Глава 6

Через месяц возле Камней появился бриг Натана Виншипа. Он прошел мимо острова Сысоя и сбросил паруса против Прошкиного стана. Сысой видел, что большая байдара с одним гребцом, подошла к судну, капитан, свешиваясь за борт, о чем-то переговорил с Прохором, затем бриг поднял паруса и ушел к заливу Сан-Франциско. На обратном пути его стоянка возле Прошкиного стана была такой же не долгой. Боясь потерять попутный ветер, бриг принял на борт байдару с людьми и прошел в полуденную сторону, скорей всего на Монтерей. Через пару дней к лагерю Сысоя выгреб молодой тойон, сын Филиппа Атташи и сказал, что Прошка с женкой и двумя беглецами подошел к бостонскому кораблю для расторжки и не вернулся. Кадьяки промышляют без передовщика, принимать и считать шкуры некому.

– Украли Прошку! – равнодушно пробормотал Сысой, понимая, что теперь ему придется работать на две партии.

– Украли! – дернув губой, покрытой редкими чёрными усиками, согласился молодой тойон. Под ними насмешливо блеснули белые острые зубы. – Хотели плясать, а их увезли! – Кадьяк пристально глядел на передовщика, чего-то выпытывая взглядом.

– Увезли, так увезли! – Вздохнул Сысой. – Много шкур взяли для расторжки?

– Совсем мало. Хотели купить табак, чай и сахар, – опять настороженно улыбнулся сын тойона.

– Теперь придется мне считать ваши шкуры и везти на свой остров. Без передовщика никак нельзя!


Прохор пообещал Натану Виншипу десять шкур морских котов и капитан не спрашивал, зачем ему с индейцами высаживаться в южной Калифорнии. Бриг шел ввиду берега и берегового хребта, местами почти вплотную подступавшего к океану, его прорезали небольшие реки и множество потоков, круглый год несущих воды в океан и образующих лагуны, по берегам виднелись редкие приземистые деревья с раскидистой кроной. За заливом Монтерей горы стали ниже, каменистей и суше, леса почти не было. С гор в океан падало много каменистых распадков, которые оживали речками только во время дождей. В их устьях были небольшие бухты и лагуны, входить в которые бриг не мог. Индейцы, угрюмые и замкнутые на промыслах, за Монтереем не отходили от борта, жадно высматривая берег. Они узнали какой-то горный распадок и шумно заспорили с женкой Прохора. Она тоже пристально смотрела на сушу, её большие черные глаза блестели, ноздри тонкого носа раздувались.

– Здесь! – указала, обернувшись к Прохору. Его женка уже немного говорили по-русски.

Бриг сбросил паруса и закачался на рейде, там, где решил высадиться бывший передовщик. Похохатывая, пуча круглые глаза и скаля акульи зубы, Натан проследил, как в байдару под бортом спустили вещи и купленные продукты, похлопал рукой по мешку с мукой:

– С хлебом простись! – прорычал по-английски. – Привыкай к саранче и гусеницам!

Виншип догадывался, что задумал передовщик Росса, но, ни о чем его не спрашивал, поскольку за все было заплачено. Прохор с упрямой усмешкой на обветренном лице, тоже кивнул ему и взялся за весло. Байдара подошла к берегу, люди высадились, Егоров с тоской огляделся: сушь и камень. Почти вся его прежняя жизнь прошла у моря и возле лесов, и вот начиналась новая, непонятная, среди чужих народов. Жена Прохора тосковала по этим местам, как умела, рассказывала о прелестях родины, но с ее слов он не мог представить себе такой унылой картины. Прохор продолжал любоваться молодой южанкой и утешал себя тем, что это лучшая из всех его прежних женок.

Она была дочерью вождя, это угадывалось по ее лицу и осанке. Единокровники относились к ней с почтением, и это их уважение переносилось на Прохора, по крайней мере, пока они зависели от него. У индейцев юга власть вождя была намного значимей, чем у индейцев от Тринидада до Сан-Франциско.

Оказавшись на суше, бывшие пленники и беглецы резко переменились, да и женка стала так весела и разговорчива, что у Прохора мелькнула настороженная мысль: не убьют ли его за нынешней ненадобностью. Но выбор был сделан, а путь к возвращению отрезан. Со службой Компании он простился навсегда, от дома и родни давно отмежевался, и ничего не оставалось, как принять судьбу такой, какая выпала на его долю. Он сам её выбрал, озлившись на прежнюю жизнь и обманутые надежды.

– Не я один на том пути расшибся! – пробормотал вслух с кривой усмешкой и поправил нож за голенищем добротного сапога из бычьей кожи. Сдаваться судьбе бескровно он не собирался.

Бывшие беглецы повопили, попели, поскакали, воздавая хвалу богам, сбросили рубахи, которые передовщик заставил их носить на корабле Виншипа, и стали весело собираться для перехода. Байдару и часть муки Прохор решил спрятать среди камней, одеяла, несколько шкур котов, мешок с юколой и другой груз, мужчины взвалили на плечи, торопливо и весело зашагали по расселине за горный хребет, к местам обитания их племени. Прохор с фузеей за спиной шел последним.


Иван Кусков без большого сожаления покидал форт Росс, построенный им от первого срубленного дерева: все здесь стало чужим, даже сад, начавший давать плоды. О жизни на Ситхе он думать не хотел, но не прочь был поселиться на Кадьяке, Афогнаке или в какой-нибудь фактории Кенайского залива, где доживали век старики, прибывшие из-за океана еще при Шелихове. После вести о смерти Баранова, на Кускова нахлынуло ощущение бессмысленности прожитого, хотя в молодости бежал на Аляску от великих долгов, давно рассчитался с ними и даже заработал кое-что на старость. Как многие первостроители форта, он устраивался здесь основательно, предполагая прожить в Калифорнии остатки дней, которые подарит Господь, но законы государства Российского дозволяли это только покойникам. Хуже того было ощущение бессилия построить селение на благодатных землях, которое хотя бы обеспечивало себя. И уже совсем не в мочь видеть, как новые правители, по указкам Главного правления компании, все переиначивают под политику.

Все делалось не так, как надо и не там, где нужно. Францисканцы и доминиканцы, устраивавшие миссии на северном берегу залива Сан-Франциско, посмеивались над местом, выбранным компанейскими служащими: форт на горе был неприступен, но не пригоден для земледелия, неудобен для скотоводства.

Вместе с Кусковым готовились отправиться на Ситху пять русских промышленных, конторщик-писец Суханов, передовщик Тараканов и восемьдесят партовщиков. Радость кадьяков была понятна, они возвращались на родину, но промышленные, отслужившие договорной срок, не все желали вернуться в места, к которым были приписаны, некоторые из них, как и Кусков, надеялись получить участок земли и поселиться на побережье Кенайского залива, где климат похож на российский. Конторщик Суханов, недолго прослуживший в Россе, вытребовал отставку, не желая оставаться с новым правителем конторы, с которым рассорился с первых дней передачи дел.

Ко времени отъезда Кускова, якуты, аляскинские эскимосы, тлинкиты, местные индейцы и даже гавайцы составляли большую часть населения форта. Некоторые из них жили с калифорнийскими индеанками. Этнические русские мужчины были в подавляющем меньшинстве. К ним примыкали пятнадцать креолов, русских женщин не было.

«Для кого искали землю, для кого строили, если в русском селении все реже слышится русская речь?» – думал первый правитель Росса, покидая свое детище. Но русское малолюдство ничуть не смущало нового правителя конторы Карла Шмидта. Двадцатидвухлетний молодчик, успевший прослужить Компании четыре года, торопился взяться за дело. Он хорошо понимал русскую речь, шепеляво, но внятно говорил по-русски, писал, как говорил и сердился на замечания, считая, что писать нужно так, как говорят. Едва познакомившись с делами, Шмидт объявил, что знает, как поднять пашню, чтобы крепость перестала покупать пшеницу у миссионеров. Ему здесь нравилось все, а больше всего скот, которого при Кускове развелось много. Он принял по описи табун из 21 лошади, 149 голов крупного рогатого скота, 698 овец, 159 свиней, сады и, не оправдавшие надежд поля.

Кусков с Катериной собрали нажитые вещи, которых оказалось совсем немного, погрузили на построенный в Россе бриг «Булдаков». На том же судне отправлялись на Ситху две бочки коровьего масла, корзины со свеклой, капустой, редькой, репой до трех четвертей пуда, толще мужского бедра, а так же салат, горох, бобы, арбузы, дыни и тыквы. Трюм брига был набит закупленной калифорнийской пшеницей, которую ждали на голодавшей Ситхе.

За месяц пути Кусков о многом передумал и решил получить свой пай мехов, выйти на заслуженный пенсион, поселиться в Кенайском заливе, посадить сад, завести огород и жить независимо от компанейских указов. Он еще не знал, что оставленного Гагемейстером Яновского в должности правителя колоний сменил капитан-лейтенант Муравьев Матвей Иванович. Этот офицер бывал в Калифорнии и Ново-Архангельске во время кругосветного путешествия под началом капитана второго ранга Головнина. Вернувшись в Санкт-Петербург, Муравьев почти сразу получил предложение отправиться на Ситху правителем колониальных владений и начальником порта, с жалованьем значительно выше, чем у Баранова.

Самовольное оставление должности Гагемейстером вызвало гнев Главного правления и Военно-морского ведомства, морской офицер, ссылавшийся на слабое здоровье, в качестве наказания был отправлен в отставку. Матвей Иванович лишь в общих чертах представлял обязанности главного правителя, но ознакомившись с делами на месте был потрясен разрухой и бесхозяйственностью, царившими как в Ново-Архангельске, так и во многих укрепленных селениях Аляски: стены Ситхинской крепости прогнили и едва не падали, в доме правителя крысы выгрызли угол. Но контракт был подписан, отказаться от должности не было возможности, и капитан-лейтенант решил действовать иными методами, чем его предшественники: он заменил телесные наказания денежными поощрениями и взысканиями.

Деньги на поощрения нужно было на чем-то экономить, и новый правитель принялся дотошно искать напрасные траты. К нему обратилась вдова Баранова Анна Григорьевна, которой Муравьев привез печальную весть о смерти сына в Санкт-Петербурге и мужа в Индийском океане. Она просила назначить ей пенсион в двести рублей годового содержания. После отъезда сына, мужа и средней дочери, Анна Григорьевна стала жить с колошским тойоном, её старшая дочь вышла замуж за конторщика Григория Сунгурова, который, как и Яновский был обеспеченным человеком. Муравьева втайне возмутило, что не испросив у него разрешения, Анна Григорьевна сошлась с тлинкитом, и главный правитель, с извинениями, отказал ей в просьбе, ссылаясь на зятев, которые обязаны помогать теще.

Первым делом Муравьев решил построить новый дом для себя и начальных людей правления. Этот дом был задуман им невиданной до той поры высоты, изумившей колониальных плотников. Вторым делом Муравьев объехал все крепости, редуты, фактории, одиночки, наводя свой порядок: где-то сменил приказчиков, кого-то поощрил, выявил сто двадцать престарелых служащих, среди которых были старики, пришедшие на Кадьяк еще с Григорием Шелиховым. Они получали пособие пока находились в колониях, пользы от них не было, а Компания продолжала содержать их и оплачивать государственные подати. Муравьев решил освободиться от стариков, по закону выслав их по местам прежнего жительства с выплатой выслуги. Это была следующая экономия средств необходимых для поощрения отличившихся промышленных, партовщиков и приказчиков.

Зима 1822 года выдалась на Ситхе на редкость холодной и снежной, возле Озерского редута покрылось льдом не замерзавшее озеро. Прибывшие из Калифорнии Кусков, Тараканов и русские служащие сочли это особым знаком. Ново-Архангельск на их взгляд обветшал и расстроился одновременно, все были удивлены многолюдством столицы Русской Америки: служащих и партовщиков стало вдвое, если не втрое больше прежних лет.

Муравьев встретил Кускова с особым почетом, пригласил с Екатериной в обветшавший дом правителя с прогнившими углами, обшитыми жестью, угощал за одним столом с иностранцами и офицерами, говорил много лестного, но переменился в лице, когда услышал, что бывший правитель конторы Росса собирается остаться в колониях.

После кончины Баранова среди старовояжных промышленных Кусков был самым уважаемым приказчиком из тех, кто мог одним призывом поднять служащих и креолов, чтобы они, к великой радости тлинкитов, разнести Ново-Архангельскую крепость. Муравьев осторожно согласился, что может поспособствовать тому, чтобы ветеран Аляски был наделен землей и остался в колониях, разумеется, при условии, что они с Екатериной обвенчаются. При этом сообщил, что непременно вышлет Тараканова для объяснений в Главное правление компании, по давнему требованию ее директоров. А, подумав, признался, что собрал на Ситхе сотню стариков из крепостей и одиночек Северного, Ново-Архангельского и частью Кадьякского отделов, чтобы отправить их в Охотск, как должно по законам государства Российского и тут же стал оправдываться:

– Надо иметь железное сердце, чтобы выслать сих несчастных на голодную смерть. Без семей и родственников они обречены на нищенство. Да и смогут ли перенести путешествие и перемену климата?! Но закон есть закон! Тех, кто еще может приносить пользу Отечеству я приказал расселить по рыбным рекам, чтобы облегчить их пропитание. Пусть заводят огороды. Некоторым велел дать коров для хозяйства.

Но Кусков уже не слушал главного правителя, лицо его напряглось как перед боем, глаза гневно сузились, он понял, что его пытаются подкупить.

– В Россе я много нагрешил против совести и Бога и все по законам и указам Главного правления, – сказал, вставая, и подал руку Екатерине. – Однако, нам надо навестить старых друзей!

Резкая перемена настроения и уход Кускова, очень испугали главного правителя. Теперь свою важнейшую задачу он видел в том, чтобы поскорей выпроводить из колоний бывшего правителя конторы Росса вместе с сотней стариков. На Кадьяке, по приказу Муравьева, тамошний правитель конторы собрал еще двадцать старослужащих для отправки по местам прежнего проживания. Управлять новоприсланными служащими было легче, у них на уме не было никакой смуты и только одна цель: заработать деньги.

Собранных стариков временно поселили в отдельной казарме. Здесь же находился прибывший Тараканов со своей кадьячкой и ребенком. Встреча со старовояжнымистрелками была душевной. Кускова почтили, как испы танного атамана, бросились к нему с жалобами и предложениями. Одни просили, другие грозили Компании, с умилением вспоминая времена вольного, докомпанейского, промысла. Кусков же был так озадачен беседой с правителем и встречей со стариками, что долго не мог прийти в себя.

