Русский романс

Той весной, голова шла кругом, будто после хмельного. Оттаяв после долгой зимы, Анна чувствовала, словно она отряхнулась от долгой спячки, кровь с новой силой начала струиться под тонкой бледной кожей, окрашивая ее в нежно розовый цвет и наполняя жизнью. Так по весне оттаивает береза, а под тонкой белой корой, начинает струиться свежий прозрачный березовый сок. Сама себе она напоминала лошадку, застоявшуюся в стойле и уже год не видевшую сочной зеленой травы, хотелось промчаться по лугу, прыгать и лягаться, словом скинуть с себя сбрую и вырваться на волю. И хотя клетка была гораздо лучше прежней, все же оставалась клеткой. Как странно устроена мораль, – думала Анна, – если бы она сошлась с купцом дома, не было бы в том греха, ибо то, что происходит за закрытыми дверями, не подлежит осуждению, а вот ежели бы ее, встретили прогуливающейся в городе под руку, например, с привлекательным сыном кузнеца, то кривотолков было бы не избежать, она была бы покрыта позором, а то и вовсе изгнана с работы.

Полдень. Расположившись подле импровизированного учительского стола, Анна неторопливо перебирала пальцами ткань на юбке, тогда как девочки, старательно, уткнувшись в тетради, выписывали буквы алфавита. Вид из окна, хотя не радовал, но уже вселял надежду, пока еще голый и грязный сад, скоро зацветет нежной черемухой, за черемухой тяжелые кисти сирени и воздушное облако яблонь. Из душных натопленных комнат они переместятся в сад. Мечты унесли ее в будущее, приятная истома разливалась по всему телу, она позволила себе расстегнуть, впивающейся в шею, жесткий ворот накрахмаленной рубахи. Анна так расслабилась, отдавшись весенней неге, что забылась и не услышала стук шагов сзади и предательский скрип половицы, как вдруг, чья то тяжелая большая рука с огрубевшими пальцами по-хозяйски, легла ей на плечи, интимно, скользнув к обнаженной шее.

От испуга она не смела пошевелиться, когда же девочки повернулись и радостно закричали: – Папа! – и побросав тетради, кинулись к отцу, тот тотчас убрал руку, незаметно скользнув вдоль ее спины. Он радостно и как ни в чем не бывало, начал поднимать дочерей на руки, а потом и обеих сразу, кружа их словно на карусели.

Было весело всем, кроме Анны, лицо ее было белее снега. Все ее сомнения теперь рассеялись, сердце билось как у кролика, только что попавшего в капкан.

В тот день за ужином, Анна была тише обычного, хотя в присутствии хозяев она и раньше была немногословна, сегодня она и двух слов не произнесла за весь вечер. От домочадцев не скрылась ни бледность ее лица, ни дрожащие руки, отчего Нина Терентьевна спросила, ни дурно ли ей, на что та лишь отрицательно покачала головой, так и не проронив ни слова.

– Через пару недель приедет мой деловой партнер из Петербурга. Покамест он остановится у нас, нужно подготовить комнату для гостей, человек он важный, дворянин, да еще и предприимчивый, в общем, встретить надобно будет его со всем уважением, от него много что зависит для дела, он меня должен свести с верными людьми, у меня, знаешь ли, голубушка, – обратился он к жене, хотя раньше никогда не обсуждал с ней дела, – какие горизонты открываются, доход прошлых лет копеечным покажется, – хвастливо заключил он, метнув взгляд в сторону Анны. Но та никак не отреагировала, тогда, как глаза купчихи лихорадочно горели жадным блеском.

Анна едва ли слышала о чем говорят за столом, поглощая еду не для того, чтобы утолить голод, а скорее чтобы не вызвать подозрения, в голове ее мысли крутились словно шестеренки машины, ища выход из незавидного положения, в котором она оказалась.

Как же она была изумлена, когда тем же вечером после ужина, она вновь, лицом к лицу, столкнулась с хозяином. Казалось, устав выжидать, он перешел в наступление, и теперь не успокоится пока не получит свое. От гостиной до ее комнаты шел длинный темный коридор, в тот вечер ей пришлось вернуться, потому что в смятении чувств она забыла свое шитье, в руках была лишь керосиновая лампа, тени причудливо плясали на стенах, образуя затейливые узоры, воображение щекотало и без того напряженные нервы.

Анна не сразу заметила, что не одна, темная фигура, скрытая от света свечи, притаилась подле двери, будто поджидая ее. Вдруг тень начала двигаться, Анна едва не выронила все из рук и тихонько вскрикнув, отпрянула назад, упершись спиной в стену. Желтый огонек тревожно задрожал, грозясь и вовсе предательски погаснуть, тени на стене зловеще извивались в такт биения ее сердца и дрожи в руках, то был воистину дьявольский танец страха.

– Анна, неужто ты меня боишься? – чуть хрипло спросил Степан Михайлович, приблизившись на полшага. Свет падал таким образом, что его большая фигура, выглядела угрожающе огромной. Темнота скрывала лицо, ей видны были лишь его горящие словно угли глаза. Разыгравшееся, подстегиваемое страхом, воображение, рисовало образ не человека, а черта из преисподней.

– Нет, не боюсь, просто задумалась, и не увидела вас, от того и напугалась, и ночь такая черная, разве с такой ночью тягаться маленькому свету, – скрывая дрожь, сказала Анна, с трудом приходя в себя и обретая самообладание.

В голове промелькнуло воспоминание как давно, в те дни, когда она еще жила в своем родном городе, возвращаясь поздно от Лаптевых, ей преградил дорогу, огромный злобный пес. Он скалился зубами, а его горящие глаза были точь в точь словно угли. Почуяв ее страх, он стал напористо теснить ее, отрезая от дороги, уводя подальше от домов. Но чутье подсказало ей, что чем сильнее страх, тем слабее и беззащитнее она перед опасностью.Как только она взяла себя в руки, и дала отпор, схватив первую попавшуюся палку, и устрашающе потрясла ею, рассекая воздух, пес сразу поджал уши, попятился, заскулил, а потом и вовсе убежал.

Так и теперь, по наитию, Анна почувствовала, что единственное оружие, которое сейчас ей подвластно, это смелость.

Степан Михайлович тихонько рассмеялся, глядя на всю эту напускную браваду и уже мягче сказал: – Не хотел напугать тебя, Аннушка. Разве ж я смогу тебя обидеть, – сказал он, приближаясь еще на полшага, – только не тебя, – с этими словами он ласково провел ладонью по ее лицу, скользя вдоль подбородка. Контраст между его устрашающим видом и нежностью в голосе, хотя и смутил ее, но едва ли смог обмануть.

– Мне пора, Ваше степенство, час поздний, я совсем из сил выбилась, сегодня занимались грамматикой, а грамматика деткам, знаете ли как тяжело дается. Так что с вашего позволения, и доброй Вам ночи, – и ловко вывернувшись из его рук, не дожидаясь ответа быстрым шагом, скрылась за дверью своей спальни.

Степан Михайлович постоял еще минуту, прислушиваясь к тишине за дверью, потом ухмыльнулся сам себе в ночи и тяжелой походкой удалился.

В ту ночь, Анна не только закрыла дверь на засов, но и подперла стулом, а лежа в постели, твердо решила, завтра же попросить расчет и с первым экипажем отправиться домой.

Но у жизни были свои планы. На следующее утро пришло письмо:

«Милая наша Аннушка, любимая наша доченька. Как ты там поживаешь?

Матушка каждый день о тебе вспоминает, и поутру когда встает, и за обедом, и когда свечу на ночь зажигает, и в каждой мысли и в каждом слово о тебе доченька, о тебе.

Я тут немного приболел, но ты Аннушка, понапрасну, не беспокойся за нас, приходил лекарь, выписал лекарство, и мне сразу полегчало, правда из гимназии пришлось уйти, но это не беда, нам с матушкой на жизнь хватит, вот курочек по осени продадим, так что голодными не останемся, а ты у нас пристроена, так что беды в том не будет.

Каждый день Лаптеву за протекцию, а Кузнецова за заботу благодарим, и в жизни и в молитвах вспоминаем, ты же знаешь, время сейчас тяжелое, смутное, место доброе и не найти, тем более для девушки хотя и образованной, но бедной.

Будь милая моя покладистой, да прилежной, помни что смирение, лучшее из добродетелей. Знаю как тяжело тебе милая доченька моя, но мы с маменькой стареем, скоро от нас и вовсе проку не будет, ты одна у нас останешься, надеяться тебе не на кого, кто же о тебе позаботиться, если не семья купеческая, а так ты и не одинока, и в тепле, и в сытости, и в безопасности, в доме уважаемом, при деле благородном, под защитой хозяйской.

Знаю милая, нрав твой прямой, да непокорный, только помни, правдою, доченька, сыт не будешь, да и крыши из нее над головой не сколотишь.

В общем, береги себя милая наша доченька, молимся за тебя с маменькой, Благослови тебя Господь».

Твои любящие отец и мать.

Горькая правда жизни легла на сердце тяжелым камнем. Стало быть, домой дороги нет. Анна не могла и не хотела тревожить родителей, как рассказать им об опасностях, которые скрываются под сенью благопристойного купеческого дома, какие демоны обитают в добродетельной семье. Как бы не была тяжела эта ноша, другому ее не передашь. Ах, если бы в ней было чуть больше дерзости, уверенности в себе и внутренней свободы. Она чувствовала себя словно птица с подрезанными крыльями. К чему нужны крылья, если на них нельзя летать. С самого детства ей внушали чувство долга, терпения и смирения, так что спустя годы Анна совсем позабыла, кем была раньше. Теперь она была соткана сплошь из одних лишь правил и долга. Ведь бывают же люди, находясь и в гораздо бедственнее положении, в лаптях, а то и вовсе с босыми ногами, едут за новой жизнью, не боясь, ищут свой путь, отчего же у нее нет сил поступить так же. Столько лет, она пыталась быть хорошей дочерью, смиренной компаньонкой, тихой гувернанткой, что теперь уже и не помнила ту девочку, что летала в мечтах и готова была свернуть горы, дойти хоть до края света. Жизнь отшлифовала ее, как вода камень, сделала маленькой и гладкой, словно галька, верно чтобы другим в руке было удобно держать. Вот только какая скала мечтает стать галькой? Столько лет она прятала свои желания в глубине души, чувствуя себя недостойной даже малого. Взять хотя бы Танюшку, даже она, пожалуй, была счастливее и свободнее, прежде всего свободнее внутри, хотя и находясь по статусу ниже. Годы послушания парализовали ее волю, она и помыслить не могла, ослушаться родителей, купца, старушку, чьей компаньонкой она была так долго, доставить им хлопот, сверх тех, которые доставляли им сам факт ее существования. Растворяясь в нуждах других людей, она и забыла, что ее собственные желания чего-то да значат. Спрятав их на глубине души, она закрыла за ними дверь, на большой амбарный замок, а ключ схоронила. Она так боялась всех огорчить, что готова была терпеть любые тяготы, лишь бы не разочаровать или не причинить им боль, во что бы то ни стало оправдать надежды, которые они на нее возлагали.

Словом, она так часто поступала, как того хотят другие, так что и забыла, каковоэто поступать так как хочет она. А разучившись, слушать свои желанияперестала понимать, чего она хочет.

Анна знала, несмотря на борьбу между долгом и желаниями она и теперь поступит так как того требуют обстоятельства, а скорее так, как того требуют от нее другие. Что толку быть трижды правым, если тебя никто не слышит.

Пять лет назад он был в этих краях. Как мало времени прошло и как много изменилось в его жизни, он словно смотрел на себя со стороны, благо русские дороги так длины, что за время путешествие можно проанализировать не только всю свою жизнь, но и распланировать все свое будущее. Впрочем, он был рад маленькой, но передышке, время, ушедшее на дорогу из Петербурга в N-ск, как раз то, что ему было необходимо, чтобы все обдумать.

Тот визит запомнился ему и тем, что сразу после его возвращения умерла его матушка. В тот день все изменилось. Необремененный ни финансовыми, ни какими либо другими заботами, уроки жизни, он вынужден был постигать экстерном. Приказчик, которому безоговорочно верила его мать, погубил все, что не смог украсть. Удивительно, как эта властная и проницательная женщина, не доверявшая ему, своему родному сыну и рубля, слепо доверяла такому плуту и прохвосту как их приказчик. И хотя он скорбел всей душой, как и должно скорбеть сыну по своей матери, но все же испытывал чувство вины, осознавая, что в потаенных уголках своей души, он испытывает также чувство глубочайшего облегчения, словно он все это время нес, непосильную ношу на своих плечах, ношу неоправданных надежд своей матери. Она не была жестока, и никогда он не слышал от нее грубого слова в свой адрес, однако же, никогда не забывала указать его недостатки, неизменно рассуждая о пользе критике и о вреде похвалы. Ее педантичность душила и угнетала, а уж в хорошем настроении он ее и не видел. В итоге в последние годы их общение свелось лишь к сухим приветствиям, коротких разговорах о погоде, природе и ее здоровью.

Однако когда ее не стало, все то, от чего он бежал, обрушилось на него с удвоенной силой, одиночество, поместье, долги. За год он повзрослел так, как не повзрослел за все двадцать пять.

Время диктовало новые правило игры, управлять поместьем так, как делали до него отцы и деды, не представлялось возможным. Петь с цыганами, гоняться за прислугой, да играть в буриме, теперь стало непростительной роскошью. Капитализм диктовал новые правила игры. Перезаложив все что мог, а все что не мог перезаложить – продав, на оставшиеся деньги он приобрел текстильную фабрику. Он вовремя осознал, что с его связями и положением, находится, в гораздо более выгодном положении, нежели купцы, начинающие свой путь с самых низов, с другой стороны, его воспитание, манеры и моральные принципы, скорее мешали ему, нежели помогали. Поэтому пришлось быстро учиться, менять тактичность на вероломство, честь на хитрость, расточительство на бережливость, а о доброте и милосердие и вовсе забыть.

Теперь, по сибирским размытым дорогам, ехал уже не юноша, созерцающий дорогу, любующийся березой, собирающий сухоцветы в альбом и пишущий роман о неразделенной любви, а ехал мужчина, поглощенный тяжелыми мыслями, который хотя и смотрел по сторонам, но больше для вида и если спросить его, что видел он по дороге, то он и не вспомнил бы.

