Русский романс

С трудом проведя утренние занятия с воспитанницами, она как и прежде каждые пять минут смотрела на часы, и когда стрелка перевалила за двенадцать, она с тоской посмотрела на не прекращающийся дождь. Ветер то стихал, то налетал с новой силой, так что железные заплаты на крыше начинали зловеще греметь. Вся это ярость ветра и шум дождя щекотали нервы. Каждый шорох переворачивающихся листьев учебника, звук упавшего пера или грохот, доносившийся с кухни, пугал ее, так что она то и дело вздрагивала и оборачивалась. Она еще не сообщала купчихе, что ей надобно отлучиться вновь, но сама мысль о том, что придется опять изворачиваться, врать, выкручиваться, претила ей. Но ради него, она готова была на все, даже научиться столь изощренной и чуждой ей науки.

Едва дождавшись конца занятий, заканчивающихся аккурат в половину первого, она спешно завершив урок, опрометью бросилась в гостиную, где как обычно дремала купчиха.

Вот и сейчас, откинувшись на подушки, а ноги положив на мягкий пуф, Нина Терентьевна полулежала на диване. Только была она не одна, Танюшка с жаром рассказывала свежие городские сплетни, не отличавшиеся ни благопристойностью, ни чистотой морали, и не содержащих хотя бы толики добрых вестей, купчиха же прожорливо внимала каждое слово, будто голодный, но глупый карась, хватает наживку, не видя, что та, венчает рыболовный крючок.

В тот день косоглазие Татьяны, обычно вызывавшее в Анне чувство жалости и сострадания, сегодня выглядело зловеще. Правым глазом та смотрела на купчиху, а левый и лукавый был устремлен аккурат, на приближающуюся Анну. Казалось от этого взора, ничто не смогло бы укрыться, она будто злой духу, все видела и все знала.

– Купчиха, вот помяните мое слово, бабка моей двоюродной тетки, так и сказала, быть весь месяц дождю. Ох и потонем, ох и потонем, склады у Фетисова в низине, там и сено, прости Господи, зерно, голод, голод будет, рабочие вон у Стеклова завода… – заслышав шаги, она с реакцией, которой позавидовал бы и охотник, повернулась к Анне и сразу замолчала. Она всегда прекращала разговор, как только Анна появлялась в комнате, отчего той казалось, будто предметом разговора была она, причем сказанное, едва ли было добрым. И хотя Анна, так ни разу в жизни и не поймала Татьяну, за распусканием сплетен и слухов о ней, однако же замечала, что после ее бесед с хозяйкой, та неизменно меняла к ней отношение в худшую сторону. Злословить, лгать и подстрекать – вот три кита, на которых зиждилось положение Татьяны в господском доме. Анна знала, что если и стоит, кого опасаться, кроме купца, так это Татьяны. Стоявшая на социальной лестнице ниже гувернантки, не умевшая ни читать, ни писать, все же с помощью лести, изворотливости, лживости и беспринципности, она имела в доме гораздо большую власть, чем Анна. Порой такое положение дел удручало ее, уязвляло самолюбие. Сам факт, что безграмотная девица, обставила ее так ловко и искусно, заткнув за пояс, вынудила не только считаться с ней, но даже опасаться ее, ее столь высоко оценивающую свой ум и образованность, подрывало веру Анны в себя и свои возможности. Как бы не претила Анне мысль заискивать перед Татьяной, сейчас, учитывая то положение дел, в котором она оказалась, ей не оставалось ничего другого как примириться с этой мыслью. И хотя жизнь уже давно показала ей, что гордость в ее положении непростительная роскошь, с самоуважением расставаться было сложнее.

– Нина Терентьевна, простите, что отвлекаю вас, не могу ли я отлучиться сегодня еще на пару часов, вчерашний визит к аптекарю, как вам известно, увы, оказался безрезультатен, но я самоуверенно надеялась, что головная боль, меня более не побеспокоит, однако сегодня, симптомы лишь усилились, так, что боюсь без порошка никак не обойтись

Хозяйка, недовольно посмотрела на Анну, и хотя та имела полное право на несколько часов свободного времени, но никогда этим правом не пользовалась, не оттого, что не было в том нужды, а потому, что понимала, купчиха, будет крайне этим недовольна. Вся прислуга в доме, включая гувернантку, воспринималась скорее, как их собственность, нежели как свободные люди, со своими потребностями и нуждами.

Она хотела было уже отказать, сославшись на некую необходимость быть дома, на ходу придумывая повод, но отчего-то передумала, может оттого, что посмотрев на завывающий за окном ветер и проливной дождь из злорадства, была не прочь посмотреть, как та продрогнет и замерзнет, словом, подумав, Нина Терентьевна ответила:

– Ступай. Я и сама сегодня не важно чувствую себя, ноги ныли всю ноченьку.

– Это к дождю, к дождю Нина Терентьевна. Если ноги тянет, это к осадкам, это еще моя прабабка говорила. По вам, Нина Терентьевна, аккурат можно погоду предсказывать, вы очень натура чувствительная, – вторила Татьяна, всегда зная, что и когда сказать.

– Ой, Танюша, вот верно, верно ты говоришь, если солнечно будет, так и знать, голова болеть будет, а если ноги – к дождю, а уж ежели снег, там и голова и ноги болят. А уж ветер – так и знай, день пропал.

Анна немного постояла, приличия ради, а потом, бесшумно удалилась. Пожалуй, как бы она не старалась, никогда ей не удастся так чутко предугадывать настроения хозяйки, как это делала Татьяна и говорить именно то, что она хотела слышать. Воистину, то был великий талант, но имел ли он какое то отношение к уму, Анна уверена не была. В конце концов, если признать сей талант умом, выходит глупее нее самой, пожалуй, было и не сыскать. Ну а кто же хочет признаваться в глупости пусть даже самой себе.

Николай ждал ее в условленное время, в том же месте, с той лишь разницей, что сегодня лил дождь. В такой дождь маловероятно, чтобы она пришла, – подумал Николай, вновь закуривая, – а ежели надумает, возьмет ли она извозчика или забоится, что кто-то узнает, куда и зачем она едет. Сотни странных и едва ли, наделенных хотя бы долей рациональности мыслей, сменяли друг друга. Внезапно дождь прекратился, и хотя тяжелые чугунные тучи по-прежнему неуклюже плыли по небу, словно услышав мольбы влюбленных, не проронив больше ни капли, скрылись за горизонтом.

Вдалеке появилась фигура Анны, он мог бы узнать ее из миллиона других прохожих, но в том не было нужды, в такую погоду на улице не было ни души. Ее тонкий и женственный силуэт с ловкостью эквилибриста балансировал с одного деревянного настила на другой, минуя лужи и целые реки дождевой воды, торопясь навстречу ему. Все сомнения тотчас исчезли.

– Простите Николай Алексеевич, что заставила вас ждать, – весело выкрикнула Анна, находясь все еще на приличном расстоянии от него.

– Боюсь, хотя вы и извинились, но что-то мне подсказывает, вы ни капли не раскаиваетесь, Анна Тимофеевна. И я вас не виню, а кому бы не польстило, что в дождь, и слякоть, кавалер ждет вот так, словно пес у будки, – и он достал часы из нагрудного кармана, минуту вглядывался в них, будто не узнавая циферблат, потом поднял голову и устремил пристальный взгляд на нее, – впрочем, даме позволительно опаздывать, а кавалеру не позволительно роптать, – с этими словами он галантно предложил ей руку, чтобы она могла о нее опереться.

Дорога была им уже знакома, и все же воспринималась по-новому, тот лишь факт, что в прошлый раз, они шли порознь, а сегодня под руку, делало все иным в этом мире. И мокрое дерево домов, и запахи дождя, и треск деревянного настила, и густой влажный воздух, все стало ярче, громче, сильнее, будто бы всю свою жизнь до этого, они смотрели на мир, через тусклое потертое стекло, и лишь сейчас увидели мир вживую.

Молчание. Ни он ни она не знали с чего начать, да и надо ли. Анна полной грудью вдыхала холодный влажный воздух, рука покоилась на его руке, толстое сукно верхней одежды, едва ли было достаточным препятствием, чтобы тепло чувств передавалось от тела к телу. В этот восхитительный момент так тяжело было произнести хотя бы слово, язык точно налился свинцом, Анна несколько раз пыталась начать разговор, но вместо этого видела лишь молочный пар горячего дыхания, срывающийся с трепещущих губ. Может словом она боялась спугнуть счастье, так похожее на лесную птичку, залетевшую по ошибке в сад, в пустой и одинокий до этого момента сад ее жизни. Все слова, что приходили в голову, казались такими незначительными и неважными, что и произносить то вслух, их не хотелось, а те слова, которые были бы верны и к месту, никак не находились, оттого что нет в мире столь же сильных и ярких слов, чтобы описать силу чувств. Так бы они и шли молча, словно лошади в одной упряжке, если бы Николай, наконец, не решился нарушить, затянувшееся молчание:

– Помните ли вы моего друга Анатоля, с которым я был при первой нашей встрече?