– Урбанов?! – Тискал в объятиях ветхого старика, прибывшего на Кадьяк с Григорием Шелиховым, одного из немногих выживших после разорения первой крепости на Ситхе. Белый как лунь, беззубый Георгий Урбанов до недавнего времени служил приказчиком Озерского редута. Новый правитель заменил его своим человеком, новоприборным Алексеем Шмаковым и оставил без должности.

Василий Иванов – иркутский мещанин, с братом Алексашкой служил еще в артели Лебедева-Ласточкина, ходил пешком к северу от Кенайского залива, открыл озеро Илямну, его брат погиб. Дмитрий Еремин – знатный передовщик, прибыл на Аляску в 1787 году, прожил здесь тридцать пять лет, это он когда-то учил промыслам новоприбывших Баранова и Кускова. Старики, один за другим переходили в объятья Кускова и слезы текли по его щекам. Иных он едва узнавал: белые, морщинистые, немногие из тех, кому довелось дожить до старости.

– Кумпания! – поносно кричал старый Васька Иванов, становясь похожим на прежнего скандалиста. – Попользовались и вывозят. Крепостных холопов в Рассее и тех, в немощи, со двора не гонят.

Кусков, глядя на них, только слезно шмыгал носом и чесал седой затылок.

Еремин громко спрашивал стариков, словно взывал к их разуму:

– На кой нам Кумпания? За нее, что ли кровь проливали? Осядем селом возле Александровской крепости или на Афогнаке. Мы эту землю обрели и будем на ней жить, сколько Бог отпустит…

– А что? Пару бобров добыл, у бостонцев муки в зиму купил… Нам много не надо: рыба, птица, кое-какое хозяйство… Что они нам сделают? Силой не вывезут!

– Не вывезут! – соглашался Кусков, – «Но перестанут платить пособие!» – думал, лихорадочно соображая, что делать, чем обнадежить старых друзей, с которыми много пережито?

– Рыбы возле Александровской, даже кенайцам не хватает и земли мало на огороды. Низина там, в шторма её топит, – спорили старики, хорошо знавшие Кенайский залив.

– Возле Карлука рыбы много, всегда там запасались…

– Почему мы должны оставаться с голым задом, прослужив здесь всю жизнь? – возмущались другие. – Где наши паи? Где выслуга? Лупоглазый Гагемейстер, заменил все зарплатой, ввел компанейские деньги, цены подскочили, а он тут же и смылся, Яновский с Муравьевым все валят на него, а прежнего, говорят, сделать не могут…

– Пусть расплатятся за службу по контрактам, после будем думать, где и как жить!

– Я тоже не получал пай за десять лет, – соглашался Кусков. – Надо требовать!

– Теперь жалованье: промышленным – триста пятьдесят, приказчику – шестьсот!

– Нынешние паи отменили, а прошлые отымут что ли? Когда мехами перестали давать, говорили, чтобы целей были, потом получите!

– Если не дадут – возьмем на саблю бриг, уйдем на Кадьяк, сами свое добудем! Мы Павловскую крепость строили!

Кусков еще яростней зачесал седую шевелюру, скрывавшую старый шрам:

– Колоши только разглядят приметы к бунту – ринутся через гнилой тын. Ружья у них лучше наших, их не Компания снабжала старьем, у бостонцев покупали.

– Сначала в крепости всех перережут, потом нас, – поддержал Кускова Урбанов. – Никак нельзя открыто бунтовать. Надо требовать свое.

– А что здесь наше по закону, после тридцати-то лет служб? Все их, компанейское!

– Завтра пойдем к правителю, пусть дает землю под селение. Кто остается? – воскликнул Кусков, обводя взглядом собравшихся стариков.

Руки подняли меньше половины.

– А вы что? По домам в Россию?

– Пусть сперва отдадут выслугу и паи, не здесь так в Охотске! Жизнь положили на Компанию?..

– Мы эту землю обрели, пусть Компания шлет хлеб…

– И коровье масло с Калифорнии…

Единства не было. Кусков приуныл, понимая, что договориться о независимом поселении не удастся, а сорок стариков с прижитыми детьми-креолами, которые по закону были собственностью Компании, без её помощи прожить не смогут: надо строить новое укрепление, выставлять караулы, жить прежней вольной и настороженной жизнью в постоянной опасности. Большинству такая работа и жизнь уже не по силам.

Он отыскал глазами Тараканова, разумно помалкивавшего. С младенцем на руках передовщик сидел на нарах, а его молодая женка готовила место для ночлега.

– А ты что? – спросил, пристально глядя на него.

– Еще не звал правитель. Приказчик сказал, чтобы селился здесь и ждал: значит, вышлют в Охотск или дальше, потому что связчиков Бологова и Шолина поселили в другой казарме.

На следующий день Кусков в окружении стариков пошел к главному правителю. Тот встретил их ласково, внимательно выслушал, наговорил много лестного о заслугах перед Отечеством. Если бы пай требовал один Кусков, скорей всего он бы выдал ему, но с Кусковым были старики, которые тоже требовали своё, оговоренное в их контрактах. Расплатиться со всеми Муравьев не мог при всем желании, не мог дать им землю под заселение, взяв на себя ответственность, как это делал Баранов. Правитель опять только сочувствовал, что за все годы обретения земель Аляски и службы люди возвращались в Сибирь и Россию почти нищими, обещал, что в Охотске они получат полный расчет, а до тех пор будут на содержании Компании. Кускову правитель пообещал выдать десять тысяч рублей ассигнациями, оставшуюся выслугу тот мог получить только в Санкт-Петербурге, куда было переведено из Иркутска Главное правление компании.

Старики слегка утихли, соображая над словами и обещаниями правителя, в надежде получить полный расчет в Охотской конторе. Тараканову тоже были обещаны деньги в виде премии. По сопроводительным документам он высылался в Санкт-Петербург для объяснений пленения возле Колумбии и гавайской авантюры Шеффера.

– Значит, остаться на земле, обретенной нами для своего государства, могут только убитые и умершие? – выслушав рассуждения и оправдания правителя, в упор спросил Кусков.

– Выходит, так! – с виноватым видом ответил Муравьев и добавил, оправдываясь: – Не я законы придумывал, отменить их не в моих силах…

Кусков и выборные старики ушли в казарму поразмыслить над его словами, посоветоваться с другими. Муравьев велел удвоить караулы и отправил старикам бочонок рома. Старовояжные перепились, стали грозить:

– Берем на саблю бриг, плывем в Калифорнию к гишпанцам. Там нас землей наградят, не откажут.

– Земли там всем хватит и гишпанцы примут, если перекреститесь в папство! – остепенил буйных Кусков.

Старики поругали власть и присмирели от безысходности.

– Подтерлись и выбросили! – смахнул слезу Васька Иванов. – Упреждал Лебедев-Ласточкин, что так и будет…. – Теперь, разве Господь наградит по заслугам.

– И накажет?! – в сомнении буркнул Урбанов.

– На Камчатке, по слухам, именитого купца Лебедева-Ласточкина служилый немчура Кох в цепи ковал, морил до смерти и хоть бы что ему от закона, сам помер.

– Извекова забыли и всех камчатских правителей, бывших до него, – уныло заспорили камчатские уроженцы. – По сравнению с ними Кох и Плениснер – добрейшие люди.

Кусков, поддержанный тремя десятками старовояжных стрелков, желавших остаться, но, по большей части совсем немощных, тоскливо помалкивал, понимая, что против кенайцев и чугачей, может быть, они бы и выстояли, но против Компании – нет. Муравьев уловив перемену в настроениях старых промышленных, высылаемых им в Охотск, опять благодарил их за службу, вспоминал их героическое прошлое, но все понимали, что это ласки хозяина, ведущего животину на убой. Ко всему в марте и апреле почти непрерывно шли нудные ситхинские дожди, наводящие тоску на все живое. Старики приуныли и стали ждать высылки.

Главный правитель был осторожен и расчетлив, чем разительно отличался от буйных морских офицеров времен основания Ново-Архангельска и от самонадеянного Гагемейстера. Большую часть стариков он погрузил на бриг «Святой Константин» и дал капитану указ идти в Охотск через Уналашку, не приставая к Кадьяку. Кускова с Катериной, Тараканова с кадьячкой и прижитым младенцем, правитель распорядился отправить на Кадьяк, взяв с них слово, что они там обвенчаются, поскольку в Ново-Архангельске попа не было: присланный белый поп Фрументий Мордовский выслал прежнего, Соколова, а сам объезжал приходы на шестидесяти островах.

– Да венчанная Катька, венчанная! – сердился Кусков. – Сколько о том говорить? Только о муже больше тридцати лет нет слухов. Может – жив, может – нет!

– Договоритесь с попами, они поймут, обвенчают и все будет по закону. Не могу отпустить креолку без мужа или отца, – настаивал правитель.

Муравьев не распространялся о том, что Главное правление было напугано размахом революций в испанской и английской Америке. В инструкции ему, указывалось, что креолы – собственность Компании и в будущем должны заменить всех природных русских служащих. Но до тех пор каждый креол обязан отработать на Компанию не меньше трех лет, а если получил образование за счет Компании – десять. А чтобы получить пенсион на старость – двадцать девять. После этих сроков креолы могут промышлять самостоятельно, но сдавать добычу только Компании и обязаны быть приписанными к какому-то отделу. Директора наставляли правителей не допускать у них мыслей, что они могут существовать без Компании, искоренять всякую вольность, чтобы не породить революционеров.

Кусков пообещал венчаться, уже понимая, что у него нет иного пути, кроме возвращения в Россию и Тотьму на Вологодчину, где родился. Тараканов не имел возражений против венчания со своей кадьячкой и крещения прижитого младенца. Все они отправлялись в Охотск шхуной «Чириков», под началом американца Джона Юнга. По пути шхуна должна была забрать с Кадьяка еще два десятка стариков. Кусков, услышав об этом, печально усмехнулся и покачал головой. Одиннадцать лет назад, окрыленный надеждами, на той же самой шхуне с мореходом-американцем он уходил в Калифорнию. Теперь, за ненадобностью, она вывозила его с Аляски. Тем же судном отправлялись на учебу в Питер креолы Кашеваров, Нецветов, Чиченев. Их отцам не грозила высылка, они лежали в земле Русской Америки.

– Видать, есть в том Божий промысел! – пробормотал Кусков, наложив крест на грудь, и подумал: «Примут ли Сибирь и Россия? Дойдем ли до Охотска?

Но это для него было уже не так важно.

В то время должность правителя Кадьякской конторы четвертый год занимал томский мещанин Степан Никифоров, с жалованьем четыре тысячи рублей в год. Он служил в Компании с 1815 года, ходил на «Ильмене» в Калифорнию и Сандвичевы острова, встречался с Кусковым. Во время инспекционной поездки Муравьева Никифоров произвел на него хорошее впечатление и был награжден премией в 500 рублей. Провожая шхуну с Ситхи, главный правитель был со всеми любезен, но, ссылаясь на известный характер Кускова и его влияние на стариков, отправил Никифорову тайный указ, письменно позволяя применять против Кускова любые меры в случае, если на Кадьяке начнутся волнения, поскольку старики высылаются в Охотск без денег. Компания планомерно и целенаправленно избавлялась от своих героев, не давших ей обанкротиться в первое десятилетие.

Бриг «Константин» с сотней стариков на борту прошел мимо Кадьяка, шхуна «Чириков» вошла в Павловскую бухту, салютовала флагу и встала на рейде против крепости. Ее стены были подновлены, заново отстроена церковь Воскресенья Господня, заложенная архимандритом Иосафом. Два десятка обветшавших кадьякских стариков, строивших её, по указу Никифорова ждали своей высылки.

Пассажиры и матросы шхуны высадились на берег, крестясь и кланяясь на купол церкви, потянулись к храму, среди них были Кусков с Екатериной и Тараканов с кадьячкой и ребенком. На крыльце их встретили постаревший, седой, но все такой же непримиримый черный поп Афанасий и тишайший Герман, которого выслал на Кадьяк Фрументий, наводивший свой порядок. Он побывал на Еловом острове, изъял имущество тамошнего скита, подаренное и отправленное Герману прежними правителями и Муравьевым.

Узнавая иных стариков, миссионеры отвечали на их поклоны, узнан был Афанасием и седой Кусков.

– Что, воздал Господь за верные службы изуверам? – вперился в него пристальным взглядом и позлорадствовал зычным голосом.

– Воздал, батюшка, с лихвой!

– А я упреждал, – умилостивившись, напомнил иеромонах свои обличения Компании и жестокосердие компанейских служащих. – Сказано и позавидуют живые мертвым!

– Верно сказано! – покаянно, со слезой донеслись голоса из толпы. Возле церкви собирались старики, готовившиеся к высылке. – Убитым и помершим лучше!

– Входите, что с вас взять! – Афанасий распахнул притвор и начал молебен о благополучном прибытии судна. Дьячили при нем тишайший Герман и белый поп Алексей Соколов, до прибытия Фрументия служивший на Ситхе при храме Михаила Архангела.

Кусков тихонько спросил знакомого кадьякского старика, жив ли Нектарий? Тот так же тихо ответил, что Нектарий, не дождавшись возвращения в Сибирь по прошению, бежал в Охотск с вольным шкипером Машиным, чтобы рассказать о преступлениях Компании. По слухам – он добрался до Иркутска, рассказал все митрополиту и помер то ли в городке Мальте, то ли в Киренском монастыре. Говорят о том по-разному.

После молебна правитель Никифоров подошел к Афанасию, стал шептать ему на ухо наказ Муравьева венчать Ивана Кускова с его креолкой и Тараканова с сожительницей. Кусков, смущаясь, попросил о том же.

На другой день Афанасий служил литургию. Кусков с Екатериной исповедались. Афанасий, заметно озлившись у аналоя, бормоча угрозы приказчикам, управленцам и директорам, переспросил, сколько лет нет известий о пропавшем муже, и благословил на венчание. По сравнению с грехами, бытовавшими на Кадьяке, многолетнее сожительство Кускова и Екатерины не вызвало его осуждения.

– Пойдешь ли за мужем на чужбину? – строго спросил женщину.

И она смиренно ответила:

– Пойду!

