осматривал его, он видел золото в монетах, а не в песке и камушках, но то, что Кондаков намыл в рыбий пузырь, было тяжелым как свинец. Три дня Сысой терпел причуды спутника, от скуки помогал ему переворачивать камни. Алеуты ловили рыбу и были вполне довольны жизнью. Не зная, есть ли польза от занятий штурманского ученика, на четвертые сутки Сысой приказал грузиться в байдару. Шестеро путешественников без труда сплыли по реке до устья. Приказчик один, без оружия, отправился к хозяйству Кальянова, надеясь переговорить с беглецами, но они опять уклонились от встречи. Сысой чертыхнулся и вернулся к байдаре.

По заливу гуляла пологая волна, в море был шторм. Шестеро гребцов вывели байдару к волоку в залив Большой Бодего, перетащились известным путем, оттуда выгребли к малой бухте, на берегу которой была русская фактория с баней и складом. В заливе стоял на якоре знакомый бриг «Лидия», купленный у американцев и переименованный «Ильменой».

«Ильмена» ходила в испанских водах, контрабандно торговала с миссиями Южной Калифорнии, тайком высаживала для промыслов небольшие партии кадьяков и алеутов, вывезенных из Ново-Архангельска для смены партовщиков Тимофея Тараканова. Вояж компанейского брига под началом иностранцев складывался удачно. Комиссионер Элиот только для себя выручил на нелегальной торговле 10 000 пиастров. «Ильмена» побывала возле острова, на котором продолжали жить одиннадцать партовщиков Прошки Егорова, перебившие местных мужчин. Русский передовщик Тарасов высадился и убедил их снова промышлять на Компанию. В середине лета партовщики с передовщиком то ли решили переправиться на другой остров, то ли промышляли возле калифорнийского берега и были схвачены испанцами. По слухам, некоторых из них пытали, а тойона Петра Чукагнака убили.

Вскоре, возле миссии Сан-Педро испанцы захватили часть экипажа «Ильмены», контрабандно торговавшего на суше. Партовщики Ивана Кыглая и Федора Атташи, в надежде на прикрытие брига, промышляли каланов возле берега. Они сумели отбиться от испанцев и уйти на байдарках в открытое море. Пять компанейских служащих и комиссионер попали в плен. Капитан брига Водсворд бежал от испанцев с тремя матросами на ялике, вернулся на бриг и уладил конфликт, раздав подарки влиятельным чиновникам. После этого он привел «Ильмену» в Малый Бодего, чтобы выгрузить закупленные для Росса продукты. Об этом Сысой с Кондаковым узнали, поднявшись на борт.

Капитан-американец не отказался попутно увезти в Росс шестерых путешественников, но был очень озабочен: шторм задержал его в заливе, а он спешил отправиться на поиск бежавших от погони эскимосов, кроме того, по условиям контракта, должен был сменить промышлявшую партию Тимофея Тараканова. Водсворд чертыхался, носился по бригу и покрикивал на бездельников. Шторм стихал, сглаживались волны, менялся ветер, но в трюме обнаружилась течь.

На опасном рейде против Росса «Ильмена» встала на два якоря, начала отгрузку пшеницы, масла, соли. Груз из крепости капитан не принял, собираясь на поиски кадьяков Кыглая и Атташи. С берега к нему прибыл Антипатр и стал бойко спорить с американцем на его языке. Тот объявил, что из-за течи пойдет не на Ситху, а на Сандвичевы острова для ремонта. Антипатр все же остался на судне, и разгрузившаяся «Ильмена» взяла курс на юг.

Сысой с креолом Алексейкой и четырьмя алеутами высадился на берег, с удивлением разглядывая новые строения и окрестности Росса: ветряную мельницу, ворота крепости, покрытые двускатными крышами. Василий с Петрухой перебрали избу, сделали печь из здешней глины, положив начало посаду. На засаженных весной грядах буйно поднялась зелень, на склоне хребта узкой полосой колосилась пшеница, Ульяна с гордостью показывала капусту и репу.

Все цвело, набирало силу и вес, но вид единственной русской женщины Росса сильно обеспокоил Сысоя: покуривая трубку, она кашляла давно, но не так, как при нынешней встрече. Теперь, время от времени, Ульяна заходилась до слез, снова набивала трубку табаком и беспрестанно дымила. На некоторое время кашель стихал, потом снова душил её, да так, что в уголках губ появлялась розовая пена. Сысой бросал вопрошающие взгляды на Ваську, но тот взахлеб рассказывал про Петруху, который получил жалованье мастера, про Богдашку и Федьку от которых получил письма. Старшего после школы отправили в Иркутск, младшего хвалил учитель Кашеваров за хорошую учебу и старательность.

Ко времени туманов с полутора пудов семян Василий собрал немногим больше четырех пудов пшеницы – под Тобольском урожаи были лучше, испанцы говорили, что в миссиях собирают по сам 25-30. Но запашка была увеличена втрое, зимой Василий собирался посадить пять пудов. Надо было приспособиться сеять в такое время, чтобы жать пшеницу до туманов, которые накрывали морское побережье.

Радостную встречу Сысоя с родными прервал Кондаков: управляющий устал ждать доклада о путешествии и послал его за приказчиком. Не отщипнув хлеба, Сысой отправился в крепость. Ворота были распахнуты, внутри достроили поварню, заложили просторный дом управляющего и подводили под крышу склады, в самой середине двора был выкопан колодец. Кусков с Катериной ютился в торговой избе, туда и пришли калифорнийские путешественники.

– Куда пропал?! – укорил он Сысоя, выставляя на стол три чарки и ополовиненную четверть. Катерина принесла блюдо с остывшими блинами и соленую рыбу. Управляющий настраивался на долгий разговор. – Договаривались же – не дольше месяца, а прошлялись полтора?!

Выпив во славу Божью и благодарность за удачный поход, штурманский ученик и приказчик стали рассказывать о спокойной реке, текущей по долине между горных хребтов. При этом креол ерзал на лавке и плутовато поглядывал на Кускова. Едва Сысой рассказал о реке и народах, живущих по берегам, Кондаков нетерпеливо вскрикнул:

– Ты про счастливую гору скажи!

– Про гору говори сам! – Сысой с сомнением помел бородой по столешнице и откинулся на лавке, всем своим видом показывая, что не очень-то верит креолу. – Если Кондаков не врет, то на той горе случилось чудо, несчастье, обернувшееся счастьем. – Кивнул креолу, чтобы говорил сам.

Штурманский ученик, распаленный неверием приказчика, с которым много спорил в пути, смежил узкие глаза, облизнулся и с жаром заговорил:

– Песок на отмелях сильно блестит желтым, а я знаю от отца, так бывает, если в нём золото. В одном месте черпанул котлом, промыл, в другом, и кое-чего нашел. А он мне, – презрительно указал на Сысоя, – песок как песок! Пошел я к горе, полазил у подножья, гляжу – щель, а во тьме что-то блестит. Бес поманил лезть, поглядеть, что там. Полез – тьма. Попробовал обратно – рубаха задралась, не пускает, я – дальше. Щель стала расширяться и, вроде как, посветлело. Встал я в полный рост, рубаху отряхнул, расправил, хотел лезть обратно, гляжу – стены гладкие и желтые как из золота. Дальше пошел – золотые гробы без крышек, а в них покойники, будто прозрачной смолой залиты и все кругом из золота…

– Как разглядел-то в темноте? – недоверчиво спросил Кусков.

– То ли глаза привыкли, то ли отблеск какой был от золота, может быть, щель какая-то, – оправдываясь, залопотал Кондаков.

– Три дня пропадал, – кивнул на него Сысой. – Я думал, сбежал или убился, хотел уже возвращаться. Вдруг, приволокся, тощий, дурной, лопочет про золото. А после на сливе держал нас три дня, с корытом по воде бродил и бормотал, как полоумный: «Золото-золото из-под той Счастливой горы должно в реку смываться!» Ну, не вязать же его, не везти силком?! Пришлось ждать, пока утешится.

– Вот это самое! – торжествующе вскрикнул креол и бросил на стол тяжелый рыбий пузырь, набитый песком и камушками кварца с желтыми вкраплениями. Развязал его, рассыпал по столешнице. – Красиво?! Похоже на золотой доллар или на червонец. – Полюбовался поблескивавшей горкой, ожидая, что скажет управляющий.

Кусков в задумчивости смотрел на камушки, перетирал меж пальцев песок и качал поседевшей головой. Сысой продолжал рассказывать о своем:

– Помолясь Всемилостивейшему Господу, святителю и чудотворцу Николе, за молитвы наши услышанные, за просьбы исполненные, чуть не силком усадил я его в байдару. Поплыли вниз, по берегам встречали много миролюбивых селений и кочевых станов, индейцы зазывали к себе, но я велел торопиться, довезти и сдать тебе всех целыми…

– Благодатные места! – Кусков со вздохом поднял затуманившиеся глаза. – «Ой, раю мой раю, прекрасный мой раю!» – просипел слова старинной былины. – Сможем ли жить здесь или изгонит Господь как Адама с Евой?.. Раю ты, мой раюшко, притулиться бы хоть с краешку, – вздохнул тяжко, глубоко, прерывисто.

– Что Бога-то гневишь? – в два голоса заспорили приказчик со штурманским учеником. Они были счастливы возвращением, веселы выпитым ромом, не понимали печали управляющего.

Кусков, качая кручинной головой, опять вздохнул и печально пробормотал нараспев:

– «Не велел нам жить Господь во прекрасном во раю», а мы все ищем, ищем. – Стал ссыпать золото в высохший рыбий пузырь.

– Да что случилось-то?

– Бес смущает мыслями, которые прежде не приходили в голову: если гишпанцы не станут чинить препятствий для вольной торговли с миссиями, зачем Росс Компании? Она тратит на наше содержание четырнадцать тысяч ассигнациями в год. А я нынче отправил на Ситху сто четырнадцать бобров, тридцать девять кошлаков. На другой год, по всем приметам, добыча будет меньше. Сами себя прокормить не можем, не то, чтобы снабжать колонии и Сибирь. Котами с Ферлоновых камней Компанию не удивишь: они и мельче, и цвет похуже прибыловских. А чтобы укрепиться, надо быть полезными Компании. Разве это! – подкинул на ладони пузырь. – Фунта полтора! Похоже на золото. – Помолчав, продолжил, не поднимая глаз. – Я отправил с Банземаном дубовые доски, предложил Андреичу заложить верфь, чтобы строить здесь суда из калифорнийского дуба, просил прислать людей для выпасного скотоводства. Вдруг оправдаем затраты?! – Вскинул глаза с тлевшей в них надеждой. – А еще, сад заложил: яблони, груши, вишни, персики, виноградные лозы из Чили и Перу, арбузы из Сан-Франциско. И… Розы, – признался, смущаясь, – пусть растут, душу радуют . Мельница теперь своя, заведем кожевенный заводик… Разве так?!

– Ну, и что печалишься? Мало, что ли?

Кусков опять с сомнением качнул головой и опустил глаза:

– Получил от Александра Андреевича наказы и письма. Гишпанский король требует убрать Росс. Наш царь из-за нас ссориться с ним не станет, директора Компании хотят на двух стульях усидеть и всем угодить. Среди них из старых мехоторговцев остался один шелиховский зять Булдаков, а новые ни уха ни рыла не понимают, только жалованье получают. Опасается Александр Андреевич, что мы станем не колонией, а разменной картой в политике.

– Не может того быть! – в два голоса заспорили с управляющим приказчик и штурманский ученик. – Земля была ничья, мы ее купили. Лучше мест не сыскать. Вот засеем поля, приспособимся как миссии. Хлеб всем нужен… И золото.

