Русский романс

Но вот минули три дня. Три дня в Каллебез Энн, для Дэвида что вечность. Он уже трижды пожалел, что не взял ее с собой. С другой стороны время и расстояние действительно помогло увидеть чувства и событиятакими какие они есть, и либо понять их ненужность и неважность, либо остро и болезненно ощутить их необходимость. А чувства к Энн не только не начали угасать, но и превратились в странную, до того момента неизведанную тоску. Он даже назвал ее «русской» тоской, потому как всем своим сильным крепким, словно сотканным лишь из промозглого ветра и грубого камня британским организмом не чувствовал такогоникогда. Это было похоже на инфлюэнцию, завезенную с далекой и вмерзшей в снега большой ледяной земли. И ни лекарства, ни спасения.

И каждый раз, видя и восхищаясь чем-то, он ловил себя на мысли, что невозможность разделить это счастье с Энн, делает это нечто не таким уж интересным и не таким уж привлекательным, а попросту ничтожным. И не имея силы больше ждать, купил билет, хотя бына день раньше.

Отправной точкой железнодорожного маршрута Калле-Ницца был Морской вокзал. Там поезд забирал прибывающих паромом британских пассажиров, лишь минуту назад пересекших Ла-Манш и отправлялся в путь точно по расписанию в час дня. В этот день пассажиров было крайне мало, зимний сезон заканчивался в марте, так что большая часть британцев стремилась вернуться на острова, и лишь их малая часть, вопреки общему течению, прибывала на Лазурный берег в летний сезон.

Но что-то пошло не так идаже в три по полудню поезд еще стоял на месте.Утомленный бесплодным ожиданием,Дэвид в раздражении покинул свой спальный вагон, в желании размять ноги и сменить перед глазами уже порядком надоевший рисунок гобелена на стене. Там в коридоре поезда он столкнулся лицом к лицу со странной парой, по всей видимости, также как он,решившей немного прогуляться перед тем как поезд, наконец, тронется. То была дама преклонных лет в сопровождении своей дочери, чье сходство с матерью не оставляло сомнений в их близком родстве. Пожилая дама, быстро сообразив, что их вагоны находятся рядом, и, подметив, что Дэвид один, стараясь как можно деликатнее, одернула дочь, стремясь, привлечь ее внимание к мужчине. Этот старый как мир трюк, правда, не укрылся от зорких глаз Дэвида и он учтиво, но сдержанно поприветствовал их. Молодая женщина на его голос тотчас обернулась и робко и смущенно улыбнулась ему в ответ, но увидев его холодность и отстраненность и полное отсутствие интереса к ней, сошла в лице и,поджав губы резко отвернулась.

Не то чтобы эта молодая женщина была так уж неприятна Дэвиду, хотя, конечно, едва ли ее можно было назвать привлекательной, в полной мере этого слова. Правда была в том, что она была не Энн. Перед глазами Дэвида тут же возникло ее нежное лицо, с кроткими, округлыми глазами, и глянцевый свет тонкой кожи, под белой как снег костИ.Он вспомнил жар ночИ, а пальцы помнили желанные изгибы тела.

– «Ах, Энн», – и с этим тяжким вздохом он быстро скрылся в своем спальном вагоне, не одарив попутчиков даже лишним взглядом.

И все же поезд тронулся, хотя, казалось, это уже никогда не случится, и Дэвиднаконец испытал облегчение, потому что все эти дня находился в замешательстве и неопределенности, пусть и принятого, но еще не случившегося решения. Когда же колеса своим мерным постукиванием начали отсчет времени, с каждым ударом, приближая его к Энн, он испытал странное, но все же счастье.

Расслабившись и взяв газету в руки, он приготовился насладиться путешествием, как вдруг хлопок и грохот, оглушили его. Все завертелось, закружилось, вагон так резко накренился, затем подпрыгнул и с громким скрежетом и стуком ударился о землю.

Темнота. На секунду он потерял сознание. С трудом пытаясь открыть глаза, он почувствовал жжение на веках, и,не имея сил терпеть этот дискомфорт,закрыл их вновь. Он попытался встать, но не смог. Через секунду Дэвид сделал еще одну попытку, но снова безуспешно, и в изнеможении от непомерных усилий и слабости, резко откинулся на спину, чуть ударившись затылком. Боли он не чувствовал, лишь страх и ужас, однако же скорее от неизвестности, и непонимания, что происходит, нежели от мыслей о дурном. Где-то совсем рядом, он услышал истошный женский крик, и стоны, и чей-то тихий плачь, сам же он молчал, и не смог бы произнести и звука, до того он был оглушен и потрясен случившемся.

Наконец открыв глаза, сквозь нечто, похожее на песок, засыпавшего все его лицо и тело он с трудом, но смог сесть. Инстинктивно потянувшись к лицу, он с удивлением, но уже без страха, увидел, что все его руки и лицо в крови. С трудом пытаясь понять, откуда кровь, он провел по затылку – ничего. Провел по груди – все в порядке. И только тогда понял, что сломан нос. Он облегченно выдохнул и попытался встать, но не смог. Ноги разъехались как у новорожденного ягненка и с громким стуком он упал всем своим тяжелым и тучным телом на пол. Только тогда Дэвид почувствовал во всем своем до того момента крепком теле распирающую и раздирающую на части нестерпимую боль. Он глухо застонал, и вновь потерял сознание.

В следующий раз он пришел в себя,уже когда его куда-то несли на носилках. Он не смог открыть глаза, но попытался даже пошутить, о том, сколько же человек понадобилось, чтобы его нести, и словно пьяный, не желая заканчивать банкет, даже попытался встать и идти, но чья-то грубая рука бесцеремонно толкнула его обратно на носилки. Он даже попытался сопротивляться, но слабость и боль сломали его и он покорно и даже с облегчением подчинился. Сознание как обломки, сцены до крушения, во время, лицо Анны со спутанными после ночи темными, как траур волосами. Нестерпимая боль вновь пронзила все его тело, и он опять погрузился во мрак.

Одурманенный опием и болью он то выныривал из глубоких темных вод сознания, то погружался в самый мрак, где зловещие образы пугали и мучали его без жалости и устали.

Пришел в сознание он только ночью, уже в больничной палате. Не открывая глаз, он чувствовал сквозь плотно сомкнутые веки тусклый желтый, как лихорадка свет, едва ли в полной мере понимая, где он.

Дэвид слабо и едва слышно, простонал:

– «Воды», – и, не надеясь, что ему ответят, уже готов был вновь погрузиться во тьму сознания, как вдруг к нему подошла женщина. Она что-то нежно сказала, но он не расслышал, и, кажется, ушла, но только чтобы через минуту вернуться. Она дала ему сделать лишь пару глотков, хотя он с жадностью заплутавшего в пустыне странника готов был осушить этот сосуд до дна, и мягко, но твердо сказала:

– Вам больше нельзя.

Рукой он дотронулся до ее руки и сомкнул свою ладонь вокруг ее хрупкого запястья. Ее тонкие руки, так напоминали Энн. И он глухо и отчаянно застонал:

– Анна…, – впервые назвав ее имя на русский лад.

Медсестра ласково, но твердо произнесла:

– Отпустите. Вы же не один здесь. Я должна позаботиться и о других, – и с этими словами твердо высвободила свою руку из его ослабших ладоней.

Дэвид с неохотой подчинился, испытав при этом такую глубокую обиду и отчаяние, которую уже сейчас в глубине своего сознания знал, не забудет никогда,и в ту же минуту вновь провалился во тьму.

Лишь через три дня он пришел в сознание так, чтобы осознавать все вещи ясно и четко, и, приручив боль до той степени, чтоб не нуждаться больше в опии, первым делом огляделся вокруг. Узкая кровать, прикроватный столик с неизвестными жидкостями в темном стекле на радостях алхимику, но едва ли на пользу ему самому. Стены в цвет тоски, да потолок в цвет отчаяния, вот и вся обстановка.

Из разговоров с врачом, медсестрой, а также со своим помощником, который первый появился его повидать, он восстановил по крупицам картину произошедшего. Оказалось, не было ни взрыва, ни хлопков, а все это не иначе как плод его воображения в свете перенесенного шока. Поезд просто сошел с рельсов, вот так банально, но так бывает.Жизнь и будущее стольких людей было перечеркнуто всего лишь незначительной, но значимой для человека случайностью.

Оказалось, что не только лицо было его разбито, но и ребра и левая нога были сломаны, не говоря уже о мелких ссадинах и ушибах, которые покрывали все его крупное, но теперь обессиленное и никчемное тело. Даже самые простые и привычные вещи теперь были ему не доступны. Он нуждался в других и это для его сильной и независимой натуры, было худшим из испытаний. Он был растерян и раздавлен, он чувствовал себя уязвимым и зависимым, он который привык быть хозяином положения, теперь был беспомощен как новорожденное дитя. Все, что он в жизни воспринимал как данность, как нечто само собой разумеющееся, теперь же казалось ему недоступным благом и даром небес. Ничто не давалось ему больше бесплатно, и каждый свой день он должен был заработать неимоверными усилиями, каждодневной и изнуряющей работой над собой. Ему заново пришлось учиться сидеть, стоять, ходить, и краткий путь от койки до стены был тяжек, долог и не прост.

Но это потом. Первым делом он должен найти Энн. Так что в противовес обычным своим распоряжениям, он поручил своему помощнику не разобраться с финансами, а ехать как можно скорее в Ниццу и найти Энн.

Именно теперь, вот так, лежа недвижимо, он понял, как страстно он любит ее и как сильно она ему нужна.

А пока ее нет, он должен приложить все усилия, чтобы стать прежним. Меньше всего ему хотелось предстать перед ее глазамитаким слабым и беспомощным, какой он сейчас. И думая, будто силе воле и характеру подвластно все, приложил немало сил впустую, но встать с кровати смог лишь на четвертый день. И опираясь на дрожащие руки и обливаясь потом, он впервые в жизни почувствовал себя не властителем и хозяином своей жизни, а тряпичной куклой на тонкой леске, дрыгающей ногами и руками, в попытках быть самостоятельным, тогда как в реальности, любое его движение не иначе как прихоть хозяина за ширмой.

– Вам помочь? – услышал он участливый голос.

Подняв глаза, он увидел высокую и сухую женщину, лет тридцати. В ее спокойных голубых глазах читалось беспокойство и тот род человеческой жалости, что именуется «материнским», когда улыбка сочувствия и наклон головы вправо, будто говорит: «мой бедный, бедный, глупый малыш, ты снова разбил колени». Уже через минут он узнал в ней, ту самую женщину, лицо которой, он видел последним, перед тем самым злополучным крушением вагона, так резко и так жестоко изменившим за секунду всю его жизнь.

– Спасибо, я справлюсь. Просто сегодня первый день, когда я пыта.., – оправдываясь неуверенно произнес он, но и голос, будто не слушался его и оборвался сразу же на полуслове.

Его неуверенный голос и легкая дрожь в руках прозвучали для нее как приглашение, и она, как если бы знала его давно, села рядышком, словно самый близкий друг и уверенно беря беседу в свои руки, произнесла: – Вы можете на меня опереться, – и нисколько не смущаясь, по-матерински подставила ему свое плечо.

Он удивленно посмотрел на нее, но все же остался недвижим. Затем, немного помолчав, уже увереннее спросил:

– Вы были в том же вагоне. Я помню. Как ваше самочувствие? Как ваша матушка?

Она расплылась в улыбке, польщенная его участием и радостно заговорила:

– Мы совсем не пострадали, и это ли не удивительно? Ведь и я, и мама, равно как и вы, были в самом пострадавшем вагоне, но, поверите ли? Почти ни царапины! –Торжественно произнесла она, но уже через минуту добавила: – Матушка, конечно, была напугана, такие события в ее почтенном возрасте. Кажется у нее легкое сотрясение, так что она еще в больнице, но если доктор будет не против, ведь ничего серьезного нет, сегодня же ее выпишут.

– Это прекрасно, – сухо заявил Дэвид, испытав колкую зависть, к этим двум особам, особенно к той, что была на четверть века его старше и осталась невредима, когда же он, сильный и крепкий, разбит в щепки, будто корабль, разбившийся о скалы.

Она рассказывала о себе, о своей матери, об отбывшем в мир иной отце. Он узнал о ней, и об ее родне за полчаса почти все, что ему надо и не надо было знать. Ее голос, монотонный и крепкий, как жужжание летнего насекомого был приятным, как проявление всего живого на земле, но вместе с тем вызывающим раздражение, когда ты немощен и так несчастлив. Уставшая голова стала почти чугунной, и он, желая прервать поток ее сознания резко спросил:

– Вы не представились.

– Элен, – и на ее сухом лице, вспыхнул юный румянец старой девы.

Он и сам не смог сдержаться и уже забыв, что еще секунду назад испытывал раздражение и даже злился на нее, невольно откликнулся на этот знак смущения и невинности и, улыбнувшись очаровательной улыбкой джентльмена, сделав знак рукой, будто снимает, несуществующую шляпу галантно представился:

– Дэвид Маршалл, – и этого слабого отклика с его стороны было достаточно, чтобы с того дня она посещала его каждый день вплоть до самой его выписки из больницы.