В мыслях он вернулся к предстоящим делам. С купцом Кузнецовым его свел видный петербургский промышленник Свиридов, представил его как человека надежного, умного, знающего толк в торговле, но при этом предостерег, что тот по-сибирски диковат и сумасброден. Впрочем, какой купец, со скуки, сидя у себя в провинции, на мешке с деньгами, не учиняет время от времени разного рода сумасбродства. Однако же, несмотря на то что, Иевлев и Кузнецов отличались ровно на столько, насколько отличаются промышленник от торговца, они быстро сошлись, поймав новый капиталистический импульс, объединенные общей страстью зарабатывать. И хотя время было смутное и не спокойное, и буквально, в прошлом письме Кузнецов сетовал на черносотенные погромы, прокатившихся по городу, все же в том же письме уверял, что лучшего времени для дела не найти, как говориться «рыбу руками ловить легче в мутной воде».

Он приехал на неделю раньше своего нового приказчика, и, воспользовавшись гостеприимством Кузнецова, решил пожить у него. Много планов было на эту поездку, Николай хотел лучше понять рынок шерсти и пушнины, посетить золотые прииски, сибирская золотая лихорадка и в нем, человеке рассудительном и не азартном, не смогло не пробудить интерес. Может, стоило, и туда вложить деньги. Мысли одна смелее и грандиознее другой, будоражили и возбуждали его, он словно гончая почувствовавшая азарт охоты, готов был хоть сейчас ринуться в схватку. Сидя в бричке, он испытал такой прилив жизненных сил, что едва смог усидеть на месте, в пылу чувств не выдержал и крикнул извозчику с юношеским задором: – Эх, ты, какой нерасторопный, А ну поторопи лошадей, а то так и к ночи не успеем! – а потом смущенно засмеялся, устыдившись своей мальчишеской выходке.

В тот день, в начале весны, Нина Терентьевна, прихватив с собой детей и Анну, в качестве помощницы, решила отправиться за покупками в Пассаж. Правда, в весеннюю распутицу, добраться до него было не так-то просто, и это при том, что он находился в самом центре города. Чуть сойдешь с деревянных настилов, и ноги в грязи. Но разве это может смутить женщину, когда ей нужны наряды. Покупателями Пассажа были лишь самые зажиточные жители города, так что Анне оставалось лишь просто глазеть на все это великолепие, впрочем, она и в этом находила особое удовольствие. К слову сказать, главный пассаж N-ска был и правда восхитительно красив, чего только стоили газовые фонари, деревянные лакированные лестницы и гипсовые перила. Все приказчики в том пассаже выглядели как столичные щеголи, всегда аккуратно и с лоском одеты, по новой моде причесаны и напомажены. Мальчишки посыльные, с коробками и свертками ловко шныряли тут и там, не задевая, покупателей. Оказавшись внутри, Анна благоговейно вдыхала запах женских духов, ткани, свежего дерева - то был запах благополучной жизни, жизни, частью которой она не являлась. И если даже так случалось, что и она совершала покупки, а случалось это крайне редко, и то только лишь тогда, когда вещь изнашивалась до дыр. Но и в эти минуты, она чувствовала, будто берет жизнь напрокат, словно она лишняя, в этом мире, созданном для людей благополучных и с достатком.

Чего в этом магазине только не было, а прислуга так любезна и угодлива, словно расшаркиваться перед богачами было для них не только необходимостью, но и радостью.

Выбор был огромный, ткани, готовые платья, шляпки всех цветов и фасонов, парфюмерия, редкое французское мыло, а если даже чей то взыскательный вкус, не найдет что искал, были английские и французские каталоги, где любую вещь, можно было привезти на заказ, и даже не утруждать себя походом в магазин, мальчики посыльные принесли бы их прямо на дом.

Смысл же пребывания Анны, сводился к контролю над своими двумя воспитанницами, чтобы не шалили в магазине, стояли смирно, громко не разговаривали, и вообще не мешали маменьке. Она с тоской смотрела, как купчиха примеряет пару тонких атласных, облегающих, словно вторая кожа, перчаток, а эти элегантные пуговички до самого локтя. Посмотрев на свои тонкие длинные нежные пальчики, заключенные в плен дешевой потертой ткани, Анна с досадой, но не без злорадства, подумала, что вряд ли такие элегантные перчатки, будут ладно сидеть на квадратных крестьянских руках Нины Терентьевны. Как же всев жизни, право слово, не справедливо устроено. Анна разочарованно осознала, что ничто человеческое ей не чуждо, и что увы, она не так идеальна как ей бы того хотелось. Постыдное чувство - зависть, жалило больнее осы. Сколько бы она не воспитывала в себе добродетель, не пестовали и не лелеяла ее внутри себя, она оказалось такой же, как все, не хуже, но и не лучше других.

А купчиха была расточительна, как никогда, к перчатками присоединились и банты, и хлопковые чулки для девочек, и много разных женских премудростей. Всего было и не счесть.

А как смотрел на купчиху приказчик, ссутулившись в три погибели, заискивал, угодливо и подобострастно что-то лепетал, предлагая то одно то другое. Глядя целый час на его неестественную позу, выражающую крайнюю степень раболепства и низкопоклонничества, Анна физически, начала чувствовать боль в пояснице.

Как только все купленные вещи были упакованы, подбежал мальчик-посыльный, и, не смотря на свой небольшой рост и худобу, ловко подхватил все свертки, коробки и конверты и понес их в стоящую подле входа бричку.

Какие удивительно взрослые у него глаза, – подумала Анна, – будто, прожившего долгую жизнь мужчины, на этом детском еще сохранившем младенческую припухлость лице, а ведь всего лишь на пару лет старше ее подопечных, а какая бездна между ними. Да, бедность, заставляет взрослеть раньше, – с горечью подумала Анна, жалея не то себя, не то мальчишку.

Наконец, поход в магазин подошел к концу, все что нужно и не нужно было куплено, пора было возвращаться домой. Дома их уже должен был ждать и самовар и горячий ужин, как же это чудесно быть барином в своей жизни, – с нарастающим раздражением подумала Анна, глядя украдкой на купчиху.

Но как только они переступили порог дома, к ним подбежал запыхавшийся и взмыленный словно, проскакавший сто верст на лошади, Кузьма иопасливо косясь на испачканные сапоги, оставляющие на чистом полу комья свежей черной грязи, затараторил: – Барыня не велите ругаться, Ваше степенство, Степан Михайлович, стало быть, велел вам передать, как можно быстрее, так что я из конюшни прямиком к вам, – и снова оглянулся на грязь, – велено передать, что сегодня пожалуют гости, со всей своей значимостью, сказано барыня, чтобы ужин особый подавали, такой будто бы именины у вас, второй раз за год наступили. – Произнося все это, Кузьма продолжал опасливо оглядываться, а носком сапог, старался тихонько загнать грязь под находившийся неподалеку комод. Танюшка, стоявшая неподалеку, прозорливо увидела этот почти цирковой трюк и погрозила Кузьме кулаком. На что тот глуповато, но миролюбиво, улыбнулся. Анна, от чьего взгляда не укрылась, разворачивающаяся в гостиной трагикомедия, сама чуть не прыснула от смеха, но вовремя спохватившись, вновь приняла чопорный и важный вид.

Анна вспомнила, что еще месяц назад, велись разговоры о приезде некоего важного гостя, но тревоги и волнения прошедших недель, так заполнили собой все ее мысли, что даже значимые события стали казаться несущественными.

Гремят посудой, взбивают подушки, метут пол. Прислуга спотыкается, толкает друг друга,кругом беготня, шум, крик, ругань – дом вверх дном. Собственно так бывало всегда, когда мирный сонный и неторопливый уклад провинциальной жизни, нарушался приездом непрошенных и незапланированных гостей. А уж если эти гости были желанными и статус имели важный, то дом становился похож на вавилонскую башню, где работа хоть и шла быстрым ходом, но мало кто понимал что происходит, кто чем занят и кто какие команды отдает.

Давно было пора ужинать, но привычный ход жизни был нарушен и в чинной позе, в своих лучших нарядах всех усадили на диван, аккурат, не по росту, а по возрасту: маменька, гувернантка и дети. От запахов, доносившихся с кухни, голова шла кругом, а животы сводило от голода. Анна с трудом сдерживала раздражение, вынужденная сидеть как истукан битый час. Привычный и размеренный ритм ее тихой жизни был нарушен, а главное во имя чего или кого? Будь не ладны эти господа.

Наконец, послышался стук копыт, скрип колес, и мужские голоса. В комнату вошли трое мужчин, купец со своим приказчиком и высокий незнакомец. Мужчина был одет в великолепно скроенный черный сюртук с меховым воротом и темные в тон брюки.

Его образ был элегантен, но рафинирован, словно идеальная картинка с обложки журнала, помещенная не в то время и не в то месте. На его фоне купец в своей привычной косоворотке и цветастом жилете, с неизменно расстегнутой, после плотного обеда пуговицей, не говоря уже о его приказчике, в до неприличия запыленном сюртуке, с устаревшими широкими отворотами, выглядели попросту нелепо.

Первым делом мужчина любезно и с учтивостью поприветствовал хозяйку, голос его был низкий, но приятный, с легкой хрипотцой, будто с мороза. Стоявшая позади Анна, видела лишь его широкий разворот плеч, спину, туго обтянутую в ладно скроенный сюртук, да затылок темных волос. Но видя восхищенный взгляд хозяйки и ее глуповатый и растерянный вид, она едва сдержала пренебрежительный смех. По реакции купчихистало понятно, что гость тот ослепительно хорош.

Оживленная компания, наконец, сдвинулась с места, незнакомец повернулся и обвел комнату скучающим взором, скользнув мимоходом по лицу Анны, дежурно поприветствовав ее, пробежал глазами дальше по комнате, как вдруг на его лице отразилось недоумение и конфуз крайней степени, а точнее ужас. Казалось, что гуляя по песчаному пляжу босыми ногами, он неожиданно наступил на что-то настолько острое, что едва не лишился ноги. Его взгляд медленно вернулся к лицу Анны, выражая и удивление, и ужас, и смущение и все эти чувства сразу. Но к своему счастью и к счастью Анны, быстро взяв себя в руки, одел непринужденную улыбку, переключился свое внимание вновь на хозяйку и купца, без конца осыпая их, изысканными и щедрыми комплиментами сверх меры.

Лицо Анны же было белым как полотно, сердце колотилось с такой силой, что готово было выпрыгнуть из груди. Ей пришлось пальцами вцепиться в бархатное изголовье дивана, чтобы не упасть без чувств. Не было сомнений, это был он, Николай Иевлев. За пять с лишним лет, с той последней встречи, он хотя и сильно изменился, но не до той степени, что его было бы невозможно узнать. И хотя его нижнюю часть лица теперь скрывала утонченная бородка, губы венчали пышные каштановые усы, а вокруг губ и глаз залегли глубокие морщины, без сомнений это был он. В его темно карих глазах, не было больше юношеского блеска и света, скорее сумрак и усталость. Он заметно похудел, лицо осунулось, и в целом Николай выглядел старше своих лет. Но некоторые вещи были неизменны, волосы по-прежнему были чуть длиннее, чем того требовала мода, а уголки губпри улыбке надменно приподняты. Что же время пошло ему на пользу.

Пожалуй, теперь он ей казался еще красивее, чем тогда, потому что тогда она восхищалась им с девичьей наивностью, а теперь оценивала его мужскую красоту со зрелостью женщины.

Взяв себя в руки, Анна с горечью напомнила о тех уроках, которые преподнесла ей жизнь. С тех пор мало что изменилось, она по-прежнему гувернантка, а он все тот же господин. Велика цена разочарования, когда на миг, поверишь, что в жизни возможно все. Напомнив себе, что единственное, что ее ждет это тихая и неприметная жизнь, в этом ли доме, или в другом ли, вечно служить хозяевам, пока старость и болезни не скрючат ее и не лишат сил, превратив в злую, брюзжащую старуху, не знавшую мужского тепла и ласки. Как ни странно, эти горестные мысли отрезвили ее, хотя бы на время.

Пора было садиться за стол, пышно накрытый с истинно русским гостеприимством. Тут тебе и стерлядь паровая, и уха костровая и мясные пироги, неизменно подававшиеся к первому блюду, вместо хлеба, жаркое из утки, и модное в то время желе, хотя и на провинциальный манер, сделанное из лесных ягод, ну и конечно самовар чая. Ничто не развеет тоску лучше, чем сытный и вкусный ужин.

Больше Анны, этой встречей был удивлен, пожалуй, только Николай. Несмотря на то, что прошло немало лет, он безошибочно узнал в ней ту девушку, со странными кудрями похожими на руно барашка. Впрочем, судя по вспыхнувшему в ее глазах гневу и негодованию, узнал ее не только он. За гневом, как ему показалось, он уловил и толику женского восхищения, впрочем, он мог и ошибаться. По всей видимости, мимолетное знакомство, случившееся в прошлом, несмотря на свою краткость, врезалось не только в его память, но и ее.

Теперь же сидя за столом, он мог детально ее рассмотреть, тем более что взор она не поднимала, отчего ему видны были только полумесяцы ее пушистых ресниц. Девушка на конце стола, была знакомой незнакомкой. Черты ее лица были вполне узнаваемы, однако же, вместе с тем новы. Ушла девичья угловатость, цвет лица был нежен, а щеки розовыми как только что распустившиеся пионы, впрочем, румянец мог быть вызван и гневом, бурлившим в ней как игристое, от столь неожиданной и нежеланной встречи.

Волосы были собраны в тугой узел, придавая ей излишнюю строгость, в купе с наглухо застегнутым у ворота темно-серым платьем. При всей аскетичности и простоте почти монашеского наряда, оно невероятно шло ей, оттеняя нежную девичью кожу, придавая образу изысканную утонченность и драматизм. Вела она себя тихо, и даже покорно, однако за твердой спиной и чуть поджатыми губами, безошибочно угадывался твердый характер и титаническую работу, по подавлению гнева в себе. Весь этот образ кроткой гувернантки был скорее результатом неимоверных внутренних усилий, нежели что-то само собой разумеющееся, может оттого-то он и был особенно хорош.