И хотя Анна с тех пор, как призналась самой себе в чувствах к Николаю, избегала этих воспоминаний, со свойственной незрелости пылкостью идеализируя объект своего обожания, и оттого отсекая любую мысль о его несовершенстве, все же ей ничего не оставалось, как сказать: – Да помню, – но тоном нарочито отстраненным и безразличным.

Николай остановился, посмотрел на Анну, и хотя губы его не улыбались, но в глазах стоял смех: – Полно, вам Анна Тимофеевна, неужели же мы всю свою жизнь будем избегать в разговорах того дня. Если бы я хранил и складировал все обиды с самого детства и до взрослых лет, которые мне нанесли сознательно или ненароком чужие или близкие люди, пожалуй, мне понадобился бы амбар для хранения величиною с Екатерининский дворец, да и там, боюсь места оказалось бы мало.

– Кто же посмел вас так сильно обидеть? – удивленно спросила Анна.

– Имя им, Легион! – высокопарно и театрально заявил он. – Так оставим же эту тему, и вернемся к Анатолю.

– Вернемся к Анатолю, но тотчас же его оставим, а приступим к Николаю.

– Туше. Боюсь, в словесном поединке с вами, меня неизменно ждет проигрыш. Так что вы хотите знать о Николае?

– Коли уж вы вы намерены предаваться воспоминания, так давайте вернемся к воспоминаниям о том, что помнится в первую нашу встречу вы хотели стать писателем. Что стало с вашим занятием? Берете ли вы перо в руки, как прежде?

– Беру, но исключительно, чтобы поместить цифры в столбик. С исчезновением вас в моей жизни ушло и вдохновение, есть опасение, что муза приходит только к тем, кто чист душою.

– Если бы это было правдой, пожалуй, боюсь тогда, за всю историю человечества не написано было бы ни одной книги. Чистой душе сказать нечего. Чистая душа, будто чистый лист, от того и чист, что чернилами не запятнан.

– Как интересно вы Анна Тимофеевна рассуждаете, вот вы чистая душа, разве ж вам нечего сказать? Если бы вы могли, если бы вас слушали, если бы вас услышали.

– Боюсь в этом я в свою матушку, она хотя и человек не глупый, но тихий и вкрадчивый.

– А если изложить все на бумагу. И говорить не придется. Ваш слог так богат и так самобытен. Жаль, что наслаждаться этим могу лишь я.

– Вы льстец и обманщик, – шутливо заявила Анна. – Вы не хуже меня знаете, где я и кто я. Не вселяйте в меня зерно бесплодных надежд, ежели я начну говорить, тотчас лишусь работы. Мнение свое говорить позволительно не всем, ох не всем, а ежели даже и позволительно кому, и он что-либо говорит, то, поди разбери, от сердца ли это, или он говорит то, чего от него ждут другие. Но вы так и не ответили, отчего сами бросили писательское ремесло.

– Я вам ответил, только иносказательно, но если хотите скажу напрямую, без прикрас, во мне нет ни таланта, ни полета фантазии, так необходимых писателю, во мне так мало чувств, я сух и схематичен, как таблица с цифрами. Чтобы писать, нужно летать, а я слишком твердо стою на ногах. Может и летал когда-то, да только разучился, – и постучав себя за плечами, – вроде бы где-то даже крылья были, да только оборвали, а перья, верно, на перину пошли, да и Бог с ними, больше толку будет, – с горечью сказал он.

– Тогда не печальтесь, твердо стоять на ногах не мало, да и не каждый фантазер становится писателем, – полушутливо, полусерьезно заметила Анна, пытаясь сгладить углы, острого вопроса. И хотя ей хотелось от него откровенности, намерений отпугнуть прямотой не было. Не желая задевать более его мужское самолюбие, тотчас перевела тему разговора, тем более, что они уже дошли до конца улицы.

Но он, будто не слушая, продолжил: – Я, знаете ли, Анна Тимофеевна, за эти годы очень изменился, – продолжил он. – Оглядываясь назад, на себя прошлого, вижу будто бы совсем другого человека, будто бы вовсе и не я это был. Я конечно же помню и свои мысли и чувства и поступки, но гляжу сейчас на те же предметы, да вот хоть возьмите это небо, небо то все тоже, ничуть не изменилось, а вот ощущения совсем другие, – и он перевел взгляд с неба, на ее глаза, темные и блестящие, отражающие облака, будто водная гладь. – Раньше было «НЕБО!» – и он восторженно поднял руки вверх, а теперь? «небо» – безвольно и безучастно опустил их вниз.

Дорога, как и прежде, уходила вверх по склону, но теперь, после дождя, не было и мысли подняться вверх. Пришлось остановиться в конце улицы, укрывшись от случайных прохожих под навесом заколоченного черного входа, едва ли когда-либо используемого и раньше, судя по бурьяну, которым рос вокруг.

Анна, прислонилась к двери, так что в спину врезался амбарный замок, но толи от усталости, толи от волнения, она совсем не почувствовала это, на нее напала такая слабость и головокружение, не было сил даже сдвинуться с места.

– И который вам нравится больше? Тот, что был вчера, или тот, что сейчас стоит передо мной? – спросила Анна.

– Определенно мне нравится тот что сейчас, нет ни тени сомнений, он умнее, опытнее, он многое повидал и многое испытал, его не так легко обмануть, да он и сам кого хочешь обманет, – многозначительно сказал он, но Анна, сделала вид, что не заметила двусмысленности слов. – Но тот, что был раньше, он был счастливее. Мне не хватает того счастья, которое я испытывал раньше, оно было безгранично, и ничем не омрачено, ни мыслями о будущем, ни мыслями о прошлом, вернее не так, мысли о будущем были, но они были так далеки от реального будущего, казалось ты все можешь, тебе все по плечу, будто ты держишь на веревочке целое солнце.

– А что же потом?

А потом, ты понимаешь, что оно не ручное, что оно больше тебя, и сильнее, и не ты его держишь за веревочку, а оно дергает тебя за веревочки как марионетку в кукольном театре.

Анне стало невероятно горько, и хотя она старалась убедить себя, что это от сострадания и жалости к нему, к тому что он несчастен, истинная же причина была в том, что она понимала о каком счастье идет речь, так как она испытывала его именно сейчас, именно с ним, она держала это солнце в руках, и оно словно ручное плавилось в ее ладонях. Она не думала ни о прошлом, ни о будущем, ни о том кто она и откуда, где ее семья и дом, в ее мыслях был лишь он, и это чувство, было сродни тому, как солнечное сияние проникает сквозь нее, поглощая, пожирая ее, и вот тело и само превращается в свет. Но способен ли «новый», сегодняшний он, на сильные и искренние чувства?

– Неужели же ничто не сможет сделать вас вновь счастливым? – с отчаянием спросила она. Этот вопрос, вырвался, будто вопреки ее воли, и она тотчас пожалела об этом. Уж слишком прозрачен и понятен был намек, в нем слышалась и тревога и страх, и даже скрытая мольба, которую он не мог не уловить в ее голосе, будучи человеком проницательным.

Он наклонился над ней, будто намереваясь поцеловать, их дыхание слилось и перемешалось в густом влажном и холодном весеннем воздухе. Он смотрел на ее прелестные в своей неправильности черты лица, высокий лоб, темные как смородины глаза, крупные спелые губы, взором, словно лаская каждую черточку, запечатлевая и сохраняя в памяти каждую деталь. Завивающийся чуть влажный локон и накрахмаленный, но заметно потертый ворот пальто и нежный пушок на лице, и запах мела, свежих чернил, крахмала и чистоты – все это вызывало в нем самые высокие чувства и будоражило самые низменные инстинкты.

Анна же с трудом владела не только своими чувствами, но и телом, перед глазами все расплывалось, а твердая земля под ногами превратилась в сибирские топи. Словно молодая и наивная косуля она медленно тонула в их темных глубинах. С трудом контролируя дыхание, она закрыла глаза, ожидая и предвкушая, что последует за этим. Но ничего не случилось, открыв глаза, она увидела что он отошел на добрые два метра и теперь всматривается куда то вдаль, толи пытаясь собраться с мыслями, толи напротив, пытаясь их от себя отогнать. Потом он резко повернулся, и как ни в чем не бывало, продолжил:

– А вы, вы Анна Тимофеевна? Изменились ли вы?