Она окружила его такой материнской лаской и вниманием, что он, не желая того,сдался, со смирением и благодарностью, принимая ее заботу, потому как после двух известий за неделю чувствовал себя поверженным, одиноким и разбитым и как никогда нуждался в человеческой поддержке. Что ж, неудачи и одиночество, порой толкают нас в объятия тех, кого мы, в силе и благополучии даже не замечаем.

Первым подорвало его настроение письмо из дома. Жена справлялась о его здоровье, и, казалось бы, даже проявляла жалость и сочувствие по поводу случившегося, но лишь до третьей строчки. А дальше было следующее:

«… если Дэвид, почувствует себя так плохо, что это, можно будет расценивать как знак скорой кончины, то было бы лучше распорядиться финансами до того момента, как он отбудет в мир иной, чтобы не создать лишних хлопот с наследством».

Словом смысл этих слов был в том, что если Дэвид находится на смертном одре, то ему стоит передать ей все финансы незамедлительно, не дожидаясь своей кончины.

Это письмо не стало для него откровением, не стало оно и сюрпризом, и получи он его в любой другой ситуации, он бы его даже не заметил, но сейчас, когда он так уязвим, оно стало ударом в самое сердце, и если не в самое сердце, то точно совсем рядышком, если конечно оно у него еще существовало.

А после второго известия о бесследном исчезновении Энн, он убедился, что он такой же, как и все, и сердце его на месте, потому как что-то же болело так сильно и так отчаянно,аккурат, справа от желудка, в самой глубине груди.

Она бросила его, исчезла с деньгами, в этом не было сомнений.Энн никогда не испытывала тех же чувств, что и он, как бы не было горько это признавать, он был вынужден принять эту мысль.

Дэвид в своей жизни намеренно избегал слова«любовь». Не только потому, что за сотни и тысячи лет его использования оно было затерто другими, превратившись в затверделый и недвижимый, прекрасный и неживой реликт, но и потому, что не был уверен в его существовании. И пусть он не называл это чувство любовью, однако сила этого чувства, то, как оно было значительно и как велико в груди, заставляла его искать эквивалент словом, как требует имя, только что рожденный. Но так и не найдя для его обозначения ничего путного, скрепя сердцем ивопреки своему желанию, вынужден был примкнуть вновь, как люди до него, и как люди после,к слову «любовь». И приняв в свое сердце это чувство, понял, что любит ее, и произнес для себя «Люблю».

Вот только Энн его не любила. Она лишь терпела его присутствие с собой, от безысходности, а может из корысти, либо есть другой мотив, которого он, правда, не смог найти. Не смог найти и потому, что не желал себе признаваться, в том, что виноват в ее уходесам. Своей отстраненностью, закрытостью и отчужденностью он ширил бездну между ними. И возьми он ее с собой в Калле, может так они и были бы вместе… Но это чувство виновности и ответственности за грустный и трагический исход их чувств, был настолько ему невыносим, что из чувства самосохранения и ради равновесия внутри, он возложил вину за расставание и расстояние на Энн, обвинив ее и в корысти и в холодности и в том, что она с самого начала желала лишь использовать его, и, создав образ, так отличный от того, кем она была, и какой он ее знал, сам в этот образ и поверил.

Когда же Дэвид осознал, что совсем один, ненужный, жалкий и беспомощный, он схватился за заботу со стороны Элен, с отчаянием утопающего, и, видя в ее глазах и обожание и восторг, ответил ей, если и не взаимностью, то принятием ее чувств, и заботы о себе, так как явственно в них нуждался и душой и телом, как в лекарстве.Конечно, его пугала отчаянная одержимость ее чувств, сквозившая в каждом ее жесте и поступке к нему, но после того, как Энн оставила его, обожание и фанатизм Эллен стали лечебным для его попранного самолюбия. Кроме того, Эллен была достаточно богата, принадлежала к тому же кругу общения, что и он, а, следовательно, ее нельзя было обвинить в том, что она с ним из корысти, так что как два вида одной птицы, они с легкостью нашли и общий язык, и общие интересы, и все бы ничего, если бы он ее любил.

Дом фрау Мемингем был оплотом немецкого порядка в пестром интернационале и хаосе девятого квартала Парижа. Без пылинки, с зеркально начищенным полом, и чистыми и прозрачными, как горные озера стеклами, в доме Мемингемов было душно и мрачно как в подземелье.

Как позже оказалось, фрау Эдельтруд приходилась племянницей ныне покойного мужа фрау Мемингем, и в отсутствие детей, после его смерти, фрау Аннгрет, перешедшие ей по наследству текстильные фабрики передала в доверительное управление ХугоОстеррайху. Все шло прекрасно, нолишь до той поры пока война не приключилась, хотя если быть точным, не приключилось поражение. А за ним Веймарская республика и вынужденная эмиграция.Тем не менее,несмотря на более чем дальнее родство, фрау Аннгрет и фрау Эдельтрудбыли куда ближе, чем мола подумать Анна, потому как связаны они были не только узами крови, но и узами бизнеса, которые подчас куда крепче кровных, а тяготы и беды стали цементом, сплотившим их в один гранитный монолит.

Анна и сама не могла взять в толк как случилось, что она прижилась в этом чуждом немецком мире, но фрау Аннгретблагосклонна приняла ее, и даже распространяла на нее некое свое благоволение, впрочем, Анна считала, что этому есть вполне простое объяснение. Фрау Аннгрет плохо знала французский, и, выбирая между французской помощницей и русской, в отсутствии возможности нанять немку, предпочла вариант второй, так как первый, считала для себя неприемлемым и неудобоваримым ни при каких обстоятельствах.

Конечно, она третировала Анну, так как может третировать только злая и сварливая старуха, но Анна, словно разбитыйяростным штормом корабль, была глуха и слепа к чужой тирании, погрузившись в себя, в мир воспоминаний и прошлого.

Порой ей казалось, что она теряет связь с реальностью, с трудом различая, где день ушедший, а где день сегодняшний. Старуха Мемингем виделась ей старухой Лаптевой, а фрау Эдельтруд, том самой купчихой Кузнецовой. Мир, словно перевернулся в зеркальном отражении, и она там, откуда так долго и отчаянно стремилась сбежать. И мысли и воспоминания, движущиеся, казалось бы, линейно, от событий давно минувших к событиям недавним, в действительности замыкаясь, возвращались к точке отсчета, где бричка несла ее от отчего дома в жизнь.

Матушка, батюшка, Николай, лишь память, а не станет ее, не станет и памяти, не станет и их, не оставив и следа, сгинут в морской воронке времени, и никто не будет знать что жили такие люди, где-то в далеком сибирском уездном городе Б., в тени вислых златых берез.

Не будет прошлого, не будет и воспоминаний, как с батюшкою за руку, ходили через поле в лес, как матушка, смахнув слезу, смотрела уходящей бричке в след, не будет того поцелуя, когда казалось сердце воспаряет ввысь, туда где небо голубое, такое голубое, будто озеро, что можно вверх упасть, не будет памяти о едком чаде от догорающей свечи, предвестника печали и прощанья, когда рука родного человека остынет будто лед. Прощальные слова, такие недвижимые и нет в них смысла, и только лишь огарок от свечи. Закрыл глаза. И пустота.

Словно желая вынуть из себя эту тоску по Родине, и взять в руки, и пестовать и баюкать, будто свое дитя, предаваясь страданию, она порой посещала русский квартал. А там, в иссиня-желтом угаре, полуголодные русские эмигранты топили свое горе в прозрачном как жидкое стекло спирту. Те, кто были сплошь богачи, теперь лишь сплошь таксисты, где добродетель, пустота, где бедность и отчаяние, как правая и левая рука, Анна думала, что, пожалуй, несмотря на все ее роптания, можно сказать, что судьба была к ней благосклонна. И она, сетуя и гневаясь на участь, цела и невредима, там, где все сплошь в щепки и обломки, огромного Корабля-Империи. И нет ни дома, ни земли, ни будущего, и только прошлое и только память.

Так прошло ее лето в Париже, и так прошла бы осень и зима, если бы не болезнь фрау Аннгрет. Подагра до того скрутила сильную и крепкую старуху, что та, не желавшая покидать свой немецкий остров в пестром океане девятого квартала, приняла решение на всю зиму отправиться в Ниццу, где доктор, обещал ей волшебное исцеление, лишь от одного морского воздуха. И как любой тяжелобольной человек, фрау Аннгрет была в таком отчаяние, когда нуждалась даже не в самом исцелении, а хотя бы в надежде на него.

Анна же, напротив, совсем не желала возвращаться в Ниццу. Ей нравился их замкнутый и недвижимый мир, где, казалось даже, воздух был дистиллирован, где ни лишний свет не проникал сквозь шторы, ни лишний звук не достигал ушей. Анна постепенно приняла повадки старой и умирающей старухе, и, забыв свой возраст и стерев свои желания, подлаживаясь под чужой ритм жизни,потеряла себя. И то смирение, которому ее учил отец, и чье учение закрепило и отточила жизнь до совершенства, срослись с ней так сильно и так тесно, что переросли в ту часть подчинения и покорности где «Я» навсегда замещается словом «Ничто».

Не желая ехать в Ниццу, но, не имея право голоса, она и здесь смиренно приняла решение умирающей фрау Аннгрет, как свое собственное и послушно отправилась вместе с ней на Лазурный берег, будто бы этот самый путь станет и для нее финалом жизни.

Процесс восстановления после крушения для Дэвида оказался тяжелее, чем он рассчитывал, он заново учился ходить, сидеть, стоять.Элен во всем ему помогала, была опорой и поддержкой и секретарем и помощником и ласковой любовницей и верным другом и закономерно они стали близки до той степени, что находится и дальше в статусе незамужней пары стало не возможным.

Он долго не решался на развод, не из страха осуждения, а просто, потому что не видел в этом смысла, и,будучи человеком разумным, а главное практичным, понимал, что те издержки, которые необходимо будет претерпеть при разводе,не стоили той выгоды, что давал ему статут мужчины холостого. Но теперь, после произошедшего, он решил скинуть с себя весь ненужный балласт, который все эти годы он тащил скорее по инерции, нежели из пользы дела. Он продал большую часть бизнеса, часть капитала перевел в банк. Он оставил ровно столько, сколько ему необходимо для того чтобы не испытывать финансовых затруднений, и не менять тот образ жизни к которому привык, но вместе с тем не слишком утруждать себя делами. Словом,он за полгода сделал то, что должен был сделать за несколько лет, но наверняка никогда бы не сделал, так и откладывая на потом, если б не случившееся.

Ему, конечно, не нравились изменения, произошедшие в нем, более того, после встречи с Энн и пережитого крушения, он чувствовал себя другим человеком, и как бы ни чужд ему был этот новый «Я», он принимал его, с какой-то смиренной обреченностью и учился заново жить в согласии с собой, потому что ясно понимал, что изменения те, произошли в нем безвозвратно.

Что касается его отношений с матерью Элен, Эстер, их нельзя было назвать плохими, однако же, можно было назвать напряженными. Он с трудом выносил эту властную и требовательную женщину, быть может потому, что отчасти узнавал в ней себя, и иногда ему казалось, что Элен просто поменяла вектор служения с матери на него, так как привыкшая находиться в положении «вечной услуги», она инстинктивно, искала того же в партнере, служить ему и окружать заботой, как она тому привыкла.Что ж, в любом положении приходится с чем-нибудь смиряться, а потому пришел и его черед смиряться с Эстер.

Все лето с Элен они провели в Париже, но устав от дел и суеты большого города, на зиму решено было отправиться в Ниццу. И также как и полгода назад, голубой поезд, теперь уже полный его соотечественников, преследуемыхсыростью и холодом иубегающих от промозглых ветроввересковых пустошей, мчался на райский берег, туда где с отвесной скалы осыпь красного порфирита падает в Лазурное море, чтоб песком и галькой, чрез время,прибоем, быть вновь возвращенным на скалы.

Он чувствовал себя как дома, и сильная и крепкая рука Элен на его колене, и спокойный и чопорныйи строгий взгляд ее матери, и родная речь, все это, наконец, заставило его обрести равновесие, которое он так настойчиво искал.

Он снова тот, кем был. Или почти…

Элен настаивала на том, чтобы они сняли виллу, и, обычно, он был склонен с ней согласиться, но не в этом вопросе. Дэвид забронировал отель, назвав тысячу и одну причину, привел сотни довод о преимуществе проживания в отеле, а не на вилле: это и близость всевозможных развлечений, казино и ресторанов, и не желание садится за руль, и тот факт, что часть его знакомых, с которыми он любит проводить вечера будут в Ницце, но правда была в том, что он страшился той интимной душевной близости, что неизменно влекло бы проживание в замкнутом и уединенном пространстве виллы. Более того, он снял для них два роскошных пусть и сообщающихся, но сохраняющих для него автономию номера, тем самым обозначая границы их будущего брака, мы вместе, но все же врозь и каждый по себе. И если бы он остановился и оглянулся в прошлое, то понял бы, что вновь, неотвратимо, претворяет в жизнь свой первый брак. Но все его естество до такой степени не желало изменений, что даже мысль о том, что он вновь останется один, не страшила его так, как мысль об утере свободы.