В общем, она была чудо как хороша, хотя может он слишком долго провел в пути или на него так действует это богом забытое место. В прошлый раз она хотя и показалась ему весьма занятной, но едва ли он находил ее привлекательной . Что ж, для этого места, она и впрямь была слишком хороша, да впрочем, она была слишком хороша и для гувернантки. Но если он, человек пресыщенный, и не обделенный вниманием женщин, нашел Мисс Чопорность привлекательной, хотя сие слово и не точно охарактеризовало ее, настолько незаурядна и необычна была ее красота, значит, и Степан Михайлович не мог не заметить этого. Почему то эта мысль, пришедшая к нему, откуда ни возьмись, дурно отозвалась где-то внутри, словно никуда не годный станционный завтрак. Он перевел взгляд на Кузнецова, и его крупное красное лицо, потом на милую пташку в сером платье, потом вновь на него. Уж не любовники ли они. Едва ли этот хитрый лис устоял перед соблазном. От этой мысли ему и вовсе стало тошно, а симпатия к купцу стала сменяться чувством стойкой неприязни.

К счастью все эти странные мысли были прерваны купчихой:

– Николай Алексеевич, вы в наших краях впервые, я так понимаю? – спросила Нина Терентьевна.

– О, нет, нет, бывал в N-ской губернии лет эдак пять-шесть назад, точно и не припоминаю (хотя точнопомнил и год, и даже месяц, а может быть и день), правда в N-ске был проездом, путь мой лежал в уездный город Б. Я там гостил у моего друга Цебрикова, кстати сказать, также купеческого сына. Эх, чудное выдалось лето, я вам скажу, воздух, природа, доброе гостеприимство, у нас в северной столице, такого радушия уже и не сыщешь.

– Правду, правду говорите Николай Алексеевич, только в сибирских городах и сохраняются русские традиции. Мы, хотя и в ногу со временем идем, но старое доброе не забываем, – поддержал разговор купец.

– Бывал в доме купчихи Лаптевой, имел честь познакомиться с самой Надеждой Григорьевной, чудная женщина, хочу я вам сказать, а какая предприимчивая, не каждый мужчина, имеет такую деловую хватку, уж я теперь-то понимаю, находясь так сказать в том самом деле.

– Батюшки! Какое совпадение! – изумился купец, – Анна Тимофеевна, как раз работала в доме Лаптевых, собственно говоря, ее стараниями и по ее рекомендации, а она, к слову сказать, является родственницей моей дражайшей супруги, мои дети получили воистину прекрасную наставницу. Вклад Анны Тимофеевны в воспитании детей неоценим, ей Богу, неоцен-и-и-и-им, – протяжно растягивая слова, заключил купец, он хвастался Анной, словно трофеем, гордо простирая руку по направлению к ней, в каждом его жесте, в каждом слове было собственничество. Все, что было в том доме, движимое или недвижимое, живое или неживое, было не отчуждаемо и принадлежало ему всецело. Азъ есмь Бог в своем доме, – вот что говорил язык его тела.

– Спасибо, Степан Михайлович, боюсь вы меня переоцениваете, девочки воспитаны и прилежны, что мне, право слово, остается совсем мало работы, разве что довести до совершенства их и без того прекрасные манеры, – Анна и сама не поняла откуда взялась такая разговорчивость и даже дерзость, тогда как уместнее было бы гувернантке в ответ лишь промолчать, а если и поблагодарить то кратко, одним-двумя словами. Этот несносный дворянин действовал на нее не лучшим образом, вскрывая в ней совсем не лучшие качества, которые не следовало показывать никому, особенно с учетом ее социальное положение.

– Действительно, мир тесен, а вы знаете, мы, кажется, даже встречались! – сказал он, будто отчаянно, пытаясь ее вспомнить. – Позвольте, позвольте, – начал он, словно изо всех сил напрягая память, так что даже театрально потер виски, – Точно, точно, на пикнике, были приглашены я, Анатоль, и две восхитительнейшие дочери Лаптевой.

Купец весело заулыбался, а вот Нина Терентьевна, веселье мужа не разделила, расположение к гостю таяло так быстро, словно утренний туман.

– Анна Тимофеевна, поправьте меня, если ошибаюсь, не вас ли я встречал у Лаптевых? – он и сам не знал, как его занесло в прошлое, как чудом сохранившийся желтый лист в саду давно увядших воспоминаний. Бешеная муха укусила, не иначе. Чего вдруг он начал фривольно донимать гувернантку, вот и хозяйка не довольна. Благо Степан Михайлович в добром расположении духа, но ежели гувернантка его любовница, а он своими вопросами, невольно оказывает ей знаки внимания, не далеко и его благодушие потерять. А он сейчас в таком материально стесненном положении, такими долгами обзавелся, что терять вот так из-за пустяка, из-за мужской блажи, делового партнера – непростительная роскошь. Надобно не забывать, когда бес вновь начнет его путать, за плечом нашептывая дурное, что все что он имеет, заложено, перезаложено, а что не заложено - вложено в текстильную фабрику, которая без нужного сырья, не более чем груда метала. Но что значат доводы рассудка, ей Богу, пустое, его уже несло словно на санках с ледяной горы.

– Нет, не встречались, – резко сказала Анна, – У меня прекрасная память, особенно на лица. Я бы непременно вас запомнила, ежели когда либо встречала, в этом уж будьте уверены, – сказала она, с вызовом глядя ему прямо в глаза. От кроткой и незаметной гувернантки не осталось и следа.

Разговор был исчерпан. Он должен был быть рад, что ситуация, разрешилась, наилучшим образом, но отчего-то почувствовал досаду. Однако ж настаивать дальше было бы не только неуместно, но и неприлично, и поэтому он перешел на другую тему разговору, на сей раз, в избытке расточая комплименты Нине Терентьевне, отчего та, не заставив себя долго ждать, сменила гнев на милость, и была вновь очарована галантностью и любезностью петербургского гостя.

Этим вечером хозяева с гостем сидели допоздна, мужчины курили, выпивали, вели разговоры деловые и не только, из гостиной то и дело доносился хохот, то громкий и рокочущий – верно Степан Михайловича, то женский и высокий – Нины Терентьевны, по всей видимости, Иевлев развлекал и веселил их. Гувернантка же не член семьи, так что ей оставалось лишь, прислонившись к двери, с завистью прислушиваться к доносившемуся смеху. Казалось, уставшая за сегодняшний вечердо изнеможения, Анна, должна была уснуть в тот же миг, как только голова коснется подушки, но нет. Сон не шел, в сотый раз она переворачивалась с бока на бок. Образ Николая, воспоминания и события сегодняшнего вечера, разговор, его близость, все это внесло в душе, такую сумятицу, разворошило, казалось бы, давно перегоревшие угли чувств и воспоминаний. Но было в том и хорошее. Пока Николай оставался у них, купец вряд ли возобновит свой натиск. Пока Николай рядом – она в безопасности. Эта мысль успокоила и принесла ей хрупкое умиротворение. Усталость взяла свое, наконец, сон одолел ее. Ей редко снились сны, спала она всегда крепко и безмятежно, так спят только дети и безгрешные души. Той ночью же сон был тревожен, снилась река, с темной, почти свинцовой водой. Она затягивала Анну в свои черные, как гладь зеркала, воды, уносила все дальше и дальше от берега. Все что ей оставалось это лишь сдаться на милость течения и дать ей поглотить своими темными глубинами ее бренное, податливое и покорное тело.

Резко проснувшись от того что тонет, Анна долго не могла понять, что есть сон, а что реальность, сердце бешено колотилось в испуге. Четверть часа понадобилась, чтобы прийти в себя, дотронуться до кровати, своих волос, губ, лица, понять, что все находится там же где и должно быть, а сама она в полной безопасности. Едва занимался рассвет, вставать было слишком рано, но сон больше не шел. Умывшись и наскоро одевшись, она выскользнула из своей спальни. Она так любила рассветные часы, когда все еще спят, а она может побыть наедине с собой, со своими мыслями, летом выйти в сад, благо сад у купца был волшебный, особенно по весне, кода зацветала черемуха, сирень и яблони. И любимое место в саду, схороненная в его глубине – деревянная беседка. Пройдя в гостиную, она ожидала встретить Танюшку, та вставала обычно еще раньше и готовила к хозяйскому завтраку стол. Как вдруг от увиденного, она резко остановилась.

Откинувшись на диван и закинув ногу на ногу, пил чай и читал газету Он – виновник ее дурного сна и ночных кошмаров, последний человек на земле, которого бы она хотела видеть в это утро. Она как можно тише, стараясь остаться незамеченной начала пятиться назад вглубь коридора, но деревянный пол предательски скрипнул в самый неподходящий момент. Он тотчас, будто все это время был начеку, повернул голову, как раз в ее направлении. Их взоры скрестились словно шпаги. От его пронзительного взгляда, не скрылся страх, словно пойманного воришки, отразившийся на ее лице. Он еще секунду не отводил взор, затем отложил газету и с улыбкой, как ни в чем не бывало, поздоровался: – Доброе утро, Анна Тимофеевна. Не желаете ли ко мне присоединиться. Я как видите, с пяти утра на ногах, в гостях, знаете ли, сплю не лучшим образом, причем с детства, благо гостить приходиться не часто, – весело произнес он.

– Доброе утро, – сухо ответила Анна, не без зависти, оглядывая его безупречный костюм и цветущий свежий вид. Как это право несправедливо, что человек занимавшийся возлияниями полночи, и едва ли спавший больше трех часов, мог выглядеть так прекрасно, в противовес, ей, правильной и добродетельной, а чувствовавшей себя так дурно, словно это она грешила всю ночь.

– Я надеюсь, Вы не станете возражать, ежели я за вами поухаживаю? – любезно спросил он, – Чайку Анна Тимофеевна? Может кофе?

Анна настороженно посмотрела на него, помедлила, а потом отчеканила: – Гувернантка хотя и не прислуга, но и не ровня господам. Уж вам то, Ваше Благородие должно быть сие известно. Негоже, барину, гувернантке чай с кофе подавать. Неужто, верно выписанная из Англии,наставница вас этому не научила?

С притворным удивлением он воскликнул: – Как Вы проницательны! – и нисколько не обращая внимания на ее протесты, начал разливать чай. – Ее звали Мэри Джейн, она и впрямь была англичанкой, не знаю уж, выписали ее специально для меня, или так нашли, до нас кем-то выписанную, сколько же ей тогда было лет, может тридцать, а может меньше, ну да не важно, главное мне тогда казалось, что дама она очень зрелая. Муштровала она меня, скажу я вам, – и он, задумался, будто пытаясь подобрать верные слова, но так и не найдя их, продолжил:

– Пожалуй, и в казармах распорядок дня свободнее, а эти прогулки по утрам, в потемках, взад, вперед, по кругу, взад вперед, по кругу. Я за свое детство, ей Богу, на всю жизнь нагулялся, отчего вы думаете, я сегодня так рано встал? Дцать лет прошло, а муштра английская до сих пор мне снится. Во сколько бы я ни лег, подъём в пять утра. Так что с тех пор, признаюсь честно, от слова «гувернантка» меня в дрожь бросает, – и он лукаво засмеялся.

Чем сильнее, Анна хотела казаться неприступной, тем быстрее, под чарами его обаяния, разрушалась воздвигнутая ею крепость. Внутренний голос твердил, что не стоит терять бдительность, все господа поначалу так любезны, в особенности, когда им что-то надобно, но горе тому, кто поверит в это. А уж она-то знала, что он не был исключением, в прошлом это знание ей дорого обошлось, когда в силу юности, неопытности, и наивности, поверила этим медоточивым речам. Сколько же боли приносит взросление, и как чудесно, что это время прошло. Ни за какие блага мира, она бы не согласилась проходить заново уроки жизни.

– Но боюсь, вчера все мое представление о гувернантке, как о сущем детском кошмаре, было разбито вдребезги, и Вы тому виной, Анна Тимофеевна, ах, если бы у меня в юности была такая гувернантка как вы, – сказал он, с нарочитой любезностью, передавая чашку чая.

– Удивительно, как переменчивы эти господа, сегодня в восторге от чего-то, а завтра уже и выносить этого не могут, а то наоборот. Боюсь, постоянство – не доступная вам добродетель. Только, девушке моего положения, верить господам – непозволительная роскошь.

– Разве ж не наоборот? Разве же умение признавать свои ошибки не признак добродетели? Глуп тот человек, чьи мысли и суждения не меняются с годами. Зачем отчаянно держаться за ложные суждения, лишь из желания казаться правым? – спросил Николай, примирительным тоном.

– Мысли, меняются, люди – нет, – грубо отрезала Анна.

– И мысли меняются и люди меняются, а точнее жизнь меняет людей. Но некоторое время, я буду вынужден оставаться здесь, так что меньше всего мне хотелось бы нажить в лице вас врага, – с этими словами Николай взял сигарету, и закурил, дым начал заполнять собой гостиную, придавая их разговору загадочность и почти интимность, – А знаете ли, – продолжил он, – индейцы, в знак примирения, закуривали трубку мира. Я как видите, уже закурил. А вы?

– А я не курю, – отрезала Анна, с громким звоном, поставив чашку на стол. Она уже собиралась покинуть гостиную, когда он вновь остановил ее.

– Анна Тимофеевна, вы словно мстительный гусь, к которому и руку то протянуть боязно. Стоит совершить лишь маленькую оплошность, зерна ему, например, не доложить, или еще чего, как он полжизни потом будет вам мстить, гоняться за вами и пытаться ущипнуть.

Анна опешила, услышав, в свой адрес столь резкий выпад, после долгого и любезного танца примирения. Но, не успев все хорошенько обдумать, ответила: – Значит я мстительный гусь? Помнится, в прошлый раз, я была черствой горбушкой хлеба, что ж вы на редкость постоянны, хотя и битый час пытаетесь мне объяснить иное. – Ответ выдал ее с головой. От злости на свою несдержанность, она начала хватать ртом воздух, словно рыба, выброшенная морской волной на берег.

Его глаза сузились, а от дружелюбия не осталось и следа. – Выходит не такая уж и плохая память у вас. Для барышни, столь ревностно соблюдающей мораль, и столь нетерпимой к чужим прегрешениям, не пристало ли быть такой злопамятной? Верно значит сказано: Чем белее ангелы за плечами, тем чернее демоны в душе.

