Русский рай

Глава 8

В середине октября бриг «Ситха» ушел в Ново-Архангельск с солониной, фруктами и овощами, хлеба в Россе не было из-за нашествия саранчи. Миссии и калифорнийские ранчо тоже пострадали от насекомых, закупить у них пшеницу не удалось. Нашествие саранчи было предвестием новых бед и новой революции. Сержант Кастро, объявив себя генералом, с американскими трапперами, русскими беглецами и сотней солдат, не считавших себя мексиканцами, поднял флаг республики «Звезды и Медведя», выслал чиновников из Монтерея и Сан-Франциско. Калифорния отсоединилась от Мексики. На разных судах и посуху в форт Росс прибывали противники переворота, просили защиты, которую Костромитинов оказать им не мог. Вскоре сепаратистов разбили, кого-то расстреляли, сержант Кастро, по слухам, скрылся, а в Калифорнии установилась прежняя власть с новыми предводителями, доброжелательными к русскому присутствию.

На полях Росса заколосился новый невиданно богатый урожай. Силами россовцев он был сохранен, с помощью индейцев сжат и обмолочен. Сысой с Емелей устроили пеонам традиционный праздник и отпустили, частью пришедших добровольно, частью пригнанных насильно, поскольку россовцы не могли рисковать урожаем, а Ситха привычно голодала. Вскоре верхом на резвой лошадке на ранчо приехал правитель конторы, с усталым видом осмотрел хозяйство, сушившееся зерно, пасшийся скот, посидел рядом с Сысоем, разглядывая селение-ранчо, и заговорил, издалека намекая на новое дело:

– Половину партовщиков приказано вернуть на Кадьяк. Там свирепствует оспа, а местное население считает прививки очередной русской хитростью, отказывается от вакцинации. У нас из полусотни привитых кадьяков не пострадал никто. Пусть возвращаются и убеждают своих сородичей… – Помолчав, продолжил: – Мне надо отправить с урожаем надежного и грамотного служащего. Собрали девять с половиной тысяч пудов. – Вздохнул: – А ведь когда-то Ситхе хватало на год пяти. – И спросил, пристальней взглянув на Сысоя: – Хочешь навестить Ново-Архангельск?

– Что мне там?

– Понимаю! – Кивнул правитель. – Наш новый «главный» прислал указ и просьбу – директорам Компании надоело оправдываться в притеснениях индейцев, и они хотят объявить Росс убыточным. А нынешний главный правитель и Врангель, который уже в Питере, борются, чтобы Россу быть. Им нужен старый промышленный, хорошо знающий Калифорнию, чтобы поставить его перед ревизором. Из таких у нас только ты.

– Без дочки? – спросил Сысой, и оба рассмеялись. – Не тащить же за собой Емелю и все хозяйство?!

– Тогда, считаю, что договорились! – тверже объявил Костромитинов. – Получи жалованье и собирайся.

Трудно было убедить Марфу отпустить отца по делам Компании. Но теперь она была замужней женщиной и Сысой с Емелей не без труда, но уговорили её. До калифорнийских дождей, знакомым путем компанейский бриг отправился на север с трюмом, набитым россовской пшеницей. Многое переменилось здесь за последние годы. Больше всего Сысоя удивили неукротимые колоши, которые вели себя настороженно, но миролюбиво. Среди островов Ситхинского архипелага бриг ни разу не пытались пограбить, не было ни одного нападения.

Матросы говорили, что Врангель повысил закупочные цены на меха и продукты, строго следил, чтобы русские приказчики вели мену честно. Столкнувшись с англичанами при их монопольной торговле, сметливые до выгод тлинкиты быстро усвоили разницу между ними и русскими факториями. Постоянно воевавшие между собой племена стали просить главного правителя поставить русские редуты на границах родовых владений. К служащим все чаще обращались за непредвзятым судом в межродовых ссорах. Многими трудами компанейских людей удалось убедить аборигенов не убивать рабов при похоронах и закладке нового жилья, а отпускать их на волю. Все шло к долгожданному миру и добрым отношениям, но случилась эпидемия, в которой тлинкиты подозревали белых людей, будто они наслали ее умышленно.

На островах Ситхинского архипелага дымили бездействовавшие прежде вулканы, небо было черным, густые кроны деревьев и лица, подходивших на батах колошей, были в саже, тлинкиты выглядели напуганными и смирившимися. В дыму была и сырая Ситха. Где-то тряслась и колыхалась земля, при безветрии поднимались высокие волны. Шевелился и взрёвывал под землей Юша-змей, уставший терпеть людскую алчность.

Среди островов шквальный порыв ветра сорвал с мачты парус, ворвался в кубрик, смел с голов сидевших шапки, загасил лампаду под образом Нерукотворного Спаса и Сысой подумал, крестясь, что умер кто-то из очень близких людей. Его опасения вскоре подтвердились, до Ситхи дошла весть, что отошел к Господу благочестивый инок Герман. Промышленные, жившие на Афогнаке, передавали, что в день его кончины видели огненный столб над Еловым островом.

Матросы были увлечены рассказами и пересказами недавнего бегства троих служащих Компании: Никиты Караулова, Николая Иванова и креола Ипполиона Солтанова. Первые двое пытались бежать в британские владения еще прошлым летом, но были схвачены и возвращены нанятыми тлинкитами, наказаны розгами и оставлены для работ в порту. Сговорившись с креолом Солтановым, они решились на другой побег: украли лодку у колошей, живших по соседству с Ново-Аархангельском, прихватили двух ситхинских девок и бежали в проливы. Тлинкитам была обещана награда за их поимку, но беглецам удалось скрыться. Два месяца они плутали среди островов архипелага, поросших густым лесом, грабили и крали, убили двух колошей, вырезали две семьи, умертвив одиннадцать человек, увезли еще двух индеанок, вступили в перестрелку с погоней, убили вождя, многих ранили. Караулов был убит. Двое раненных подельников, спасаясь от погони, вернулись в Дионисьевский редут и сдались. К редуту прибыл отряд хайдинцев мстить за смерть вождя, но ситхинцы остановили их. Вскоре к редуту подошел компанейский бриг, начались переговоры о вире за убитых и раненых. Компания заплатила родственникам пострадавших товарами на 1237 рублей, а Иванова с Солтановым, после лечения, отправили в Охотск.

Бриг вошел в Ситхинскую бухту. Дождя не было. По небу неслись низкие облака, но видна была приметная вершина горы Святого Лазаря. Селение под ней заметно расширилось и вышло за стены крепости. Бриг встал на бочки, Сысой с первой шлюпкой высадился на берег и отправился к главному правителю в высокий дом на кекуре. Караульный послал подручного на второй этаж и вскоре пропустил прибывшего комиссионера. Сысой встал перед новым главным правителем колоний.

Иван Антонович Купреянов принял калифорнийца в мундире старшего морского офицера. Он был при богатых пышных усах, какие носили встарь военные чины, моложав, но с изрядной лысиной в обрамлении остатков бывших кудрей и, судя по всему, ничуть ее не стеснялся. Старовояжному передовщику правитель показался веселым, со смешливыми глазами, без надлежащей важности в лице. При нем находился гладко выбритый статский, дворянского вида и выговора, но почему-то с аккуратно подстриженными усиками. Что-то менялось там, на закате: военные зачастую брили усы, когда-то положенные им по реестру, гражданские их отпускали. По виду, компанейского чиновника с небольшим брюшком, выпиравшим из смешного сюртука с обрезанными спереди полами, Сысой принял его за ревизора. Правитель Купреянов стал с жаром расспрашивать комиссионера о Россе и его истории, чиновник внимательно слушал ответы. Будто спохватившись и что-то вспомнив, Купреянов позвонил в колокольчик, что-то приказал появившемуся служке. Тот вернулся с подносом, на котором стояли три серебряных стаканчика размером чуть больше наперстка. Сысой опрокинул один из них на защипавший язык, продолжил осторожный рассказ, вскоре понял, что Купреянов пытается защитить и оправдать Росс, почувствовав поддержку, заговорил откровенней и свободней.

– Я так и думал, – главный правитель стал напирать на невинно улыбавшегося чиновника: – еще в двадцатых годах обозначилась конкуренция частно-индивидуальной и компанейской форм собственности. При Шмидте частным хозяйствам удалось подняться, но в дальнейшем компанейская собственность стремилась поглотить или жестоко ограничить их.

– Частный работник может обеспечить едой себя и семью, не более того, – вежливо возразил чиновник. – А служащий обязан приносить доходы Компании: работать не только на себя… Помилуйте, Иван Антонович, за что же тогда платить жалованье?

Правитель и чиновник сдержано заспорили. Сысой водил глазами с одного на другого, не всегда понимая, о чем идет речь. Оба вдруг уставились на него с вопросом во взглядах. Он не сразу понял с каким. Поморщился, тряхнул бородой.

– Что там! Из полусотни россиян и креолов Росса, с десяток занимались пашней при Шелихове, а пашни было меньше девяноста десятин, сейчас больше полутора сотен, а работают на земле двенадцать служащих. Что они могут без индейцев? А плотники, кожевенники, часовщики, жестянщики, встанут спозаранку, выгонят скотину к вольно нанятому бакеру, вернутся с работ – вспашут землю в самых непригодных местах, бывает, и лопатами на горе, вырастят, сожнут, обмолотят: у них и скотина жирней, и пшеница с ячменем лучше… Их жены и дети работают на огородах.

– Отдай все частнику, – усмехнулся чиновник, – забудут, что служат Компании, а позже и о том, что россияне.

Правитель заерзал в кресле, желая возразить, но, видимо, не хотел делать этого пристаровояжном промышленном. Затевался заумный спор, и они отпустили Сысоя. Вставая с места, он попросил Купреянова:

– Отпусти на Кадьяк с партовщиками? Обратным рейсом вернусь.

– Разумеется! – ответил правитель. – Ты зерно и муку привез, тебе его развозить по отделам и факториям.

Побывав у начальства, исполнив главные поручения, Сысой направился к храму Михаила Архангела, стоявшему на том же месте, но расширенному и перестроенному. Вечерняя служба еще не началась, в храме пахло горелым воском и благовониями. Две креолки с убранными волосами, неспешно протирали иконы. Сысой поискал глазами первую, главную икону Архистратига с «Феникса», трижды поклонился и приложился к ней, затем тихо вышел.

Бриг уже наполовину разгрузили. Сысой пересчитал бочки и мешки с провизией, принял отписки от приказчиков. Капитан, оглядывая посадку судна, потребовал догрузить его камнями для остойчивости. Сысой опять пошел к правителю: по его соображениям легче было перенести бочки с провизией на шхуну, чем шлюпками возить камни с берега. Купреянов, снисходительно и весело посмеявшись, согласился с ним и послал своего приказчика на бриг, приказав, перегрузится на небольшую двухмачтовую шхуну «Святая Елена».

Пока провизию перегружали с борта на борт Сысой ходил по Ново-Архангельску, рассматривал новые строения, вглядывался в лица пожилых служащих – не встретится ли кто из знакомых. На верфи он столкнулся с Банземаном и едва узнал его. Прусак передвигался с помощью костылей, гулко притопывая по настилу деревянными ногами. По виду и одежде он был здесь начальным человеком.

– Христофорушко?! – Раскинул руки Сысой, с удивлением разглядывая бывшего морехода, спутника по давним походам. – Что так переменился? Я думал, ты вернулся в Американские Штаты.

– Отморозил ноги в походе! – Всем телом обернулся к нему Банземан, пристально глядя на старовояжного. – Сысой, что ли? Постарел!

– Как не постареть, столько лет прошло…

– А я на верфи теперь: зачем Штатам безногий. – Банземан взглянул на тусклый медяк солнца, едва просвечивающий сквозь тёмные облака. – После полудня не грех опрокинуть по чарочке. Пойдем ко мне, что ли?! – Громыхая деревяшками и костылями по настилу из плах, направился к пакгаузу. – Как там моя бывшая? Жива еще?

– Дочку от нее замуж выдал, Слава Богу! А живет твоя бывшая с якутом. Родила ему двух сыновей.

– Дети – это хорошо! – ворчливо пробубнил Банземан. – У меня жена – креолка, а детей Бог не дает. – Бывший компанейский мореход, гражданин Соединенных Штатов, в отличие от давних лет, говорил по-русски почти чисто, всего лишь с легкой шепелявинкой.

Они зашли в выгороженную в пакгаузе комнатушку в полторы квадратных сажени, служившую Банземану рабочим кабинетом. Узкие нары на одного были застелены меховым одеялом, возле небольшого стола – два китовых позвонка, заменявших табуретки, над лежаком – образок Николы зимнего в митре.

– Садись! – По-хозяйски пригласил бывший прусак и достал из шкапчика ополовиненный штоф. – Попиваю! – Признался со вздохом. – Что уж теперь?! Здесь и помру, если не прогонят… А ты где? Все там же, в Россе?

– Там! – Кивнул Сысой.

Старики выпили по чарке, поговорили не больше часа и разошлись. Сысой вернулся к храму до начала службы. Певчие еще только раскладывали книги на клиросе и зажигали жировики для освещения. Народу было мало. Сысой поставил свечи. На клиросе запели. За окнами темнело, в храме становилось уютней. После морского похода душа просила исповеди и причастия. Распахнулись ворота алтаря, вышел и поклонился молившимся знакомый поп Иван. Сысой вместе со всеми поклонился ему, думая, что узнан священником. Была субботняя служба. Дождавшись очереди, он подошел к аналою, опустил голову.

– Уф! – фыркнул и сморщился поп, учуяв запах рома. – Почитай-ка молитвы покаянные, завтра придешь на исповедь.

– Так одна чарка, по встрече с другом, в голове ничуть, – стал было оправдываться Сысой.

– Завтра утром! – строже отрезал поп, не показывая, что они знакомы по Калифорнии.

Сысой заказал сорокоусты по скитнику Герману, Александру Баранову, Прохору, Ульяне и по Василию, тихо вышел, не дождавшись конца службы.

К утру провизия была перегружена с брига на шхуну. Зазвонил церковный колокол, призывая в храм свободных от работ людей. Подавив досаду в душе, Сысой с экипажем шхуны отправился в церковь. День был воскресный, народу много. Иван чувственно служил литургию, дьячил знакомый причт Нецветов, бывавший в Россе. Окуривая стены кадилом, кивнул Сысою, как старому знакомому. На исповедь выстроились с десяток матросов, певчие тлинкитки и креолки. Сысой встал последним. Дородный поп внимательно выслушал его, повздыхал в задумчивости и перекрестил, допуская к причастию.

Знакомый по службе в Калифорнии начальник порта отпустил «Елену» на Кадьяк и в фактории его отдела: Кенаи и Афогнак, где были селения стариков, дождавшихся царского указа, дозволяющего оставаться в колониях. Погода и ветры вынудили шхуну пройти мимо Елового острова, накрытого тяжелыми облаками и дымом, войти в залив и разгрузиться в Никольском редуте. Затем часть груза была оставлена на Афогнаке и шхуна взяла курс на Павловскую бухту Кадьяка. Сысой смотрел на горы, очертания берега, все было знакомым, но не радовалась, не волновалась душа, хотя здесь прошли самые яркие годы молодости. Зато вернувшиеся на родину партовщики, при виде Кадьяка, радостно плясали. Среди их жен было несколько калифорнийских индеанок с детьми, решившихся последовать за мужьями.

К шхуне не бросились байдарки местных жителей, как это бывало прежде, на причале не было толпы встречавших, крепость казалась обезлюдевшей. Поветрие оспы не тронуло русских служащих и креолов, но на четверть выкосило местных жителей. Россияне и креолы вели себя осторожно, опасаясь мести туземцев, которые считали их виновными в гибели сородичей. Прибывшие из Калифорнии партовщики должны были убедить родственников, что вины косяков тут нет.

Среди встречавших шхуну Сысой узнал Тимофея Тараканова, служившего здесь приказчиком. Вглядываясь в лицо друга, заметил, что он самый старый среди не многих окружавших его людей. А из тех, с кем довелось встретиться на Ситхе и факториях Кадьякского отдела, не было ни одного, прибывшего сюда на «Фениксе» или раньше, до компанейской монополии.

Шхуна пришвартовалась. Сысой обнял друга, удивленно прошептав ему на ухо:

– Талакани! Неужели мы с тобой самые старые?

– Есть еще! – смешливо и беспечально ответил друг. – Но мало!