Затем он милостиво исповедал Тимофея Тараканова и его сожительницу, пообещал в тот же день крестить их младенца. После литургии две пары были обвенчаны, а младенец-креол Алексей крещен. В казарме наспех собрали стол, чтобы отметить событие. Пришел Афанасий, поел, попил и, как о пустяшном, но с мстительной усмешкой в бороде, сказал Кускову, что тоже выезжает в Иркутск, пожалуй, той же шхуной.

– Что так? – удивился Кусков.

– А Фрументий высылает, – глаза монаха опять блеснули в мстительном прищуре. – У него большие полномочия, а я старый – шестьдесят восемь лет, говорю много плохого про Компанию, а надо хвалить, дескать, ее власть от Бога и она несет полудикому народу свет веры.

– Не остается никого от старых, вольных времен, теперь все люди компанейские, – вздохнул Кусков, болезненно смиряясь с переменами.

Никифоров расставил на караулы новоприборных служащих, приказал им в случае волнений стрелять в Кускова смертным боем, но бунта, которого так боялись Муравьев и правитель Кадьякской конторы, не случилось. Старики смирились, считая, что их наказывает за грехи Господь. Они помянули усопших и убитых, попрощались с могилами и покорно взошли на судно. Тимофей Тараканов разумно оставил жену с ребенком у родственников, не обещая вернуться, и отправился в Санкт-Петербург вместе с Кусковыми.

Шхуна догнала бриг возле Уналашки. Дальше они шли в виду один другого и к удивлению большинства старослужащих, пришли в Охотск в целости. Лейтенант Яновский с женой Ириной, дочерью Баранова, прибыл туда раньше на галиоте, не задерживаясь, молодые отправились в Якутск.

Не всегда морские вояжи с Аляски в Охотск заканчивались так удачно, как вернулись в Охотск галиот «Румянцев», под началом лейтенанта Яновского, бриг «Константин» с сотней старослужащих на борту и шхуна «Чириков» со стариками, черным попом Афанасием, Таракановым и супругами Кусковыми. За тридцать лет Охотский порт, из которого когда-то все они отправились за океан, сильно переменился и перестроился. Переменилась кошка, на которой стояли дома, пакгаузы и конторы: старые улицы были смыты, построены новые. Отстраивался заново порт. Компанейские приказчики удерживали здесь сотню новоприборных служащих, вместо отправки за море использовали их на строительстве компанейских складов. Новички радостно встретили стариков, окружили их вниманием и почетом, с любопытством расспрашивали о службе за океаном.

Среди ожидавших транспорт на Ситху был белый поп Иван с женой и детьми. Жилистый, дородный иркутянин тоже плотничал и отличался от новоприборных лишь тем, что голова его была покрыта камилавкой, а на груди висел наперстный крест. С доброжелательной улыбкой и сияющими, как у младенца глазами, он тоже много расспрашивал о жизни за океаном, но Афанасий сторонился разговоров с ним и на удивленные расспросы Кускова кратко отвечал: «Все куплены Компанией!»

Обратным рейсом на Ситху «Святой Константин» повез новоприборных, которые не достроили склады, и будущего апостола Русской Америки Иннокентия, тогда еще белого попа Ивана Вениаминова. Вывезенные с Аляски старики толпились у компанейской конторы, получая паспорта, подорожные грамоты, единовременное денежное пособие. Дальнейшие их судьбы были очень похожи. Большей частью они остались и приняли кончины в Охотске. Кто понастырней, умирали на суровом пути к Якутску, немногие добрались до Иркутска и получили от компанейской конторы кое-какое возмещение отмененных паев. По кабакам, трактирам, возле печек в ночлежках они рассказывали о заморской земле, складывая о ней народное предание, обдумывали судьбы вернувшихся, о которых что-то знали и слышали, решив, что посолонь возвращаться на Русь нельзя, но только встреч солнца.

Дочь Баранова Ирина Яновская и её брат Антипатр, умерли вскоре после переезда в Россию, вдовец Яновский, на которого произвел сильное впечатление отшельник Герман с Елового острова, ушел в отставку и принял постриг в монахи.

Кусков получил в Охотске десять тысяч рублей, добрался до Санкт-Петербурга, вытребовал у Главного правления пятьдесят восемь с половиной тысяч рублей паевых денег и семь тысяч жалованья за морские путешествия. Получив полный расчет, приехал с женой в Тотьму, где о нем никто не помнил, и в том же году умер, оставив Екатерину в незнакомой стране, в чужом городе, среди непонятного ей народа с капиталом в семьдесят тысяч рублей, но без всякого смысла дальнейшей жизни. В тот год в саду Росса дали первые плоды, посаженные Кусковым виноградные лозы и персики. Через три года Екатерина вышла замуж за отставного тотемского пристава Попова.

Тимофей Тараканов тоже добрался до Главного правления в Санкт-Петербурге. Там он несколько раз пересказал под записи о событиях, которым был свидетель, получил свой пай в денежном счислении и вернулся в Иркутск, к которому был приписан. Поскольку венчанную жену с сыном он оставил на Кадьяке на содержании Компании, мог не беспокоиться о них, но новая, жизнь на родине, новые люди и нравы показались ему настолько непонятными и чуждыми, что он вскоре решил отправиться в обратную сторону.

Иеромонах Афанасий добрался до Иркутска и объявил митрополиту, что имеет на уме тайну, которую может рассказать только Святейшему Синоду. Как ни пыталось иркутское духовенство и напуганные компанейские конторщики вызнать эту тайну, Афанасий непреклонно молчал. Его пытались задобрить, назначив пожизненную пенсию в двести рублей годовых, пытались оставить в Иркутской больнице, но строптивый монах, проявив редкую настойчивость, все-таки добрался до правительства и Святейшего Синода. Там он был принят высшими чинами и рассказал о злодеяниях Компании: как ее правители превратили алеутов и кадьяков в рабов бесправней российских холопов, как держат их по многу лет вдали от родины и семей, рассказал, что на Кадьяке за время правления Компании население уменьшилось на треть.

Правительство потребовало объяснений у директоров Компании, те оправдались тем, что Григорий Шелехов любил приврать и преувеличить, преувеличил и количество населения на Кадьяке. В действительности, сколько аборигенного народа было при нем, столько есть сейчас. Объяснения были приняты. Афанасий не стал входить в споры и обличения, посчитав, что исполнил свою главную миссию. Скандального монаха, по его просьбе, отпустили в Валаамский монастырь, откуда он когда-то ушел на Аляску. Там он дожил свой век и семидесяти четырех лет от роду отправился на суд Божий.

О Гагемейстере, отправленного в многолетнюю отставку за самовольный отъезд из колоний, вспомнили через семь лет. В чине капитана второго ранга он стал собираться в очередное кругосветное плаванье, но умер до выхода корабля в море. На этот раз Аляска его не приняла.


Обо всем этом Сысой узнал через несколько лет. После кончины Васьки и бегства Прошки ему не хотелось возвращаться в Росс. С женкой-индианкой и прижитой от нее дочкой он продолжал отшельничать на Ферлоновых камнях. Малютка доставляла ему большую радость, он забавлялся с ней все свободное время, всматривался в темно-карие, почти черные глаза, пытаясь высмотреть её душу и судьбу. Но взгляд упирался в непонятную тёмную завесу, скрывавшую что-то глубинное и чужое. В своей прежней жизни Сысой не проводил столько времени с детьми и был благодарен нынешней жене за ребенка. Прожив вместе несколько лет, она не научилась говорить по-русски лучше прежнего, а он не мог запомнить даже её природное имя.

Сысой решил для себя, что дочка должна расти индеанкой, а не креолкой, старался не навязывать ей ни русских обычаев, ни языка, радуясь своей временной нежной приязни, но она все уверенней лопотала на двух языках разом и временами даже поправляла мать. Её будущее не сильно беспокоило Сысоя: голода индейские деревни не знали, а крепость Росс, как бы равнодушно не относилась к окружавшим её народам, полукровок и толмачек испанцам не отдавала.

Котов и сивучей на островах заметно убыло: здесь уже с трудом добывали тысячу шкур в год. Птицы тоже стало много меньше, чем в прежние годы. За ненадобностью выехали в Росс партовщики Прохора, на островах остался десяток добытчиков с женами и детьми. Сысой с семьей жил отдельно в каменной землянке, пять-шесть раз в год на большой байдаре ходил с партовщиками на материк за водой и дровами, затем возвращался на голые камни островов, как к себе домой. Сохли на ветру выпотрошенные птицы, пахло горелым сивучьим жиром, которым обогревались, а на огне готовили пищу. Продолжалась однообразная, но спокойная жизнь до очередного транспорта. А дочь росла, говорила на двух языках с матерью и отцом, понимала кадьяков, играя с их детьми. Сысой любовался ей и сожалел, что она так быстро взрослеет. Мать была строга к ней, а отец непомерно добр. Малышка это быстро усвоила и умело пользовалась. Стоило матери повысить на нее голос, она забиралась к отцу под рубаху, и оттуда, чувствуя себя надежно защищенной, птенчиком поглядывала на окружавших. С дочерью за пазухой, Сысой частенько уходил на байдарке к другим островам и весело переговаривался в пути с малюткой.

Хоть отец и решил для себя, что его дочь должна стать индеанкой, но глядя, как она дрожит и сжимается в комочек на ветру или под дождем, скроил ей сарафанчик из своей старой рубахи, шитой покойной Ульяной под должность приказчика. Когда нарядил ребенка, жена стала ругать: «Надо дышать!» Дети мивоков не носили одежды и были невосприимчивы к переменам температур, того же она хотела для своей дочери. Сысой понимал женку, и рубаху было жаль, как память об Ульяне, но и дочь хотелось порадовать. Платьице ей нравилось. Играя с обнаженными детьми кадьяков, она красовалась в нем, а мать сердилась на мужа.

С проходящего в Сан-Франциско судна Сысой получил записку от нового правителя конторы Росса с требованием объяснить, куда исчез Прохор Егоров с беглыми индейцами. Передовщик сдал шкуры, мясо, набитую птицу, собранные с камней яйца, уклончиво ответил такой же запиской, предполагая, что Прохор с южанами погиб во время поездки за водой. Следующим транспортом на острова прибыл сам правитель конторы в статском мундире. Тощий и пронырливый, он увидел на стане полуобнаженных женщин и шепеляво потребовал объяснений: «Што ето такой?»

– Бабы! – Поджал плечами Сысой и стал раскуривать трубку.

– Почему нет отежта? – вскрикнул возмущенно.

– У них спроси! – с недовольным видом буркнул Сысой, окинув взглядом сидевших в шлюпке гребцов.

– Ты есть прикащик, ты следить са поряток! – Правитель резво прыгнул на сушу и торопливыми шагами направился к женщинам, стыдить за обнаженные тела.

От матросов, сидевших в шлюпке, Сысой узнал, что из Росса бежали шестеро русских служащих и Шмидт едет в Сан-Франциско требовать их возвращения. Передовщик стал расспрашивать про сына Петруху, с облегчением узнал, что он по-прежнему работает в кузнице, а Богдашка Васильев, по слухам, служит на Ситхе помощником конторщика Суханова. Матросы рассказали много других новостей.

Пока Сысой разговаривал со шлюпочной командой, правитель конторы, пошныряв по острову и стану, остался доволен порядком, хранением шкур и мяса, сверил записи, пересчитал меха, похвалил передовщика, не вспомнив про женщин и Прошку: видимо, новые побеги его заботили больше. Затем скакнул в шлюпку, покачивавшуюся на легком волнении прибоя, Сысой оттолкнул ее, матросы налегли на весла. Вскоре компанейский бриг поднял паруса и ушел на восход. Русский передовщик, одиноко коротавший дни в инородческом окружении, снова остался наедине с женкой и дочерью. Поговорить о новостях с транспорта было не с кем. Надев на дочку грубовато сшитый сарафанчик, Сысой посадил её на колени и стал рассказывать:

– Оказывается Гишпания давно нам не указ: она плохо кормила свои колонии и ей дали под зад. Ре-во-люция! – по слогам выговорил нерусское слово, часто звучавшее в колониях. – Нынче Сан-Франциско – независимая Мексиканская империя, теперь здесь всем свобода. Так что, у тебя, девонька, воли больше, чем у меня. Может быть, и Прошка поспешил к индейцам. Хотя, как знать?! Не к гишпанцам же бежать, а больше некуда.

Чана слушала его со смышленым личиком, болтала пятками, обнимала отца за шею.

– Нам не надо бежать? – спросила вдруг.

– Нет! Нам бежать не надо! – ответил Сысой и продолжил: – Так вот, эта Мексиканская страна во главе с царем Августином, тоже требует, чтобы «раша-руси» покинули Росс… Но, ты мивока?! Мексика объявила вам свободу, – глядел в темные глаза дочери, и ему казалось, что она все понимает. – А русичей, в Россе если осталось с десяток – это хорошо. Пожалуй, уже меньше, если шестеро россиян бежали. Кого выгонять? – тихонько выругался: – Полторы сотни компанейских ртов, которые только и думают, как бы вернуться на свои острова?

Женка пекла лепешки, с тоской вспоминая желудевую кашу, прислушивалась к разговору отца с дочерью и понимала мужа не больше, чем малышка.

– Нет воля, – возмущалась по-русски. – Испаньола ловят мивоки, руси не спасают мивоки... – И раздосадовано заговаривала с дочкой на своем языке так быстро, что Сысой ничего не понимал. Зато Чана понимала мать, чего-то пугалась и крепче прижималась к отцу.

На обратном пути бриг снова остановился против острова. Шмидт подошел к стану на той же шлюпке и велел матросам выгрузить компанейское довольствие приказчику – муку, крупу, масло, партовщикам – табак, чай, сахар. Он был хмур и озабочен, суетливо распоряжался погрузкой котовых шкур, старался не смотреть на женщин и мужчин, которые, по-прежнему, ходили по стану в кожаных и бязевых повязках. Сысой узнал от матросов, что заносчивые испанцы отказались разговаривать с правителем Росса из-за того, что тот грубо объявил им свои требования.

После революции и отмены запрета на торговлю, компанейские суда ходили за пшеницей один за другим то в Сан-Франциско, то в Монтерей. В другой раз Шмидт прибыл на острова на построенном в Россе бриге «Волга», направлявшемся на юг, он опять пересчитал, сверил с записями и забрал все добытые шкуры.