– Хлеб нужен! – согласился Кусков. – Только крестьянствовать из-под палки не заставишь. Один Васька работает на полях и огородах, да я. Других приходится заставлять. Розы вот затеял разводить, – скривил бритые губы. – А золото твой отец привозил с Юкона, – кивнул штурманскому ученику. – Отправляли в правление Компании. Я так и не понял нужно ли оно России.

– Наливай! Бог не выдаст – свинья не съест! – Встрепенулся Сысой. – Тогда не нужно было, теперь понадобиться… Если это, правда, золото!

Разливая ром по чаркам, Кусков продолжал травить души сотрапезников унылыми размышлениями:

– Без вас Алексейку Шукшина задавило деревом. – Перекрестился. – Шестеро промышленных подали прошения: контракт выслужили, задерживаться на поденной компанейской службе не хотят. Добычи нет. Посчитали мы с писцом-конторщиком их содержание, оказались должниками Компании. Вот те и благодатная Калифорния! И беглые от гишпанцев не возвращаются, хотя знают, что мы основали селение. Сами говорите, убегают, уклоняются от встреч.

Невольная печаль Кускова ушла вместе с похмельем и забылась. Сам управляющий с утра до ночи был занят, то наблюдал за строительством, то работал в саду, что ему особенно нравилось. Новый урожай пшеницы опечалил и его, и Ваську, туманы с моря не дали собрать по-калифорнийски обильный обмолот: посеяли пять пудов, собрали восемь, а на одни только компанейские паи служащим Росса надо пятьдесят пудов в месяц. Василий стал поругивать здешний ровный климат без холода и жары, предлагал перенести пашню в долину реки.

– Как у нас под Тобольском?! На едока три десятины земли. Через два-три года сорные травы глушат злаки, колос становится тонким, – рассуждал, оправдывая свое невезение в урожаях. – Надо запускать пашню на два-три года под покосы, Нам в сене нет надобности, можно выпасать скот, пускать под бахчи. От века все на том стояло. Чтобы себя кормить надо десятин сто пятьдесят, а тут кого?! – озабоченно кивал на горный склон, исполосованный пашней.

Управляющий и приказчики с пониманием соглашались с ним, но понимали, что и земли нет и народа, чтобы ее обрабатывать, есть одни только едоки. В прошлом Кусков искал на Шабокае и не нашел там подходящего места для крепости, но высмотрел места для хуторов, а их надо было строить.

Осенью против Росса бросил якорь бриг «Суворов» под военно-морским флагом. С корабля спустили шлюпки, в бухте Росса высадились лютеране финны, принятые на службу Компании и два якута для успешного скотоводства, по просьбе управляющего, на смену мало сведущему в письмоводстве писцу-креолу Ивану Куликалову, прислали конторщика Михаила Суханова.

Кусков на байдаре ходил к бригу, разговаривал с командиром, русским офицером Лазаревым, вернулся с новостями, от которых неизвестно чего ждать: война Соединенных Штатов с Англией закончилась победой американцев. «Ильмена» под началом американского капитана подобрала партию Тараканова, но была задержана на одном из Сандвичевых островов, на который шторм выбросил бриг «Беринг» с грузом на сто тысяч рублей, разграбленным местными жителями. Баранов отправил туда на бриге «Кадьяк» служилого немца доктора Шафера договариваться о возмещении убытков и получил от него такие известия, что тут же послал на подмогу бриг «Открытие» под началом капитана-лейтенанта Подушкина.

Следующей новостью было разрешение главного правителя колоний построить в Россе верфь и заложить галиот из местного дуба. Поскольку здешняя бухта мала для больших судов, было принято предложение Кускова дооснащать их в Бодего. Компания еще нуждалась в крепости, и это радовало тех, кто хотел остаться здесь навсегда.

«Суворов» снялся с якоря и ушел в Сан-Франциско, где загрузился хлебом, солью, разной снедью для колоний и при северо-восточном ветре снова встал на рейде против Росса. На этот раз крепость навестил капитан. Он привез еще одну новость: прежнего губернатора Северной Калифорнии Арильягу сменил Пабло Висенте де Сола. Его прислали с указом требовать ликвидации русской крепости, применять жесткие меры против контрабанды и нелегального промысла. Русское население Росса гадало, какие неприятности могут последовать от перемен, а бриг Лазарева поделился купленными продуктами и ушел к Ситхе. На нем, к главному правителю колоний отправился штурманский ученик Кондаков с намытым золотом.

Возле крепости опять застучали топоры, зазвенели пилы. К неудовольствию эскимосов началось строительство верфи. Дуб возили издалека, с другой стороны Берегового хребта, правда, теперь с помощью лошадей. Возле крепости бревна распускали на доски клиньями.


Прошло четыре года после поднятия флага над фортом Росс. В 1816-м году стараниями трех подвижников, принуждением служащих и партовщиков с полей крепости собрали и намолотили без малого полсотни пудов пшеницы. Русским служащим и креолам на их хлебный пай такого урожая едва хватило на месяц. К разочарованию первостроителей, Росс все еще не мог обеспечить провизией даже себя: пшеницу, масло, мясо, соль приходилось покупать у миссий и зависеть от них.

Возле Большого Бодего, всего в дневном пути от Росса монахи-францисканцы и калифорнийские солдаты строили миссию Сан-Рафаэль. Они часто навещали крепость, были доброжелательны, закупали поделки из железа, кожи, доски, расплачивались продуктами и скотом. Выше устья реки, на которой побывал Сысой со штурманским учеником, тоже строилась новая миссия. Калифорнийцы теснили Росс и заселяли северные земли.

Но форт стоял и укреплялся. Пока огороды и поля были невелики, служащие и партовщики справлялись с работами по прополке, сбору и обмолоту урожая, с увеличением посевов Кусков стал приглашать на работы жителей ближайших деревень. Расплачивались с ними за помощь сладкой кашей и чаем, отличившихся награждали бисером, рубахами, одеялами.

Русские корабли уходили на Ситху и Кадьяк гружеными не только Калифорнийской пшеницей, но свеклой, капустой, редькой, репой Росса. Овощи были огромных размеров и неслыханного веса, но водянисты и пористы. Здесь хорошо росли горох, бобы, арбузы, дыни и тыквы. Урожаи картофеля собирали два раза в год, но хуже, чем на Ситхе из-за грызунов и туманов. Молотить пшеницу приходилось палками, носить снопы с горы – руками. Для таких работ требовалось много людей, а индейцы все неохотней приходили на помощь. И все же, частное и компанейское огородничество ширилось: зеленел заложенный Кусковым сад, множился скот, колосилась пшеница на узких полосах полей, вынесенных на склон Берегового хребта. Правда, к отчаянию Васильева, очередной урожай съела саранча.

Летом 1817-го года партовщики добыли всего 44 бобра и 11 кошлаков. Зато при крепости были построены лесопилка и верфь, заложено первое судно из местного дуба. Крепость становилась нужной частью русских колоний в Америке и первые русские поселенцы Калифорнии ждали царского указа, который позволил бы им с потомством вольно и с пользой для России жить на этой земле. В том, что такой указ должен прийти убеждал себя и других управляющий Россом Иван Александрович Кусков. А чтобы меньше думать и сомневаться, много работал и по большей части в саду.

Индианок при крепости становилось все больше, больше смешанных семей партовщиков и служащих: Кусков всячески привлекал для работ жителей соседних деревень. По вечерам и праздникам в эскимосской слободе гости и партовщики устраивали танцы, нередко кончавшиеся сватовством. Услышав песни, как-то забрел туда Сысой. Обнаженные мужики, полуобнаженные женщины и девицы стояли плотным кругом, внутри которого, как птицы по берегу семенили алеуты, раскидывали руки, будто парили в воздухе альбатросами, сладострастно извивались кадьяки, воинственно скакали чугачи. Среди индейцев Сысой узнал мивочку, бывшую женку Лосева и Банземана, стоявшую за спинами индейцев помо в дворянском платье, подаренном ей последним муженьком. Её нечесаные черные волосы свисали на плечи как трава с кочки, рукава платья были отрезаны наподобие сарафана. Уже не такая молодая, как стоявшие впереди ее девицы, она с умилением и тоской смотрела на плясавших. В крепости появились толмачи, говорившие и понимавшие лучше её, расставшись с Банземаном, она вернулась в свою деревню и о ней забыли. Сысою всегда нравилась эта индеанка. А на этот раз он даже немножко залюбовался, немножко пожалел её и себя тоже, и шальная мысль пришла в голову. Он снял с шеи платок и, притопывая, с молодецким посвистом вышел на круг.

Засмущалась молодая индеанка, с лоскутом кожи, повязанным под девичьим животом. Она стояла впереди бывшей женки Банземана и пугливо глядела на приближавшегося бородача. Сысой смотрел поверх ее головы и, наверное, удивил молодку, протянув платок женщине, стоявшей за ней. Бывшая толмачка удивленно подняла брови, горделиво вскинула голову с нечесаными волосами, и вышла на круг. Потом, Сысой взял ее за руку и повел в крепость, торопливо соображая, где жить. На ходу заметил, что полы уже не совсем белого платья грубо отрезаны до колен и тихо рассмеялся.

Петруха был уже умелым кузнецом с хорошим жалованьем и жил с молодой индеанкой помо в доме с отцом и Васильевыми. Привести туда же новую женку Сысой не мог. Какое-то время можно было пожить в казарме, чего ему очень не хотелось. Можно было поставить палатку возле острожной стены, что неприлично для старовояжного промышленного и приказчика. Он привел новую женку к Кускову и попросил у него совет: где бы пожить первое время. Катерина, похохатывая, одобрила выбор. Ее муж почесал затылок и предложил пожить в накрытом, но недостроенном доме управляющего.

– Сейчас не до него, с месяц беспокоить не буду. Понятно, ни окон, ни дверей, но крыша не течет. Придумай что-нибудь.

Сысой привел новую женку в просторный сруб пятистенка. Горница была застелена полом из тесаных плах. Он сказал и пояснил знаками своей новой зазнобе, что здесь они будут жить, а проемы окна и двери он закроет. При этом несколько раз переспросил ее имя, но ни запомнить его, ни выговорить не мог и стал называть ее женкой, индеанка не протестовала и не сердилась.

– Пока прибери! – Попинал щепки носком сапога и отправился домой. Молодые спали на полатях. Ульяна, похожая на остов, обряженный в платье, с изможденным лицом лежала на лавке и заходилась кашлем, её хворь уже невозможно было скрыть. Василий с мрачным видом что-то мастерил после дневных работ: хлебные поля все еще не оправдывали его надежд. Под предлогом тесноты Сысой забрал одеяло и набитый соломой матрас. Никто не осудил его, не спросил, куда он переселяется.

Уже темнело. Новая женка вымела пол и терпеливо ждала нового муженька. Вдвоем они устроили постель, двери Сысой завешал палаткой, окно – сюртуком, засветил жировик. Ночь прошла без страстей Агапы и умиления Феклы. Женка поднялась первой, пошла в поварню за чаем и хлебом, как это делала, живя с Банземаном на шхуне.

– Вдвоем веселей! – умываясь из бочки дождевой водой, встретил ее Сысой и в тот же день попросил Кускова пристроить женку в поварне, а Катерину научить ее печь хлеб.