На его щеках и подбородке была белая щетина, волосы побелели, но оставались густыми, глубже врезались в кожу морщины, но все так же моложаво поблескивали круглые кошачьи глаза.

Сысой показал ему груз, затем описи. Прибывшие партовщики и русские служащие стали разгружать судно. Сысой остановился на ночлег у Тимофея в добротном посадскомдоме, где хозяйничала его жена-ка дьячка. Старший сын учился в школе, младший родился после возвращения Тимофея на Кадьяк. Крестясь на образа в красном углу, Сысой с удовлетворением подумал: «Знать, дождалась муженька некогда молодая его зазноба». Венчанная кадьячка уже не выглядела молодой, свободно говорила по-русски. Шипела сковорода, хозяйка жарила рыбу, кидала на гостя приветливые взгляды и поигрывала крепким телом.

– Как все переменилось?! – Со вздохом присел за стол Сысой. – Вспомнишь, что было на этом самом месте – не верится.

Тимофей, посмеиваясь, выставлял чарки, разливал, завезенный американцами ром. Говорил он с шепелявинкой и когда улыбался, обнажая десны, видно было, что половины зубов у него нет.

– Как сам-то? Здоров еще? – спросил.

– Слепну, глохну, хромею, а так ничего! – насмешливо отвечал Сысой. – А старики, которых помним, были другими: сединами, может быть старше, а душами моложе. Отчего так?

– Другими! – согласился Тимофей. – Счастливей! Верили в Русский рай, но не дошли, а мы дошли и увидели.

– Места-то благодатные, даже здесь, чего не жить?! Но жизни праведной отчего-то не получилось.

– И правят той страной двенадцать старцев, – С усмешкой вспомнил сказы стариков Тимофей. – Все они так святы, что ходят в рубищах, босиком по снегу, богатства не копят – сыты и слава Богу… Не наши директоры и правители. – Насмешливо хмыкнул. – И народ тамошний живет по старине, которой мы не знали и не видели: ни зависти, ни злобы, ни властолюбия… – Вскинул на Сысоя глаза в паутинке морщин. – Да был ли такой народ на Руси?

– Разве у нас мало святых? – неуверенно возразил Сысой и перекрестился, вспомнив Германа. – Только они не у власти… – Помолчав, вздохнул: – И что же так тошно жить-то стало? От старости, что ли? Раньше голодали, воевали, от ран и скорбута мучились, а было веселей.

– Так я же говорю, потому, что довелось увидеть руины. Хотя, не голодаем, хороший дом, жена. – Бросил взгляд на кадьячку и поторопил ее. – Скоро закусь приготовишь? Ладно, давайте выпьем по-мерикански, без закуси, – подвинул чарку жене, суетившейся возле печки.

Поигрывая телом, она весело смахнула её со стола, отпила, облизнулась, вернулась к шипящей сковороде и обернулась со смехом:

– Если не женат – бери за себя кадьячку! Нынче, после поветрия, много вдов.

– Кругом все дымит, трясется, дикие вымирают деревнями, поди, конец света на пороге… Мы-то свое прожили, молодежь жалко, – кивнул на малолетнего сына Тимофея.

– Федьку, не встретил, где-то на дальних службах, – пожаловался и подумал: «Может и хорошо, что не встретил!»

Жена Тимофея, наконец-то управилась со сковородой и выставила ее на середину стола.

На другой день, ранним утром, Сысой взял в крепости компанейского коня под седлом и отправился за гору в бывшее Сапожниковское хозяйство. Дом был все тем же, каким он видел его в последний раз. Хозяйствовали те же креолы, они узнали старовояжного промышленного, пригласили войти. Сысой привязал коня, подал новым хозяевам узелок с китайским чаем и отправился к могилам. К прежним крестам прибавилось еще два – умерших младенцев. Крестясь и кланяясь, он обошел могилы Филиппа и Феклы, опустился между ними на колени.

– Ну, вот, снова свиделись! – заговорил. – Думал, навсегда покидаю, ан, нет, покойный Герман знал, что вернусь. Спаси его Господи за добрые советы, а то таскался бы с костями по свету! – обратился к жене. – А теперь буду не так далеко. С оказией, вдруг, и другой раз наведаюсь…

Он посидел, подумал, повспоминал, со вздохом встал, поклонился крестам и, не оборачиваясь, пошел к дому. Напившись там чаю с молоком, подкрепившись ухой, сел на коня и в тот же день вернулся к Тимофею.

Груз был принят. Шхуна приготовлена к плаванью. На Ситху отправлялись одни отписки. «Вот ведь, – думал Сысой, в очередной раз прощаясь с Павловской бухтой, оглядывая знакомые склоны гор, – Кадьяк был, есть, и сдавать его никто не собирается. Из Росса же в нынешнем году вывезли больше девяти тысяч пудов хлеба, а он – все ненужный и убыточный».

«Елена» простояла неделю возле Ново-Архангельска. Сысой даже не пытался выяснить, вернулся ли со служб Федька. Если вернулся, должен был знать, что отец здесь. Захотел бы повидаться – нашел. За это время судно до блеска отдраили, один из кубриков перестроили в просторную каюту. Матросов и Сысоя поселили в другой тесный кубрик и шхуна выбрала якорь. За кормой оставались черные тучи, вулканический пепел, разговоры об оспе и страхи конца света.

На борту судна был важный чиновник с семьей, тот самый, который на пару с правителем пытал Сысоя о Россе. Фамилия его была Ротчев. Даже на судне он был в белой рубашке под фраком, сильно смешившим Сысоя, голова покрыта высокой шляпой, похожей на кучерскую, чисто выбритые щеки слегка подрагивали студенистым подкожным жирком. При нем была жена, свой повар и пара крепостных девок дворовой прислуги. Барыня плохо переносила качку и со страдальческим лицом редко показывалась на верхней палубе. Между собой супруги переговаривались гнусаво, не по-русски.

Капитанскую каюту занял главный правитель колоний Иван Антонович Купреянов, а капитан шхуны подселился к штурману-помощнику. Купрянов не вмешивался в их дела по управлению судном и проводил много времени в беседах со статским чиновником. Только возле Тринидада они стали выспрашивать Сысоя про первые вояжи в Калифорнию. От них промышленный узнал, что Александр Гаврилович Ротчев отправился в Росс не столько для ревизии, сколько для того, чтобы сменить правителя конторы Костромитинова, давно просившего замены.

– Значит, будешь править нами? – с удивлением переспросил Сысой. – В таких шляпах и драных кафтанах, – кивнул на фрак, казавшийся ему сюртуком с полами, оборванными спереди до самого пупка, – правителей еще не присылали.

Ротчев искренне расхохотался и объявил вдруг:

– Долго не задержусь! Отправлен, чтобы продать ваш Росс.

– Как продать? Зачем продавать? – с беспокойством стал расспрашивать Сысой.

Чиновник ничуть не рассердился на грубые вопросы старого промышленного и со снисходительной улыбкой пояснил:

– Не мной решено! Там! – Ткнул пальцем в небо. – Тиранами и диктаторами. А мне поручено всего лишь сторговаться.

– Как это? – недоумевал Сысой. – Мы строили, а кто-то продает?

– Жалованье получал? – Терпеливо посмеивался Ротчев.

– А как же? Получал!

– Строил тот, кто платил, а вы работали за вознаграждение. Теперь тот, кто вам платил продает свою собственность. Обычное дело!

Все правильно толковал чиновник, спорить было не о чем, только душа старого промышленного вставала на дыбы и протестовала против его насмешливых слов. Почувствовав это, Ротчев добавил в утешение:

– Но шанс сохранить Росс за Компанией есть.

– Есть, – весело подтвердил подошедший к ним главный правитель Купреянов, – и хороший шанс! Расширим поля, превратим Росс в житницу всех колониальных владений, станем возить пшеницу на Камчатку, и тогда никому в голову не придет продавать наш Калифорнийский анклав.

Шхуна подошла к знакомому рейду против Росса. Сырой туман висел над морем, лениво шевелился над сушей, то открывая унылые острожные стены и крыши домов, то скрывая их. С бака салютовали компанейскому флагу, неподвижно висящему на стеньге крепостного флагштока. С западного бастиона взметнулись в небо пороховые грибки ответного залпа. Сысой взглянул на вымпел шхуны, шевельнувшийся на гроте, и зябко передернул плечами:

– Юго-западник! – Указал капитану. – Если усилится, может выбросить на камни.

Правитель Купреянов в шляпе и плаще поверх парадного мундира, стоял на мостике с подзорной трубой, сквозь туман разглядывал крепость над скальным обрывом. Ротчев, тоже в плаще и в высокой шляпе уныло поглядывал на прибрежные камни, о которые разбивалась сонная волна прилива. Капитан шхуны взглянул на Сысоя, потом на Купреянова, неуверенно спросил:

– Дождаться, когда рассеется туман?! – потом обратился к Сысою, не стесняясь своего неведения: – Может быть, встать на два якоря? – и снова метнул взгляд на Купреянова.

Правитель понял его замешательство, окинул насмешливым взглядом собравшихся на мостике, спросил старовояжного передовщика:

– Предлагаешь идти в Малый Бодего?

– На этой шхуне можно войти и в россовскую бухту, если осторожно... – Сысой шмыгнул серым носом, торчавшим из бороды, указал глазами на вымпел. – Ветер пособный, прилив на высоте, фарватер я знаю.

Капитан опять вопросительно взглянул на правителя, бывавшего в калифорнийских портах на военно-морском фрегате «Крейсер». Тот снял шляпу, обнажив обширную лысину, поправил казанком указательного пальца пышные усы и перекрестился. Ни слова не сказав, можно было понять, что благословил некоторый риск и доверился первопоселенцу этих мест. Капитан кашлянул, рыкнул, прочищая горло, и трубно прокричал:

– По местам стоять!

Матросы затопали башмаками по палубе. Ротчев, в плаще поверх фрака, пугливо заводил глазами по сторонам. Туман неспешно рассеивался, усиливался ветерок с моря. Капитан приказал зарифить паруса. Сысой пошел на бак, встал в виду мостика, ухватившись одной рукой за фал, другой указывал курс. Шхуна медленно вошла в залив, сбросила зарифленные паруса и, слегка покачиваясь на волне прилива, загрохотала цепью брошенного якоря.

– Молодец-удалец, мужик! – весело похвалил Сысоя Купреянов, а Ротчев, надувая щеки, с облегчением выдохнул, улыбнулся и что-то проворковал жене, поднявшейся на палубу.

Возле верфи собиралась толпа любопытных. По дороге к пристани торопливо бежал правитель конторы Петр Степанович Костромитинов. Сысой рассмеялся в бороду, представив, как он засуетится, узнав, кто прибыл из Ново-Архангельска. Правитель конторы разглядел своего комиссионера с берега, махнул ему рукой. Остатки тумана зазолотились в первых лучах солнца. Правитель колониальных владений скинул плащ на руки матроса, расправил грудь, блеснули эполеты и ордена. Ротчев, упираясь тростью в палубу, тоже освободился от плаща, поправил цилиндр, спустился на шкафут, взял под руку жену, с утомленным лицом глядевшую на причал. Две крепостные девки в пышных дворянских платьях, в белых перчатках и шляпах с поддельными цветами радостно стрекотали, утешая хозяйку концом мучений очередного плаванья.

Костромитинов понял, что прибыли гости высоких чинов, быстрей забегал по причалу, поторапливая нерадивых работников. Вскоре оттуда отошел новый баркас, достроенный без Сысоя. На баке взволнованно топтался правитель конторы Росса и метал на старовояжного пытливые взгляды.

Едва баркас приткнулся к шхуне, Костромитинов перескочил с него на палубу, сорвал шляпу с головы, откланялся женщинам и высоким гостям, обернулся к Сысою. Тот представил ему нового правителя колониальных владений и Ротчева, как чиновника особых поручений Компании, умолчав, что он прибыл на перемену правителю конторы. Костромитинов учтиво, но не подобострастно еще раз откланялся прибывшим, и пригласил пассажиров на баркас. На шхуне остались только капитан с командой.

Матросы с шумом и окликами поднимали из трюма сундуки, узлы, складывали их на палубе. Костромитинов наказал молодому приказчику вывезти багаж вторым рейсом и повел гостей в дом правителя. Сысой за своей ненадобностью, потоптался у ворот с узелком подарков для дочери, как только Костромитинов отвлекся от гостей, спросил:

– Ну, все! Исполнил, что велел! Теперь позволь уйти?!

– Возьми коня! – отмахнулся правитель конторы. – Понадобишься, позову!

Сысой отправился на ранчо. С горы было хорошо слышно, как ругаются, кряхтят и чертыхаются матросы, выгружая тяжелую и неудобную мебель, сундуки княгини, рояль и бильярд Ротчева. Как он и ожидал, были дочерние слезы и упреки, что задержался сверх обещанного. Всхлипывая, она висела на шее отца, её горячее влажное дыхание грело ему грудь под распахнутым воротом. Марфа и прежде частенько ласкалась к отцу, но тут он почувствовал что-то новое, незнакомое в прильнувшей дочери. Отстранился, окинул ее удивленным взглядом, хохотнул и погладил некогда впалый живот, наполняющийся новой жизнью.

– Понесла? – весело взглянул на Емелю и поцеловал дочь в щеку, а на уме мелькнула мысль, что свои дети остудят привязчивость дочери и пройдет её детский страх потерять отца.

Она, слегка смутившись, поняла, о чем без слов спрашивает отец, понял замешательство тестя Емеля, с колошской важностью объявил:

– Зимой ждем пополнения!

Сысой еще раз поцеловал дочь в солоноватую, не просохшую от слез щеку и сел за стол:

– Корми давай!

С неделю он спокойно прожил на ранчо, помогая зятю по хозяйству, ждал, что позовут, дождался посыльного, оседлал кобылку и отправился в Росс верхом. На верфи стучали топоры и звенели пилы. Шхуна была вытащена на сушу, матросы скребли её черное днище, облепленное ракушками. Купреянов, Костромитинов и ревизор с веселыми лицами сидели в беседке, пили чай и кофе. Из дома правителя Росса в шесть окон, доносились нестройные звуки музыки, две девки в простых домашних платьях, развешивали на просушку белье и одежду из сундуков княгини.

– Что без охранницы? – смешливо спросил Костромитинов. – У нас и к ней дело.

– Отдал замуж! – с хмурым непониманием взглянул на него Сысой, а правитель конторы, вспомнив, шлепнул себя по лбу и торопливо пояснил:

– Господа намерены побывать на всех наших ранчах и у мивоков. Твоя дочка толмачит лучше бакеров, ты умело правишь судном. Свези нас на баркасе на Шабакаю, потом к Егору Лаврентьевичу. – Усмехнулся, тряхнув головой: – Мы тут рассудили, что тебя надо восстановить в жалованье приказчика.

Сысой хотел спросить, что за приказная работа? Повышение жалованья было не лишним.

– Приказчика по особым поручениям! – улыбаясь и подрагивая лоснившимися щеками, пояснил Ротчев. Не увидев в лице служащего ни радости, ни удивления, пригласил к столу. – Садись, испей чаю! – предложил и окликнул одну из девок-прислужниц.

– И какие будут поручения? – присаживаясь, настороженно спросил Сысой. – Прежде такой должности не было.

– Первое то, что сказали, – чему-то посмеиваясь, ответил Ротчев.

– Ты ведь бывал в пресидио Сан-Франциско? – спросил Купреянов.

– Приходилось!

– Возможно, потребуется навестить тамошнего коменданта.

– Навестим! – Сысой бросил в рот кусочек колотого сахару и шумно втянул сквозь усы горячий чай.

Не так он представлял себе инспекторскую поездку на баркасе и был немало удивлен, когда кроме Купреянова, Костромитинова и Ротчева на суденышко ввели под руки княгиню с двумя девками-прислужницами и жену Костромитинова, красивую женщину, которую он впервые видел вблизи. Все они были одеты в пышные платья, покрыты широкими шляпами, руки – в перчатках. Повар Ротчева с тяжелыми кофрами в руках взобрался на борт, сел в стороне, тяжело дыша и вытирая пот со лба. Четыре матроса-креола, выбранных Сысоем, затащили на судно два сундука с нарядами, несколько корзин с едой, из крепости принесли кресла и застелили выделанными шкурами.

