Русский романс

Он и сам себя чувствовал китом, выброшенным на берег волной, и чем больше он хватал воздух легкими, тем, казалось, быстрее была его погибель. Что ж, ничто не вечно, есть рассвет, а есть закат и с этим нужно смириться.

И все же, ему стало чуть легче. Наверное, он просто, слишком много выпил. Старался убедить сам себя Дэвид. С берега подул легкий бриз, он достал сигару и закурил. На секунду ему стало даже хорошо, но он вспомнил про Сессиль, и настроение тут же испортилось. Онпонял, что сожалеет об их знакомстве. Не то чтобы он именно сожалел о знакомстве, но теперь он видел, что она ему нравилось не так сильно, как ему казалось она нравится ему в первую встречу. И это было, по меньшей мере странно, ведь в ней было все, что он любил и ценил в женщине: легкость, самостоятельность, приятная простота и вместе с тем та понятливость, которая не делала ее докучливой, будь это обратным. Однако же, вопреки всему и прежде всего здравому смыслу, он тяготился этим вечером, и тяготился ей, как тяготятся вначале желанными, но слишком засидевшимися гостями, и уже решив, сегодня же порвать с ней, вдруг вспомнил, что завтра приглашен на ужин к Жикелям, и, не желая, быть одному в их присутствии, решил все таки повременить с расставанием. Еще хотя бы на день. В конце концов, один, он успеет побыть, и с этими мыслями он вернулся в ресторан, где ждал его тот самыйвсе еще раскачивающийсяиз стороны в сторону череп буйвола.

Вилла Святой Камиллы. Теуль-сюр-мер.

Вошедшего малыша, сразу же взяла за руку мадам Жикель, и начала подводить поочередно к гостям. Те, по большей части из учтивости, нежели из-за подлинного интереса к ребенку то гладили его по голове, то трепали за щечки. Женщины восторженно восклицали: Какой славный малыш! Мужчины им вторили, впрочем, уже с меньшим энтузиазмом. Но во всех этих дежурных фразах было лишь равнодушие, да и только. Анна скромно встала у стены, превратившись в невидимку и ждала, когда сие действо окончится и им позволят уйти. Она незаметно скользнула взглядом по гостям. Черные фраки, белые рубашки, стеклярус и бисер платьев, и блеск брильянтов. Запах лимона, душного жасмина, мускуса и запах денег и достатка.

С плеча одной из дам, упала шкурка лисы и она, жеманно дернула плечом, словно ей стало неимоверно холодно в этой жаркой и удушливой гостиной, попутно обратив свой взор на рядом стоящего мужчину. Тот лениво улыбнулся, поднял уставшую лисицу с пола и опустив ее ей на плечи, скользнул при этом пальцами по гладкой, как белый мрамор коже.

Анна покраснела до корней волос, будто стала свидетелем до того интимной сцены, что больше достойна темной спальни, нежели гостиной полной чужих людей.

Неожиданно мужчина обернулся и посмотрел на нее. На секунду их глаза встретились, ей показалось будто он улыбнулся и даже подмигнул, но, словнозастигнутая за подглядыванием в просвет чужой спальни, она до того смутилась, что тотчас опустила взор, а жар стыда и смущения окрасил сильнее прежнего ее целомудренное белые щеки.

Тяжело было сказать, как долго она так стояла недвижимо. Может всего десять минут, может час, а может целую вечность. Казалось, про нее совсем забыли, мальчишка переходил, словно ценный трофей с плеч на плечи. Может ей и вовсе стоило уйти, а вернуться когда позовут, но ноги отяжелели, а расстояние до двери стало непреодолимым. Она напоминала себе пыльную картину, которую повесили когда-то давно с целью закрыть неровность стены, и лишь на время, но так к ней привыкли, что перестали замечать, а потом и вовсе о ней забыли.

Наконец Матье был выпущен из рук, и гости в тот же миг о нем забыли, а Анна с облегчением смогла вернуться к себе.

Еще с получаса она слышала громкие голоса в гостиной и жеманный женский смех, затем рев двигателей автомобилей и тишинавновь воцарилась на вилле. Часть прислуги была отпущена на выходные, на вилле остался лишь охранник и повар, но и их не было видно и оттого Анне казалось, что все пространство и вечер принадлежит только ей. Так что, уложив Матье спать чуть раньше чемобычно, она поспешила в свою комнату, чтобы, наконец, насладиться одиночеством и теми редкими минутами, когда она принадлежит самой себе.

Ее комната располагалась на первом этаже, и даже имела маленький балкончик, правда тот упирался в скалу, и больше походил на чулан, но она и этому была рада. И если повезет, ветер сменит направление и принесет запах мимозы с фермы неподалеку, такой чужой, но вместе с тем знакомый и родной, напоминающий о доме, о горькой полыни и сладости дикого меда.

Дэвид любил бывать у Жикелей. Ему нравилсяГаэль, этот хитрый и пронырливый француз и его экзальтированная жена Мари. Над ними было любопытно наблюдать и занятно рассматривать, не было нужды следить за каждым своим жестом и словом, они ни о чем его не спрашивали, и мало чем интересовались, кроме себя самих, и он не возражал против такого порядка вещей, потому как меньше всего любил, когда к нему лезут в душу. Легкое, ни к чему не обязывающее общество мало знакомых друзей. Их познакомила Сессиль, она была подругой мадам Жикель, и была с ней того же возраста, тогда как Гаэль был ближе по возрасту к нему, и перевалил за четвертый десяток. Они были одного финансового положения, одного статуса, и почти сходного образования, хотя едва ли равного интеллекта, конечно, по мнению Дэвида. Не исключено, что и по мнению Гаэля также, потому как каждый мнит себя умнее другого, таков уж порядок вещей. Словом они были хоть и разной масти, но стоили ту же монету, а потому общение их было гладким и не имело проблем, которые неизменно возникают между людьми, принадлежащими к разным классам, какой бы симпатией не было ознаменовало начало общения.

Конечно, порой он скучал в этой круговерти ограниченных интересов, еды, напитков и других лишенных духовности ценностей, но о себе судил здраво и,будучи человеком рациональным и разумным, считал себя тем,кто по воле рождения не имеет какого бы то ни было творческого таланта, а потому считал, что должен быть счастлив миром материальным и не горевать попусту о том, что ему не доступно. Нет ничего более бессмысленного, чем тянуть себя за шиворот к тому, к чему ты интереса не имеешь в угоду тщеславия.Словом, он наслаждался жизнью в компании, хотя и глупых и легкомысленных, зато веселых и приятных в общении людей. Иего это вполне устраивало, потому как девиз его жизни был таков: «будь счастлив стем, что есть, и не горюй о том, что не имеешь, и иметь не в силах».

Тем вечером много шутили, много смеялись и много выпивали. Он смотрел на Сессиль снова благосклонным взглядом, наслаждаясь ее свежей и сочной красотой, и уже не мог взять в толк, что с ним было вчера и почему он хотел с ней расстаться, когда им было так славно и легко вместе.

Перед тем как отправиться играть в казино в Ниццу выпили еще бутылку шампанского, затем в комнату вошла прислуга. Гувернантка привела ребенка Жикелей,Матье, славного, но робкого и угрюмого мальчишку. Он ему немного напомнил его самого в детстве. Что ж, тем грустнее для Матье, по своему опыту он знал, все любят улыбчивых и славных детей, таких послушных, с льняными волосами, будто ангелочки, а нелюдимых и неразговорчивых как он, увы, никто не любит. Он нахмурился, стараясь избавиться от дурных мыслей, когда краем глаза увидел тень гувернантки у стены, но тут к нему поднесли малыша, верно, его очередь проявлять интерес к ребенку Жикелей. Он потрепал Матье по его жестким курчавым волосам, но скорее из учтивости, нежели из подлинного интереса, и тут же залпом выпил очередной бокал шампанского. Дэвид почувствовал, как тепло и веселье разливается по телу, а напряжение отступает, и уже забыв о малыше и своем несчастном детстве, вновь переключил свое внимание на Сессиль. Ее кожа в этот вечер будто светилась в золотистых бокалах вдовы Клико. С ее округлых плеч скатилась уставшая лиса. Он поднял меховую накидку, соскользнувшую с ее плеч, проведя по плавной округлости изгибов тела, как вдруг поймал на себе чей-то пронзительный взгляд. Будучи человеком внимательным он не мог его не почувствовать, даже когда былслегка пьян, и имея молниеносную реакцию хищного зверя тут же повернулся по направлению к стене и с любопытством стал рассматривать обладателя столь жгучихи пронзительных глаз.

О-о-о! Сколь скрытой страсти, гнева, презрения и неприязни было в том взоре. Огромные, словно темные мерцающие воды, прекрасные черные глаза.

Увидев, что он смотрит на нее, гувернантка тотчас отвела взор, а щеки покрылись стыдливой краской румянца и страха от того, что она была застигнута врасплох, не успев скрыть свои запретные чувства.

Утонченная, хрупкая, с нежной персиковой кожей, в возрасте вечерней красоты, когда бутон розы под лучами солнца уже набрал свой высший цвет, а пережитый закат затронул его первым увяданием природы. Она была женщиной именно того сорта, который ему нравился больше всего, темноволосая, черноглазая, тонкая и гибкая, женщина высокого класса, не на своем месте. Верно не от хорошей жизни, она оказалась в услужении у Жикелей. Он окинул оценивающим взглядом ее фигуру, и тонкие кисти. Да, слишком хороша для этой грустной роли и слишком хороша для дельца Жикеля и его пустой жены. Тут же потеряв интерес к Сессиль, он, тем не менее, с двойной любезностью начал одаривать ее вниманием и жаркими прикосновениями, едва ли уместными в полной людьми гостиной, отчего та, кокетливо и призывно засмеялась и дернула плечом. Ах, если бы Сессиль знала, что эти знаки внимания, которыми так щедро ее в тот вечер одаривал Дэвид, на самом деле предназначались не ей.

Правда к его великому сожалению, вскоре гувернантка исчезла также тихо и бесшумно, как и появилась.С ней исчез и робкий, молчаливой малыш. Он немного о ней еще мечтательно подумал, но уже через минуту выкинул из головы, погрузившись в водоворот шампанского и ночных приключений.

Они вернулись глубоко за полночь, Жикель был пьян сверх своих возможностей, отчего припарковал автомобиль с гулким скрежетом, задев и парапет, и часть вазона с цветами. Вазон в отчаянии покачнулся, но выстоял, чего нельзя было сказать об автомобиле. Левое крыло было как подбитый на боксерском ринге глаз, а фара висела лишь на нитке, с минуты на минуту готовая упасть и разбиться.

– Что ж, в этой битве равных явно победил вазон, – глупо ухмыльнулся Гаэль.

Мадам Жикель завизжала, затем захохотала, Гаэль, сквозь пьяный хмель грозно посмотрел на нее, но тут же расплылся в улыбке.

Дэвид не мог разобратьо чем они говорят из-за шума двигателя, и оттого, что ему пришлось остановить автомобиль далеко от них. Но сцена, разворачивающаяся перед его глазами отчего-то вызвало в нем не смех и веселье, а раздражение. Ему вдруг яростно захотелось отделаться от всей этой компании и остаться одному. Сессильмирно спала у него на плече, отчего его рука изрядно затекла, не добавляя ему настроения, когда он и так был не в духе. Он деликатно похлопал ее по плечу, затем коснулся щеки, пытаясь разбудить. Она что-то прошептала, но так и не проснулась, он нетерпеливо и почти грубо растормошил ее, и тут же любезно, одев маску сдержанности и галантности, попросил ее выйти из машины. Видимо, несмотря на опьянение, она все же уловила в его голосе раздражение и недовольство, и, обидевшись,яростно хлопнула дверью и скрылась на вилле вслед за Жикелями. А он и рад был тому и, оставшись, наконец, один, облегченно вздохнул.

Ночь была как никогда душная, он с неудовольствием ощутил, как влажна его спина, и, скинув пиджак, остался лишь в тонкой белой рубашке, которая в свете звезд и полумесяца казалась белым флагом капитуляции в черном бархате ночи. Он отцепил накрахмаленный съемный воротник, вышел из автомобиля и закурил.

Взвесь горечи от сладости, но пустоты жизни, в этом ночном воздухе опьяняла и дурманила сильнее всего выпитого за вечер. А запахи и звуки ночи тревожили его чуть захмелевший ум. Так сладко пахнут простыни в ночной прохладе, так горько пахнет смятая герань в руках.

Он подошел к парапету, отделяющему приятность ночи от пугающей черноты бездны и неспешно закурил вторую сигарету, как вдруг увидел неподалеку в точь такое же белое пятно каким выглядел он сам этой ночью.

Белое пятно слегка зашевелилосьмежду черных кипарисов, затем вновь застыло. Он медленно повернулся, сделал шаг назад, уронил, словно невзначай сигарету, точным движением ботинок затушив ее, и отступив в тень, так чтобы его не было видно, принялся ждать.

С этого места ему были лишь видны недвижимые женские руки, в ледяной свечении луны, такие бледные и бескровные, словно руки античной статуи, и такие же совершенные в красоте и плавности изгибов.

Кажется, он уже догадался кто это, но все же, как человек разумный, нуждался в подтверждении своих мыслей, во избежание опасной ошибки, прежде чем решит обнаружить себя.

Через минуту «античная статуя» зашевелилась, и шагнула на дорожку, в полной уверенности, что за ней никто не следит.

Секунду он заколебался, стоит ли пугать ее, но эгоистичные порывы взяли верх и он негромко, но отчетливо произнес:

– Доброй вам ночи.

Анна испуганно обернулась, забавно и вместе с тем трогательно прижав руки к груди, но, увидев кто это, и, по всей видимости, узнав его из лиц гостей сегодня вечером, вспыхнула гневом и такой яростью, что глаза ее заблестели в темноте ночи, как глаза хотя и слабого, но отважного зверя. Через секунду, словно спохватившись, она вновь приняла вид покорный и безразличный, и едва слышно произнесла:

– Вы напугали меня. – Итут же добавила по привычке: – простите, – хотя едва ли ей было о чем просить прощения.

Ее голос звучал тихо, напевно, и так нежно, с легким и едва уловимым русским акцентом, который Дэвид теперь часто встречал в Париже, в связи с грянувшей в России революцией.

Затем, намереваясь как можно скорее удалиться, дабы избежать формального, но едва ли приятного разговора с одним из друзей хозяев, она повернулась по направлению к вилле, и, не оборачиваясь, и не глядя на него, кинула в след: –и доброй вам ночи.