На обратном пути, с трюмами, наполненными пшеницей, «Волга» бросила якорь против стана. Шмидта в шлюпке не было. Матросы выгрузили мешок пшеницы, сивучий пузырь коровьего масла, табак, чай, сахар. Приказчик сдал по описи добытые шкуры, жир, набитую птицу, расписался в приеме пайков и подумал, что новый правитель конторы хоть и шепелявый финно-немец, а мужик не плохой. Матросы, посмеиваясь, рассказали, что он сватался к дочке коменданта форта в Монтерее, но, похоже, не понравился тамошней красавице и ее отцу. Узнал Сысой и о том, что после революции в Мексиканских и Калифорнийских портах выросли налоги на куплю-продажу и торговые пошлины на экспорт зерна, стали взыматься якорные деньги за стоянки в портах.

Зимой на россовском бриге «Булдаков», с остановкой у Камней, прошел в Сан-Франциско комиссионер и правитель Ситхинской конторы Хлебников. Его трудами северные колонии постоянно кормились калифорнийской пшеницей. Морских бобров у островов и в заливах Бодего не было, крепость Росс становилась не нужной Компании и служащим.

В другой раз «Булдаков» прошел мимо Сысоева стана на Гавайи, а в дождливом январе оттуда вернулись два судна. Впереди «Булдакова» шел трехмачтовый барк, купленный у американцев дешевле, чем обошлось строительство «Булдакова» в Россе. Барк был переименован «Байкалом» и в своих вместительных трюмах вёз полторы сотни тонн пшеницы.

Потом Хлебников навестил Ферлоны на «Булдакове»: подошел к стану на шестивесельной шлюпке, высадился на сушу с молодым служащим, которого представил канцеляристом Компании Павлом Ивановичем Шелиховым, племянником именитого купца Григория, сказал, что его привез на Ситху новый правитель Муравьев. В это время островитяне Сысоя отъедались китовиной и китовым жиром, которым запаслись в большом количестве. Хлебников отправил шлюпку за бочками под жир, и, разговаривая с приказчиком, похвалился, что заключил четырехмесячный контракт с новым губернатором Калифорнии о совместном промысле калана:

– Не хочешь промышлять бобра в их заливе? – спросил.

– Зачем? – недоверчиво взглянул на него Сысой, помня, что Хлебников приложил руку к Гагемейстеровским переменам. – Паи отменили, нынче – жалованье, а на здесь спокойней, чем у гишпанцев под боком. А то, как побегут?! – Указал глазами на партовщиков. Намолчавшись, он был многословен и говорил по-русски с удовольствием.

– Обжился, – суперкарго с недовольным видом окинул взглядом пустынный остров с землянками, сложенными из камней, добавил резче: – затем, что промысел котов и сивучей так уменьшился, что нет смысла держать здесь партию. – Хлебников в задумчивости походил среди каменных балаганов и вернулся к приказчику: – Самозваного мексиканского царя расстреляли, Калифорния готова объявить независимость от Мексики. Компании это на руку, но наш царь недоволен революциями в Америке. А твой дружок, Прошка Егоров, с юматами и апачами спалил несколько миссий возле Монтерея и грозит добраться до Сан-Франциско. Он у тамошних диких за главного вождя. Научили воевать на свою голову! – выругался, поворчав, раздраженно попинал камни и приказал твердым голосом: – Неделю на сборы, пойдете в залив Сан-Франциско промышлять бобров. При вас будут гишпанские соглядаи, с ними против Компании лишнего не говорить.

– Ты кто? – Насмешливо прищурился Сысой. – С чего приказываешь?

– Имею полномочия провести следствие и при нужде сменить нынешнего правителя конторы Росса. И сменю, – указал глазами на скромно стоявшего в стороне конторщика Шелихова. От его имени распоряжаюсь.

Хлебников помалкивал, что из-за нового, строгого указа Главного правления, запрещавшего менять иностранные товары на шкуры, на Ситхе опять голод. Матвей Иванович Муравьев вынужденно нарушал эти запреты, слал в столицу протест запротестом, а Хлебникова отправил на «Волге» с наказом купить хлеб любой ценой. С этой же целью Банземан привел с Ситхи бриг «Булдаков».

– Ну, если от его имени… – согласился Сысой, присматриваясь к канцеляристу. Впрочем, ему было все равно и даже надоели голые камни островов.

– И чем вам не угодил прежний правитель? – полюбопытствовал у Хлебникова. После нескольких встреч Шмидт даже нравился ему.

– Самовольством и ветреностью! – резко ответил комиссионер, чем-то недовольный. – Хотя, наказывать его не за что. – И снова взорвался: – Отозвал партию с промыслов для полевых работ. Самовольно собирал деньги на строительство церкви. Самовольно посылал промышленных мыть золото и жаловался главному правителю: «Не знаю, дескать, что делать с испанскими индейцами. Падре Хуан тревожит беспрестанными присылками за ними, а я не могу их отыскать. – Отписывался, что Валинила просил не возвращать испанцам мивоков, просил сказать, что они принадлежат русским и не признают себя подвластными испанцам, хоть некоторые и крещены ими и жили у них, но были захвачены в Бодеге насильно. Я приказал ему выдать всех, обвинил в укрывательстве, – продолжал раздраженно выговаривать Хлебников. – Так он их упредил и дал возможность скрыться. А мне говорил: «Искали, дескать, испанский солдат и двое русских промышленных, не нашли». Хитрит, шепелявый! Кого обмануть хотел?!

– Обещали мивокам защитить их от гишпанцев, я тому свидетель! – возразил Сысой.

– С чего бы нам укрывать беглых? – пытливо глядя ему в глаза, заспорил Хлебников. – Поскольку индейцы не есть русские подданные, их не должно брать в свою опеку, думать об их образовании, но не худо пользоваться их трудами. Что тут непонятного? – Он на миг задумался и уже спокойней оговорился: – Не я так решил, это указ Матвея Ивановича. – Рассерженно посопев, прыгнул в шлюпку и уже на ходу бросил: – Зачем нам ссорится из-за них?

За комиссионером, молчаливо улыбнувшись островитянину, последовал Шелихов.

– Золото! – пробормотал им вслед Сысой. – Еще в детстве напророчили, что буду ходить по золоту и не разбогатею, а почему нельзя подбирать, если валяется под ногами, того никто не говорит…

Передовщик взглянул на дочь, сарафанчик уже расходился по швам. Он вздохнул, слегка печалясь, что ребенок так быстро растет. Был ясный теплый день, дети партовщиков бегали голышом, Чана не стеснялась наготы, но, к неудовольствию матери, иногда надевала платье, чтобы сделать приятно отцу. Сысой взял дочку на руки, попробовал посадить за пазуху под кожаную рубаху, как прежде, но она там уже не умещалась. Платьице лопнуло по шву и распалось.

– Ничего, сошью другой сарафанчик? – пообещал он.

– Не надо! – неприязненно дернула загорелыми плечами женка, дрогнула ее полная грудь с красивыми сосками. – Надо дышать!

– Мовочке не надо! – с грустной улыбкой согласился Сысой и спросил дочь: – Хочешь новое платьице?

– Хочу! – равнодушно ответила Чана.

В другой раз Хлебников прибыл на острова на бриге «Рюрик» под военно-морским флагом и забрал Сысоя со всеми, обжившимися здесь, эскимосами. Они были рады перемене места, хотя неохотно, по прихоти начальствующих, переодевались в штаны и рубахи.

Похоже, бегство шестерых россиян не сошло с рук Шмидту, хотя при нем форт стал не только обеспечивать себя пшеницей и мясом, но и отправлять их на Ситху. Шмидт пытался мыть золото в Шабакае и это вызвано непонятный ему гнев начальствующих. При нем был спущен на воду бриг «Волга» и готовится к спуску бриг «Кяхта», последний на россовской верфи. Местный дуб оказался сырым и быстро гнил, калифорнийские суда долго не служили. Галиот «Румянцев» в Ново-Архангельске уже вытащили на мель, используя вместо магазина со складом. Зато миссионеры и владельцы ранчо северного побережья залива наперебой заказывали баркасы и ялики для каботажных плаваний.

В бухте крепости Сан-Франциско и дальше к востоку морских бобров было так много, что кадьяки, увидев их с палубы корабля, заволновались, стали плясать, призывая удачу. Партия из десятка эскимосов с женами высадилась в удобном месте с ручьем и множеством сухого плавника. Сысою с женщинами пришлось обустраивать стан, а партовщики, побросав котлы и ружья, смазали жиром байдарки и разлетелись по воде как касатки. Бриг встал на якорь, Хлебников отправился в калифорнийскую крепость на шлюпке.

Вечером эскимосы собрались у большого костра, наслаждаясь теплом, сушили лодки, хвастались добычей, вместе с женщинами обдирали убитых бобров. Кипели котлы с мясом, которое они считали вкуснейшим. Ночи были светлыми от луны. Вдали от берега мрачной тенью покачивался бриг с двумя зажженными фонарями, через каждые полчаса приглушенно звенела рында, отбивая склянки песочных часов. Дневной бриз сменился на ночной, запахло пропастиной. Партовщики заводили носами и решили, что где-то рядом выбросился кит. Сысой при свете костра шил дочери новое платье.

Шлюпка вернулась из Сан-Франциско утром. Шесть матросов-гребцов привезли Хлебникова и трех служащих пресидио. Одним из них был беглец и выкрест Йоська Волков, взятый в плен с «Ильмены», толмачивший в миссии Сан-Рафаэль возле Большого Бодего. Двое других прибывших из крепости Сан-Франциско, были испанцами.

Окинув насмешливым взглядом сидевших возле костров партовщиков, Волков узнал Сысоя и громко поприветствовал его:

– Здорово живешь, дядька?

– Слава Богу! – хмуро ответил передовщик.

– Будет толмачить при этих, – кивком головы Хлебников указал на испанцев. – Добычи не скрывать. Все шкуры под запись себе и им. Ну, а делить, это уже не ваша забота.

Испанцы подождали, когда им поставят палатку и постелют ложе, не дождавшись, под насмешки Йоськи-Хосе Антонио, принялись устраивать ночлег сами. Выкрест то и дело пытался завести с передовщиком душевный разговор, видимо, как и Сысой, он истосковался по русскому языку. Но передовщик с дочкой на коленях, отвечал коротко до тех пор, пока Йоська не упомянул Прошку Егорова, который с юматами и апачами ограбил несколько миссий. Тут Сысой насторожился, понемногу стал втягиваться в разговор и узнал, что комендант Сан-Франциско еще в прошлый приезд Хлебникова просил продать порох и ружья. Комиссионер ответил тогда, что не имеет таких полномочий, но доложит о просьбе главному правителю.

В этот приезд Хлебникова Волков был толмачом при его беседе с комендантом и переводил для него письмо от главного правителя колоний Муравьева губернатору Верхней Калифорнии, в котором тот писал: «Мы для своей пользы и существования должны всеми способами защитить поселения испанцев в Калифорнии, а паче миссий… будем иметь случай сбыть довольное количество пороху и ружей очень выгодно и между тем послужим соседям».

– Сговорились, – продолжал Йоська с ухмылкой на лице, выбритом с неделю назад. – Ваш суперкарго обещал на днях прислать из Росса ружья, порох и свинец.

– Ты же толмачил при падре, как его? – удивленно спросил Сысой, вслух никак не осудив главного правителя.

– Толмачил при Хуане, хохотнул бывший Йоська. – Теперь при губернаторе. Миссию Сан-Рафаэль разорили взбунтовавшиеся индейцы.

– Ты знал Егорова? – веселей спросил Сысой.

– Немного, – неопределенно ответил выкрест. – Он впутался в плохие дела: апачи всегда были разбойниками, но против испанцев слабы, а Егоров научил их нападать. И зачем? – рассуждал, намекая, что знает больше того, что говорит. – После революции Испания перестала помогать монахам, они сами по себе разоряются. Я думаю, Егоров уже не сможет остановить апачей и юмов даже если захочет… А значит, или русский царь сгноит на каторге, или испанцы расстреляют. – Сысой упорно молчал, глядя на угли костра. Йоська, с важностью поглядывая на него, добавил: – Наш комендант просил вашего суперкарго помочь не только ружьями, но и солдатами. Тот обещал посоветоваться и подумать.

– Кто вас выкрестов поймет, что у вас на уме?! – недоверчиво проворчал Сысой и стал набивать табаком трубку. – Если пугаешь, то я пуганый!

– Что ты про нас знаешь? – раздосадовано вскрикнул Йоська.

– Вот и говорю, что ничего не знаю! – Пыхнул дымком из бороды Сысой.

– У нас на уме – жить по-людски, не так, как у вас! – Мотнул головой в сторону Росса.

– Кто я в вашей Компании? Да никто, матрос за триста пятьдесят рублей в год. Даже на Камчатке на такие деньги пришлось бы голодать. А здесь я Дон Хосе Антонио, всегда сыт, уважаем, потому что толмачу при коменданте и губернаторе, женат на креолке, мои дети вольные, не то, что у вас…

– И что гишпанцы платят? – хмурясь, спросил Сысой, не желая спорить о воле.

– Тут деньги другие! Тебе не понять.

– А старые беглецы: Полканов, Кальянов, те, что от Кускова бежали и недавние от Шмидта? Живы?

– Богатства не нажили, но живут под защитой пресидио: вольные, уважаемые люди. Кому нужна земля – бери сколько хочешь, вон ее сколько, – мотнул головой на север, показывая, что там всё принадлежит Калифорнии. – Только назовись католиком да прилюдно крест накладывай на себя по-другому…

Про волю Сысой говорить не стал, отмолчался, хмурясь и попыхивая трубкой.

Ночной дух порченого мяса, приносимый бризом, притерпелся. Кадьяки нашли на отмели мертвого кита и теперь вареную, печеную рыбу, куски мяса бобра густо смазывали китовым жиром и были вполне довольны своей природной едой. Женщины-индеанки, как все народы от Якутата до Монтерея не ели ни жир, ни китовину, ни медвежатину, мясо морских животных употребляли только по большой нужде.

Промысел шел своим чередом. Добывали бобров по многу, но в здешних местах с зарослями водорослей подранки часто скрывались в них, освобождались от стрелок с пузырем на бечевке и умирали на дне. Вода была чистой, но нельзя было ждать, когда они распухнут и всплывут: их уносило течением и замывало песком. По просьбам эскимосов, которые лихо носились на байдарках, но не умели плавать, Сысой несколько раз нырял за бобрами, показал, как это делается, потом стал требовать, чтобы партовщики ныряли сами, обвязавшись веревкой.