В октябре, изрядно удивив служащих и партовщиков крепости, в бухту Росса умело вошел небольшой бриг «Рюрик» под военно-морским флагом и встал на якорь против верфи. Он управлялся людьми, хорошо знавшими подводные камни побережья, глубины и мели бухты. Население крепости высыпало на крутой берег, рассматривая необычный корабль. С него спустили шлюпку, которая вскоре была перегружена севшими людьми. Место кормщика занял морской офицер в мундире.

– Везут кадьяков! – удивленно переговаривались россовцы.

Кусков, не успев переодеться после работ, спустился по тропе в бухту и вышел в первый ряд встречавших. Шлюпка ткнулась в песок, на берег вышли трое русских служащих и двенадцать кадьяков. Офицер на корме поднялся в рост, шепеляво потребовал управляющего фортом. Кусков встал перед ним с настороженной и кривой усмешкой.

– Осфопотиль фаш люти ис плен! – Кормщик указал на высаженных служащих и партовщиков. – А ти плыть ко мне тля раскофор.

– Можно и плыть, только надо переодеться! – с напряженным лицом ответил Кусков.

– Не нато переотеться!

– Не надо, так не надо! – сквозь зубы выругался управляющий, столкнул на воду шлюпку и прыгнул на бак. Матросы налегли на весла, разворачивая лодку, и подошли к борту брига.

Вернулся Кусков рассерженным, похожим на того молодого удальца, которого Сысой помнил по Якутату и другим рискованным походам, заговорил, будто загремел жестью:

– Капитан «Рюрика» – Отто фон Коцебу. Говорит, отправлен царем в кругосветное плаванье, но, зачем-то, влез в Компанейские дела на Сандвичевых островах и здесь. В Монтерее заявил губернатору, что Росс построен незаконно, договорился об освобождении наших пленных, но взял не всех и теперь требует, чтобы я подписал его докладную записку, будто до пролива Хуан-де-Фука берег принадлежит Гишпании, а потом со всеми документами явился бы с ним к новому губернатору для объяснений.

Толпа служащих с недоумением притихла, не зная, как отнестись к сказанному управляющим. Освобожденные из плена уныло оглядывались по сторонам.

– Не пойти к губернатору – стыдно, пойти и объясняться – срамно!

– Да кто он такой, чтобы требовать? – возмущенно выкрикнул кто-то из сторовояжных.

– Не пойдешь, подумает – испугались! Вот ведь немчура шепелявая, вызвался доставить как арестованного для сыска…

– Пусть только задержат, разнесем пресидио!

– Было бы кого бояться? – усмехнулся Кусков. – Кабы наша воля – без пальбы взяли бы крепость в полчаса.

– Высадить под стены полсотни удальцов – и наша! – выкрикивали освобожденные из плена служащие.

– Петьку Чукаганака гишпанцы до смерти умучали! Мстить надо! – требовали освобожденные кадьяки, их земляки возмущенно галдели.


В тот же день Кусков, нарядился в мундир, оставил вместо себя в крепости приказчика Старковского и поднялся на палубу брига. Корабль развернули буксирной шлюпкой, он выбрал якорь, поднял паруса и с ночным бризом вышел из залива. Вернулся «Рюрик» через полторы недели, высадил Кускова с дюжиной овец и отправился на север с пшеницей, солониной, маслом для Ситхи. Управляющего обступили компанейские служащие, стали спрашивать, как прошли переговоры.

– Как? – усмехнулся Кусков и глаза его блеснули, как бывало перед боем. – Губернатор стал мне угрожать крайними мерами если мы не сроем крепость, я ответил, что без приказа правителя не оставлю её, а попробуют взять силой – буду защищаться! Он и поджал хвост, дескать, сам ничего против нас не имеет, но исполняет волю вице-короля и показывает ему свое рвение, стал ссылаться на Коцебу, будто немец заявил, что Росс построен незаконно. Тот заюлил: дескать, он не имеет полномочий, но только догадывается. Пусть перед правителем оправдывается. Андреич найдет, что ему сказать и написать в правление Компании.

– И чего лез в наши дела?

– А ты его спроси!.. Говорит, пытался вернуть выкрестов Волкова с другими беглецами. Но они возвращаться не желают, а гишпанцы их не выдают.

– Этот Коцебу пришел в Монтерей с Гавайи, потом повернул на Росс, – заговорили освобожденные русские служащие. – От его матросов слышали, что компанейский доктор Шеффер захватил там два острова и подвел под нашего царя, а Коцебу говорил королю, что это незаконно и виновные будут наказаны.

Недружественный разговор Кускова с губернатором Северной Калифорнии не остался без последствий, испанцы стали торопливо строить ещё две миссии в северном рукаве залива Сан-Франциско. Делалось это явно для того, чтобы потеснить колонистов на севере. Новые миссионеры и колонисты явились в Росс с подарками, уверяя в необходимости добрососедства, договаривались о больших закупках досок, железного инструмента и одежды в обмен на необходимые форту продукты и скот. Устоять против соблазна взаимовыгодного торга Кусков не мог, да и не было в том смысла. Миссии строились быстро, до ближайшей из них был день пути. Обе стороны были веротерпимы и одинаково заинтересованы как в добрососедстве, так и в товарообмене.

Но вскоре с Малой Бодеги прибежали жители деревни тойона Валенилы: испанцы ловили их для работ в миссиях. Мивоки столпились под стенами Росса, стали требовать у Кускова защиты. Женка Сысоя вышла к ним, стала с жаром о чем-то лопотать и вместе с сородичами требовать защиты мивоков. Управляющий обругал испанцев, но открыто противостоять им не посмел, стал уговаривать перепуганных индейцев засесть в лесу, в ущельях гор, а потом напасть на преследователей. Мивоки его послушали, засели в лесу, который был виден со стороны Бодеги, испанцы, узнав об этом, оставили их. Кусков напился до пьяна, что с ним редко случалось, стал жаловаться приказчикам и Василию:

– Противно, будто провалился в нужник! А иначе не мог. Нельзя открыто воевать: Александр Андреевич не велел, а ему директора Компании. – И церковь не разрешают строить, и училище, и винокурню до тех пор, пока не укоренимся, а гишпанцы не сделаются нашими надежными соседями.

– Однако, как хорошо было, когда воевали с кадьяками, чугачами, якутатами, ситхинцами, – с пониманием вздохнул Сысой, раздосадованный противоречивыми приказами начальствующих. – Тогда не было помощи от Компании, но и дурь делать не заставляли… А нынче, будто в насмешку, вяжут руки и понуждают драться! Что ни указ, то вред!

– Так ведь сидим на шее Компании, – со стоном вскрикнул Кусков. – В этом году дали прибыли на двадцать тысяч, а проели и взяли жалованья на сорок, даже больше. Устал я! – пожаловался, опуская хмельную голову. – Пора проситься в отставку, на покой.

– Бырыма как-то терпит! – неуверенно просипел Василий, с кряхтением переживая нутряную боль, которую носил в себе уже не первый год. Густые усы, скрывавшие рот, шевельнулись и безвольно обвисли, смешавшись с бородой.

– Он давно просит замены, Бог не дает, наказывает за что-то, не отпускает из рая, – Кусков поднял голову с красными глазами, желчно усмехнулся и, пропел срывавшимся голосом: – «Как расплакался Адам, перед запертыми воротами рая стоячи: «Ой раю мой, Прекрасный мой раю!» Не велел Господь нам жить во прекрасном раю. Ой, раю мой, раю, прекрасный мой раю!»

На другой день он написал обо всем Баранову, подкрепил письмо просьбой прислать замену и стал ждать оказии, целыми днями работая в саду. А женка Сысоя неприязненно поглядывала на муженька и ходила разобиженная на всех «талакани». Компанейских и государевых судов долго не было, отправить почту на Ситху было не с кем пока в Росс не пришла байдара из Малого Бодего с капитаном-лейтенантом Гагемейстером и новым комиссионером Хлебниковым. Там стоял на якоре компанейский бриг «Кутузов», его командир решил не рисковать кораблем: при северо-западном ветре стоянка на рейде против форта была не безопасна.

Гагемейстер был знаком Кускову, Васильеву и Слободчикову по войне с Ситхой. В то время он был лютеранином и в чине лейтенанта служил на шлюпе «Нева» у Лисянского, потом приходил на Ситху командиром того же корабля во время войны с Англией, зимовал на Кадьяке, ходил за пшеницей на Гавайю, встречался с тамошним королем. Полушвед-полуфин был осторожен и сдержан, чем сильно отличался от буйных и своенравных морских офицеров. Послужив Компании, он выкрестился в православие и теперь всячески показывал это, накладывая на себя крестные знамения без надобности и повода.

Новый комиссионер Хлебников прежде служил на Камчатке, как когда-то Кусков по молодости, наделал там непомерных долгов и прибыл на Ситху, чтобы их отработать. Управляющий фортом изложил гостям свои печальные соображения о крепости и отношениях с испанцами, почувствовав в слушателях неподдельный интерес, стал показывать постройки, поля и огороды, множившийся скот, и все приглядывался к морскому офицеру, гадая, что переменилось в нем с новым чином и верой. Гагемейстер по-прежнему был сдержан и учтив, но на этот раз много говорил, вникая в состояние форта, и даже не вступился за Коцебу, когда управляющий стал обвинять его во вмешательстве в компанейские дела.

– Я знаю, как договориться с испанцами! – успокоил Кускова. – Надо собрать здешних тойонов и сделать запись о том, что они продали нам землю добровольно.

– Будто я не говорил губернатору, – с горечью обронил Кусков. – Не будет он читать эти записи! Талдычит, что Калифорния не принадлежит России и все тут.

– Этим займусь я сам! – заявил Гагемейстер, чем опять удивил управляющего фортом, поскольку был офицером, а не поверенным Компании.

Бриг стоял в Бодего, а его командир с комиссионером и Кусковым сходили в ближайшие деревни, сделали записи со слов старейшин, подтвержденные жителями, что земля была продана ими добровольно. Чу-гу-ана они считали своим главным тойоном. Ему через толмача прочитали записи, он подписал их родовым знаком и получил медаль «Союзные России». Затем Кусков оставил вместо себя приказчиков, а сам с Гагемейстером, Хлебниковым и Сысоевой женкой отправились на байдаре в залив Малый Бодего. Местные жители, напуганные испанцами и близостью миссии Сан-Рафаэль, встретили их с радостью. Тойон Валенила подтвердил, что здешняя земля фактории дана его отцом в пользование Компании, но не продана, мивоки хотят, чтобы здесь было больше «талакани» и они бы защитили их деревни от миссионеров. В записке, сделанной Гагемейстером, мивоки так же поставили свои родовые знаки, получили подарки и медали, обязываясь помогать русским кораблям.

Потряхивая исписанными бумагами, Гагемейстер объявил:

– Вот документ, подтверждающий, что вопреки испанскому протесту Российско-американская компания владеет Россом законно.

Командир корабля с комиссионером и Кусковым вернулись на двенадцатипушечный компанейский бриг. Гагемейстер приказал сниматься с якоря. «Кутузов» вышел из бухты и направился в Монтерей. Женка Сысоя с неделю пожила в своей деревне и вернулась в Росс. Губернатор учтиво принял капитана-лейтенанта и его людей. Россияне опять раздавали подарки, вели переговоры, из которых Кусков так и не понял, признают ли они законным строительство форта Росс, но при этом получил пшеницу в долг, а Гагемейстер с Хлебниковым пытались договориться о совместном промысле калана в испанских водах. Их предложение было вежливо отклонено со ссылкой на решение вице-короля, которому подчинялся губернатор.