Баркас вышел из бухты на веслах, миновал прибрежные камни, поднял прямой парус и пошел вдоль утесистого берега. Княгиня, забыв перенесенные трудности путешествия на шхуне, хлопала в ладоши, что-то гнусаво и восторженно щебетала, муж, подергивая коротко стрижеными усиками, почтительно отвечал ей, правитель колоний в офицерском мундире время от времени вставлял такое же гнусавое словцо. Между собой мужчины говорили по-русски, из их разговора Сысой окончательно убедился, что Ротчев, прибыл не только с проверкой Росса, но на перемену Костромитинова, чему прежний правитель конторы был безмерно рад. Прежде спорившие о целесообразности сохранения Калифорнийских поселений, Ротчев и Купреянов рассуждали теперь о необходимости сохранить Росс.

– С двух ранчей сняли богатейший урожай, – похвалялся Костромитинов, – распашем и засеем третье, – завалим Ситху дешевой пшеницей и ячменем! – Что могут понимать в здешних делах там, в Питере, на конце другого континента?

– Мы, всего лишь служащие Компании, – осторожно говорил Ротчев, – не можем знать, что движет Главным правлением: политика или экономика. Закрытость – характерный признак любой бюрократической организации в любую эпоху…

Старовояжный промышленный стоял на корме за румпелем, бриз с моря трепал его бороду, шевелил черный мех котовой шапки. Он слушал разговор начальных людей в полуха и, поймав на себе взгляды говоривших, понял их по-своему.

– Дело говорите! – откликнулся. – А то удумали глупость – продать самое лучшее селение.

Он подвел баркас к устью Русской-Шабакай. Прилив был на подъеме, нос судна ткнулся в берег замытой песком реки, несколькими рукавами падавшей в море, под килем захрустели песок и окатыш. Матросы спустили с борта сходни. В сопровождении Сысоя правители отправились на ранчо, давшее летом хороший урожай пшеницы.

– Верстах в тридцати выше по реке строится американец Купер, – на ходу пояснял Костромитинов, – на мысу Дрейка – испано-калифорнийцы. Новых миссий больше не заводят, но упраздняют одну за другой…

С разговорами о делах Росса, правители и Сысой подошли к просторному дому. Постреливая черными глазами на тестя, навстречу вышел Емеля с непроницаемым лицом и важным видом, с крыльца легко соскочила еще по-девичьи стройная Марфа, не обращая внимания на гостей, бросилась к отцу.

– А вот и наша толмачка! – представил её Костромитинов Купреянову и Ротчеву.

Из ранчерии выходили любопытные индеанки с детьми.

– Приют? – насмешливо спросил Емелю Купреянов, кивнув на женщин.

– Будут зимовать у меня! – ответил он. – Мужья строят скотный двор.

Правители обошли строения, посмотрели убранные поля. Емеля понял, что они довольны его делами, разговорился, вывел их на поляну, окруженную кустарником. Два индейца неумело ходили за быком, впряженным в соху с железным сошником, бороздили дерн.

– Молодец! – похвалил Емелю Ротчев.

А Костромитинов сказал, улыбаясь:

– Нам нужна твоя жена толмачить с мивоками!

– Мне она тоже нужна! – с важностью ответил креол и, мотнув головой, резко заявил: – Не отпущу!

– А если мы дадим ей жалованье толмача? – игриво поглядывая на Емелю, продолжал Костромитинов.

Креол на миг задумался с напряженным лицом и снова заявил:

– Все равно не пущу!

Гости снисходительно рассмеялись и повернули в обратную сторону, к дому и ранчерии. Сысой с Марфой сидели на крыльце, тихо переговаривались. Молодая женщина узнала от отца, что её хотят взять в факторию Бодего, чтобы толмачить и загорелась желанием побывать в родовой деревне. Сысой впервые увидел, как между ней и мужем назревает ссора. Но Емеля, не снисходя до перепалки при людях объявил все с тем же важным видом:

– Тогда брошу хозяйство, пусть пеоны бездельничают. Поедем вместе! Ты – на старой кобыле, чтобы не растрясла.

– Верхами они быстрей нас попадут в Бодего! – поддержал зятя Сысой. – А мне баркас вести надо, – оправдался перед дочерью, что не может сопровождать ее сам.

– Верхами так верхами! – согласился отставной правитель конторы Росса и предложил: не заночевать ли нам здесь? При нынешнем слабом ветре в факторию доберемся затемно.

Они вышли из Росса поздно, и солнце уже клонилось к черте горизонта, соединяющего океан с небом. Главный правитель остался на ранчо. Емеля запряг коня в телегу и, погромыхивая колесами на ухабах, поехал к устью. Сысой с Ротчевым и скрытно позевывавшим Костромитиновым, вернулись к баркасу пешком.

Женщины все так же гуляли по берегу, щебетали и восхищаясь окрестными видами. Баркас обсох при отливе, волны доставали только его корму. Сысой основательней закрепил швартов, посадил возле него матроса и, пока Ротчев с Костромитиновым распоряжались какие вещи грузить на телегу, кому что нести на ранчо, старовояжный передовщик ходил по намытой насыпи, надеясь отыскать след кострища, возле которого обсуждалось будущее калифорнийское селение. С тех пор прошло больше четверти века, не сохранилось даже старых угольков, не осталось людей, надеявшихся обрести здесь родину, да и сами места переменились с виду.

Сысой остался ночевать на баркасе с одним из матросов. На другой день около полудня послышался грохот телеги. Емеля вез к баркасу перины и пожитки, понадобившиеся женщинам для ночлега. Вцепившись руками за тележную жердь, семенил ногами и отдувался тучный повар. Гости возвращались пешком, правители переговаривались и рассуждали, что остановить продвижение на север калифорнийских ранчо и американских ферм можно только строительством своих хозяйств.

– А деньги считать они умеют! – сквозь зубы процедил главный правитель, остановившись возле трапа.

– Мы тоже не лыком шиты, азартно заспорил Костромитинов и кивнул Сысою: – Пойдем к хозяйству Егора Лаврентьевича. Хотя… Сперва надо навестить факторию в Малом Бодего.

Правители помогли женщинам взойти на баркас, матросы отпорниками и веслами столкнули его на глубину, развернули, подняли парус и пошли к заливу Бодего. Все тамошние постройки были целы, при них находились русский промышленный и трое индейцев-мивоков, служивших за прокорм. К русской фактории жалось селение тойона Валенилы, в котором когда-то было до двухсот мужчин, а к нынешнему времени оставались не больше сорока. Здесь уже бродили, выщипывая траву, расседланные кони: молодой мерин и кобыла с вислым животом. Емеля со скучающим видом сидел на причале, Марфа с непокрытой головой и по-индейски распущенными по плечам волосами беседовала с женщинами-мивочками. У многих из них висели на шее струганные крестики.

– Похвально! – заулыбался в пышные усы главный правитель, спускаясь на берег по сходням.

Но служащий фактории, встречавший высоких гостей, разочаровал его.

– Кресты носят, чтобы гишпанцы думали, будто они российские подданные.

– Разве это не так? – Купреянов обернулся к Костромитинову.

Тот смущенно потупился и признался, что по указу прежних правителей, «индейцы не есть русские подданные, а потому их не должно брать в свою опеку» Теперь они свободные граждане Мексики.

Главный правитель хмыкнул с недовольным видом, шевельнул пышными усами, но от подробных расспросов воздержался.

Женщины с помощью Ротчева и матросов спустились по сходням. Марфа уже весело лопотала с индейцами деревни, в которой давно не бывала. Правитель задавал через нее вопросы, выслушивал настороженные ответы стариков. Разговор продолжился, когда вернулся с рыбалки тойон Валенила. Босой, но в штанах и русской рубахе, с медалью «Союзные России», он глядел на правителей дерзко, отвечал неприязненно и уже мало походил на самого себя времен Гагемейстера, когда военный моряк вешал ему на шею эту самую медаль.

– Обманули нас «талакани», – перевела его ответ Марфа. – Обещали защищать от врагов, а сами выдают испанцам.

– Не совсем так! – заспорил с Марфой Костромитинов и достал из кармана блокнот. Он составлял словари наречий мивоков и южных помо. Полистал странички: – «Иногда выдают…» Тойон имел в виду крещеных в католичество, а не всех мивоков. Хотя, – с печальным лицом закрыл блокнот. – На них, – кивнул на стариков, – все трудней надеяться, как на союзников. Восстание индейцев в миссии Сан-Рафаэль произвело на всех большое впечатление. Даже наши, постоянно живущие при крепости, поговаривают: дескать, если испанцы не могли противостоять повстанцам, то россияне тем более не смогут, они добрей, следовательно, слабей.

– А их в Россе больше семидесяти мужчин, – пробормотал Ротчев и слегка передернул плечами: – Большинство!

Осмотрев постройки фактории, переговорив со служащим, правители стали совещаться, стоит ли продолжать путь или заночевать здесь. Решили ночевать. С помощью матросов и индейцев они устраивали ночлег для женщин, которые долго переговаривались и веселились на берегу. Повар в белом колпаке готовил ужин и весело перекликался с крепостными девками.

На другой день Костромитинов и Сысой с матросами бездельничали, ждали, когда проснутся женщины, Ротчев и Купреянов. Привычный к ночным вахтам, капитан первого ранга засыпал и поднимался поздно. Костромитинов с помощью Марфы разговаривал с индейцами и что-то записывал. Потом Емеля с молодой женой за своей ненадобностью, оседлали лошадей и пустили их шагом в обратную сторону.

Только после полудня баркас вышел из залива и ввиду берега направился к югу. В десяти верстах от Малого Бодего, на равнине, была ферма Черных. Егор Лаврентьевич, двадцатипятилетний уроженец Камчатки со знаками камчадальской крови в лице, выбежал навстречу баркасу в американском комбинезоне и широкополой шляпе. Увидев гостей, он растерялся, но не мундир и ордена главного правителя колониальных владений смутили агронома, а женщины в белых пышных платьях. Одна из них, крепостная княгини Екатерина, которую он принял за особу высокого происхождения, потрясла Егора своей красотой. Ее он пожирал восхищенными глазами и даже слегка опешил, когда она ступила на брошенные сходни и протянула ему руку, чтобы придержал.

Он кинулся к девке со счастливым лицом. Имея статский чин 14 класса, но не имея благородного воспитания и манер, только наслышанный о них, Черных скинул шляпу, схватил ее руку, свел на берег, и звонко поцеловал запястье. Девица покраснела и шутливо шлепнула его веером по носу. С баркаса послышались смешки княгини и жены Костромитинова. Черных смутился больше прежнего, покрывшись красными пятнами, и вопрошающе взглянул на правителя конторы.

– Я – прислуга княгини! – представилась ему девушка с глазами, синими, как небо над океаном в безоблачный день.

– Что с того, что прислуга, – тут же оправился агроном. – Красавица – в любом чине красавица.

Лицо девушки зарозовело от приятных слов и восхищенного взгляда молодого мужчины. Отвечая на него таким же ласковым взглядом, она чуть слышно пролепетала:

– Крепостная я! Сибиряки этого не понимают.

Энергичный и непоседливый под стать Костромитинову, представленный высоким служащим, Черных с достоинством поклонился Купреянову и Ротчеву, затем их женам, все еще посмеивающимся над конфузом коллежского регистратора в потрепанном американском комбинезоне.

– Прошу на ферму! – Черных накрылся шляпой и указал на строившуюся избу, ранчерию или казарму из шести комнат. Возле них был заложен фруктовый сад и виноградник.

– У него все по-американски! – посмеиваясь, пояснил Костромитинов. – Тридцать десятин пашни. А покажи-ка Егор Лаврентьевич свои поля?!

– Поля так поля! – агроном весело оглянулся на крепостную красавицу и провел начальство мимо избы и скотного двора. – На ходу он громко и увлеченно говорил: – В позапрошлом, когда по всей Калифорнии был неурожай, а возле Росса земли истощены, мы все же обеспечили себя, – указал глазами на Сысоя. С увеличением запашки у нас появилась возможность пускать поля под пар.

– Для одной только Ситхи надо уже посылать не меньше десяти тысяч пудов! – оглядывая убранные поля, со вздохом сказал главный правитель, – хотя, говорят, еще недавно хватало пяти.

– Бывало, и без этой фермы обеспечивали Ситху! – с достоинством ответил Черных. – Скоро Русская Калифорния станет хлебницей северных владений.

Главный правитель с торжествующим видом обернулся к Ротчеву:

– Что я вам говорил?!

– Давайте посчитаем прибыль, – неуверенно оговорился тот. – Пуд пшеницы, как мне известно, присылаемой из Охотска, – два с половиной рубля ассигнациями. Следовательно, в лучшие годы цена отправляемой из Калифорнии пшеницы чуть меньше двадцати пяти тысяч рублей ассигнациями, а нынешнее содержание Росса обходится Компании в сорок-сорок пять тысяч, – развел руками.

– Сколько не работай, долги все растут, и у Росса, и у промышленных с партовщиками, – проворчал Сысой. – Отчего так?

– В прошлом году обеспечили пшеницей только себя, а жалованье получили, как обычно! – тут же ответил Костромитинов.

– Увеличим запашки. Зимой высажу кукурузу и бобы, в здешнем краю они вызревают надежней, – продолжал Черных, не желая спорить о прибылях. – Что с того, что наши русские промышленные не охочи до кукурузных лепешек: поменяем на пшеницу у калифорнийцев.

Три пеона, налегая на плуги, угрюмо бороздили степь на быках. Из-под лемеха прибрежной волной выворачивалась черная земля.

– Поднять бы и разборонить до дождей десятин десять целины, – указал на них агроном. – Народу не хватает, а это не работники! – с сожалением кивнул на пахарей. – Ко всему, надо еще строить, скот караулить.

– Крадут? – коротко спросил главный правитель.

– По-моему, в надежде на наш скот индейцы перестали охотиться на диких зверей.

– Держим бакеров, своих людей отправляем на выпасы, – уточнил Костромитинов. – Но, бывает, до ста голов теряем от угона.

– Наказывать надо! – строго приказал Купреянов, – чтобы не потакать и потом не переходить к большой крови.

– Наказываем! – поддержал главного правителя Костромитинов. – Испанцы за это расстреливают. Мы выслали из Росса на Ситху семерых арестованных воров в вечные каюры и пустили слух, что воры у нас исчезают. Не знаю, поможет ли.

– Плуги у меня американские! – агроном увлеченно продолжал знакомить гостей со своим хозяйством. – Прежде пахали, кто чем и каждый на свой лад, иные – сохами, а на сохах вместо сошника – кусок железа. Надо у бостонцев учиться, у них – машины. – Широко шагая, он знакомил гостей со своим хозяйством. – Там, где плохо родилась пшеница, в следующем году буду сеять гималайский ячмень…

– Сезонных рабочих насильно пригоняете? – настороженно спросил главный правитель.

– Вынуждены! – ничуть не смутившись, ответил Черных. – Добровольцев мало, машин нет. Жнейки нужны, паровые молотилки. И все же, у меня не так, как в Россе: не надо на руках таскать снопы с гор, вывозим на лошадях и мулах. А появятся машины, нужда в пеонах отпадет.

– Похвально! – в два голоса одобрили агронома главный правитель и, еще не вступивший в права Ротчев.

Женщины без удобств, но приятней чем в фактории, остановились в избе агронома. Прислуга княгини обустраивала ночлег. Матросы-креолы набивали соломой матрасы для правителей, которых Черных определил в ранчерию. Сысой устраивался на ночевал на баркасе. Агроном, так и не переодевшийся ради высоких гостей, носился по двору, распоряжался, помогал устраиваться, часто оказывался возле Екатерины и жадно вглядывался в ее глубокие синие глаза.

– Приказчик сказал, что вы собираетесь в пресидио?! – смущенно спросил главного правителя. – Может быть, оставите женщин у меня для отдыха?

– Они нужны нам именно там! – отказал в просьбе Купреянов. – Иначе оставили бы в Россе.

Знакомым путем, Сысой повел баркас в бухту при крепости Сан-Франциско. Парус вздувался попутным ветром, бездельничавших матросов убаюкивало клокотание воды за бортом, они сладко подрёмывали, черноглазая княгиня в окружении трех щебетавших женщин сидела в кресле на носу судна. Сысой был бодр и прислушивался к оживленной беседе правителей, сидевших на корме, хотя не все понимал в их разговоре.