Не ожидав такого краткого ответа и окончания беседы не начавшись, на секунду он был обескуражен и даже раздосадован, но как только Дэвид увидел, что гувернантка вот-вот скроется из виду, быстро пришел в себя и двумя широкими и быстрыми шагами нагнал ее, и фамильярно взяв за локоть, уже с раздражением заявил:

–Позвольте же, я конечно наслышан, что в России другие порядки, но едва ли они отличаются от общепринятых до такой степени, чтобы не проявить даже малейшего дружелюбия к тому, кто к вам был так любезен. И потом, на правах друга мадам и месье Жикель, я бы хотел узнать, что вы делали в саду в столь поздний час, в целях безопасности разумеется, – нарочито важно спросил он. – Хотя сам, едва ли не засмеялся от сказанной им глупости и того важного высокомерия, который он напустил на себя, чтобы усмирить ее строптивый дух.

И снова резкий взгляд, но тихий и покорный голос, никак не вязавшейся с теми чувствами, которые явно обуревали ее:

– Давно не было столь душной ночи. Я решила погулять в саду, порой до нас доносится запах мимозы с соседней фермы. Ведь полночь, как раз тот час…, – и она споткнулась на полуслове, решив, по всей видимости, что слишком много сказала. – Простите, что напугала вас, – уже сухо добавила она, и мягко, но решительно высвободила руку из его ладони.

– Скорее это я должен просить прощения, что напугал вас. – тотчас смягчился он. –Должен признаться, мною двигало лишь праздное любопытство, и позвольте представиться. Дэвид Маршалл.– Он хотел добавить и свой статус человека состоятельного и все регалии, что принадлежали ему, для большего значения в глазах дамы, но решил что для этой обстановки, в ночи и на Лазурном побережье это будет ни к чему.

– Анна Лемешева, – коротко представилась она, – няня малыша, хотя, вы итак об этом знаете, – добавила в конце и замолчала.Она сознательно назвала свое девичье имя, и хотя если бы ее спросили о причине этого поступка, едва ли она слаженно и гладко могла бы объяснить ее, однако же, в душе она знала, что причина та, лежит в желании отринуть от себя все прошлое, и начать жить заново, как если бы не было всех горестей и печалей, и только вчера она покинула отчий дом на старенькой бричке, мерно покачиваясь в тактуходящей дороги вдаль.

– Мммм, Энн, – на английский манер произнес он, и в глухой ночи это прозвучало так фамильярно, что почти интимно.

Анна посмотрела на него с неодобрением, но с любопытством. Он выглядел так, как выглядят все англичане в ее представление, хотя она их знала не много. Высокий, с крупной прямой костью, с удлиненным лицом и тяжелым подбородком. Она не могла бы назвать его красивым, но он был мужественен и полон той красоты и силы, которая свойственна большому и крупному животному. Но самым примечательным были глаза, нет, не голубые, а темное-синие глаза, хотя, может это лишь кажется в свете нежного полумесяца. Во всем его внешнем виде была и собранность и некоторая развязность. Он был сдержан, но раскован, словом он был прекрасен в странном хаосе порядка. Ясно было одно, шутить с ним не стоило, и она мысленно решила как можно скорее скрыться, при том не обидев и оскорбив его, ибо, даже не зная его намерений, не трудно было о них догадаться этой темной ночью.

– Ничего страшного, моя вина, пожалуй, это я слишком пуглива, но прошу простить меня, час поздний, – осторожно произнесла она, пытаясь окончить разговор и как можно быстрее уйти.

– Не желаете ли пройтись? – как ни в чем не бывало, спросил ее он, сделав вид, что не слушал ее вовсе, и естественно, как если бы вместо отказа, услышал предложение побыть наедине с ней, предложил руку, чтобы она могла о нее опереться.

Анна была сбита с толку такой наглостью, она уже хотела резко оборвать его, но вспомнив, в сотый раз, кто она и где, и что этот отказ ей может дорого обойтись, застыла на месте и почти с мольбой произнесла:

– Кругом темно, не стоит, право…

– Не бойтесь, я джентльмен, – и вновь протянул ей руку, тем самым давая понять, что не принимает отказа. Затем шутливо и мягко добавил: – по большей части и лишь тогда, когда мне джентльменство навредить не может.– Он обескураживающе улыбнулся, и стал выглядеть добряком, впрочем, все с тем же цепким и холодным взглядом.

Неожиданно для себя, она оперлась о ее руку, и словно в одночасье, уверовав, ведомая пастырем, шагнула с ним во тьму.

Оказалось, месяц и звезды освещали не хуже самого яркого фонаря, и подъездная дорожка на виллу была как на ладони. И нет больше тьмы, и, кажется все так спокойно, но сердце, сердце ее билось так часто и так гулко, и от страха, и от трепета, оттого что это первое приключение, случившееся с ней за многие, многие годы житейских проблем и тягот. Она шла рука об руку с мужчиной, наедине, в ночи. В сознании всплыла схожая картина прошлого, но, не желая бередить сегодня раны, устав от бесплодных терзаний вины за эти годы, она словно стерла их из памяти, хотя бы на минуту. И есть лишь он и есть она, и сладко-горький вкус мимозы в жаркой летней ночи, и где-то там в ногах тревожно вздрагивает и трепещет безбрежный и бескрайний океан.

– Вы англичанин? – неожиданно спросила Анна.

– Шотландец, – поправил ее Дэвид.

Анна не видела в том никакой разницы, но если он ее поправил, значит,смысл в том был.

– Я из клана МакДональдов, – добавил он важно.

Анне и это ни о чем не говорило, но если он обратил на сей факт ее внимание, верно и это для него что-то да значит.

– Давно ли вы работаете у Жикелей? – прервал он ее размышления, по всей видимости не имея интереса к той теме, которую начала Анна.

– Почти что два года, – также кратко и лаконично ответила она, но затем, подумав, что раз уж она согласилась на прогулку, добровольно и без принуждения, будет крайне неучтиво продолжать оставаться в дурном расположении духа и пренебрегать беседой, и она неловко, словно за эти годы разучилась говорить, продолжила:

– На самом деле, мне несказанно повезло, с тех пор, как мы… часть нас ... когда не стало, все изменилось, и мы вынуждены были все бросить и я…, – она с трудом подбирала слова, чтобы объяснить, не вдаваясь в подробности, все то, что произошло с ней, и с ее Отечеством, но как такое объяснишь в двух словах, чтобы все объяснить, а главное понять, и целой ночи будет мало.

– Вы бежали от революции, мне очень жаль это слышать, уверен, вам пришлось многое пережить, оказавшись вдали от дома, но я рад, что вы нашли работу у Жикелей. Они, если и не прекрасные люди, то не худшие из возможных, – заключил за нее он.

Она удивленно посмотрела на него, и его невозмутимый вид и улыбку, всю ту же мягкую, и вкрадчивую и улыбнулась в ответ. Честно признаться, она и рада была, что не пришлось ничего объяснять. Может он все понял без слов, а может, не желал ничего слушать, потому что был к тому равнодушен. Второй вариант ей нравился чуть меньше.

– На самом деле я практически сразу нашла работу, все же когда то я была гувернанткой, и учителемфранцузского, так что, я на своем месте, и все в жизни случилось не случайно, – глухо произнесла она, и тут же добавила: – Как вам нравится Лазурное побережье? – стараясь оживить этот деревянный и недвижимый разговор спросила Анна.

– Прекрасно! – все с тем же оптимизмом заверил он. – Множество развлечений, и климат, климат, особенно оттуда, откуда я родом. Там лишь дождь и сырость, и скалы. А здесь, я наслаждаюсь солнцем и теплом, – и,сказав это он остановился и повернулся лицом к ней. Казалось, он утомился говорить, и рад был как можно скорее закончить разговор. Его глаза горели каким-то лихорадочным пламенем, он ловко, нежно и вместе с тем требовательно обнял ее за талию, а другой рукой взял ее ладонь в свою и прижав ее бескровные пальцы к своим губам нежно поцеловал их. Словно этого он и ждал все это время, а разговаривая лишь мучился, стремясь скорее приступить к тому, чего желал и что умел лучше всего.

Она растерянно замерла и спокойно, но серьезно заявила:

– Мне кажется, мы неправильно друг друга поняли.

– Не может этого быть? – театрально удивился он, и как ни в чем не бывало, прижимая Анну лишь теснее к себе продолжил: – Вы восхитительны Энн, а я слишком стар, я зрелый мужчина и не в моих намерения слишком долго ходить вокруг да около.Мой возраст не для долгих игр. Я не встречал столь красивых женщин как вы, и говорю об этом прямо. Надеюсь, вы понимаете о чем я?

«Как щедро он расточает картонные комплименты» , – подумала Анна и деликатно, но настойчиво попыталась высвободиться из его крепких рук. Она напряглась уже приготовившись бороться с сопротивлением, но к ее удивлению он легко отпустил ее, и с невозмутимой улыбкой продолжил:

– Мы можем отправиться завтра в Ниццу. Вы бывали в казино де ля Жете променаде? Редкой несуразности дворец, но так по-французски и с излишеством. Лишенный вкуса, но все же стоит посмотреть, хотя бы раз.

– Боюсь в этом моя вина, я повела себя не слишком благоразумно, и дала вам ложный повод думать обо мне фривольно, быть может, это разность языка или культур, хотя едва ли это снимаете с меня вины. Прошу меня простить, и принять мой окончательный отказ, – строго и тоном, лишенным эмоций произнесла она.

Он закусил нижнюю губу, пожал плечами, и к ее удивлению сказал:

– Ну что ж, я джентльмен, как и сказал, поэтому все что угодно, но лишь по вашей воле!– и как ни в чем не бывало, подал ей руку для обратного пути.

Она была готова к его гневу и даже натиску против желания, но он будто потерял к ней интерес. Дэвид был все также приветлив, и ни словом, ни взглядом не дал ей понять, что оскорблен или обижен, будто бы сцены, развернувшейся минуту назад в этой бархатной ночи, и вовсе не было. И это сбило ее с толку, и сказать по чести, даже оскорбило.

Они также странно расстались, как и встретились. Каждый пошел своей дорогой: он на виллу, а она в пристройку для прислуги. Вернувшись в свою маленькую комнатку, Анна спешно разделась, и, улегшись на узкую кровать служанки горько расплакалась. Чувство глубокого одиночества, и затерянности в этом мире, захлестнуло и с головой накрыло ее будто огромная морская волна. Она плакала об ушедших родителях, о своем доме, о Николае, но больше всего она плакала о себе, о жизни, что почти прожита, о будущем, которого нет, и о прошлом, что не вернешь. Вина, тяжелая, будто камень, легла на сердце. Ей казалось, что она могла, что-то сделать по-другому в этой жизни, свернуть в другую сторону, смолчать, где сказанное лишне, или явить свой голос там, где по малодушию или из страха она смолчала. В этот миг, ее жизнь представилась ей чередой неверных решений и ошибок, и исход, оттого так грустен и печален, оттого, что все, что сделанобыло не так или не сделано было вовсе. И хотя разум говорил ей, что все случилось так, как и должно было случиться. Ведь разве ж маленький человек волен над своей судьбой? Но сердце стонало и плакало, ввергая в хаос остатки ясности рассудка. Ее мучило и чувство вины перед Николаем, и не только, и не столько, потому что он погиб, а она ничего не сделала, а оттого что его образ за эти годы почти стерся из памяти, оставив лишь горечь утраты, а любовь, казавшаяся истинной истончилась и исчезла. И сегодня, стоя в ночи в жарких объятиях сильного мужчины, она осознала это так ясно и так явственно, что пришла в ужас от чувств, которые снова может испытывать, и которых избежала, лишь из страха вновь почувствовать себя живой. Но разве ж такое возможно? И разве ж и настоящая любовь стирается с годами?Ответа нет.

Наконец устав от слез и терзаний Анна затихла. Она легла на спину, и сложила руки на груди, словно отправлялась в последний путь. Голова ее кружилась, и ей казалось, будто она на дне глубокой узкой лодки, а волны качают ее то вверх, то вниз, неся в глубокие темные воды неизвестности, где нет ни берега, ни горизонта. И в этих расстроенных чувствах,наконец, под утро,уснула.

Дэвид всегда вставал рано, он любил утренние часы в одиночестве, с чашкой кофе, свежей газетой и сигаретой. Он наслаждался этим, он вкушал то счастье ложками и пил его из чаши жадными глотками. Так и сегодня, попросив прислугу подать кофе на террасу, он как обычно планировал насладиться утренней прохладой, наблюдая как горизонт окрасится в цвет красный, в цвет пурпура, разливаясь по темной глади волны, и лишь затем появится солнце, рассеяв мрак своими острыми янтарными лучами.

Но сегодня все пошло не так. Сегодня ему было не до восхода и не до газеты. Он лишь глотнул кофе, выкурил три сигареты, одна за одной, и нетерпеливо постукивая пальцами по чуть влажному от росы дереву в сотый раз посмотрел на виллу.

Наконец в двери появился еще заспанный Гаэль, и Дэвид облегченно про себя выдохнул. Нет, конечно же, он не скучал по нему, и едва ли так уж сильно жаждал его видеть, но события вчерашней ночи, окрасили, как солнце окрашивает небо, его пребывание на вилле Жикелей в алый цвет. Давно уже он не был увлечен женщиной так сильно как после вчерашнего отказа. Тем более отказ тот был сродни согласию, и если бы он действительно увидел в ее глазах неприязнь, тогда он точно отступил бы. Не в его возрасте и не в его характере было терять время на тех, кому он безразличен, потому что только мазохист, может желать того, кому он не нужен. А уж он таким не был. Ее отказ был продиктован явно другими причинами, и ему необходимо было узнать какими, чтобы понять, как с этим быть.

Он с нарочитой расслабленностью облокотился на стул, положив ногу на ногу, и лениво улыбнувшись, будто в голове его не было ни одной путной мысли, а сам он был прост и понятен, как белый чистый лист, заговорил о делах пустых и ничего не значащих, но лишь до той поры, пока словно невзначай, из праздного любопытства не сказал:

– Как жаль, что ты нанял новую гувернантку, я уже хотел порекомендовать тебе одну даму, хотя и преклонных лет, но с опытом, и само собой, разумеется,из Шотландии, как иначе, тем более с прекрасными рекомендациями…, – и сказав это так, будто нечаянно обронил салфетку, отвернулся от Гаэля и посмотрел куда-то вдаль, будто уже и сам к сказанному потерял интерес.