От услышанного, щеки и лицо Анны окрасились красными,словно гроздья осенней рябины, пятнами гнева.

– Ах, как горят огнем ее щеки, верно в цель попал, – не без злорадства отметил он, при этом довольно улыбаясь.

Так и не найдя что, ему ответить, словно, красноречие покинуло ее по какой то магической причине, Анна разъярённо повернулась на каблуках, и вылетела из комнаты с такой скоростью, что юбка и занавески на окнах раздулись, словно паруса наполненные не ветром, а яростью.

Позади раздался веселый и громкий хохот.

Вот так маленькая злючка, – подумал он, крайне довольный собой, что в словесном поединке, смог одержать маленькую, но победу. Та-а-а-ак, т-а-а-ак, выходит пребывание в этом Богом забытом месте, окажется не таким уж и скучным, и хотя за ним не водилась привычка, ухлестывать за прислугой, он решил, что здесь и сейчас он простит себе эту шалость. Что ж дикие места, дикие нравы, стало быть, и вести себя здесь можно по дикому, правила поведения джентльмена здесь не действуют. Надо только убедиться, что объект его интереса, не является объектом интереса другого охотника. А то не ровен час и самому стать косулей.

И хотя совесть пошевелилась где то в глубине души, словно червячок прогрызая сердцевину яблока, он заглушил ее, напоминая себе, что муки совести, по своей сути бесплодны и разрушительны, прежде всего, для самого человека, испытывающего их. Муки совести, не более чем душевная ржавчина и являются скорее порождением слабости, нежели свидетельствуют о высоких моральных принципах, потому как сильный человек, не совершает поступков, после которых ему приходиться мучиться, а совершая их, принимает результат со всей должной ответственностью, не испытывая совестливого малодушия. Покончив с деструктивными чувствами, к нему вновь вернулось доброе расположение духа.

Что касается Анны, то большую злость и ярость, она, пожалуй, и за всю жизнь не испытывала. Какой же он ничтожный человек, низкий, подлый, без совести и чести, – негодовала она, расхаживая то взад, то вперед. Изумленные воспитанницы, бросив чистописание, удивленно устремили взоры на взъерошенную и разъярённую, как кошка, гувернантку. В таком настроении они не видели ее еще никогда. До конца урока оставалась всего минута, стрелка часов, застыла в одном шаге от долгожданной свободы. И когда пробило ровно пять, молниеносно, бросив все книги и тетради, девочки кинулись на выход, едва не роняя друг друга.

Анна же, в мыслях, была так поглощена,почти военными баталиями с Николаем, что едва ли заметила огрехи поведения своих воспитанниц. В мыслях она перебирала сотни колких замечаний, реплик, язвительных фраз, парируя воображаемые вопросы и задавая свои, обескураживая его, нанося удары острым словом, словно рапирой точно в цель. Словом к ужину, она подготовилась так, что готова была отразить любое его нападению, каким бы ловким и красноречивым дуэлянтом он не был. Гнев и ярость, лучшее топливо для костра ненависти. Ей нужен был реванш.

Разочарование постигло ее, когда за ужином, он не только ни слова не сказал ей, но даже не взглянул в ее сторону, словно ее и вовсе не было. Кровь бурлила в ней, словно забродившее варенье, как быстро сладость чувств, стала горькой на вкус. Выходит, она зря репетировала предстоящий разговор. Вот и чудесно, теперь этот высокомерный самовлюбленный мужчина, оставит ее в покое, но радости от слов сказанных самой себе, она не испытала. А в конце ужина и вовсе отчаявшись, приуныла, грустно гоняя овощи из стороны в сторону по тарелке.

Николай искоса посмотрел на задумчивую Анну, пригорюнившуюся в конце стола. Как все-таки прав был Пушкин, «чем меньше девушку мы любим, тем больше нравимся мы ей», – толи с радостью, толи с досадой подумал Николай.

Ужин подошел к концу, в саду было еще слишком холодно, так что вечером вновь остались в гостиной. В этот раз, Нина Терентьевна, попросила ее остаться, в качестве компаньонки, и чтобы не сидеть без дела, а больше для отвода глаз, обе с чинным видом взяли шитье. Мужчины, открыв бутылку хереса, решили играть в штосс.

К Лаптевой гости часто приходили играть в карты, особенно в долгую сибирскую зиму. Так что Анна, была знакома со всеми правилами игры, не хуже участников, наблюдение со стороны, дает так мало, но вместе с тем так много. Однажды шулера поймали на обмане, что за скандал был тем вечером, впрочем, какая карточная игра обходиться без обмана. Есть занятия, словно созданные для определенного рода людей, как мед создан для пчел, или пчелами, впрочем, не важно. Приличному ведь человеку разве захочется в такое играть, – подумала Анна, глядя как ловко купец прометывает колоду то влево, то вправо. Впрочем, вопреки ее ожиданию, Николай, скорее выигрывал, нежели наоборот. Что ж, еще один аргумент, в пользу того, что приличного в нем мало, – подумала Анна.

Свечи догорели, херес был допит, хозяева разбрелись по спальням, Николай откланялся и тоже исчез, Анна, немного задержалась, убирая рукоделие, тусклый свет тревожно дрожал в задымленной гостиной. Надобно открыть окна, – подумала Анна. Голова кружилась в душной и жаркой комнате, как вдруг в конце коридора, появилось пламя свечи и раздались глухие, но решительные шаги. Уж не мерещиться ли ей это, - тревожно подумала Анна, – должно быть Татьяна решила вернуться и открыть окна, а может чего забыла.

– Татьяна, ты ли это? – шепотом позвала Анна, вглядываясь во мрак. Вдруг свеча в коридоре погасла, но звук шагов был ближе и ближе. Нет, то была не Татьяна, она ступала мягко, с легким шелестом юбок, словно кошка на мягких лапках. – Татьяна!? – уже с испугом, позвала Анна. Она подняла свечу высоко над головой, чтобы увидеть кто идет, как вдруг сзади почти над ухом раздался низкий мужской голос: – Мне и уговаривать вас не пришлось прийти на тайное свидание, аккурат, ровно в полночь.

Анна резко повернулась на звук голос, подняв свечу на высоту вытянутой руки, словно в ее задачу, входило, не просто осветить ночь, а разогнать призраков, притаившихся в ней.

– Да не подожгите же меня, ей Богу, – уворачиваясь, рассмеялся Николай.

– Так это вы, несносный человек. Я пришла вовсе не на тайную встречу, я вернулась убрать…ай, да не важно, негоже мне перед вами оправдываться. А вот в ваши добрые намерения верится с трудом, зачем вернулись? – спросила Анна, воинственно поднимая свечу еще выше, освещая лицо, будто на допросе в царской канцелярии.

– Замечу, я ни слова не сказал о своих добрых намерениях, хотя что есть добрые, а что есть злые, порой не легко разобрать, все, знаете ли, в жизни относительно. Но вообще, я забыл портсигар, – сказал он, весело сжимая его в руке, – стало быть, мы встретились вполне случайно, хотя случайные встречи, не случайны, и часто важнее тех, которые долго планировались.

– Может вы и правы, только вот не все случайности, забота Божья, что если они идут от дьявола, и задуманы с одной лишь целью, сбить нас с пути праведного.

– Не думал, что вы так религиозны, – опешив, удивленно заметил он, – да перестаньте же держать свечу подле моего лица, – поморщился он, тактичным движениям отводя ее в сторону, – меньше всего хотелось бы лишиться скудной растительности на своем лице.

Смутившись, Анна, отступила немного назад, – нет, я совсем не религиозна, просто не все встречи и случайности, происходят нам во благо, вот что я имела ввиду. Не назидания ради, мной были сказаны эти слова. Боюсь, люди, часто не правильно истолковывают меня.

– Я вас понимаю, – с улыбкой, чувственно прошептал он, и наклонился ближе, словно пытался разглядеть ее, сквозь тусклый свет свечи.

Ее глаза были точно у испуганной косули, зрачки, почти закрыли радужку и казались чернее самой темной ночи. Грудь ее от волнения тяжело вздымалась, так что он ощущал ее легкое дыхание на своем лице.

В одну секунду меж ними все переменилось. Она больше не смотрела на него с прежней враждебностью, в ее взгляде было любопытство и что-то еще, что-то что он и сам когда-то чувствовал, но утратил, а с годами позабыл.

Так в полной тишине, укрытые безлунной ночью, они молча стояли друг против друга, не то изучая, не то любуясь, как вдруг Анна рассмеялась, и дотронувшись ладонью до груди Николая, мягко отстранила его. Он молниеносно, перехватив ее ладошку, крепко сжал в своей руке и прижал к груди, там где его сердце гулко билось.

Испугавшись не то быстроты жеста, не то его интимности, она тотчас же отдернула руку, словно коснулась живого огня.

Ему и самому было теперь не до смеха, но уже по другой причине.

– Простите, я не должен был.

Воцарилась неловкость, пришедшая так быстро на смену почти интимной близости.

– Забудем, верно, херес тому виной, – прошептала Анна, едва ли веря своим словам.

– Да, тому виною херес, – покорно согласился Николай, хотя уж ему ли было не знать, что едва ли за весь вечер он выпил и полбокала. Но это объяснение, как нельзя лучше, усыпило ее тревогу.

– Право мне пора, зажгите же свечу, я совсем не хочу, чтобы вы убились в потемках, – назидательно проговорила Анна, чувствуя себя опять уверенно в образе строгой гувернантки, помогавшей ей скрывать чувства, и оберегать себя от окружающего мира. Так было спокойнее.

– Благодарю, и доброй Вам ночи, Анна Тимофеевна.

– Доброй ночи Николай Алексеевич, – и сотканная, словно из света и тени, Анна скрылась в ночи.

Он постоял недолго, погрузившись в мрачные мысли и неясные чувства, но ни в том, ни в другом не разобравшись, отправился спать. Что ж, к утру магия верно рассеется, – подумал он, – ведь магия влюбленности и раньше случалась с ним нередко, но отчего то загрустил, ведь кому же хочется расставаться в жизни с чудесами.

На следующее утро, вопреки обычному нежеланию выбираться из постели, Анна, встала легко и просто. Мир, словно из черно-белого превратился в цветной. Все кругом стало ярче, пение птиц громче, а запахи с кухни слаще. Подойдя к окну, она прильнула щекой к холодному стеклу и мечтательно закрыла глаза, сердце будто пело в груди. Сегодня перед зеркалом она провела времени чуть больше обычного, вместо тугого аскетичного узла, волосы завязала в пышный валик, выпустив кокетливо несколько прядей у виска и изгиба шеи. Еще вчера, казалось, она ненавидит его, с наслаждением пестуя обиду, но девичьи чувства так непостоянны, словно гроза в июньский день, все прошло, едва начавшись, как будто и не было никакой обиды, и в небе и на душе засияло солнце.

Разбудив девочек, Анна, второпях, помогла им одеться, и попутно объявив, что утренних занятий не будет, повела их на прогулку. Скороговоркой объяснив, что ничто не располагает к знанию так, как свежий утренний воздух, отправилась с ними в сад. По правде сказать, холодный утренний воздух был нужен только ей. В голове все смешалось, а щеки горели огнем, ей необходимо было побыть одной и разобраться со своими мыслями и чувствами.

Для нее и самой, стало неожиданностью, как быстро она простила его, и хотя она убеждала себя, что она поступила по-христиански, и что нет нужды держать камень на сердце, ведь и добрый человек может совершить плохой поступок, равно как и дурной, способен на благородство и самоотверженность. Но сердце то знало, что ни вера, ни христианское всепрощение, ни великодушие здесь не причем, и что сердце охотнее прощает того, к кому благосклонно, тогда оно найдет и доводы, и аргументы, и оправдания.

В будничных заботах прошел день, близился вечер, то возвышенное чувство, с которым она встала утром понемногу растворилось, она так жаждала встретить его, что тревожась весь день, казалось, перегорела до срока, словно слишком короткий фитиль. Подали ужин, но ни Степан Михайлович, ни Николай не пришли. Появился Тихон, с посланием к Нине Терентьевне, «мол, так и так, их степенство с гостем не ждать к ужину, оне решили отправиться в увеселительные заведения, подчевайтесь без них».

После этих известий Анна совсем приуныла, все что она надумала с утра, теперь с ясностью виделось не более чем плодом воображения. Настроение, словно качели, вот еще минуту назад воспарили вверх, а вот падают на скорости вниз. Ее однообразная жизнь, была так скудна на события, эмоции и чувства, что теперь, когда появился лишь малейший повод, все что дремало в ней, заложенное природой, грозило вырваться наружу, не взирая ни на что и сметая все вокруг. Она слишком долго хоронила себя, скрывая мысли и чувства в туго зашнурованном корсете и застегнутом на все пуговицы платье, будто в чулане. Она как музыкант, чья скрипка, пролежала в пыльном футляре так долго, что он позабыл, как на ней играть.

Обессилев от тревожных мыслей, она решила поступить так, как поступала всегда, вверить себя в руки судьбы, и пусть река событий либо вынесет ее целой и невредимой на берег, либо утопит в своих холодных темных водах, как во вчерашнем сне.

В тот вечер, отобедав в ресторации, и находясь в приличном подпитии, Степан Михайлович, его приказчик Копылов и Николай Алексеевич, решили продолжить гуляния в трактире, благо он находился, аккурат, через два дома, как раз рядом с Михайловской ресторацией. И вот уже не лощеные официанты в шелковых перчатках встречают господ, а половые в засаленных рубахах и грязных передниках. Николай до отвращения не хотел ехать сюда, но Кузнецов был непреклонен, к тому времени он уже находился изрядном подпитии, впрочем, как и его приказчик, словом, компания гулять лишь начинала, следовательно, отказать им было до крайней степени неприлично. Усевшись за свободный и «чистый» стол, Николай едва оперся на него, как тотчас пожалел, лацканы его пальто так и прилипли к поверхности. Чистота, не то качество, за которое любили трактиры. Но атмосфера была лихая и непринужденная, так что он, находясь в крайнем предубеждении, волей неволей начал проникаться весельем, и той разнузданной бесшабашностью, что царила вокруг. Публика была разношерстная, тут тебе и громко горланящие рабочие, и уже совсем пьяная компания золотоискателей, по всей видимости, пришедшая спустить все, что заработала за месяц адским трудом. Были и господа, впрочем, не слишком прилично одетые, по крайней мере, так показалось Николаю. Может картежные шулеры или еще какой сброд, выдающий себя за господ чинных. Музыка, дым и шум в трактире стояли такие, что право и говорить не было никакой возможности, только орать да пить.