– Скорей всего в политике есть причина настоятельного желания Главного правления избавиться от Росса, – рассуждал Костромитинов. – Губернатор Верхней Калифорнии генерал Хосе Фигера искал дружбы и признания с Санкт-Петербургом через Фердинанда Петровича Врангеля. – Врангель был в Мехико, говорил нам и писал Правлению компании, что за признание республики можно расширить колонии на север и восток от Росса.

– Но Россия не пошла на переговоры. Наше ретроградствующее правительство не соизволило решиться на такой шаг, – язвительно усмехнулся Ротчев, – и теперь Росс в затруднительном положении, – метнул на Сысоя настороженный взгляд.– Да еще эта история с Рылеевым и Завалишиным, – пролепетал почти шепотом.

Главный правитель колониальных владений молчал, внимательно слушая обоих, переводя пристальный взгляд с одного говорившего на другого. Лучи нежаркого солнца поблескивали на его орденах и эполетах.

– Но есть мнение, – продолжал Ротчев приглушенным голосом. – Впрочем, это открытое высказывание адмирал-генерала великого князя Константина: Россия вложит в Калифорнию большие деньги, пришлет людей для земледелия, а они, разбогатев, сделают то, что происходит на всем континенте – отрекутся от России.

По правому борту баркаса показалась крепость на холмах. Сысой указал на нее и спросил правителей:

– Большим судам заход в южный рукав запрещен, но у нас – малое. Почему бы не подойти к пристани?

Главный правитель скинул шляпу, обнажив блестящую лысину, размашисто, по-мужицки, перекрестился и велел дать салют из фальконета. С батареи крепости прозвучал ответный залп судну под компанейским флагом. Купреянов покрылся шляпой и приказал:

– Правь к пристани!

Сысой подвел баркас к берегу и крикнул матросам, чтобы спустили парус. Судно легонько ткнулось бортом в причал. Компанейских гостей встречали офицер с двумя испанскими солдатами и приветливо улыбавшийся мужик с русским выбритым лицом.

– Йоська, опять ты, что ли? – окликнул его Сысой.

– Бывал и Йоськой, – весело ответил толмач, – а нынче – дон Хосе Антонио на службе у коменданта пресидио.

– Беглец и выкрест?! – презрительно взглянул на него Купреянов.

Йоська Волков не повел взглядом в сторону главного правителя, только улыбка, предназначенная Сысою, слегка покривилась на выбритом лице. Ротчев что-то прогнусавил Купреянову приглушенным голосом. Главные люди российских колониальных владений сошли на сушу и свели женщин. Четверка сытых лошадей приволокла к причалу рыдван, подскакивавший и грохочущий колесами по камням. Испанский офицер учтиво открыл дверь, усадил Ротчева и Костромитинова с женами, последним вошел в карету главный правитель Купреянов в мундире морского офицера. Едва рыдван тронулся, матросы, крепившие баркас с хмурым видом, повеселели, стали шутить и перекидываться словечками с прислугой княгини.

Вскоре к баркасу подошли двое русских беглецов, живших при крепости. Им хотелось поговорить с земляками. Сысой сошел на причал, охраняемый двумя испанскими солдатами, сел рядом с беглыми и завел неторопливый разговор. Они были из тех пяти, что бежали из Росса при Шмидте, с выкрестившимися алеутами промышляли бобров в южном рукаве залива, уважались испанскими калифорнийцами. Сысой спросил про Полканова и узнал, что тот теперь служит в Монтерее при губернаторе.

К вечеру правители с женами не вернулись, но прислали посыльного за девками княгини и поваром. Матросам и шкиперу было приказано ждать, переданы от коменданта молоко, масло, пшеничные и кукурузные лепешки. Служащие Росса бездельничали вместе со скучавшими испанскими солдатами. Прошел день и другой, ожидание стало томить, матросы ловили рыбу, пекли на костерке у воды, по нескольку раз в день пили чай.

Правителей с женщинами все не было, по слухам они уехали в Монтерей к губернатору. За это время возле баркаса побывали едва ли не все русские и алеутские жители Сан-Франциско. Новостей из России, интересовавших беглецов, Сысой не знал, но к их радости и одобрению пересказывал о царском указе, дающем право промышленным, прослужившим не меньше двух контрактов, селиться в колониях.

Через неделю, правители, их жены и прислуга вернулись на баркас веселыми и уставшими от путешествия. Матросы оттолкнули судно от причала, подняли парус, Сысой взял курс на устье залива. Был погожий летний денек. Женщины сидели на баке и разговаривали, мужчины устроились на корме, неподалеку от Сысоя, правившего баркасом, оживленно обсуждали итоги поездки.

– Ситуация коренным образом меняется, – Костромитинов ерзал на месте и доверительно клонился к Купреянову. – Обе Калифорнии, Восточная и Южная, похоже, ускользают от Мексики. Политические деятели Соединенных Штатов предлагают нам поделить здешние земли, и Калифорния за своё признание готова уступить России часть территории...

–Деспотия, господа, она и есть деспотия! – качал головой Ротчев, его аккуратные усики возбужденно подрагивали.

Ночевали они в фактории Малого Бодего. Здешний русский служащий натопил баню, приготовил ночлег высоким гостям, улучив подходящий время, смущенно обратился к Костромитинову:

– Отпустил бы ты меня на Ситху, контракт я выслужил, хочу вернуться на родину.

– Подумаем, посчитаем, что задолжал Компании, – уклончиво ответил правитель конторы Росса. А то ведь, промышленный Василий Пермитин при жалованье 350 рублей, не пил, даже не курил, покупал только необходимое, а потратил за этот год 728 рублей.

– У Васьки жена и пятеро детей, а меня только двое индюшат от невенчанной женки. С собой их не возьму. Табак и чай брал в долг.

– Посчитаем, если нет долгов, пришлю замену.

30 августа Костромитинов сдал Ротчеву крепость и все прилегающие к ней хозяйства. Подремонтированная шхуна была спущена на воду. На борт поднялись главный правитель Купреянов и бывший правитель конторы Росса Костромитинов с женой-красавицей и четырьмя детьми. Приказом главного правителя колоний из Росса вывозились все партовщики по причине оскудения промыслов морского зверя. Кадьяки и алеуты с нескрываемой радостью взобрались на борт судна и плясали, мешая матросам и служащим, поднимавшим на шхуну пожитки семьи Костромитинова и тяжелый рояль, особо умучивший грузчиков.

«Елена» ушла к северу, селение партовщиков пустовало, самым многочисленным был индейский посад из восьми десятков жителей, не считая детей. Россияне с креолами остались в меньшинстве, собственно природных русских служащих набиралось десятка полтора вместе с правителем, который, гнусаво, картаво, но говорил по-русски лучше якутов, финнов, шведов и других российских граждан.

Был полдень. Новый правитель конторы Росса в белой рубахе и фраке, из-под которого слегка выпирал барский живот, пил кофе с женой-княгиней. Девки прислужницы весело носилась с подносами из дома к беседке, где расположились супруги и их гость. Сысой шел к правителю конторы просить разрешение вернуться на ранчо к дочери с зятем и был слегка удивлен, застав за столом агронома в праздничном костюме. К коновязи был привязан его резвый жеребец. Приказчик хотел уже повернуть назад, не желая мешать позднему завтраку, но правитель заметил его и поманил к себе. Сысой поприветствовал сидящих и девок-прислужниц, смущенно помялся, но так как правитель вопросительно смотрел на него, сказал, с чем пришел.

– Хотел оставить тебя при себе, но пока в том нет нужды. Ты – из крестьян, служба на ранчо как раз по тебе?! И твой зять – хороший работник.

– Хорошая служба и дочь рядом, – согласился Сысой. – Только диких пригонять на поля – не по мне: старый уже, – поморщился, все еще раздумывая, стоит ли соглашаться на должность приказчика.

– Пошлем помощников помоложе, – снисходительно согласился правитель. – Твое дело проследить, чтобы индейцев не обижали. Впрочем, жатва не скоро, с остальными делами твой зять один справится.

– Справится! – согласился Сысой, настороженно соображая, к чему клонит правитель.

– Бостонцы с Рио-Гранде заказали бот. Договорились за полторы тысячи пиастров. За зиму управишься?

Сысой хмыкнул, мотнув бородой.

– Так бы и сказал: сперва бот, потом на ранчу!

Жена Ротчева, внимательно слушавшая разговор мужа со служащим, что-то проворковала, указав глазами на Сысоя. Правитель с улыбкой предложил:

– Твоя дочь понравилась княгине, она хочет подарить ей платье.

– Зачем дарить? – неприязненно передернул плечами Сысой. – Выдай жалованье, сам куплю.

Супруги поворковали между собой, Ротчев поманил одну из девок. Она подошла к столу, чуть присела, лицо агронома, с изумлением глядящего на нее, напряглось и побагровело.

– Принеси-ка, милая, розовое платье княгини! – приказал Ротчев.

Девица опять присела и побежала в дом. Черных, глядя ей вслед, глубоко вздохнул и супруги, глядя на него, с пониманием рассмеялись. Девка выбежала из дома со свертком, сунула его Сысою так, что он не мог не принять его, иначе как бросив на землю. Смущенно помялся, поблагодарил:

– Ну, я пойду?! Пока приволокут дубы да распустят на доски – побуду на ранчо, потом приду.

– Иди! – кивнул правитель.

Со свертком в руке и непонятной самому себе злостью в душе, Сысой побывал на ранчо и вернулся в Росс. В своем доме он жить не стал, ночевал при верфи. После Крещения Марфа родила сына. Емеля прискакал на жеребце с резвой кобылкой в поводу. Сысой отпросился у правителя на гульную неделю и вернулся после Маслены.

Прошла дождливая зима с редким снегом, который не держался на земле дольше дня. Сысой сдал баркас и вернулся на ранчо. Ротчев прислал ему двух креолов для работ. Под надзором Сысоя мужчины засеяли поля пшеницей, ячменем и кукурузой, как наказал агроном. Емеля с Марфой засадили овощами свой огород. Зять стал часто ездить вверх по реке в соседнее, Купперовское ранчо, а весной привел оттуда корову, выменяв невесть за что. Другая, подаренная Ротчевым, отелилась. Хозяйство молодых разрасталось. Черных постоянно ездил верхом со своей фермы в Росс, останавливался в доме Сысоя, смотрел поля, давал советы, но не оставался на ночлег и всегда торопился.

Год выдался неурожайным по всей Калифорнии и как ни старались Сысой с зятем сохранить урожай, собрали его своими силами и с помощью двух десятков индейцев, добровольно пришедших на ранчо. Егор Черных приехал в большом и непонятном расстройстве, обычно непоседливый и въедливый в делах, был рассеян, равнодушно выслушал, сколько зерна намолотили, затем встрепенулся, шлепнув себя ладонью по лбу:

– Тебя правитель зовет! – Вскочил на жеребца и пустил его с места в галоп.

– Что ему? – крикнул вслед Сысой, но агроном не услышал его.

Приказчик оставил ранчо на зятя, сел на крепкого коня и в два часа добрался до крепости. В губе покачивала мачтами знакомая шхуна «Елена». Правитель с женой спали, повар и две индеанки что-то готовили на кухне. К Сысою вышла синеглазая Катерина. Лицо ее было перекошенным с пятнами на щеках.

– Спят, так спят! – проворчал он с недовольным видом. – А Костромитинов, прежний правитель где? Говорят, прибыл на «Елене».

– Этот убежал ни свет ни заря!

– Все такой же! – буркнул Сысой и отправился к своему дому, который не продавал, привязал коня и нашел дверь не запертой. В избе лежали чьи-то вещи. Красть было нечего, хозяин поудивлялся незваным жильцам и пошел на кладбище, навестить покойников. Там, между могилами Ульяны и Васьки стоял на коленях какой-то чиновник в гороховом сюртуке.

Сысой подошел ближе, он обернулся, смахнув слезы.

– Федька, что ли? – спросил, удивленно вглядываясь в лицо креола.

Сын встал с колен, отряхнул штаны и негромко пробасил:

– Здорово живешь, батя!

– Слава Богу, а как ты здесь оказался?

– Прибыл на «Елене» в должности суперкарго. Обратным курсом пойду на Ситху.

– Как Хлебников, пшеницу возишь?

– Хлебников помер в Петербурге. Кто отсюда уезжает, там долго не живут. А я давно хотел побывать, – указал глазами на могилы. – Да и Богдашка просил поклониться отцу с матерью.

– Служит?

– Закончил навигационную школу в Иркутске. Водит суда: Охотск – Камчатка, Уналашка. Бывает на Ситхе.

Сысой пристально вглядывался в лицо сына: черноглазый, усы густые, почти как у русича, коренаст, с короткими кривоватыми ногами эскимоса. Его можно было узнать после долгой разлуки, но в лице и повадках уже не примечалось ничего знакомого и Сысой стал складывать в уме, сколько ему лет. «После войны с Ситхой, через год спутался с его матерью. Вернулся с Гавайи – Федьке было года полтора. Лет уж под тридцать, матерый мужик» – подумал.

– Это твои сумки в моем доме? – спросил. – Ну, тогда, пойдем, помянем, – кивнул на могилы. – Да расскажешь, как живешь… – Встрепенулся: – Чуть не забыл, башка дырявая! Мне же к правителю надо.

– Сходи! А я посижу здесь.

«Вот ведь, – шагая к крепостным воротам, думал Сысой со скрытой завистью, – не к отцу первым делом, а к Ульке. – Спохватился, покаянно перекрестившись: – Так она же ему подлинная мать, а не та, что родила. И я сбоку припека. Что уж тут!»

Правитель с женой пили кофе в доме.

– Подожду! – бросил Сысой выбежавшей на крыльцо девке, и сел на лавку. Вскоре вышла все та же, с лицом в пятнах, в белом фартучке поверх платья.

– Зовут!

Сысой, скинув шапку, трижды перекрестился на икону в прихожей и вошел в светлую комнату. Ротчев в высоких сапогах, белых рейтузах и во фраке со смешившими Сысоя полами вроде птичьего хвоста, встал с кресла. Его жена в пышном платье тоже поднялась и молча вышла.

– Чего звал? – окинул Сысой красиво убранную комнату.

– Дело есть! Напоить тебя чаем?

– Не надо! Сына встретил – прибыл с компанейским бригом. Мне бы с ним посидеть и дел на ранче много. Пшеницу и ячмень сжали, слава Богу. Кукурузу с бобами собрать надо.

– Понимаю! – равнодушно кивнул Ротчев, будто урожай его не интересовал. – Петр Степанович на твоё ранчо отправился. Встретил?

– Видать, разминулись!

– А ты мне нужен в Сан-Франциско. Пойдем туда на «Елене».

– И на кой я тебе в пресидио? Урожай совсем плох, сохранить бы, что Бог дал?!

– Есть дела поважней, – отмахнулся правитель конторы. – Одет ты прилично для мужика, – внимательно оглядел Сысоя. – Душегрею сними, вместо нее наденешь казакин поверх рубахи. Бороду причешешь, сделаешь умную физию, будешь стоять, сидеть со мной и Костромитиновым. Ты старик смышленый, а нам надо важности прибавить, будто при нас представитель народа, первостроитель Росса. Если понадобится, буду спрашивать при людях, а ты достойно отвечай, дескать, сам строил и с двенадцатого года служу в крепости. А еще – поговори с нашими беглыми выкрестами, узнай, что калифорнийцы думают про нас, россиян, про англичан и американцев. К тебе они доверительней, а со мной и Петром Степановичем разговаривать не станут.

– Я думал, работников прибавишь на ранчу, – разочарованно поморщился Сысой и вскинул на правителя плутоватый взгляд: – Только с какого рожна я – старик?

– В зеркало давно на себя смотрел?

– Никогда не смотрю, примета плохая.

– А зря! – хохотнул Ротчев, взял Сысоя под руку и подвел к большому настенному зеркалу. Седая борода и седые волосы были ему не в диковинку, но из-за стекла на старовояжного пристально и удивленно смотрел если не старик, то пожилой мужик с лицом иссеченным морщинами, с набухшими мешками под глазами.

– В самый раз! – Будто любуясь его отражением, одобрил правитель. – Не дряхлый, крепкий старик в полном уме.

Сысой смутился, он представлял себя с виду моложе.

– Ну, и рожа! – пробормотал удивленно. – В гроб кладут краше.