Выкрест не обманул. К концу промыслов к стану прибыли на баркасе Карл Шмидт и Петр Шелихов с грузом старых ружей и пороха, забрали все добытые шкуры, испанцев и толмача, наказали Сысою ждать их на стане и ушли в пресидио Сан-Франциско для раздела промыслов. Пока их не было, эскимосы добыли еще полсотни бобров. Затем баркас вернулся. Шмидт и Шелихов были чем-то недовольны, видимо раздел им не понравился.

– Глупость есть промышлять зверь! – едва не кричал Шмидт, осматривая составленные в палатке ружья партовщиков. – Пшеница растить, коров плодить надо. Воевать не надо!

Эскимосы поняли, что затевается что-то плохое, с беспокойством столпились возле передовщика.

– С кем воевать? – настороженно спросил Сысой.

– Помогать победить разбойник. Дали им ружья – просят солдат! – опять выругался Шмидт.

Партовщики завертели головами. Тойон притиснулся плечом к Сысою, взглядом спрашивая, что это значит?

– Воевать за гишпанцев не будем, – твердо ответил передовщик. – Того нет в наших контрактах.

Шелихов, видимо еще не принявший дела крепости, смущенно пожал плечами:

– Главный правитель не присылал такого распоряжения, но соседи просят помощи, а мы, по его указу, должны поддерживать с ними добрые отношения.

Шмидт опять задергался, стал размахивать руками:

– Контракт, бумага – не есть здравый смысл! Здравый смысл – двойной жалованье.

– Сам воюй за такой смысл! – сплюнул под ноги Сысой, а эскимосы загалдели, поддерживая передовщика.

Шмидт что-то полопотал на двух языках, опять громко выругался по-русски, пригрозил то ли по-немецки, то ли по-фински, скакнул на баркас, приткнувшийся к песчаному берегу. Партия простояла на прежнем месте еще два дня. Партовщики от безделья добыли сорок бобров. Неожиданно прибыли испанские солдаты с офицером, обыскали лагерь, забрали бобровые шкуры, которых эскимосы не скрывали и заставили всех покинуть стан.

Сысой не спорил, не противился изъятию мехов, переложив эти заботы на начальствующих. О том, чтобы прекратить промысел Шмит с Шелиховым не говорили, защищать добычу не было нужды: все равно заплатят жалованье. К тому же испанцы не возражали, чтобы партовщики взяли мясо. Партия ушла на байдарках в северную часть залива, к устью реки Сан-Хоакин, возвращаться в Росс она не спешила. Отметал икру лосось, в реке хорошо ловились усач, форель, осетр. Ни эскимосы, ни передовщик с женкой и дочкой не голодали.

Луны не было, ночь выдалась такой темной, что при погасшем костре надо было на ощупь искать свою перевернутую байдару. Сысой выставил караул, скорей для того, чтобы поддерживать огонь: явных врагов в этих местах не было. Он лег, укрылся одеялом, за спиной посапывали дочь с женкой. Вдруг кто-то пошлепал его по щеке. Никто из кадьяков и их жен сделать такого не мог. Сысой перехватил руку, почувствовал в ней мужскую силу. Тот, кто это сделал, не вырывался. Передовщик осторожно выполз из-под байдары, нащупал лежавшего на песке мужика.

– Тихо! – попросил голос шепотом. – Я – Прохор! Отползем поговорить.

«Какой Прохор?» – едва не вскрикнул Сысой, но таким же шепотом спросил:

– Проха, ты, что ли?

– Я! Я! Уйдем к реке.

Тлел костер. Сидя в обнимку с фузеей возле розовевших углей спал караульный. Не обуваясь, Сысой встал в рост. Рядом, пятном темнее ночи, поднялась матерая фигура, которая определялась скорей по запаху, чем на вид. Держась за руки, они бесшумно прошли к реке, по песку, который еще хранил тепло дня, спустились ниже стана, сели.

– Днем высмотрел тебя, – громче прошептал Прохор. – Не стал при партовщиках подходить: узнают – не оберешься греха, сысков, отписок.

– Да уж! Наворотил ты... Слышал про погромы.

– Нельзя было иначе! – Ушел от разъяснений Прохор. – Ты-то как?

– Недавно с прежнего места. Нынче бобров у гишпанцев промышляли. А то все так и сидел на камнях с тех пор, как ты бежал.

Разглядеть лицо Прохора было невозможно, что-то новое появилось в голосе, отчего Сысой время от времени начинал сомневаться, да Прошка ли это?

– Начнутся дожди, – смогу там укрыться? – спросил друг. – Мой балаган цел?

– Все цело. Бочки оставил. Есть припас дров. А партию с камней сняли. Выбили мы и котов, и птицу, но прокормиться можно. – И спросил: – От кого скрываешься?

– Уже от всех! – со смешком ответил Прохор. – Мои разбойники понуждают грабить миссии по северному берегу. Я их не могу остановить и отказать уже не могу. На том берегу было неудачное нападение, гишпанцы перебили до половины моих людей. Живые, как водится, винят во всем меня, хотя я их отговаривал от грабежа у Сан-Пабло.

– Ты теперь индейский тойон? – со смешком спросил Сысой.

– Вроде того! – таким же тоном ответил Прохор и Сысой почувствовал, как по его лицу расползлась горькая усмешка.

– А как женка, ребенок?

– Другого родила. Тесть доволен. Но со мной они не пошли, у них все свое. Да и куда я их возьму?

Сысой молчал, вспоминая слова Йоськи, который теперь Хосе, о том, что Прохор заварил плохую кашу. Он уже не сомневался, что перед ним старый дружок и думал, как помочь ему. Словно прочитав его мысли, Прохор со вздохом оправдался:

– Не я затеял войны и грабежи. Сперва жалел юмов, их много гибло понапрасну. Научил защищаться. Потом вынужден был, к гордости жены и тестя, стать во главе отряда юмов и апачей, чтобы защитить их от напрасной гибели и кровопролития. Удерживал от издевательств над пленными гишпанцами. А теперь не знаю, куда от них всех бежать.

– Да уж! – мотнул бородой Сысой. – У нас – каторга, у гишпанцев – расстрел. Бостонцы – сдадут. Беги на Гавайю! Там наших любят, русской крови не льют. Скроешься и безбедно доживешь отпущенное Богом.

– Думал и об этом! – признался Прохор.

Забрезжил рассвет, посерело небо. Сидевший рядом беглый старовояжный стрелок стал обретать очертания. У Прохора были длинные волосы и коротко стриженная борода. Затем Сысой разглядел на нем штаны, босые ноги, плечи, покрытые одеялом.

– Пора! – Поднялся друг и плотней укутался в одеяло. Утро было прохладным. – Прошлый раз не попрощались, вдруг уже не свидимся, а прежнюю жизнь были рядом. – Прощай, что ли?! Молись за меня!

Друзья обнялись. Сысою нечего было сказать в поддержку. Он торопливо отстранился и предложил:

– Могу мукой поделиться.

– Есть хлеб, не голодаю. Могу насыпать тебе пиастров, да боюсь, кабы они не обернулись бедой.

– Не надо! – Отказался Сысой. – Но вдруг… Всегда, чем могу помогу. Сейчас иду в Росс на службу. Если что найдешь там.

– Найду! – Кивнул Прохор и бесшумно зашагал по песку в верховья реки.

Сысой пошел досыпать под байдарку. Часовой продолжал спать, теперь уже лежа на боку возле погасшего костра. Передовщик ни будить, ни ругать его не стал, забрался под одеяло и постарался уснуть.

На другой день его партия знакомым путем выгребла в залив Дрейка, затем в Бодего, к русской фактории. Кораблей там не было, при складе жили двое русских служащих. Во времена правления Шмидта здесь была построена новая баня для прибывавших экипажей. Сысой натопил ее плавником, попарился вместе со служащими, дочкой и женкой. Индеанки с удовольствием потели, как было принято в их деревнях, потом окатывались морской водой и плескались в ней. Парились дубовыми вениками и мылись по-русски некоторые кадьяки с женами.

Оставив партию, Сысой отправился в Росс знакомым пешим путем. Ярко светило солнце, было тепло, но не жарко. С моря дул приятный ветерок с привычным запахом свежести. Сысой переправился через протоки Русской речки Шабакай и пока шел к Россу его мокрые штаны высохли. Он давно не видел форт, с которым было связано много надежд, в основание которого закладывал первые камни и бревна. Крепость стала красивей, чем он её помнил. В посаде появилось полтора десятка домов, среди которых Сысой не смог отыскать глазами свой, срубленный вместе с Васькой и сыном. В бухте покачивался корпус баркаса, недавно спущенного с верфи, на нем устанавливали мачту.

Лес на склоне берегового хребта был вырублен, там, где стояли высоченные секвои теперь чернели плешины распаханных полей. Кладбище, когда-то вынесенное далеко от стен, будто приблизилось к ним. Крестов было много, Сысой удивился, когда успели поумирать крещеные люди и втайне позавидовал, что им уже не мешают глупые законы, они навсегда останутся здесь, в местах, которые увидели дикими и поселились первыми. Правда, жизнь сложилась не так, как хотелось.

Первым делом Сысой пошел не в крепость, не к сыну и начальствующим, а на кладбище, посидел там возле прибранных могил Ульяны и Васьки, повспоминал былое, трижды поклонившись крестам, шагнул в сторону, наткнулся на могилу Ивана Кыглая – тойона лисьевских алеутов, вывезенных на Кадьяк. Без него в Россе умерло много знакомых людей. Крестясь и кланяясь он обошел могилы промышленных Родиона Королева, Василия Антипина – плотника – все были русскими служащими. На особицу, с камнем над головой, возлег Густав Вильман. Сысой постоял, поклонился всем общим поклоном и пошел в кузницу.

Петруха возмужал и окреп, по его щекам вылезла густая русая борода, которую он брил. Увидев отца, сын ополоснул мозолистые руки. Выглядел он старше своих лет, как обычно кузнецы от постоянного жара и раскаленного железа. Его пособники мимоходом посмотрели в их сторону и, не отвлекаясь, продолжали со звоном стучать по красной полоске металла. Отец и сын вышли на чистый воздух, присели на скамейку и Сысой с затаенным испугом почувствовал, что говорить с сыном не о чем.

– Ну, как живешь-то? – спросил обыденно.

– Хорошо! – так же ответил сын и, помолчав, заговорил свободней: – Тебя давно не было, а жить мы стали лучше.

– Лучше, чем когда? – удивленно спросил Сысой.

– Чем при Кускове. Он больше заботился о Компании, а Шмидт не забывает о служащих. Прежде только дядька с управом на полях надрывались, а нынешний правитель всех приохотил: бери землю, сажай огороды, сей пшеницу или ячмень, вырастишь лишнее – Компания купит за хорошую цену. В прошлом году у нас намолотили столько, сколько не собрали за все время правления Кускова. Шмидт раздает компанейский скот на вырост и содержание, разрешил держать свой, но приехал Хлебников и запретил, усмотрел в том вред для Компании. Какой вред, что сами кормимся, как было на Кадьяке у деда Филиппа, – перекрестился сидя, – не требуем компанейского хлеба.

Сысой удивленно хмыкнул, повел глазами по складам, на пути к бухте он высмотрел новые дома под крепостными стенами: все крепкое, ухоженное, подновленное.

– А что там за барабора за крепостью? – спросил про незнакомое здание.

– Ранчерия – казарма для индейцев!

– И они живут у вас?

– Живут! Два десятка семей: толмачи, пастухи-бакеры. В пристрое – тюрьма, в ней воры и скандалисты, двух из приморской деревни тамошние старики попросили забрать. Убийц выслали на Ситху в вечные каюры.

– За что же вашего Шмидта меняют, если он такой хороший? – Петруха еще только наморщил лоб, соображая, что ответить, а Сысой, усмехнувшись, сказал: – Своим людям хорош – начальствующим неугоден. Как всегда!

– Ходят слухи, что меняют, – вздохнул сын, – сам жаловался: «Меня хотят стращать сменай и таже определили времени через три месяц. Павел опретелен ими в моем месте», – передразнивая правителя конторы, пролопотал кузнец с доброй усмешкой на обгоревшем лице.

– Слышал от Хлебникова и нового правителя он мне показал, – кивнул Сысой.

– Жаль! – опустил голову Петруха. – Если Шмидт и повинен, то только в том, что любит жителей Росса больше, чем управляющих и директоров.

Обдумывая услышанное, томясь затянувшимся молчанием, Сысой принужденно заговорил:

– Индейцев больше не пригоняют на жатву?

– Нынче, в июле пригоняли сотню. Без них не обойтись.

– Я думал, революция запретила ловить их и гишпанцам, и нам.

– Я этого не знаю, сам на полях не работал, мое дело здесь. А пеонов недавно отпустили. Каких-то наградили, но большинство работало за прокорм.

Отец и сын опять замолчали. Каждый думал о своем

– Был на кладбище, могилы ухожены, наверное, ты за ними смотришь? – нарушил молчание Сысой.

– Я! – опустил глаза сын. Помолчав, продолжил: – Дом перебрал, живу все с той же, некрещеной, двоих сыновей родила, пестую их индейцами, отпускаю жить к родственникам. Они свободно лопочут по-своему, я не препятствую.

– Однако, ты умней, чем я был в твои годы! – одобрил сына Сысой. – Быстрей все понял. Я тоже не хочу растить дочку креолкой. Окрестил на всякий случай, а в остальном пусть будет вольной мивочкой. Привык, прикипел к ней душой, хотя печенкой чую, придется бросить и самому уйти отсюда.

– Придется! – согласился сын. Видимо он тоже понимал, что здешняя жизнь не постоянна. – А места хорошие, я к ним привык. На Кадьяк не тянет, на Ситху за двойное жалованье не заманишь.

– Что слышно про Богдашку с Федькой?

– Оба служат на Ситхе, при хорошем жалованье. Богдашка уже в каких-то приказчиках, Федька при магазине.

На том удовлетворилось любопытство Сысоя о сыне-креоле. Он вырос как-то незаметно, в стороне от кровного отца. Наверное, и в молитвах чаще поминал Ульяну с Василием. Сысой вздохнул, оглядывая окрестности, которые помнил не тронутыми топорами.

– Хорошо здесь! – вздохнул. – А в устье Большой реки, какие места?! – Расчувствовался. – Я оттуда вернулся. Всякой рыбы, птицы множество, удобные для хлебопашества луга. Наши беглецы-выкресты обзавелись ранчами, их гишпанцы не выдают.