В ее глазах он видел возражение, но Элен смолчала. Она боялась, что в противном случае он и вовсе отменит поездку и даже помолвку, и хотя все в ней противилось проживанию в отели, словно они чужие люди, либо пара, которая в браке уже добрую сотню лет, все же ее унизительное положение старой девы, не давало ей право выбирать. Чем больше прожито лет, тем меньше недвижимых постулатов сохраняет человек и тем охотнее идет на компромиссы.

Они поселились в отеле Руль, он мог бы выбрать любой другой отель, но убеждая себя в его лучшем расположении, аккурат,у входа Английской набережной, на краю залива Ангелов, там, где рукой подать до казино де ля Жете Променад, в глубине души все же осознавал, что вернулся в этот отель не случайно, а все доводы разума, в действительности, не стоят и шиллинга. Он возвращался в этот отель как возвращаются люди в место крушения своих надежд илив место абсолютного счастья, что в итоге равно, чтобы заново пережить эмоции, как горя и ужаса, так и высшего наслаждения, так как и те и другие чувства, в своей крайности, дают нам подлинные ощущения жизни, в рутине и водовороте однообразных событий, где каждый день лишь сон иль полудрема.

В тот же день, в день прибытия, решено было ужинать в казино де ла Жете. Вечер был чудесный,и расположившись на веранде, утопающей в цветах и лентах, с видом на мерцающее в лучах уходящего ко сну солнца, море, Дэвид погрузившись в свои мысли, обращаясь к Эллен, ясно и четко вдруг произнес: – «Какой феноменальный закат, Энн!», – и тут же сконфуженно замолчал.

Прозрачные, серо-голубые глаза Эллен устремились на него с осуждением и вместе с тем с любопытством.

– Позволь узнать, кто же эта Энн, если о ней ты думаешь в этот прекрасный вечер? – В ее голосе не было ни гнева, ни горечи, ни даже досады, однако та нарочитая отстраненность, с которой она произнесла этот вопрос, как раз и свидетельствовала о том, что все эти чувства стоят за холодной неуместностью ее отчужденности.

– Не думаешь же, ты, Эллен, что в свои почти пятьдесят, ядостался тебе чист и невинен, – полушутя ответил Дэвид, с надменною улыбкой, давая ей понять, что говорить на эту тему не желает.

Но не в характере Эллен было смолчать, и если порой она не высказывала свое мнение по некоторым вопросам, то бывало это крайне редко, и то по причине, скореедурного самочувствия, нежели было связано с ее нежеланием вступать в дискуссии, потому как ей всегда было что сказать по любому вопросу. И потом, в этот приезд она итак слишком со многим смирилась молча, и гордость, уязвленная раздельным проживанием в отеле, требовала реванш.

– Верно, однако же, не думаю, что ты вспомнил дела давно минувших дней, когда ты был еще мальчишкой, скорее воспоминания эти совсем недавние, а потому еще свежи, – не унималась Эллен.

– Разве ты действительно хочешь, чтобы я рассказал тебе о ней? – неожиданно прямо задал вопрос Дэвид и пристально посмотрел на Эллен.

– Пффф, – фыркнула она, – боюсь, нам и вечера станет мало, если слушать обо всех, кто был у тебя в прошлом.

Но вопрос был не в этом, и Дэвид вполне конкретно спросил, хочет ли она услышать историю об Энн, не обо всех других, а об Энн, уж это прозорливая Элен не могла не понять. Впрочем, она так ответила по нескольким причинам: во-первых тем самым, она сравнила некую Энн, со всеми другими, что были до нее, давая понять, что соперница из прошлого, также незначительна, как и все те, кто были в его жизни до нее, а во-вторых, потому, что скрытый вызов в его голосе, далпонять Элен, что та самая Энн, как раз важнее всех других, и услышать о ней, в этот прекрасный вечер,словно из воздуха и брызг соленых моря воскресить давно умершую любовь. И пусть она сейчас покоится под толстым слоем пепла, но яви ее сейчас, в эту самую минуту,вбархатной, и дышащей любовью нОчи, то никогда уже больше не избавиться им от этого призрака. И оба, понимая сей факт, больше этой темы не касались.

Поужинав, как обычно, они решили прогуляться по Английской набережной. Эллен нежно, но цепко взяла его под левую руку, так старый, но опытный рыбак гарпунит оглушенную рыбу, пока та еще не ушла под воду. Он с легкостью прочел этот жест, но нисколько не смутился, а скорее был польщен, и, улыбнувшись ей, правой рукой укрыл ее ладошку, напряженно лежащую на темном рукаве пиджака, и,успокаивающе, и вместе с тем снисходительно похлопал рукой по ней, словно говоря: «Я здесь. Я рядом. Нет смысла тянуть леску так резко и так сильно. Я твой и никуда не денусь.»И,посмотрев,куда-то вдаль, скользя по набережной незаметно взглядом, как день сменяет ночь,лицо укрыло редкую улыбку.

Вдоль тротуара, друг за другом стояли огромные пальмы. Их было так много, что лентой они уходили вдаль, так что,находясь в начальной точке Английского бульвараневозможно было их сосчитать, а взгляд лишь терялся где-то в пестрой дали. Он подумал о том, что за странное это дерево, пальма. Поставь несколько сосен, и они сплетутся своими извилистыми корнями, сцепятся колючими кронами и станет лес, посади дуб, рябину или осину, и своими листьями они устелют ковер, а мелкий кустарник, мхи, да лишайники выткут и вышьют узор на нем и будет роща, а поставь себялюбивые пальмы, сколько б душе твоей не было угодно, вровень или лентой и каждая так и будет стоять одиноко, распустив веер пышных листьев, словно хвостсамовлюбленного павлина.

Так и он, на этой самой набережной, в кругу не чужих людей, а своих соотечественников, под руку с любящей Элен, чувствовал себя, как та самая пальма, стоящая у входа в залив Ангелов, высокая и крепкая, но одинокая.

Назавтра Элен с матерью отправились по магазинам, а он поспешно одевшись, умывшись и побрившись, спустился выпить кофе и позавтракать. Он, конечно, пытался все сделать неспешно, стараясь не нарушать привычный ритм жизни, был собран и спокоен, где каждое движение отточено до автоматизма, и все же обрезался бритвой, чего с ним никогда не случалось, а значит, все же был взволнован.

А все потому, что еще вчера он получил известие от своего помощника, которому поручил вот уж три месяца назад одно важное дело, но только сейчас оно сдвинулось с места.

Спустившись в ресторан, Дэвид пытался делать все также как и день и два назад, а именно неспешно выпить кофе, открыть свежую еще пахнувшуюся типографской краской газету, но вместо этого гремел чашкой, скользил по строкам, то вниз, то вверх, не разбирая ни слова ивид имел при этом, вопреки обыкновению, небрежный, неловкий и даже взъерошенный.

Он то и дело выстукивал пальцами нервную дробь, отчего за соседним столиком начали осуждающе оборачиваться, и, судя по недовольным лицам, уже готовы были либо пересесть, либо сделать ему замечание, либо вовсе уйти.

Устав сжимать в руках газету, не читая, а используя скорее как ширму, он, наконец, отложил ее на стол, и открыто, не мигающим взором устремился на дверь, будто гипнотизируя ее. И, кажется, это сработало. В дверях, наконец, появился помощник. Тот, увидев гневный вид своего начальника, со страхом посмотрел на часы, пытаясь понять, на сколько он опоздал, но убедившись, что пришел минута в минуту, судорожно начал перебирать другие причины, отчего тот в таком дурном расположение духа, и уже приготовившись выслушать и замечания и даже брань с удивлением обнаружил, как тот сразу же перешел к делу, не одарив его даже приветствием, словно позабыл все свои благородные манеры в одночасье:

– И что ты узнал? Нашел ее? Где она живет? В Париже?Живет ли она одна? Любовник?Есть любовник?

–П-п-ростите меня, пожалуй, мне следовало уже в письме обозначить тему нашей встречи. Я обнаружил ее поверенного. Более того, оказалось он живет на широкую ногу, и вы были совершенно правы в своих подозрениях, живет он не на свои средства. Оказалось, он прибыл во Франции уже следующим кораблем, тут же снял роскошную квартиру, и живет, хочу я сказать, роскошной жизнью. Более того, он имел счет в Парижском банке задолго до своего приезда, боюсь, он обкрадывал ее уже много лет.Что ж, наивность и беспечность дорого обходятся в жизни, – обронил он, но увидев гневный взгляд Дэвида, тут же пожалел о своих словах.

– А что с ней? Где она?

– Боюсь, тут мне нечего вам сообщить. Исчезла без следа. Не уверен, что нам получится ее найти хотя бы когда-нибудь, мигранты заполнили Париж, и это крайне затруднительно искать одну даму, когда их так много. Словом в отсутствии перспектив, следует ли мне продолжать поиски?

Дэвид твердо кивнул в знак согласия.

–А как поступить с ее помощником?

Дэвид ничего не ответил, и даже не облагодетельствовал его взглядом, затем встал из-за стола, словно потерял ко всему происходящему интерес, и, обронив, слова, словно салфетку на пол, отстраненно сказал:

– Придумайте, что сделать, но деньги все вернуть.

Выйдя из отеля, он, как и любой другой человек, чей день был безвозвратно потерян уже с утра, не имея намерения занять себя чем-то, и двигаясь без цели, пошел по самому простому, не требующему ни мысли, ни приложения усилий, пути, а именно,по прямой.

Дэвид не любил, когда на набережной слишком много людей, но сегодня, растворяясь в толпе, скрывая свои мысли и чувства, он и рад был затеряться в море человеческих улыбок и грусти.

Выходит зря сегодня ему снилась Энн. Во сне она была словно из чернил и снега, и, растворяясь строкой на листе бумаги, как образ памяти в книге прошлого, исчезла без следа. Верно, это знак, что книгу ту следует захлопнуть навсегда. А он то, думал – вещий сон. На самом деле, он и сам не знал, зачем поручил помощнику найти ее, не знал он, и что будет делать, если найдет. Нет, обратной дороги нет, она ушла, оставила его, и не в его натуре было навязывать себя тому, кто в нем ну нуждался. В конце концов, любовь возможна лишь тогда, когда она взаимна, а если не взаимна, то разве ж это любовь? Самоистязание, не иначе.

Просто, словно для успокоения души, с наличием которой, он уже смирился, ему необходимо было знать, что она там, быть может, на улице МонПлеси, в доме 57, квартире 54, и от этого ему бы стало проще.

Почти дойдя до конца Английской набережной, он повернул обратно. Тишайший штиль, и море, словно слюда, лишь мерцает на солнце, такое спокойное, будто и не живое вовсе. Как вдруг из ниоткуда подулветер, словно все это время он прятался под скамейками, и, дразнясь и играя, начал поднимать подолы дамских платьев, распахивать пиджаки мужских костюмов и ворошить копны выгоревших на солнце волос.

Море заволновалась, вспенилось барашками, и брызги от самых смелых волн, что стягивают гальки с берега к себе на дно, как вор карманник, к себе в подол утягивает прохожих сбереженья, ударили первыми каплями о мостовую.

Он взглянул на парапет, усыпанный людьми, словно воробьями и не поверил своим глазам.

Вцепившись в поручни, как если бы боялась саму себя, больше чем волн,исмотря куда-то вдаль, стояла она. Виновница его былого счастья и сегодняшней печали.

На самом деле, Анна смотрела не вдаль, а на вполне конкретный объект, на казино де ля Жете. В дымке поднимающихся в воздух брызг, он напоминал плавучий остров в тумане, он то тонул, то выпрыгивал вновь, то вновь погружался в облако морских капель и лишь острый трезубец сирены, вопреки легендам, не заманивал заблудший морских путников на мель, а указывал им путь, словно маяк, чтобы те не разбились о скалы.

Это был ее первый выходной за месяц. Измученная и опустошенная, она пришла на море, с робкой надеждой исцелить и восстановить то, что жизнь разрушала годами. Но разве ж морю это под силу?

Постояв у самого края берега, она немного прогулялась по набережной, и, найдя первую свободную скамейку, с облегчением присела отдохнуть.

Теперь-то она знала, что нет ничего опаснее попытки отблагодарить за милость. И если денежный долг, вернуть возможно, то как отдать долг не материальный? Как отплатить за добро, не попав в ловушку вечной благодарности, и обязательства не осязаемого и незримого, а потому неисчерпаемого. Стремясь поступками, помощью и служением выразить признательностьОстеррайхам, она попала в капкан своей же доброты, что люди часто признают за слабость. Желая отплатить имза помощь и кров, она того не ведая превратилась из помощницы в прислугу, причем самого неблагодарного ранга, когда выполняешь поручения сразу всех членов семьи, без отдыха и права на жалованье. Устройся она к ним на работу как подобает, а не из милости, она могла бы потребовать оплату за свой труд. Но как просить денег, когда тебя приютили, подобно сироте, пусть и великодушный, но строгий благодетель. И та кротость, и та податливость ее натуры, что делают ее притягательной для других, для нее же самой обернулось ловушкой. И не выбраться, и не спастись.