И как бы ни был отстранен вид Дэвида,Жикель слегка удивился такому повороту в беседе, но убаюканный простой и открытой улыбкой Маршалла, последовавшей после этого, так ни о чем и не догадавшись, заговорил:

– Что ты, Мари и слушать не хочет ни о ком, кроме русской гувернантки, ей кажется, что Матье необходимо знать язык своих предков, но Анна настолько молчалива и угрюма, что по мне он и на французском скоро перестанет говорить, если еще немного побудет с ней.Только ведь кажется я тебе все это уже рассказывал. Видимо ты меня не слушал, – полушутливо заметил Гаэль.

«Конечно, не слушал», – подумал Дэвид, да если бы он слушал все глупости, что говорят люди, он бы наверняка уже сошел с ума, но вслух спросил:

– Неужели ты взял гувернантку без рекомендаций? И даже не знаешь, откуда она? Опрометчиво с твоей стороны, – кинул наживку Маршалл.

Задетый этим замечанием, Гаэль раздраженно добавил: – С чего ты взял, что я мог так поступить? Ее порекомендовала мадам Мейран, добрая подруга матери Мари, она Анну знала лично. Кстати у себя в России она была богатой вдовой, ей принадлежала текстильная фабрика, но когда пришлось покидать страну, ее управляющий, отправил ее пароходом, а сам уверил, что все уладит, и все-таки вывезет часть состояния, следом за ней. И что ты думаешь? Пропал! По мне так он просто обманул ее, украл все состояние и скрылся. Вот только она не верит, убеждена, что с ним стряслось что-то, а иначе бы так не поступил. Толи глупа, толи наивна. В общем, здесь она оказалась без средств к существованию, и только благодаря Мари, и ее нежному сердцу, которая любит сирых и убогих, она не пропала где-нибудь на улицах Парижа. Тем более французский все-таки она знает сносно, – высокомерно заметил он.

Дэвид уловил в его голосе явную неприязнь к Энн, но пока не знал с чем это связано. Хотя теперь немного зная Энн, он не был удивлен такому отношению со стороны Гаэля, скорее всего Жикель попытался соблазнить ее, но ему это не удалось, а уж в этом он был уверен, и теперь тот исходит желчью и ядом, как исходил любой другой бы на его месте, имея перед глазами образец редкой женской красоты, который не доступен. И потом, что бы тот не говорил, Дэвид уже давно не верил ни одному людскому слову, потому как, прежде всего, всегда надо первым делом понять почему человек это говорит, и зачем, и только потом судить о том правдивы или лживы его высказывания. Так и теперь, все сказанное Жикелем, Дэвид хотя и слушал, но с той долей критика, которая бы позволяла ему не принимать на веру все сказанное.

–Выходит она из благородной и состоятельный семьи? – спросил Дэвид.

– Пф-ф-ф. Совсем нет, все благодаря мужу. Вот так подумаешь, вроде глупа и наивна, а потом посмотришь и по другому взглянешь, может не так глупа, и уж точно не наивна, – смеясь добавил Гаэль.

– Что ты имеешь ввиду? – переспросил Дэвид.

– Все богатство прошлого досталось ей от мужа, который помер в день венчания. Вообще странная история. Но жена верит в сентиментальную сказку о вечной любви, а переубеждать женщину, как ты сам знаешь дело бесполезное. Это кстати тоже одна из причин, почему Мари ее держит, из-за этой слезливой истории.

– Так в чем суть истории? – уже нетерпеливо переспросил Дэвид и тут же спохватился, что может своим тоном выдать интерес к Энн.

– Я ничего и сам толком не понял, если честно, вроде бы она работала в одном семействе, а там ее пытался соблазнить хозяин, но неудачно, зато удачно соблазнил друг хозяина, – цинично засмеялся Гаэль. – И закончилась бы эта история ничем, уверен, что он бы ее оставил в скорости, как только бы она ему наскучила, и женился бы, к примеру, на богатой и благородной даме, как часто и бывает в жизни, только вот на ее счастье, местные разбойники ранили его, и он, умирая, на смертном одре, венчался с ней, только для того, чтоб оставить ей свое наследство. Как же сильно верно она его околдовала. Вот такая история, как раз для женского бульварного романа, – скептически заметил Жикель.

Дэвид считал Гаэля редким сплетников, так что не был удивлен такому детальному рассказу, надо было лишь правильно подвести его к этому, и он не сомневался, тот расскажет все и даже больше, без усилий. Но вот продолжать расспросы было уже опасно, тем более он узнал все,что ему необходимо было знать. Более того он узнал даже то, что знать и не хотел, а потому сделав вид, будто потерял интерес к этой теме, заговорил о планах на день.

– Хочу избавиться от Сессиль, – неожиданно произнес он.

Гаэль удивленно посмотрел на него, затем засмеялся и спросил: – Так скоро? Мари будет расстроена. Боюсь, нам после этого тяжело будет остаться друзьями, – пошутил Жикель, – но обещай не сообщать ей об этом до отъезда, и умоляю, не сообщай ей об этом в нашем доме, не хочу становиться свидетелем драмы и эти женские слезы, терпеть не могу их.

Дэвид про себя подумал, что это по больше мере странно, и как они могли перестать быть друзьями, когда они никогда друзьями не были, а совместное времяпрепровождение и попойки, не повод для душевной близости, но вслух сказал:

–Лучше я найду твоей жене новую подругу, – и, затянувшись сигаретой, засмеялся, затем добавил: – Можешь не беспокоиться, до отъезда я не предприму никаких шагов, в конце концов, ее общество не настолько невыносимо, чтобы невозможно было потерпеть хотя бы два дня. Именно столько он планировал оставаться в Теуль-сюр-мер до отбытия в Калле, а потом в Париж по делам.

–Ты поедешь в Ниццу с нами?Со мной и Мари? Да и Сессиль устала от скуки на вилле и хочет присоединиться к нам. После полудня? Как тебе? Вначале по магазинам, а потом останемся там на ужин.

–Не могу присоединиться к вам, у меня дела в Ницце, мне необходимо все уладить до отъезда. Поезд в четверг, осталось два дня. Так, где вы будете?

– В казино конечно! – с энтузиазмом воскликнул он. –И там же поужинаем.

– Де ла Жете променаде? – уточнил Дэвид.

– Конечно, единственное приличное место в Ницце.

– Если я успею все уладить, то присоединюсь к вам, – солгал Дэвид, даже не планируя к ним присоединяться. Надо отдать должное, не все, что он сказал, было ложью, у него и правда были дела в Ницце, но совсем ненадолго, вот только он не горел желания проводить еще один вечер с Жикелями и Сессиль. В глубине души он не хотел оставаться и здесь, может быть, даже пора было возвращаться в Глазго, Франция порядком утомила его. Хотя дела, дела. По крайней мере, в Париж ему все же придется вернуться. Положа руку на сердце, ему надоело курсировать из ресторана на виллу, из виллы в ресторан, будто кораблю, запертому в узком пространстве русла реки. Он сейчас как никогда остро почувствовал: пора возвращаться в море.

Он никогда не был привязан к месту, его дом, там, где ему нравится, и как только ему нравиться переставало, пора было менять дом. Он любил родную Шотландию, любил голые скалы и сырость, и ветер, и море, но также сильно как любил, так же легко ее покинул. Как горячо любимую, но опостылевшую своей суровостью женщину. Он любил Париж, за его разгул и размах, за роскошь и грязь, но устав от праздника и плотских утех, бежал на Лазурный берег, словно залечивать раны, и был здесь счастлив, но лишь до той поры, пока не начинал тяготиться однообразием и слишком теплым солнцем, и слишком ласковым прибоем. Он был везде и нигде. Часть всего, и одновременно ничей.

Иногда он уставал и от себя, и где-то в глубине душе его закрадывалось опасение, может с ним, что то не так. Почему он так черств и пуст внутри, словно обветрен на море страстей, но не желая капаться в бесплодных поисках и явно осознавая, что истины не найти, так как будучи человеком рациональным и здравым, отгонял от себя все пустое, что не несло в себе пользы, а лишь могло разрушить пусть и не правильно выстроенный и не верный, однако же крепкий мир внутри себя.

Энн. Вспомнил он. Только интерес к ней держалего теперьна опостылевшей вилле, со скучными, пустыми и никчемными людьми.

Солнце сегодня, казалось, сошло с ума, оно жарило и палило, будто стремясь выжечь все живое, что рискнуло вырасти и расцвести на эти отвесных красных скалах.

Вилла опустела, и Анна решила отправиться с Матье на пляж позже обычного, презрев привычный распорядок дня и лишь тогда, когда спадет полуденный зной. Она не знала, вернуться ли к ужину Жикели. Мадам никогда не ставила ее в известность, а она не спрашивала. И потом, есть она, или нет ее, едва ли это повлияло бы на ее жизнь и даже на жизнь малыша.

Спустившись на пляж, Анна увидела,что в единственном затененном месте на пляже, где обычно располагалась она сама, расположились Остеррайхи. Выбора не было, пришлось остаться прямо на солнце. Она постелила плед, и постаралась сесть так, чтобы хотя бы лицо и шея были в тени. Впрочем, все было тщетно. Опершись об огромный валун, она крест накрест сложила ноги, накрыв их по возможности подолом платья, чтобы не слишком сильно припекало, и повязав платок на голову на русский манер, зорко следила за ребенком, который меж тем, как и любой ребенок был лишь рад солнышку и весело играл галькой.

Остеррайхи в своих одинаковых купальных костюмах, как спортивная команда, то бежали к воде, то секунду искупавшись, уже бежали обратно, и даже на их кислых лицах, начала играть улыбка.

Все же на лазурном побережье хорошо лишь тому, кому оно принадлежит, – грустно подумала Анна, уже уставшая за какие-то пять минут проведенных на солнце.

–Со скрещенными вот так ногами, вы похожи на русалку, выкинутую океаном на берег. – Неожиданно прозвучал голос сзади.

Анна резко обернулась. Перед ней стоял Дэвид. В легком летнем костюме, без пиджака, лишь в рубашке и полу расстёгнутом жилете, брюках, засученных до колена и босыми ногами, тогда как ботинки были в руках. Такой свежий и отдохнувший и такой вызывающе праздный.

Бесцеремонно кинув вещи рядом с ней, он уселся боком в ее ногах, отчего солнце растворяло его лицо в свете, и ей были видны лишь его подбородок и шея в вырезе расстегнутой рубахе.

Видя его она испытала какое-то неподконтрольное ей беспокойство и раздражение. Стараясь незаметно стянуть с головы, нелепо подвязанный от солнца платок, она не желая того взъерошила волосы, отчего даже не глядя на себя в зеркало, знала, какой нелепый и несуразный вид у нее сейчас.

Анна закрыла лицо рукой от солнца, пытаясь рассмотреть его, и сухо и формально и все еще злясь и на него и на себя произнесла:

– Добрый день, Месье Маршалл, – при этом оставив не то шутку, не то комплимент про русалку без внимания.

Казалось,после ее холодного приветствия он вновь потерял интерес к ней. Дэвид стал с любопытством рассматривать семью Остеррайхов. Вот только интерес тот был сродни интересу орнитолога. Было в том интересе не только любопытство, но и равнодушие, ведь как бы не была забавна букашка, едва ли ее судьба, в полной мере интересна ученому, а если и интересна, то только в связи с той пользой, которую можно из этого извлечь.

– Вы выбрали неверное место. Здесь и получаса невозможно пробыть, скоро вас хватит солнечный удар, – серьезно заметил он, оторвавшись от Остеррайхов и обеспокоенно просмотрев на нее.

– Боюсь, у меня нет выбора, такова моя работа, – заносчиво произнесла Анна, – тем более это моя вина, сегодня мы припозднились, и Остеррайхи заняли то место, которое обычно за мной. Для кого то Лазурное море это работа, а не праздный отдых, – стараясь уколоть его сказала Анна, но тут же пожалела об этом. Все же он друг хозяина, и тот факт, что он к ней благосклонен, не дает ей право вести себя так грубо и неучтиво. И кляня себя за несдержанность Анна закусила нижнюю губу и замолчала.

К счастью он словно не обратил внимание на ее дурное настроение, и как ни в чем не бывало, произнес: – Пойдемте, я покажу вам лучшее место, – и, видя, что она сомневается и колеблется, поспешил заверить Анну: – здесь недалеко. – И легко встав, протянул ей руку, чтоб помочь подняться.

Первое ее желание было оттолкнуть его, и отказаться, возразить, уверить, что никуда она за ним не пойдет, но какая-то сила, что мощнее и сильнее ее самой, заставила еесловно против воли протянуть ему руку.

В миг прикосновения руки к его руке, Анна вспомнила их разговор в ночи, и близость его лица в близости от ее глаз, и смущение и стыд овладел ею, и как только она встала на ноги, тут же отдернула руку, будто ошпаренная, что конечно не осталось незамеченным Дэвидом, но он как и прежде не подал вида, и не обращая внимания на ее недовольный и рассерженный вид, уже направился к Матье. Одним лишь сильным движением руки он поднял его и,взвалив себе на плечи, направился в то место, где пляж кончался каменной плитой. Он даже не оглянулся в сторону Анны, словно его не интересовало, пойдет ли она за ним или останется, тем самым дав ей свободу выбора следовать за ним или ответить окончательным отказом.

Минуту Анна замешкалась, но тут же спохватившись, бросилась за ним, с трудом нагоняя его широкий мужской шаг.

Дойдя до огромных валунов разделяющих один пляж от другого, Дэвид с легкостью забрался на него, и, поставив мальчишку рядом, взглянул на Анну.

Анна стояла в растерянности перед преградой, и он едва сдержав улыбку, видя ее замешательство и растерянность, спустился вниз, и, схватив ее будто тряпичную куклу под руки, поднял наверх. И также легко спустил обоих на другую сторону раздела, там где был дикий, никому не принадлежащий пляж, только после этогоспустился сам.

Она гневно кинула на него взор, раздраженная скорее на себя, за свою покорность, нежели на него, а может из привычки быть несчастливой, и увидев, что его лицо покраснело и покрылось капельками пота, а сам он тяжело дышит от напряжения и усталости, хотя и тщательно пытается скрыть это от ее глаз, злорадно усмехнулась. От его взгляда не укрылись ее чувства, и он, нисколько не задетый ее ехидством, громко рассмеявшись, сказал:

– Что ж, в оправдание скажу, я уже не молод.

И с трудом отдышавшись, Дэаидснова взял малыша на руки, и пошел вперед.

К счастью идти оказалось недолго, и вскоре они оказались в маленькой узкой бухте, скрытой тенью деревьев, название которых Анна не знала, но они так отчетливо напоминали ей родные сосны из того далекого мира прошлого, которого казалось больше нет.