– Хотелось бы верить, что изменилась, но судя по тем же самым ошибкам, которые я с постоянством героя русских пословиц, совершаю вновь и вновь, боюсь, что нет, – резко ответила Анна. – Прошу меня простить, Николай Алексеевич, пожалуй, мне пора, боюсь, долгое отсутствие может вызвать подозрения. Верно и за весь год, у меня голова не болела столько, сколько за эту неделю, – и она виновато и вместе с тем грустно улыбнулась.

Он подошел ближе и с тревогой взял в руки ее холодную тонкую и узкую ладошку, пытаясь согреть в своих руках: – К досаде своей, я верно вас чем то обидел. Не отвечайте. Вы ни за что, не признаетесь в этом, как бы я вас не умолял. А знаете, я рад, что вы ничуть не изменились, ведь если бы вы изменились, то ни за что не дали бы мне второй шанс. Не простили бы былые прегрешения. Не были бы столь великодушны. Я прошу у вас прощения за прошлое, и за настоящее, а может и за будущее.

– Я вас давно простила, разве вы не помните. Не будем же больше поминать тот случай, все в прошлом, я зла не держу, даю вам слово, – мягко заметила Анна, и ласково положила вторую руку поверх его.

– Нет, я хочу попросить у вас прощения сейчас, – упрямо и сердито заявил он. – Я поступил дурно. Не бойтесь за мою гордость, мне право пойдет это на пользу. Во мне итак гордыни сверх меры. Я не люблю признавать свои ошибки, и по правде говоря, делаю это редко, даже наедине с собой. Но перед вами, я виноват.

– Полно вам, бичевать себя и посыпать голову пеплом, – порывисто накрыв ладонью его губы, как знак того, что слова не нужны, обеими руками она обхватила его за шею и крепко притянула к себе, осыпая короткими и любящими поцелуями, яростно нашептывая слова утешения и нежности: – Вы не хуже других, вы лучше, вы лучше чем все вокруг, вы чуткий, вы благородный, вы добрый, вы настоящий, вы сильный духом. Никто кроме вас не то чтобы не стал извиняться передо мной, никто бы даже не придал значение тому событию, попросту забыл, стер из памяти, как если бы в тот день разбил фарфоровую чашку, пожалуй, и то событие было бы значимее. Вы так плохо себя знаете, вы лучше, чем вы думаете о себе, поверьте мне.

Наконец он перестал сопротивляться, словно устав грести против течения, лег на дно утлой, но крепкой лодчонки, и дал нести себя бурному потоку чувств в неизвестность, находя в том удовольствие и утешение. Вынесет ли его на мель невредимым, или разобьет о скалы едва уже ли имело значение. Он забыл и про фабрику и про долги и про купца и про одинокое детство и лишенное души будущее. В тот миг любовь к ней стала для него и якорем и спасательным кругом.

Он вдруг радостно засмеялся, будто сбросив с себя груз сомнений. Выбор сделан, будь что будет, черт с этой фабрикой и с этим треклятым купцом. Никогда он еще не был так счастлив глядя впереди на свой финансовый крах. Никогда еще он не был так свободен. На что эти деньги, если тебе не с кем разделить счастья обладания ими.

– Слушая вас, Анна Тимофеевна, я и впрямь поверю, что не так дурен, как говорила мне моя матушка. Вы светлы душой, ваш взор ясен, может потому в таком грешнике как я вы разглядели что-то хорошее.

Он знал, что в силу наивности и чистоты она идеализирует его, идеализирует то первое чувство, которое овладело ей. Едва ли она любит его настоящего, ибо она едва ли знает его до той степени, чтобы полюбить. Да и Бог с ним. К чему ей эта правда. Впервые в жизни, он поверил, что может перестать быть тем человеком, каким он был, какой он есть и стать тем, кого видит в нем она. Стать лучше, стать чище, не потерять себя, а обрести.

Казалось, они простояли так целую вечность, не произнося ни слова больше. Все было сказано, их руки и губы размыкались лишь на секунду, чтобы вновь нежно сплестись. Дождь продолжал лить как из ведра, даже навес не спасал от влаги, которая просочилась под полы одежды. С нескрываемым сожалением, они разомкнули объятия, сладкий плен сменился горькой свободой.

Николай посмотрел в ее влажные темные глаза и осознал, что в этот самый миг он дал сам себе обязательства, которые более уже не имел права разорвать. Он не мог предать то восхищение, с которым Анна смотрела на него, если же он предаст, значит предаст сам себя.

Вместе возвращаться было опасно, однако из-за дождя, пришлось спешно разыскать бричку. Вот только она была в его сомкнутых объятиях, а вот уже исчезла, а промокший, сердитый и немногословный извозчик тронулся в путь, увозя ее прочь. В тот момент он был несчастен сверх той же меры, сколь и был счастлив.

К счастью дождь вновь прекратился, широким шагом он двинулся вверх по затопленной улице. Он был и рад и опечален остаться со своими мыслями наедине. Нельзя было сказать, что это он принял решение, скорее наоборот. Всю свою сознательную жизнь, он контролировал каждый поступок, каждое слово, шел, преследуя определенные цели, имея на эту жизнь четкий план, а также видение как достичь желаемого, и теперь будто стоял выкинутый мощным речным потоком и глядел на свою разбитую вдребезги лодку и не понимал, неужто он и впрямь был так наивен, что намеревался выйти на ней в открытое море жизни.

Он не принимал это решение, решение пришло само. Вот Анна, и она уже часть его жизни, хотел он того или нет, их судьбы навечно переплетены.

Его размышление прервал протяжный щенячий вой, он повернул голову и увидел ту же картину, что и несколько дней назад. Мокрый пес-подросток, посаженый на огромную, неподъёмную цепь сидел в затопленной из-за прохудившейся крыши будке и выл. Еще пару дней назад он видел, как несчастного привязали к его «новому дому». Пес не привыкшей к такой жизни, отчаянно пытался вырваться на волю, визжал и бесновался а то и попросту со всего размаха бился головой о стену, то разбегаясь, то ударяясь, то снова разбегаясь и снова глухой стук и протяжный жалобный вой. Николай хотя и не считал себя человеком чувствительным к разного рода человеческим страданиям, однако же был крайне нетерпим к страданиям животных. И теперь, видя как пес по глупости пытается скрыться от дождя в будке, которая не то что не справлялась с задачей, а скорее наоборот, напоминала больше наполненное водой корыто, он повинуясь сердечному порыву, который к его удивлению и крайнему неудовольствию стал посещать его слишком часто и в крайне неудобное время и место. Чертыхнувшись про себя, он решительным шагом ступил во двор полуразрушенного дома и захудалого двора, по чести сказать, выглядевшего немногим лучше будки пса. Нескошенная трава в человеческий рост, покосившийся забор, грязные старые полусгнившие доски крыльца – все это не внушало доверия, так что Николай, не решился подняться и постучать в дверь. Подойдя к мутному низко расположенному окну, будто вросшего в землю как гриб, он попытался было разглядеть, сквозь короткие грязные шторки, если ли кто внутри. Однако в мутных, затянутых пылью окнах, едва ли можно было, что-то разглядеть, разве что стоящее на подоконнике странное комнатное растение, пустившее вдоль стекол словно корни свои уродливые изогнутые стебли, зловеще напоминающее щупальца морского чудовища.

Николай все больше злился на себя. На кой черт ему этот пес. И что с ним такое творится, будто запрягся в чужую телегу и потащил не свой воз. Что за странное наваждение. И словно ища поддержки вовне в минуту одолевших его сомнений, он повернулся и вновь посмотреть на пса. Пес с любопытством и немой надеждой взирал на него умными, карими и почти человечьими глазами.

Нет, по-другому он уже не мог. Стало быть, это он и есть. Стало быть, именно здесь, на краю России, он обрел не только любовь, но и себя. Он ободряюще кивнул псу и постучал костяшками пальцев в окно. Казалось, его никто не услышал или попросту никого не было дома, но что-то подсказывало Николаю, что скорее жильцы дома опасливо затихли и не рады непрошенным гостям, и он снова постучал, уже сильнее. После стука, кажется, он увидел едва уловимое движение в глубине дома, но точно он навряд ли мог сказать, окна были настолько мутными, что скорее напоминало бычий пузырь, нежели стекло.

Не выдержав, Николай крикнул: – Есть тут кто-нибудь? Хозяин, выйди, разговор есть.

– Чего тебе?! Расшумелся тут! – рявкнул кто-то с крыльца. Николай был так поглощен тем, что происходило в окне, что даже не заметил, как входная дверь отворилась, а на крыльцо вышел чумазый бородатый мужик. Его отросшие немытые сальные волосы, торчали в разные стороны, придавая ему сходство с тем самым полудиким растением, что стояло в горшке на подоконнике этого странного грязного дома.