– Нам Компания не позволит селиться там! – с тоской согласился Петр. Он раньше отца повзрослел душой и уже не мечтал о несбыточном.

В это самое время в правительстве России обсуждалось предложение Компании выкупать у обедневших дворян крепостных безземельных крестьян, освобождать их от государственных податей и селить в Калифорнии с наделами земли в вечное свободное пользование, чтобы обеспечивали хлебом северные колонии и восток Сибири. Но Министерство Иностранных дел, рассмотрев предложение директоров Российско-американской компании, решило, что появление в России фермерских хозяйств, свободных от тягла, даже не государственных крестьян, по отношению к общественному строю Российской империи – мера революционная и антисистемная. Принцип заселения колонии освобожденными от крепостной зависимости людьми противоречил общей политике правительства в крестьянском вопросе. И канцлер Карл Нессельроде, в очередной раз категорически отверг это предложение.

В ноябре с верфи Росса был спущен бриг «Кяхта» и отбуксирован в залив Малый Бодего для дооснащения. Это было последнее крупное судно, построенное в Калифорнии, других уже не закладывали, но сразу стали делать несколько баркасов на продажу. Собрав служащих и партовщиков, Хлебников объявил и зачитал им указ о смене правителя конторы Шмидта Карла Юхана Павлом Ивановичем Шелиховым. Слухи об этом ходили давно, поэтому перемена никого не удивила. Шмидт переводился с повышенным жалованьем на Ситху комендантом крепости. Для него, бывшего там прежде заведующим магазином, это было значительное повышение, но оно не радовало отстраненного правителя. Дооснащенная в Бодего «Кяхта» первым рейсом отправилась в Сан-Франциско за пшеницей, комиссионер Хлебников взял с собой смещенного правителя конторы.

– Похоже, ситхинское начальство боится, кабы Шмидт не сбежал к гишпанцам?! – поговаривали в Россе.

Бриг вернулся с трюмом наполненным пшеницей, встал на рейде против форта. Шмидт и Хлебников высадились на берег. Бывший правитель Росса обошел кусковский сад, который расширил и огородил, объехал поля, попрощался с близкими людьми и вернул вкладчикам деньги, которые самовольно собирал на строительство церкви, при этом вздыхал, и ворчливо оправдывался:

– Што ни телай хорошо – все самовольщик!

С ним возвращались на Ситху пятеро россиян, отработавших контракты.

Помня прежние разговоры с Сысоем, Хлебников сообщил ему:

– Дружка твоего, Прошку Егорова, гишпанцы нашли зарезанным на острове Серрос.

Сысой вздрогнул, вскинув глаза, торопливо перекрестился:

– Что говорят? Кто убил?

– Подначальные ему воры и убили. Пока побеждал – был вождем, а как солдаты постреляли апачей и юмов, так они ему припомнили какой он крови. Наверное, так!

– А как он оказался на том острове?

– Бежали от солдат, скрывались. А что случилось на Серросе, того никто не знает.

Покидавшие Росс люди сели в шлюпку и отчалили от берега бухты. Смущенный вестью о друге, не зная верить или не верить услышанному, Сысой тоскливо смотрел вслед и дымил трубкой, за его спиной слышалась чужая, разноязыкая речь.

– Скоро разучимся говорить по-русски! – Неприязненно кашлянул Петруха.

То ли прощание, то ли дурное предчувствие так затяготило Сысоя, что на теле выступил пот. Он с опаской вскинул глаза к небу. По нему с огромной скоростью летели облака, за ними, скученным стадом черных быков неслись тучи. Непонятно откуда послышался глухой подземный гул. Вскоре небо затянуло тьмой, и со страшным шумом заплясал вихрь, меняя направление по кругу. В море восстали огромные валы, воздух сделался мрачным, а по черному небу расползлись страшные кровавые трещины. На бриге торопливо крепили паруса, но не успели дойти до верхних бомбрамселей, они вздулись и повалили «Кяхту» на борт. Все с ужасом ждали, что мачты вот-вот лягут на воду. Но к счастью, парус на гроте оторвался, и бриг выправился на очередной волне.

Шквал заставил всех провожавших пригнуться и схватиться за шапки. Затрещала и упала стена крепости, оторвались крылья ветряной мельницы. Люди на берегу бросились в укрытия, а на бриге стали бороться за жизнь. Ураган был не долог, корабль сорвало с якоря, но не выбросило на скалы. Вскоре стихия укротилась, настала жуткая тишина, потом повеял обычный бриз.

Поправив рангоут, «Кяхта» распустила паруса, схватила ветер и двинулась на север, к Ситхе. Жители Росса пошли смотреть, что случилось с их домами и хозяйством. Кое-где были сорваны крыши, побита часть скота, на мельнице сорван ветряк.

– К чему бы? – спросил отца Петр, выпрямляясь и поправляя шапку, которую все еще удерживал двумя руками.

– Ни к чему хорошему! – уныло ответил Сысой, оглядываясь по сторонам. Его шапку унесло невесть куда. – Наверное, поминки по моим дружкам!

Приуныл и новый правитель конторы Росса Шелихов. Его правление начиналось с пронесшейся беды и компанейских убытков. Но печалился он не долго, и с жаром, которого от него никто не ждал, взялся за дело. В тот же день под его началом служащие и партовщики стали чинить крыши домов, поднимать и восстанавливать упавшие острожины.

Сысой со своей индеанкой и дочкой остановился у сына, в доме построенном при жизни Василия. Петр ничего не имел против того, чтобы отец с семьей жил с ним постоянно, их жены легко сошлись и зажили дружно. Сысой больше прежнего стал думать о дальнейшем: недалек был срок четвертого контракта и первого контракта сына. Уйти они могли только в свою деревню под Тобольском или, получив в Охотске новые паспорта, вернуться на прежние места службы.

Разговор о возвращении начал сын. Как оказалось, он много думал об этом, хотя не помнил родины, и все его воспоминания были связаны с колониальной жизнью, которая его тяготила.

– Люди приезжают, чтобы заработать денег, а там, – кивал на запад, о котором знал понаслышке, – говорят, все так дешево, что за сто рублей можно обзавестись готовым домом и хозяйством.

– Можно, – уныло соглашался Сысой. – Телушка за морем – полушка, да рубль перевоз! Пятьсот в год там платят разве городскому голове?! А кузнецы хорошо живут, если водки не пьют. А то ведь, вместо того, чтобы заплатить их стараются напоить. Ты бы там не пропал, да вот ведь, совсем не знаешь той жизни.

– Только по слухам и рассказам, – степенно согласился Петр. – Родина, это не только земля, но единокровный народ. Землю можно обрести и добыть, а единокровников где взять?! Возвращаться надо! – Вздохнул, выдавая наболевшее, выстраданное. – Хочу жить среди своих, не так, как здесь: все временные, сбродные, скоро свой язык забудем.

Петр продолжал работать в кузнице, Сысой принял обязанности приказчика, облегчив заботы Василия Старковского, по-прежнему тянувшего свою лямку и служившего уже третьему правителю. Восстановленный в прежней должности, надзирал за ремонтом упавшей крепостной стены, сорванной крыши скотника, выставлял караулы и отправлял на выпасы скот с пастухами-бакерами. Вместо того, чтобы охотиться на оленей, как это было прежде, индейцы ближайших деревень стали красть скотину.

Несмотря на природные знаки, предостерегавшие нового правителя в самом начале его службы, Шелихов со всей страстью молодой души носился по окрестностям и все работы проверял сам. Едва были залатаны последствия урагана, приказал корчевать и распахать все пригодные для посевов поляны на склоне Берегового хребта, советовался со старовояжными, можно ли заложить хутор в пятнадцати верстах от Росса, в устье русской реки Шабакай. Почти каждый день новый правитель собирал приказчиков, выслушивал их жалобы, пожелания и наставлял:

– Промыслов нет, Ситха покупает пшеницу без нашей помощи, крепость убыточна, – как бывший конторщик и канцелярист, он помахивал указательным пальцем, будто под рукой были костяшки счетов, – Компания тратит на наше содержание вдвое больше, чем получает от нас. Если хотим жить и служить при здешнем благодатном климате и плодородии, должны обеспечивать пшеницей и мясом северные колонии с Камчаткой. А для этого надо распахать все, что можно, делать баркасы, бочки, телеги, мебель, все нужное миссиям и ранчам в обмен на пшеницу и скот. Начать выделку овчины – на кожи есть спрос. Поголовье необходимо увеличивать…

– Как его увеличишь? – угрюмо возражал Сысой. Скот был его заботой. – Ближние выпасы распаханы, угоняем стада и табуны в горы, пасем на камнях хребта. Телки и жеребята пропадают.

– Надо выгонять на юг, на поля при Малом Бодего.

– Придется содержать большую охрану. – С сомнением качал головой Сысой. – И отчего так, – удивлялся вслух. – Жили на отчине и богатели: так же рожь, пшеницу, овес сеяли, скот держали. Отчего тут-то ничего не получается?

– Сколько человек работает на полях? – опять смахнул перстом Шелихов. – С десяток?! А кормить надо полторы сотни только своих. Пастухи, плотники, кузнецы, бочары, чеканщики, часовщики, кожевенники – все нужны, от всех польза. Партовщики себя не оправдывают, но их вынуждают содержать и каждый год отправлять на промыслы.

Партовщики посылались не только на промыслы, но на рыбные ловли, добычу дикого мяса, по необходимости, как и при Шмидте, отправлялись на полевые работы. Морские бобры оставались только во внутреннем калифорнийском заливе, а калифорнийцы не пускали туда компанейские партии. Алеуты, природные охотники, на строительных и пашенных работах теряли всякий интерес к жизни, все настойчивей просились на родной остров или, хотя бы, на Ситху.

К осени ввиду крепости были очищены все участки, где только возможен посев, корчевали поля даже в трех верстах от Росса. После первых дождей, началась вспашка. В этом деле Шелихов полностью положился на россиян. Петруха ковал сошники. Пахали, каждый на свой лад, кто как был приучен, как видел, и как это делалось на их родине: финскими, русскими, сибирскими, малорусскими сохами на лошадях. В калифорнийские сохи впрягали быков.

Шмидт за время своего правления добился многого, Шелихов удвоил его посевы. Сысой с бакерами вынужден был угонять стада все дальше от крепости. Положиться на верность пастухов-индейцев он не мог, за всем приходилось следить самому. Поголовье, действительно, прибывало, а на душе приказчика становилось все муторней и не только потому, что испанцы подтвердили слухи о гибели Прохора. На утренних молитвах он поминал погибших и умерших, просил у покровителей благополучия сыновьям и Тимофею Тараканову, выехавшему в Россию, ночами, возле костров мысленно беседовал с покойниками. Все они искали русский рай и верили, что он в Калифорнии. Отчего же ни у кого не сложилось то счастье, о котором мечтали? Отчего на благодатной земле богатели только беглецы-выкресты, обзаведшиеся своими ранчо? Изредка Сысой встречался с ними, выспрашивал, присматривался и не мог поверить, что они счастливы.

Служащие форта не голодали, но, в большинстве своем были должниками Компании. Петруха не пьянствовал, даже не курил, но все его жалованье и хлебный пай уходили на содержание семьи. Сысою жалованья приказчика хватало на жизнь. Денег он не копил, не скупясь тратил на дочку и женку, помимо компанейского пая муки прикупал сахар, масло, мясо и почти все его жалованье уходило на здешнюю сытую жизнь. Кабы не скромная служба на Камнях не было бы запаса на черный день.

Он много думал о здешнем рае и, глядя на высокие, далекие звезды, всякий раз приходил мыслями к тому, что даже в раю, по указке начальствующих крестьянствовать невозможно. Шелихов соглашался с ним при душевных разговорах с приказчиками, говорил, что это понимают все правители и директора Компании, но переменить ничего не могут.

После дождей пышно зазеленели посевы пшеницы и ячменя. Уже по виду всходов Сысой, помнивший свою пашенную юность, похвалил нового правителя и пообещал, если не случится напасти: ржи от густых туманов, жучка, кобылки, саранчи, то можно будет собрать с одного урожая больше, чем собрал Шмидт за всю свою здешнюю службу. И Бог миловал, зерно вызрело на корню. Сжать и обмолотить урожай, своими силами не было возможности, надо было звать индейцев, а они, зная, что в эти времена их непременно погонят на работы, бросили ближайшие деревни и ушли на сбор желудей, своей основной пищи.

Посоветовавшись со сведущими людьми, Шелихов велел построить ток, чтобы молотить зерно лошадьми, а не цепями и палками, на что требовалось много народа. И все равно, нельзя было собрать богатый урожай без помощи индейцев, и не было никакой надежды, что они придут добровольно. Как при Шмидте, но теперь жестче, конный отряд Росса отыскал их в сорока верстах от крепости, окружил, пострелял воздух из ружей, погнал на свои поля. Основная рабочая сила была дешева: во время жатвы и обмолота работников просто кормили постной пищей, немногим отличившимся дали штаны, одеяла и с тем отпустили в свои деревни. Урожай был спасен. Сысой оказался прав: пшеницы и ячменя намолотили больше, чем собрал Шмидт за все время своей службы.

Петруха в кузнице не видел всего того, в чем вынужден был участвовать его отец, но вечерами был хмур: видимо женка корила его, когда пригоняли ее сородичей. Сысой после работ, чувствовал себя разбитым и усталым, посадив на колени дочку, подолгу сидел у печки, свесив бороду, молчал. На половине сына было тихо. Сысоева женка тоже была недовольна, когда пригоняли на работы ее сородичей и других индейцев. И ее корявая речь, не ставшая лучше за годы совместной жизни, и понятное раздражение сердили Сысоя. Отводя глаза, он сказал на плохом языке мивоков, что если не будут пригонять её сородичей собирать урожай, крепость придется бросить. Женщина блеснула глазами, строптиво дернула головой, быстро и разгорячено заговорила с женой Петрухи. Та вышла с другой половины. Из их торопливого разговора Сысой ничего не понял кроме одного, что они остаются чужими рядом с мужьями.

– На Ситху проситься, что ли? – через стенку пожаловался сыну. – Васька Старковский – молчун, и видимся с ним редко. Кроме тебя да правителя уже и поговорить не с кем.

– Там сыро! – отозвался Петр. – В Россию надо возвращаться. Или, как там у вас? В Сибирь!