Дэвид отпустил Матье из своих рук, тем самым предоставляя ему полную свободу,а сам тяжело опустился на песок. С трудом сняв влажный жилет, пуговицы от которого болтались лишь на нитке, видимо оторвавшись во время их тяжелой переправы, он расстегнул рубашку еще на пару пуговицы, так что легкий ветер хладной своей ладонью тут же скользнул по его телу, и в том было блаженство. Дэвид заложил руки за голову, лег на спину и закрыл глаза, отдыхая и наслаждаясь прохладой.

Анна растерянно постояла еще минуту, затем вручив,незнающемучем заняться в незнакомом месте, Матье, ведерко с ракушками, усадила его под сенью той самой знакомой с детства сосны,сама села так, что ей были видны и Дэвид, лежащий недвижимо на песке, и Матье, увлеченно играющий ракушками.

Грудь Дэвида тяжело вздымалась, но глаза были по-прежнему закрыты. – Может он уснул? – подумала Анна. Хотя, едва ли, слишком тревожно и порывисто было его дыханье.

Воспользовавшись моментом, когда он не смотрит на нее, Анна с любопытством начала изучать его при свете дня, с удовольствием отмечая каждый его недостаток. Оказалось он не так строен, как ей казалось вчера. Крупное, но тяжеловатое тело, на лице следы времени и разгульного образа жизни. И все же он еще был крепок и силен, впрочем,как все британцы, которые могли пить и кутить без ущерба для здоровья тела, а главное ума.

Дэвид приоткрыл один глаз, а другой, прищурив, лениво улыбнулся.

– Вам так нравится увиденное? – спросил он,и перевалившись на бок, подложил руку под голову.

Анна презрительно фыркнула, отвернулась от него и посмотрела куда-то вдаль.

Минута, две, десять.

Мужчина, Женщина, и маленький ребенок. Они казалось прекрасной и образцовой семьей с картинок в журнале, с той лишь разницей, что ни один из них не был связан друг с другом ни кровным, ни иным родством, словно взятая семья напрокат. И это было так странно и вместе с тем так правильно.

Анна не могла не подумать, о том, чего она волею судьбы оказалось лишена. Ни семьи, ни детей и одиночество. И большая часть жизни прожита, исчезла навеки, все в прошлом. Столько упущенных возможностей и столько потерянных надежд, по своей ли, по чужой ли воле, какая в том разница.

Не глядя на него, она почувствовала, как он поднялся и сел в той же позе что и она, скрестив ноги в коленях.

Интересно о чем он сейчас думает. Хотела бы она посмотреть на него сейчас, открыто, глаза в глаза, но не решалась. Боясь его? Или саму себя?

Его рука накрыла ее ладоньсвоей, придавив и утопив в горячем песке.

Она не шелохнулась. И напряжение в теле, мучающее его так неистово все это время, словно растворилось, в этом знойном солнце и легком морском бризе.

Расслабившись, и закрыв глаза, она дала ему увлечь себя на песок.

Он требовательно и настойчиво поцеловал ее, она покорно откликнулась, скользнув рукой по его нагретым от солнца волосам и влажной от жара шее.

Все казалось невозможным и нереальным, таким странным и вместе с тем таким верным и таким нужным сейчас.

Разомкнув объятия, они неожиданно посмотрели друга на друга и рассмеялись.

Казалось магия, соединившая их вместе минуту назад исчезла, будто ее и не было. Но вместес тем, произошло нечто важнее и значимее, нежели первый порыв страсти, родилось единение из одиночества и некого душевного сиротства.

– Я женат, – неожиданно глухо произнес он будто куда-то в песок.

– Зачем вы мне говорите это? – спросила Анна. Ей казалось странным, что он сказал это сейчас, в такой интимный и трепетный момент. Не было и мысли, что она можетрассчитывать на что-то. Анна знала свое место в этом мире, и оно не подразумевало ни надежд, ни желаний, и тот факт, что он лишний раз ей напомнил об этом, задело и оскорбил ее, ведь даже если она сама понимала, осознавала, и принимала это, не было ничего приятного в том, чтобы услышать это вслух, из его уст, ибо это звучало не иначе как: «тебе не стоит ни на что рассчитывать».

– Я посчитал, что сказать это вначале, будет лучше и правильнее, чем ты узнаешь об этом после, – просто ответил он.

– После чего? – с вызовом и злостью спросила она.

– Незачем злиться, Энн, я просто был с тобою честен. Я не джентльмен, и все же я не негодяй.

– Я не настолько глупа и наивна, чтобы от одного поцелуя начать рассчитывать на что-то. Нет нужды говорить мне в лицо, что я никто, и указывать мое место, – раздраженно произнесла она и тут же пожалела об этом, так как ее злость и раздражение, как раз свидетельствовали о том, будто она действительно рассчитывала на что-то, а иначе к чему было так остро реагировать на его слова.

И не найдя решения как исправить ситуацию, она просто замолчала.

– Я не встречал женщины красивее, изысканнее и утончённее тебя, Энн, – как ни в чем небывало сказал он, и провел рукой по ее волосам, стряхивая песок из мягких прядей волос.

Анна не отстранилась и не убрала его руки, но и не откликнулась на его ласку, и только улыбнулась вопреки воле, тихо, но твердо сказала:

– Нам пора возвращаться. Мадам и месье Жикель в любой момент могут вернуться, боюсь я не так свободна здесь как вы, да и Сесилль. Неужели вы о ней уже забыли? – она хотела, чтобы ее слова прозвучало нейтрально, но случилось сказать это как укор. И упоминание о Сессиль было ни к чему, будто она ревнивица, а он, отныне должен принадлежать только ей. И не довольная собой, она решила, впредь не разговаривать больше с ним, и всячески избегать встречи, пока он не уедет. В конце концов, должен же он когда-то уехать. И тогда, ее жизнь снова пойдет мерным и тихим путем, как она того и желает.

Но желает ли?

Весь обратный путь, они были словно едва знакомы, хотя, это было недалеко от истины, он ничем не напоминал ей о случившемся, рассказывал об Англии, о тех местах где бывал, избегая опасных и щекотливых тем, был любезен, дружелюбен и открыт, но лишь на первый взгляд.

Анна откликалась на его слова и поддерживала беседу, решив, что так, наверное, будет лучше, нежели она будет молчать, выдавая тем самым обиду на него. Тем более что все что Дэвид говорил было так нейтрально и отвлеченно. В глубине души Анна хотела отчего-то, чтобы он вновь заговорил о личном, спросил ее о чем-нибудь,на крайний случай спросил о ее прошлом, но он не касался этих тем, и ей было это обидно, как если бы это было признаком крайнего безразличия.

Глядя на него, она думала, о том, что вся эта открытость и легкость и простота, скорее лишь иллюзия и является предметом тяжелой работы внутри себя, по сдерживанию и отсеиванию всех чрезмерных и лишних слов и чувств, и в этом надо отдать ему должное он достиг успеха. Кажущаяся поверхностность его суждений и обтекаемость его слов о любом предмете, причем не важно, о чем конкретно говорил он, было как нечто само собой разумеющееся, как часть его натуры, тогда как на самом деле это было не так. Он не был не поверхностным, ни тем более простым и уж точно он не был с ней открыт.

И это так разительно отличалось от ее открытой нараспашку натуры, где все было понятно и бесхитростно, и так легко читалось, что ей даже было в некоторой степени обидно, что она так проста и ясна, как детская азбука.

Тогда как Анна не только не могла понять его, но даже приблизитьсякпонимаю его души было слишком сложным.

Хотя может это потому, что там и нет никакой души, – сердито подумала Анна и усилием воли прервала размышления о нем, устав разгадывать этот сложный и непостижимый ее разуму ребус.

Вернувшись на пляж Святой Камиллы, они не обнаружили Остеррайхов, по всей видимости, было уже время ужина, да и солнце начало клониться к закату. Время вместе пролетело как одна секунда, а значит они пробыли на пляже даже больше чем Анна рассчитывала или могла себе позволить.

– Нам лучше вернуться порознь, –заметила Анна, – тем болееваша французская жена Сессиль, может заподозрить неладное, не хочу явиться причиной проблем в вашей жизни, –не смогла удержаться и уколола его Анна, беря за руки Матье.

– Сессиль мне не жена, – спокойно ответил он, – Но вы правы, вам лучше идти первыми, а я вернусь позже.

– Это уже не треугольник, а какой-то дешевый многоугольник, – раздраженно подумала Анна, стремясь как можно быстрее покинуть его.

– Я мог бы прийти к вам сегодня ночью, – без обиняков заявил он.

Анна опешила от такой наглости, да что уж говорить, она просто остолбенела услышав такое, и даже дыхание сбилось, не говоря уже о сердце, котороеот бешеной скорости готово было лопнуть на тысячи частей, как после изнурительного и нескончаемого бега.

– Не стоит утруждать себя, –едва сдерживая гнев, сквозь зубы процедила Анна, а затем добавила: – и потом, едва ли вы так мал как Матье, что не сможете уснуть без помощи гувернантки.

Он пожал плечами, как если бы в его предложение не было не только ничего предосудительного, но даже удивительного, точно он по английский традиции предложил ей выпить чай в пять, после полудня. И услышав отказ, принял его также спокойно, как и те другие отказы и уговаривать Анну не стал. Так они и разошлись.

Дэвид еще немного посидел на песке, наблюдая за солнцем скатывающемся за горизонт, словно золотой дублон в огромный карман морского пирата.

Разгоряченное тело после целомудренных и непорочных ласк требовало разрядки, и он, сорвав с себя рубашку, так что оставшиеся пуговицы в рассыпную упали на песок, с громким криком кинулся в море, ощутив при этом вдруг такой прилив сил и бодрости, будто вернулась молодость. И пусть это всего лишь на время, но все же так приятно.

И только губ, и только рук прикосновение. Давно он так не начинал роман…

Сорок пять лет назад Дэвид Маршалл родился в семье Элеонор МакДональд и Гранта Маршалла. Мать его была из богатого и древнего клана, а вот отец. Отец, о нем бы лучше промолчать. Пьяница и пройдоха, спустивший все наследство на выпивку и карты и так и сгинувший где-то возле бара.

В семь лет мать отдала его на воспитание дяде. Бездетный, строгий и скупой, он не воспылал к племяннику отцовскою любовью, по всей видимости, потому, что сердце его уже было занято деньгами. И видя в Дэвиде многообещающего юношу, натаскивал его как натаскивают породистого щенка на лисицу, вот только на деньги. Но лишь до определенного момента. Дэвид и впрямь первое время служил ему так искренне и так самозабвенно, выполняя и предугадывая любые его прихоти и желания, пока не понял, что все бессмысленно и бесполезно. Никогда тот не оценит и не полюбит его больше, чем любит он деньги. И осознание своего одиночество, того, что в жизни надеяться можно лишь только на себя, не только не сломало его, но и закалило. С этого момента, используя положение дяди, Дэвид, стал работать на себя. И в скором времени, способами, о которых в приличных местам не принято говорить, а если и говорят, то сокращают до рассказа: «был пени, я подумал, стало два, глядишь и сколотил себе весьма приличное состояние».

И как только, он это сделал, став полностью независимым, он закрыл эту дверь, оставив ненавистного капризного старика исходить желчью и злостью. Он не желал быть пленником ни обычаев, ни земли, ни людей, всю жизнь он будто на цепи служил и принадлежал кому-то, и единственное чего он желал это свобода. Свобода от обязательств, свобода от семьи, свобода от долга. И наконец, он получил ее.

Потом он встретил Стефани, сильную, независимую, расчетливую, и словно посмотревшись на себя в зеркало, принял решение, быть с ней, но скорее не из любви к ней, а из любви к себе. Но с самим собой быть не легко, и прожив вместе всего только год, как только пыл страсти поутих, и два потребителя не имея возможности поглотить друг друга, и не зная при том, что дальше друг с другом делать, без ущерба для сердца и чувств, также легко, как встретились приняли решение расстаться, сохранив при том истинно британский брак, союз не из любви, абрак контракт, основанный на выгоде и пользе для двоих. Брак врозь, но все же вместе.

Назавтра Анна,весь день подспудно старалась ненароком встретиться с Маршаллом. Она знала, что скорое он уедет, и потому, где-то в глубине души, если обратиться к желаниям и чувствам, испытывала сожаление и грусть. Все же он единственный человек, проявивший к ней интерес в этом доме, и это не могло не заставить откликнуться ее одинокое и истосковавшееся по любви сердце.

Она с удивлением обнаружила, что Сессиль покинула дом с самого утра, она не знала, что случилось за ночь, и даже предполагала, что Маршалл также мог покинуть виллу, но к своему изумлению обнаружила, что он все еще здесь. Анна рассчитывала, что увидев ее, он окажет ей знаки внимания, взором или улыбкой даст понять, что все, что случилось вчера имеет смысл, но когда они встретились случайно в гостиной, он лишь церемонно поздоровался с ней, так холодно и так отстраненно, будто они и вовсе не были знакомы, и это сбило ее окончательно с толку. Она ведь сама просила оставить ее в покое, но добившись своего, отчего-то почувствовала обиду и разочарование. Но, не желая разбираться ни в себе, ни в своих чувствах, тем более после его холодного приветствия это казалось уже бессмысленным, попробовала оставить все мысли о нем.

Но день, начавшийся со странностей, странностями и продолжился, спутывая и без того беспорядочные мысли Анны. Один за другим в действительность врывались события не свойственные и не характерные для привычного и спокойного уклада ее жизни.

После обеда появилась мадам Жикель, и к ее удивлению, объявила, что они с месье Жикелем отправляются в Ниццу вновь, и берут с собой Матье.

Анна спросила, должна ли она сопровождать их. И вопрос тот был лишь из учтивости, формальности ради, так как она всегда ездила с ними, куда бы они не отправлялись, если с ними был Матье, потому как мадам Жикель, казалось, едва ли знала как управляться со своим же ребенком, а если когда –то и знала, то давно утратила сии врожденные инстинкты. Но к величайшему удивлению Анны, мадам ответила отказом, и сказала, что в ее поездке с ними нет нужды.

Окончательно сбитая с толку Анна, конечно же, не посмела задавать вопросы, хотя из любопытства и ради понимания, должна была знать, что происходит. Но такова роль прислуги, принимать любые капризы хозяев как данность и не проявлять чувств, свойственных человеку свободному.

Хозяева отбыли, вслед за ними отбыл и Дэвид.