Быстро оглядев незваного гостя с ног до головы и оценив, дорогой столичный, сшитый по первой моде кафтан, смикитив, что перед ним состоятельный господин, он сразу будто обмяк, ссутулился, а его бородатое лицо приняло угодливо-подобострастное выражение лица.

– Эк, ваше сиятельство, вас и не приметил, совсем глух на одно ухо стал, не услышал вас, да и слеп на один глаз, – лукаво начал объяснять мужик, щурясь почему-то то правым то левым глазом, а грязную ладошку прикладывая попеременно для пущей убедительности к обоим ушам.

– Скорее это моя вина, не гоже людей посреди бела дня пугать, да в такой непогожий день беспокоить. Верно, ведь говорю, уважаемый?

– Верно, верно, ваше сиятельство, – охотно согласился мужик, недоверчиво глядя на хорошо одетого господина. И его манера говорить и даже тот факт, что такой видный барин постучался к нему, приводил его в замешательство, испуг, недоверие и радость и все это одновременно. Не выдержав нестерпимого любопытства и тревожного ожидания, он первым спросил, словно извиняясь, почесав сальный затылок: – Ваше сиятельство, не сочтите за грубость, но чего же изволите, не томите?

– Ах, да, – словно забыв, зачем пришел и отчего ломился так бесцеремонно в окна к людям, неспешно растягивая фразы спросил: – Не отдадите ли, любезнейший, пса? Я с детства люблю охотиться, и вот матушка когда я был семи лет отроду, подарила мне собаку, аккурат неизвестной масти, точь в точь такого же окраса как ваш пес, тот пес конечно же давным-давно издох, но вот сейчас увидев его, нахлынули так сказать воспоминания, да и сезон охоты не за горами, планирую этой осень куропаток да рябчиков пострелять, словом, не отдадите ли мне пса? Конечно же, не даром, я заплачу.

Казалось еще немного и у мужика вот-вот глаза вылезут от удивления. Он переводил взгляд с хлыща, одетого с иголочки на беспородного нелепого дворового щенка, то снова на хлыща, ему понадобилось не меньше десяти минут, чтобы он наконец, понял смысл слов, произнесенных этим богатым но странным господином. Что ж, отчего бы не быть странным, когда так богат, ты пойди почуди когда за душой ни гроша, – завистливо подумал мужик. Однако как только смысл слов Николая дошел до него в полной мере, мысли как шестеренки закрутились в голове, одна за другой, выдавая идеи, как с богача содрать больше, чем тот желал потратить.

– Ну, пес и правда хорош, – важно заявил он, потирая бороду. А смекалистый какой! – с гордостью заявил мужик глядя на своего глуповатого пса, будто в первый раз. Щенок же, без зазрения совести, позоря хозяина и ни о чем не подозревая, изо всех сил гонялся за своим хвостом, пытаясь укусить его.

Николай глядя на все это театральное представление едва ли мог сдержать улыбки, однако он уже порядком продрог, и настроения и дальше смотреть этот спектакль жадности и глупости у него не было.

– Так сколько хотите, – прервал он его.

Тот явно замешкался. Желание сорвать как можно больше с этого заносчивого франта боролось со страхом и вовсе потерять его предложение. Ведь в каждой подворотне найдется по такому глупому псу, а то, и не по одному, да и не по такому глупому. И он с недоверием посмотрел на щенка, будто пытаясь найти в нем то, что нашел в нем барин. Но увидел только нелепо длинные ноги да тощее туловище с непропорциональной головой и висячими ушами. Поди ж, разбери этих богачей, – снова заключил мужик, так и не поняв причину интереса барина.

– Так уж и быть, рубль, – наконец твердо заявил он и напряженно воззрился на Николая, будто пытаясь предугадать, составит ли тот по глупости конкуренцию псу и выложит такую сумму за никчемную собаку, либо попросту плюнет, развернется и уйдет.

Николай молча достал деньги и сунул в грязную руку мужикарубль. Тот не веря своему счастью, тотчас спрятал деньги вглубь жилета и побежал прямо по лужам отвязывать ничего не понимающего щенка, чья жизнь в этот мир круто изменилась, а он это и не подозревал.

Николай взял пса под мышку и наконец, внимательно посмотрел на свое приобретение, тот будто все понимая, сразу покорно обмяк в его руках, и не издав ни звука, покорился своей счастливой судьбе.

– Ваше благородия, вы же не спросили как его зовут.

– Ааа… не важно, – удаляясь, бросил через плечо Николай. – Теперь его зовут Счастливчик.

Мужик еще долго стоял посреди двора, толи не веря своему счастью, толи думая не прогадал ли он, и нельзя ли было выручить за этого пса, хотя бы на пол рубля больше.

До нумеров, где остановился Георгий было рукой подать, так что изрядно продрогнув, второпях, и без того короткий путь, Николай преодолел за считаные минуту. Хотя, по чести сказать, от любого дома до другого в этом городе путь был не долгий, так как располагался он вдоль одной длиной улицы, во все остальные же районы, что теснились вдоль окраин, приличный человек и носа не совал. Подойдя ко входу, он накрыл ничего не понимающего щенка полами пальто и с важным видом преисполненным высокомерия прошагал мимо консьержа и дворника, уныло подметающего в холле. Если те и заподозрили неладное, то виду не подали, уж больно хорошо одет был барин и больно был важен его вид.

Номер Георгия находился в конце коридора, и с трудом найдя табличку 35, отчего то находившуюся между номерами 29 и 37, Николай постучался. В ответ раздался недовольный и сердитый голос:

– Да не нужен мне ей Богу ваш чай, оставьте это уже, право слово, я и прежний то не допил.

– Не знал друг мой, что ты чай так не любишь, – весело крикнул через дверь Николай.

Через минуту дверь резко отворилась, а на пороге стоял его взъерошенный и порядком уставший приказчик. Это был высокий и худой молодой мужчина с невероятно голубыми глубокими и томными глазами, его можно было бы назвать вполне привлекательным, если бы не излишняя худоба лица, узкий маленький подбородок иплотно сжатые уголки губ, отчего казалось, что он находится в дурном настроении постоянно. А может он и впрямь всегда находился не в духе. В общем, был он привлекателен, но раздражителен, зол и желчен.

– Не ждал тебя сегодня, ты мог бы меня не застать, но в этом городе оказия на оказии. А с этим чаем, тут право слово, наваждение какое то или одержимость, столько чая я и за всю жизнь не пил, ну да не важно, проходи, видно что-то опять стряслось, ежели ты вот так без предупреждения нагрянул, – и жестом он предложил Николаю войти.

В комнате был невероятный хаос, тут и там были развешены предметы одежды, на рабочем столе кипы тетрадей, свертки, большие и малые клочки бумаги с неразборчивым подчерком, грязная посуда и много всяких мелочей, коим и применение то тяжело было найти. Вид самого Георгия, впрочем, был не лучше, измят, не мыт и одет в исподнее, к тому же имевшее порядком помятый и несвежий вид.

Словно прочитав его мысли, тот ответил, впрочем, без злобы и обиды: – Ну что ж Николя, не всем повезло остановиться в доме с удобствами, где бы за тобой приглядывали пять служанок. Кому то и по грязи ходить приходится, – и он взглядом посмотрел на свои голые и босые ноги.

Николай виновато улыбнулся и присев на корточки, из под полы пальто явил на свет щенка, тот впрочем, оказался куда менее воспитанным, чем его хозяин, и залихватски, будто у себя дома, никого не стесняясь, начал бегать по комнате и стаскивать ту одежду, которая по чистой случайности оказалась в опасной близости от пола.

– Ну уж нее-е-е-ет, – взмолился Георгий, мне и без этого работы достаточно, ты мой друг уж не тронулся ли рассудком, приехали за делом, а тут и барышня откуда не возьмись и пес дворовый. Следовало тебе меня предупредить, ежели ты благотворительностью решил заняться. Словом если ты намерен довести себя до разорения, тогда я скажупрямо, и без обиняков, ты на верном пути.

Николай задумчиво посмотрел на друга, но не найдя, что ответить, отвел взор.

Они были знакомы с университетских лет, так что знали друг друга давно и оттого почти не имели тайн между собой. Однако теперь, для Николая, отчего то стало трудно поведать ему то, что было у него на душе, будто Анна пролегла невидимой преградой между ним и Георгием навеки, а может виной тому не Анна, а он сам изменился за это время. Так что не найдя, что сказать, он просто промолчал.