Кусков вернулся в Росс повеселевшим, но прошение об отставке все-таки отправил. Компанейский бриг ушел на Ситху, а в крепости продолжились прежняя жизнь, работа и служба. При недостроенном галиоте «граф Румянцев», на верфи заложили бриг «Булдаков» в честь главного и старейшего директора, акционера Компании. Строительство дома управляющего было отложено, как не важное дело. Сысой перебрался на половину с земляным полом, слепил из глины и обжег временную печку в виде чувала, обмазал изнутри дерево с выгнившей сердцевиной и вывел его за крышу для отвода дыма. Его неприхотливую женку вполне устроило их временное жилье.

Среди зимы мимо крепости опять прошел к югу «Кутузов». Вскоре бриг вернулся явно груженный пшеницей и, не останавливаясь, направился к Ситхе. Через некоторое время на рейде Росса бросил якорь шлюп «Камчатка» и флагами вызвал на борт управляющего крепостью. Кусков с Сысоем подошли к нему на байдаре, поднялись на палубу. Их встретил надменный Головнин в чине капитана второго ранга. Офицер стал строго выспрашивать о делах крепости и готовности судов, заложенных на здешней верфи. Кусков отвечал сквозь зубы, презрительно щурил глаза, приказчик угрюмо молчал. Обычно Росс отправлял на Ситху овощи и арбузы, но после разговора-допроса Кусков пробормотал, спускаясь в байдару:

– Хрен им, а не овощи, и хрена не дам!

Шлюп ушел к Ситхе, не дожидаясь подарков, а через два месяца вернулся за хлебом в Сан-Франциско.

– Голод у них, что ли? – гадал Кусков, высматривая корабль в подзорную трубу.

На этот раз «Камчатка» бросила якорь на рейде Росса, хотя ветер прижимал судно к подводным камням побережья. От борта отошла шлюпка и направилась в бухту.

– Опять проверяющие! – выругался Кусков и со вздохом добавил: – Скорей бы прислали замену, что ли? А то оставлю вас и сбегу с Катькой на Гавайи, или в Северные Штаты или еще куда.

– Скажешь тоже?! – в один голос беспокойно заспорили его приказчики Слободчиков со Старковским. – Ты хоть говорить с ними умеешь. А мы что? Облаем матерно и поплывем в Охотск на каторгу.

– Домой вернуться не хотите? – с грустью спросил Кусков.

Василий Старковский раздраженно засопел и отмолчался. Сысой же неуверенно ответил:

– Можно и вернуться, только не одному. Родня, поди, забыла с какого боку я им свой, а Мухины припомнят умученную жену. У них порода сильная, злобная, не простят. Да и не могу я вернуться один. Петруха Тобольска не помнит, ему здесь хорошо, а если надумает привезти туда свою нынешнюю зазнобу, пожечь могут. Там кровосмешения не любят.

– Да, уж! Здешняя женка в наших местах по своему двору пройдет с голым задом от бани до дома – соседи подсмотрят и ославят ведьмой. Там так! – Со вздохом согласился Кусков. – Как жить-то будем, если вернемся? – Болезненно сощурил глаза.

Шлюпка вошла в залив, в ней уже можно было разглядеть комиссионеров Хлебникова и Антипатра. Хлебникова Кусков повел в дом, Антипатра окружили старовояжные служащие, стали расспрашивать про Ситху и отца. Он отвечал осторожно, подолгу обдумывая слова, будто боялся сказать лишнее. Но уже из того, что удалось выпытать, промышленные узнали, что просьба Баранова о замене удовлетворена: его сменил капитан-лейтенант Гагемейстер и через Хлебникова, дотошно принял по описи строения, товары и дела. Новая власть не нашла недостач, но придралась к стаду свиней, будто их слишком много. Свиньи принадлежали Баранову, но в трудные времена ими кормились все без платы. На Ситхе опять не хватало хлеба, а колоши бунтовали… На другие вопросы: отчего бунтуют, где будет жить правитель и почему на Ситхе бесхлебье, Антипатр только пожимал плечами и водил по сторонам черными глазами, потом нехотя признался, что сам с Головниным идет в Санкт-Петербург, где будет учиться в кадетском корпусе.

Сказано было мало. Антипатр передал управляющему письменные наставления от нового правителя, Кусков второпях читать их не стал, но по требованию комиссионера-инспектора той же шлюпкой отправился на «Камчатку» с Сысоем и его женкой, кутавшейся в кроличье одеяло. В нем она выглядела привлекательней, чем в старом платье и башмаках, купленных ей новым мужем. Судно выбрало якорь, подняло паруса и направилось в Бодего: Головнину нужно было встретиться с тамошними индейцами. Тойона Валенилу и его родственников пригласили на шлюп, они с любопытством поднялись на борт, угостились, и еще раз письменно и через толмачку подтвердили прежние клятвы Гагемейстеру. От его имени Головнин просил Кускова задержаться в должности на некоторое время.

– Получится ли? – с сомнением буркнул Кусков. – Кроме Александра Андреевича никому не служил.

– Да уж! – чему-то вздохнул Головнин. – Великий муж! Тиран, диктатор, но не вор! – Возмущенно дернул головой на короткой крепкой шее: – Блестящего морского офицера Лазарева властью начальника порта хотел отстранить от должности за неповиновение его самодурству. Команда корабля воспротивилась, самовольно снялась с якоря, так старик самолично палил по нему из пушек…

– Кто? Бырыма против офицеров? – удивленно переспросил Сысой, едва не поперхнувшись. Головнин не ответил, метнув на приказчика надменный и презрительный взгляд. И вдруг, удивляя его и Кускова, разразился бранью:

– Польза от этой Компании только множеству приказчиков, бухгалтеров и прочих, кем чрезмерно наполнены её конторы. От Питера до Кадьяка все без стеснения воруют, наживаются под маской наружной точности в делах, притом туманно рассуждают о патриотизме и самопожертвовании во славу России. – Выругавшись, капитан второго ранга взял себя в руки и с прежним высокомерным видом, добавил: – Впрочем, поскольку Компания является не только коммерческим, но и государственным учреждением под ея Всемилостивейшим Монаршим покровительством, такое положение является характерным: её скрытый коренной интерес состоит в обеспечении безбедной жизни своим чиновникам-служащим.

Сысой из сказанного понял только то, что Компания не нравится и Головнину. Кусков же, выслушав, с недоумением вперился взглядом в офицера, постоял, раздумывая над сказанным и обернулся к приказчику:

– Ты много наворовал? – спросил.

Сысой удивленно развел руками.

– Не про вас речь! – отмахнулся Головнин, раздосадованный прорвавшимся откровением, и отвернулся, показывая, что разговор закончен.

Управляющий с приказчиком сошли на берег и отправились пешком в миссию Сан-Рафаэль, куда их много раз приглашал тамошний падре Хуан. Женка Сысой осталась в родовой деревне. Судя по тому, что она была всегда окружена сородичами и с важным видом давала им советы, индеанка была здесь в почете и уважении.

Миссия находилась на косогоре и была огорожена невысокой глинобитной стеной. Над ней возвышалась крыша каменной церкви. Завидев приближавшихся гостей, их встретили звоном колоколов, отлитых на Ситхе. Перед россовцами распахнулись деревянные ворота, два полуодетых индейца, раскрывшие их, склонились в глубоких поклонах. Двое вошли в миссию, под не прекращавшийся звон их встретили радостно улыбавшийся падре Хуан и толмач Хосе Антонио, бывший матрос Волков. Он тоже улыбался без всякого смущения.

– Привет бывшим сослуживцам! – поприветствовал управляющего с приказчиком и перевел сказанное монахом: – Падре Гуан Амерег очень рад вашему визиту! – Затем бойко залопотал по-испански.

– Когда только выучился? – в полголоса пробормотал Сысой и умолк на полуслове от тычка локтем.

Мимо магазина и мастерских гостей провели в покои падре, где был накрыт стол. Все встреченные индейцы низко склоняли головы в глубоких поклонах, предназначенных монаху. В самом доме молчаливые и равнодушные индеанки помогли гостям умыться. Падре говорил, толмач весело переводил его речи и добавлял от себя, будто хвастал.

Церковь и все здания построены руками индейцев, двести пятьдесят из них постоянно живут при миссии. Заметив удивление в лице Кускова, бывший Волков пояснил:

– У нас самая бедная миссия. Всего их в Калифорнии девятнадцать, при иных до полутора тысяч крещеных и некрещеных индейцев. Многие выучились мастерству каменщиков и плотников, все, что вы видите построено их руками.

Гостей усадили за стол. В комнату вошли четыре индейских мальчика: двое со скрипками, двое с флейтами, встали в ряд и начали играть на слух. За стол сели пятеро испанских солдат, падре и толмач. Под пиликанье скрипок и подвывание флейт все принялись за еду. Солдаты вежливо помалкивали, монах время от времени говорил. Толмач подхватывал, и слова сыпались из него, как сухой горох из мешка.

Накормив гостей сытным обедом и дав отдохнуть, монах с толмачом повели их по миссии, показывая строения, где живут женщины и малые дети, церковь, расписанную изнутри образами. Вдоль внутренних стен миссии было много землянок и балаганов, покрытых камышом. В них жили крещеные и некрещеные индейцы.

– В будни все работают по семь часов каждый день и два часа проводят в церкви, – рассказывал толмач, пытаясь завести душевный разговор. – По праздникам никто не работает, но по четыре-пять часов все молятся. Сперва мне казалось чудным, что некрещеным не позволяют вставать с колен все это время, но они получают большое удовольствие от церковной музыки.

– Откуда знаешь? – неприязненно буркнул Сысой.

– Я с ними тоже разговариваю. Мал-мал понимаю. Падре играет на шарманке, а индейцы подыгрывают на скрипках и флейтах…

Вечер гости провели в беседах с монахом и толмачом. Падре просил Кускова сделать в Россе баркас для плаваний по заливу и большой реке. Почти не торгуясь, они сговорились о тысяче двухстах пиастрах, в счет которых соглашались дать скот. От толмача Сысой узнал, что миссионеры часто навещают Большую реку, которую называют Рио-Гранде, проповедуют там веру во Христа.

Гости с удобством переночевали, после обильного завтрака договорились еще и о поставках пиломатериала в обмен на скот, об обмолоте пшеницы на своей мельнице. Из миссии они отправились в Росс верхом на лошадях без седел, погоняя отару овец. Кусков был рассеян, напряженно думал. Потом обернулся к Сысою и удивленно пожал плечами:

– Миссию начали строить на три года позже Росса… Сан-Габриэль – совсем недавно. Считают себя бедными по сравнению с другими… И управляются одним монахом…

– Ага! С пятью солдатами, – проскрежетал зубами Сысой. – Держат в рабстве две с половиной сотни новокрестов и похваляются урожаями.

– Наши моряки говорили, в миссиях Монтерея и Сан-Франциско по полторы тысячи крещеных индейцев, – продолжал рассуждать Кусков, забывая погонять отбившихся овец.

– Их учат ремеслу, музыке. Видел, как они почитают падре Хуана?!

– Боятся! – поперечно буркнул Сысой.

– Две с половиной сотни – монаха и пятерых солдат? Выкрест говорил, музыку сильно любят! – продолжал рассуждать Кусков, болтая ногами в сапогах, легонько поддавая каблуками в бока спокойной лошадке.

– Видел, как у этого премилого монаха глаза попыхивают?.. Волчара! Я спросил выкреста: «Наверное, добрейший человек ваш падре?» – Он посмеялся и сказал: «Если бы этот милейший был уверен, что для спасения твоей души надо сжечь тебя живьем, он бы сжег, не задумываясь». Что уж говорить об индейцах.

Кусков долго молчал, раскачиваясь на спине лошади в такт ее шагам, не втягиваясь в спор, потом хмыкнул под нос и скривил губы.