Вилла опустела, укрыв тишиной, будто чехлом от пыли это когда-то живое и шумное, а ныне погрузившееся в сон, место.

Ейказалось, будто ее здесь забыли, а может намеренно оставили как уже отслужившую и ненужную вещь. Впрочем и тот и другой вариант был не далек от истины.

Прислуга открыла все окна, желая проветрить и впустить солнце, чтобы просушить местами прохладные и влажные места на вилле. Все были заняты делом, кроме Анны.

Прослонявшись на вилле до самого вечера, и так и не дождавшись ни хозяев, ни Маршалла, она с грустью осознала, что за годы работы, настолько привыкла прислуживать кому-то, что отними это единственную повинность в ее жизни, то вмиг наступит пустота, потому как, что делать наедине с собой она уже не знала, да и разучилась. Сто раз она прошла мимо пустой комнаты Дэвида, пытаясь понять уехал он навсегда, или вернется, но так и не решившись зайти осталась в неведении, в глубине души страшась его отъезда навсегда и лелея надежду, что он все же остался.

Мадам Жикель, уезжая не сообщила когда они вернутся и куда они отбыли, так что воображение Анны рисовало страшные картины как ее здесь забыли на целый месяц, на год или навсегда. И что теперь ей с жизнью делать?

С тоски она решила не идти на пляж, так что поужинав с прислугой, Анна отправилась к себе в комнату, и так и не найдя чем заняться вечеров, решила лечь пораньше.

Открыв окно, она впустил жаркий знойный, нагретый за деньвечерний воздух в комнату, и, раздевшись, оставшись лишь в одной легкой ночной рубашке, легла на спину, и не желая спать, начала предаваться самым неблагодарным мыслям, мыслям о будущем.

Анна не знала как долго она вот так пролежала без сна. Ах, если бы луна была видна из окна, может хотя бы она скрасила ей одиночество, этот холодный бездушный серебряный спутник с лицом скорбящего о скоротечности бытия святого. Но в маленькой коморке прислуги тьма, а в окне лишь бесплодный и мрачный клочок черного неба без звезд. Где не понять ни час, ни время ночи.

Где-то вдалеке послышался рев заглушаемого двигателя машины. Сквозь медленно поглощающий ее сознания сон, она подумала, что, наверное,вернулись Жикели,иуспокоившись, что, наконец, она не одна,провалилась в тяжелый и глубокий сон.

Проснувшись, она несколько минут лежане шелохнувшись во тьме, не могла понять, что происходит, но ясно было одно, что-то не так. Анна не могла понять как долго она спала, может она сомкнула глаза лишь на несколько минут, а может уже минула вся ночь и пора вставать. Она повернула лицо к окну, по-прежнему непроглядная тьма, а значит далеко до утра. Анна села на кровать.Медленно глаза ее начали привыкать к темноте и она уже могла различать не только стол и стул, но и настенные часы и слабый отсвет, спрятанной будто в шкаф ночи, луны. На циферблате половина первого, и уже собираясь снова лечь спать, Анна,наконец, поняла, почему проснулась. Комнату заполнял слабый, но отчетливый запах дыма.

Обжигающий холод каменного пола, босыми ногами Анна металась по маленькой комнатке, пытаясь понять, откуда идет дым, прислушиваясь к зловещей немой тишине ночи. Ни треска огня, ни шагов прислуги, проснувшихся также как она, от запаха гари и дыма, ни голосов хозяев. Словно все вымерли. Неужели все спят. Или спит она? Явь это или сон наяву?

Приоткрыв дверь из своей комнаты, она осторожно выглянула в коридор. Все как обычно, тихо и спокойно, ни дыма и тумана от костра, значит пожар не здесь, не на вилле. Она снова вернулась в свою комнату и выглянула в окно, запах гари усилился. Что-то горело, но горело за пределами виллы.

Накинув платье, даже не удосужившись застегнуть его как следует, она просунула голые ноги в туфли и быстрым шагом спустилась на первый этаж и вышла из виллы.

Со стороны горы неслись как огромные тяжелые облака клубы зловещего черного смога. А где-то у подножия скалы, казалось, восходит новое солнце, желто-красное зарево огня.

– Вилла Остеррайхов! – В ужасе закричала Анна.

Она стремглав бросилась обратно на виллу, на бегу выкрикивая: – Пожар! Пожар! – причем на родном русском языке. Первым делом Анна побежала разбудить Жикелей, так как была уверена, что это именно они вернулись сегодняи это их автомобиль она слышаланочью.

Сначала она кинулась в детскую Матье. Никого.

Куда все исчезли? Она уже с трудом понимала, что происходит, до того ее одолел ужас и страх, и едва ли будучи в здравом рассудке она лишь металась по вилле, находя лишь тишину.

Она знала, как опасен пожар в этих местах. Ветер и сушь, с легкостью могли превратить маленький огонек на конце сигареты за считанные минуты в огненный шторм, сметающий все и вся на своем пути.

В комнате Жикелейтоже никого. Кажется, проснулась прислуга, внизу послышались голоса охранника Антуана и уборщицы Жюстин. Анна остановилась, прислушиваясь к ним, и в ужасе поняла, что оба пьяны в стельку, а потому едва ли могут ей помочью. Она постучала в последнюю, гостевую дверь. Тишина. И в отчаянии, словно цепляясь за последнюю надежду, безвыходно нуждаясь в нем, Анна толкнула тяжелую дверь в комнату Дэвида, отчего та с громким стуком распахнулась.

На кровати в только что натянутых и еще не застегнутых брюках сидел всклокоченный после сна и сердитый Дэвид.

Увидев его, она облегченно вздохнула, будто в его власти была сверхъестественная сила, способная решить не только все ее проблемы, но и одним лишь взглядом управлять стихией, будь то вода или огонь.

– Пожар на Вилле Остеррайхов, – коротко выдохнула она, вдруг почувствовав как силы покидают ее, и в изнеможении оперлась о дверной проем.

Он ничего не ответил, на его лице не отразилось ни удивления, ни страха. Дэвид в одно мгновение оделся, и бросился на улицу.

В черном небе стояло огромное облако дыма, и лишь отсутствие ветра спасало от того, что огонь не перекинулся на сосны вокруг а затем и на виллу Святой Камиллы.

Чем ближе они приближались, тем сильнее был слышен жуткий треск охваченной огнем виллы Остеррайхов.

Прямо наподъездной дорожке здания перед виллой, упав на колени и обхватив голову руками сидела ЭдельтрудОстеррайх. По обе стороны от нее, прильнув к матери, как птенцы переростки, хотя и окрепшие телом, но еще уязвимые душой, были ее дети.

Отца семейства, ХугоОстеррайха нигде не было видно.

Никто не плакал и не стенал, зловещая тишина и только треск падающих перекрытий в немой ночи был страшнее самых горьких слез и самых громких криков.

– Где ваш муж? – коротко спросил Дэвид.

Эдельтруд подняла на него глаза и ослепшим и невидящим взором посмотрела на него и ничего не сказав только кивнула головой в сторону горящей виллы и снова застыла словно недвижимая статуя.

Где-то вдалеке послышался вой пожарной сирены. Анна облегченно выдохнула. Скоро прибудут пожарные, они помогут, надо лишь дождаться. – Быстрее, быстрее, – молила Анна. Но перехватив пристальный взгляд Дэвида на огненное зарево, она в ужасе воскликнула, безошибочно угадав, его намерения.

– Нет, не делайте этого! – воскликнула она, и, подбежав, вцепилась ему в руку. Она и сама не знала, отчего так отчаянно цепляется за него и почему его судьба, так ее заботит. Но мысль, что он может сейчас погибнуть вызвала в ее сердце такую волну ужаса, что она готова была на все, только бы не отпускать его.

Но он, даже не взглянув на нее, решительно отдернул руку, и поспешно сняв с себя рубашку и намочив ее в рядом стоящем почти осушенном от засухи фонтане, и закрыв ею лицо, шагнул в дом. Он выскользнул из ее рук, как выскальзывает шелковый платок из непослушных пальцев, и вот уже в руках нет ничего, но память от прикосновения еще жива.

Секунда, минута, казалось, с момента, когда он исчез в огненном зареве, прошла целая вечность. В ушах стучало, в голове пульсировала кровь, и сердцевыпрыгивало из груди.Анна так сильно сжимала сплетенные в замок пальцы, что они похолодели и онемели.

Она уже не думала ни о спасении Хуго, ни о горе мадам Остеррайх, она не думала ни о ком кроме него. В тот миг, долгий миг ожидания, Анна не молилась, не просила у высших сил помощи, не давала ни клятв, ни обетов, не веря и не надеясь в доброе, скованная и поглощенная ужасом и страхом.

Как вдруг послышался громкий треск, часть крыши с грохотом обвалилась, являя зияющую темноту из которой то и дело вырывалось адское пламя, она едва не потеряла сознание, поняв, что все кончено, что он погиб, как вдруг на пороге показался Дэвид, почти несущий на руках Хуго, тот с трудом волочил ноги, и все же был жив и в сознании.

Эдельтруд увидев мужавскрикнула и тотчас кинулась к нему, и плача и рыдая, но уже от радости за его спасение.

Анна же не обратила на них никакого внимание, она немигающим взором смотрела только на него, на Дэвида. Он закашлялся, криво улыбнулся ей в ответ, затем согнулся пополам, тяжело сплюнул, с трудом пытаясь отдышаться.

Она не сдвинулась и с места, просто стояла, недвижимо сцепив руки в замок и смотрела на него. Как вдруг Анна заплакала. Так горько и так по-женски. И в этих слезах была заключена и женская сила, и женская слабость. Он подошел и обнял так крепко и так нежно. Подняв глаза, она удивленно посмотрела на него. Ни ресниц, ни бровей, весь в поту и черной саже, он одновременно представлял собой зрелище как героическое, так и до смешного нелепое, как черт, только вылезший из адского пламени, и не зная как себя вести в этой странной ситуации, вдруг неожиданно для самой себя Анна рассмеялась, почти истерическим, громким и тревожным смехом.

Она думала, что после этого он оттолкнет ее и обидеться, но он тоже засмеялся в ответ, и неожиданно произнес:

– Сам от себя не ожидал. К старости стал храбрецом.

– Вы могли погибнуть, – укоризненно сказала Анна, содрогаясь от одной лишь мысли, что могло произойти, и перед ее взором возникло его бездыханное тело, и в ужасе от увиденного в ее воображении она сомкнула глаза и прижалась к его груди.

– Но не погиб, – спокойно ответил он и в его твердом голосе, было столько уверенности, что мир вокруг нее в тот же миг приобрел равновесие, а под ногами клочок твердыни в океане зыбучих песком тревоги и неизвестности.

Прибыли пожарные. Бегло рассказывая им что случилось, Остеррайхи глазами искали своего спасителя, но ни его, ни его спутницы уже не было.

К тому времени как они подошли к вилле Святой Камиллы, пожар у Остеррайхов был уже почти потушен. Неожиданно подул ветер, сильный, и настойчивый, он принес с собой горький запах огня и пепла, и сладкий запах ночной мимозы. И только волею судьбы он не начался раньше, тем самым спася всех от неминуемой гибели в огне, случись обратное.

Все чувства обострились, и словно были оголены этой ночью. Остановившись перед парапетом, Дэвид хотел было заговорить, но Анна не дала ему произнести и слова. Она сомкнула руки на его шеи и прильнула губами к его губам.

Не было ничего в этой жаркой ночи, кроме него и его разгоряченного тела. Она не вспоминала о прошлом, не думала о будущем, все ее сознание было только здесь и сейчас, и неистовый физический голод завладел ее телом и разумом. Той ночью в нем было все, что она мечтала увидеть в мужчине, и храбрость, и силу, и нежность и спокойствие, и словно желая взять взаймы все эти качества, которых так недоставало ей, она прильнула к нему так близко и так неистово, и было в том жесте и отчаяние и надежда.

Он склонил ее собою как тонкую и трепетную ивовую ветвь, а ее пальцы в безлунной ночи, скользили по его смятой и влажной рубахе, как по белым клавишам пианино, в неистовом желании музыкой тела, передать, как сильно она желает его, и как страстно он нужен ей. И он был тем, что желает женщина, свирепым и неистовым, жадным и неукротимым, не сомневающимся и не колеблющимся, но трепетным и нежным. И Анна отдалась ему с той обреченность и безысходностью, как если завтрашний день для них не наступит никогда, а ветром принесенный пепел, словно снегом укрывал их головы, когда руки, и губы сплетались так жадно и так неудержимо, забыв себя и свое имя.

Перед глазами красные скалы, покрытые курчавой порослью зелени стыдливой, а в ногах, бьется и трепещет безбрежный и бескрайний океан, и дорога, уносящая в неизвестность будущего.

Анна посмотрела на Дэвида, его правая рука лениво покоилась на руле, а в левой он держал сигарету, время от времени поднося ее к губам, затем он зажал ее между зубами, а левым глазам прищурился, ослепленный ярким лучом полуденного солнца, отчего стал походить на хитрого, коварного и повидавшего не мало пирата.

Она украдкой улыбнулась, и посмотрела на море, то приближающееся, то удаляющееся, то остающееся далеко позади в серпантине дороги, но вдруг нахмурилась и поджала губы.

Перед ее глазами всплыла картина отъезда с виллы. Презрительный взгляд мадам Жикель, удивленный, снисходительный и оценивающий месье Жикеля, скользнувшей по ее груди и лицу, словно говорящий: неужели я что-то просмотрел, и растерянный малыш, грустный и расстроенный, но лишь оттого, что у него забрали его любимую игрушку. И радость любовных чувств, смешанная со стыдом, оттого что ее забирали из дома Жикелей, как бедную сиротку из приюта, как забирает опекун иль, благодетель, великодушный, однако же чужой и едва знакомый хозяин.

– Ты в порядке Энн? – спросил Дэвид, не глядя на нее.

– Да все прекрасно, –смутившись ответила Анна, будто ее застали врасплох, и, не желая выдавать смятение чувств, обуревающих ее в этот момент, она небрежно откинула с лица волосы, и, посмотрев на него открыто улыбнулась. И в этой улыбке был вызов. Смотри же, я безоружна и в твоей власти, посмеешь ли ты обидеть меня, когда я так открыта перед тобой, знакомый незнакомец.

Дэвид повернулся в ее сторону, и сказал, угадывая ее страхи:

– Все будет хорошо, тебе не о чем переживать.

Что значила эта фраза? Знал ли он,о чем действительно думает Аннаи что ее тревожит? Да и хотел ли знать? И что значит это «хорошо»? И будет ли «хорошо» для Анны, то, что он для себя считал хорошим. Анна не решилась расспросить его об этом, Да и что толку, он все равно не ответит.А может она не спросила, потому что боялась услышать ответ?