Что ж, некого винить кроме себя, подумала Анна, вглядываясь в линию горизонта, словно ждала спасенье. Без денег, без выхода и без надежды.

Как вдруг, чьи-то рукитяжело легли ей на плечи. Она испуганно вздрогнула и обернулась.

Ее самое горькое разочарование и трепетный восторг и тайной страсти упоение предстали перед ней. Не в образе бесплодного духа, о котором она украдкой грезила в своих мечтах, а в образе человека, из крови и плоти, при том едва ли достойного и сотой доли чувств, которые она к своему стыду к нему испытывала.

– Если ты так хотела скрыться от меня, то разве ж верным решением было вернуться в Ниццу? – саркастично, с жесткой улыбкой, неожиданно спросил он, и отстранился, словно устыдился своего жеста, когда коснулся ее.

– Здравствуй, Дэвид, – тихо прошептала она. Все мысли вылетели из ее головы. Она пыталась вспомнить, отчего покинула его, но не могла. Не было ни одного, сколько бы то ни было действенного и достаточно весомого аргумента, отчего она ушла в тот день. Анна отчаянно цеплялась, за то, что ей когда-то сказала о нем фрау Остеррайх, но теперь, спустя время, все сказанное о нем, ей казалось таким нелепым и глупым. Таким же нелепым и глупым, каким она сама себя чувствовала в эту минут, будто нагая перед ним.

– Мне стоило тогда, оставить тебе письмо, или дождаться тебя. Мне следовала все объяснить, – сбиваясь, начала оправдываться Анна.

Казалось он ее совсем не слушает. Ей даже показалось, что он готов развернуться и уйти. Какой же жалкой она чувствовала себя сейчас. В его глазах читалось презрение и безразличие.

Впрочем, она вновь ошибалась.

Он смотрел на нее и с любопытством и с любовью, с обидой и с жалостью, и все чувства сразу, вот только едва ли хотя бы одно из них, можно было достоверно прочесть на его лице.

За эти месяцы она изменилась. Он мог бы сказать, она выглядит дурно, и без того белые косточки, казалось, стали прозрачными, ее огромные темные глаза светились каким-то лихорадочным блеском, блеском отчаяние и безысходности.

В миг, вся та злость, что он все эти месяцы испытывал к ней, за то, что она покинула его, куда-то испарилась. Он любил ее, а значит жалел.

– Пройдемся? – просто спросил он, и протянул ей руку, чтобы она могла о нее опереться.

Она не отвергла его, но как только он помог ей встать со скамьи, тотчас отстранилась.

Некоторое время они шли молча. Анна заметила, что шаг его стал тяжелее обычного. И Дэвид изменился за эти месяцы, чуть набрал вес, чуть обрюзг, и с тайной радостью она осознала, что выглядит он не важно, с тайной радостью только потому, что про себя она знала, что эти месяцы, дались ей так тяжело. Она исхудала, и то смятение и отчаяние, что царило в ее душе, измотало и словно обескровило ее, превратив лишь в былую тень той, кто она была раньше.

Она не чувствовала себя желанной и осознание своей непривлекательности сейчас, в эту самую минуту с ним, ввергало ее в такую тоску и печаль, что она и сама удивлялась ее силе. Хотя какое ей до него дело? Как бы то ни было, она сама оставила его, напомнила себе Анна. Но внутренний голос, знал, что и он своей отстраненностью, холодностью и закрытостью не дал ей выбора, а слова фрау Остеррайх, стали последней каплей, чтобы прийти к решению, которое онаподсознательно приняла в самом началеромана. Уж лучше опередить его, чем ждать, когда он ее оставит, и чем раньше, тем, будет легче. Вот только едва ли это было важно теперь, и хотя прошло не так много времени, но кажется, будто все случившееся между ними было пропасть назад.

Погруженная в свои мысли, Анна только сейчас начала понимать, что в его шаге и движениях что-то было не так. Ушла та легкость и гибкость, что так восхищала и пленяла ее, и подлаживаясь под его тяжелый шаг, она,наконец, осознала, что за время их расставания, нечто дурное произошло с ним, и он, словно опережая ее мысли,вдруг без обиняков произнес:

– Я еще не совсем восстановился после аварии. Как хрупок и слаб оказывается человек, лишь секунда нужна, чтоб сломать его, но даже жизни не хватит, чтобы вновь излечить.

– Авария?! – удивленно и испуганно вскрикнула Анна и прижала руки к груди.

Он остановился, и, нахмурившись, спросил:

– Разве ты не знала? Ведь все газеты трубили об этом. Поезд Калле - Ницца. Разве ж ты не читала газет? И потом, положим, ты оставила меня, но ты не могла не знать, что поездом я должен был вернуться. К тебе…

Анна судорожно начала вспоминать события тех дней, кажется, что-то такое писали, но она с точностью не могла бы сказать, что именно. Чувства и эмоции, отчаяние и одиночество, и хаос мыслей в те дни так захватили ее, что она словно оставила весь мир, и все что в нем происходило, погрузившись в пучине лишь своих горестей и печалей, не ведая и не слыша ни чужое горе, ни чужие беды. Погруженная в депрессию и жалость к себе, она отвергла этот мир, мир, который когда то отверг ее. Что ж, так устроен человек. И потом, кажется тот злополучный поезд, был в пятницу, а Дэвид должен был сесть на воскресный.

– Я не думала, я не знала, что твой поезд в четверг…, – стремясь оправдаться, а скорее оправдать себя в своих же глазах тихо произнесла Анна.

– Я решил вернуться раньше, – сухо произнес Дэвид. – «Спешил к тебе, так тосковал», ­ – хотелось ему добавить, но он смолчал. Но все же, во взоре был упрек: «Я тебя так ждал».

Она посмотрела ему в глаза, и чувство вины, жгучее, почти невыносимое, захлестнуло Анну. Она запуталась, заплутала, в такой сложной и непонятной жизни. Казалось раньше, ее жизнь, была, что колея, так ясно и понятно, а сейчас, тысяча дорог, и которая их них верная не понять.

– Прости, – только и смогла вымолвить Анна. Но слово это будто пустое и полое, и совсем ничего не значащее, и все же оброненное, оттого, что нет других слов, способных передать сожаление и вину, и хоть и бесполезное, но все же так ко времени необходимое.

Он промолчал в ответ.

Так они дошли до конца набережной. В этой части, почти не было людей и мало зданий, лишь недостроенный и брошенный отель,стоял на возвышение. Чей-то несбывшийся проект тщеславия, расцвета и последующего разорения, где роскошный фасад соседствовал с дешевой кладкой, словно кольца дерева, указывающие, какой год был богат, а какой – на грани разорения.Неподалеку пара прохожих, до странности угрюмых, на Лазурном берегу, где каждый должен быть, наверное, если не счастлив, то хотя бы беззаботен. Но так бывает.

Анна не глядя на Дэвидаповернула к морю. Ей не хотелось, чтобы он видел, как одна потаенная слеза украдкой скользнула по ее щеке.

И будто агнец на закланье он пошел за ней.

–Почему же ты уехала, так ничего не объяснив! – не выдержав, воскликнул Дэвид. В одну секунду он неожиданно для самого себя потерял терпение. Терпение, которым дорожил и свою сдержанность, которую ценил и в себе и в других, и почитал за главную добродетелей, без оглядки позабыл. Сейчасон был тем, кого презирал, человекомэмоциональным, человеком чувствующим и потому неразумным. Всю свою долгую жизнь, стараясь отринуть эту часть себя, пряча ее где-то в глубине белоснежной и накрахмаленной рубахи, явил ее здесь и сейчас, как слабость, как погибель.

– Теперь уже и не знаю, – так и не взглянув на него, а глазами все еще ища у моря поддержки, произнесла Анна. – Мне казалось, – продолжила она, – что тогда, это было верным решением. Мне казалось, твои чувства несерьезны, лишь прихоть, и вопрос времени, когда ты оставишь меня. В твой отъезд, этот конверт, как оскорбление, и потом…, – запинаясь и не решаясь сказать, начала Анна: – я встретила фрау Остеррайх. Она мне поведала некоторые подробности.

– О чем же?! – гневновоскликнул он, уже предвидя сплетни и кривотолки злопыхателей о чем бы то ни было. Уж они найдут повод позлословить, даже если ты монах безгрешный, а уж он ни монахом, ни тем более безгрешным не был.

Тишина в ответ. Лишь снова долгий взгляд куда-то в море.

Дэвид с раздражением схватил ее чуть выше локтя и нетерпеливо повернул Анну к себе. Она беспомощно посмотрела на него своими глубокими почти чернымиглазами в этой хмурой мгле, надвигающегося шторма и тихо произнесла:

–ФрауОстеррайх сказала, что вы… бесчестный и… едва ли порядочный человек, а ваше состояние нажито путем… далеким от праведного, – последние слова она сказала ели слышно, так что он с трудом разобрал их, но когда их смысл, наконец, дошел до него, то Дэвид громко и открыто рассмеялся.

Он даже не злился на эту наивную глупость, им просто овладело раздражение на Энн. С трудом переведя дух, как если бы пробежал добрую милю, он уже спокойно спросил:

– А фрау Остеррайхпри этом не уточнила, каким путем нажито ЕЕ состояние? Замечу, Остеррайхи далеко не бедные люди. И кто знает, учитывая немецкую бережливость и скупость, может в разы богаче меня. Разве ж ты не знала, что состоянием они обзавелись во время войны? Вот уж подозрительно. Не так ли, Энн?

Анна ничего не ответила

– Не думал, Энн, что ты настолько наивна, вернее о твоей наивности я догадывался, но о глупости, не знал, – уже зло добавил он. – Да будет тебе известно, милая Энн, состояние только так и наживается и никак иначе. И я совершал бесчестные поступки, но лишь те, которые бы мне не мешали спать. Больше мне нечего сказать, – затем немного помолчав, раздраженно спросил: – И что же? Это все? – готовый услышать другие не менее смехотворные обвинения.

– Не совсем, – уклончиво продолжила Анна.

– Продолжай, – сухо предложил ей Дэвид, словно уже потерял к этому диалогу какой бы то ни было интерес.

–Будто это ты с месье Жикелем устроил пожар на их вилле, так как Жикель, был недоволен таким близким соседством и он, и ты…, – сбиваясь,произнесла Анна, – словом, ты помог ему в этом.

– Мммм, понятно, – отстраненно обронил он.

– Так это правда! – воскликнула она, прижав пальцы к губам. – Ты устроил пожар!

– Я не устраивал пожар, – спокойной ответил ей Дэвид, словно увещевая неразумное дитя. И все же в его словах, даже для Анны,слышна была ложь.

– И даже если не ты, а кто-то с другой подачи, с подачи месье Жикеля, или с твоей подачи, не важно, – раздумывая вслух,произнесла Анна, – я вижу, по твоим глазам, ты знал, ты знал, но не помешал.

–Между «совершал» и «знал», большая разница, милая Энн, опасная разница. Например,у меня нет желания мешать драться паукам в банке. Но это не значит, что я стал бы драться вместе с ними. Пусть дерутся, если им так надо, не мой бой, и драка не моя. Достаточно того, что я никакого к этому отношения не имею. В жизни все не так просто, милая Энн, – уже мягче произнес он, – тебе все надо разделить на черное и белое. Я у тебя или добрый, или дурной, и ты слышать не хочешь, что бывает разное. И было бы простительно, если бы твой опыт был мал, но ты столько видела, и сейчас, я полагаю в рабстве у Остеррайхов, и все же, ничего не хочешь замечать. Он посмотрел на нее с сожалением, и все же в эту минуту, нежную и слабую, утонченную и женственную, заблудшую и запутавшуюся он любил ее так, как никогда и никого на свете, с каким-то горьким сожалением, будто для своей любви, выбрал неверный объект.

Все было сказано, все объяснено, но легче отчего-то не стало. Произнеся вслух, все, что казалось, разделяло их, они не только не стали ближе, но жизнь, будто разнесла их по разным берегам. И сейчас, находясь всего в полуметре друг от друга, оба понимали, что никто из них, не сделает шаг на встречу, и этот шаг, что не случился, стал пропастью меж ними.

Погода разъяснилась, еще минуту назад все в природе говорило о надвигающемся шторме, и темные воды, и волны, сбивающиеся друг к другу, как птицы в стаю, и тяжелое свинцовое небо,дремлющее на крепких колонах пальм. И снованет ничего. И ясно, и тихо, и умиротворенно, будто ничего и не было.

Неожиданно Дэвид, произнес: – Город не малый, но и не большой, непременно еще увидимся, Энн, а сейчас мне пора. – И чуть наклонив голову в знак прощания, поспешно ушел.