– Наши миссионеры крестили диких добровольно, одаривали после крещения. Иные ради подарков крестились по два-три раза. Что с того? Получили русские имена, входя в церковь или в русский дом – крестятся, а в остальном кем были, теми остались.

– Зато силком никого в церковь не гонят. Сами приходят…

– Приходят! – со вздохом согласился Кусков.

На обратном пути они забрали из деревни мивоков Сысоеву женку. Она накинула на себя смятое перекроенное платье, подаренное ей Банземаном. Сесть на коня, хотя бы за спиной мужа наотрез отказалась и шла к Россу пешком за всадниками, погонявшими отару.


В крепости был приспущен флаг. Василий Васильев с нечесаными волосами и всклоченной бородой сидел возле дома на колоде. Его незрячие глаза были красны, как угли, розовые полосы кровавых слез терялись в бороде. Он не заметил ни пригнанных овец, ни новых лошадей. Петруха с несчастным лицом долбил просторную колоду.

– Отмучилась?! – спешились приказчик с управляющим. В кончину Ульяны не верил один только Василий, других она не удивила. – Зачем делаешь гроб просторным, плохая примета? – крестясь и смахивая слезы, спросил сына Сысой.

– Если позовет, то меня, не тебя! – хлюпнул носом Василий.

Двое вошли в избу. Тело Ульяны, наряженное в белую рубаху и лучший сарафан, купленный еще до войны с Ситхой, лежало на столе. Лицо ее казалось помолодевшим, освободившимся от мук и боли, она улыбалась. Кусковская Катерина, словно любуясь покойницей, поправляла складки на ее одежде.

– Последняя белая женщина, – крестясь и кланяясь на образок, всхлипнул Кусков.

Сысой, глядя на покойную, тихонько завыл, закрыв лицо руками.

– Ночью мучилась, дышала тяжко, лицо опухло, – бормотал Василий, будто в чем-то оправдывался. – Утром, гляжу – лежит, улыбается, красивая, глаза голубые-голубые, – всхлипнул. – Спросил: «Полегчало, милая?!» А она не дышит. Наверное, Бога увидела. Я давай читать «на отход души», язык заплетается, а просить некого: Петруха – в рёв и убежал за Катькой.

– Рядом с Алексой Шукшиным похоронишь? – спросил Кусков и добавил: – Надо бы начертить в плане кладбище.

Одинокий крест промышленного, задавленного деревом на лесоповале стоял в стороне от крепости. Управляющего ждали бумаги, присланные новым правителем. Кусков рассеянно вскрыл пакет. Гагемейстер действительно просил его задержаться в должности хотя бы на год и наставлял, что отныне он должен называется не управляющим, но правителем конторы Росса, а чтобы испанцы не думали об укоренении русских, подтвердил запрет строить больницу и церковь. Кусков бросил на стол бумаги, достал план крепости и начал старательно вычерчивать кладбище.


В декабре, на Николу зимнего ясным утром при чистом, будто весеннем небе дозорный увидел с бастиона бриг, идущий вблизи суши. Над Береговым хребтом показался краешек солнца, прямые паруса корабля заалели, вспыхнув в лучах зорьки, и погасли, сброшенные с рей. Покачиваясь на волне прилива, корабль встал на якорь. Дозорный вызвал Кускова, тот, зевая и щуря глаз, приложился к подзорной трубе, хмыкнул под нос:

– Опять «Кутузов»! Видать, новые приказы!

Вскоре от брига отделилась широкая деревянная шлюпка американского вида, загруженная кроме гребцов полудюжиной пассажиров. Кусков подумал, что ему прислали новых служащих, ополоснул лицо, оделся, спустился к верфи, на которой достраивался галиот и обшивался дубовой доской корпус брига. Увидев Сысоя возле кузницы, махнул рукой, чтобы приказчик следовал за ним. Шлюпка вошла в бухту Росса. Между гребцами виднелась сплюснутая шляпа штатского чина. Кусков удивленно приложился к трубе и вскрикнул:

– Андреич! Глазам не верю!

– Точно, Бырыма! – радостно просипел за его ухом Сысой. – Наконец-то решился побывать в Калифорнии.

Шлюпка ткнулась носом в песок, и правитель конторы Росса со слезами обнял постаревшего и, как ему сперва показалось, сильно исхудавшего, сморщившегося правителя колониальных владений. Не сразу он понял, что под его шляпой нет парика, оттого голова казалась какой-то усохшей, а плечи сузившимися. К этому времени к верфи сбежалась половина населения крепости, другие, одеваясь на ходу, спешили туда же. Старик пошел по рукам служащих. Все знали о его отставке, старовояжные заливались слезами, новоприборные, которых было большинство, смущенно топтались. С Барановым в Росс прибыл Прохор Егоров.

– Проха?! – вскрикнул Сысой и стиснул в объятьях старого друга. – К нам, или проездом?

– К вам, на службу! – степенно отвечал Егоров, выискивая глазами знакомых в толпе встречавших. – Васька?! – вскрикнул. – Что рожа кислая? А глаза-то?! – пристальнейвзглянул на товарища и испуганно пе респросил: – Как сестричка?

Глаза у Василия были красными, как в день похорон. Он еще больше сник в объятиях друга и прошептал ему на ухо:

– Не уберег, похоронил твою сестричку.

Прохор затряс головой с мутными глазами, отстранился, ни словом, ни взглядом, не выспрашивая, что да как случилось. Беззвучно шевеля губами в стриженой бороде, трижды поклонился и перекрестился на поднимавшееся над хребтом солнце. А Кусков все стоял возле Баранова, о чем-то спрашивал, приказывал подручным накрыть стол в недостроенном доме правителя, выставить все лучшее, забить трех баранов и тельца.

– На Николу можно и оскоромиться! – оправдывался, размашисто крестясь. – Даже нужно. – А сам все всматривался в лицо бывшего правителя, гадал, что переменилось в нем. В первый миг встречи показалось, будто Баранов сильно постарел, но приглядевшись, стало казаться, что старик даже посвежел, будто хорошо отдохнул, а когда пошел по объятьям старовояжных промышленных и вовсе помолодел.

– Экие вы стали ладные да матерые! – приговаривал, хлюпая носом, высвобождаясь из объятий Сысоя с Василием. – Давно ли были с пушком на щеках… Давно, однако!

– Прошенька, распорядись вынести из шлюпки! – обернулся к Егорову.

Прохор окликнул матросов, те подали ему березовый бочонок в два ведра. Он закинул его на плечи, сутулясь, обернулся к Сысою, спросил куда нести.

– У нас свой припас есть! – запротестовал Кусков. – И закусь. Нынче не голодаем. А ты – гость!

– Теперь уже точно гость! – Вздохнул бывший правитель. – А гостю не пристало приходить с пустыми руками. – И оправдался. – Недорого сторговался с бостонцами – в бочонке аглицкая ячменная водка… А ты, Васенька, что такой постаревший? – спросил Васильева.

– Жену похоронил!

– Ульку? Красавицу? Владел кладом всем на зависть, но и тебя судьба не обошла стороной, обобрала. Прими, Господи, новопредставленную рабу Божью Ульяну! – размашисто перекрестился. – Что-то плохо приживаются у нас русские женщины. – Опять вздохнул, обернулся к Сысою: – А ты, вдовец, поди, уж тройню настрогал? – лукаво подмигнул.

– Живу со здешней, пока еще только брюхата! – смущенно признался приказчик.

Прохор при бывшем правителе распоряжаясь за старшего, велел снести бочонок в дом, от имени Баранова из его мешков одаривал Кускова, старовояжных служащих и партовщиков рубахами, сапогами, бостонскими засапожными ножами. А бывший правитель приговаривал:

– На добрую память, за заслуги ваши…

В доме не хватило мест для служащих, партовщиков и работных индейцев. День был погожий, соорудили столы, расстелили кожи во дворе. Ворота крепости заперли, на караул поставили матросов с брига. Баранов сел за стол, скинул шляпу, не смущаясь, обнажил круглую, начисто облысевшую голову. После второй чарки кадьяки и алеуты стали плясать, новоприборные служащие запели, старовояжные сгрудились вокруг Баранова, расспрашивая о новостях Ситхи и новом правлении. Бывший правитель по большей части улыбался, отвечал за него Прохор, Баранов только поправлял его и пояснял.

– Оказалось, что тихоню Гагемейстера на этот раз прислали с приказом расследовать правление Бырымы, – язвительно щурясь, стал рассказывать Прохор, - и «для упреждения дальнейших беспорядков» сменить его. И этот полушвед, никому ни слова не говоря, два месяца все высматривал, тряс бакенбардами, шевелил усами. После Рождества, на гульной неделе, выдали мы замуж Иринку – среднюю дочку, – кивнул на Баранова, – за офицера Яновского с «Кутузова». И сразу после свадьбы «кап-лей» выложил на стол указы главного правления, дескать ему «…повиноваться во всем, что до должности каждого относится, под опасением в случае неисполнения сего строгого взыскания по законам». Так вот отблагодарили за верную службу!

– И слава Богу! – смущенно добавил Баранов. – Давно просил замены. И присылали. Но Кох помер возле Камчатки, Борноволоков утоп возле Ситхи. Думал уже, судьба до кончины править обретенными землями, но Бог милостив.

– И стал этот капитан-лейтенант искать хищения, – подхватил Прохор. – Глаза проглядел, сверяя бумаги. Зятек и комиссионер Хлебников помогали, до конца сентября описывали строения, капиталы, товары . Не нашли ни хищений, ни приписок, так Гага придрался к стаду свиней, дескать великовато для одного хозяина. Тут мы встали за Бырыму и потребовали, чтобы заплатил из казны. Швед с ляхом-зятьком трухнули. Да только намекни он нам, – ледяными глазами указал на Баранова, – мы бы за него перебили этих хлыщей как свиней. Но Андреич смирился и мы промолчали.

– Не перевирай, Прошенька! – досадливо поморщившись, поправил его Баранов. – Просил-просил замену, а как прислали – против единого зятя народ бы поднял? Так, что ли?

– Скажи еще, своей волей едешь в Питер вкруг земли через три океана? – все в том же злом запале, просипел Прохор. – Он ведь хотел остаться на Ситхе, готовил себе дом в Озерском редуте, – будто насмехаясь над бывшим правителем или в чем-то упрекая его, – язвил Прохор. – Офицеры забеспокоились, стали отоваривать, дескать, там полк держать надо для охраны, колоши не простят прошлых войн. Ладно! – поперечно тряхнул длинными волосами. – Стал Андреич собираться на Гавайю, там у него земля, дареная Тамемой. Опять стали отговаривать. Хотел вернуться в Россию через Бостон, куда звали тамошние капитаны-друзья, но явился Головнин и уже в три капитанских глотки принудили следовать на сыск, якобы за то, что не отсылал отчетов с девятого года, но, при этом, завалил директоров мехами. – Прохор помолчал, посапывая и глядя в пустую чарку: – Слышал я, как твой зятек с Гагемейстером и Головниным говорили меж собой, что у тебя вклады на счетах бостонских банков. Привезут в Питер, будут пытать!