С трудом поняв, куда можно присесть, не дожидаясь когда его пригласят, Николай устроился на краешке кровати, сам же Георгий сел на единственный свободный стул, впрочем, свободным его можно было назвать лишь формально, так как на спинке как на сушке, были развешены еще влажные брюки и рубашка.

Пододвинув к себе импровизированную пепельницу, Николай, достав портсигар и закурив, заговорил: – Полно тебе брюзжать, друг мой, ты едва ли годишься мне в папаши, – саркастично заметил он, – не далее, чем месяцев назад, я доставал тебя из передряги, но, как водится, в дружбе грехов не поминают, когда оба грешны, так что лучше скажи мне, как обстоят наши дела?

– Плохо, – резко без обиняков ответил тот. – Никто не продаст тебе шерсть в обход Кузнецова. Так что из всех возможных врагом ты нажил себе самого нежеланного. И хотя я сам еще с ним не знаком, но тех историй, что я услышал, мне с лихвой хватит, чтобы понять, что ты будто слепой идешь по краю пропасти. И видит Бог, я не желаю, идти за тобой следом.

– А прииски? – безучастным тоном спросил Николай, глядя в окно, будто слова Георгия совсем не задели его и даже не заинтересовали.

Георгий хмыкнул и продолжил: – Вода, грязь, и снова вода и снова грязь. Того что там можно заработать, хватит лишь на бутылку водки, разве ты не видел, что город кишит «счастливыми» и «удачливыми» золотоискателями, – затем помолчав, продолжил: –Ты мне лучше скажи, неужто стоит она того?

Николай вновь ничего не ответил, да и как он мог объяснить. Они были так похожи и вместе с тем такие разные. Все что Николай делал в своей жизни, он делал по чести сказать ублажая свою гордыню и самолюбие, никогда за все годы он не был в нужде и по большей части получал все, что желал, тогда как Георгий вырос в крайней бедности и от того был зол, неутомим и неистов.

Георгий родился в дворянской семьи, но проку в том было мало, кроме разве что образования, батюшка его все пропил, а что не успел пропить, проиграл, так что к моменту, когда скончался, простудившись на крещенье, Георгий с сестрой и матушкой оказались в крайней нужде, а долги исчислялись сотнями. И теперь, наблюдая за ним, Николай был уверен, что в глубине души Георгий презирает его. Может он был и прав, только откуда другой может знать хитросплетения чужой души. Оттого-то, Николаю и не хотелось ничего объяснять.

– А если и вовсе отказаться от шерсти? – спросил Николай, вновь делая вид, что не услышал сказанного.

– Ты верно шутишь? Ты лучше меня знаешь ответ. Впрочем… – зло продолжил Георгий, – даже при самом плохом раскладе, для тебя все обернется не так уж и плохо. Чего не скажешь обо мне.

Николай пытливо посмотрел на своего пока еще друга, а затем продолжил:

– Что ж, я что-нибудь решу. Не бери в голову. Завтра все как мы и планировали. Ты уж не подведи. А на счет вопросов о ней, ежели, ты еще желаешь считаться моим другом, то лучше оставь это. Я ее ни с тобой, ни с кем другим обсуждать не намерен. А ежели ты не готов примириться, то нам самое время разойтись, на этом самом месте, дабы из друзей не превратиться во врагом в будущем.

Георгий кивнул головой в знак того что все понял и сказал: – Не сердись, и забудем, не мое это дело, все устрою, как и обещал. Не думай о том.

Николай ушел.

Щенок вздрогнул от звука закрывшийся двери, затем тоскливо заскулил, он только начал привыкать к теплу нового хозяина, и вот опять остался один.

Георгий подошел как окну и закурил, он видел, как Николай вышел из гостиницы и направился вверх по улице. Смешанные чувства царили в его душе, ему вспомнилось, как он первый раз познакомил Николая со своей семьей. Как его матушка, слепо и наивно сватала его сестрицу, не отличающуюся ни умом, ни красотой Николаю. Как тот улыбался и принимал в свой адрес расшаркивание матушки с высокомерным великодушием. И стыдливый румянец сестрицы, которой к тому времени исполнилось уже почти тридцать. Иевлев безусловно все понял сразу, но вида не подал, и был любезен и учтив и оттого Григорию вдвойне было тошно. Э-э-э-х, говорил же он матушке.

Вспомнил Георгий и то, как Николай выручил его, когда он, не совладав с азартом, единственным пороком и слабостью, которой был подвержен, попал в руки Петербургских жуликов и картежников не далее чем месяц назад. И свой постыдный позор.

Ему нравился Николай и своим умом и благородством и холодностью и спокойствием и вместе с тем в глубине души он понимал, что зависть разъедает и уничтожает то хорошее, что он испытывал к нему. Как легко быть добрым, когда ты красив, благороден и богат. Он посмотрел на дворового пса, опасливо подкрадывающего на тонких длинных лапах к его ноге, и тот напомнил ему его самого, мыкающего горе от будки к будке и нигде не находящему свое пристанище. По всей видимости, скоро им опять придется искать работу, Георгию было ясно как белый день, что этот корабль идет ко дну.

В тот день Степан Михайлович намеренно вернулся домой раньше обещанного. Те малые ростки подозрения, которые зародились в его душе еще на прошлой неделе, на днях стали крепнуть и прорастать подобно сорному вьюну, отравляющему жизнь и приносящему хаос, в ухоженный и аккуратно подстриженный сад его жизни. Он давно привык получать что хочет, в этом провинциальном диком городишке, мало кто решался мериться с ним силой, словно хищник находящийся на вершине пищевой цепочки, у которого не осталось врагов не потому что он их не нажил, а потому что враг подразумевает равную силу, а таких не было. Высокие чины он брал монетой и лестью, соперников в торговле хитростью, а мужика – нахрапистой силой и жестокостью. Здесь же он имел дело с человеком благородным и интеллигентным, а вот с этим сладить сложнее. Поди, разбери, что с этой интеллигенцией делать.

Он, словно паук, затаившийся в глубине паутины, ждал лишь, когда она попадет в его сети, единственным противником ему было время. И какая же ярость овладела им, когда он понял, что все труды пошли прахом и добычу увели прямо из под носа. То желание, которое мучило его уже несколько месяцев, теперь же больше напоминало нестерпимую горячку и жажду такой силы, будто он уже три дня без капли воды шел по пустыни. Все мысли ежечасно и ежеминутно, о чем бы он не думал, и чем бы ни был занят, возвращались к ней, словно наваждение, словно полчища мошкары в тайге в июльский день и чем больше он старался избавиться от этих мыслей, тем больше они мучили его. Вот уже третий день он пил до той степени опьянения, пока еле стоял на ногах и едва ли мог самостоятельно снять сапоги. Однако же на утро, все возвращалось на круги своя. И чем больше он вожделел ее, тем больше он ненавидел его. Обостренное чувство соперничество и желание иметь все самое лучшее, так развитое в нем с самого детства, теперь же приобрело форму одержимости. Когда-то, родившись в глубокой бедности пятым ребенком в семье безграмотных и диковатых крестьян, получивший ту жизнь, которую он имел сейчас не в дар, а в ожесточенной борьбе, теперь же взирая с высоты на которую он забрался, не мог, да и не желал пойти по иному пути, нежели как вступить в схватку, и удержать то, что он по праву считал своим силой.

Направляясь к себе в кабинет, в приоткрытую дверь учебной залы он увидел Анну. Она что-то оживленно объясняла девочкам, и все вроде бы было как обычно, но от его соколиного взгляда не укрылся ни выбившийся влажный локон волос вдоль шеи, ни напряженно выпрямленная спина, ни голос, звучащий неестественно звонко и даже нервозно. Он сжал кулаки, желая ворваться и хорошенько встряхнуть ее, однако решил не торопить события, набраться терпения, в конце концов, он ждал итак долго, подождет и еще чуток.

Едва он успел зайти в кабинет и сесть в кресло, как в незапертую дверь, словно вода между камнями просочилась Татьяна. И легкий наклон головы и полусогнутая спина, и скрещенные кисти рук, все в ее позе выдавало подобострастие и крайнюю степень угодливости.

– Простите за беспокойство Ваше Степенство, вы давеча, про…

Купец раздраженно махнул рукой, прервав ее, явно давая понять, что сегодня он не в настроении, и любое общение будет сведено лишь к изложению тех вещей, которые он в данный момент считал для себя важными.

Уловив настроение хозяина, также безошибочно как до этого угадывала настроение Нины Терентьевны, Татьяна вновь подобно воде приняла ту форму, которую требовали обстоятельства.

Купец подозвал ее указательным пальцем, подойдя к нему поближе, Татьяна вся превратилась в слух.

– Что у нас, с тем делом?