Остановились они в самом роскошном, и в самом удобном расположенном отеле Ниццы – Руль, в бухте Ангелов с видом на Английский бульвар, и казино де ля Жете.

Они не обсуждали будущее, не говорили о прошлом, казалось, все, что его интересует это здесь и сейчас. И она принимала с какой-то смиренной радостью его правила игры, так как за все годы скитаний и мытарств, по правде сказать, устала и ослабела духом, и теперь, оказавшись во власти другого, пусть и не понимая в каком качестве и как долго, она отдыхала и телом и душой, представив этому другому решать за нее и настоящее и будущее. Она не питала иллюзий на счет его чувств. Ей казалось, что она не более чем прихоть, для богатого и эксцентричного британца, и рано или поздно ему прискучит ее молчаливое, и ни к чему не обязывающее общество, общество с женщиной, с которой он не связан ни обязательствами, ни прошлым. Но это будет потом, не сейчас, сейчас она намерена забыть о прошлом, не думать о будущем, и научиться, также поверхностно существовать, плывя на гребне волны, не касаясь дна, не замочив ноги. Жить настоящим, наслаждаться радостями мира, которые судьба даровала ей, словно в награду или в извинения, в обмен на все беды и горести, что принесла ей жизнь. – Что ж, это справедливо, – подумала Анна. Но что есть мера справедливости в жизни? И есть ли она, и так ли часто судьба воздает нам по справедливости? Ах, если б все было так просто, и за действием, дурным или хорошим, следовал бы справедливый ответ, как линейна, как понятна и как проста была бы жизнь, а так одни зигзаги в неизвестность.

Ужинать было решено в де ля Жете, и, подходя к казино, Дэвид, махнув рукой в сторону гигантского эклектичного здания, спросил Анну:

– Что ты думаешь об этом, Энн? Тебе нравится?

– Я думаю, что ничего красивее не видела в своей жизни! – восхищенно воскликнула Анна, и смущенно прильнула к его руке, словно он не привел ее к этому зданию, а подарил ей его, здесь и сейчас.

– А что думаешь ты? – поторопилась спросить Анна.

– Я думаю, что ты мало, что видела в своей жизни, – иронично заметил он и закурил сигарету.

Его суждение было высокомерным и тяжеловесным, а слова, будто груз, оброненный с высоты, упали камнем на сердце, больно ранив Анну. Он был милостив, но снисходителен, и это оскорбило ее. И тот чистый восторг, который она испытывала, когда она была так открыта перед ним в своем счастьеи радости тотчас померк. И стало так горько и так обидно. Но Анна смолчала, однако отстранилась от него, чувствуя себя одинокой, оттого лишь, что так искренна с ним, но безответно. И сила его разума и трезвости рассудка против иррациональности хаоса ее души и даже тела хрупкого ее и словно сотканного лишь из одних чувств и страсти, так манило, но вместе с тем пугало Анну, как все чуждое, далекое, непостижимое и опасное.

Но уловив ее тревоги, как всякое хищное животное улавливает страх, он поспешил объясниться:

–Просто ты видишь уже второй вариант этого казино. И здесь все сверх меры, тогда как первоначальный проект был экзотичен, но вместе с тем изящен и изыскан, хотя и восточном стиле, но в европейских традициях. Совсем как ты, Энн, – и улыбнувшись, он скользнул рукой по плавным изгибам ее спины. – Кстати, первым архитектором казино был шотландец, – заносчиво добавил он, – а вот кто автор сего творения, к счастью не знаю, но не удивлюсь, если француз, они во всем любят излишества.

Анна не отстранилась, но и не ответила на его ласку, словно кошка, которая была не настроена на нежности хозяина, и, оставив комплимент незамеченным,спросила:

– Что же случилось с первым казино?

– Он прожил ровно три дня, и-и-и-и…, – сделав движение руками в воздухе, напоминающее взмах руками факира, заключил: – Сгорел.

– Но как??? Как такое возможно?! – воскликнула Анна, искренне приняв все так близко к сердцу, что даже руки прижала к груди.

Дэвид, увидев этот жест, невольно готов был откликнуться на него, и инстинктивно прижать ее к груди, но ее открытость миру, и слепое следование сердцем за каждым светом или тьмой, пугало его, как если бы это был луч, но луч, той силы и энергии, который был бы способен разрушить тихий полумрак его души. Но отогнав мысли, он продолжил спокойно:

– Зависть, милая Энн. Зависть. Сильнейшее человеческое чувство, огонь, который заставляет двигаться, творить, осуществлять невозможное, самый сильный мотив к действию, сила созидающая, но вместе с тем самая разрушительная сила на земле, способная погубить не только все вокруг, но и сам источник этого огня. Так что и поджог весьма символичен, тем более, что это универсальное средство, для того чтобы избавиться от кого-то, не оставив и следа,– задумчиво произнес Дэвид, и решив, что слишком много сказал, поспешил переменить тему, оставшись верен себе: – Я покажу тебе что внутри. Поверь, еще большая безвкусица.

Анна едва заметно улыбнулась, но задавать вопросы больше не решилась.

Словно на плавучем острове, дрейфующем в безбрежном океане, мерцая фонарями и благоухая гирляндами цветов казино де ля Жетепоглотило их, какпрекрасная жемчужница, поглощает жемчуг, плотно сомкнув свои створки.

Они минули семейный зал, что не укрылось от внимания Анны, и оказались в зале ресторана, с молодыми и не очень мужчинами, стрелявшими глазами по дамам, цель пребывания которых в Казино не оставляла сомнений, были в ресторане и пары, впрочем вели они себя как расковано и так вольготно, и так были счастливы и так расслаблены, что было очевидно, что они не связаны узами брака, но вот были ли они знакомы давно или казино свело их прямо здесь и сейчас, понять не представлялось возможным.

Анна никогда не бывала в таких местах, и, памятуя о своем зыбком и едва ли благородном статусе, в пример этим дамам, залилась краской, и, не смея посмотреть ни на кого даже из любопытства, последовала за рукой Дэвида, как за веревкой для слепого, что вел ее так твердо и настойчиво. Но вот куда?

Звонкий смех, и звон бокала вместе сливались в музыку роскоши и достатка. Анне вспомнился хвастливый сибирский купец, мнивший себя властителем мира, сидя на стопке грошовых шкур, и она горько усмехнулась тому, как может заблуждаться человек, от незнания и невежества. Только сейчас, первый раз в своей жизни Анна видела истинную роскошь и богатство этого мира, а все что ей чудилось как оное, представлялось теперь связкой хвороста, достаточной лишь для того, чтобы не умереть с голоду и обогреться. И даже тогда, когда овдовев, она унаследовала некое состояние, позволявшее ей думать, о том, как она богата, теперь же представлялась ей как, если не бедность, то тот род скромного достатка, в котором человек хотя и не нуждается ни в еде, ни в одежде, ни в крове, однако же, который не позволяет ему выйти за рамки нужд насущных, где человек так и топчется, меж узких потребностей, не имея шанс увидеть большее.

Роскошные гривы волос и белый жемчуг улыбок, и перья и брильянты, раскованные и манящие движения рук, и плеч, все они ей казались диковинным зоопарком, полным прекрасных экзотических, но все же зверей. И улыбки, совсем не были похожи на улыбки, скорее оскалы крупных и острых зубов, жестоких волков и хитрых изворотливых лис.

Голова шла кругом, но она смело взглянула ему в глаза и открыта улыбнулась.

Он улыбнулся ей в ответ, и сказал:

– Вижу Энн, тебе здесь не нравится. Но отступать слишком поздно, я сделал заказ, и потом, мы пришли сюда, только ради тебя. Мне хотелось, чтобы ты увидела самое роскошное место Ниццы. Все же здесь стоит побывать хотя бы раз в жизни, хотя бы для того, чтобы убедиться, что,не бывая здесь, ничего не потерял, – усмехнулся он.

– Значит ли это, что ты привычен к такой роскоши? – осторожно спросила она.

– Отнюдь. Я вырос не в бедной, но едва ли в обеспеченной семье, – коротко ответил он, и не сказал больше ни слова.

Анна, подумала, что это, пожалуй, первое, что она узнала о нем, и, сделав вид, что с большим воодушевлением изучает меню, украдкой взглянула на него еще раз.

Знакомый незнакомец. Разве ж она могла предположить, что в жизни так бывает, и восхитительная близость, возможна с тем, кого едва ли знаешь.

Она, конечно же, составила из его фраз и поступков свое мнение о нем, но если представить ее мнение о нем в виде сферы, то ей былавидна лишь поверхность, а все что оставалось внутри, по-прежнему было для Анны загадкой.

Он был похож на большое и сильное животное, громоздкий и неуклюжий, но ловкий и хитрый, неутомимый и коварный, впрочем, как и любой другой крупный хищник. Золотистая грива и тонкий загар, он дышал силой и источал здоровье, и она устав от мытарств и страданий души и тела, словно чахлое и гиблое растение в последний миг жизни, инстинктивно стремилась укрыться в его тени, от ветра и тревог, от зноя и печали во имя спасения, во имя жизни.

Вот только безопасен ли он для нее самой? Не погубит ли его разрушительная сила ее нежное и хрупкое сердце?

– Не погубит, покуда она не предложит его ему, –мысленно ответила самой себе Анна, и закрыла меню, с улыбкой сделав заказ.

– Я и сама была когда-то состоятельна, – неожиданно заявила Анна, сделав пару глотков шампанского и немного захмелев. – Вернее не совсем я, сама я из бедной семьи, мой отец был учителем в женской гимназии, и самой мне пришлось пойти работать гувернанткой, ведь бедной и образованной девушке и податься некуда, а на этой работе состояние не сделаешь, даже в Англии, – горько усмехнулась Анна, и, повертев вилку в руке, неловко положила ее на место, а затем, не глядя на него, продолжила: – Но вот мой муж…, – и сказав это, она нахмурилась, словно слово это звучало так, как скрежет ножка по слишком гладкомуфарфору. – Николай, – поправила она,– Николай был хотя и не богат, так как богаты бывают люди здесь, – и глазами она обвела залу, – но состоятелен, – продолжила она, – и он оставил мне все, так чтобы я могла безбедно жить. Но выходит понапрасну…, –оборвала фразу Анна и грустно умолкла.

– Это печально, мне очень жаль, что так случилось Энн, – отрешенно и неэмоционально произнес Дэвид, и хотя лицо его выражало крайнюю степень сочувствия, но так фальшиво, словно то самое сочувствие и жалость, скорее следовало изобразить в этой обстановке, нежели он испытывал его в действительности.

Но, не обращая внимание, на отсутствие с его стороны интереса к этой теми, словно бес вселился в нее, желая не то зажечь в его сердце жалость и милосердие, не то раздражение и гнев, Анна продолжила:

– Мне следовала все продать, и уехать, именно тогда, когда еще было возможно. Но кто же знал, что все так будет? И потом, даже когда все было дурно, но казалось оставался шанс, и управляющий моего мужа, и верный его друг, а затем и мой управляющий, уговорил меня все оставить, и дело было выгодное и все шло так гладко, как не может идти в жизни. Когда все идет гладко, всегда стоит задуматься, – улыбнулась Анна грустно. –В этой гладкости и есть подвох, – заключила она.

– Ты слишком по-русски пессимистична Энн, – сказал он со снисходительной улыбкой. – Когда все чудесно, незачем искать подвох. И потом, если искать подвох, то непременно его найдешь, потому, как желаешь его найти.

Анна упрямо посмотрела на него сурово, но не возразила, и замолчала.

– Так что же было потом? Управляющий украл все состояние? – спросил Дэвид, отрезав почти сырой стейк.

Анна, не желая выдать чувства отвращения, все же поморщилась при виде того, как он разделывает кровавый кусок мяса, будто дикарь из самых темных времен. Но спохватившись,мгновенно стерла с лица все чувства и продолжила:

– Нет, что ты, Дэвид, как ты можешь так думать, я испытываю такую глубокую вину перед ним. Ведь он, верно, погиб, а как иначе, погиб, спасая мое состояние, и это моя вина, – запальчиво произнесла Анна. – Случилась революция, и мы должны были отбыть, как и требовалось, как и предписывалось. Мы с его сестрой сели на паром, а он остался, уверял меня, что должен остаться, чтобы сохранить и вывести хотя бы не все, но что-нибудь, чтобы было достаточно, для жизни здесь. И я позволила ему это, хотя должна была его уговорить отплыть с нами, оставить эти деньги, ведь никому, никому они не принесли счастья. Ия корю себя за это. Верно, его схватили, и арестовали, и Бог знает, что случилось. И он погиб, и деньги не спасли. И в том моя вина, – горестно заключила Анна.

– Знаешь ли ты, где и как проживает его сестра? – спросил Дэвид.

– Как только мы прибыли, наши пути разошлись. Но в этом году, я случайно встретила ее в Париже. Кажется, она удачно устроилась в жизни, не знаю, впрочем, где и кем она работает, но весь ее образ, образ достатка и благополучия. – Верно, судьба была к ней больше благосклонна, – грустно подумала про себя Анна.

– Еще бы, не устроиться ей в жизни, за твой счет, милая, и наивная Энн, – подумал Дэвид, но вслух лишь промычал: – Мммм, – меж тем прожевывая стейк, словно уже потерял интерес к беседе, но отхлебнув шампанское все-таки добавил:

– Кто знает, что случилось Энн, может все совсем не так, как ты думаешь, забудь, не стоит вспоминать.

И словно этой фразой он подвел черту, под воспоминаниями о прошлом, ясно дав понять, что его эта тема не слишком интересует.

Анне вновь стало так обидно и так горько, ей хотелось поведать ему обо всех горестях, что случились с ней, но он был так холоден, и так отстранен, словно ему до всего не было и дела. Может, ему и до нее нет дела.

– Расскажи о своей семье. Я так мало о тебе знаю, –и понимая, что это одна из его самых не любимых тем, Анна намеренно решила зайти на территорию запрета, толи от обиды, толи от злости, и уже не думая о последствиях продолжила: – Где живет твоя жена?

– Жена живет в Глазго, – как ни в чем не бывало, ответил он. – Но для того, чтобы узнать обо мне, не обязательно знать о моей семье. Ты можешь изучить меня, я весь в твоем распоряжении, – лукаво ответил он и улыбнулся.