Анна посмотрела ему в след. Его крупная фигура больше не была гибкой и ловкой как у хищного зверя. Он двигался неуклюже и выглядел громоздко, а все его движения были скованны и медлительны. Видимо авария отразилась на нем гораздо сильнее, чем она могла предположить. Как она хотела бы кинуться ему в след, и поцелуями и нежностью и лаской излечить все раны. Но сейчас, когда он так зол на нее, и по правде сказать, по делу, она не решилась бы сделать первый шаг, потому как если бы сейчас, он оттолкнул и отверг, то это навсегда бы ее сломило.

Все, что казалось ей тогда очевидным и ясным, и ее скоропалительное решение, все теперь казалось ошибочным и ложным. Такая путаница и такой хаос в голове. Она болезненно схватилась за голову, и едва слышно застонала. Грудь сковали невидимые тиски, она не могла не вздохнуть, не выдохнуть, кинувшись к парапету. Анна глубокими глотками пила воздух моря, и капля, по капля приходила в себя.

Она мысленно возвращалась к разговору с фрау Остеррайх и к словам Дэвида. Кто из них искренен, а кто находится в плену лжи? Никогда ей не узнать правды, так что ей самой придется решить, что для себя признать за правду и с этим жить.

В действительности же он не был зол на нее, скорее раздражен, и сейчас, по пути в Руль, огромными размашистыми шагами он едва сдерживал раздражение, на нее и на себя, которое захватило и поглотило его с головой. Он решил взять паузу, дать им обоим остыть после тяжелого разговора, дать подумать себе, но прежде всего ей, дать ей свободу определиться. Как он мог, довериться ей, если она вновь, в случае дурного слова о нем, вот так, с легкостью, отвернется от него.

Больше всего в жизни он ценил равновесие, и сейчас, когда скоро ему стукнет пятьдесят, и жизнь его вновь казалось бы вошла в спокойное и тихое русло реки с Элен, такой заботливой Элен. Элен, он совсем забыл о ней. Как о ценном багаже, который с ним случилось год назад,оставить в поезде в Калле. Он понял отсутствие его ценности лишь тогда, когда потерял его, хотя до того момента, думал о том, что он крайне для него важен.

И остановившись возле отеля Негреско, когда-то роскошных апартаментов, где отдыхали только премьеры и коронованные особы, а сейчас,находившимся в унылом запустенье былогобогатства, вслух произнес:

– Но пусть определится Энн, а я уже определился.

И решительно повернул к отелю Руль.

В этот вечер Дэвид и Элен вновь обедали в казино де ля Жете. Ожидая шторм, работники казино убрали все столы и стулья с террасы, и лишь уставшие цветы, которые в спешке, забыли, покачивались своими увядшими стеблями в такт легкого и спокойного ветра.А шторм так и не случился.

Ресторан был полон, и, находясь в огромном количестве людей, Дэвид немного расслабился. Быть наедине с Элен сегодня для него было мучительно тяжело и даже невыносимо. Так не выносимо находится у постели неизлечимо больного, осознавая, что его дни сочтены, когда он о том еще не знает. И она каким-то животным чутьем, хотя ни видом, ни словом не подав, чтопочувствовала перемены в нем, и глядя на него цепко и зорко, чуть склонив голову вправо, словно настороженная голубка, каждое свое слово взвешивала и обдумывала прежде чем его озвучить, потому как ясно и со всем ужасом понимала в тот момент, что скажи она сейчас нечто не к месту или невпопад, он может просто встать и уйти навсегда. Она знала, она чувствовала, ему нужен повод уйти.

О-о-о-о, небеса свидетели, она ему этот повод не даст. Она будет той, какой он желает, той, что без изъяна, и гибкой, и хитрой, и ловкой, и не отпустит его.

– Ты знаешь, мне наскучила Ницца. И потом, в этом сезоне публика не лучшая, столько сомнительных людей дурного происхождения, конечно, всему виной мигранты. Так что, может, вернемся в Париж? Хотя и он полон мигрантов. Или обратно в Калле? Хотя в Калле едва ли есть занятия для нас. А может Италия? Да, Италия. Решено. Как тебе моя идея? – поспешноспросила Элен.

Что-то ей, какое-то женское чутье подсказывало, еще в полном мере не осознавая почему, что причина его сменившегося настроениякроется в Ницце. Конечно, не зная истинных истоков его охлаждения к ней, она винила во всем сам город, с его роскошью и доступными прекрасными женщинами, отправлявшимися на лазурное побережье вслед голубых поездов со всей Франции,как стайка мелких рыбешек за огромным синим китом в поисках крова и пищи. И зная свою слабую стороны, осознавая свою физическую непривлекательность, она уже не могла конкурировать своей заботой и опекой, смножеством фривольных красавиц побережья, как полчищем поденок, летящих над гладью воды. И видя, как он окреп, как он возвращает себе былую форму, она с горькой усмешкой осознавала, что их союз, сиделки и пациента медленно, но верно угасает. А потому Элен понимала, что ей следовало поспешить связать его узами брака, как морским узлом реи корабля, что ветер и время неотвратимо и неизбежно разводит врозь.

– То же что дозволено делать в Италии, можно делать и здесь. И потом, прибыл Гордон Кэмпбелл, мой давний друг, и если не сегодня, то завтра мы непременно встретимся и поужинаем. Нет, милая Элен, у меня определенно нет намерения ехать в Италию. Мне хорошо и здесь. Ты же знаешь, я люблю Францию, – ничуть не смутившись, солгал он.

– Конечно, конечно, – поспешно согласилась Элен, –не бери в голову все, что я сказала, так, мысли вслух, – добавила, уже задумавшись, она, и решив, во что бы то ни стало, выяснить, что же теперь гнетет его и отчего он отстранен больше чем обычно, больше этой темы не касалась.

С их судьбоносной встречи прошло четыре дня. Анна знала, что он живет в отеле Руль, но так и не решалась увидеть его вновь, да и он не делал попыток увидеться. Она понимала, что должна сделать первый шаг, если хочет быть с ним, но не решалась. Не решалась не потому, что не была уверена, что хочет быть с ним, и не потому что, по-прежнему считала его дурным человеком, да и в его чувствах она не сомневалась. Теперь, она видела, что они взаимны, ведь разве может быть так зол человек на того, кто ему безразличен. Ведь чем сильнее обида, тем сильнее чувства.

Она сомневалась в себе, сомневалась, что в ней достаточно сил для того, чтобы быть с кем-то. Она была так истощена, и физически, и морально, и со всей ответственностью понимая, что в отношениях надо делиться чувствами, эмоциями и счастьем, не была уверена, в том, что ей есть, что ему дать. Опустошенная и обескровленная, онануждалась в том, кто вернет ее к жизни, кто трепетно и терпеливо отогреет и успокоит ее сердце и душу. Но хватит ли его любви, чтобы ждать, хватит ли его любви, чтобы быть терпеливым?

И решив рискнуть, несмотря ни на что, вверить ему свое сердце, она решительно отправилась в отель Руль.

Войдя в храм роскоши и достатка, она невольно съежилась в пламени блеска хрустальных люстр, осознавая, что не принадлежит к этому миру, и, пожалуй, никогда принадлежать к нему не будет. Администратор словно в подтверждении ее слов, окинув Анну взглядом знатока, который с первой минуты, может понять, что за сорт человека перед ним, высокомерно и надменно осведомился, что ей здесь нужно. Без капли любезности и подобострастия, коими еще минуту назад одарил, стоящую перед ней богато одетую даму.

– Простите за беспокойство. Мне нужен месье Маршалл. Мне назначена с ним встреча, – неуверенно произнесла Анна, и краска румянца залила ее бескровное от страха лицо.

– У вас? Встреча? – переспросил администратор с ухмылкой, – затем одернув сам себя, осознав, что, пожалуй, в своем высокомерии перестарался, и кто знает, кем эта дама приходится Месье Маршаллу.Тем более, что женщина хоть и бедна, но бесспорно все еще красива, а красота недолго остается в бедности, уж это в жизни неизменно, уже любезнее, хотя все еще с нежеланием говорить, произнес:

– Подождите минуточку, я уточню. – И немного порывшись у себя в записях, сказал: – Вам повезло, Месье Маршалл, как раз у себя в номере, сейчас я доложу ему о вашем визите. – И уже собрался так и сделать, как посмотрев на лестницу, расплылся в улыбкеи торжественно произнес: – Но в этом нет необходимости, он уже спускается, – и через секунду, растягивая слова, от удовольствия, добавил: – с мисс-с-с Э-э-лен.

– Элен? – как если бы не расслышала имя, переспросила Анна, и вслед за администратором посмотрела на лестницу.

Перед ее взором предстала богатая, роскошно одетая, сияющая от достатка и сытости британская пара. Первую секунду она даже не узнала Дэвида. Дотого его образ стал частью всего этого богатства, как золото колонн отеля Руль, и бархатные королевские портьеры. И женщина, высокая, почти с него ростом, худощавая и крепкая, с гордой и высокомерной осанкой, прозрачными голубыми глазами, прекрасно одетая и ухоженная, и весь ее образ, образ самого достатка. Достатка не приобретенного, а достатка с рождения, когда все что есть, воспринимается не как манна небесная, а как нечто само собой разумеющееся, как будто в жизни, подругому и не бывает. А ее взгляд, такой спокойный, какой только возможно иметь у того, у кого все есть, когда не надо искать, карабкаться и выживать, и весь ее вид, и все в ней говорило: «Неужели же бывает иначе?».

– «Бывает», – горько подумала Анна, глядя на Дэвида и его спутницу. Горечь, обида, ревность, боль, все одновременно вскипело и загорелось внутри, как только горит хворост в засуху и зной.

Их взгляды встретились. На секунду она увидела в его глазах страх, загнанного животного в капкан, или преступника, застигнутого прямо на месте преступления.

Дама, державшая его за руку, с легкостью перехватила ее взгляд, и словно давая ей понять, кто здесь хозяйка, прильнула к нему так близко и так тесно, словно шла не по гладкому мрамору, а по зыбким пескам, и отчаянно нуждалась в помощи спутника.

Он же окаменел не хуже тех статуй у входа, стоящий перед входом с застывшими и недвижимыми глазами. Его ноги словно вросли в землю, он перестал двигаться, и едва не запнулся. Но уже через секунду, его выдержка взяла верх, он чуть наклонил голову для приветствия, как если бы увидел старого знакомого, которого хотя и мечтал увидеть, но не здесь и не сейчас.

Анна горько усмехнулась этому запоздалому «Здравствуй», и в ту же секунду метнулась на выход, не желая и не в силах его больше видеть.

Бежать, как можно скорее, отсюда, уйти, исчезнуть, и никогда больше его не видеть! Ах, как глупа она была! Второй раз в одну и ту же ловушку! Верно, жизнь ее ничему не учит.

Он ждал, что Элен спросит, кто она, поинтересуется, откуда эта женщина ему знакома, но Элен не спросила. И это тревожило его даже больше, как если бы она закидала его вопросами или учинила скандал. Да, не так он хотел, чтобы все случилось. Сам себя переиграл. С другой стороны, что ему оставалось делать, оставить Элен в ту же секунду, как увидел Энн, побежать за ней сломя голову, догнать, молить прощенья. Какая глупость и пошлость из бульварного романа. В жизни так не бывает, в жизни люди крайне тяжело расстаются с тем, что им принадлежат, с вещами и с людьми, при том, не важно, нужными ли или свое уже отслужившими.

Он, как и все, боялся остаться один. Вот так случилось, что раньше не боялся, а теперь страшился. Но в стремлении удержать двух женщин сразу, до того времени, пока точно будет не известно которая из них останется с ним навсегда, может так произойти, что лишился обоих.

Конечно, несмотря на малодушие и постыдность, его первым чувством было кинуться за Энн, догнать ее, все объяснить, сказать, что лишь ее он любит. Но разве можно вот так поступить с Элен. Так жестоко и публично отвергнуть ее чувства. Разве ж она заслужила это? И потом, он крайне не любил скандалов, тем более публичных, ему хотелось, разрешить все как можно тише, если не сказать деликатнее. Тем более, что он так был благодарен Элен, она помогла ему в тяжелое время, держала за руку, заботилась о нем, и пусть он не любил ее, однако же, нельзя сказать, чтобы он не испытывал к ней уж совсем никаких чувств. И потом, пусть он человек не самый благородный и не самый добродетельный, все же он много видел в жизни, знал не мало, и любовь Элен, ее самоотдача, ее служение ему, в жизни дорого стоило. Он не хотел вот так, пренебречь ею, пусть даже из любви к другой.

Четыре дня с той встречи прошли как в лихорадке. Она совсем не ела, и почти не спала, и казалось, была близка к помешательству. Душная и казарменная атмосфера Остеррайхов давила и угнетала Анну как никогда. И проснувшись рано утром, когда еще лишь занимался рассвет,иувидев где-то там, в кронах деревьев маленьких пичуг свободно скачущих и летающих с дерева на дерево, Анна,пренебрегая всеми обязанностями, что на нее возложили, и ничего никому не сказав, просто отправилась гулять по окрестностям в одиночестве.