– Похоже, что пора, – тяжко вздохнул Сысой. – Тошно стало смотреть на все, а ведь раньше любовался горами, морем, речкой, бухтой. – Скрипнул зубами, тряхнул бородой и пожаловался: – Отчего-то все стало чужим? Кадьяк и тот вспоминается милей.

Новый правитель конторы даже нравился Сысою… Как и Шмидт, он заботился не только о делах службы, но и о людях. Поголовье скота быстро увеличивалось, расширялся сад. «Хозяин!» – Думал Сысой, глядя на его хлопоты. Но после долгих раздумий подал прошение перевести на Кадьяк. Шелихов покачал головой и вскинул глаза на старого приказчика.

– Промыслы и там обеднели. От уравниловки, наверное. А сделать, как было при Баранове, невозможно.

– И не выйдет! – поддакнул Сысой.

– От нас хоть какая-то польза, а на Кадьяке что?

– Жалованье! – Тоскливо пожал плечами Сысой. – Жена-покойница.

Шелихов с пониманием кинул, равнодушно подписал прошение и передал конторщику. На другой год летом при благоприятном ветре на рейде против Росса бросил якорь знакомый бриг «Булдаков». С его борта была спущена шлюпка, в бухту прибыл неутомимый комиссионер Хлебников, забрал излишки муки, приготовленные изделия для мены и приказал готовить солонину. Ситха ждала годовой запас пшеницы, Росс смог покрыть только четверть необходимого и обеспечить себя. Шелихов отдавал распоряжения и похвалялся, что его крепость становится нужной Компании.

– Еще как нужна! – соглашался Хлебников. – Гишпанцы запрещали торговать, мексиканцы и калифорнийцы после революции открыли все порты, но так взвинтили торговые и якорные пошлины, что хлеб стал дороже, чем от американских перекупщиков.

– А? Жив, старый?! – увидев Сысоя, насмешливо поприветствовал его. – Слышал, что надоело жить в сытости?! Привез указ главного правителя о твоем переводе в Озерский редут.

Сысой на баркасе груженом мукой, отправился к бригу и встретился с Банземаном. Вольный мореход был в суконном сюртуке поверх серого камзола, в шапке из меха морского кота, щеки покрывала месячная бородка. Он продолжал служить Компании, заметно обрусел и стал мало походить на американца.

– Не надоела служба, Христофорчик? – весело поприветствовал его Сысой. – Уже не такой молодой, как когда-то. Платят много?

– Платят! – коротко ответил Банземан. – А денег много не бывает. Слышал, тебя переводят на Ситху с жалованьем семьсот рублей.

– Завидуешь? – рассмеялся Сысой. – У тебя жалованье поболе.

Банземан сдвинул брови к переносице, соображая, чему он мог бы завидовать. Мотнул головой, не поняв, зачем так сказал старовояжный служащий.

Бриг загрузился россовской мукой и ушел в Сан-Франциско для догрузки. При крепости стали резать скот и закладывать в бочки солонину, готовили к отправке фрукты и овощи. Женка Сысоя приняла весть о переводе муженька с непроницаемым лицом, без слез и обвинений. На робкое предложение ехать на север ответила твердым отказом, равнодушно взяла откупные подарки, которые по понятиям ее родни были огромным состоянием, и собралась в свою деревню. Проститься с дочкой Сысою было трудней, чем с ней, малышка не понимала, что расстается с отцом навсегда и радовалась перемене, тому, что в деревне много детей. Он отвез их в Бодего на байдаре. Прижал к груди чернявую головку, ткнулся бородой в смуглую щечку и словно отодрал от тела кусок мяса.

Женка скинула с себя рубаху, сняла с девочки сарафанчик, оставив ее голышом. Не оборачиваясь, с сумой подарков на плече, зашагала босиком по песку. Дочка, держась за руку матери, обернулась, весело помахала отцу и припечаталась к его памяти раскаленным клеймом. Он смахнул с глаз навернувшиеся слезы и столкнул байдару на воду. «Так будет лучше для всех и для нее тоже! – пробормотал, отгребая от берега: – Такая уж отцовская доля отпускать дочь. Когда-то все равно это должно случиться!»

Транспорт вернулся из Сан-Франциско, и стал догружаться на рейде против Росса. Перед отправлением Сысой много разговаривал с сыном. Они расставались не навсегда. Петруха твердо стоял на том, чтобы по окончании контракта вернуться в село, где родился, к которому был пожизненно приписан. Сысой простился с ним, с Петром Шелиховым и ушел на бриге к Ситхе.

Ново-Архангельская крепость выглядела подновленной и многолюдной, здесь появилось много незнакомых русских служащих и все стало другим, даже порядки. На причале стоял караул в форме, на месте прежнего дома правителя – новый, с саженными окнами под стеклом. У воды были построены новые казармы. Корабли в гавани на якорях, бочках и у причала почти разом отбивали склянки. Дымили ямы углежогов. Подновленная глухая стена разделяла русское и индейское селения до самого озера и продолжалась на другой его стороне. Под заплотом стояли крытые лавки местного рынка. Колошки и колоши бойко торговали картошкой, зеленью и олениной.

Расхворавшегося капитана-лейтенанта Муравьева на должности главного правителя колоний менял капитан-лейтенант Чистяков. Сысой встал перед ними обоими, оба были не знакомы ему. Он получил от нового правителя письменные и устные наставления и постарался поскорей покинуть перенаселенную крепость. Там по-прежнему выпасали и кормили сеном десяток дойных коров и быка. Свиней при крепости уже не держали из-за отвратного вкуса мяса с запахом рыбы. Муравьев велел их перебить. Матрос, сообщивший от этом Сысою, не понял, отчего старовояжный приказчик рассмеялся, глядел на него удивленно, пока тот не пояснил:

– Зажрались, однако, казаре!* ( гуси – прозвище новичков) Похоже, нынче и голодного не заставишь есть сивучину. Народец прибывает сильно избалованный хорошей едой. Рожь-то привозят ли? – спросил.

– Ржи совсем мало, больше пшеница. Две мельницы на реке дают хороший помол.

– И то Слава Богу, – отмахнулся от продолжения разговора Сысой и без труда отыскал Богдашку Васильева. Креол жил в верхней казарме, числился уважаемым и грамотными служащим получал жалованье приказчика. Федьки на Ситхе не было. Как узнал отец, его сын после школы Филиппа Кашеварова продолжал учиться в Иркутске и вскоре должен был вернуться. Сам старик Кашеваров все еще учительствовал в Ситхинской школе, в браке с крещеной алеуткой имел многодетную семью, которая с пособиями перебивалась на его жалованье в пятьсот рублей годовых, хлебный, крупяной и прочий компанейский пай.

Ничто другое не заинтересовало Сысоя в Ново-Архангельске и вместе с тремя креолами он стал грузить баркас калифорнийской пшеницей для Озерского редута. Этот редут был в двадцати верстах от крепости. К нему можно было добраться и по суше, но много ли груза унесешь на себе?! Баркас осторожно шел глубоководным проливом. Вход в него с моря и из Ново-Архангельска был загроможден множеством подводных и надводных камней. Парусные суда можно было провести здесь с большим трудом, удобных якорных стоянок не было. Но море не штормило, баркасом правил креол, хорошо знавший здешние места. Он помнил Прохора Егорова, дотошно выспрашивал Сысоя о жизни и кончине старовояжного передовщика, и непонятно было, что больше его интересует, Егоров или Калифорния. На Ситхе бытовало много красивых сказок о Россе.

Озерский редут и само селение располагались между высоких гор, в конце узкого пролива, на нерестовой реке, падавшей из озера красивым водопадом. Эта была одна из двух крупных рек острова, остальные мелкие. В ее устье стоял рыбный завод, заставленный садками. Когда-то ради добычи рыбы и начали строить здесь укрепление. Со временем, кроме рыбной ловли и заготовки юколы, которыми занимались алеуты, здесь стали выделывать бычьи и сивучьи кожи. Возле озера ломали гранит на мельничные жернова. На склонах гор рубили лес и сплавляли в редут, отсюда вывозили в НовоАрхангельск. В Озерском жили два десятка работных и служащих, но порой население увеличивалось до трех десятков.

Обнесенные стоячим тыном, на берегу стояли дом начальника и казарма служащих в одной связи, там жили кузнец, плотники, пильщики. За тыном, вне укрепления – будка с восемью орудиями, еще одна казарма для работных и часовня во имя Преображения Господня. На реке виднелась мельница, в стороне от нее – навес для сушки юколы. Над ним висел дым, однорукий каюр, ходил вокруг с палкой и отгонял ворон.

Дом начальника строился для Баранова с семьей. Здесь бывший правитель хотел провести остатки своих дней в покое и близости горячих ручьев, в которых не раз поправлял боли в суставах и пояснице. Половину дома занимала семья приказчика Алексея Шмакова, прибывшего на Ситху вместе с капитаном-лейтенантом Муравьевым. Шмаков женился на крещеной тлинкитке Параскеве, одного за другим она родила ему двух детей. Теперь приказчик сдавал дела и вместе со своим покровителем, женой, дочерью и сыном: креолами Лукерьей и Николаем, собирался в Россию. Десять русских охранников жили на другой половине дома.

– Какое жалованье тебе обещали? – первым делом спросил Шмаков.

– Семьсот!

– У меня было – шестьсот! – Прищурился, будто укорил.

– Сколько лет прослужил? – усмехнулся в бороду Сысой.

– Как и правитель.

– Контракта не выслужил, а я – почти четыре полных.

Сысой принял дела и поселился в просторной комнате с двумя окнами. Из одного было видно море, из другого – лес и горы. Служба не тяготила его, тяготило одиночество. Он следил за караулами, за ремонтом быстро гниющих построек, за поставкой дров, воды и провизии, начал строительство закромов для хранения зерна при мельнице. Вечерами при светильниках, заправленных китовым жиром, играл с караульными в карты, но не на деньги, что было запрещено, а на битье по ушам и носу.

Время от времени он ходил со служащими на байдаре к горячим источникам в пяти или шести верстах от редута. Там были устроены два маленьких дома и бассейн, куда ложились больные. Вода серного свойства быстро заживляла раны, исцеляла от цинги и болей в суставах. Сысоя предупредили, что в ней нельзя лежать дольше четверти часа. Но моросил холодный дождь, в горячей воде было хорошо. Приказчика вовремя сменил и поторопил озерский кузнец. Сысой нехотя вылез из бассейна, обложенного камнем, обтерся, оделся, вышел из-под навеса и направился к избушке, где спутники варили уху. Вдруг за спиной раздался непонятный рев, свет померк, и на миг наступила ночь. Сознание Сысой не терял, присел на четвереньки, нащупывая землю. Свет в глазах стал проясняться. Он встал, и еще не совсем понимая, что случилось, продолжил путь.

– Споткнулся или что? – спросил спутник, выглянувший из избушки.

– Похоже, задержись в горячей воде – захлебнулся бы.

– А! Понятно! Пересидел! Здесь случалось, что больных вытаскивали мертвыми.


А в Ново-Архангельске дела правления у Муравьева принял капитан-лейтенант Чистяков Петр Егорович, прибывший на Ситху на шхуне «Святая Елена». На том же судне отправились в обратную сторону Муравьев и Шмаков с семьями. Служба Чистякова и Слободчикова началась одновременно и уже в самом ее начале, в ночь с 5 на 6 декабря, несколько колошских батов, занимавшихся рыбной ловлей, приблизились к укреплению. Часовые окликнули их, тлинкиты не могли не слышать и не понимать, что подходить к суше нельзя, но продолжали грести к берегу. Сысой приказал пальнуть по бату картечью. Выстрел получился излишне метким, один колош упал, остальные стали выгребать от берега.

Уже на другой день к редуту прибыл на куттере главный правитель, с недовольным видом высадился на сушу, осмотрел укрепление и жилье служащих, сказал, что они ночью убили колоша, выслушал приказчика и служилых, стоявших в карауле, покачал головой и уплыл в обратную сторону. Сысой ждал сыска и наказания, но этого не случилось, служба продолжалась прежним распорядком. Колоши подходили на оговоренное расстояние, как обычно, предлагая купить мясо диких коз, рыбу, картофель, очень дорого – ром, купленный у американцев, но Сысой запретил служащим торговаться и выходил из редута сам. Зла колоши не показывали, будто смертоубийства не было. При посещении крепости перед Рождеством приказчик узнал, что Чистяков замял скандал, выплатив родственникам убитого 250 рублей товарами. Они это приняли как виру и зла на русских служащих недержали.

– Правильно! – одобрил поступок правителя Сысой. – Война обошлась бы дороже, а не пальни мы, на другой день на редут пошли бы с десяток колошских батов.

Осенью правитель прислал в Озерский гарнизон молодого лейтенанта, трех русских матросов и пуд пороху, видимо на Ситхе опять обострились отношения с тлинкитами. Но неприятности случились не от них, а от американцев. Зимой, в мелководной бухте против редута встала на якорь шхуна под звездным флагом.

– Ишь, как ловко обошли камни?! Если случайно, то им сильно повезло! – удивился лейтенант.

По инструкциям, присланным директорами Компании, европейским и американскимсудам в те годы запрещалось торговать во внутренних водах колониальных владений, хотя без привозимых товаров прожить с лужащим было трудно и даже невозможно. Прежний правитель Муравьев пытался оспаривать запрет, по необходимости, часто нарушал его.

– Закон есть закон! – изрек лейтенант и с двумя матросами на байдаре отправился к американскому судну. Он не вернулся ни через час, ни к вечеру.

«Напоили!» – решил Сысой.

Но лейтенант в мокрой одежде, со шпагой в руке, ворвался в его комнату среди ночи и крикнул:

– Товсь к обороне!

Гарнизон был поднят в ружье, пушки и ружья заряжены картечью. На рассвете на берег высадились полтора десятка пьяных американских моряков с ружьями и в полный рост пошли на ворота редута. Лейтенант скомандовал дать залп поверх голов. Потом, по его команде, полтора десятка служащих выбежали за ворота, погнали американцев к воде, избивая на ходу, загнали в шлюпки и держали под прицелом, пока те не взобрались на палубу. Со шхуны стали наводить на редут пушки. Лейтенант с гарнизоном отступил к тыну и велел дать залп по судну. Одно из ядер сломило мачту. Два снаряда, пущенных со шхуны разнесли пакгауз и проломили острожный тын. Судно снялось с якоря и вышло из бухты, лавируя парусом одной мачты.

– Что случилось? – стал расспрашивать лейтенанта Сысой.