– А твоя семья? Родители? Есть ли у тебя братья? Сестры? – Анна хотела расспросить и про жену, но все же не решилась, и не потому, что боялась его, она боялась услышать, то, что ее ранит. Он мог бы сказать, что не живет с ней, и ничего к ней не чувствует, а мог сказать и обратное, тем самым после сказанного поставив ее невольно перед выбором, принять унижение или уйти. И зная, что уйти сейчас не будет сил и возможности, она не хотела остаться униженной и растоптанной все также подле него.

– И мать и сестра живут также в Глазго, – коротко ответил он.

– А отец? – переспросила Анна, заметив, что он не упомянул о нем.

– Энн, как тебе утка конфи? – спросил Дэвид, сделав вид, что не слышал ее вопроса. Анна всей своей открытой душой ненавидела его привычку поступать так. Если ему не нравился вопрос, который она ему задавала, он не отвечал на него. Нет, он не обманывал, и даже не констатировал, что не хочет говорить об этом, нет. Он просто не отвечал на вопрос, делал вид, что не слышит его, и сменив тему, начинал говорить о чем либо совершенно другом, будто бы и не было того разговора, который ему пришелся не по нраву. Впервые столкнувшись с этим, Анна опешила и не поняла в чем дело. Вначале ей даже показалось, что он ее не услышал, может ее голос звучал тихо, или шум улицы заглушал ее голос, и, желая исправить это,она повторила вопрос громче. Но он и тогда не ответил ей, и Анна, наконец, поняла, он просто не хочет говорить на эту тему, и таким образом избегает ответа.

Все это было так чуждо ей, ведь она была открыта и готова ответить на любые его вопросы. Вот только он их не задавал.

И снова сбитая с толку, Анна решила не противиться, и ответила с натянутой улыбкой:

– Очень вкусно.

Но больше не удостоила его ни словом, ни взглядом, пока ужин не подошел к концу.

Даже в поздний час Английский бульвар был по-прежнему полон людей, с той лишь разницей, что все семейные пары, удалились в свои апартаменты, отдав город тем, кто ищет приключений, денег и любви.

В свете фонарей и тысяч окон, не было видно звезд, и лишь одинокий месяц, следил за ними с уставшей улыбкой вечности.

Ужин прошел не так как того желала Анна. Казалось, они отдалились друг от друга, и в эту минуту, не было двух людей, которые были бы такчужды друг другу, словно два случайно встретившихся прохожих, лишь на миг, коснулись рук, чтоб тотчас разойтись навеки.

Уже завтра он должен будет отбыть в Калле, и хотя он планировал пробыть там всего несколько дней, а затем вернуться, Анну мучало смутное беспокойство. Их связь была столь хрупка, и ненадежна, что казалось, даже такой малой разлуки достаточно, чтобы разрушить ее.

Она не могла не думать, о том, что ждет ее в будущем, уйдя из гувернанток, она волей или неволей поставила себя в зависимость к Дэвиду. И если он решит покинуть ее, оставив в Ницце, ей ничего не останется, как вновь вернуться в Париж, без средств к существованию и без работы,потому как в Ницце она ничто. Не то, чтобы она в Париже что-то значила, но в городе, где каждый третий эмигрант, ей было легче и дышалось как-то проще.

И самое время, попытаться сгладить шероховатости ужина, но она словно окаменела, не было ни сил, ни желания, искать путь к его холодному,остывшемув вересковых пустошах сердцу, и, решив, смириться с тем, что суждено случиться, Анна мысленно распрощалась с ним.

Как вдруг, как только они оказались в конце бульвара, там, где даже вездесущий фонарь, не доставал своей ладонью темноты, Дэвид резко остановился, и нетерпеливо притянув Анну к себе, с жадностью подминая ее, словно гибкую ивовую ветвь, со всей страстью, на какую способен мужчина, поцеловал ее.

Она безвольно и податливо откинула голову назад, покоряясь его силе, а руки переплела на его шее, так тонкий и изгибистый вьюн ищет для себя опоры в этом мире полном ветров и тревог. В тот миг, весь мир с его горестями и бедами, с радостью и счастьем, перестал существовать для них. Был лишь он и она, и губы и руки, и каждое движение в такт.

Скольких до нее целовал он женщин? Как жарко и как страстно любил он других? Анна вспомнила золотистые волны волос Сессиль, ее матово-белые плечи в лунном свете ночи. И ревность, саднящая, где-то под грудью, словно рана, о существовании которой она даже не знал, вдруг отравила этот прекрасный миг, и Анна, желая стереть все прошлое между ними, с упоением и отчаянием стремилась поцелуем показать силу своих чувств, придать все, что было до нее вечному забвению, чтобы он не помнил ни день вчерашний, ни день прошлый, не помнил ни имени, ни лиц тех других, рисуя новое настоящее и будущее только с ней.

Вдруг отстранив Анну от себя, так что на ее лицо теперь падал молочный и бледный свет полумесяца, хотя сам все так же оставался в тени, заговорил. Его низкий голос в приглушенном гуле вечернего городабыл разлит в воздухе будто шампанское, отчего понять его было так сложно, но так необходимо.

– Послушай Энн, я знаю, тебе кажется, что я слишком закрыт, и не искренен с тобой, но это не так. Правда в том, что я не люблю говорить о прошлом. Да и рассказывать там нечего. Моя мать была так мягкосердечна к мужчинам, и так жестокосердна к нам, своим детям. А отец. Он пьяница. Как человек он был ничтожен и никчемен. Одна лишь радость я его совсем не помню. И даже сгинул он где-то подле бара. Меня отдали дяде, что с титулом и весом в обществе, а тот и рад был рабу. Вот только окажись я чуть слабее, он бы раздавил меня и выкинул, но я его племянник, выходит той же крови, и я, ведь я из той же горной породы, что и он. И теперь я тот, кто есть сейчас. Почти, что он, за малым исключением. А потому, Энн, не жди от меня, того, кем я не являюсь, и кем не буду никогда. Во мне нет ни интеллигентности, ни благородства, не жди их от меня Энн, и не будешь разочарована.

Анна была обескуражена этим монологом, и на ее молочно-белом лице было и удивление и жалость и вместе с тем отрешенность. Она не знала, как реагировать на его исповедь, и все что ей пришло в голову, это положить руку ему на грудь и чуть слышно произнести:

– Хорошо.

Быть может после этого признания, ей стоило бежать прочь, но она не сдвинулась и с места, быть может, не могла, а может, не хотела.

– Прекрасно, – глухо произнес он, и сменил тему, став хладнокровным и отстраненным, как обычно, как и не было столь личного разговора меж ними, лишь секунду и магия исчезла и снова тон, лишенный эмоций:

– Я завтра отправляюсь в Калле, отель проплачен до конца месяца, но тебе не о чем беспокоиться, я вернусь буквально через пять дней. Затем, мы пробудем в Ницце еще неделю, а потом – Париж.

«Мы», столь желанное местоимение. Сердце Анны радостно забилось от счастья, он сказал именно то, что развеяло ее тревоги. Он вернется, все и впрямь прекрасно. Или нет? Опять сомнения. А вдруг обманет. Но зачем ему лгать. Он не благороден, но честен, и если бы хотел оставить ее, то так бы и сказал, и так бы и сделал. Зачем ему быть с ней против желания, против воли? Из жалости? Из чувства такта?В том нет смысла. Он ничем ей не обязан, у нее нет ни денег, ни связи. Она никто. Зачем еще она нужна, если не из чувств, хотя и едва ли таких сильных, чтобы назвать их любовью, однако же достаточно сильных, чтобы и дальше желать быть с ней.

Ей хотелось молить его: «скажи, что вернешься!». Хотелось кричать и стонать: «Обещай!». Но она смолчала, с ясностью осознавая, как будут унизительно звучать эти истеричные мольбы, как если бы он был ее последней надеждой в жизни. Но даже если это так, едва ли ему нужно знать об этом. Ничто не пугает мужчину сильнее, чем обезумевшая от любви женщина.

Темные воды, без конца и края, безбрежные, бездонные несут ее в неизвестность. Она изо всех сил пытается плыть, но течение настолько сильное, что любая попытка двигаться лишь утягивает ее глубже на дно. Ноги словно налились свинцом, и покорно раскинув руки, она дает потоку нести ее все дальше и дальше от берега. Внизу так глубоко, что, кажется, нет дна, и кончиками пальцев, она чувствует ледяные воды родников, что наполняют океан безбрежный, а сейчас ласкают ее ноги хладом пропасти, куда ее утягивает неведомая сила судьбы.

Анна в ужасе проснулась, и еще не различая явь этоили сон, с трудом перевела дыхание. Сон, который преследовал ее всю жизнь, вернулся вновь, она так давно не испытывала этих страшных чувств, что и забыла каково это тонуть, во сне как наяву.

Ранее утро, но только что взошедшее солнце уже требовательно и нетерпеливо и жалит и ласкает своими яркими и острыми лучами, сквозь краешек не задернутой шторы. Анна повернула голову налево от себя, а там никого. Он ушел, оставив лишь откинутуюв спешке простынь, да след на подушке. Ушел, не разбудив ее, ушел так тихо, не сказав ни слова, как и не был вовсе. Как и не было той страстной ночи, что значила для нее так много, а для него, наверное, так мало. Обида кольнула где-то в подреберье, и сев на кровать, она грустным и все еще отяжелевшим после сна взглядом обвела комнату. Он ушел не прощаясь, может оттого, что не хотел тревожить ее сон, а может, решил избежать лишних объяснений, расставаясь. Тревога вновь завладела ей, и не в силах оставаться больше в постели, Анна, накинув халат, вышла на балкон. Утренняя прохлада, и жгучее солнце, и так мучительно и так тревожно и растерянно. Целых пять дней до его возвращения, так мало, если посмотреть на календарь, и так много, если ждать.

Подул легкий морской ветер и с влагой и солью принес воспоминания давно минувших дней…

Холодный, влажный и густой воздух, запах мокрого дерева, дождя, запах земли и чуть примятой травы. Влажный пар, срывающийся с любимых и трепетных губ. Он был похож на встревоженного мерина, такой красивый и благородный, такой утонченный и прекрасный. Николай. Ее любовь к Николаю, была как ранняя заря перед восходом, так скоротечна, так мимолетна, и нежная, и грустная, как только что набравший цвет, на стебле сломленном, и оттого, увядшем. Любовь как память, любовь воспоминанье, и чистое и безупречное, но лишь оттого, что жизнь так и не обретшее. Тогда как чувство к Дэвиду, было таким реальным, осязаемым, не идеальным и не совершенным, но настоящим и вызревшим ко времени. Но разве ж реальности настоящего по силе соперничать с идеалом прошлого?

И так и не разобравшись в своих чувствах, Анна вернулась в номер. Она только сейчас увидела два отельных конверта, с красивым почерком, но с неидеальным французским, и сразу же поняв от кого они, тотчас дрожащими руками вскрыла их.

В первом конверте лежала стопка денег. Ее щеки залились краской, словно ошпаренная стыдом, она сразу же положила деньгив комод, не желая не то, что не держать их, но даже не видеть. Словно деньги те были из раскаленного металла, и жгли ей пальцы. «Как по-мещански, как вульгарно, как плата за ласки», – горько подумала Анна и взяла в руки другой конверт. Тот конверт был с маленькой запиской, буквально из пары слов, вполне в его духе, коротко, без чувств, и лаконично, но так чтоб все было понятно без сомнений:

Энн. Конверт для непредвиденных расходов. Не стал будить.Вернусь через пять дней.

Дэвид М.

В тот день Анна открыла для себя Ниццу заново. Город, казавшийся ей самым прекрасным городом на свете, когда во власти любви она видела все в розовом цвете, для человека одинокого уже таким не казался. Пообедав в скромном кафе, в противовес тем ресторанам, куда ее водил Дэвид, Анна прогулялась по Английскому бульвару, немного посидела на скамейке, рассматривая прохожих с тем же отстраненным любопытством, что и он, будто невольно в его отсутствие, переняв эту привычку.

Март, все больше французов, все меньше англичан, приезжавших в Ниццу подобно стае перелетных птиц на зимовку, скрываясь от дождя, сырости и холодовнеласковой Британии. Вот прошла французская семья, он высокомерен и чванлив, его достаток в неизмеримом объеме его талии, она же сухощава и натянута как тетива, трое детей, с большой разницу в возрасте, старшему не меньше шестнадцати, а младшему едва исполнилось три года. – Счастливы ли они? –Спросила себя Анна, рассматривая их с любопытством, словно на примере других, пытаясь понять, что есть счастье и как оно должно выглядеть со стороны, коль на себе его представить не было возможности. За ними молодая пара, верно опять французы, она так красива и так свежа, и он, так горд своим трофеем, что обошелся ему не дешево, судя количеству брильянтов на ее тонкой гибкой шее. Два сухопарых англичанина, без дам, из жадности, наверное, – подумала Анна, так как каждый мог найти здесь пару без труда, и лишь скупердяй или бедняк был обречен на одиночество в Ницце.

И снова мысли вернулись к Дэвиду. Кто она для него? Трофей? Или благотворительности акт?

И целых пять дней, и столько мыслей, и столько дум и нет ответа на вопросы. Находясь в водовороте событий, ты принимаешь решения спонтанно, руководствуясь скорее эмоциями, чем разумом, и так легче. Но остановившись, осознаешь, пришло время все обдумать, и принятые тобой решения прошлого и выбор будущего, вот тут и начинаются мучения. И мы, люди, ошибочно полагаем, что разум должен нам указать верное решение, тогда как по большей части, он лишь ввергает нас в пучину сомнений, не давая ответов, а единственное верные поступки мы совершаем лишь сердцем и никак иначе.

– Простите за беспокойство, – чей-то приглушенный голос окликнул ее, а плеча коснулась сухая твердая рука.

Анна испуганно обернулась. Перед ней стояла женщина, лет пятидесяти, ее черты лица казались ей знакомы, но от неожиданности, она не могла понять, где и когда ее видела.

– Прошу прощения, что напугала вас, – деликатно извинилась женщина, и присела на скамейку рядышком с Анной. – Я так рада, что увидела вас, не иначе чудо, ведь я так много думала о вас с той ночи и даже поручила мужу разыскать вас, чтобы отблагодарить.

– Фрау Остеррайх?! – удивленно воскликнула Анна, наконец, узнав, в сухих и прямым чертах лица, немку с соседней виллы, пожар на которой так круто изменил ее жизнь.

– Да, это я. Как я рада, что вы сами узнали меня, и мне не пришлось объяснять, то что объяснить порой не просто. Но зовите меня просто Эдельтруд, – попросила ее фразу Остеррайх.