Не успели они сесть, как к ним тотчас подбежал половой, паренек лет пятнадцати-шестнадцати, не по годам хитрый и изворотливый. Еще будучи в другом конце зала, приметивший состоятельных господ среди всякого разного люда и бежавший обслужить так быстро, что дважды ударился на бегу об стол, впрочем, глаза его горели монетой так, что он того и не заметил.

– Чего изволите Ваше степенство, Ваше благородие, – обратился он сначала к купцу, явно зная его в лицо, потом к остальным, без конца кланяясь и расшаркиваясь.

Решено было пить анисовку, а из меню, чего церемониться, гулять так гулять, стало быть,взяли всего и на пробу.

Принесли огромный бутыль анисовой водки и три почти чистых стакана, щи, сало с огурцами, соленые сибирские грузди, кулебяку, холодные закуски, рыбу и мясо копченое, и неотъемлемый атрибут трактирного меню – заливное. Правда, оно, пожалуй, из всех восхитительно пахнущих блюд, было самым неаппетитным, серого почти землистого цвета, скользкое и дрожащее, и больше напоминающее морское чудище, выброшенное приливом на берег, нежели нечто съедобное. Только вот это блюдо, в отличие от других, отчего то с завидным постоянство было обласкано публикой, и представлено, во всех заведениях, будь то фешенебельная ресторация или самый грязный трактир.

Мысли жеИевлева ходили по кругу, о чем бы он не начинал думать, возвращался он неизменно к мыслям о ней, ее лицо в свете тусклой свечи, и мягкий шепот, глубина темных матовых как бархат, глаз. Верно тому виной волшебный свет, он давно заметил, что при свете свечи или костра, все приобретает пленительную загадочность. Без сомнения то была игра света и тени, именно она сыграла с ним злую шутку, надо лишь дождаться завтрашнего утра, и взглянуть на свои чувства при свете дня, наверняка магия рассеется без следа.

Пока Николай вел себя отстраненно и предавался мыслям любовным, разговор снова зашел о деле:

– Есть, у меня тут идейка, Николай Алексеевич, мы, с Александром Петровичем, уже это обсудили, – и он жестом указал на своего пьяненького приказчика, который уже не то что дело обсуждать не мог, но и на стуле то сидел с трудом, – хотелось бы мне и ваше мнение полюбопытствовать.

– Удивительно, – подумал тот, – ведь купец пьян, не мог быть не пьян, после такого то количества выпитого, вот и лицо красное как арбуз, а глазки стали еще меньше, словно арбузные косточки, а о деле говорит здраво, и речь четкая, лучше трезвого. Это способность пить и быть в ясном разуме, так восхищала Николая в сибирских мужиках.

– Помимо шерсти, которую мы договорились до Петербурга доставлять, часть на фабрику, а часть, Порфирию Никоноровичу продавать, что до трехсот тысяч годовых нам принесет. Но не суть дела. Есть у меня такая идея, разумеется, без вас, Николай Алексеевич, его было бы трудно, так сказать, до ума довести, надобны связи определенные в министерстве путей и сообщений Петербурга иметь, ну и в Таможне, разумеется.

– Я немного знаком с помощником начальника округа, так что ваши размышления на верном пути, Степан Михайлович, только вот в толк не возьму, к чему вы клоните. Знаю только что идея верно добрая, вы, Степан Михайлович, человек дела, на пустую мысль, и время тратить не будете.

Купец засмеялся, явно польщенный комплиментом, и продолжил: – Торговать шерстью от N-ска до Петербурга, много ума не надобно, купить здесь, продать там, это всякий дурак сможет, а вот сделать так, – и он взяв рюмку с анисовкой, поднял ее высоко над столом, подержал немного в воздухе, да как поставит с грохотом позади тарелки, попутно расплескав все содержимое. И указав на тарелку своим большим толстым пальцем, гордо произнес: – Вот, Америка. Тут уже триста тысяч царских превратятся в три миллиона! Но без… сами знаете кого, и сами знаете чьего… участия, дальше Ладоги и не уйдем. А если продавать, не только шерсть? У нас, знаете какой сурок? Мягкий, гла-а-а-адкий, – и он провел ладошкой по поверхности стола, словно поглаживая мех, – здесь он сущие копейки, а там, вот где золото, под ногами лежит, а не там где эти дуралеи ищут, – и он презрительным взглядом, обвел группу золотоискателей, – чего его на глубине искать, вот оно лежит, под ногами, бери да продавай. Пока англичане с французами из под носа не увели.

– Я вас понимаю, Степан Михайлович, но как говорится не все так просто, и не все так быстро, но мысль хорошая, право слово, хорошая. Я подумаю и дам вам ответ, и ежели, все пойдет так, как задумано, по прибытию я тотчас, вам напишу, – ответил Николай.

– Знал я, Николай Алексеевич, что вы человек здравомыслящий и предприимчивый, в тот день, в салоне у Виктории Павловны, сразу понял, сработаемся.

Все трое засмеялись, окрыленные общим делом и жаждой наживы. Возможности, открывающиеся перед их взором на горизонте, будоражили и опьяняли сильнее анисовки. Азарт и кураж, вот топливо для горнила торговли.

Порешав дело с пользой для всех, решили заказать еще анисовки. Разговор как водится в подпитии, зашел о дамах.

Пьяный приказчик, хвастаясь, рассказывал, как приударил за местной исполнительницей романсов, пусть и провинциальной, но все-таки певицей. Кроме того увел он ее прямо перед носом у старого генерала Корнеева, и что дескать подарки то она принимала от генерала, а вот расположение досталось ему. Во что признаться, верилось с трудом, если учесть, какой неказистый и глуповатый вид был у рассказчика.

Тем временем, шла третья смена блюд.Подали речного судака на пару.

– Не желаете ли, господа, отведать голову? – спросил купец, и когда все отказались, пододвинул блюда себе поближе. Одной рукой, придерживая скользкую голову рыбины, двумя пальцами правой руки, ловко извлек огромный рыбий глаз и отправил целиком прямо себе в рот, медленно пережевывая и смакуя, едва ли не закатывая глаза от наслаждения. – Знаете ли, господа, невероятнейший деликатес, нежнейшие глаза, я вам скажу, и с этими словами занялся остальными частями головы.

Какая редкая пренеприятность лицезреть эдакое, ну что за дикарь, как в средневековье глаза руками выколупывает. В этой варварской расправе, было все, что ему хотелось и не хотелось знать об этом человеке. Не стоит ему дорогу переходить, – размышлял Николай, с трудом подавляя приступ тошноты, благо никто не заметил, что он стал полотняно-бледным от дурноты.

– Но знаете где еще, деликатес? – спросил купец, затем выждал паузу и продолжил: – У меня дома, прямо перед самым носом, – он театрально обвел глазами, сидящих в недоумении мужчин и наконец, торжественно заключил: – Анна Тимофеевна!

Николай, после этих слов, едва не поперхнулся анисовкой. Значит, вот как обстоят дела, этого то он и опасался, ну что ж, хорошо, что сие обстоятельство стало известно сейчас, а не тогда, когда было бы уже слишком поздно.

– И хотя пока, удача не на моей стороне, замечу только пока, – продолжил тот, – видно, что барышня, по вине, видимо своего батюшки, чрезмерно рафинирована, слишком много читает, слишком много думает, да слишком мало знает. Все гуляет в саду, природой любуется, да в облаках витает, хотя годков то уже не мало, не мало-о-о. Ну да ладно, с ней я более чем терпелив, господа, натура она возвышенная, стало быть, и подход должен быть особый. Но как говорится, всякому терпению приходит конец, более ждать я не намерен, этим же летом увезу ее в Петербург или в Париж, в конце концов, девица, она и есть девица, две шляпки, два платья, и... – и он засмеялся, подмигивая мужчинам.

Несмотря на то, что Николай, никогда не считал себя знатоком человеческих душ и уж тем более женских сердец, не много ума было надобно, чтобы понять, хотя девицы она и есть девица, да не все девицы одинаковы. С ужасом перед его взором в одном потоке картин пролетело нежное лицо Анны Тимофеевны, и то, как купец, выдавливал глаза судака своими большими красными пальцами.

Наконец, вечерняя трапеза с возлияниями подошла к концу, и уже за полночь, нетвердой и шаткой походкой, будто боцманы на палубе, мужчины отправились по домам.

Готовясь ко сну, из головы Николая никак не шли образы сегодняшнего вечера, в частности слова купца об Анне Тимофеевне. В нем боролись два человека, один говорил, что его это не касается, в конце, концов, это не первая несправедливость, мимо которой ему приходится проходить смолчав. Сколько раз, в богатых салунах, на балах, в грязных трактирах, или просто на улице, он был немым свидетелем разного рода несправедливости или даже бесчинств, и хотя никогда не принимал в них участия, не потворствовал, не подстрекал и не поощрял на то других, однако же, и не вмешивался, для восстановления справедливости. Всю жизнь он исходил из того, что судьбы других людей его не касаются, и что в жизни так много зла, что нет более бесполезного занятия, чем начать с ним бороться. Этого принципа он придерживался и по сей день, с чего же тогда его менять сейчас, тем более что меньше всего ему хотелось потерять союзника в лице купца. Он ведь так отчаянно нуждался в деньгах. Другая же часть его, не допускала, дажемысли о том, что с Анной Тимофеевной может случиться что-нибудь дурное, а ничего доброго из затеи купца и не могло случиться, это он знал точно, как знал он и то, что вопреки доводом рассудка, он непременно поговорит с ней, предупредит ее, в конце концов, даст совет, хотя его о том и не просят, а уж там ей решать, вернуться ли в дом к отцу, либо принять бесчестное предложение Степана Михайловича. И хотя спасать ее не его забота, предупредить ее он обязан. С этими мыслями и чистой совестью он крепко уснул.

В то утро, муки вчерашнего дня, показались Анне сущей нелепицей. Она посмотрела на события прошлых дней ясным взглядом и трезвым умом, и поняла, что все это не более чем плод ее воображения, право же всему виноваты книги, если с детства читать столько художественной литературы, сколько читала она, невольно, простые события начинают обретать тайный смысл, напоминая хитросплетения сюжета бульварного романа. В тот день, она намерена была судить обо всем что, происходит или произойдет, беспристрастно, как если бы события происходили не с ней, а с кем-то другим, а она лишь наблюдала со стороны, подвергая все что происходит критическому анализу. Так поступать будет верно.

Но увидев его, все обещания были забыты, все вернулось на круги своя, она испытала ту самую эйфорию и надежду на взаимность, от которых пыталась избавиться или убежать, уж как получиться, мысли исчезли, остались лишь чувства. В гостиной в то утро был лишь он, да Танюшка, накрывающая стол к завтраку, Нина Терентьевна со Степан Михайловичем еще не спускались.

– Доброе утро, Анна Тимофеевна.

– Доброе утро, Николай Алексеевич, – ответила Анна, стыдливо отводя взор, но затем, спохватившись, что они не одни, торопливо добавила, – Доброе утро, Танюша. – Та в свою очередь, что то буркнула и удалилась, бросая косые взгляды то в сторону Николая, то в сторону Анны.

Оставшись наедине с ним, она не знала, стоит ли ей присесть на диван, или может лучше и вовсе удалиться до прихода хозяев, но не выдаст ли она бегством своих чувств, не будет ли это выглядит малодушно, как если бы ей было что скрывать. И не найдя ничего лучше, чем встать подле окна, Анна начала беспрестанно оглядываться в сторону лестницы, проверяя, не спускается ли к завтраку Степан Михайлович с женой. Николай тотчас же встал с дивана и начал расхаживать по комнате, сложив руки за спиной. Делать вид, что она его не замечает, становилось все сложнее и сложнее. Анна слегка отодвинула штору, посмотрев на улицу с таким увлечением, будто там происходило что-то настолько интересное, сравнимое разве что с цирковым представлением. Больше всего она боялась встретиться с ним взглядом.

– Анна Тимофеевна, вы верно, заприметили там что-то интересное, разрешите полюбопытствовать, что привлекло ваше внимание? – спросил он, подходя ближе.

Она вздрогнула, будто ее застали на месте преступления, и резко опустив штору, встала как солдат по стойке смирно. Николай недоуменно посмотрел на нее, потом отодвинув штору, посмотрел в окно: унылый голый сад, стайка серых воробьев клевавших, вытаявшие из-под снега ягоды, утренний туман, все как обычно – ничего интересного в том пейзаже не было. Стало быть, все это не более чем представление.

– Смотрите же! – удивленно и восхищенно воскликнул он, указывая рукой в сад!

– Где? – с любопытством спросила Анна, пододвигаясь ближе и через плечо, пытаясь рассмотреть, что же привело его в такой восторг.

Он резко развернулся, и властно, но деликатно, взял ее за руку, чуть выше локтя, и уверенно притянул к себе.

– Вот видите, Анна Тимофеевна, не только вы в эти игры умеете играть. Нам надобно увидеться наедине, я должен кое что вам сообщить, но разумеется не здесь. Сегодня после обеда, скажитесь больной и отправьтесь за порошком от головы к лекарю. Я буду ждать вас на углу Народного дома и кабака «Семь подков», ровно в два по полудню, это единственный район, который мне знаком в этом городе. Не молчите же, будто статуя, скажите, что непременно придете, – почти умоляя, прошептал он. Его лицо было так близко, что она с трудом могла сфокусировать свой взгляд, волнение и его близость не давали ей, рассуждать трезво. Все в голове перепуталось, будто на голодный желудок она выпила сто грамм анисовой.

– Ну или кивните хотя бы, – уже не так дружелюбно шептал он, явно теряя терпение. Тем временем в комнату вошла Татьяна, удивленно взирая, на разворачивающуюся в гостиной сцену.

– Анна Тимофеевна, простите за опоздание – в комнате раздались детские голоса.