Нет, она не пошла на Английский бульвар, она просто бродила по улицам и закоулкам, там, где туристы редкий гость, где жизнь идет своим чередом, где Ницца это не вечный праздник роскоши и достатка, а тяжелая грошовая работа. Все это время, ей казалось, что за ней кто-то следит, и то и дело, тревожно оглядывалась назад, но, не видя никого за собой, лишь ускоряла шаг. Вот опять это чувство, но кругом никого, лишь желтые раскосые глазатрёхшёрстной кошки, смотрят на нее и с любопытством и будто бы с укором.

Может час, а может больше бродилаАнна по городу в поисках решениях. Чувствуя себя словно в клетке, не в силах выбраться, она отчаянно искала выход, но не находила. Ни денег, ни возможностей, никто в этом чужом и враждебном мире, где каждый сам за себя. Впрочем, как и в любом другом месте, не хуже и не лучше других. Опустошенная и уставшая, Анна осознала, что, как и прежде, ей придется примириться. Бунтуй, не соглашайся, все пустое, и мысленно опустив руки, она повернула к дому Остеррайхов, как вдруг, прямо сзади нее, громко стукнула дверь авто, и знакомый низкий голос тихо произнес:

– Долго же я тебя искал.

Анна резко обернулась. Он стоял, опершись о дверь автомобиля. Руки и ноги его были скрещены, но, несмотря на сдержанную позу, вид его был расслаблен и даже отрешен. Дэвид посмотрел на нее, но, не сделав и шага на встречу, продолжил:

– Думаю, нам стоит поговорить.

Куда исчезла ее робость и смирение, и вместо того, чтобы обрадоваться Дэвиду как манне небесной, Анна сверкнула на него своими острыми глазами и нарочито громко рассмеялась:

– А я то винила себя, что оставила тебя. Думала я во всем виновата! Лжец, а я наивна и слепа. Нам не о чем говорить, – отрезала она, и, повернувшись, направилась к дому Остеррайхов.

Где-то в глубине душиона желала, чтобы он окликнул ее, остановил, обнял, и не отпустил, но она знала, даже если она всем сердцем желает простить его, даже если она желает быть с ним, если сейчас, она даст слабину, дрогнет перед его обаянием вновь слепо и покорно, то едва ли он будет уважать ее и ценить в будущем. Он мог бы с легкостью сломить ее дух, она чувствовала в нем разрушительную силу его характера, его надменности и холодности, и поступи она лишь по зову сердца, минуя разум, растворись в нем, как она того желает, подчинись и подладься, и навсегда исчезнешь, как личность, как единица.

И желая порвать порочный круг жертвенного смирения и получить хотя бы раз в жизни либо все, либо ничего, в стремлении перестать довольствоваться малым, она гордо выпрямила спину, и быстрым, но спокойным шагом пошла прочь, поставив будущее на зеро.

Секунда. Минута. Ее решимость с каждым шагом таяла, ноги отяжелели, удаляясь от него, Анна удалялась от мечты, ее накрыли сомнения и дух, ее сильный, но хрупкий уже было готов склониться, как вдруг, перехватив ее руку, он резко остановил ее и повернул к себе.

– А что ты желала? Чтобы после твоего ухода, я остался один и страдал? Это так по-русски, любить и желать страдать! – зло сказал он. Впрочем, не важно, что он говорил, он остановил ее, и он оправдывался. Теперь в ее власти было, простить его или отвергнуть. Она, конечно, простит, но ему об этом знать, пока не стоит.

– Ты просил определиться меня, думаю, для начала, ты должен определиться сам, –спокойно произнесла Анна, мягко освобождая руку из его ладоней.

Он вдруг засмеялся, открыто, звонко, и, притянув ее к себе, нежно, но твердо сказал:

– Ах, милая Энн, тебе лишь только кажется, я ничего не замечаю и не понимаю. Не пытайся перехитрить меня, тебе это никогда не удастся. Если бы я хотел читать между строк, но я не хочу. Так что не играй со мной, милая Энн. Не играй. – И выпустив ее из рук, уже спокойно произнес:

– Я хочу посмотреть одну виллу, в Теуль-сюр-мер. Не такую роскошную, как Вилла Святой КамиллыЖикелей. Но все же со своими преимуществами. Поедем со мной, Энн? – спросил он не глядя на Анну и, повернув к машине, открыл дверцу пассажирского сидения, как жест доброй воли. Дэвид посмотрел на нее пытливо, и рукой пригласив присоединиться, поставил ее перед выбором, следовать за ним или расстаться здесь и сейчас навсегда.

Секунду Анна колебалась, секунда на раздумье, и, шагнув решительно к нему навстречу, впервые сделала свой выбор.

И роскошный Бьюик унес их за горизонт, где горы цветы кармина смыкались с нежно-голубым небом, как раковина устрицы, скрывающей свою драгоценную жемчужину, на дне самого чистого море цвета лазурь.

Доехав до положенного места,автомобиль остановился у подъездной дорожки. Резные металлические ворота были закрыты на ключ.

Сначала вышел из машины Дэвид, он открыл дверь со стороны Анны и помог ей выйти. Она все еще толком не понимала куда и зачем они приехали, но покорно повиновалась каждому его решению. Но как далеко было это смирение от того христианского смирения, которому она следовало всю жизнь. То было смирение по зову сердца, истинное желание следовать за мужчиной которого любишь.

Он попросил ее подождать, и она, скрестив руки за спиной, оперлась о дверцу автомобиля, внимательно наблюдая за каждым движением Дэвида. Как он спокойно и со знанием дела нашел припрятанный для него ключ, каклишь секунду потрудившись, над,казалось, безнадежно заржавевшим замком,легко его открыл, как играючи отворил недвижимую и тяжелую дверь и, улыбнувшись ей своей открытой, лучезарной и умиротворяющей улыбкой спросил:

–Поедем? Или оставим здесь авто и пройдемся пешком?

– Лучше пешком, – предложила Анна. Она все еще не знала, зачем они сюда приехали, и зачем он позвал ее. Только лишь посмотреть чужую виллу? Ей было любопытно, но не так чтоб слишком. Отчего-то для нее перестал существовать в эту минуту и день прошлый и день будущий. Она медленно и лениво шла по дорожке серпантином уходящей вверх, под легким осенним ветром, где солнце так ласково и так спокойно.

Они шли в ногу, но почти в метре друг от друга. Ни он, ни она не сделали и шага на встречу друг другу, не оттого что не желали, а оттого что не спешили, ясно осознавая, что ни к чему торопить мгновения, когда все только впереди.

Вилла оказалась совсем небольшой, всего три спальни в один этаж. С обветшалых стен сыпалась штукатурка. Все окна и двери были открыты настежь, по всей видимости, хозяева отчаянно боролись с сыростью и плесенью и так долго там никто не жил и лишь одинокий ветер завывал в закоулках дома.

Одинокий дом, и на мили вокруг никого, затерянный и забытый. И только вид, вид, который не переделать и не изменить, и не построить с нуля, делал эту виллу жемчужиной Теуль-сюр-мер.

Место, где синие волны тревожно вздыхали в такт биения сердца, накатывая на скалистый берег, и не решившись взять вершину, вновь покорно скользили назад в океан.

Все арки и столбы виллы заросли олеандром, но в отсутствии дождей и полива, сейчас они больше походили на спутанный клубок ниток, опутавший дом, застывший во времени и пространстве.

Анна подошла ближе к единственной ветке, чудом выжившей в этих суровых условиях, и дотронулась до нежно-розового цветка.

– Это первая вилла в Теуль-сюр-мер, – начал Дэвида, медленно подходя к ней. – Когда то хозяин железный дороги случайно оказался в этих местах, и, влюбившись в скалы красного порфирита, уходящие в синюю даль, изменил замысел, и пустил поезд вдоль никем не известной деревни. И построил здесь дом, в надежде найти тишину и уединение.

– И что же? Нашел? – спросила Анна.

Дэвид ничего не ответил, но подойдя к ней ближе, так, что, протяни руку и коснешься, произнес:

– Если бы ты так стояла под омелой, – и он указал рукой на единственную ветку, что отчаянно зацвела вопреки всему, – то я непременно поцеловал бы тебя.

– Жаль, это не омела, – лукаво ответила Анна и отступила на шаг назад.

– Всегда хотел купить дом, в котором бы я мог все сделать по своему, не так, чтобы все было уже устроено кем-то, принимаю чужой уклад, а так, как хотелось бы мне.

Анна уже поняла, что он купил эту виллу. Поняла она, что и взял он ее сюда не случайно, но слова, которые не были до сих пор произнесены вслух, даже если каждый о них думал, еще не существовали в пространстве. И как же это предвкушение было прекрасно. И ни он, ни она, не произносили их, словно последний миг, наслаждаясь друг другом, вот так, на расстоянии руки, прежде чем произнесут то, что свяжет их навсегда.

–Есть ли здесь спуск к морю? – неожиданно спросила Анна, вглядываясь вдаль.

–Нет смысла в доме, если нет рядом воды.

Анна подошла к перилам, осторожно взглянув вниз. Узкая лесенка вела к берегу, и где-то там, спрятанный в скромной зелени, узкий одинокий пляж.

Он подошел к ней, и сомкнул руки под грудью, так что она почувствовала его тяжелое дыхание на своем затылке, и, откликнувшись, Анна податливо прильнула к нему.

– Когда-нибудь я покажу тебе Шотландию, настоящие скалы, и холмы, где и море и горы, суровы и прекрасны, туда, где зелень – изумруд. Я бы опустил тебя на траву, как средневековую даму, и целовал бы так страстно и так жадно, как уставший путник приникает губами к ручью.

Она деликатно, но решительно высвободилась из его рук, и звонко засмеявшись, легко развернулась на носочках и метнулась по лестнице вниз, как бабочка порхает, так естественно и непринужденно, с ветки на ветку.

В тот миг он был самым счастливым человеком на свете, словно пьяный от любви и солнца и он теперь покорно, будто под уздцы, с обреченной радостью последовал за ней.

Конечно, это был не самый лучший пляж Теуль-сюр-мер, чуть крупнее галька, чуть круче склоны, но так интимно, что лучше не найти.

Дэвид снял с себя пиджак и постелил на гальку для Анны, а сам сел чуть поодаль,и скрестив ноги и опершись на руки, слегка откинув плечи назад, посмотрел далеко, как если б пытался заглянуть за горизонт.

Анна,даже не взглянув на пиджак, постеленный для нее, присела совсем рядышком, иположив голову ему на колени, стала играть носком туфельки с камушком, то притягивая его к себе, то мыском отталкивая. Онбудто завороженный следил за этой незатейливой игрой, следуя взглядом то за туфелькой, то за камушком.

Ему видны были лишь ее спутанные волосы на коленях и очертания лица, и взгляд, устремленный вдаль.

Все еще не оборачиваясь к нему, и не меняя положение тела, она вдруг неожиданно заговорила:

– Тот корабль, на котором мы прибыли сюда, на третий день отбытия попал в шторм. Не знаю, что случилось с навигацией, но мы сбились с курса. И целых три дня, дрейфовали в открытом океане, не зная где мы, и куда плывем. Никто уже и не надеялся прибыть туда куда желал, и все молились лишь о том, чтобы приплыть куда-нибудь, где можно твердо стоять на ногах, – после этих слов она замолчала, будто собираясь с мыслями. И он не торопил ее, лишь чуть наклонившись вперед, положил руку ей на плечи, и своей узкой ладошкой она накрыла ее так нежно и почти невесомо. Немного помолчав так, словно наслаждаясь этой минутой близости, пусть только их ладони соприкасались, Анна продолжила рассказ:

– И я думала про себя, куда бы меня не принес ветер, на какой бы берег не выкинуло, я приму судьбу, какой бы она не была. И пусть на том берегу нет зелени, и пусть одни лишь камни и только ветер живет в них, я останусь в том месте, куда приведет меня судьба. И вот я здесь. И ветер и камни.

– Я так и знал, что ты вышла из пены морской, – сказал он, наклоняясь к ее лицу и целуя в губы.

Анна скользнула по его лицу рукой, и, ответив на его ласку, вновь отчего-то засмеялась.

Она думала в тот миг, что все сделала верно, и как тонкая веточка на ветру, начни с тем ветром бороться, то непременно бы сломалась, а следуя по зову природы, не сопротивляясь ураганом, а принимаю путь жизнь покорно и смиренно, оказалось там, где и должна была быть, с тем с кем и суждено, и теперь может пустить здесь корни, и расцвести в свой срок.

И он видя ее счастье, не мог не заразиться им, и чувствуя причастность к этому, и сам чувствовал себя неимоверно счастливым, держа в руках, самое прекрасное и неземное создание в руках. Никогда он не видел женщины прекраснее ее, потому что внешняя красота была в согласии с красотой внутренней.

Анна, прервав его мысли, вдруг неожиданно спросила:

– Дэвид, ты веришь в Бога?

–Оооо, милая Энн, боюсь, это будет твоим первым разочарованием во мне, а может и не первым. Но нет, большего самообмана на земле, чем коммунизм и религия, одно о равенстве людей на земле, другое о равенстве на небе, хотя и то, и это, лишь заблуждение, однако же, бесспорно, приятное для человеческого разума.