– Пусть пытают, – равнодушно пожал плечами Баранов. – Чего нет, то не появится! Я сам предлагал директорам заменить меня морским офицером, а не статским чиновником. Правда, они, моряки, по невежеству своему уже наломали дров, не желая прислушаться к советам старика, – подняв голову, громче сказал бывший правитель, втягиваясь в разговор. – Установили твердые цены, и товары сразу подорожали вдвое. Теперь они отпускаются из лавок только по записке правителя, хлеба опять не хватает. Учредили зарплату вместо паев: удачный или неудачный промысел, промышленный получит триста пятьдесят рублей в год, партовщик – рубль за рабочий день. Не знаю, как теперь пойдет добыча… Упорядочили торговлю спиртным. Теперь колоши будут скупать у бостонцев ром и втридорого торговать. Ко всему, Гагемейстар ввел строгое соблюдение брачных уз, обязательное венчание, а большинство наших промышленных имеют в России жен. Прежде постоянно жили с одной, с двумя женками, помогали им растить детей. Что будет теперь, не знаю.

– А то и будет, что возле каждой бараборы повесят зеленый фонарь, – скрипнул зубами Прохор. – Потом удовые подати введут… – Его ведь и сюда с корабля не пустил бы полушвед, – опять мотнул головой в сторону сидящего рядом Баранова, – кабы мы, старовояжные, не поднялись. Гага хоть и боится его бегства в Калифорнию, но, опасаясь бунта, смирился. Я-то ладно, я здесь остаюсь по указу, а на тех, кто идет в Питер, он еще отыграется.

– Уже в июне в Ново-Архангельске было тяжкое положение с продовольствием и это после нескольких лет сытости. Что будет дальше – не знаю! – Будто не услышав сказанного Прохором, продолжал рассуждать Баранов. – Впрочем, не Гагемейстер виноват, он всего лишь бездумно исполнил приказы директоров.

– Дело наше, общее! – Осушив очередную чарку, вскрикнул Прохор, пристально глядя на молчавших друзей. – Мы начинали, воевали, строили, а теперь хоть бросай все и беги, куда глаза глядят.

Баранов молчал, опустив круглую гладкую голову, уже не говорил высоких слов, как в былые времена, не обнадеживал новым делом.

– А знаете, как его провожала Ситха? – с веселой злостью вскрикнул Прохор. – Офицерня чуть в штаны не наложила от страха. Собрались все промышленные, приплыл тойон Катлеян со своими колошами. Да только намекни Бырыма, мы бы их всех разнесли, но он стал прощаться… Поверите? Жена, дочки простились без слез, а Катлеян рыдал, говорил: «Ты пил воду из Ситхинской реки, ты не можешь уйти!» Мы-то, старые, понимаем, – живым не может уйти, иначе обрушится гора святого Лазаря и небо упадет на остров. А Бырыма ему на ухо, как я догадываюсь: «Хотел ошкурить мою башку? – Содрал с головы парик и сунул Катлеяну. А тот все равно плачет, что все не так, как заведено на Ситхе. Тогда Бырыма подарил ему свою кольчугу, а тойон все равно рыдает: «Ты пил воду из нашей реки, ты должен умереть здесь!» Андреич и давай подстрекать: «Я, – говорит, – сейчас пойду к трапу, а ты ножичком-то пырни или фузею у кого отними и стрельни!» А Катлеян, ну заливаться пуще прежнего: ему же надо убить геройски, а не исподтишка, а то ведь сородичи засмеют. И не убить никак нельзя, много лет ждал... Так и простились. Мы плачем, они плачут, и никто не понимает, зачем и ради чего столько крови пролито.

Попойка продолжалась весь день. У одних это были разговоры и воспоминания, у других песни и пляски. Старовояжные пели сочиненную Барановым песню, правда, такими голосами, будто отпевали покойника:


«Ум российский промыслы затеял…

Нам не важны чины и богатства

Только нужно согласное братство,

А как мы работ а ли, тем, как хлопотали, ум патриота уважит потом.»


На закате дня с брига дали залп, призывая высаженных на берег.

– Что так рано? Всего один день? – возмутились друзья бывшего правителя.

– Капитан боится упустить попутный ветер, – Баранов решительно поднялся, простился с друзьями, со знакомыми тойонами и партовщиками, испросил у всех прощения, надел шляпу и сел в шлюпку. Матросы налегали на весла, провожавшие, щурясь на заходившее за море солнце, махали руками. Наполовину опустился в море солнечный диск, пролитой кровью окрасилась вода, шлюпка, равномерно поднимая и опуская весла, удалялась в полыхающее море как птица-феникс в ей же раздутое пламя.

– И удумали же плыть в Кронштадт через три океана по солнцу, – глядя вслед, бормотал Прохор. – Встреч солнца летишь, как по льду, посолонь – что против бури. Я знаю, я всяко ездил и хаживал.

– Какой-то уж очень красивый был?! – со вздохом сказал Сысой, глядя в след удалявшейся шлюпке, а про себя подумал: «Как Фекла и Ульяна в кончине», перекрестился и поплевал через плечо.

– Не свидимся больше! – всхлипнул Кусков и смахнул с глаз слезы. – А с ним ушла вся жизнь. Наверное, пора и мне готовиться...

Пропал из виду бриг. Опустилось за море солнце. Еще некоторое время розовел закат. Заря тёмная, вечерняя взяла иглу булатную с блюда серебряного, вдела в нее нитку шёлковую, рудо-желтую, стала зашивать кровавую небесную рану и затянулась она сумерками. Но остались раскрытыми раны в душах старовояжных стрелков. Оставшись наедине с Сысоем, Кусков сказал, не отрывая глаз от сумеречного горизонта:

– Получил наказ, настрого молчать о найденном золоте!

– А мыть? – удивился Сысой. – Глядишь, и оправдали бы содержание крепости. Неужели им не нужно золото?

– Про это ничего не сказано, значит, не нужно. – Глаза Кускова пыхнули былой яростью и погасли: – Что у них на уме – нам не понять.

– Да что у них может быть на уме кроме денег? – приглушенно вскрикнул Сысой. – А деньги – золото, золото – деньги!


Через две недели после Николы, дождливым, сырым деньком в бухту Росса вошла кожаная байдара, в ней прибыли в форт Банземан и Хлебников. В Ново-Архангельске был голод. Яновский, которого Гагемейстер оставил вместо себя, отправил «Ильмену» под началом Банземана в Сан-Франциско за хлебом, но штормовой ветер выбросил судно на мель у мыса Барро-де-Арена. Команда спаслась и ждала помощи от Росса. От Банземана и Хлебникова служащие форта узнали, что кроме голода на Ситхе так обострились отношения с колошами, что Яновский предлагает оставить Ново-Архангельск и перенести главную контору на Кадьяк. От нового правителя Кускову так же была передана письменная просьба задержаться в Калифорнии на год.

– А где нынче Тимоха Тараканов? – стал выспрашивать Банземана Сысой. – Его же «Ильменна» должна была подобрать?

Мореход пожимал плечами и невнятно отвечал:

– По слухам, на Сандвичевых островах была революция, американские капитаны изменили Компании, Водсворд – сбежал. «Ильмену» с донесениями пригнали на Ситху Джон Юнг и Антипатр. По их словам Тараканов со своей партией на полузатопленном «Кадьяке» пошел для ремонта в Гонолулу. – Большего Банземан не хотел говорить, или не знал. Он смущался измены американских капитанов, нанятых на службу Компании.

Не смотря на удаленность мыса от Росса, Кусков отправил туда отряд на помощь терпящим бедствие. Снять «Ильмену» с мели не удалось, но груз и люди были спасены. На байдарах и малых судах все было вывезено в Росс, а бриг пришлось сжечь.

– Ну что, Христа просфорчик! – подтрунивал Сысой над Христофором Банземаном, вернувшимся в Росс. – Была твоя женка, стала моя. Хочешь вернуть – бери с приплодом!

Прусак смущенно посмеивался, поглядывая на бывшую женку. Она ходила с важным видом, выпячивая живот и задирая нос, гордясь тем, что стала настоящей женщиной: ничего, что только с третьим мужем.

С верфи наконец-то спустили на воду первое судно, построенное в Россе из Калифорнийского дуба, это был галиот «Граф Румянцев». Банземан с Хлебниковым осмотрели его, вывели в море, погалсировали ввиду крепости и вернулись. Прусак не показывал восторга. Строили галиот из сырого дуба, а он в Калифорнии не такой крепкий, как в России. Доски стали гнить еще на верфи, в море обнаружилась течь, и надо было ремонтировать совсем новое судно.

Очередная неудача уже не сильно опечалила Кускова. Все свободное время он проводил в саду и на бахчах, там у него все получалось. Осенью возле крепости собрали пять сотен арбузов и редкое судно, идущее на Ситху, уходило без овощей и сладостей Росса. На другое лето правитель предполагал собрать урожай вдвое больше. Множился скот, и только пшеницу да соль по-прежнему приходилось закупать у миссий, потому что выпаренная из морской воды для засолки рыбы и мяса не годилась.

Рабочих рук для полевых работ не хватало. Местные индейцы все неохотней помогали во время сезонных работ. При крепости жили особняком пять индейских семей, отложившихся от своих деревень: мужчины пасли скот, женщины работали на огородах. К ним прибились трое мивоков, насильно крещеных миссионерами и бежавших с миссий. Еще двое бежали с южного берега залива и были индейцами племен юма, не связанными родством ни с мивоками, ни с помо. Кусков принял их, но держал в стороне от крепости, под началом якутов они пасли скот. Правителю конторы очень не хотелось портить добрые отношения с францисканцами, а те все настойчивей спрашивали, нет ли у него беглых пеонов. Монахи приезжали одетыми в повседневные балахоны, опоясанные веревкой, но на иных балахон был такого тонкого и дорогого сукна, что стоил дороже хорошего сюртука. Да и веревки, которыми они подвязывались, были разного вида и качества.

После дождей между крепостью и бухтой вновь были засажены и засеяны огороды, бахчи, на склонах Берегового хребта вспаханы поля. Но Васильев уже не работал, ни при запашке, ни при севе. После ухода «Кутузова» он стал болеть и чахнуть, зиму отлеживался на печи, которую сложил в лучшие времена. Петруха с семьей жил с ним, вместе с женой ухаживал за больным, но Василий не поправился и тихо умер. Сысой с Прохором поминая друга, молча пили ром возле могил Ульяны, Васьки и погибшего Алешки Шукшина, каждый думал и вспоминал о своем, и оба смотрели в море, на котором играли и светились блики солнца.

Подремонтированный галиот, спущенный с верфи Росса, под началом Банземана сходил в Сан-Франциско, поменял товар с «Ильмены» на пшеницу и отправился на голодавшую Ситху.

Пришла пора жатвы, народу для полевых работ не хватало. Охотно занимались огородами только тлинкитки – жены партовщиков, а их было мало. Кадьячки отлынивали, предпочитая шить одежду, собирать рыбу, моллюсков и всякую еду в полосе отлива, женщины помо и мивоков тоже без охоты работали на земле. Кусков послал в береговое селение Сысоя с его разродившейся женкой и Прохора, предлагая жителям за помощь в полевых работах железный котел. Там многие семьи варили желудевую кашу по старинке, бросая в глиняный котел нагретые камни. Но даже железным котлом посыльные не смогли прельстить индейцев к полевым работам.

То же самое произошло в селении Чу-гу-ана. Кусков метался, не зная, что делать: урожай был лучше предыдущих, пшеница начинала осыпаться, огороды зарастали сорной травой, и с каждым днем она становилась гуще. В отчаянии правитель приказал пригнать жителей силой и отправил в селение пятерых служащих с ружьями. Они окружили индейскую деревню, подняли на ноги всех сильных женщин и погнали на поля, мужчины пошли за женами сами.