– Все Ваше Степенство как в прошлый раз. Сказалась больной, отпросилась опять за лекарством, проследила за ней до Народного дома.

Купец опасливо посмотрел на нее.

– Нет, нет, барышня так занята была своими делами любовными, да и я была страсть как осторожна. В общем, дошла она до угла Народного дома, а там как водиться давеча ее ждал барин. Хотя они делали вид, что порознь, но знаете ли такие дела не скроешь, тем более от меня. Я такие дела за версту чую.

Толи от ярости, вызванной сценой, на миг промелькнувшей в его голове, толи от навязчивого запаха выпечки, чеснока и пота исходившего от прислуги, но разум его помутился, и с трудом преодолев приступ тошноты, он отстранился от нее.

Она хотела было добавить что-то еще, но он жестом остановил ее. – Довольно, – затем минуту подумав, спросил: – долго ли они пробыли там?

– Тяжело сказать Ваше степенство, дождь пошел такой силы, я постояла, постояла, да и не дождавшись ушла, стало быть, не торопились голубки расставаться, – ехидно заключила Татьяна.

Купец, что-то еще буркнул, сунул ей в ладонь монету и велел позвать Кузьму.

Как только все решится он непременно выставит вон Татьяну. И хотя он не раз использовал ее по тем или иным поручениям, ввиду их щекотливости, а она как никто другой подходила для их исполнения, однако чем больше он прибегал к ее услугам, тем большую неприязнь к ней питал, теперь же когда она принесла столь дурные вести и стала свидетелем его поражения, это чувство переросло в нечто большее, в чувство физического омерзения к этой изворотливой, нечистоплотной, туповатой, но хитрой девке.

Тем вечером за столом казалось, ничто не выдавало той драмы, которая разворачивалась за его пределами. Разговор носил дежурный и формальный характер, говорили по большей части про погоду, тем более она и впрямь дала повод о себе поговорить.

– Я сегодня разговаривал с Прокопием Спиридоновичем, он у нас небесной канцелярии дел мастер, так вот что он сказал, может так статься, что ежели дожди не прекратятся к пятнице, то река, вполне вероятно, а скорее даже непременно разольется аккурат от речного порта до главной дороги. Так, что Николай Алексеевич поездку нашу на прииск придется ускорить, – заключил купец, как бы между делом, едва посмотрев в его сторону.

– Боюсь, Степан Михайлович, сие мероприятие вынужден буду отложить до следующего моего приезда к вам. Не далее как вчера прислали письмо, конечно же с опозданием, но не так, чтобы было уже слишком поздно. Так вот, мне надобно как можно скорее вернуться в Петербург. На фабрике, знаете ли, не разрешаемые без моего участия проблемы, да и я, порядком уже злоупотребил вашим гостеприимством. Тем более что о самом главном, мы уже пришли к согласию.

– Жаль, жаль, Николай Алексеевич, но вас прекрасно понимаю, хозяйство, дело такое, твердой рукою управлять надобно, хозяйской рукой то, – и он демонстративно сжал свою большую крепкую красную ручищу в кулак, да как треснет ей по столу, для пущего эффекта, так что тарелки с ложками зазвенели, а дамы схватились от испуга за сердце, – Вот так управлять надобно, – сказал он, обводя стол суровым взглядом, затем продолжил, но уже куда более миролюбиво: – Так когда отъезжать надумали? – Впрочем этот тон никак не вязался с языком его жестов до этого.

– Хотелось бы завтра, но боюсь, мы не успеем с моим приказчиком, так что послезавтра, но послезавтра это крайний срок.

Анна, услышав, как развивается разговор, изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться и не броситься вон из гостиной. А ведь сегодня при встрече он не сказал ей, что уезжает. Вот только сейчас они стояли, будто схороненные самой природой под завесой дождя, в мире, где не существовало никого кроме них двоих, и вот уже он покидает ее.

Это конец. Весь мир перестал существовать в тот миг для нее, будто огромной каменой плитой придавило сверху, когда не кричать, ни дышать, ни двигаться, не было ни сил, ни возможности. И хотя она знала, что этот финал неизбежен, какое может быть будущее у нее, провинциальной нищей гувернантки, не отличающейся ни красотой и ни благородством происхождения, с ним. Однако же знать о предстоящем трагическом финале, и переживать его здесь и сейчас, совсем разные вещи. Как ожидание смерти, следующее неотвратимо за каждым из нас с первой секунды жизни, не равно моменту смерти. И хотя проживая каждый день, мы готовимся к неизбежному трагическому финалу, в обозначенный час, все равно оказываемся застигнутыми врасплох, не ожидая, что он наступит так скоро, а мы насладились жизнью так мало.

– Ну что ж, мы вполне все успеем, мой поверенный подготовит все бумаги, мы кое какие вещи еще обговорим, и как говориться, в добрый путь. За успех, Николай Алексеевич, за успех! – и он с улыбкой радостно поднял бокал.

Николай пытался уловить, не понял ли чего купец, не узнал ли о его любовных похождениях. Он пытался вглядеться в эти холодные как стекло голубые глаза, но ничего не увидел, да и черт с ним, и черт с этими ребусами, скоро он уедет отсюда, получив контракт на поставку шерсти, заберет с собой Анну, и выпутается из этой щекотливой ситуации. От этой мысли ему стало и весело и благостно и хорошо на душе, и он почти избавился от чувства страха и тревоги, хотя скорее лишь запрятал их.

Наконец тягостный ужин подошел к концу, нельзя было не заметить, как рады были выйти поскорее из-за стола все его участники. И хотя обычно все оставались коротать вечер в гостиной, хозяйка дома за шитьем, а мужчины, закуривали сигары, неспешно и лениво после плотного ужина, перебрасываясь фразами, за стаканчиком отменного испанского хереса, сегодня же разбрелись по своим комнатам, каждый сам с собой переживать мысли и чувства.

Анна не помнила как добралась до своей спальни и не раздеваясь, рухнула на кровать. На нее нашло отчаяние и горе такой силы, когда даже плакать не представлялось возможным. О, она бы с удовольствием дала волю слезам, которые солеными потоками смыли с ее души все горести, а потом вдоволь наплакавшись, уснула мертвым сном, а там и утро, а утро неизбежно прогонит все тени. Но нет, слезы не шли, лишь сердце с бешеной скоростью неслось галопом словно тройка лошадей, пытаясь вырваться из тесной груди на волю. Она потеряла счет времени, лишь по ярко сверкающему и плывущему по черному небу со скоростью вечности Сириусу, было понятно, что прошло не меньше часа, как вдруг кто-то постучал несколько раз в дверь, тихо, но настойчиво.

Анна вздрогнула, медленно приходя в сознание из сковавшего ее горестного оцепенения.

– Кто здесь? – еле слышно спросила она, прислушиваясь к звукам, доносящимся из коридора.

Тишина.

– Кто здесь? – чуть громче спросила Анна. Страх пробежал по спине.

– Анна, откройте, это я, – услышала она голос Николая.

Сердце перевернулось в груди, и радость, вновь услышать его голос с легкостью потеснили злость и обиду.

– Что вам нужно? Ступайте к себе, – все еще сердито прошипела она.

– Не глупите же, меня здесь услышат или чего доброго увидят, откройте же, нам нужно поговорить.

Анну сбил с толку его сердитый голос. Как смел он сердиться на нее после того как решил оставить. Она подперла лбом холодную дверь, пытаясь остудить рассудок, правая рука все еще лежала на ручке двери, она не могла решиться, стоит ли впускать его в спальню опять, а следовательно в свою жизнь. Что толку в еще одном разговоре, в еще одном прощании. Он неизбежно уедет, а ее неизбежно ждет самое грустная весна, а потом, лето, осень, зима и целая жизнь, когда словно в калейдоскопе времена года будут повторяться с неотвратимой последовательностью. И ее судьба в веренице дней, подле дурно воспитанных детей, либо выживших из ума старушек. Она конечно же, не примет предложение купца, а стало быть вся жизнь пройдет именно так. Так не проще ли здесь и сейчас смириться со своей судьбой, простить и отпустить его из своей жизни, не заставляя казниться его и не мучая себя.

– Анна? – испуганно прошептал он, за дверью, – вы здесь? – ну конечно она здесь, где ей быть еще, что за глупый вопрос, – отругал сам себя Николай.

Но вот, вопреки доводам рассудка, Анна повернула ручку вниз и отворила дверь. Николай от неожиданности с грохотом ввалился в комнату, едва устояв на ногах.