– Варнацкий вид! Хоть портрет пиши. Мне такой и нужен.

– Ну, если так, – пожал плечами, все еще недоумевая странному равнодушию правителя к главным делам Росса. – Повидаюсь с беглецами, поговорю. Вдруг и узнаю что. А отправимся так же, к полудню? – уточнил. – А то мне надо навестить ранчу, сказать дочке, чтобы не ждала.

– Постараюсь встать пораньше, – неуверенно ответил Ротчев, дескать, что поделаешь, мое утро начинается позже, впрочем, как и ночь.

– Нынче ром не дают в долг, ты напиши мангазейщику, чтобы дал полуштоф, из жалованья вычтешь. Надо с сыном посидеть, давно не виделись, – смущаясь, попросил Сысой.

– Тебе дозволю. Ты на пьянку не падок. Но, чтобы утром был трезв и бодр.

– Буду! – пообещал приказчик. – Кого там пить? По две чарки на бороду.

Он получил записку и пошел искать приказчика, а когда вернулся в дом, застал сына сидящим на крыльце с печальным лицом. Сысой выставил на стол полуштоф, достал из седельной сумки хлеб, юколу, зелень и заметил, что Федор уже навеселе: видно принес выпивку с собой. Не показывая недовольства, что сын загулял один, Сысой ополоснул две запылившиеся чарки, наполнил ромом, перекрестил свою чарку, потом бороду:

– За встречу, что ли!

Выпили за встречу, потом за помин Ульяны с Василием. Федор быстро опьянел, из печального от детских воспоминаний, сделался злым, уставился на Сысоя приужеными, чужими глазами, остро поблескивавшими из-под пухлых век.

– Ты кто такой? – спросил неприязненно.

Стеклянная бутылка была опорожнена. Сысой поставил её на пол, прибирал на столе, лег на лавку, закинул руки за голову, смешливо и удивленно окинул взглядом сына:

– Известное дело кто? – ответил без раздражения и упрека. – Старовояжный, заслуженный передовщик. Прибыл в колонии еще на пропавшем «Фениксе». Может быть, уже последний, из тех, кто начал службу до Монополии.

Федор, явно разочарованный ответом, вскрикнул с надрывом:

– Тогда кто я? Чей сын?

– Это ты спроси у своей матери. Мне сказала – мой. Что скажет тебе – не знаю.

– Мамки Ульки я сын, а она померла, – уронил голову на руки Федор, потом достал из своей сумки березовую фляжку, перехваченную медными обручами, наполнил чарку. – Будешь? – мирно спросил Сысоя. Тот понял, что предстоит беспокойная ночь, от выпивки отказался и стал собираться на ночлег в казарму.

– Надо отпустить в табун коня! – пояснил и добавил: – Настоящая мать, конечно, не та, что родила, а та, что вырастила, да и отец тоже. – Развернулся и вышел с грустинкой на душе.

Родственных чувств он не ждал и сам не чувствовал близкого родства, но скрытый упрек задел за живое. Федька рос, как большинство детей промышленных, а добился большего, чем другие: был при хорошей должности и жалованье. Повезло ли ему с семьей – его суд. У некоторых служащих, женатых на эскимосках и индеанках складывались дружные семьи. Правда, чаще у тех, кто не пропадал годами на промыслах.

Спутанный конь щипал траву возле прясел, которыми были обнесены русские и креольские избы, приткнувшиеся к крепости. Сысой распутал его, сводил к ручью на водопой и отпустил в компанейский табун. Сам с седлом на плече пошел ночевать в казарму. Вернулся он поздно утром, чтобы собрать вещи. Федька с припухшими глазами полоскал голову в бочке с дождевой водой и выглядел бодрым. Потряс мокрыми волосами, вытер лицо и пожаловался:

– Чуть рассвело, вломился Костромитинов, тебя спрашивал.

Сысой кивнул, дескать, знаю.

– Грузимся на шхуну. Ты идешь с нами?!

– Иду! Как же без меня?! – похмельно рассмеялся Федька. – Только сначала попьем чаю. Без этого никак нельзя.

До полудня было далеко. Сысой не спеша раздул, обложенный камнями очажок возле дома, повесил над огнем котел с водой и обернулся на топот копыт. На резвой кобылке к избе подъезжала Марфа. Голова ее была не покрыта на индейский манер, распущенные по плечам и перехваченные ободком волосы развевались за спиной черным флагом. По-девичьи стройная даже после родов, она сидела в седле по мужски, выставив голые коленки из-под задравшейся рубахи. Сарафана поверх неё не было. Дочь остановила кобылку, соскользнула с седла, кинулась отцу на шею.

– Я ждала тебя вечером, а прежний правитель сказал, что посылают далеко!

Еще мгновение назад угрюмое лицо Сысоя подобрело, разгладились морщины.

– Правитель задержал, милая. Плыву с ним в Сан-Франциско. Мимо ранчи никак бы не прошел, предупредил… – стал оправдываться. – Не бойся, не сбежит твой старик. Что удумала? – заворчал с укором. – Ты ведь уже большая, при муже, дите малое оставила.

Из дома вышел Федор одетый и причесанный. Марфа удивленно взглянула на него, потом на отца:

– Брат твой! – представил его Сысой. – Служит на бриге надсмотрщиком за грузом. – Как это по-аглицки? – обернулся к сыну.

– Суперкарго! – подсказал Федор, с любопытством разглядывая молодую женщину индейского вида. – Экая дикарочка!

Марфа бросила на него резкий взгляд с блеснувшей ревностью, принужденно улыбнулась и выпростала из-под ворота рубахи деревянный крестик.

– Однако, настрогал родни, – то ли с осуждением, то ли с похвалой усмехнулся Федор. – А я все еще холостой.

– Тебе же надо собраться в дорогу! – не поддержав разговор с братом, озаботилась Марфа.

– Да что же мне собираться? Одет по красному, к правителю же ехал. Харч казенный, новый сюртук дают. Мой-то поношен. Ты бы поймала в табуне нашего конька, забрала в казарме седло с потником, да угнала на ранчу. У нас трава сочней.

Успокоившаяся дочь ткнулась лицом в отцовскую грудь, легко вскочила на кобылку, шаловливо перебиравшую копытами, рысцой ускакала к воротам крепости.

– Красавица! – горделиво пробормотал в след Сысой.

– Всем отцам дочки кажутся красавицами! – съязвил Федька и откашлялся. Его рассердило невнимание сестры.

Шхуна стояла на якоре, против верфи, посередине залива, на пристани никого не было. Сысой взглянул на судно сверху и отправился в крепость. У южных ворот были привязаны оседланная кобылка Марфы и конь, на котором он приехал. Дочь вышла из казармы, сгибаясь под тяжестью седла и потника. Сысой перехватил седло, позвякивая стременами, вышел к лошадям. Со свернутым потником едва ли не вприпрыжку его обогнала Марфа, она будто порхала: все еще стройная и легкая на ноги.

– Красавица! – опять самодовольно пробормотал Сысой. – «Дитё еще! – подумал, со скрытым раскаяньем: – Может зря отдал замуж так рано?!» – Оседлал коня, подал конец поводка вскочившей на затанцевавшую кобылку дочери. – Не беспокойся, милая, я скоро вернусь!

Она, ни слова не спросив о брате, зарысила на юг, к реке, черные волосы трепетали на скаку и океанском ветерке. Сысой, глядя ей вслед, вздохнул. Он тоже не напомнил дочери о сыне и смутно чувствовал какую-то вину.

Правитель был на ногах, одет в дорожный статский мундир, шляпу и сапоги. Возле него суетилась прислуга. Двое молодых служащих со скучающим видом стояли у сундука, обитого жестью, ждали распоряжений. Ротчев оценивающе взглянул на Сысоя:

– Катька, – обернулся к девке, – принеси старый казакин.

Прислужница с признаками беременности в лице и с девичьей косой, переброшенной через плечо, слегка переваливаясь с боку на бок, засеменила к крыльцу. Заметив пристальный взгляд старовояжного, правитель проворчал:

– Агроном соблазнил ко греху. Большая любовь и страсть, видишь ли!

– Красавица, – кивнул ей вслед Сысой и равнодушно спросил: – Что теперь? Женитьба?

– Как можно? – раздраженно ругнулся Ротчев. – Хорошую прислугу и там найти трудно. – Кивнул на закат, в сторону океана. – Княгиня ей вольную не даст, да и сама уйти не захочет: сыта, одета, не урабатывается. А агроном имеет личное дворянство, брат – протоиерей в Петропавловске, в крепостные ради страсти не пойдет. Хорошо, что у нас нет попа, кроме агронома скандалить некому.

Девка вынесла казакин, на ходу расправляя и отряхивая. Сысой накинул его на плечи, крякнул с довольным видом, хотя одежка слегка жала.

– Маловат, но ничего, – отступив на шаг, внимательно осмотрел его Ротчев. – Для мужика сойдет… Двинемся, что ли, с Богом! – перекрестился на деревянный купол пустовавшей церкви.

С крыльца дома осторожно спустилась княгиня, по виду её можно было понять, что она тоже собралась в путешествие. Молодые служащие с двух сторон подняли сундук за кованые ручки, сгибаясь от его тяжести, засеменили следом за правителем конторы и его женой. За ними, с узлом на локте, семенила другая девка княгини, беременную оставили при доме, и повар с кофрами в руках. Последним, налегке, в котовой шапке, рубахе и душегрее, с перекинутым через руку казакином, неспешно шагал Сысой.

Федор со скучающим видом сидел в шлюпке, по лицу видно было, что успел опохмелиться. Костромитинов с пристани бранил его. Ротчев бросил на комиссионера строгий взгляд, но промолчал: суперкарго с «Елены» был не в его власти. Подошел незнакомый приказчик, принес дорожную провизию. Русские служащие, отдуваясь, спустили сундук в шлюпку, затем принесли три кресла. Ротчев усадил жену, сел сам. Прислуга примостилась в стороне так, чтобы быть на глазах княгини. Матросы со шхуны и два россовских креола, подвели лодку к борту шхуны, начальные люди и прислуга перебрались на судно. С него спустили байдару и стали выбирать якорь.

Ветер мешал выходу из бухты. Буксиром, байдарой и шлюпкой, шхуну вывели в море и подняли лодки на палубу. «Елена» схватила ветер парусами, пошла к югу в виду берега. Правитель с женой и Костромитиновым сидели на баке в креслах, смотрели на буруны прибоя, пенившиеся среди камней, прислушивались к веселому журчанию воды за бортом. Только тут у Сысоя появилась возможность поговорить с бывшим правителем конторы.

– Был у тебя на ранчо, – приветливо кивнул ему Костромитинов. – Зять хорошо ведет дела.

– Хозяин! – согласился Сысой, удивившись про себя, что не сказано ни слова о плохом урожае. – А ты какого ляда вернулся? Снова правителем Росса?

Костромитинов терпеливо усмехнулся:

– У меня должность в Ново-Архангельске. Здесь я – представитель главного правителя колониальных владений.

– Купреянова?

– Купреянова сменил Этолин. Он теперь главный.

– Тот самый финн-мореход? – удивился Сысой. – Он же был в малом чине, я ходил с ним на Уруп.

– Выслужил чин капитана второго ранга, поручил мне продать твой Росс.

– Вот ведь, что удумал нерусь?! – возмутился Сысой. – Когда-то был хорошим моряком, а тут на тебе…

– Не его вина, – поморщился Костромитинов. – Ему приказали директора, а они три года упрашивали государя освободить их от калифорнийских владений.

– Для такого дела нерусь в самый раз, – проворчал Сысой. – Кабы приказали продать Финляндию, заартачился бы. А тут кого? Не жалко.

Костромитинов задумчиво выслушал старовояжного, помолчал, развел руками:

– Промыслов нет, хлеб не каждый год родится, а затраты о-го-го. За тридцать восьмой год – семьдесят тысяч.

– Когда тебя переменили был хороший урожай.

– Теперь компания Гудзонова Залива обещает снабжать дешевле и надежней, чем калифорнийский анклав.

Пока Сысой разговаривал с Костромитиновым, Ротчев и его жена любовались скалами берега.

– И все наши владения теперь зависят от англичан. А они, знаете ли, себе в убыток ничего не делают, – обернувшись, язвительно заметил Ротчев, а княгиня с восхищением взглянула на мужа.

– Я-то знаю, и все понимаю, – заёрзал в кресле Костромитинов. – Закрепить за Россией калифорнийские владения очень просто и даже расширить их для кого-то ничего не стоит, – указал перстом в небо. – Да только нам это не по силам.

– Желающие поселиться здесь с наделом земли в собственность всегда найдутся. И урожаи будут собирать побольше наших, но потом, укрепившись за Российские деньги, не пошлет ли Российский анклав Россию ко всем чертям, как Америка испанцев и англичан? Я понимаю великого князя Константина. – Подергивая аккуратными усиками, Ротчев с женой обменялись понимающими взглядами.

В залив Малый Бодего «Елена» вошла в густых сумерках. Федор, правитель с женой, прислугой и Костромитинов разошлись по каютам, Сысой спустился в кубрик. На рассвете по палубе затопали матросы, заскрежетал шпиль, шхуна выбрала якорь. Сысой поднялся на шканцы. Выходом из залива командовал помощник капитана, штурман-пруссак, рядом с ним стоял Егор Черных.

– А ты как здесь оказался? – удивился Сысой.

– Ждал вас, думал княгиня возьмет с собой Катьку. Есть и другие важные дела.

– Да куда Катьке с пузом-то в море? Дома оставили, пожалели!

– Думал, не пожалеют! – процедил сквозь зубы Егор и отошел в сторону, не желая разговаривать.

Шхуна осторожно вышла из залива. Весь путь до Сан-Франциско Сысой бездельничал и думал над услышанным от правителей. «Елена» под компанейским флагом салютовала флагу крепости Сан-Франциско и бросила якорь. С борта спустили шлюпку. В нее сели матросы и Сысой с сыном, последними с палубы сошли Ротчев с Костромитиновым. Княгиня, глядя на них с борта, перекрестила мужа и помахала ему рукой. Гребцы оттолкнулись от борта, налегли на весла. У причала их ждал почетный караул. Ротчев переговорил с офицером, один из солдат вышел из строя, пригнал к причалу знакомый по прошлым встречам рыдван. Правители Росса в сопровождении суперкарго, Сысоя и молодого россовского приказчика сели в карету.

Высадились они возле знакомого дома коменданта крепости, покрашенного и подновленного. Сопровождавший их офицер провел посольство мимо караула в зал, тоже подновленный, там их встретил префект Верхней Калифорнии в статской одежде, мало чем отличавшейся от одеяния Ротчева. Правители обменялись приветствиями с помощью толмача, затем их разговор пошел на латинской тарабарщине. Сысой догадался, что они прекрасно понимают друг друга, не понимал их сам, но, как было наказано, хмурился и с важным видом поглядывал на говоривших.

Ротчев кивнул на него, что-то прорычал, затем спросил по-русски:

– Из каких соображений выбрали именно то место для Росса?

– Чего-чего? – удивленно шевельнул бровями Сысой.

– О чем думали, когда искали место для крепости? – с легким раздражением в голосе повторил правитель конторы.

Сысой и на этот раз не сразу понял вопрос: разве мог рассказать, какие чувства нахлынули на него на месте нынешнего форта, когда впервые увидел покрытую лесом террасу. Качнул головой, пошевелил усами, поморщился и понял, что нужно Ротчеву.

– Думали о безопасности! – ответил сипло. – Место выбирали, как на Ситхе.

– А была ли в ней надобность? – снова спросил правитель и тут же пояснил: – Пригодился острог? Нападения были?

– Не пригодился! Не было! Может быть, потому и не нападали, что острог и пушки…

Но правитель конторы ответил на вопрос испанца коротко, видимо только о том, что никакой надобности в крепости не было. Вскоре Костромитинов с Ротчевым отпустили Сысоя, у которого от напряжения висели капли пота на бровях. Он выскочил из комендантского дома, скинул шапку, вытер лоб рукавом казакина и распахнул полы. Сентябрьский день был теплым, с моря приятно веял ветерок с запахами прелых трав. Караул не задерживал и не сопровождал Сысоя, он быстрыми шагами направился к причалу, где на сглаженной волне прилива покачивалась шлюпка.

– Что, дед, примчался, как кит от касаток? – зазубоскалили, дремавшие в ней матросы. – Мало налили?