– Глупости, – полушутя полусерьезно возразила Анна, и села удобнее, внимательно посмотрев на него.

– Что же тогда свело нас здесь? – не унималась Анна.

– Жизни случай, – спокойно ответил Дэвид.

– И то, что мы так счастливы?

– Счастливый жизни случай, – нисколько не смутившись, уверенно ответил он.

–И пусть, – не стала спорить Анна, и словно, потеряв интерес к этой теме, вновь посмотрела вперед, словно стремяськак и он заглянуть за горизонт, где спряталось их будущее.

Неожиданно она нахмурилась, а на лице ее появилась печальная тень.

– Я бы никогда не покинула Россию, если бы все кто был мне дорог, родители… и…, – ее голос дрогнул, она запнулась и замолчала, но преодолев волнение все же продолжила: – были живы, и если бы их не забрала испанка, я бы никогда не оставила их. Но жизнь там превратилась в одно лишь сожаление, и так случилось, что я покинула свою землю, стремясь убежать… Ипотеряв так много, вопреки всему, я оказалась здесь так счастлива, что порой, мне так бывает грустно, будто я не имею право на счастье, когда все кого я знала…, – голос Анны сорвался и она замолчала.

Дэвид притянул ее к себе и поцеловал мягко в висок.

– Не стоит усложнять Энн, в жизни все и без того слишком сложно, и если счастье, то будь счастлив, а если горе, погорюй, но лишь недолго, не утопая в бедах и сожалениях, что было, то день вчерашний, будь счастлива сейчас, без сожаления, поверь. Ведь все так быстротечно и так недолговечно.

Она вздохнула, словно отпуская сожаления, и прильнула щекой к его плечу.

Он думал о том, как так случилось, что прожив такую сложную, полную бед и разочарований жизнь, когда люди ей принесли столько горестей, она сохранила несмотря ни на что чистоту сердца, будто все события, лишь прошли вскользь, не очернив ее кристального сердца. Она все еще верит в людей, верит в доброе в них, и ее физическое совершенство оттого восхищает, что всего лишь продолжение совершенства ее души.

И вместе с тем, все же она полна житейской мудрости, порой она инфантильное наивное дитя, но порой, в уголках ее глаз сетка глубоких морщин, и он с ней, и рыцарь, и влюбленный мальчишка. И их сложные и такие противоречивые отношения так хрупки и вместе с тем так крепки, что почти вечны.

Он пропустил прядь ее темных волос как песок сквозь пальцы, скользнув по нежной кожи щеки, словно боялся нарушить ее покой,и видя как доверчиво и самозабвенно она прильнула к нему тихо вздохнул.

И волны глубоко вздыхали, в такт дыхания влюбленных.

Элен все поняла еще в холле отеля. Все встало на свои места, и его отрешенность, и их перекрестный взгляд, и его испуг, и пусть умелая, но все же игра после. Она была уверена, это и есть та Анна, о которой он невзначай упомянул в тот вечер в де ля Жете. Впрочем, она всегда чувствовала, будто их трое в паре, ее дух витал где-то рядом, в его мыслях и воспоминаниях, и только сейчас обрел свое физическое воплощение.

О, как соперница была красива! Из ревности Элен хотела бы найти в ней изъяны, и высмеять и обесценить, тогда ей стало бы легче. Но она их не нашла и от этого ей становилось так горько и так обидно, из чувства обреченности и бессилия, потому как никто и никогда не выигрывал схватку с истинной красотой природы.

Все говорят, что красота не имеет значение, какая сладкая и все же ложь. Есть лебедь, и все за ним бегут, и зовут, и, затаив дыхание ловят каждый взмах крыла этого прекрасного божественного создания, а есть ворона, и каждый норовит крикнуть «Кыш», или ткнуть палкой, и уж тем более никто не остановится полюбоваться, как та скачет с ветки на ветку.

Так что теперь, увидев, как красива до того момента незримая соперница, Элен поняла, что проиграла. И злость и обида и ярость, все вскипело в ней от этой несправедливости. Именно она была с Дэвидом, когда он так нуждался в заботе, именно она исцелила и помогла ему в трудную минуту, именно она вложила столько сил и чувств и эмоций в эти отношения. А что сделала та? Лишь появилась.

Нет, она не смириться с этой потерей, не отдаст недостойной сопернице то, что по праву принадлежит ей.

Когдасегодня Дэвид сказал, что на весь день отправится по делам, она все поняла без слов. Он отправился к ней. Жгучая ревность, как пожар от стопки сухого хвороста полыхнула внутри. Все же Элен не подала вида, она мило улыбнулась, и отпустив его без лишних расспросов, взяла машину, и отправилась тотчас вслед за ним.

Она держалась вдали, как если бы всю жизнь занималась этим, настолько искусно и ловко, впрочем, стой она перед его носом, пожалуй, и тогда он не заметил бы ее, так сильно он был увлечен своей дамой сердца.

Вот Дэвид подъехал к дому, где, по всей видимости, жила Анна.Догадка оказалась верна. Вот она вышла, вот они сели в авто и понеслись по затейливому серпантину в Теуль-сюр-мер, не смотря по сторонам и не оглядываясь назад.

Элен не знала,куда они едут, предполагая, что у их поездки нет точного маршрута. Может они пожелают остановиться в прибрежном отеле, чтобы предаться любви, а может цель лишь насладиться красотой природы, попутно, наслаждаясь обществом друг друга. Но ей не нужны были догадки, она хотела доподлинно выяснить, куда они отправятся и где остановятся. Элен и сама не могла бы сказать, зачем ей это надо, все итак было ясно, и исход был также ясен, как то, что они вместе. Тот факт, что он еще не сказал ей, что между ними все кончено, было лишь вопросом времени. Она чувствовала это, и чувствовала уже давно, может уже тогда, когда сидя в ресторане, он по ошибке назвал ее Энн. Тот день был крахом любви, которую она испытывала к нему всем своим истосковавшимся и одиноким сердцем.

Они остановились напротив въезда на виллу. Дэвид галантно помог выйти из автомобиля своей возлюбленной, затем неловко и суетливо открыл ворота. Ах, как он смотрел на нее в тот миг, как изголодавшийся бездомный пес, ловя ее взгляд как милостыню. А ее скромный взор из-под длинных густых черных ресниц. Лишь ложь и притворство охотницы за деньгами. О-о-о-о, какже она ненавидела ее в тот момент. Нет сильнее ненависти на свете, чем та, которую женщина испытывает к своей сопернице. Пожалуй, и враги на войне, по разные стороны баррикад ненавидят друг друга меньше, чем женщина ненавидит другую женщину, когда та посягает на ее счастье и будущее.

И вилла! Как она просила, как она умоляла его снять виллу для них! Как ей хотелось остаться с ним наедине, в их романтичном, уединенном гнездышке. А он, он придумал сто один предлог, почему в отеле будет лучше. Что ж, мужчина требует свободы, лишь тогда, когда не любит, когда же любит, он и не свободе рад. Лжец и обманщик! Но больше всего она ненавидела ее, ведь мужчина, что дитя неразумное, а значит, каждый может его на свою сторону переманить. Стало быть, только она и есть причина ее бед. И не появись она, они с Дэвидом были бы счастливы, и пусть не сейчас, но со временем, он бы полюбил ее, она бы стала ему нужной, заполнив все его сознание и быт, до той степени необходимости, когда бы он уже не мог обходиться без нее, и, поняв свою несостоятельность, привязался бы так сильно и так крепко, что и жизни без нее не смог бы представить.

– Что ж, наслаждайтесь друг другом! – крикнула про себя Элен. – Ведь это будет так недолго, – и с визгом колес унеслась обратно в Ниццу.

Вечером они должны были поужинать вместе, но Элен уже знала, о чем будет разговор, и что он хочет сказать ей, а потому, была готова. Она, во что бы то ни стало, решила избежать этой тяжелой беседы, отсрочить, а дальше она уже придумала, что предпринять…

Вот только, Дэвид, по всей видимости, был не намерен затягивать решение этого вопроса. А потому, как только он вошел в комнату Элен, причем без стука, что почти не случалось с ним, тут же с порога заявил:

– Нам стоит поужинать чуть раньше. Я буду ждать тебя в фойе.

– Что-нибудь случилось? – невинно спросила Элен, сидя за дамским столиком и монотонно расчесывая волосы, как если бы это было занятия первой степени важности. Она повернула голову чуть вправо, и посмотрела на Дэвидав отражении зеркала, словно оно могло стать надежной преградой, не позволяющий прочесть ни его, ни ее чувств во взгляде. И все же, она могла видеть его так живо и так четко, чтобы уловить каждую его эмоцию, и замешательство и нерешительность, такие редкие и оттого такие живые чувства на его мужественном и суровом лице. Как она любила и ненавидела его в тот миг, глядя из полуприкрытых век, как он переминается с ноги на ногу, как вертится и кружится, пытаясь устроить все деликатнейшим образом, уйти к любовницу, оставшись добрым другом с ней. Наивныйнегодяй, разве ж так бывает?

– Нет, все хорошо, Элен, просто нам надо кое-что обсудить, – уклончиво ответил он.

– Я дурно себя чувствую. Неужели это не может подождать до завтра? – и с этими словами она оперлась на руки и двумя ладони взялась за голову. Она все еще не повернулась к нему, но, даже наклонив голову вниз, Элен все еще могла краем глаза видеть его растерянное и глуповатое выражение лица в холодном отражении мерцающего в вечернем желтом свете зеркала.

– Может, конечно, но лучше… – замялся Дэвид, но подумав, что о таких вещах и впрямь лучше не говорить вечером, а утру по силам рассеять и осветить даже самую мрачную новость, решил, что так будет даже лучше, и облегченно вздохнув, что отложил этот тяжелый разговор, хотя бы на несколько часов, поспешил согласиться: – Пожалуй, ты права, оставайся в постели, я распоряжусь, чтобы ужин подали тебе в номер, а самспущусьв ресторане отеля. Нет настроения идти одному в де ля Жете.

– «Как же, нет настроения идти одному, где же твоя бедная сиротка, что ты пригрел!», – возмутилась про себя Элен. Но не подав и вида, лишь повернулась к нему лицом и изобразив крайнее недомогание, еле слышно прошептала:

– Ты так мил, и так заботлив, подойди же ко мне, – и она призывно протянула к нему руки.

Секунду Дэвид замешкался, но не найдя ни одного аргумента почему он не должен этого сделать, подошел к ней, и поцеловал ее любовно, но все же по-отцовски ввисок. Ее кожа была влажность и горячей, будто лихорадка только начиналась, а ее глаза, так яростно горели безумнымглянцевым блеском, что он и впрямь напугался, не заболела ли она серьезно.

Элен увидела в его глазах сочувствие и жалость, и, не желая, чтобы он прочел в ее глазах другое, нежели то, что лежало на поверхности, она притянула его руку к себе, и с жаром поцеловала тыльную сторону ладони, прильнув к ней горящей щекой.

Он был натянут и скован, и она чувствовала, и ей казалось, будто они прощались навсегдав тот миг, будто ее уловка, дала лишь короткую отсрочку, передышку, перед тем, что неизбежно надвигалось на них двоих.

Они все еще были связаны прошлым, и теми тяжелыми моментами, что пережили вместе. Но это связь была крепка не более чем плотный и густой туман, что стоит так вязко и так прочно, но тает так быстро, что как бы не хватал его руками, он рассыпается и исчезает, разливаясь в воздухе прозрачным стеклом, будто и не было ничего. И скоро, они вновь станут чужими, словно и не знали друг друга и не сплетались их руки и губы в темной и жаркой ночи. И спустя годы, повстречав ее в Париже или Ницце, на том самом бульваре, где он нежно держал ее руку в своей, он пройдет мимо, так далеко, как если б меж ними был обрыв длинной в вечность, а не пядь брусчатки, и может чуть наклонит голову приветствуя, а, может, сделает вид, будто не узнал ее, и лишь минуту после, тайно, будтоненароком, обернется в след, прощаясь с прошлым навсегда.

И эта мысль, была такой нестерпимой и горькой, что отчаяние захлестнуло ее и помутило рассудок.

Нет! Она не допустит этого!

В ту ночь он плохо и тревожно спал. Казалось, причин для беспокойства не было, все разрешалось самым лучшим образом, по крайней мере, так он себя уверял, и все же, сердце было ненаместе. Как заведенный часовой механизм, он каждый час просыпался, шел к окну, смотрел на луну, на темные воды моря, которые ветер медленно раскачивал,с каждой минутой, набирая силу.

Еще на вилле они с Энн решили, что завтра на утро она сразу же соберет вещи и уйдет от Остеррайхов. Он снял для нее номер в том самом отеле Негреско, да и сам должен был перебраться туда, как только поговорит с Элен.

Разговор с Элен, будь он проклят. Все пошло не по плану. Он испытывал вину перед ней, так или иначе, с его стороны это было предательством. Он использовал ее, когда было нужно, а теперь избавляется, оставляет, как только нашел, того кого любит по настоящему.