– Они смеялись надо мной, когда говорил им, чтобы ушли из нашей бухты в Ситхинскую: там встречают иностранцев. Потом, пьяные, пытались запереть нас в форпике и обещали на рассвете захватить редут. Мы едва отбились и дальше действовали по инструкции.

– Молодей-удалец! – похвалил лейтенанта Сысой. – Но на всякий случай отпиши главному правителю о случившемся, да поскорей, пока нам не пришлось оправдываться.

– В чем оправдываться? – горячился лейтенант. – Мы закон не нарушали!

Правитель Чистяков согласился, что закон не был нарушен, но через год из Главного правления пришел приказ, требовавший выслать лейтенанта в Санкт-Петербург для сыска и объяснений случившегося конфликта.

– Американцы своих граждан всегда защитят, а наши, чтобы не спорить, всегда предадут. Это я знаю! – Прощаясь, наставлял молодого офицера Сысой. – Но ты военный моряк, а морское ведомство в прежние годы своих людей не сдавало. Кабы не политика и бояться нечего… Помогай Господи и святой Никола!

Служба в Озерском редуте Сысоя не тяготила, донимали скука и тоска. То в снах, то в памяти среди бела дня, махала ручкой дочурка, глядела на него, не понимая, что расстается навсегда. Воспоминания бередили душу, жгло клеймо старой раны. Сысой стонал, скрипел зубами и с благодарностью вспоминал Ферлоновы камни: только здесь, в Озерском редуте, он по-настоящему понял, как счастлив был тогда. Любовь к дочери была совсем иной, чем к Фекле, не говоря о женщинах, промелькнувших в его жизни и не оставивших следа в душе. Тоску и скуку усиливали дожди, которые шли по трое суток в неделю и чаще. Женщину себе он все никак не мог присмотреть, да и жить-то с ней теперь на Ситхе можно было только после венчания, а жива ли Агапа – не знал. Одно время даже подумывал проситься на Кадьяк, но кончался контракт.

В погожие деньки с фузеей на плече и с коробом за спиной Сысой шлялся по окрестностям, собирал малину, чернику, смородину, после заморозков рябину и ставил ягоде вино. Он доходил до огромного, безрыбного озера с отвесными берегами. Метко стрелял уток, журавлей, ар. Но утки сильно пахли рыбой и он перестал охотиться на них. Однажды, к радости озерских служащих, ему удалось подстрелить горного барана. Черных медведей было много, но добывать их можно было только в тайне, чтобы не портить отношений с колошами. Они почитали медведей и альбатросов за священных зверей и птиц.

О Россе Сысой спрашивал всякий раз, когда бывал в Ново-Архангельской крепости, или встречал людей, прибывших оттуда. Уже вскоре после начала его службы в Озерскомредуте доходили слухи о неурожаях по всей Калифорнии. Потом случился очень хороший урожай, из Росса на Ситху прислали три тысячи пудов муки и пшеницы, покрыв больше половины потребности в хлебе. Но после этого опять был неурожай. По доходившим до Ситхи слухам, земли, вспаханные Кусковым, Шмидтом, Шелиховым истощились и зарастали диким овсом.

«Скот на дальних выпасах, – глядя в окно, рассуждал сам с собой Сысой, – удобрять поля не чем, запускать пашню под пар – мало земли».

А дождь все моросил. Снилась дочурка, то плакала, то смеялась. После этих снов Сысой ходил рассеянным, как старик забывался в обыденных делах. Редут часто навещали работные из Ново-Архангельска, привозили компанейское паевое довольствие и новости: для улучшения торговли и примирения с колошами у них стали закупать меха в два раза дороже прежнего. Узнав об этом, взбунтовались кадьяки и алеуты, враги тлинкитов-колошей. Правителю пришлось добавить вознаграждение и им тоже. Но все это проходило стороной, доносилось до Горячих ключей через слухи. В Озерском однообразие жизни и дождь так изводили людей, что приказчик стал тайком покупать ром и тихонько попивать, запрещая делать это гарнизонным служащим, у которых жалованье было вдвое меньше.

Вскоре его вызвал к себе главный правитель. Сысой подумал, служащие донесли, что не напиваясь до буйства и беспамятства, он все же грешит в одиночку. В Ситхинском порту стояла нестерпимая вонь. С прибывшего из Охотска брига выгружали бочки с солониной, вскрывали их на берегу при главном правителе. Чистяков в парадном мундире зажимал нос шелковым платком и матерно поносил охотских снабженцев. Из ста бочек солонины, отправленных из Охотска, девяносто три были с тухлой говядиной. Сысой с досадой подумал, что прибыл под горячую руку начальства и получит разнос вдвойне.

– Это что? – Заметив приказчика возле себя, прогнусавил в руку главный правитель.

– Тухляк! – Пожав плечами, ответил Сысой.

– Вот именно, тухляк, а не солонина! Можно такое есть?

– Коли свиней перебили, оттого, что мясо рыбой пахнет, такой тухляк теперь и кадьяки есть не станут. Раньше, бывало, любили с душком. Переменилось все! – говорил, растягивая слова и внимательно глядя на главного правителя. Старался по его лицу понять, для какого разговора вызван. – Сколько помню, Компания часто присылала ненужное, а то и переломанное. – И осторожней, вкрадчивей добавил: – Как сказывал военный мореход Головнин, от Питера до Кадьяка – одни воры…

Правитель метнул на приказчика разъяренный взгляд, высморкался, отплевался, засвидетельствовав присланную провизию, передал дело приказчикам и кивнул Сысою, чтобы следовал за ним на гору, к дому правителя, где смрад не так ощущался. Там лицо Чистякова стало приветливей, он сообщил, что с этим вонючим транспортом прибыл после обучения за морем Федор Слободчиков, а из Росса – другой сын, калифорнийский кузнец с детьми и сожительницей. Сысой обрадовался, затоптался на месте, справляясь с обуявшими чувствами при начальнике. В следующий миг удивился, что Петруха, против уговора, возвратился с семьей.

Правитель же вызвал приказчика не только для того, чтобы порадовать встречей с детьми.

– Говорят, не самодурствуешь, но дуреешь от скуки? – Взглянул пристально и строго.

– Дурею! – признался Сысой.

Вместо того, чтобы обругать и наставить Чистяков всего лишь укорил:

– Приказчик ты, прямо скажу, ни плохой, ни хороший, а вот байдарщик, слышал, отменный.

– Кое-что добывал, – насторожился Сысой.

– Вокруг Ситхи зверя выбили. Ситхинскую партию я отпустил по домам. Но мне прислали известие, что каланы появились на Курильских островах, и Правление решило восстановить факторию на Урупе. Старовояжные служащие посоветовали отправить тебя передовщиком. Пойдешь?

– У меня контракт кончается, у сына тоже, надо встретиться, поговорить, подумать.

– Думай! А как надумаешь, выбери двенадцать промышленных по своему усмотрению и сорок партовщиков с семьями. Путь не близкий, промышлять будете не один год, пусть все идут с женами и детьми. Жалованье отменяется, будете промышлять с паев, как прежде.

– С паев лучше, – мысленно напрягаясь, пробормотал Сысой. Его донимала мысль, что острова недалеко от Камчатки, а Камчатка от Охотска. Чистяков будто понял его без слов, с усмешкой добавил:

– Новые паспорта получите на Камчатке, в Охотск нынче плыть нет надобности.

– Это тоже хорошо! – снова пробормотал, поднимая на правителя туманный взгляд.

– Грузись на «Байкал», его поведет Этолин, – будто уже получил согласие, приказал правитель.

– Немец или наш?

– Адольф Карлович – россиянин, финн, был вольным мореходом в младшем статском чине, ходил к северу от Бристоля, описал берег, искал старые русские селения, основанные до экспедиций Беринга.

– Нашел? – встрепенулся Сысой.

– Нет! Если и были, то следов не осталось, а Главное правление требует…

– В младшем чине это хорошо – меньше чванства. – Кивнул Сысой. – Хотя… Бывает и наоборот.

– Этолин давно просился в Военно-Морское ведомство, даже грозил уволиться из-за отказов. Муравьев помог ему перевестись в морской офицерский чин. Перевели! – усмехнулся правитель и поторопил приказчика, затеявшего пустопорожний разговор: – Иди, думай и подбирай людей. Леса на Урупе нет, от старого, брошенного стана вряд ли что осталось после двадцати-то лет, доски бревна возьмешь отсюда и сколько надо.

Уже развернувшись к выходу, Сысой обернулся:

– А в Озерский кого?

– А сына твоего, Федора! – усмехнулся правитель. – Грамотен, проворен, исполнителен.

Сысой вышел, немного раздосадованный, что все уже решено за его спиной и довольный тем, что опостылевшая служба закончилась. Он был бы рад за сына, молодому да проворному, при хорошем жалованье, в Озерском можно послужить и проявить себя, если бы не эскимосская кровь по грехам отца.

У него самого еще был выбор: Уруп или Охотск.

Моросил ситхинский дождь. Тучи скрывали вершины гор, среди них ничем не выделялась гора святого Лазаря с провалившейся вершиной. Облака волочилось по ее склонам, уныло стучали топоры, мокрые плотники угрюмо строили новый причал. Приглушенно, как из-под одеяла, звенела рында, отбивали полдень. Сысой спохватился, что забыл спросить правителя, где остановились сыновья, но прикинул, что Федька после вояжа, должно быть, отдыхает в подэтаже, спросил караульного и не ошибся.

В первый миг встречи на лице сына мелькнуло недовольство, что помешали его отдыху, но он справился с чувствами, заулыбался, сбросил одеяло, обнял отца. Перед Сысоем стоял креол, чужой и будто знакомый. В приуженных глазах – начальственный холодок, стылая, высокомерная самоуверенность. Под носом черный пушок пробившихся усов.

– Слышал, прочат на мое место?! – не нашелся, что другое сказать сыну.

– Без службы не останусь, уклончиво отвечая, он потянулся и отец почувствовал, что с сыном говорить не о чем. Впрочем, ничего другого и быть не могло, много ли они жили вместе. А опасливая мысль рвалась на язык: сын не чужой, хотелось предупредить и, при том, не обидеть. Вздохнув и покряхтев, Сысой мотнул бородой:

– Не боишься?

– А чего мне бояться? – насмешливо взглянул на него Федор.

– Природными русскими править придется, а они, сам знаешь, что простят своему, того не простят креолу.

– Ну, это мы еще посмотрим, с той же самоуверенной усмешкой обронил Федор и его черные глаза холодно блеснули.

Сысой снова вздохнул, опустил голову, думая о том, что все-таки обязан был сказать.

– А ты куда? – вымученно спросил Федор, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– На Уруп! Все ближе к Сибири! – пробормотал Сысой и подумал, что уже сделал выбор. – Петруху с Богдашкой видел?

– Видел! – отчаянно зазевал Федор, показывая крепкие эскимосские зубы.

– А я еще нет! – стал прощаться Сысой.

Ноги сами собой понесли его в нижнюю казарму, Петруха был там, после морского вояжа его еще не приставили к компанейским работам. Встреча со старшим случилась теплей и душевней, чем когда-либо прежде. В казарме Сысой застал Богдашку Васильва, служившего приказчиком компанейского магазина с высоким жалованьем.

– Дивишься, что с семьей? – спросил сын, самоуверенно глядя на отца. – Возвращаться в Сибирь я не раздумал, а бросить семью не смог. Да и женка не захотела расставаться. Будь, что будет. Поп Фрументий обещал обвенчать и крестить сыновей по полному чину. Буду возвращаться с приплодом. И вовремя Бог вывел из Росса: там нынче поветрие. Природным русским ничего, а креолы и алеуты болели. Почти тридцать перемерли от кровавого поноса.

– Это хорошо, что вовремя выехали, – согласился Сысой и спросил: – А прежний поп здешней церкви жив?

– Жив, – весело закивал Богдашка. – Фрументий выслал его с семьей то ли на Уналашку, то ли на Кадьяк.

На Сысоя с любопытством смотрели два черноглазых внука, заметно подросшие калифорнийские погодки, а он не знал, как приветить их, что сказать. Смущенно поглядывала индеанка с большими глазами и слегка приплюснутым носом. Она была одета в бязевую камлайку и чирки, расшитые бисером, черные волосы заплетены в две косы, как у русской замужней женщины, а голова не покрыта, как у девки. Сысой потоптался на месте, память давних лет услужливо представила женщин его сибирской юности, он кашлянул, печально улыбнулся и пробормотал:

– Да, труднёхонько будет, но решили так решили, на все воля Божья. – И тут же подумал, что перед возвращением в Сибирь им всем вместе было бы на пользу пожить на Урупе.

– А ты не женился? – спросил Богдашку Васильева, одетого в зеленый сюртук и добротные юфтевые сапоги.

– Дураков нет! – рассмеялся креол. – Правитель обещает отправить в Петербург на учебу. Вот выучусь, выйду в чин, тогда… Подумаю!

Они проговорили до сумерек, когда уставшие работники стали укладываться на отдых, вышли в сени и просидели возле часового до полуночи. Говорили о будущем.

– Вот и я ему толкую, – кивал на Петруху Богдашка, – по грубой прикидке получит за выслугу и контракт не больше полутора тысяч ассигнациями. Пока доберется до Тобольска – половину истратит. А там еще надо устроиться, да научиться жить.

– Кузнец нигде не пропадет! – не так уверенно возражал Петруха. – Там корова – два рубля, а рожь по полуполтине.

– Если начинать новую жизнь на чужбине, то с парой тысяч, да серебром! – доказывал Богдашка сводному брату, чертил щепкой на земляном полу свои расчеты и кивал Сысою, будто тот недавно оставил отчину. Старовояжный промышленный слушал и пожимал плечами. К полночи отец с сыном сговорились промышлять на Урупе без новых контрактов.

На другой день приказчик обошел партовщиков бывшей Ситхинской партии, кадьяков и чугачей, отпущенных по домам, без труда сговорил четыре десятка добытчиков, желавших промышлять на богатых местах с паев. После этого направился к главному правителю.

– Что надумал? – Завидев его, насмешливо спросил Чистяков.

– Не осуди, Пётра Егорович, а надумали мы с сыном так: новые контракты не подписываем, но если согласишься, поставим на Урупе казарму, наладим промыслы. А другим летом ты нас с сыном сменишь и отпустишь по домам?!

– Я подумаю! – немного помолчав, кивнул правитель. – Придешь завтра. А пока присмотри, что надобно для нового селения.

Загрузка...