Находиться здесь, в гостиной, в такой провокационной близости друга от друга, было по истине опасно.

– Кивните же! – сквозь зубы процедил он.

– Да, да, я приду, – сказала она еле слышно, запоздало кивая головой. Я приду, обещаю, клянусь, пустите же, – почти умоляюще попросила она, высвобождая руку из его крепкой жаркой ладони.

Он удовлетворенно, поклонился и отошел на расстояние, куда более приличествующее их положению.

Завтрак тянулся целую вечность. Клятвы, которые она дала себе ночью были сложены и забыты. Если бы не ее положение и обстоятельства не позволяющее ей быть свободной, она, пожалуй, тотчас бы отправилась на свидание с ним, не откладывая ни минуты.

На память пришла история, случившаяся в их доме много лет назад. Так же по весне, отец, чтобы их трехшерстная красавица-кошка не сбежала к своему «соседу-жениху», лаз, которым она пользовалась для того, чтобы выбираться на улицу, заткнули паклей. Отец делал это с такой тщательностью и скрупулёзностью, что после проделанной работы, заявил со всей ответственностью, что, пожалуй, перестарался. И что когда необходимость в том отпадет, он не сможет вернуть все как прежде, так как лаз забит так туго и так плотно, что достать паклю обратно не сможет и самый сильный человек в городе. Каково же было их удивление, когда на утро, они обнаружили пропажу Мурки. Кошка исчезла без следа, лаз был свободен, а пакля растерзана и разбросана по всему дому. Узница любви, ведомая древним, как мир инстинктом, своими маленькими цепкими коготками отважно освободила себе путь к свободе. Отец еще долго хохотал над этим случаем, а когда мурка вернулась, но уже порядком отяжелевшая, решено было ее называть не иначе как Джульетта.

События сегодняшнего дня и история из прошлого, откликались в сердце кислым чувством смущения и стыда. Как же быстро она отказалась от тех принципов, которые хранила в себе и горделиво пестовала всю свою жизнь, ради человека, который ее об этом даже не просил.

Но, она дала согласие, и хотя сомнения в правильности принятого решения, начали одолевать ее, стоило с ним встретиться, хотя бы для того, чтобы лишний раз понять, как глупо она поступила в очередной раз.

Как бы ей хотелось в этот день при встрече, восхитить его своей красотой, женственностью и прекрасно скроенным платьем, подчеркивающем изгибы ее налившегося тела. Но арсенал средств для достижения цели по-прежнему был равен нулю, а гардероб все также был скуден, аскетичен и старомоден. В то же время, наученная горьким опытом и прошлыми неудачами, Анна решила не играть в знакомую незнакомку, а быть самой собой: не дурно воспитанной, не глупой, хорошо образованной, однако же, уже не юной, не привлекательной и если уж сказать по чести, невзрачной гувернанткой. Взглянув на себя в зеркало, и трезво оценив, кто она есть, свои достоинства и недостатки, приняв себя, она неожиданно обрела спокойствие и мир внутри себя.

На улице хотя и была весна, но дул настоящий сибирский ветер, поэтому Анна пренебрегла шляпкой, а поверх головы, накинула двустороннюю, в мелкий русский цветочек шаль, тот самый восхитительный платок, что подарил ей на рождество Степан Михайлович она так ни разу и не одевала. Как только Анна брала его в руки, он будто жег ей пальцы, как если бы был сделан из нитей, сотканных чертями в преисподней. Так что, в конце концов, она убрала его с глаз долой и больше о нем не вспоминала.

Здание Народного дома, где должна была состояться, обещанная встреча, находилось в пятнадцати-двадцати минутах ходьбы от купеческого особняка. Анна была рада лишний раз пройтись пешком, наедине с собой перевести дух, собраться с мыслями. Проходя мимо очередного деревянного барака, она услышала отчаянный лай, то был щенок-подросток, которого только что привязали на большую железную цепь. Она помнила его по своим зимним прогулкам, когда он только родился и вылез из теплой соломы со своим таким же неловким, но скромным и тихим братом. Они были похожи друг на друга, словно отражение, один белый с черным, а второй черный с белым. И хотя стоял январь, любопытство выгнало их на улицу даже в лютый мороз. Не зная страха, не ведая опасности, которая подстерегает их на каждом шагу, они подбегали к прохожим, то задиристо лая, подражая взрослым собакам, то пытаясь играть, то смешно падая на льду. Худая и изможденная мать, по кличке Найда, в отдалении была привязана к забору, но зорко и ревностно следила за ними, не отводя взгляда ни на минуту, в любой момент, готовая прийти на помощь. И горе тому, кто посмел бы обидеть ее детей. Каждую неделю, проходя мимо, Анна наблюдала за тем, как взрослеют щенки, все дальше выбегая на улицу, изучая этот большой и полный приключений мир. Беззаботное детство. Через месяц один щенок исчез, тот что черный с белым. Анна не знала, что с ним случилось, может он ненароком попал под колеса извозчика, а может, нашелся хозяин, но его брат, оставшись один, немного погрустил, а уже наутро продолжил играть как ни в чем не бывало. Но детство прошло, и вот он привязан к будке, кувыркается и лает, отчаянно пытаясь сорвать с себя путы и разорвать ненавистную цепь. Привыкшей бегать, где хочет, и играть пока сон не сморит его прямо на дороге, бедняга потерял самое дорогое, что есть в жизни – свободу. Ничего доброго его больше не ждет, – подумала Анна, грустно отводя взор от собаки. Рядом, не обращая ни малейшего внимания на лай, неловко орудуя маленький детским молоточком, мальчишка, лет семи, железным щитом заколачивал дыру в заборе. Едва ли он выглядел счастливее, чем тот грустный пес. Видимо детство закончилось, не только для щенка, рано взрослеть в этих краях приходилось всем.

Вот, показался угол Народного дома, но Николая нигде не было. Может она пришла слишком рано, или он же он и вовсе не пришел, а все это было не больше чем розыгрыш, чтобы посмеяться над ней. Она так быстро приняла приглашение, что едва ли успела обдумать, с какой целью он ее позвал.

Остановившись, она с волнением крутилась на месте, словно волчок, ища его глазами. Сердце то бешено колотилось, то вовсе замирало. Мысли и чувства, такие противоречивые смешались в один большой гул в ушах. Вдруг он окликнул ее:

– Анна Тимофеевна, подите сюда.

Она резко обернулась и увидела его высокую фигуру, стоящую чуть в тени и надежно скрытую от любопытных глаз. Словно вор притаившийся, в ожидании беспечного зеваки, он видел всех, но его не видел никто.

– Вы не первый раз намеренно пугаете меня, Николай Алексеевич, будто это и впрямь доставляет вам удовольствие, – укоризненно сказала Анна, подойдя ближе, но вместе с тем, оставаясь на приличном расстоянии.

– Не хотел вас, пугать, Анна Тимофеевна,подите же сюда, в тень, вдруг вас увидят, губить вашу репутацию в моих намерениях нет. Здесь есть тихая улочка, переходящая в тропинку, а дальше холм, и заброшенный завод, пойдемте туда, там нас никто не побеспокоит.

– Ах, об этом-то я и не подумала, – смущенно прошептала Анна, слегка закусив губу от досады. Ведомая бессознательным порывом души, она совсем забыла про приличия. В ее положении, репутация, была едва ли не единственной ценностью,принадлежащей ей. Потеряв ее, она погубила бы себя, перечеркнув свое будущее навеки. Это богатые могли вести себя как хотели, все неизменно сходило им с рук, она такой роскоши не имела, в любой ситуации ей следовало руководствоваться разумом, а не идти на поводу чувств, от этого зависела ее жизнь.

– Не печальтесь, Анна, – будто прочитав ее мысли, попытался утешить Николай, – то, что вы не подумали о соблюдении приличий, говорит скорее о чистоте души вашей. Человек порочный, перед грехом, первым делом приличия соблюдает, как ваш покорный слуга, а безгрешный, тот грешит по зову души и сердца, едва ли думая о последствиях, – иронично заметил Николай.

Анна задумчиво отвела взор, а потом пытливо посмотрела на него, пытаясь прочесть по его лицу скрытый смысл фраз, – Не пойму Николай Алексеевич о каком грехе вы говорите, в нашей беседе, греха нет. Стало быть, и о грехе толковать нечего.

Он вымученно засмеялся, так что морщинки, собрались вокруг его темных глаз, будто меридианы.

– Верно, греха в том нет, но лучше пойдемте, движение, порой облегчает ход разговора. Да и думается легче.

Она больше не смотрела на него, а смотрела либо вперед, либо под ноги. Тогда как он, при свете дня, наконец, смог рассмотреть ее как следует, не боясь быть застигнутым врасплох. И хотя ему была видна лишь небольшая часть ее лица, скрытая огромной цветастой шалью, он мог наблюдать за ней, за тем как она идет, за ее движениями, и наклоном головы, как сосредоточенно она держит платок у подбородка. Шаг Анны был широким, размашистым и даже тяжелым, с наклоном корпуса вперед, словно бурлаки на Волге груз тянут, – подумал Николай, – какая все таки у нее ускользающая красота, вот только чудо как хороша, в этом традиционном пестром русском платке, и это нежное худощавое лицо с круглыми наивными глаза, и очаровательный светлый пушок, вокруг губ, словно персик, и вот уже она сердито вышагивает, поджав губы и нахмурив брови, и можно сказать почти дурнушка. Он был смущен и раздосадован, так как не мог разобраться и понять чувств к ней. Словно человек впервые увидевший цветок чертополоха, он был и удивлен, и восхищен, но в общем, находился скорее в замешательстве, не решаясь вынести суждение о столь странном цветке, отнести ли его в ряд орхидей, за оригинальность, уникальность, и редкую красоту, либо поставить на другой стороне с другими собратьями: полынью и крапивой, как горькое, жалящее и колючее растение.

– Так зачем вы хотели меня видеть? – наконец спросила она, резко остановившись и прервав затянувшееся молчание, – Я далека от мысли, что вы искали встречи со мной, только лишь, для того, чтобы прогуляться.

И хотя, это было правдой, ему, отчего-то, не хотелось в этом признаваться, чем дольше они шли вот так, бог о бок, в этот холодный апрельский день, тем меньше ему хотелось, говорить о том, ради чего он ее позвал.

– Отчего же вы не допускаете такой мысли? – поинтересовался он.

– Оттого же, отчего солнце встает на востоке, а садится на западе.

– Кто знает, может когда-нибудь человечество выяснит, что и это не такая уж непреложная истина, и что солнце встает на западе, а садится на востоке, ведь думали же наши предки, что земля плоская и стоит на трех китах. Так что, любая истина со временем может оказаться не более чем ошибочным заблуждением. А наши предки будут также потешаться над нами, как мы потешаемся над нашими сейчас.

Тем временем, они достигли конца улицы, дальше тропинка вела серпантином вдоль рощи к вершине холма, где располагался заброшенный стекольный завод, проект был воистину грандиозным, но хозяин проигрался и разорился, а здание было заброшено, и лишь, находившиеся время от времени бракованные безделицы из разноцветного стекла, самых причудливых форм, напоминали о былом.

– Уверена, прекрасный вид открывается на вершине, – заметила Анна.

– Тогда мы обязаны в этом убедиться, – согласился Николай, простирая руку по направление к дорожке, словно приглашая, продолжить путь.

И хотя Анна ничего не ответила, тот факт, что она продолжила путь, говорил сам за себя. Тропинка хотя и не была узкой, но двум людям, пришлось бы идти рядом слишком близко друг к другу, так что Николай пропустил ее вперед, а сам следовал позади.

Погода сменилась, как часто бывает сибирской весной, вот только дул ледяной ветер, а теперь яркое апрельское солнце, словно плавило все вокруг, к тому же крутой подъем в гору, требовал от путников не малых усилий.

Как возможно, чтобы одновременно было и жарко и холодно,– подумала Анна, развязывая платок и спуская его на плечи, часть волос безнадежно выбились из прически и теперь от ветра то и дело, то развивалась назад, то закрывала лицо, другая же оставалась влажной и неприятно холодила шею, она попыталась поправить волосы, но убедившись в тщетности своих попыток, бросила это занятие. В конце концов она уже давно убедилась, что быть безупречной, ей не удастся никогда, скорее наоборот, всевозможные нелепости и конфузы, будут неизменно преследовать ее, остается лишь принять свои неудачи, с наименьшими моральными затратами, не изводя себя, желая быть тем, кем ей никогда не быть.

– Так все-таки, зачем вы меня позвали? – уже настойчивее спросила она.

Он слышал, что она его о чем-то спросила, но что она спросила, он не смог бы сказать и под дулом пистолета. И это солнце, и ветер, и холод, и зной, словно намеренно терзали его несчастное тело, а главное ее манящая фигура, который он имел счастье лицезреть поднимаясь за ней по склону. Волосы словно сияли на солнце, то желтыми то красными огнями, она женственно откидывала их назад, чтобы затем заправить за ушко, плавные изгибы бедер покачивались в такт ее шагам, в итоге он и вовсе забыл, зачем он ее позвал. Он вспомнил сказку о Нильсе и мышах, и под этим изнемогающем весенним солнцем, он неотступно двигался за ней, словно зачарованный, как если бы она играла на волшебной флейте, и тянула за невидимою веревочку, к которой он был накрепко привязан. На этот ли холм или на любой другой, за ней он готов был идти куда угодно.

Будто прочитав его мысли, она остановилась, обернулась и гневно посмотрела на него.

– Зачем вы меня позвали? – уже нетерпеливо, задав тот же вопрос, спросила Анна.

Но увидев его измученное лицо, она захохотала, сменив гнев на милость, ибо приняла его несчастье, исключительно за результат тяжелого подъема.

– Милая моя, Анна Тимофеевна, - начал он, вытирая, вынутым из внутреннего кармана белоснежным платком, вспотевший лоб, – право слово, я не привык к такой странной погоде, вот ежели бы сейчас были тучи или того лучше дождь, то я чувствовал бы себя превосходно, а здесь, я сам не свой, позвольте же мне подняться и немного отдышаться, уверяю вас, я все скажу, даю вам слово дворянина.

Она звонко засмеялась и ничего не сказав продолжила путь, в то же время, ускорив шаг толи от нетерпения, толи дразня его.