– То и примчался, чтобы не садиться с папистами за один стол, – проворчал Сысой и только тут заметил пьяного чужака с русским лицом. – Ты кто? – спросил, переводя дыхание.

Пьяный с вызовом и куражом назвался. Сысой не помнил ни имени, ни лица бежавшего во времена правления Шмидта.

– Ну и что, нашел счастье? – спросил насмешливо.

– А то? – пробубнил изрядно пьяный выкрест. – Сыт, пьян… С табаком хуже. Не дашь закурить?

– Расскажи, кто и как из ваших беглых устроился?

– Хорошо все устроились! – клюнул носом беглец. Его развозило на солнце.

– А где Йоська Волков? Живой?

– Живой. Толмачит уже при губернаторе вместо Полканова, – беглец стал моститься ко сну на шлюпке. – Старик Кальянов бросил ранчо, тоже толмачит. Мы все здесь нужные!

Матросы со смехом вывели выкреста на причал и положили на настил.

– Если накрыть и увести тайком от караула, – переговаривались между собой. – Дадут награду или вздрючат?

– Надо правителя спросить, – сердито обронил Сысой. – Времена нынче сильно непонятные.

Первым, пешим и трезвым, из посольства вернулся Федька-суперкарго, брезгливо взглянул на пьяного, храпевшего на причале, сел рядом с отцом.

– Придется идти в Мексику. Здешние ничего не решают, и хлеба на мену у них нет, тоже неурожай, а ситхинское ремесло в цене: зеркала, табакерки, шкатулки от наших мастеров. Последний раз, пожалуй, покупаем пшеницу.

– Отчего последний? – удивился Сысой. – Надеются на наши урожаи?

– Никому не нужен ваш Росс! – приглушенно выругался Федька. – Предлагали купить англичанам за тридцать тысяч долларов – отказались. Предложили калифорнийцам: крепость, поля, три ранчо за тридцать тысяч пиастров: по рожам вижу – думают, зачем покупать, если мы все равно крепость бросим, им достанется даром! – сплюнул на воду. – Через год закончится двадцатилетняя монополия Российско-американской компании, директорам во что бы то ни стало надо сбыть Росс. Из-за него всякие неурядицы, в которых правительство обвиняет Компанию. – Федька замолчал с таким видом, будто случайно сказал лишнее. Матросы тихо переговаривались между собой, новости от суперкарго их не интересовали. Он раздраженно посопел и тише, только для отца, повторил: – Никому не нужны ваши поля и ранчо!

– И я, со своей глупой жизнью не нужен! – пробормотал Сысой, печально глядя на сына. – Добыл мехов на сотни тысяч, вырастил двух сыновей… Пусть не сам, но на мой же пай, – поправился. – А теперь помирай дед поскорей, чтобы ни жалованья, ни пенсион не платить!

– Марфушке твоей нужен! – завистливо просипел Федька. – Ишь, как висла на шее. Наглядеться на старого не могла.

– Марфушке нужен! – с потеплевшим лицом согласился Сысой и спросил: – А чего ты такой злой? На кого, не пойму?

– Не на тебя, – смутился Федор. – С чего мне быть злым на тебя? Что мне Калифорния? Я – кадьяк, хоть и креол, да еще грамотный. Компания, как пришла, так и уйдет, а Кадьяк и Ситха останутся. И я найду себе дело, даже без Компании.

– У тебя есть родина! Это хорошо. Петруха-сын понял это раньше меня. И все равно, уж лучше как я, чем так, как этот, – указал глазами на храпевшего пьяного выкреста.

Посольство вернулось. Шхуне позволили подойти к крепости, с неё стали сгружать товар северных колоний, в трюмы грузили ячмень, пшеницу и соль. Все это промелькнуло перед глазами старого промышленного, как полусон, затем он слегка удивился, что вместо курса на закат капитан направил судно на север, на другую сторону залива и при попутном ветре вошел в знакомое Сысою устье Большой реки. Он подумал, что Ротчев с Костромитиновым решили побывать в миссии или в хозяйствах американцев и русских выкрестов. Легкая шхуна с приливом легко поднималась против замершего течения спокойной, равнинной реки. Начался отлив и капитан приказал встать на якорь. На другой день два матроса на носу судна бросали лот, промеривая глубины, и громко кричали капитану на мостике, а «Елена» уходила все выше против течения.

Сысой поднялся на мостик к капитану, с озабоченным лицом и настороженными глазами мечущемуся от борта к борту.

– Я по этой реке ходил на байдаре, но возле берега, – сказал. – А тут шхуна! Не боишься сесть на мель?

– Боюсь! – не отрываясь от наблюдений, отрывисто бросил капитан. – Но господам нужно подняться к притоку, говорят, там царит и богатеет беглый швейцарский капитан, который в большом почете у калифорнийского губернатора.

К вечеру ветер сменился и «Елена» простояла на якоре до утра. Сысой уже плохо помнил эти места. Переменился вид берегов, меньше стало кочующих индейцев, но он был единственным человеком, бывавшим в верховьях Большой реки – Рио-Гранде. На другой день после полудня, на совете с капитаном и его помощником-пруссаком решили пустить вперед байдару по фарватеру и промеривать глубины. Сысой с четырьмя гребцами пошел на ней впереди судна, бросал лот и подавал знаки капитану.

«Елена» стала продвигаться еще медленней. Княгине наскучило смотреть на берега реки с борта, захотелось новых впечатлений, и она стала требовать у мужа, чтобы её свозили в индейскую деревеньку. Отказать в чем-то жене Ротчев не мог, приказал спустить на воду корабельную шлюпку. Её долго грузили провизией, подушками и одеялами, с удобствами уселись Ротчев с женой, поваром и прислугой, Черных и Костромитинов. За весла посадили четырех матросов и двух россовских креолов здешней индейской крови. Отдавая для развлечения начальствующих своих людей, капитан скрежетал зубами: путь по неизвестной реке был не безопасен для судна, рук на борту не хватало, но у Костромитинова с Ротчевым были большие полномочия, оспаривать их приказы капитан не мог. Шлюпка вскоре пристала к берегу и он, глядя на нее в подзорную трубу, тихо выругался:

– Возжелали устроить пикник!

На другой день, около полудня, байдара Сысоя вышла на глубины реки, опасные для судна. По его соображениям до притока, на котором пропавший Кондаков мыл золото, было не далеко. Он подал знак, чтобы «Елена» бросила якорь, и стал выгребать к берегу, на котором виднелись высокие крыши домов, похожих на русские строения. Почти уверенный, что это деревня русских беглецов, Сысой высадился на сушу и, к великому своему удивлению, попал в селение гавайцев и немцев, радостно встретивших гостей, но по-русски никто не говорил.

– Везите прусака-штурмана! – приказал он матросам и остался в деревне.

Капитан, не рискуя судном, приказал спустить все паруса и стоял на якоре. Новость о нерусской деревне обрадовала его, и он отпустил помощника. Прусак-штурман легко разговорился с немцами, обосновавшимися на Большой реке. По их словам гражданин Мексики швейцарского происхождения капитан Суттер арендовал у правительства Калифорнии здешние земли, устроил шесть деревень и достраивал крепость в двух миляхот Бо льшой реки, в миле от правого притока, который они называли Рио-Американо.

Немцы наперебой расхваливали капитана, который со своей гвардией из гавайцев отличился перед правительством Мексики во время мятежа сепаратистов сержанта Кастро. К нему со всех сторон света стекались толпы переселенцев: американцы, немцы, ирландцы, испанцы, мормоны, пуритане. Местные индейцы работали на его полях за два реала в день и пропитание. Суттер завел лесопильные заводы, построил паровую мельницу, владел двенадцатью тысячами баранов, табунами лошадей и стадами скота по полторы тысячи голов и всем этим руководил из своей крепости.

Сысой слушал штурмана и удивлялся способностям человека, сумевшего так быстро создать свою страну на недавно еще дикой, никому не известной земле. С гребцами и штурманом он остался на ночлег в гостеприимном селении. А ночью, гавайцы, одетые в зеленые мундиры охранников, привели к нему креола, сопровождавшего Ротчева и Костромитинова в их развлекательном путешествии.

Сысой показал знаками, что это его человек.

– Пленили всех воровские индейцы! – вскрикнул креол, едва охранники освободили его. – И держат возле озер.

– Кого пленили? – не понял Сысой, подумав о шхуне.

– Агронома, начальников с женой, матросов… Солано, который приходил в Росс, у них за главного. Он хочет взять за себя жену правителя, а других убить. Я слышал его разговор, все понял, зарезал охранника и сбежал. Выручать надо!

Сысой чуть не присвистнул от удивления. Не верить креолу не было причин. Со штурманом-пруссаком они разбудили хозяев дома, рассказали о случившемся. Им дали оседланных лошадей. В сопровождении охранника они отправились к Суттеру и на рассвете были у ворот крепости, поставленной квадратом, с двухъярусными бастионами, угловыми башнями при полевых и тяжелых орудиях. На стенах стояли гавайцы в зеленых мундирах.

Сопровождавший гостей охранник прокричал на своем языке, каких людей он привез. Сысоя с прусаком пропустили через калитку, обыскали поверх одежды и велели подождать. Капитан принял их в своих покоях и пригласил к завтраку. Он был одет в полувоенный мундир, на плечи которого свисали длинные, расчесанные на пробор волосы. Прусак объяснил, что за беда привела в крепость русских служащих.

– Солано, опять разбойник Солано! – выругался Суттер и отдал распоряжение собрать отряд.

Через полчаса полсотни гавайцев и испанцев были на лошадях, Сысоя с пруссаком Суттер задержал при себе. Его отряд подобрал в деревне россовского креола, с его помощью вышел на лагерь разбойных индейцев, окружил их, пострелял и вынудил освободить захваченных людей. Уже вечером того же дня они были приняты в крепости швейцарца, а Сысой с помощником капитана шхуны вернулись на «Елену».

– Пообедали на лужайке, – проворчал капитан, которому штурман рассказал о своих приключениях на суше.

Пару дней «Елена» простояла на якоре посередине реки, ожидая возвращения начальствующих людей. Потом в ее верховьях показалась малая флотилия из лодок во главе с баркасом, украшенным зелеными ветками. Сысой, разглядывая его, с трудом узнал свою последнюю работу на верфи. Веселые и беспечные с него поднялись на шхуну Ротчев с княгиней, дворовой прислужницей и поваром, Костромитинов, капитан Суттер, за ними взошли на борт агроном, матросы и креолы, побывавшие в плену. Еще день команда отдыхала, начальствующие и гости веселились, затем Суттер со своими людьми пересел на баркас, шхуна выбрала якорь и пошла к заливу, в который впадала Большая река.

Сысой с агрономом и россовскими креолами высадился в Малом Бодего. Команда «Елены» законопатила течь в трюме и ушла на юг. Сысой со своими людьми, налегке и без подарков, отправился на Шабакайское ранчо, которое Ротчев называл Костромитиновским, Черных – на свою ферму.

– Тятька! Что так долго пропадал? – Со слезами бросилась к нему Марфа.

– Я говорил ей – куда ты денешься? Ушел на компанейской шхуне, с гишпанцами мир, – проворчал Емеля, стряхивая стружки с одежды.

Из дубовой колоды зять тесал какую-то посудину с острым дном. Спрашивать, что это и зачем Сысой не стал – работает, значит надо, но увидев в огороженном пряслами дворе двух молодых кобылок, обернулся к нему с вопросом во взгляде. Тот понял и горделиво ответил:

– Наши, не компанейские. Купил у соседей-американцев.

– Жалованье, вроде, не давали?! – разглядывая, боязливо косившихся на него лошадей, буркнул Сысой.

– Сорок пиастров в год, – Емеля презрительно скривил реденькие усы под носом. – Проку от такого жалованья?! Без него проживем. Пропавший Кондаков кое-чему научил: мою золотишко выше озера, – провернул в руках дубовый короб и снова стал отряхивать стружки с одежды.

– Хозяин! – любуясь лошадьми, похвалил зятя Сысой и со вздохом тряхнул бородой. – Только пойдет ли впрок богатство? Наши правители рядятся продать Росс, говорят, предлагали англичанам, те отказались, при мне сулили калифорнийцам – и они не купили… Чую печенкой, на «Елене» рядились с капитаном Суттером с Большой реки. Продадут с потрохами!

– Нас не продадут! – самоуверенно возразил зять. Похоже, его ничуть не удивила новость. – Выкупим ранчо, заживем не хуже калифорнийцев и американцев.

– Без компанейского жалованья?

– На кой оно? Твоего едва хватало, чтобы содержать себя и дочь, мое в три раза меньше и ничего, живем! Земля даёт больше, чем Компания: только работай.

– Дай-то Бог! – одобрительно кивнул Сысой и подумал, что с мужем для дочери он не прогадал. – Хозяин! – похвалил еще раз. – Накормишь? – обернулся к дочери и подумал: «Окружен заботой и любовью. Что еще нужно в старости?»

«Елена» вернулась в конце теплого калифорнийского сентября, встала на рейде против Росса. Шлюпка вывезла со шхуны правителя конторы с женой, прислугой и ушла обратно. Вскоре из бухты к судну зачелночил баркас, груженый солониной, овощами и фруктами. Сысой издалека наблюдал за погрузкой, в крепость не спешил, дожидался возвращения зятя с верховий реки, где тот мыл золото. Когда он вернулся, а «Святая Елена» выбрала якорь, подняла паруса и ушла на север, оседлал спокойного мерина и поехал в крепость, узнать тревожившие его новости.

Как ему показалось на этот раз, Росс пребывал в лености и покое: на верфи никого не было, из кузницы не доносились звуки молота, у причала стоял знакомый баркас под белым флагом с крючком и звездочками. «Что за гости?» – удивленно пробормотал приказчик и выехал на гору, к форту. Ворота крепости были распахнуты, возле них никого не было, только из индейской слободы доносились звуки бубна и песни. В беседке возле дома правителя сидели агроном Черных и крепостная девка Екатерина с большим животом. Женщина с виноватым видом что-то объясняла агроному, а у того лицо было черней дождевой тучи. Он сорвался и, перебив её, с жаром заговорил:

– У Варрона сказано, древние римляне звали землю Матерью или Цецерой, считали жизнь земледельцев самой праведной и полезной, а их самих – единственными потомками царя Сатурна…

– Мало ли что каркают вороны?! – слезливо визгнула Екатерина, дернувшись всем телом. – Посмотри на мои ручки, протянула Егору ладони, – как я буду ковырять землю.

– Не ворон, а Варрон, древнеримский философ! – Подскочил и схватился за шляпу агроном.

– У нас пашенные тоже зовут землю Матушкой, а себя считают главными людьми! – невольно подслушав разговор, заявил о себе Сысой.

– Александра Гавриловича и Елены Павловны нет, – резко переменившись в лице, сказала Екатерина. – Уехали с мексиканцем смотреть поля.

– Что за мексиканец? – присаживаясь, спросил Сысой.

– Приплыл с Большой реки, там у него имение, – шмыгнула носом Екатерина, смахивая слёзы.

– Наш знакомый, длинноволосый капитан! – хмуро пояснил Черных, поглядывая на своего оседланного жеребца, нетерпеливо перебиравшего копытами. – Богатый швейцарец мексиканского гражданства. – Язвительно фыркнул и добавил: – Еще там, возле его деревни, на «Елене», Костромитинов, оказывается, подписал с ним договор. Нас с тобой высадили, а сами ходили в Сан-Франциско, заключали сделку с ручательством мексиканского правительства в исправлении платежа… Прежде они умоляли наших послов не продавать Росс англичанам, уж лучше американцам. Вот и сыскался свой. – Черных помолчал, сминая в руках шляпу и поскрипывая зубами, вскинул на Сысоя затравленные глаза: – На кого работали? Как глупо все, однако…

– Суттер, что ли, – удивленно спросил Сысой. – Хозяин, не чета нашим! За каких-то десять лет построил целую страну… И за сколько продали?

– За тридцать тысяч пиастров… Всего-то.

– Это сколько на ассигнации?

– Сто пятьдесят тысяч.

– Можно купить два хороших корабля…

– И уплыть куда-нибудь к едреней фене, хоть бы на Гавайи, что ли?! Говорят, ты там был, – криво усмехаясь, Егор пристальней взглянул на Сысоя, потом на Екатерину, продолжая прерванный с ней разговор одними глазами.