Прохор злословил и ругался, но вместе со всеми исполнял приказ правителя конторы. Женка Сысоя, как и прежде немного говорившая по-русски, носила на шее зыбку с дочкой и объясняла иноплеменникам, чего от них хотят «талакани». Ссоры не было. Индейцы неохотно, но повиновались. Прохор пристально вглядывался в державшихся особняком, молодых женщин. Одна из них настолько привлекла его внимание, что он переменился в лице. Индеанка, действительно, была хороша: высокая, стройная и статная, держалась с достоинством, как колошская жена тойона или героя, и тем сильно выделялась среди других.

– Кто такая? – спросил он Сысоя и попросил его женку узнать.

Толмачка, покачивая зыбку на животе, подошла, попыталась заговорить. Вернувшись к мужчинам сказала, что длинная – чужая, из племени юма, которых мивоки и помо почти не понимают. Она бежала из миссии и прибилась к здешней деревне. Прохор удивленно присвистнул, причесал пятерней длинные волосы и направился к беглянке. На подходе к полям он уже по-свойски объяснялся с ней знаками. Девка сдержанно и настороженно улыбалась, показывая свое расположение к промышленному.

Индейцы вместе со служащими и партовщиками, неохотно, но поработали. Урожай был сжат, увязан в снопы, перенесен на сушку в овин. Работников накормили сладкой кашей, напоили сладким чаем, дали обещанный котел, особо отличившихся наградили одеялами и отпустили. Они ушли, не показывая обиды или злости, а приглянувшаяся Прохору девка осталась при крепости. На другой день так же, силком на поля пригнали жителей береговой деревни, и они работали наравне со служащими и партовщиками, потом были угощены и награждены. Кусков был зол и печален, жаловался Сысою:

– Противно душе, а иначе нельзя. Без их помощи не обойтись… Скорей бы прислали замену, что ли?!

У Сысоя на душе тоже было пакостно. Когда-то с Васькой они думали, что им, крестьянским детям, жившим, между промыслами, на заимке Филиппа Сапожникова не в обузу поднять настоящее хозяйство, была бы земля да благодатная погода. Они попали в Калифорнию, о которой было столько разговоров, правда не хозяевами, а служащими. Васька умер от бессмыслицы жизни, от которой бежать некуда, на Сысоя вид засеянных полей стал наводить скуку. Прохор – бийский мещанин с рудников, никогда не тосковал по вспаханному полю, но после войны с ситхинскими колошами был в постоянном недовольстве и озлобленности. И вот, он повеселел, даже помолодел с виду.

– С беглянкой живешь? – глядя на него, спрашивал Сысой.

– Жил бы, да не пускает к себе! – чему-то глупо улыбаясь, отвечал дружок. – Если правильно понимаю, – дочь тойона откуда-то с полудня, где мало леса, много песка и камней. Лопочет, как попала на миссию и бежала, но толмачить некому. А девка хорошая, красивая и даже душевная!

– Спрячь её. Монахи и солдаты с миссий чуть не каждый день бывают в крепости, увидят, мороки не оберешься.

Долго скрывать девку не удалось, она была слишком приметной. Миссионерывысмотрели её и стали требовать возврата. Прохор с Сысоем упросили правителя не выдавать беглянку, но с каждым новым приездом падре Хуан все настойчивей наседал на Кускова. Забрать её силой он не мог, но принуждал, придумывая разные хитрости, от которых Росс терпел убытки и вскоре умученный правитель взмолился:

– Иди со своей девкой и с партией на Ферлоны. Рановато для промысла сивучей, но пока будешь промышлять птиц… Ты тоже не приказчик! – обругал Сысоя. – Передовщик из тебя хороший, а приказную работу делаю за тебя я со Старковским. Ведите две партии, устраивайте постоянные станы. Основные промыслы у нас теперь на островах.

О том, сколько бобров было добыто за год, уже не говорили.

– На чем идти, судов-то нет? – удивился Сысой.

– На байдарах, как в доброе старое время, и налегке. Мука нужна только вам, двоим, возьмите по пуду. Будет транспорт, пришлю по мешку, а партовщики проживут на природной пище: были бы чай и табак, большего им не надо. Не пропадете, нынче мы все на компанейском жалованье.

Сысой позвал алеутов и кадьяков, с отцами которых ходил на промыслы, Прохор тоже был уважаем партовщиками и быстро собрал партию. Кусков велел им забрать беглых индейцев, которых укрывал возле крепости и не хотел из-за них спорить с миссионерами, требовавшими выдать пеонов. Сысой позвал за собой женку, и она согласилась пожить с ребенком на островах, не так далеко от родовой деревни. Прохор тайно вывозил приглянувшуюся ему южанку. Жил ли он с ней или только женихался, того Сысой не знал.

Дружки собрали и снарядили две партии байдарочников, погрузили снаряжение, тихо вышли из бухты. При спокойном море, в виду берега, байдарки направились к заливу Бодего, там просушили и промазали жиром свои лодки, двинулись дальше, к заливу Сан-Франциско, заправившись пресной водой, пошли в открытое море на закат, к знакомым скалам островов.

Едва партии высадились на них, еще даже не разгрузив лодок, мужчины и женщины стали срывать с себя одежду, которую их принуждали носить в Россе и миссиях. Партовщики побросали на камни все лишнее, сели в байдарки и весело разошлись по воде для промысла: ловили рыбу, стреляли птиц из луков. Сысой перенес на старый табор вещи, слегка подновил свою землянку из камней, накрыл прохудившуюся крышу палаткой и дом был готов. Женка, сбросив опостылевшее платье, повязала бедра платком, стала собирать остатки плавника и раздувать костер, чтобы приготовить горячую пищу. Жены партовшиков, так же разоблачившись, устраивались для долгого житья. Сысой оказался в окружении полуобнаженных женщин, к чему был привычен.

Места промыслов поделили и оговорили. Прохор с партией обосновался на другом острове и принялся за устройство табора. Его стройная южанка тоже сбросила рубаху, которую её заставили носить в миссии и вынуждали в Россе, обвязала ей бедра, она с радостным лицом помогала Прохору, а ночь они провели под одним одеялом.

В островной жизни Сысоя больше всего забавляла дочка, начинавшая ползать. По его соображениям, женка очень грубо обращалась с ней: каждый день мыла в море, если малютка начинала кричать – опускала в воду, ждала, когда та утихнет, и сердилась, если за дочь вступался муж. Как воспитывали и обращались с ней, так она обращалась со своим ребенком.

Сысой много думал о будущем дочери и решил окрестить ее, против чего женка не имела возражений. Она так чудно звала малютку, что отец не мог выговорить её имя и на свой лад, по созвучию, называл дочку Чугунком. Он предлагал женке имена православных святых, поминовения которых помнил от рождения дочери, они индеанке не нравились. Он вспомнил набожную старуху-соседку с именем Чана из своего детства. Есть ли такая святая в святцах – не знал, но имя или прозвище той старухи осталось в памяти. Звучание чем-то нравилось строптивой женке. И как принято со времен стародавних при отсутствии священника, отец трижды окунул дочку в морскую воду: «Крещается раба Божья Чана во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем вырезал крестик из кедра, повесил на детскую шейку и посадил мокрую дочурку за пазуху, под кожаную рубаху, где малютка согрелась и повеселела.

Партовщики, женщины и Сысой с Прохором были вполне довольны независимой жизнью на островах. Докучало, что не было дождей и приходилось далеко ходить на байдарках за пресной водой. Не прошло и месяца их вольной жизни, как со стороны заката показалась большая партия байдарочников. Издали было понятно, что это кадьяки и алеуты в двухлючках. В отдалении следовала большая байдара с десятком гребцов. Сысой стоял у края набегавшей на камни волны, гадал, кто бы это мог быть и зачем они сюда посланы. А байдарки приближались, их было без малого три десятка. Вскоре по размокшей коже лодок и усталым движениям гребцов передовщику стало понятно, что они давно на воде.

Первыми выползли на сушу молодые незнакомые кадьяки. Сысой вытащил на камни их размокшие лодки. За ними стали подходить к берегу знакомые по прежним промыслам старые партовщики и седой тойон Иван Кыглай. В большой байдаре с раскисшей кожей к острову выгреб Тимофей Тараканов с двумя русскими промышленными, Иваном Бологовым и Иваном Шолиным, с молодым креолом и тремя женщинами. Одна из них была с ребенком. Тимофей взглянул на друга, устало улыбнулся, выронил весло и упал на спину. Сысой вошел в воду, подхватил колыхавшуюся на волне байдару, подтянул ее к камням, помог выползти на сушу женщинам и выволок дружка.

Пока он возился с ними, русские служащие и креол, слезно и матерно ругаясь, на карачках, выползли сами. Партия, распласталась на камнях, Сысой вытаскивал на сушу байдарки. К берегу подходили кадьяки его партии, промышлявшие птиц, узнавали среди прибывших родственников, громко окликали их, спрашивали, но те только тяжело дышали, женщины тихо плакали, младенец едва попискивал.

– Несите воды! – приказал Сысой.

Они выбрались из юрких байдарок, побежали к пузырям с теплой застоявшейся, но пресной водой. Отпоив прибывших, кадьяки повели родственников в сложенные из камней землянки. Рядом с Тимофеем осталась только молодая кадьячка с ребенком. Тараканов, все еще тяжело дыша и обсасывая мокрые усы, пролепетал:

– Корми давай!

Женщины табора уже развели большой костер из сивучьих костей и жира, начали варить мясо. Сысой приказал своей женке принести все лепешки и стряпать новые.

– Муку завари кипятком и ладно! – поторопил Тимофей.

К табору выгреб Прохор на байдаре, он со своего острова высмотрел прибывшую партию и недоумевал, зачем прислали так много партовщиков. Увидев Тараканова охнул, раскинул руки, сгреб в объятьях старого друга.

– Опять из плена?

– Почти оттуда! – сипло ответил Тимофей.

– Ну и судьба?!

– Да уж, не позавидуешь!

Отдохнув и подкрепившись, Тараканов стал отвечать на расспросы друзей и рассказывать.

Из Росса, подобрав по пути его партию, «Ильмена» пришла для ремонта в Гонолулу – город на одном из Сандвичевых островов по названию Оаху. Пришли они в то время, когда доктор Шеффер подвел под нашего царя два острова тамошнего царька Камуа, врага короля Томео и его наследного сына. Шеффер принял от Камуа и жителей двух островов присягу русскому царю, построил крепость и своей властью задержал «Ильмену». Бриг отремонтировали, почистили, проконопатили днище. Тараканов с партией был при нём.

Но американцы и англичане, бывшие на островах, взбесились от зависти, что на двух островах поднят флаг Российско-американской компании. Они нашептали Томео и Камуа, что русские решили завоевать все острова. Недавно воевавшие между собой англичане и американцы объединились, служившие Компании изменили ей. Водсворд бросил «Ильмену», бежал к Камуа и поднял тамошний народ: многочисленный, сильный, воинственный и кичливый, как колоши. Гавайцы подступили к русской крепости и домам, без крови, но вытеснили всех служащих и партовщиков на их корабли. Верным Компании остался только один американский мореход Джон Юнг, он с Антипатром и увел «Ильмену» на Ситху.

Партия Тараканова оказалась на полузатопленном «Кадьяке», который не успели отремонтировать. Большими трудами, под белым флагом, им удалось дойти до Гонолулу, где недавно еще их встречали с большим почетом. На тонущем корабле, пришлось девять суток отчерпывать воду и ждать, чтобы впустили во внутреннюю бухту залива. Они высадились на сушу, не голодали, но покинуть остров не могли. Вывели «Кадьяк» на мель и положили на борт, чтобы просушить, почистить и проконопатить днище, но проломили борт. Бриг требовал такого ремонта, который был им не по силам.