Вид с холма открывался и правда восхитительный, да и само здание, заброшенного завода, заросшее травой было прекрасно в своем упадке.

– Поразительно, как забытые и полуразрушенные места, бывают порой красивее хотя и не всех, но многих новых, и лишенных души в своем совершенстве. Согласитесь? – спросила Анна, любуясь видом, когда они, наконец поднялись на гору.

Николай обвел взглядом заброшенное, ничем не примечательное здание бывшего завода, на выбитые окна, покосившийся забор, или те места, где природа отвоевав свое место и вовсе поглотила результаты человеческого труда, на весь этот упадок, разруху и декаданс и не нашел в нем не только ничего привлекательного для себя, но и даже мало-мальски приятного глазу.

– Хм, удивительное вы создание Анна Тимофеевна, даже в разрухе красоту видите. Кругом зияют рваные дыры, ржавчина, и бурьян. Столько трудов и денег пошло прахом. А вам все это кажется красивым. Хотел бы увидеть красоту в этом, но, увы, боюсь ее здесь нет, – заключил он.

– Значит вы, право слово, не туда смотрите, смотрите вон на тот луч солнца, – и она указала на главное полуразбитое окно, – здесь были люди, кипела жизнь, а теперь нет ничего, один только след от них остался, словно след на песке. Люди здесь жили, работали, кто они, где они – нет ничего, осталась лишь память, а природа, вы только послушайте, как поют здесь птицы, этот мелкий кустарник, что захватил завод им явно по нраву, все это так восхитительное и так грустно и так прекрасно, я и не знаю как все это объяснить, чувства вообще объяснить бывает не просто, – задумчиво и уже меланхолично сказала она, хотя буквально минуту назад с таким воодушевлением говорила о красоте вокруг, что невольно и он, со своим скептическим и трезвым взглядом на жизнь, вопреки здравомыслию поддался порыву, заразившим удивительным чувством восхищение всем, что происходит вокруг.

– В этом с вами нельзя не согласиться, Анна Тимофеевна.

– Можно Анна.

– Ан-на, – по слогам, будто снова учась говорить, произнес он.

– Николай Алексеевич, простите мне мой, наивный и неуместный порыв души, я всегда не много не своя на природе, будто во хмелю, – улыбнулась она, – я не забыла, что вы меня позвали, не праздности ради, что же вас заставило, пренебречь правилами приличия и пригласить гувернантку на прогулку? – не удержавшись, съязвила она.

Он, не услышав ее колкость, а может услышав, но не подав виду, заговорил, встав в пол оборота к ней, так, что казалось, будто он говорит одновременно ей, но при этом смотрит куда то вдаль.

– Никогда не имел сложности в выражении своих мыслей, до сей поры, честно признаюсь вам. Но сейчас, не знаю, как и начать, и должен ли говорить, а главное стоит ли. Не имел обыкновения, вмешиваться в чью либо жизнь, но…

– Не томите же, – перебила его Анна, – если до сей поры, я хотела услышать, зачем вы меня позвали, так как считала, что серьезного в том мало, теперь же, после вашего предисловия, я хочу и страшусь услышать это, а оттого чем быстрее придет развязка, тем легче.

– Не бойтесь, то будут слова друга, а я смею надеяться, скорее вам друг, нежели враг. В общем, дело достаточно деликатное, и на сколько я могу судить о вас, а я хотя и не вижу красоты в заброшенном месте, однако же в людях, смею думать, разбираюсь не так уж плохо. Вы хотя и наставница, для юных барышень, но по моему разумению, остаетесь созданием неискушенным и отчасти ваши представления о людях, как я успел заметить, наивны и чисты, тогда как их помыслы…, словом замечу, я далек от распространенного заблуждения, что добра в мире больше чем зла. Так о чем это я? Ах да, о помыслах. Помыслы людей, вас окружающих, боюсь не так невинны, как вам представляется, – все это он говорил тоном деликатным, правда не лишенным назидания, более похожим, на тот, которым она говорила со своими неразумными ученицами.

– Боюсь, при всем моем к вам уважении, Николай Алексеевич, я не возьму в толк о чем это вы, – раздраженно, перебила его Анна.

– Что ж немудрено, – угрюмо заметил он, – я бы и сам себя не понял, сказать по чести, красноречие и впрямь меня покинуло, только боюсь, вы тому виной, – галантно заметил он. Но увидев, что Анна сделала вид, будто не заметила его комплимент, продолжил:– Думаю лучше мне сказать все прямо и не юлить. Перейду к делу, прошлым вечером, мы с вашим, так сказать хозяином, Степан Михайловичем, ужинали в ресторации (про кабак он деликатно промолчал), и находясь в изрядном подпитии, а водка, знаете ли, имеет такую силу над человеком, что те мысли, которые он по обыкновению держит при себе, как бы это поделикатнее выразиться при даме, после рюмки другой, требуют выхода, в особенности когда компания располагает, я имею ввиду отсутствие барышень, коих пьяные откровения могли бы сконфузить.

– Вы, кажется, хотели сказать прямо? – теряя терпение, заметила Анна, – так говорите же.

– Да, да, не торопите же меня. Стало быть, купец много говорил, что не предназначалось для нежных дамских ушей, в частности, что хотел бы вас видеть в ином качестве, нежели гувернантка… подле себя… если вы понимаете о чем я. Но так как, как я уже заметил, смею надеяться, что разбираюсь в людях, и за наше короткое знакомство, успел составить о вас мнение, замечу достаточно высокое, думаю такое предложение со стороны Степана Михайловича, могло бы не только напугать, но и оскорбить вас. А Степан Михайлович, как бы это поделикатнее сказать, в свою очередь, не тот человек, который с легкостью принимает отказы, насколько я могу судить, и при определенных обстоятельствах, может быть достаточно опасен, если не получит то, на что рассчитывал, – закончив свою речь, он вопросительно посмотрел на нее, ожидая увидеть на ее лице испуг, ужас, смущение, и все те чувства, которые следовало бы испытывать невинной барышне в ответ на непристойное предложение или известие о таковом. Однако он не увидел ни удивления, ни негодования, да что, говорить, он не увидел попросту ничего, кроме мертвенной бледности, да задумчивых глаз, смотрящих куда то вдаль, поверх его плеча. Неужели же он, был так наивен, что превратно понял всю ситуацию, что если она не так неискушенна, что если как раз он выглядит нелепо, пытаясь, предупредить ее о том, чего бы она сама желала или допускала. Странное чувство гнева и обиды, природу которых он и сам бы себе не объяснил, волной затопило его.

– Что ж, боюсь, я переоценил себя, и не так хорошо, разбираюсь в людях, я битый час, пытался как можно деликатнее изложить ситуацию, боясь оскорбить вас, хотел вас спасти, предупредить об опасности, исходящей от человека, чьи намерения по отношению к вам порочны, а вы! А вы даже не выглядите удивленной, – гневно, не разжимая зубов, процедил он, – Может это его, стоило бы предупредить относительно Вас, – последние слова он бросил ей в лицо, как перчатку дуэлянта, стараясь оскорбить и унизить, как ему казалось, за то, что ее притворная невинность ввела его в заблуждение.

Анна покачнулась, словно от удара пощечины. Она недоумевающе и растерянно воззрилась на него, когда же смысл сказанного в полной мере дошел до нее, краска гнева залила багровыми пятнами все ее лицо, поднимаясь из под высокого воротника вдоль шеи, на скулы и щеки.

– Я не выгляжу удивленной, лишь по одной простой причине, то, что вы мне сказали, действительно было известно мне, с той лишь разницей, что я не знала, насколько сильно Степан Михайлович, одержим своими греховным и порочным желаниями. Своими подозрениями, вы оскорбили не меня, а себя, так как человек оценивает других и окружающий мир, руководствуясь, прежде всего своими собственными убеждениями. И если вы увидели в другом человеке дурное, то совсем не обязательно, что это дурное в нем существует, может быть это дурное лишь ваше отражение.

– Даже если я не прав, хотя я в этом не уверен, – начал он, хотя тон его был, уже куда менее воинственен, – вы оказались куда глупее и наивнее чем я думал. Если вы знаете о намерениях купца, и не планируете принимать его предложение, то это ваша величайшая и может так статься роковая и фатальная ошибка – остаться в его доме. Это опрометчиво, самонадеянно, и так… так неразумно.

– Вы думаете, я это не понимаю? – с горечью сказала она, заламывая руки.

Она выглядела такой удрученной и такой несчастной, вот только она пылала праведным гневом в ответ на его незаслуженные оскорбления, а теперь горестно заламывает руки. Увидев это, Николая словно ударом в сердце поразило чувство вины и сожаления. Он потерял контроль над своими эмоциями, ярость гнев и ревность охватили его и он наговорил ей столько обидных слов, о чем теперь искренне жалел. Желая утешить ее, он шагнул ей навстречу, но не осмелившийся подойти ближе, остановился.

– Вы думаете, я не хотела уйти? Думаете, я не пыталась? Вы думаете, у меня есть выбор? Не больший, чем выбор между сгореть или утонуть. Я просто не могу вернуться домой ни с чем. Как объяснить отцу? Матери? А работа? Вы думаете, в других семьях было бы другое? Кругом одни придирки, то слишком строга, то балуешь детей, то слишком хорошенькая, а то слишком дурна собой, то встала близко, а то далеко и не в том углу, тебе нигде нет места, ты и не прислуга, но и не хозяйка, это не твой дом, ты словно между двумя мирами, ни вверху, ни внизу, слишком образованна, чтобы принимать рабское положение как Татьяна, но бедна как церковная мышь, чтобы бороться. А платят, платят сущие гроши…, – на последних слова ее голос сорвался, и закрыв лицо руками, она горько зарыдала. Все то, напряжение, копившееся годами, которое она прятала в самых потаенных уголках своей души, скрывая за неизменной дежурной улыбкой, все те чувства, которые было некому высказать, которые она не решилась сказать самой себе, теперь вырвались наружу. То всхлипывая, то затихая, она сумбурно рассказывала про свое детство, про работу у Лаптевой, о том, как ее с корнем вырвало из почвы и теперь несет ветром, словно перекати поле, из одного чужого дома в другой не менее чужой, о тягостном выборе между долгом и желаниями, которых она и сама не знала, о том, как бы ей хотелось набраться смелости и сделать, что-нибудь эдакое, чего бы от нее никто не ждал, и о том, что несмотря ни на что, никогда это не сделает.

Она совсем не смотрела в его сторону, ей необходимо было облегчить душу, прежде всего для самой себя, а тот факт, что кто-то первый раз в жизни, был обеспокоен ее судьбой и душевными переживаниями, хотел ей помочь, пусть и не умело, словно открыл дверь, для всего того, что хранилось в душе, будто в темном чулане. Вдруг она почувствовала его руки на своих плечах, он крепко обнял ее и прижал к своей груди. От ее слез его пальто намокло и теперь жесткое сукно царапало щеку. Левой рукой он прижимал ее к себе, а правой бережно гладил вдоль спины, терпеливо и нежно, словно ребенка. Она чувствовала, как его борода касается ее виска, в такт прерывистым и глубоким рыданиям. Все было так странно и так ново, от слез и ощущений, у нее кружилась голова, если бы он не держал ее, то едва ли она смогла бы устоять на ногах. Но несмотря на слезы и всю горечь ее бедственного положения, пожалуй, никогда в жизни ей не было так легко, и никогда радость не была такой грустной.

Он ничего не говорил, не произносил пустых слов утешения, о том, что все наладиться, не говорил, что все это не более чем пустяк. Он молчал, однако объятия, и мерный стук его сердца, успокаивали лучше, чем сотня красивых, но ничего не значащих фраз.

Почувствовав, что рыдания прекратились, а пташка в ладошках, перестав трепыхаться, наконец успокоилась, он разжал объятия и слегка отстранился. Потеряв точку опоры, Анна пошатнулась, и недоумевающе подняла на него взор, заплаканных и прекрасных как черная смородина после дождя глаз.

Их взгляды встретились, его - пристальный и задумчивый, ее – нежный и кроткий. Николай смотрел на нее, так, точно видел в первый раз, было в его взоре, что то новое, носкрытое для ее понимания. Он немного замешкался, однако отбросив тень сомнения, проведя рукой по ее влажной от слез щеке, привлек себе и запечатлел на ее губах, нежный и целомудренный поцелуй. Потом вновь отстранился, наблюдая как краска стыда и удовольствия заливает ее лицо, это были уже не те красные маки гнева, что горели на щеках минуту назад, а наливные яблоки нежного девичьего румянца. Румянца стыда, смущения и первого наслаждения.

Улыбка, мелькнула на его губах, но снова скрылась, будто появившись не ко времени.

– Нам следует возвратиться, – заговорил он беспристрастным и почти дежурным голосом, будто бы минуту назад и не целовал ее на этом самом месте. – Я вас провожу до угла Народного дома, а дальше нам следует разойтись, я вернусь немного позже, не хотелось бы вызывать ни у кого подозрения, прежде всего ради вас, – заключил он, протягивая руку, чтобы она могла о нее опереться.

Она недоумевающе посмотрела на него, он выглядел так спокойно и беспристрастно, будто бы ничего не произошло, или происшедшее ничего для него не значило, она вглядывалась в его лицо, но прочесть на нем ничего не смогла. Для нее события минувшего часа, так много значили, голова шла кругом, тогда как он, твердо стоял на ногах. Радость и восторг в одно мгновение сменились унынием и отчаянием. Но не став возражать, не желая показать как он больно ранил ее своей холодностью, а также желая сохранить остатки гордости, она приняла его предложения, оперлась на него, и не проронив ни слова, спустилась с холма.

Пришло время расставаться, Николай неловко взял ее руку в свою, а другой рукой бережно накрыл, – мы вечером непременно свидимся, так что нет нужды и прощаться, Анна Тимофеевна.

– Не прощаемся, – покорно кивнула головой Анна. Он выпустил ее руку из своей, так что та безвольно опустилась вдоль тела, точно ивовая ветка. Едва ли можно было сказать, что-то больше, чем было сказано, и накинув на голову шаль, Анна торопливым шагом удалилась.