– Как вы поживаете?? Как чувствует себя ваш муж? Мне так хотелось узнать о вашем самочувствии, и я хотела, но события в жизни, словом, мне не удалось, – сбилась Анна, с трудом подбирая нужные слова, и не зная, о чем сказать можно, а что говорить не стоит. Анна с сочувствием посмотрела на Эдельтруд и с облегчением осознала, что растерянна и взволнованна не меньше ее самой.

– Не хотите ли пройтись? Мне, кажется, нам будет легче обо всем поговорить? – спросила ее фрау Остеррайх и резко поднялась со скамейки.

– Да, конечно, если вам будет угодно, – растерянно согласилась Анна, и послушно последовала за фрау Остеррайх, чей шаг был широк, размашист и решителен в противовес коротким и робким женским шагам Анны.

Но Фрау Эдельтруд так и не произнесла ни слова, пока они не дошли до конца Английского бульвара, и лишь остановившись в том месте возле парапета, где не было ни души, Эдельтруд, наконец, глядя прямо в глаза Анне заговорила:

– Мы вам так благодарны, если бы не вы, я даже не знаю, мне страшно представить, что случилось бы, – с чувством произнесла фрау Остеррайх и взяла хрупкую ладонь Анны в свои узкие сухие, но крепкие руки.

– Вам не за что меня благодарить, скорее это Дэвид…, – споткнулась на полуслове Анна и быстро поправила себя: – месье Маршалл. – Анне отчего-то не хотелось, чтобы фрау Эдельтруд знала об их связи, прежде всего потому, что в глубине души все же стыдилась своего статуса, а может оттого, что и вовсе не была в этом статусе уверена. К счастью фрау Остеррайх была в океане своих собственных мыслей и эмоций, так что не заметила, как Анна, назвала месье Маршалла фамильярно по имени, впрочем, она ее и не слушала.

– Если вы здесь, – продолжила Эдельтруд, – значит, вы больше не работаете у Жикелей, так как я точно знаю, что еще вчера они отбыли в Париж.

– Да? – безучастно переспросила Анна, возвращаясь мыслями вновь к Дэвиду.

– И я очень этому рада, потому как, пожалуй, нельзя найти во всей Франции, более бесчестных людей, чем эта ничтожная семья! – со злостью воскликнула фрау Остеррайх.

Анна удивленно посмотрела на взволнованнуюЭдельтруд, но возражать не стала, лишь внимательно всматривалась в уставшее, осунувшееся и злое лицо немки. Честно признаться меньше всего ее сейчас волновала семья Жикелей, все ее мысли были поглощены только Дэвидом и ее собственной судьбой. И была б она чуть посмелее, то тотчас прервала бы эту беседу, и, откланявшись, удалилась, сохраняя свой хрупкий покой, но чувство такта и милосердия, словно путы, не дали ей двинуться с места, и она покорно чуть наклонив голову вправо, продолжила слушать фрау Остеррайх.

– Хотя, во всем виноват мой муж. После поражения в войне и краха Империи, Хуго, был так подавлен, он отдал все, для величия Германского рейха, и после такого предательства, он не имел в себе моральных сил оставаться там, и я его понимаю, но переехать во Францию, где тебя будут ненавидеть и презирать. Глупец. И я пыталась отговорить его, но он меня не слушал. И конечно, как я могла его оставить, я поддержала его, хотя и не была согласна, ведь это не безопасно, не безопасно ни для меня, ни для детей. К счастью, мы уезжаем, – вдруг неожиданно воскликнула Эдельтруд, а ее сухие руки дернулись к покрасневшим от гнева щекам. И эта краска ярости была единственным подтверждением, что под сухой, как пергамент кожей еще теплится жизнь, а сердце снабжает тело кровью.

– По правде я вас совсем не понимаю …, – едва слышно произнесла,сбитая с толку Анна. Она не могла понять, какое все это имеет отношения к ней. Может фрау Эдельтруд нужно было просто выговориться, что ж, тогда она выслушает ее, и поддержит, вот только едва ли ей это по силам, ее жизнь итак находилась в хаосе и сумятице, так что чужой беспорядок, едва ли был ей подвластен.

– Сейчас, сейчас, – торопливо продолжила Фрау Эдельтруд. – Как только мы приехали сюда, нам начали поступать угрозы, чтобы мы убирались отсюда. Анонимно конечно. Угрозы трусливые, угрозы подлые. Нас пугали расправой, местью. Сначала мы не придали этому значения, подумали, что это связано с войной, и воспоминания еще свежи, и потому люди так озлоблены и не рады нам, что ж их, можно понять, – замешкалась фрау Остеррайх. Но нет же! Все дело в Вилле! Месье Жиккель хотел купить соседнюю виллу, чтобы избежать ненужного соседства, а затем переоборудовать ее в домик для гостей. Но так случилось, что ее купили мы, и он был вне себя, он кипел от злости. И он, злой и подлый человек, не смирился с этим. О нет! Он пытался подговорить местных жителей, но никто не согласился, тогда он подыскал подлеца в Ницце, чтобы тот устроил поджог. Нет, не тот, что вы наблюдали, а самый первый. К счастью тогда мой муж вовремя их обнаружил, и нам удалось избежать трагедии. Ах, надо было тогда покинуть Теуль, но мой муж так упрям, и если чем-то одержим, то никогда не остановится до той порыкогда уже не станет слишком поздно. Словом, спустя неделю все повторилось, и тогда уже нам не удалось предотвратить пожар, и мы потеряли виллу. Но только благодаря вам, Хуго жив, если б не вы, мне даже подумать страшно, чтобы стало, – и она с чувством сжала ее ладони,желая этим жестом показать как благодарна она Анне за спасение.

Анна растерянно смотрела на Эдельтруд, и, цепляясь за то доброе, что она хотела и желала видеть в людях тихо произнесла:

– Быть может вы ошибаетесь? Быть может это все лишь несчастный случай.

–Ах, Анна! Как вы наивны! Они во всем признались! Поджигатели! Хотя, конечно, полиция все замяла! Сказали это окурок! Откуда ему взяться, если никто в нашей семье не курит! Ложь! И теперь лишь сгоревшие развалины, и если бы не вы! Не было бы и моего упрямого, но любимого мужа!

– Но вам лучше благодарить месье Маршалла, именно он спас вашего мужа, от меня там проку было мало.

– ДэвидаМршалл? Ха! Как бы не так! – гневно воскликнула Эдельтруд, а ее глаза сверкнули ненавистью. – Этот подельник, дружок Жикелей, проходимец и бандит, именно он подговаривал местных, не удивлюсь, если это его идея. Редкий мерзавец. Мой муж навел справки о нем. О-о-о-о, какая дурная слава следует за ним, столько бесчестных дел в колониях, столько бед он принес людям, там, на далеких землях. Не здесь, конечно, не здесь, здесь все британцы сплошь порядочные люди. Вы только посмотрите, как они важно ходят по Английскому бульвару, названному в их честь. Как бы не так. Что ж, этого следовало ожидать, откуда же по-вашему его состояние, если родился он без гроша?

Анна побледнела, отпрянула и прошептала:

– Не может этого быть, вы ошибаетесь, я уверена.Уверена, он не имеет к этому никакого отношения.

– Держитесь от него подальше, Анна, – назидательно произнесла фрау Остеррайх, – кто знает, на какие еще бесчестные поступки способен этот бессовестный человек.

Голова Аннызакружилась от услышанного. Мир, тот мир, прекрасный и восхитительный, что рождался на пепелище ее жизни, вдруг рухнул за одну секунду. Все, что она думала, все, что она нарисовала в своих мечтах и желаниях об этом человеке, оказалось ложью. Теперь все его фразы и молчание, все сказанное, а главное не сказанное, приобрело истинный смысл. «Не думай обо мне хорошо Энн», –стучало в ее ушах. О, как наивна она, и как она глупа, и это после всего прожитого и перенесенного. Жизнь ее, верно, так ничему и не научила. Ни понимать людей, ни разбираться в них, она так и не стала. И это после стольких лет одиночества, после стольких отказов, когда бы своим согласием она бы смогла поправить свое положение и жизнь, она отдала сердцу не благородному рыцарю, а недостойнейшему из недостойнейших.

Видя, как побелело лицо Анны, ЭдельтрудОстеррайх, истолковала этот знак по своему, а именно как признак чрезмерной чувствительности собеседницы, принимающий чужие беды, как свои собственные, ибо не могла знать и догадываться, что за несколько дней произошло так много изменений в жизни простой бедной гувернантки из России. И стремясь утешить ее и успокоить, фрау Остеррайх взяла Анну за руку и уже материнским, но назидательным тоном продолжила:

– Но вам не следует слишком расстраиваться, Анна, главное, что вы больше не работаете у этих людей. Не так ли?

Анна лишь кивнула головой в знак согласия, не в силах произнести ни слова. Знала бы Эдельтруд, что о Жикелях она даже не вспоминала.

– Есть ли вам куда пойти? Где вы намерены теперь работать? – участливо спросила фрау Остеррайх.

– Я еще не думала об этом, – ели слышно произнесла Анна.

–Это печально и вместе с тем я даже этому рада, потому как мы вам так обязаны и признательны! Но теперь, мы можем отблагодарить вас! – с энтузиазмом воскликнула Эдельтруда. – Позвольте же дать вам адрес. Моя родственница фрау Мемингем нуждается в помощнице, она стара, и оттого плохо видит, но по-прежнему активна, и ведет переписку со многими людьми, кроме того не слишком хорошо знает французский, хотя и прожила уже большую часть жизни здесь. Впрочем, не мудрено, уж слишком вычурный язык. Словом, я вам дам адрес, в Париже, и дам рекомендации. И если вы надумаете воспользоваться ими, я буду только рада. Это было бы прекрасной работой, для такой достойной и трудолюбивой женщины как вы. Я видел,а как вы терпеливы, с этим несносным мальчишкойМатье, – шепотом произнесла Остеррайх, наклоняясь ближе к Анне, – быть может излишне мягкосердечны, что едва ли шло на пользу маленькому хулигану, – уже назидательно, не преминула добавить фрау Эдельтруд, – но в том едва ли есть ваша вина. В каждой семь свои порядки, и едва ли чужой уклад жизни подвластен нам, – уже мягче добавила фрау Остеррайх.

Анна удивленно подняла на фрау Эдельтрудглаза, с трудом понимая все, что та говорила, но при том, с ясностью услышав: «излишне мягкосердечны». О, да! Излишне мягкосердечна, эта фраза звучала почти как «слишком глупа» или «слишком наивна», а может и то и другое вместе.

Фрау Эдельтруд видя замешательство и растерянность на лице Анны, поспешно сунула ей аккуратно вырванный лист блокнота с адресом фрау Мемингем, и вложила его в лежащую безвольно руку Анны, асвоей рукой сжала ее ладошку в кулак.

– Мы с Хуго частые гости у АнгреттМемингем, так что если вы примите мое предложение, непременно еще свидимся! А сейчас мне пора, –заявила Эдельтруд,и пожав в чувствах руку Анныеще раз, в которой все еще лежала записка с адресом, тем самым распрощавшись,поспешно удалилась, оставив Анну в хаосе мыслей и беспорядке чувств.

Казалось, в этот миг весь мир сталвраждебен. Краем глаза она уловила чей-то непрошенный взгляд. Анна повернула голову вправо – никого. Лишь влюбленная пара так поглощенная друг другом, что совсем не обращали на нее внимание. Слева и вовсе не души. Может ей лишь померещилось. Все кружилось и вертелось как на дьявольской карусели. И все что копилось годами, все тяготы и горести пережитого, словно тонны воды с небес обрушились на нее в одночасье. Она была растеряна и сбита с толку, ибо человек, на которого она возлагала надежды, цепляясь как за соломинку в этом чужом мире, оказался не тем, кем она думала и кем его желала видеть.Но едва ли в том была его вина. Она сама во всем виновата, именно она выдумала человека, которого нет, влюбилась в него, а теперь разочаровалась в образе, что жил только в ее воображении. Разве ж он обманул ее? Вовсе нет, она обманывала саму себя и только.

И находясь в смятении чувств, внутри лавины эмоций, мешающих и рассуждать и думать и принимать решения с ясностью и четкостью, она ведомая, как и прежде не разумом, а чувствами, поспешила в отель, чтобы как можно скорее собрать чемоданы, и исчезнуть из Ниццы. Она желала как можно скорее забыть все, что случилось, забиться в угол, будто она маленькая мышка, беззвучно и бессловесно. Жить тихой и невидимой жизнью, пока судьба ее не оборвется по воле случая или по воле небес, будто бы она и не жила никогда. И будто бы не было такой Анны Лемешевой, не было ни горестей, ни радостей, ни любви, ни расставаний. Жизнь маленького человека невидимки, переносящего незримо все беды и исчезающего в водовороте времени, похожем на морскую воронку, поглощающая навечно все что было, есть и будет. Без следа.

Энн спала глубоким и тяжелым сном, а заря рассыпалась на ее лице мягким и прозрачным светом. Он последний раз взглянул на тени от пушистых ресниц, медленно скользящие по ее лицу в такт пробуждающегося солнца, немного замешкался, испытывая непреодолимое желание пробудить ее, но, так и не решившись, положил два конверта на прикроватный столик и вышел. Убедив себя, что вернется всего через пять дней, что ни к чему драма расставания, если они увидятся так скоро, Дэвид поспешил на вокзал. Верх над ним и его желаниями неизменно брала практичность.Он мог бы взять Энн в Калле, но не сделал это намеренно. Чувство, которое поглотило его, вместе с радостью приводило его в замешательство и даже досаду. Он так долго жил в определенном порядке, ни к кому не привязываясь и ничем не тяготясь, оставаясь лишь на время, а уходя, не вспоминая, что сейчас, поняв, что все иначе, не мог бы сам себе признаться, что испугался. С ней, он думал только о ней, и это наполненность сознания кем-то другим, а не самим собой, было приятным и вместе с тем раздражало, как любая другая зависимость. И как водится для того, чтобы понять то или иное явление, нужно от него отстраниться, так как, находясь в сердцевине и эпицентре событий, в вихре и водовороте чувств, понять их истинную природу невозможно. Вот только одного он не предвидел, что было слишком поздно, и череда событий, которым суждено было случиться, уже случились, так что все попытки, нарушить тот ход вещей, которому предрешено произойти, лишь навредят и нарушат правильный и верный ход судьбы, тот, что ибыл задуман в тот миг, когда мы, родившись в первый раз смотрим на этот странный и непостижимый мир в бесплодных попытках его понять.