На Гавайю пришел Коцебу на «Рюрике» и уверил сына умершего Томео, что Шеффер самовольно, без разрешения царя, затеял оккупацию двух островов. После встречи с королем «Рюрик» ушел к Ситхе, не взяв на борт бедствующую партию Тараканова. Шеффер бежал с островов со знакомым капитаном. Только через год Тимофею удалось договориться с владельцем судна «Кассак» о возвращении на Ситху, но при условии, чтобы на средних широтах, в паях, промышлять калана.

«Кассак» высадил партию на острове Серрос, где когда-то промышлял Сысой. Там, во время промыслов умер старый тойон Филипп Атташа. В оговоренное время судно за партией не пришло. От испанцев Тимофей узнал, что оно арестовано, и партии пришлось своим ходом выгребать с острова в Бодего. К счастью на Ферлонах оказались свои люди.

Осенью к промысловому табору Сысоя, подошел шлюп «Камчатка». С него была спущена шлюпка. Партовщики, по своему обычаю, бросились к кораблю на байдарках, взобрались на палубу и стали плясать, ожидая традиционного угощения. Сысой с Тимофеем встретили шлюпку, забредая по колени в воду, схватили ее за борта, удерживая против волны прибоя. Знакомых в ней не было. Старший сказал, что они идут в пресидио за пшеницей, передал Сысою записку от Кускова и потребовал загрузить добытые меха.

Передовщик указал безопасное место для стоянки, сдал шкуры котов и сивучей, попросил доставить в Росс партию Тараканова. Старшина шлюпки пообещал доложить капитану и забрать её на обратном пути. Пока Сысой сдавал меха, Прохор на байдарке выгреб к кораблю, разговаривал с капитаном и комиссионером, затем с корабельной шлюпкой вернулся к своему острову, тоже сдал добытые меха и направился к табору Сысоя. Друзья соседствовали так, что невооруженным глазом могли видеть движения на станах друг друга, за водой ходили поочередно и только тогда встречались.

– Слышал новость? – с воды крикнул Прохор, подгребая к берегу, выскочил из байдарки и выволок её на сушу. – Кускову прислали замену. Не офицера, это точно, а в статском чине. Немец или финн, двадцати двух лет, будет теперь нам во всем указывать. Ну, прямо, как на рудниках родного городка. Вот те, бабка, Юрьев день, вот те и русская Калифорния…

Сысой нахмурился, вздохнул и развел руками, не зная, что сказать. Последнее время он много думал о возвращении на родину. Разговоры с Тимофеем только подстрекали к тому. Природных русских служащих в Россе становилось все меньше. Почти каждый транспорт увозил на Ситху, отслуживших контракты, не желавших оставаться ради жалованья ни здесь, ни в других местах Русской Америки. «Что держит меня? – все чаще спрашивал себя Сысой. – Полжизни стремился попасть в Калифорнию, наконец, добрался: земля богатая, народ хороший, а жизнь не ладится». Был сын, который вырос, не зная родины, но у него теперь своя жизнь, свой контракт.

Сначала Сысою нравилось здешнее тепло, потом появилась тоска по морозу и жаре: Калифорнийская зима – не зима, и лето – не лето. Но вот появилась дочка-полукровка, от невенчанной индеанки. Впервые Сысой видел и ласкал своего ребенка от самого рождения, с опаской думал о судьбе малышки: записать креолкой – обречь на пожизненную зависимость от Компании: если креол даже не учился за компанейский счет, должен три года отработать, а потом быть приписанным к какой-нибудь конторе. «И на кой ей быть компанейской собственностью?» – думал, любуясь дочкой. – Для неё лучше остаться индеанкой, здесь она и без отца не пропадет, тут никто не умирает от голода».

Девочка, еще не умея ходить, ползала по груди отца, слюнявила его бороду. Мать относилась к ней строго и сурово. Малютка быстро поняла, кто её защитник и забиралась к отцу за пазуху, где чувствовала себя в безопасности. Сысой с удовольствием возился с ней все свободное время и плохие мысли не донимали его, хотя понимал, что привязывается к ребенку больше, чем к сыновьям, с которыми жил в постоянных разлуках, а по здравому рассуждению дочь надо будет оставить. Но он с умилением наблюдал, как дочь растет и взрослеет, начинает лопотать, пытается ходить. И так же, день ото дня, ему становилось понятней, что надо дождаться, когда сын выслужит контракт и вернуться с ним в свою деревню?

– Таракан! – Сысой втягивал в размышления друга. – Ладно, я, старый кобель, как тебя-то угораздило обзавестись креолом? Ты ведь, помню, все хотел русскую или испанку.

– Так и угораздило! – отвечал Тимофей. – Были женки, не брюхатились, да и я не хотел, а в Гонолулу стал жить с дочкой партовщика и дал Бог сына, хорошо, что от кадьячки, не от полинезийки: можно оставить у родственников на Кадьяке… Боюсь, заставят плыть в Охотскую контору, а то и дальше. Давно грозят, еще после Колумбии, но Бог миловал, а Бырыма покрывал: все обходилось отписками. Теперь не знаю, что решат.

Подошел Прохор, присел возле друзей, бросая на них колючие взгляды, вздохнул, печально качнул головой:

– Кусков передал через комиссионера, что новый правитель обещал миссиям выдать беглецов, как только примет дела по крепости…

Сысой выругался, тряхнув бородой:

– Дай своим юмам байдару – пусть бегут к родне! Или бостонцам заплати за них котами, пусть высадят ближе к родственникам.

– Котов дал бы, да только они и котов возьмут и беглых сдадут.

– Правильно говоришь, – согласился Тимофей. – Так и будет!

Сысой пристальней вгляделся в глаза друга, понял больше сказанного и спросил в упор:

– Побежишь?

Прохор молчал, покусывая отросший ус.

– Чем смогу помогу! – пообещал, не влезая в помыслы дружка.

На обратном пути шлюп «Камчатка» забрал партию Тараканова. Друзья прощались так, будто расставались навсегда. Сысой с Прохором разъехались по своим островам, продолжая уединенно жить, промышлять котов, сивучей и птиц.

В Россе был спущен на воду новопостроенный бриг «Булдаков». Банземан повел судно в Бодего для дооснащения, Кусков отправился с ним. Первым рейсом «Булдаков» сходил в пресидио и миссию Сан-Франциско, загрузился там пшеницей, на обратном пути бросил якорь возле Камней. Сысой и Прохор подошли к нему на байдарках, поднялись на палубу, их радостно встретил седой Кусков. В его лице не было прежней строгости, в прищуренных глазах томилась печальная усталость.

– Виншип у вас не был? – спросил. – Значит, не знаете, что Александр Андреевич помер в прошлом году?

Сысой с Прохором постояли молча, ошеломленные известием, смахнули шапки, трижды перекрестились, кланяясь на восход и свесили кручинные головы.

– Не довезли до России. На каком-то Малазийском острове заболел, а душу предал Господу в море и по морскому обычаю тело бросили в воду. Бостонцы так сказали.

– Вдруг врут по слухам? – Вскинул голову Прохор. – Сами не видели?

– Нет! – Хлюпнул носом Кусков. – От очевидцев слышали, преставился 16 апреля в прошлом году.

– Умучила старика Компания за многие заслуги. Кабы остался, пожил бы еще. Не дозволили!

– Пойдем в каюту, помянем, что ли, нашего правителя и свои лучшие годы! – вздохнул Кусков, болезненно щуря печальные глаза. – А то ведь уже и помянуть-то не с кем: разве с глухим кузнецом, да с твоим Петрухой, хотя народу нынче в крепости – сколько раньше на Ситхе не было.

В Россе в большинстве были уже новые люди. Не смотря на то, что ко времени сдачи форта Кусковым население выросло вдвое, служащих оставалось те же полсотни, но это были креолы, финны, шведы, поляки, якуты, а русичи – в подавляющем меньшинстве. Из прежних строителей почти никого не осталось: у одних закончился контракт, и они вернулись на родину, другие – на Ситху, Кадьяк, в разные укрепления и фактории. Бесконечные строительные работы за оклад и пищевой паёк, при бедных промыслах и бессмыслице здешней жизни, остудили большинство буйных голов, мечтавших о новой родине. В печали пьянеют быстро.

– Не приняла Калифорния! – захмелев, пожаловался Кусков и, помянув Баранова, заклевал носом. – Столько греха на душу взял?! Столько раз совестью помыкал: крутился, как драный пес, между правдой и приказами. И как это получалось у Александра Андреевича со всеми ладить? Великий был человек. Но, попользовались и кинули…

– В море! – не удержался, съязвил Прохор

– Повезли на дознание и сыск, разлучили с женой и детьми, – продолжал Кусков. – И кто? Знаете, сколько стоит их содержание? Нет? А я знаю! Треть доходов, которые мы давали, расходится по их карманам. Это только по закону, сверх того крадут и мошенничают.

– Ворам все кажутся ворами, всегда так! – поддакнул Прохор, влил в рот полчарки рома, сипло поправился: – Не про тебя говорю, про тех, кто заподозрил Бырыму в тайных вкладах.

Кусков встрепенулся, что-то вспомнив, шлепнул себя ладонью по лбу и передал Сысою с Прохором записку нового правителя конторы. Дружки, язвительно насмехаясь, несколько раз прочли ее вслух: «Прикашику Слопотшикофу, передовшику Екорофу не метля перетать Кускофу беклых с миссий два мушика один шеншина».

– Что ответите? – поднял Кусков хмельные глаза с печальной насмешкой.

– Передай правителю конторы, «штопы шел на срамной место метленный-метленный шак!»

– Пиши! – Кусков решительно снял с полки и подал лист бумаги, поставил на стол заткнутую чернильницу, сунул Прошке заточенное гусиное перо.

Прохор взял его, почесал мягким концом за ухом и написал ответ. Кусков придвинул к себе отписку, перечитал, хмыкнул и подвинул Сысою. Прохор написал, как сказал и Сысой понял, что друг решился на побег.

– Скажу, что беглые у Прошки, – вскинул глаза Кусков. – И он их не выдает.

Сысой в задумчивости помолчал, заметая столешницу бородой, потом пожал плечами:

– Какая разница, что скажешь? Пусть меня везут на Ситху или в Охотск, как-нибудь оправдаюсь. – И спохватился: – А Катьку оставишь, что ли?

– Ну, нет! Катьку никому не отдам. Куда бы не выслали – заберу с собой.

– А чего мы Банземана не напоили? – спохватился Сысой. – Я от его бывшей женки дочку прижил, а откуп не выставил.

– Чужак! Не понять ему нашей печали? – воспротивился новому человеку Прохор.

– Иностранец да инородец, – со вздохами поддержал его Кусков. – Что ему наш главный правитель? Жалованье платят и ладно.

Трое старовояжных стрелков, как они называли себя в давние годы, еще до Монополии одной компании, поминали правителя Баранова и понимали, что расстаются навсегда, но об этом не говорили. В сумерках матросы брига отвезли Сысоя и Прохора на остров, к зависти трезвых партовщиков положили обоих на сухое место. Женка Сысоя бросила возле пьяных сивучьи шкуры, покряхтывая, перекатила на них мужчин. Прохор пришел в себя после полуночи, при тусклом свете половинчатой луны, мерцавшей сквозь низкие тучи, прокашлялся, разбудив Сысоя, долго пил затхлую солоноватую воду, потом простился с другом и среди ночи поплыл к своему острову. Сысой не пытался задержать друга хотя бы до утра, он понимал, что прежняя жизнь закончилась, а другую каждый выбирает по себе.

Загрузка...