Николай, опершись об угол дома, закурив сигарету, долго еще смотрел ей вслед, пока ее очертания не превратилась в точку, а потом, смешавшись с толпой и вовсе растворились. Странные и до этого неизведанные чувства, словно тиски, сдавили грудь, и счастье, и грусть, и наслаждение, и недовольство собой. Не зря он твердил себе всегда, что благими намерениями вымощена дорога в ад, стало быть, чтобы это понять, непременно надобно по этой дороге пройти. И теперь, в попытке помочь ей, он и сам не заметил, как попал в западню. Будто новичок, совсем юный и несмышлёный попался в любовные топи, в которых до него утонуло столько глупцов, а сколько глупцов еще утонет.

Он с тоской посмотрел на этот дикий сибирский город, на три дворца посередь тайги, на эту грязь и бедность, и ему захотелось прямо сейчас оседлать коня и нестись со всех ног отсюда, пока не поздно. Он сердито бросил сигарету, а потом со злостью растоптал ее, так что под ногами загорелись мелкие искры. Почему то в голове зазвучала музыка Доницетти, услышанная им в опере год назад. Едва ли мелодия нашла отклик в его сердце тогда, но сейчас испив любовный напиток до дна, он в полной мере прочувствовал ее. Как верно комично он выглядит сейчас, в этой дыре, в этом захолустье, в этом Богом забытом месте, словно сибирский Неморино. Что ж, и не такие умы глупели от любовного напитка, – подумал Николай и зашагал твердой походкой обратно.

Поздно возвратившись, пропустив обед и едва не пропустив ужин, Анна тихонько пробралась к себе в комнату. Она чувствовала запах его сигарет, так плотно впитавшийся в одежду, что боясь, вызвать подозрения, она быстро переоделась. Может это был всего лишь страх, но ей казалось, что все тотчас поймут, где и с кем она была. Нина Терентьевна в гостиной как всегда после обедни пила чай. Она сердито посмотрела на Анну, и хотя та, по своим делам отлучалась крайне редко, даже эти редкие часы, потраченные на себя, вызывали в ней недовольство, как будто вся жизнь Анны, должна была быть посвящена исключительно ей и ее дочерям.

– Ну наконец то, ты вернулась Анна, девочки сейчас в саду, пожалуй, не стоит им мешать, сегодня крайне тяжелый день. Такая головная боль, – и она стала театрально потирать свои виски, – и ломит, и вот здесь давит, – указав на затылок, – непременно сегодня ночью будет гроза. Вот, запомни, я как никто могу с точностью предугадать погоду, на снег у меня ноют ноги, а голова к дождю. Ты ведь, была сегодня у аптекаря, ходила за порошком от головной боли. Как раз то, что мне сейчас необходимо. Принеси мне его, пожалуйста, сил, уже терпеть эту боль нет, – и она в изнеможении откинулась на диван.

Анна в оцепенении застыла, мысли и чувства ее находились в таком смятении, что она совсем упустила повод, по которому отлучалась. И теперь, словно пойманная на преступлении, она судорожно придумывала, что ей сказать в свое оправдание. Имея столь малый опыт в обмане, привыкнув говорить исключительно правду, а в случае, когда правду сказать нельзя – молчать, теперь Анна находилась в новом и крайне непривычном для себя положении.

– Нина Терентьевна, вы же знаете, как в наших краях тяжело с некоторыми товарами, так много всего ненужного, и никогда нет того что действительно необходимо, – она постаралась сказать это как можно искренне, но голос ее дрожал и не слушался, какое право слово, получилось жалкое оправдание. В тот момент она не верила самой себе, а это главное правило лжи, ибо ложь становится правдой, тогда когда ты начинаешь в нее верить.

Но к удивлению Анны, в глазах купчихи не было и тени сомнения. Это было так странно, потому что зачастую, когда Анна говорила ей правду, она натыкалась лишь на стену сомнений и недоверия. По всей видимости, ложь для людей привычней правды, – подумала Анна. За сегодняшний день, она сделала для себя столько открытий, сколько не сделала и за всю жизнь. Теперь это был такой знакомый, но в то же время новый мир.

– Тогда я с вашего позволения пойду в сад к девочкам? – спросила Анна.

– Да, да, ступай. Они хотя и с Татьяной, но ты же знаешь ее, непременно научит чему дурному.

Анна рада была освободиться из под пристального взора хозяйки, и хотя та, ничего не заподозрила, чем скорее она скроется с ее глаз, тем лучше, долго играть в этом чуждом для ее натуры спектакле она не могла, фарс вот-вот мог быть раскрыт.

В тот день время тянулось медленно как никогда. И хотя до ужина оставался всего час, ни Степан Михайлович, ни Николай еще не возвращались из конторы. Нервы были напряжены, ничто не помогало, ни чтение, ни вышивка крестом, где она исколола все пальцы. В очередной раз, посмотрев на циферблат часов, будто застывший на без четверти шесть, на домик кукушки где беззаботно ни о чем не подозревая, дремала птичка, Анна испытала безотчетную тоску и бессилие, ибо все что происходило или должно было произойти, отныне ей было неподвластно. Вот мимо проехала колесница, но не остановилась, а значит не он, вот скрип половицы, но это всего лишь Кузьма принес раздутый от жара самовар. Она вновь уколола палец, и алое пятно расплылось на шитье.

За окнами забарабанил дождь, а потом и вовсе начало лить как из ведра, тревожа и вызывая беспокойство и делая ожидание воистину невыносимым. Анна и сама не знала чего ждала, может тот мимолетный поцелуй, не более чем жест сострадания, проявление жалости или поддержки, что если любви в нем не больше чем в поцелуе, коим она сама награждала своих воспитанниц в утешение. Но интуиция подсказывала, что это не так, что в его поступках был мужской интерес, а поцелуй так не похож на проявление христианского сострадания. Так или иначе, ей необходимо было снова увидеть его, она твердо знала, что в его глазах, в том как он будет смотреть на нее после произошедшего, она непременное найдет ответ.

Словно вняв ее молитвам, дверь скрипнула и послышались знакомые мужские голоса. Волнение, радость и страх предстоящей встречи охватили Анну.

– Здравствуй, голубушка, заждались вы нас сегодня, – поприветствовал жену купец и сняв мокрый сюртук, отдал его, стоящему подле Кузьме, – Дождь, будь он неладен, застал нас врасплох, ели успели прибыть, пока дороги не развезло, до крайней степени неудобства. Вы, Николай Алексеевич, верно к такому не привыкли?

– К распутице или к дождю? Пожалуй, того и другого и у нас в избытке. Добрый вечер Нина Терентьевна, Анна Тимофеевна, юные барышни, – Николай отвесил галантный поклон.

– Добрый вечер, Ваше Степенство, Николай Алексеевич, – произнеся это, она так и не осмелилась посмотреть ему в глаза. Еще минуту назад она в нетерпении ждала ответа на свой вопрос, теперь же малодушно избегала его. Сохранить даже самую малую толику призрачной надежды оказалось лучше, чем посмотреть жестокой правде в глаза. Как же бесцветна и бесчувственна станет жизнь без него. Не знать любви оказалось легче, чем узнать, а затем потерять ее.

К счастью подоспела Татьяна, подав на стол по-сибирски тяжелый ужин. Настроение купца отчего то было прескверным. Казалось еще вчера он был всем доволен, а сегодня уже изводит Татьяну придирками, не говоря уже о Кузьме, который раз сто сбегал по разного рода поручениям. То разварной картофель недостаточно разварен, то самовар слишком горячий, а то спустя минуту слишком остыл. Татьяна из кожи вон лезла, чтобы ему угодить, но едва ли это помогало.

Наконец сели за стол. То ли дурное настроение Степан Михайловича, то ли дождь, громко барабанящий по крыше, были тому виной, но за столом по большей части он молчал, впрочем и остальные, обменивались лишь краткими и ни к чему не обязывающими фразами.

Избегать встречи взглядом с Николаем, сидя вот так, за одним столом, боле уже было невозможно, от своих страхов можно бежать долго, однако же не бесконечно, стало быть пора посмотреть им в лицо.

Она подняла взор, вначале украдкой, незаметно, лишь секунду. Потом осмелев, она взглянула на него еще раз, словно бросая вызов, желая и требуя ответа.

На секунду их глаза встретились, и она прочитала в них все, чего страшилась и чего желала. В нем была и нежность и страсть, и чувство сопричастности, словно некая тайна связывала их двоих на этом огромном земном шаре. Он скользнул по ее лицу медленно и почти интимно, и хотя расстояние разделяло их, она почти физически ощутила его прикосновение. Щеки окрасились чувственным стыдливым девичьим румянцем. Увидев это, его уголок губ дрогнул, не сумев совладать с улыбкой, и не желая больше смущать ее, Николай учтиво отвел взор.

После минутного обмена чувств, едва ли Анна помнила, как прошел ужин и вечер, она совсем не принимала участия в беседе, и хотя до этого ее также нельзя было назвать излишне разговорчивой, сегодня же она была тише самой тишины. Она совсем не слышала, да и не слушала о чем говорят другие, их будто не существовало, для нее в этой гостиной с этого дня был только он. И хотя где-то в глубине сознания, голос здравомыслия увещевал ее, что не должно барышне, быть столь податливой и доступной, но с каждой минут был слышен все тише и тише, а потом и вовсе замолчав, утонув в океане чувств.

– Ваш приказчик, я так понимаю, хотя и прибывший два дня назад, несмотря на приглашение, сегодня не почтит нас своим присутствием? – саркастично сказал купец, обращаясь к Николаю то ли с утверждением, то ли с вопросом.

Николай ухмыльнулся и ответил: – Верно заметили, Степан Михайлович. Не при дамах будет сказано, – извиняющимся и шутливым тоном, многозначительно взглянув на Анну и купчиху, продолжил: – в последний раз, поужинав в ресторации, он имел честь, познакомиться с некой дамой Н. Собственно боюсь, сие знакомство стало роковым, и мой дорогой Григорий, принял решение не «злоупотреблять» Вашим гостеприимством.

Купец пытливо посмотрел на него, однако же, на шутку не отреагировал и вопреки ожиданию даже не улыбнулся, – Ну что ж, дело так сказать молодое, надеюсь навязывая вам свое общество, Николай Алексеевич, мы не лишаем вас развлечений, больше подходящих молодому мужчине, я и сам был когда-то не женат, и молод, так что все понимаю, не хотелось бы, чтобы единственным воспоминанием о визите в нашу губернию, были лишь скучные вечера в нашем тихом семейном кругу.

Нина Терентьевна, удивленно посмотрела на мужа: – Ну что ты, Степан, Николай Алексеевич человек степенный и серьезный, все эти развлечения верно давно наскучили ему еще в Петербурге. Не так ли? – спросила она.

– Нина Терентьевна, вы словно мысли читаете. Боюсь в тех местах, где сейчас мой приказчик, а по совместительству, надеюсь все еще мой друг, нет больше для меня уже ничего интересного. Если и могло бы в жизни меня что-то заинтересовать, то только лишь искренность и чистота, а она, знаете ли, на вес золота, ее так просто не найти.

После этих слов, Анна вновь порозовела, а купчиха была так очарована словами, что не преминула заметить: – Ах, Николай Алексеевич, если бы все молодые люди имели хотя бы толику вашего благоразумия и благородства.

– Боюсь Нина Терентьевна, после ваших лестных слов обо мне, я не имею права поступать дурно, и обязан оправдать ваши ожидания, даже если до сих пор это было не так, – пошутил он.

Купчиха засмеялась, шутка явно пришлась ей по вкусу, тогда как купец переводил суровый и сердитый взгляд с Николая, на жену, с жены на Николая, а затем на Анну.

Нина Терентьевна посмотрела на мужа и увидев, его едва сдерживаемое раздражение, приняла это на свой счет, однако проследив взгляд, увидела, что на Николая и Анну он смотрит с еще большим гневом. В тот момент она испытала уже знакомое чувство, месяц назад посетившее ее в театре. С одной стороны она понимала, что на сцене разворачивается некое действо, с другой стороны, смысл его был ей не ясен. И хотя она едва ли относила себя к категории умных женщин, ее женская интуиция безошибочно подсказывала, что происходит нечто экстраординарное, некая драма, способная поставить под удар, их до той минуты спокойную и размеренную жизнь. Но как водится, женская интуиция полезна лишь тогда, когда она идет рука об руку с интеллектом, а сие качество у Нины Терентьевн было в дефиците. Словом рациональное чувство тревоги, осенило ее, и не найдя подкрепления, растворилось в бессмысленном потоке сознания.

Наконец, ужин подошел к концу, все встали из-за стола и занялись своими делами. Проходя мимо Николая, Анна почувствовала, как его рука ловко вложила в ее руку, маленький клочок бумаги. Сердце забилось как у кролика, страх и восторг в один момент. Никогда она до той минуту не была героиней любовной истории, со всеми приятными мелочами, будь то взгляды украдкой или любовные письма. С ловкостью, будто всю жизнь этим занималась, она спрятала руку, сжатую в кулак в складках платья, а взгляд стал холоден и не возмутим. Каких трудов ей стоило не ускорить шаг,не пуститься бежать со всех ног в свою спальню, а двигаться так же медленно и спокойно, как обычно. Оказавшись в своей комнате и плотно закрыв за собою дверь, она еще некоторое время прижимала записку к груди, пытаясь успокоить, бешено бьющееся сердце, которое казалось вот-вот выскочит из груди. Спотыкаясь и едва не уронив свечу, она развернула записку. Размашистым почерком, которому и целого холста было мало, на обрывке бумаги написана всего одна строчка: «Завтра, в том же месте, в три». И больше ни слова. Но даже целая поэма, посвященная в ее честь, или серенада спетая под окном, не вызвала бы столь неуемной радости, восторга, что принесли ей эти строчки.

На следующее утро, силы небесной канцелярии словно сговорились против них. Но как бы они не старались едва ли им было под силу ее удержать. Наскоро умываясь она судорожно думала о том, как ей отлучиться вновь, не вызвав подозрения. И хотя задача была не легких, не было даже мысли, отказаться от встречи. Ее тело, душа и даже разум всей силой стремились к нему, желали этой встречи, и если бы сегодня был бы последний день Помпеи, улицы были бы залиты лавой, а на голову сыпался пепел, даже это не остановило бы ее.