Женщина передернула плечиками и задрала капризный носик.

– Пойду я, – поднялся Сысой. – Меня не звали. – Подумал, вдруг какие новости… – Ты мимо не проезжай, – кивнул агроному. – Ночуй у нас.

– Мне пора! – Отвязал повод от коновязи Егор. Его лицо то вспыхивало румянцем, то покрывалось землянистой бледностью. Он вскочил на затанцевавшего жеребца, не прощаясь, накинул шляпу.

Екатерина что-то хотела сказать ему, но умолкла на полуслове. Не обернувшись, Егор пустил жеребца с места в галоп и пулей вылетел из ворот крепости.

– С княгиней, Еленой Павловной, говорить надо! – слезливо пробормотала вслед Екатерина с раздосадованным лицом.

Сысой вставил ногу в стремя, степенно, с кряхтением, уселся в седле, легонько поддал пятками в бока и направил мерина шагом следом за агрономом. Черных быстро удалялся, поднимая ленту пыли из-под копыт, она редела и стелилась ветром по огородам в сторону Берегового хребта. Мерин Сысоя, глядя на них, тоже попытался перейти на тряскую рысь, но седок придержал его, заставив идти шагом, и неспешно продолжал путь к дому. Возле речки агроном дал круг и повернул жеребца в обратную сторону. Сысой подумал – к Катьке, но Егор подвел гнедого стремя в стремя к сысоеву мерину и, придерживая жеребца, скалившего зубы и мотавшего головой, двинулся рядом с приказчиком.

– Ты же тобольский, тоже не понимаешь, что за порядки там у них, в России? – заговорил горячо и зло. Похоже, ему не терпелось высказаться. – У нас бери любую девку: чернявую, раскосую, плоскомордую, крести и женись. А там… На белой, синеглазой, русской не могу жениться, потому что крепостная.

– Каюрку тоже не дадут, пока долги за нее не выплатишь, – осторожно возразил Сысой.

– Дикость! – взорвался агроном. – Холопство отменили больше ста лет назад… Княгиня не желает дать вольную Катьке, боится остаться без прислуги, Катька не хочет воли – вольной работать надо больше, чем у княгини. Родит моего ребенка, а он в собственности Ротчевых. И что мне делать?

Хотелось Сысою сказать старческую глупость: сперва, дескать, надо думать, потом женихаться. Да много ли сам думал в прошлом?! Кабы жить старческой мудростью, а не юношескими соблазнами, сам имел бы большую семью, многочисленную родню, с важностью и достоинством ждал божьего дозволения приложиться к усопшим родичам в землю, до пуповины пропахшую их потом.

– Что же делать? Что делать? – сосредоточенно повторял агроном, не ожидая ответа от старого промышленного.

– Ты – хозяин! – осторожно посоветовал Сысой. – Вон какую ранчу построил.

– Ферму! – поправил его Черных.

– Пусть ферму на мериканский лад. Тебе работящая хозяйка нужна, а не ленивая прислуга.

– Да ты понимаешь, дед, что я ее люблю!

– Как не понимать?! Всяких жен имел, знаю: попадется добрая – все равно полюбишь, попадется стерва – возненавидишь. Хотя мне больше попадались добрые. Да, что об этом. Продадут Росс – что будешь делать? Останешься или бросишь свою ранчу?

– Я учился не за компанейский счет, ни от кого независим. Если бы Катерина осталась, арендовал бы ферму у того, кто её купит. Доходов, какие получаю от Компании, на земле не заработать, зато дело по душе. Со временем выкупил бы землю или начал все на новом месте – что, наверное, проще и дешевле.

Так, за разговором, двое всадников переправились через Русскую реку по намытому галечнику. Иные протоки лошади переходили по брюхо в воде, и приходилось задирать ноги, чтобы не намочить сапоги.

– Ночуй! – предложил Сысой, кивая на дорогу к своему хозяйству.

– Поеду! – сверкнул глазами агроном и пустил жеребца в галоп.

«Горячая голова, – подумал Сысой, глядя ему вслед. – Пожалуй, еще и поглупей меня молодого!»

В ноябре, когда небо временами начинало хмуриться и просекаться короткими дождями, Суттер с Ротчевым посетили Шабокайское ранчо. Судя по виду правителя конторы, он на чужом языке расхваливал здешние места. Гость был с сопровождавшими его гавайцами грозного вида, настороженно зыркал по сторонам, осматривал строения, стучал по ним тростью. Хозяйство ему нравилось. Никак не показывая, что помнит Сысоя, или уже забыв о встрече, спросил его через Ротчева, согласится ли поработать после продажи крепости? Сысой обернулся к зятю, который подавал ему знаки соглашаться. Ответить не успел.

– Это наш старый приказчик, служит с основания форта. Мы найдем ему более подходящее место службы! – Протараторил Ротчев на латинянской тарабарщине, но Сысой его понял. Ему же правитель сказал по-русски: – Пока клиент не расплатится, надо присматривать за фортом. Думаю, за прежний оклад ты с этим справишься лучше других.

– Могу и присмотреть! – Пожал плечами Сысой с равнодушным видом. Он не думал о будущем.

Компанейские суда редко приходили в Росс дождливыми зимами, но на этот раз в декабре встал на рейде бриг «Святой Константин», некогда вывезший стариков в Охотск. Русские служащие и креолы возбужденно обсуждали, что между Суттером и Компанией в лице Костромитинова еще в сентябре был подписан договор о купле продаже форта с рассрочкой на четыре года и теперь все они должны оставить Росс.

Вскоре слухи оправдались. В крепости стали поспешно резать скот, грузить на бриг солонину, пушки, движимое компанейское имущество. В конце декабря возле флагштока в лучших одеждах выстроились сорок пять россиян, тридцать креолов, трое дворян и чиновных служащих, россовские индейцы. Против них встал мексиканец Суттер с полутора десятками гавайцев и немцев в зеленых мундирах. Небо было затянуто тучами, моросил дождь. При пушечной пальбе молодому русскому приказчику доверили спустить трехцветный флаг Российско-американской компании с двуглавым орлом и лентой в лапах. Сысой от такой чести наотрез отказался и стоял в общем строю, задрав седую бороду.

Мокрый флаг Компании пошел вниз, но на четверти мачты порыв ветра захлестнул полотно вокруг древка, будто вцепился в него. Приказчик долго подергивал фал, боясь оборвать его. Но флаг вскоре обвис и покорно спустился в руки почетного караула. А Сысой вдруг вспомнил, что много раз видел все это в хворях и недомоганиях. На душе стало легче от мысли, что его судьба сложилась не по собственной дурости и бесовским посулам, а была предопределена от рождения, значит винить себя не в чем.

К фалу прикрепили другой флаг. То, что казалось на нем Сысою крючком, было изображением епископского посоха, а над ним – звезды. Он не спрашивал, что это значит, ему это было не любопытно. В крепости накрыли столы. Служащие загуляли. Большинству из них перемена места службы была в радость. Сысой потолкался среди чужих ему людей, от кого-то услышал, что дворовая девка Ротчевых разродилась здоровым младенцем. Бывший приказчик подумал, что с агрономом мог бы выпить, но тот от присутствия на спуске флага уклонился, так и не договорившись с княгиней и своей возлюбленной, откладывая их решение до возвращения в Ново-Архангельск, где были настоящий, действующий храм и всеми уважаемый поп. Ротчев разгневался на него и послал на ранчо посыльного. Тот вернулся на другой день и сообщил, что агроном умер. По уверениям пеонов, он не накладывал на себя рук, но представился от страсти, тоски и безысходности.

На другой день на бриг взошли полторы сотни бывших россовцев. На север добровольно отправились семнадцать семей калифорнийских индейцев, что удивило Сысоя. Крепость опустела. Суттер с частью своих людей ушел на баркасе в свою Новую Гельвецию-Швейцарию. По слухам от капитана и штурмана «Елены» его крепость была за Береговым хребтом в сорока пяти милях от Росса.

Побывав по наказу правителя на спуске компанейского флага и проводив транспорт, Сысой вернулся на ранчо. Над кирпичной трубой дома курился дымок, пахло свежим хлебом. Во всем виделся достаток. Зятя не было. Чем хуже были дела Росса, тем веселей он выглядел и чаще отлучался.

– Вот же колошская морда! – с недовольным видом ругнулся Сысой: – Опять оставил тебя одну? – указал глазами на вновь вздувшийся живот дочери, и стал раздеваться. По пути его накрыл ливень, одежда была сырой.

– У него важные дела с фермерами. – Да и не одна я.

На ранчо жили три индейские семьи из Росса, зять зазвал их на свои корма. Под его началом они вспахали и засеяли поля, пасли скот, делали все медленно, лениво, но и денег не просили, работали за прокорм.

– А я при прошлой поездке в Росс заходила к матери! – Марфа как-то настороженно взглянула на отца. – Голова её была не покрыта как у русской женщины, две черных косы неубранными висели по плечам.

– Хорошо, что не забываешь! – одобрил ее Сысой.

– Её мужа увезли, но она за ним не пошла и детей не отдала.

– И правильно. На Ситхе нет ничего хорошего: колоши злые, круглый год наша сырая зима.

– А если она с детьми поживет у нас?.. Хотя бы до лета. Ты не будешь сердиться?

– Да пусть живет сколько хочет, лишь бы Емеля согласился.

Марфа повеселела, с благодарностью обняла отца. Он осторожно потрогал ее живот.

– Ого! Скоро уже.

– Не скоро, – весело защебетала дочь, становясь похожей на прежнюю, беззаботную девочку. – Два месяца еще.

– Мать будет рядом – мне спокойней. – И признался: – Боюсь я! Моя богоданная отошла к Господу при вторых родах. – Подумав, поправился. – Правда, не при самих родах, но тоже с большим животом.

– Ты ничего не говорил о ней, – как в детстве стала ластиться дочь.

– Не говорил… Вспоминать тяжко. – Обнял за плечи присевшую рядом Марфу.

– Что в Россе?

– Сторговались. Флаг спустили, а денег, говорят, не получили. Продали или не продали – не понятно, но собрали в кучу, все, что можно увезти, загрузились и беспечально бросили. Мне наказали сторожить крепость, пока Суттер не отдаст долгов и не пришлет своих людей. А что там сторожить? Разве индейцы растащат острожины на бараборы? Так зачем им? Они живут в своем посаде.

– Если сторожить – надо там жить? – отстранилась и пытливо взглянула на отца Марфа.

– Так тут рядом. Кого там, пятнадцать верст, а то и меньше. Можно каждый день видеться.

Дочь нахмурила лобик, задумалась, встала, загремела горшками у печки.

Промышленный, ставший сторожем, вернулся в Росс, обошел крепость, прикрыл двери, запер дом правителя, выбрал себе для житья будку воротника, стал утеплять ее и класть печку из битого кирпича, которого много осталось возле кирпичного заводика. Из индейской слободы доносились звуки бубна и песни. Пока хватало еды, тамошние жители не задумывались о будущем.

Весной дочь родила сына, что очень обрадовало Емелю, а вскоре из Ново-Архангельска опять пришел «Святой Константин». Ветер дул с западной стороны, сносивший его на прибрежные камни. Нерешительно поболтав мачтами на волнах, бриг отправился в Малый Бодего, высадившиеся компанейские служащие погнали туда скот. Полсотни индейцев, живших в посаде, вяло и неохотно помогали им перетаскивать грузы на факторию. Зато Емеля, зять Сысоя, бойко крутился возле начальствующих, помогая в сборах и выискивая свою выгоду.

– Остатки скота забираю до следующего транспорта, – весело сообщил тестю. – Без платы деньгами. Но, скот компанейский, а приплод мой, – подмигнул.

Среди индейцев, все еще живших при Россе, зять Сысоя уже высмотрел надежных бакеров, пересчитал скот и велел пасти его на незасеянных полях, а тестя просил следить за ними и обо всем докладывать.

Суттер так и не прислал своих людей для работ. Возле Росса поля не засевали, и они зарастали диким овсом. Емелю это радовало: не надо было, как раньше, далеко отгонять скот, он пасся на виду жителей Росса. Из индейской слободы все реже доносились песни, тамошних жителей становилось меньше, некоторые, оставшись без работы, возвращались в свои деревни. Бакеры и те, что находили пропитание возле крепости, сбросили рубахи, которые их вынуждали носить, но женщины теперь добровольно укрывали грудь лоскутами, а бедра – короткими ситцевыми и кожаными юбками. Мужчины носили штаны. Все они ловили рыбу, копали корни, по-русски засаживали огороды, иные даже пытались выращивать ячмень. Русская жизнь как волна прибоя нахлынула в место, называвшееся прежде Мэд-жы-ны, и ушла, оставив после себя много новшеств и смешанного потомства северной крови.

Поля трех ранчо были засеяны, под началом приказчиков Суттера, но к лету стало ясно, что урожай будет плох. Вины людей в том не было, по всей Калифорнии год выдался неурожайным. Здешние жители, искавшие прежде защиты у Российско-американской компании, уже не могли жить как в старые времена, питаясь от природы. Им нужна была кое-какая одежда, другая еда и кое-какие удобства, которых не знали предки, а для этого нужны были деньги. Все это лучше всех понимал проворный креол Емеля, умело пользовался нуждами помо и мивоков, собирал возле себя работников по родству и языку. На ранчо жили два с половиной десятка помощников-пеонов, которые работали теперь на него и благодарили за приют. Среди них были граждане Мексики, дети русских и эскимосских беглецов. А Сысой все больше отстранялся от хозяйства зятя, уединяясь в крепости.

Изредка приходили суда, чтобы забрать из хозяйств Росса пшеницу, которая шла в счет долга Суттера. Матросы и приказчики, прибывавшие с транспортами, жаловались, что англичане плоховато снабжают северные колонии. От них Сысой узнавал противоречивые слухи о новом хозяине здешних мест. Одни говорили, что Суттер еще в Сан-Франциско отдал половину долга, другую передал доверенному Компании Стюкарту, но тот скрылся с деньгами. Другие утверждали, что Компания не получила с капитана ни реала. Поскольку Сысою все еще платили жалованье, понятно было, что Росс продолжает оставаться собственностью Компании.

Служба не тяготила старого приказчика. Время от времени приходили компанейские суда, предлагали взять жалованье товаром, поскольку русские деньги здесь не имели цены. Сысой особо и не нуждался в них, сам хлеб не пек, ездил за ним на ранчо. Мяса и рыбы было в достатке. Зять богател. Еды хватало. Суттер время от времени присылал своих людей и все никак не мог взяться за хозяйство Росса. На его беду в Калифорнии год за годом случались неурожаи, и непонятно было, кому принадлежит крепость.

Сысой встречал и провожал компанейских посыльных, снова уединялся. С индейцами, прижившимися возле крепости, общался не часто и привык к ним так, что не замечал, часто навещал могилы близких, или садился на крутом берегу, за бывшей эскимосской слободой и смотрел в море. Вспоминать прошлого не хотелось, воспоминания были даже неприятны: то, что когда-то казалось геройством и удалью теперь мучило глупостью и пошлостью. «Оставил Святый Дух!» – думал и мысленно докапывался до причин своей греховной забубенной тоски.

Сыто, спокойно и неторопливо прошли четыре года. Марфа за это время родила еще одного сына, Емеля с колошской дерзостью купил калифорнийское ранчо, основанное выше по течению реки, населил его своими работниками, теперь вся река Шебокай была Русской, а Росс непонятно чей.

Теплой сухой весной при пособном ветре на рейде против Росса бросила якорь компанейская шхуна. Возле бывшей кузницы в малой бухте высадился постаревший, но все такой же беспокойный Петр Костромитинов. Сысой ждал его около ворот форта. Но тот сперва обшарил брошенные строения в бухте, только после этого рысцой поднялся к крепости.

– Здорово живешь! – весело поприветствовал сторожа. – Живой еще?!

– Слава Богу! – сдержанно ответил Сысой, не радуясь и не волнуясь.

Костромитинов обежал все внутренние постройки, судя по лицу, остался доволен их сохранностью.

– Где поговорим? – спросил, чему-то плутовато улыбаясь.

Сысой провел его в сторожку, усадил за стол, хотел заварить чай, но бывший правитель конторы нетерпеливо остановил его.