Да, в жизни так бывает. И вчера когда он видел ее, как она была нездорова, он просто не решился нанести ей последний и сокрушительный удар. Он знал, что для нее он был последним шансом на любовь и счастье. Знал он и как любит она его, как одержима им, и понимал ее как никто и никогда, потому как сам находился в плену тех же иррациональных чувств, вот только, увы, к другой.

Все-таки, следовало еще вчера поговорить с ней. Тот факт, что они до сих пор связаны отношениями, тревожил и тяготил его, и сон не шел.

Наконец рассвело, робкие и бледные проблески зари сквозь черноту ночи и непогоды.

Дэвид бросил тщетные попытки заснуть, и последние часы утра просто ждал сидя на кровати. Как только стрелка часов пробила 8, минута в минуту, уже одетый и умытый, он сорвался с постели, чтобы направиться к Элен для разговора.

Как вдруг в дверь постучали.

Он обернулся, на секунду ему даже показалось, что и не было никакого стука, словно это его сердце, сделав последний удар, рухнуло куда-то в пустоту, и он тревожно поежился от дурного предчувствия.

Еще раз постучали. Значит, не почудилось.

– Войдите! – чуть громче необходимого крикнул он, так как нервы его были напряжены до предела.

Тишина.

– Войдите!! – еще раз крикнул он. Казалось, он услышал чей-то слабый голос. И в два шага, преодолев расстояние рывком, открыл дверь.

На пороге стояла мать Элен. В ее глазах стояли слезы и ужас. Он сразу понял, что что-то стряслось.

– Элен? Что с Элен!? – тревожно крикнул он.

Она тяжело всхлипнула и замотала головой в знак отрицания.

Он нетерпеливо предложил ей войти, и, дождавшись пока она сядет и возьмет себя в руки, чтобы продолжить рассказ начал расхаживать из стороны в сторону.

Наконец не выдержав, он, человек, который всегда держал себя в руках, подошел к ней и тряхнул ее хорошенько за плечи и разъяренно выкрикнул:

– Да говорите же уже, черт побери, что случилось!

Только тогда Эстер пришла в себя и скомкано и неразборчиво, отчего ему постоянно приходилась напрягать свой слух и почти не дышать, боясь, что любой посторонний звук собьет ее, начала свой рассказ:

– Элен вчера пришла ко мне в таком расстройстве чувств, в таком отчаянии и смятении.Я пыталась ее утешить, но казалось все пустое, она меня не слушала, но конечно вы! Как вы могли так поступить! С моей нежной, такой доверчивой и преданной Элен! –воскликнула Эстер и гневно посмотрела на Дэвида.

– Да о чем вы?! – нетерпеливо выкрикнул Дэвид, все еще не понимая в полной мере что происходит, хотя догадки начали посещать его затуманенную дурными предчувствиями голову.

– И если что-то произойдет! – в отчаянии выдохнулаЭстер.

– Да, что,в конечном счете, должно произойти?! И Что случилось! Эстер, если вы не изложите мне все по порядку я не смогу вам помочь, потому как из ваших слов понять что либо, просто невозможно!

– Элен узнала о вас с этой женщиной, но она вас так любит, так любит, она столько сил положила, чтобы выходить вас, помочь, и вы так поступили с ней! И теперь ей пришла мысль, сотворить та… – и она оборвала предложение на полуслове, громко зарыдав, сотрясаясь всем телом в конвульсиях, как случается с убитой горем женщиной.

Дэвид, наконец, все начал понимать. Он вспомнил лихорадочный блеск в почти прозрачных глазах Элен, ее странное поведение и брошенные не к месту фразы, и как отчаянно она сжимала его руку в своей, касаясь пальцев горячими губами, будто жар лихорадки овладел всем ее телом.Теперь все стало на свои места, то была горечь и обреченность и тоска перед неминуемым расставанием. Она узнала о его связи с Энн, и, по всей видимости,поняла, что он намерен оставить ее и тот разговор меж ними должен был стать последним. «Неужели она что-то с собой сделала», – мелькнула быстрая и колючая как жало иголки мысль. Дэвид похолодел и даже пальцы, казалось, онемели от ужаса.

– Я думала, я надеялась, она оставила эту мысль. И ее намерения, всего лишь бред вечерний, а с утра она придет в себя, и все поймет, и все забудет,ведь она такая разумная девочка. Но сегодня когда я проснулась и пришла к ней, ее уже не было! А значит, она не отказалась от этой мысли! Неужели она это сделала! Что же теперь будет! – ломая рука, воскликнула Эстер.

– Она покончила с собой? – едва слышно, тихо спросил Дэвид, произнеся, как ему казалось то, что не посмела сказать Эстер.

– Нет! Что вы?! Как можно! – возмущенно выкрикнула Эстер. – Она решила избавиться от вашей любовницы! Не знаю как, но ей пришла эта мысль, и казалось, она завладела всем ее разумом, будто она обезумела от горя. Вы должны остановить ее, ради нее самой! Что с ней тогда будет. С моей девочкой!

Казалось, Дэвид и сам в этот миг обезумел от ужаса, новость оказавшееся ужасней той, что витала в воздухе, поразила его словно мечом. Он не мог дышать и говорить, и даже двигаться, но какая-то сила, внутренняя сила, сильней которой нет на свете ничего, заставила его сдвинуться с места и кинуться на поиски Энн, одним лишь шагом, будто броском, преодолев расстояние до двери.

– Ах! Только бы не было слишком поздно! – выдохнула Эстер, устало опустившись в кресло, вдруг внезапно обессилев.

Лишь только занялась заря, Анна, спавшая за ночь не больше часа, собрала то немногое, что принадлежало ей в доме Остеррайхов, и спустилась в холл. Она уже не единожды пожалела, что осталась здесь ночевать, но разговор вчера затянулся, и, не решаясь отправиться в темноту ночи в неизвестность будущего, Аннаосталасьу Остеррайхов до утра. Впрочем, зря. Пожалуй, и под открытым небом ей было бы легче и спокойней, чем здесь. То осуждение, что она увидела в их глазах, больно ранило ее, и хотя она опустила большую часть подробностей, попутно сочинив историю о некоем старом друге, что облагодетельствовал ее, и которого она встретила невзначай на Английском бульваре, что, кстати, было недалеко от истины, едва ли ее уверений было достаточно, чтобы остаться в их глазах той, которую они знали раньше.Словом, рассказ тот был неладен и нескладен, а потому, насквозь фальшив. И фрау Остеррайх, будучи проницательной женщиной, впрочем, как и любая другая женщина, чей возраст был за пятьдесят, не могла не почувствовать это. Но сказать правду Анна не решилась, да и говорить ее было ни к чему.

Ее глаза больше не были застланы пеленой идеализма, и она видела Остеррайхов такими, какие они есть. Нет, они не были дурными людьми, но все же они были людьми. И Дэвида, Дэвида она тоже видела таким, какой он есть, напрасно ему казалось, будто она не понимает и не чувствует его. Она видела в нем все: и хорошее, и дурное, и дурногов нем было не мало, теперь-то она осознавала это со всей ясностью. И все же она любила его, за его силу, и смелость, за независимость характера и способность идти наперекор общественному мнению, брать ответственность за себя и за свои поступки, за мужественность и ясность рассудка, за твердость и рациональность, которых,ей так не доставало.

И выйдя из дома Остеррайхов такой свободной и вольной, словно все путы, что связывали ее целую вечность рассыпались в одночасье, Анна испытала такую легкость и счастье, какой не чувствовала никогда, а если и чувствовала, то разве что в глубоком детстве, так что будто и не чувствовала вовсе. Ах, если бы у нее были крылья, она бы непременно воспарила. И ни надвигающийся шторм, ни тревожный ветер, попавший по ошибке в ловушки старых улиц и окон домов, не мог бы омрачить ее радость, а значит сбить ее с пути.

Как вдруг, краешком глаза она увидела автомобиль, медленно, но верно, двигающийся прямо в ее сторону.

Первой ее мыслью было, что она стоит не в том месте и мешает движению, и потому Анна шагнула в сторону, уступая дорогу автомобилю. Улочка была хотя и узкой, но все же не настолько узкой, чтобы и автомобиль и человек не могли бы с легкостью разойтись. Но вот странность. И автомобиль вслед за ней поменял траекторию движения, и вновь начал двигаться в ее сторону, так что расстояние между ними стало сокращаться от секунды к секунде.

Тревога колыхнулась в сердце Анны. – Может водитель отвлекся и не видит ее? –подумала она, и уже руководствуясь скорее страхом,нежели разумом начала двигаться прочь от машины, не разбирая дороги, лишь бы оказаться как можно дальше от нее.

Но расстояние между ними не только ни увеличилось, а, наоборот, с каждым шагом, с каждой секундой, автомобиль неотвратимо приближался к ней. Стало ясно, ошибки в том нет, имашинацеленаправленно преследует ее, и чем быстрее она убегает, тем быстрее онанагоняет ее.

Казалось, эта гонка преследования длилась вечно, тогда как в действительности, все происходящее заняло не больше минуты.

Страх, паника, ужас охватил Анну. Ей чудилось, будто она кричит, хотя на самом деле губы были плотно сомкнуты, и за все это время не было произнесено и звука. Сердце билось в панике не меньше двухсот ударов в минуту, дыхание сбилось, ей мерещилось,будто сейчас она потеряет сознание. Еще секунду и автомобиль раздавит ее. Анна резко остановилась и безвольно опустила руки, закрыв глаза, не имея больше сил бороться и принимая гибель, как неминуемое и неизбежное.

Как вдруг автомобиль с резким визгом тормозов остановился, аего капот едва коснулся ее безвольной руки.

Она открыла глаза и невидящим взором посмотрела на нависающую над ней железную погибель.

Анна не могла произнести ни слова, ужас и шок пережитого, гонка на выживание, свели судорогой ее тело и губы. С трудом дыша, но, все же стремясь обуздать и успокоить мчащееся галопом сердца, она лишь дрожала, не в силах сдвинуться с места.

Не было ни мыслей, ни идей, что только чтослучилось, и не дожидаясь пока Анна придет в себя, автомобиль резко сдал назад и сделав ловкий маневр на узкой улице, унесся прочь. Так что Анна лишь успела увидеть женский профиль, да прядь золотисто-льняных волос в узком зеркальце заднего вида.

Дэвид мчался, не разбирая дороги, он обезумел от страха и горя, он потерял рассудок и возможность мыслить трезво. То и дело в его воображении возникало бездыханное тело Энн, ее мертвенная бледность и восковая кожа, и волосы, рассыпавшиеся по мостовой. Он не знал где ее искать и где сейчас Элен, он даже не знал, что конкретно хотела предпринять Элен. Похитить Энн? Застрелить ее? Но ведь у нее не было оружия! Мысли одна ужасней другой, словно в адской карусели разума сменяли друг друга без устали по кругу. И мечась из стороны в сторону, он вдруг почувствовал такую свою ничтожность и жалкость перед неотвратимостью неизбежным, вопреки свой уверенности в себе, что едва не зарыдал. Сколько же открытий принес ему этот год. Выходит человек совсем ничто, если он не может повлиять и на сотую того, что происходит без его воли и желания.

Но все же, он не готов был сдаться, отчаянно пытаясь помешать, как ему казалось, предначертанному и даже уже случившемуся.

В доме Остеррайхов, куда он отправился первым делом, ее не оказалось. И куда теперь податься?Где ее искать?

Он бегал по улицам и закоулкам, без цели и смысла, словно она была утерянной ценностью, случайно выпавшей из кармана. Ни следа, ни весточки, ни знака. Словно ее и не было никогда. Исчезла, будто бы и не случалась в его жизни.

В отчаянии, казалось, он уже готов был сдаться, и, вверяя себя ветру, он пошел туда, куда тот направлял его, а именно на Английский бульвар. Сам не зная как, петляя между улиц и проулков, он вышел к заливу Ангелов.

Небо заволокло тяжелыми серыми тучами, и ветер качал волну,раз за разом набирая силу, чтобы, наконец, превратиться в обещанный шторм.

Там, среди десятка бесстрашных прохожих, кто не боится ни ветра, ни дождя, ведомые любопытством и жаждой острых ощущений, стоявших так близко к парапету, что капли воды как искры от огня, долетали до их голов, он увидел ее.

Он узнал бы ее из сотен других, и будь здесь миллионы, неотличимых друг от друга людей, он узнал бы ее, будь его глаза закрыты, и внутренний голос, сквозь тьму и преграды, как свет и тепло, как вечный магнит указали бы ему дорогу.

– Обернись! – прозвучало куда-то в пустоту, и он, шагая широким длинным шагом, сметая расстояния в секунды, приблизился к ней.

И она обернулась. И выпустив чемодан из слабых женских рук, она кинулась к нему на встречу.

Как если бы он был прозрачным тонким светом сквозь вечность темноты.

И ветер трепал их волосы и платья, а волны осыпали головы каплями воды, как осыпают конфетти только что обвенчанных влюбленных.

И были они счастливы свой срок, и затерялись их следы в истории навечно.