– Тише же! Вас услышат! – гневно прошипела Анна. Только сейчас, она поняла, что находясь во власти своих горестных чувств, даже не удосужилась зажечь свечу, мрак стоял по истине кромешный. Глаза начали привыкать к темноту, она на ощупь по памяти добралась до комода, где стояла свеча. Робкое пламя устремилось ввысь, освещая комнату, и хотя сияние от свечи было скудным, казалось и этого света слишком много в тот миг, обнажая чувства, скрытые до того под покровом ночи.

– Если бы вы так долго не препятствовали, никакого шума бы и вовсе не было, – раздраженно заметил Николай.

– Зачем вы пришли? – сухо прервала его Анна.

– Да что с вами, вы будто разъяренная кошка, шипите, чуть не кусаетесь, не пускаете в дверь, хотя не меньше меня знаете, какой опасности подвергаете и меня и себя. Вы верно белены объелись? – едва сдерживая раздражение, спросил Николай.

– Увольте меня, не желаю слушать ваши нравоучения, вы мне не батюшка, не мой наниматель и уж тем более не мой благодетель говорите зачем пришли и уходите.

Посмотрев на нее с минуты, всматриваясь в плотно сжатые губы, и две глубокие морщины, которые пролегли между бровей, на ее осунувшийся вид и измятое платье, будто она легла прямо в нем на кровать, и на влажные огромные глаза, с пролегшими под них тенями. Он хотел было еще что-то спросить, но вдруг как будто понял причину и гнева и грусти.

– Голубка моя, – и он нежно обнял ее за плечи, ловя своим взором ее глаза.

Анна вопросительно и недоверчиво посмотрела на него, хотя и не стала вырываться из его рук.

– Ты понапрасну горевала, мы уезжаем завтра, не я, мы, – видя как удивленно округлились ее глаза он едва сдержал самодовольную улыбку, чувствую себя не то что благодетелем, а скорее рыцарем в до блеска начищенным доспехах, который вызволяет пленницу из башни злодея. Как же это приятно делать добрые дела и совершать благородные поступки, жить по чести. В этот момент он понял, что спасая ее, он спасает себя. Она бы и без него не пропала, никогда бы не свернула на дурную дорогу, не согласилась на бесчестье, какие бы тяготы и испытания не послала ей жизнь, ничто не запятнало бы ее души, тот свет, который жил в ней, не позволил бы ей озлобиться, ожесточиться, оставаясь неизменно великодушной и к сильному и к слабому и к богатому и к бедному. А вот как сложилась бы его судьба без нее, пожалуй, лучше не знать, можетбыть, он стал бы невероятно богат, но душою безмерно беден, в конце концов разочаровался бы в жизни, начал пить, кутить, а потом и вовсе бы пропал или свалился в пьяном угаре с лошади, как его батюшка, царствие ему небесное.

Как же это важно найти правильного человека, который бы вознес тебя на небеса, а не погубил тебя и не испепелил в огне порока души твоей.

– Собери вещи сегодня, завтра вечером мы должны тронуться в путь, как только я закончу дела свои. К тому моменту мой приказчик Георгий для нас все подготовит. Люди говорят, ясной погоды ждать бесполезно, так что дожди к концу недели размоют и без того дрянные сибирские дороги, а там недалеко и до того, что местная речушка из берегов выйдет, а я меньше всего хочу остаться в этом треклятом городишке, подле этого тараканища, особенно как только он узнает, как я увел у него из под носа эдакое сокровище, – последнюю часть предложения, он конечно же вслух не сказал, а лишь подумал про себя, но пожалуй, это был главный аргумент их спешного отъезда, никакие размытые дороги не пугали его так, как гнев купца, он испытывал почти животный страх, но не за себя, а за нее, как только тот узнает о случившемся.

Анна слушала его затаив дыхание, от радости и страха перед неизведанным, будто кровь закипала под кожей, живот крутило, а голова шла кругом, будто она наелась забродивших после весны ягод. Он брал ее с собой и этого с лихвой хватило для счастья, тот факт, что он ни словом не обмолвился в качестве кого он везет ее в Петербург, ничуть не тревожил ее. То чувство, которое она испытывала к нему,было столь чисто и возвышенно, что не могло быть греховно, а стало быть остальное не имело значение. Однако мысль о батюшке и матушке, болью отразилась в сердце, и если для себя этот путь она не считала бесчестьем, то в их глазах, она неизбежно будет покрыта позором. Но вслух она эти мысли сказать не посмела, боясь спугнуть хрупкое и переменчивое счастье.

– Завтра, как только начнет смеркаться, я буду ждать в нашем месте, умоляю вас, не тащите с собой тысячу ненужных женских штучек, чем легче поклажа, тем лучше. Тем быстрее будут мчаться кони.

– Боюсь, вы меня путаете с изнеженными петербургскими барышнями. Я пунктуальна и собрана и могу обходиться в обычной жизни лишь самым необходимым, не хуже полевого солдата, – засмеялась она.

– Вот только, боюсь, путешествовать нам придется втроем, не уверен, что для вас данное обстоятельство будет удобным и комфортным, однако же, к сожалению этого попутчика нельзя никуда деть, – серьезно заявил он.

– О, я совсем не против присутствия вашего приказчика, ваш друг это мой друг, не тревожьтесь, меньше всего думайте о моем удобстве, если бы вы знали как я добиралась из своего родного города сюда, поверьте, даже путешествие на верблюдах по пустыне, пожалуй, и то комфортнее.

– Нет, нет, боюсь, вы ошибаетесь, это не Георгий, он решил здесь еще задержаться, и отправится следом дня через два, а то и позже, он человек, знаете ли, молодой, и не связан никакими обязательствами. Ну да не важно. Даю вам подсказки, этот попутчик чрезмерно шумлив, волосат, не воспитан, что и не мудрено, с учетом того, из каких он мест, и признаюсь честно, дурно пахнет, но это до поры до времени, приедем в поместье, надеюсь и с этим справимся. Тем более, что лучшей наставницы чем вы и не сыскать. Скольких невоспитанных отпрысков вы заставили сидеть чинно? Уж с этим то совладаете. Тем более сердце мне подсказывает, а добрее вас, замечу, моя голубка, я в своей жизни человека не встречал, в общем сердце мне подсказывает, он вам придется по нраву, –и подмигнув загадочно улыбнулся. Анна уже ничего не понимая, удивленно смотрела на него широко открытыми глазами.

– Не буду вас томить, наш попутчик это пес, – засмеялся Николай, – я и сам честно признаться не знаю, как впутался в эту авантюру. Теперь я счастливый хозяин несуразного щенка по кличке «Счастливчик», ну что за каламбур получился. В общем, ежели вы смогли полюбить меня, то без труда полюбите и его, – заключил он.

Сентиментальная история, любовь которая переполняла ее сердце, и его доброта, вызвали в ней непреодолимое желание плакать и смеяться одновременно, но не желая, чтобы он слишком часто видел такого рода женские слабости, Анна кинулась ему на грудь и нежно обняла за шею, застенчиво спрятав лицо в вороте сюртука. Он ласково погладил ее по голове и нежно поцеловал, прижав ее теснее, ощутив трепет ее гибкого девичьего тела, будто ивовая ветвь на ветру, – Голубка моя, ты словно малый птенчик, право я не знаю, как оставлять тебя хотя бы тебя на пару часов, с каждым разом расставание дается мне все тяжелее и тяжелее, но мне пора, осталось ждать совсем не много, и мы уедем отсюда. Не тревожься понапрасну. Завтра, на закате, у нашего места, я буду ждать тебя в бричке, но перед тем, зайдет Георгий, якобы забрать некую вещь, он даст тебе знак, после того выжди несколько минут, и тайком выбирайся отсюда, да будь осторожна, я уже не смогу сюда вернуться, Степан Михайлович будет думать, что в городе уже и след мой простыл.

С этими словами, бесшумно закрыв за собою дверь, он исчез, словно утренний туман, вот минуту назад был здесь, а вот уже и нет его. Анна еще долго стояла, не шелохнувшись, с трудом возвращаясь к реальности, уж не привиделось ли ей все это.

В ту ночь она почти не сомкнула глаз, а если и проваливалась в сон, то он был чуткий и поверхностный, будто она погружалась с головою в воду, а через минуту вновь выныривала, с трудом различая границы сна и реальности. За окном по прежнему шел дождь, и если до сегодняшнего дня она мало о нем тревожилась, хотя он и доставлял ей некоторые неудобства, теперь же он стал ее заклятым врагом, мысль о том, что он может помешать ей уехать, крепко засела в голове, и теперь слушая как он барабанит по крыше, каждая капля, приземлявшаяся на землю, будто отдаляла ее от возлюбленного. Что, если, не уехав сегодня, завтра он и вовсе передумает. И хотя она видела в его глазах чувство, в котором нельзя ошибиться, все же прожитая жизнь, не баловавшая ее чудесами, привычка довольствоваться малым, сеяло сомнение в ее душе, достойна ли она быть героиней романа со счастливым концом. И бывает ли он, роман со счастливым концом?