– Суттер так и не расплатился, меня послали перепродать Росс американцам. Их в Калифорнии все больше и больше, переселяются толпами, бесчинствуют. Мексиканские власти уже не могут остановить их.

– По мне, что испанцы, что американцы… – Зевнул Сысой.

– Хорошо тут, – с недовольным видом подскочил Костромитинов. – Спокойно. А не скучно? – Пристальней взглянул на сторожа.

Не дождавшись ответа, убежал. Шхуна отправилась к югу, а через месяц прошла на север, не заходя в Росс.

В начале лета Сысоя навестил зять. Как всегда, без вина веселый и азартный, крикнул, соскакивая с коня:

– Все, батя! Мы уже не Мексика, а Американский штат.

– Продали американцам Росс? – спокойно переспросил Сысой.

– Всю Калифорнию продали за пятнадцать тысяч долларов. Свежий чай есть? Наливай!

Зять вломился в сторожку, по-свойски упал на полати, похохатывая, стал рассказывать: Американские переселенцы вновь взбунтовались и подняли над Калифорнией знамя республики «Звезды и Медведя», среди них было много русских. Американские войска поддержали их и заняли всю Калифорнию, Северную и Южную. Так что мы теперь – Америка!

– А Росс? – спросил Сысой. – Был Костромитинов, говорил, что Суттер так и не отдал долга, хотел продать крепость американцам.

– На кой им покупать Росс, если это американская земля?

– Что в том хорошего? – насупился Сысой, не понимая зятя.

– У них все ясно и понятно! Намыл золото, хочешь, продай за доллары или пиастры, хочешь – спрячь под матрас. Плати налог и богатей! И все, то ли компанейское, то ли суттеровское – теперь наше…

– Баранов говорил, Царствие Небесное, – перекрестился Сысой, – цветных людей даже в северных штатах продают едва ли не на крыльце Сената. Иных побелей тебя!

– То черных, не индейцев! – нахмурился и помрачнел Емеля. – Узнавал! Нам в Северные Штаты не надо, а в Калифорнии нас больше половины и всем объявлена свобода, – последние слова он выговаривал уже без прежней уверенности.

Прошли еще три года, про Росс будто забыли и Суттер и Компания. Сысой подолгу задерживался на ранчо, возле дочери, забавлялся с внуками, к которым не чувствовал кровной привязанности. Но вот, против Росса опять показался компанейский бриг. Сторож сел на коня и зарысил к бывшей крепости. На этот раз поседевший компанейский чиновник Костромитинов встретил сторожа у калитки.

– Давненько не виделись! – поприветствовал, никак не выказывая недовольства, что его не оказалось на месте. – А на землях Суттера нынче моют золото и очень успешно, – уставился на сторожа, высматривая, какое впечатление произвело сообщение. – Понятно, что порядка нет, власти Штатов послали на прииски отряд солдат во главе с прокурором. Так они вместо службы побросали ружья и моют золото.

Сысой равнодушно шевельнул плечами:

– Еще при Кускове привозили золото, но директора велели помалкивать о нём…

– Теперь все о нем знают, можно и не помалкивать, – нетерпеливо перебил его Костромитинов. – Сам государь император соизволил предложить Компании поучаствовать в добыче по примеру других частных лиц, – многозначительно ткнул перстом в низкий закопченный потолок сторожки.

Сысой захохотал, оскалив щербатые зубы в бороде:

– Узнаю! Не хотели брать своё, теперь рады втереться в черед с другими?!

Костромитинов слегка смутился, продолжая вопросительно смотреть на него:

– Что поделаешь, таковы наши законы! Дай совет, как это сделать!

– Я в воду не полезу хоть бы и за золотом! А спрашивать надо моего зятя, проворен и сметлив, колошская кровь пошла ему впрок. Бывает на Рио-Гранде, Сан-Хоакине, знаком с тамошними фермерами, учился мыть золото у Кондакова, ходил с ним к горе Счастья… Может быть, что-то и скажет, а с меня какой спрос?!

– Коня у тебя нет? – подскочил Кондаков, будто его осенила какая-то догадка.

– Один, – сторож кивнул на привязанного к коновязи. Двоих не повезет, слаб и стар. Остальной скот у зятя.

– Тогда пойдем к нему, с тобой на пару разговор получится душевней. Помню креола, сметлив был.

На ранчо Сысой и Костромитинов ехали поочередно меняя друг друга в седле. Емеля был дома. Марфа с радостью встретила гостя. Костромитинов, как всегда, спешил, застолье и хозяйское угощение раздражали его. Едва усевшись за стол, стал говорить о деле. Лицо Емели напряглось, глаза заметались на тестя, выпытывая, что тот мог сказать про его дела. Вскоре он понял, что Костромитинову ничего не известно и с колошскими дерзостью и азартом стал торговаться.

– Будто не знаешь, что американцы силой захватили Калифорнию? – насмешливо спросил, выслушав рассуждения о золоте и пользе в том Отечеству.

Лицо бывшего правителя помрачнело, он насупился и метнул на Емелю подозрительный взгляд, а тот продолжал насмехаться:

– Они скандалов не боятся, когда дело доходит до прибылей… И как ты думаешь мыть золото на земле Суттера? Отряд туда не пустят. И ваши служащие не дураки, чтобы отдавать Компании намытое за одно жалованье, когда можно сдать американцам за доллары или мексиканцам за пиастры?

– Побеги с приисков – обычное дело! – вздохнул Костромитинов, теряя бойкий вид. – И что делать?

– Можно поискать в других местах, поближе, – стал торговаться Емеля. – Только я за жалованье работать не буду!

– Что хочешь? – вперился в него Костромитинов прожигающим взглядом, понимая, что креол уже не во власти Компании.

– Ранчо! Числилось компанейским, станет моим. Остатки компанейского скота – тоже!

Костромитинов поперхнулся от наглости креола.

– Тебе повышенное жалованье или медаль, директорам – прибыли, мне – ранчо, которое Компании уже не принадлежит, а я вам золотишко?! – напористей и злей повторил Емеля.

Сысой покряхтел, посопел и вышел: ему неловко было слышать этот торг, хотя понимал, что зять, по-своему, прав. Это в Ирии все делится поровну, а тут: у кого двести рублей в год, а у кого и двести тысяч. «Дери с них, зятек, семь шкур! – подумал, со злорадством. – У меня не получалось, да и не за богатством рвался в Калифорнию».

Он думал, что зять заломил непомерную цену и уступит половину, но к его удивлению они с Костромитиновым сторговались. Емеля уступил только компанейский скот, который предполагалось увезти на Ситху.

Сысой с гостем вернулись в крепость на двух лошадях. Костромитинов отправился на бриг шлюпкой. На другой день с «Ситхи» высадили полтора десятка новоприборных служащих Компании с наказом Сысою, проводить их на ранчо.

«Ситха» выбрала якоря, подняла паруса и ушла на юг, в Малый Бодего или Сан-Франциско, Сысой об этом не спрашивал, сам верхом, с груженой лошадкой в поводу, привел промышленных на ранчо под начало зятя. Служашие контрактники не думали, что отданы в подчинение креолу и, оказавшись в селении среди индейцев и нескольких стариков, удивленно водили глазами, будто попали в плен.

– Где же ты наберешь столько золота? – обеспокоенно спросил зятя Сысой, едва они остались с глазу на глаз.

– Знаю где! – самоуверенно заявил Емеля. – Не самому же в воду лезть. Намоем, хотя в этом уже мало выгоды. На приисках цены на мясо и пшеницу выросли втрое. Платят за них золотом. Вот чем надо сейчас заниматься, да положиться не на кого, чтобы перегнать скот через горы, – вопросительно взглянул на тестя.

– Я старый! – помялся тот и подумал: «зачем ему столько денег? И так богат!»

«Ситха» вернулась осенью до дождей, забрала промышленных, работавших все лето и четыре пуда золотого песка. Всю зиму зять гонял скот на прииски, рассказывал, как развернулся на золоте и разбогател выкрест Хосе Волков, как богатеют другие беглецы, основавшие хозяйства на плодородных землях в низовьях Сан-Хоакина и Рио-Гранде. А Суттер, на чьих землях найдено было первое золото, разорен. Емеля опасался, что Компания сговорится с американцами и вернет себе Росс. Такой конкурент по соседству ему был не нужен.

Компанейский бриг пришел и на другой год, высадив два десятка промышленных для добычи золота. С работниками прибыл Ротчев, последний правитель конторы Росса. На этот раз он был одет как обычный ситхинский приказчик. Матросы и служащие большими трудами переправили с судна на сушу тяжелую машину для добычи золота. Емеля, посмеиваясь, ходил вокруг нее, удивлялся хитроумию мастеров-изобретателей. На этот раз его не звали мыть золото, а он на работу не напрашивался.

Ротчеву нужны были деньги на достойное содержание княгини. В надежде на скорое богатство, на свой страх и риск, он купил в долг драгу и решил сам руководить добычей. На прежние места, выше озера тяжелую машину провести не смогли. Стали мыть в низовьях Русской реки, ниже озера, выход золотого песка был мал, Ротчев распорядился перевезти машину к речке Гуалале и Россу, но и там его ждала неудача. Затем промышленные равнодушно лопатили песок и окатыш в лагуне речек северней Росса. Часть работников мыла песок вручную на прежнем месте, в верховьях Русской реки. Но за лето и осень Ротчевым было добыто чуть больше полутора пудов золотого песка по оценке компанейских приказчиков на шестнадцать тысяч рублей.

При подсчете на затраты плаванья, содержание и жалованье работникам, Росс опять обманул надежды и нанес убытки. Костромитинов приуныл, Ротчев был в отчаянье, погрузил драгу на бриг и отправился в северную Мексику, надеясь на тамошние связи и знакомства. Емеля был занят своими делами, а их было много. Сысой, по-стариковски бродил в окрестностях ранчо или Росса, донимал зятя занудными воспоминаниями молодости, рассказывал внукам, как бросил дом, чтобы найти справедливую Ирию, а такой страны, похоже, и нет на этом свете.

Емеля, в пол-уха слушал тестя, не отрываясь от работы, насмехался и язвил:

– Старатели тоже ищут ключи от рая, только не за морем, а под ногами. Так надежней!

– Разве купишь за золото место в раю? – с печалью в голосе возражал Сысой. – Сказано, богатому туда, как верблюду в игольное ушко…

– Много, что сказано, – ухмылялся Емеля. – Бостонцы тоже во Христа веруют, но по-своему: раз беден – Бог тебя не любит, богат – Богу угоден!

И на всякие размышления и суждения тестя у него были свои простые и ясные ответы. Сысой сердился, в бессилии доказать то ли ему, то ли себе самому что-то смутное, что чувствовал душой, но не мог сказать, уезжал в Росс, пожив там в одиночку и хорошо подумав, решил отвезти свое стареющее тело в Сибирь. В том, что вскоре продадут и северные владения Компании он уже не сомневался. Предстояло самое трудное убедить дочь отпустить его. И он отправился на ранчо.

Все тамошние жители и работники были чем-то заняты, была занята и дочь. Увидев подъехавшего отца, как всегда обрадовалась, повела его кормить. С её детьми сидела постаревшая мать: бывшая женка Сысоя, братья-якуты работали у Емели. Еды в доме готовили много. В печи напревал котел с кашей. Марфа наложила отцу полную миску, обильно приправила коровьим маслом, села за стол против него, подперев подбородок руками. Он пожевал немного и в задумчивости глубоко вздохнул.

– Я ведь никого не любил так, как тебя! – вкрадчиво заговорил, любуясь дочерью, которая из стройной быстроногой барышни превратилась в степенную женщину. – И вспоминать приятно только то, как жил с тобой. Все остальное забыть бы…

– Я тоже тебя люблю, – всхлипнула Марфа, глядя на отца, глаза её увлажнились. – Жил бы со мной. Что там один?

– Помру, душа всегда будет с тобой, – с новыми вздохами продолжал жалиться Сысой.

– Чего удумал? – рассердилась дочь. – Поживи еще.

– Душе-то что сделается? А тело не жаль: состарилось, и выбросить бы его как старую одежку.

– Не хочу видеть тебя мертвым, – насторожившись, боязливо всхлипнула Марфа.

– О том и хотел поговорить, – отец вскинул на нее прояснявшиеся глаза. – Чего тебе со мной покойным возиться? Да и мне не охота ложиться в эту землю. Она для тебя своя, а мне так и не стала родной. Богоданная жена, Васька, Улька, Прошка… Их Бог прибрал раньше, они не видели того, что видел я. Может быть, с того света понимают больше, чем я, грешный… – Отпустила бы ты меня? – попросил жалостливо. – Может, хоть с краюшку Сибирь примет. А вдруг и доберусь до отчины. Петруха-сын похоронит. Ему легче, чем тебе, – тихо рассуждал Сысой, будто разговаривал сам с собой.

Марфа плакала, уронив голову на руки, но по ее мокрому лицу Сысой понимал, что смог убедить.

Начиналась сырая калифорнийская зима. Ночью шел дождь. Перед рассветом ветер разогнал тучи, небо вызвездилось и поблекло. На востоке завиднелись знакомые горы, покрытые свежим снегом. Заалела заря-зарница, красная девица. Первый солнечный луч алконостовой стрелой полетел за закат дня. Стараясь не упустить ночной ветер с запахом зимы, «Ситха» выбрала якоря, подняла паруса и, кренясь на борт, пошла в бакштаг к северу. Костромитинов, поднявший дневную вахту, а может быть, и вовсе не спавший, носился между мостиком и баком, упреждая морехода, где какие глубины и скрытые камни.

– Обманула Русская река! – Накинулся на Сысоя, подявшегося из кубрика на палубу. – Или твой зятек объегорил. Отчего так мало намыли этим летом? На другой год нет смысла возвращаться.

– И не надо возвращаться! – согласился Сысой, любуясь вершинами Берегового хребта, пылавшими пожаром чудной птицы Феникс, сжигающей себя в пламени самой же ей разложенного костра. Бриг удалялся от несбывшегося Русского рая, в который многие верили, в землю которого легли костьми. Последний из строителей добровольно покидал его. Многолетняя тоска Сысоя развеялась при виде пылавшего хребта и появилась надежда, что из креолов, беглецов, их детей, из обрусевших индейцев в этом пепелище, остается зародыш новой птицы.

На Ситхе он отказался от статуса колониального гражданина с поселением на Еловом острове или Афогнаке, следовательно, лишался пожизненной пенсии и, получив пособие, за компанейский счет мог вернуться на родину. Ожидая транспорт на Охотск, Сысой всю зиму хворал, лежа в сырой казарме, молил Бога, чтобы дожить хотя бы до Охотска, по молитвам дождался лета, сел на бриг, с которым отправляли меха. В пути на закат дня судно попало в шторма, старику стало совсем плохо. Лёжа на раскачивавшейся койке, то и дело впадая в забытьё, он бормотал: «Раю, ты мой раюшко, притулиться бы хоть с краюшку». Ветра вынесли транспорт к Урупу и 23 августа, в виду острова, Сысой с облегчением предал душу Господу в самом конце Успения Пресвятой Богородицы, на его отдание, на самом краю Российской земли, и был похоронен неподалеку от тамошнего первопоселенца Василия Звездочетова.

Всё так же пускала по небу лучи-стрелы птица заревая, рассветная с чудным именем Алконост, тропила путь красному солнцу. Из-за курящихся гор Аляски к вулканам Камчатки, а от них к Чухонским болотам неслись златогривые дни-кони. По морям и рекам волоклись компанейские суда, по тундре и тайге олени с лошадьми тянули груз дорогих мехов, отчеты, прошения и жалобы служащих. Обратно, встреч солнца, управленцы Российско-американской компании слали хлебный пай, не всегда доходивший до места, указы и законы, писанные людьми, почти не знавшими жизни за океаном. До продажи колониальных владений России в Америке оставалось семнадцать лет. Последние десятилетия доживали, изжившие себя во времени, смешанные частно-государственные компании, Российско-американская и Компания Гудзонова Залива. На Аляске и Камчатке тряслась земля, извергались вулканы: шевелился под землей разбуженный Юша-змей. Вернувшиеся из-за океана старики, чудно баяли по кабакам и трактирам, что вся земля пройдена, нет на ней справедливой Ирии и надо строить её на своей земле. От той людской безысходности мучился Юша-змей, кусал свой хвост, пожирал сам себя. А до кровавого ХХ века оставалось всего пятьдесят лет.