Измучавшись от тревоги то погружающей ее в бессмысленные сновидения, больше похожие на иллюстрации самых страшных кошмаров, то возвращая к реальности, она была даже рада, пробивающемуся, сквозь стену дождя, рассвету. Необходимости мучиться в жесткой и неласковой постели исчезла, она с радостью подскочила, и быстро умывшись, принялась собирать свою дорожную сумку, тем более что в дневное время ей вряд ли бы представилась такая возможность.

Вещи были собраны и надежно спрятаны под кровать. И только сейчас Анна почувствовала навалившуюся на нее усталость, только сейчас она почувствовала, какой тяжелый груз, лег на ее хрупкие плечи. К счастью, до момента, когда пробуждался весь дом, было еще рано, дождь по прежнему то лил как из ведра, то мелко моросил по окнам и крыше. Сон вновь опутал ее сознание, делая тяжелыми руки, ноги и веки, она прилегла на краешек кровати и тотчас погрузилась в глубокое забытие.

Проснувшись, она с трудом пришла в себя, собирая сознание по осколкам, пытаясь понять, где она и который сейчас час. За окном было темно словно поздний вечер, но на часах было восемь утра, по-прежнему лил сильный дождь. Она проспала завтрак, но никто ее не разбудил, за дверью была непривычная тишина. Обычно в это время уже во всю по коридору сновали слуги, но сегодня не слышно было ни голосов, ни даже стука шагов. С замиранием сердца она выглянула в коридор – пусто. В гостиной – пусто, в комнате девочек – никого. Она почти бегом ринулась на кухню, откуда к счастью доносились привычный лязг столовых приборов и звон посуды. Анна облегченно выдохнула. На кухне стояла Татьяна, хлопоча подле печи, где стоял чугунный котелок с наваристой кашей.

– Доброго утра тебе, Танюша, я обошла весь дом, ни Нины Терентьевны, ни девочек, никого, я сегодня ночью дурно спала, может оттого дольше обычного, отчего же никто не потрудился разбудить меня? Право слово, как же мне неудобно за такую оплошность, сердилась ли Нина Терентьевна, не застав меня в нужный час? – все это она произнесла скороговоркой, без конца запинаясь, и неловко теребя подол платья. Как же это скверно оправдываться перед Татьяной. Но ничего, недолго ей терпеть, сегодня она уедет отсюда, и никогда больше их не увидит, не надо будет каждую минуту следить за каждым своим словом, подлаживаться под каждого живущего в этом доме, исполняя капризы не только хозяев, но и терпеливо сносить дурное и несправедливое отношение прислуги, отчего то невзлюбившей ее.

– Анна Тимофеевна, не стоит вам и переживать, разве вам вчера не сказали, что Нина Терентьевна, собиралась сегодня уехать с дочерями к своей давней подруги Авериной, они Их Степенство уже давно приглашали, да только сами знаете, купчихе все не досуг было. А сейчас как раз время выдалось.

– Сейчас? – недоумевающе переспросила Анна, глядя на косой дождь с ветром, который бил по окнам потоками воды, словно ветками.

– Конечно сейчас, так Аверины живут то через четыре дома, а в такую погоду тоска, вот они и решили в пасьянс поиграть. Тем более мужчины обещали-с сегодня поздно, Степан Михайлович не велел к ужину накрывать, сказал, что после конторы они с Николаем Алексеевичем, намерены хорошенько отпраздновать, так сказать гостя в дорогу проводить.

– Завтра? – в замешательстве снова переспросила Анна, едва ли что-то понимая.

– Завтра, завтра, – лукаво ответила Танюшка, сомневаюсь я ей Богу, что после гульбы купеческой, Николай Алексеевич сможет не то что сидеть, даже лежать в бричке, – засмеялась та. Его к этой бричке привязывать придется, ей Богу, - и она весело рассмеялась, довольная своей, как ей показалось, удачной шуткой.

Анне, впрочем, шутка не пришлась по нраву, сбитая с толку она, кивнула головой и собиралась было уже вернуться к себе в комнату, но Татьяна окликнула ее: – Разве ж, вы не будете завтракать Анна Тимофеевна? – уж не брезгуете ли вы со мной на кухне позавтракать, или гувернантке негоже с деревенщиной необразованной за одним столом сидеть? – с вызовом спросила та.

И хотя именно в этот момент, меньше всего Анна желала разделять завтрак с ней, но сейчас она как никогда была не в силах бороться за место под солнцем, так что пришлось согласиться, и устроившись на краешке стола, будто капитулируя, понуро опустила голову. Нельзя было не уразуметь кто здесь хозяин, и по тому, как расположились фигуры действующих лиц: вольготно чувствующая себя Татьяна, и Анна, будто сиротка, по милости господ, примостившаяся на краешке стола.

После завтрака, день тянулся целую вечность, Анна не знала, что и думать, и хотя ничего вроде бы не свидетельство о дурном, сердце ее было не спокойно, отсутствие купчихи, девочек, самоуверенное и дерзкое поведение Татьяны, все это заставляло ее волноваться. Интуиция подсказывала ей, что, что-то идет не так. Только ведь интуиция это ничто иное как дар, природы, наделивший женщину способностью в подсознании отмечать, собирать, запоминать и анализировать крупицы, на первый взгляд неважной и ненужной информации, для того чтобы предсказать и предвосхитить будущее. Великий дар создателя, помогающий женщине сберечь, самое дорогое, что есть у нее, жизнь и здоровье близких людей. Но что бы порой не подсказывала наша интуиция, не все находиться в нашей власти, и подчас все, что остается нам в этой жизни – набраться терпения и ждать, уповая на лучшее.

Казалось, она застряла где-то между стрелками часов, вот секунды, секунды складываются в минуты, минуты в часы, должно было быть не меньше трех, а всего двенадцать, отчего же время не движется? После того как стрелки пробили час она узнала, что количество завитков в одном столбике цветков на обоях равно шести, тогда как самих цветков семь. У подушки на диване не хватает кисточки, а в правом нижнем углу живет здоровенный черный паук, удивительно, как он там выжил, с учетом того что Татьяна, каждый день орудует тряпкой. Она так долго смотрела на большую фарфоровую тарелку на стене с изображением девушки у пруда, что по воде и впрямь начала расходится рябь, а девица вот-вот готова была встать и сойти с тарелки. Реальность стала нереальной, все было для нее знакомо, но никогда не было так чуждо. Будто душа отделилась от тела и теперь взирала с высоты, но то был сон…

Николай проснулся сегодня от счастья, можно ли проснуться от счастья спросите вы? Выходит можно. Он не видел ни пасмурной погоды за окном, ни дождя. Ей Богу, словно спятил, но как приятно спятил. Наскоро умывшись и как заправский лондонский денди, ловко завязав шейный платок, он чуть ли не бегом спустился в гостиную.

Последний раз он так бежал, пожалуй, в детстве, кое как дождавшись конца урока, где удушающе правильная гувернантка пыталась слепить из него, замахнувшись на лавры Создателя, человека по своему образу и подобию. Как же он хотел вырваться из того скучного класса, туда где поля и реки, холмы и равнины, на природу, бежать куда глаза глядят, наслаждаясь каждой минутой беззаботного счастья. Сегодня он вновь испытал это чувство свободы и полета, как в детстве.

Степан Михайлович, уже ждал его в гостиной, но ни Нина Терентьевна, ни Анна еще не спускались. Может было еще слишком рано, он сбился со счета, который сейчас час, едва ли он даже удосужился посмотреть в своей комнате на часы. Да где же эти часы в этой сумасшедшей красной гостиной? – ругался про себя Николай, бесплодно шаря глазами по стенам. Но так и не найдя их, переключил свое внимание спускающегося к завтраку купца.

– Доброго вам утра, Степан Михайлович.

– Доброго, доброго, Николай Алексеевич, хотел вот позавтракать, да вот незадача, ничего не готово еще, что-то с печью говорят, но я то знаю, лентяи, не чистят ведь окаянные вовремя, только лишь опосля, когда уже поздно, но тут уж ничего не поделаешь, такая у них ментальность.

– Да я собственно и не голоден, как вы знаете, раньше начнем, раньше закончим, дорога мне предстоит длинная. Хотелось бы в путь посветлу отправиться.

– Конечно, конечно. Но как же я вас несолоно хлебавши то отправлю, как то это не по-русски, я Кузьме скажу, он нам из ресторации чего принесет, в конторе и позавтракаем, а за одним и пообедаем.

– Прекраснейшая идея, Степан Михайлович, – поддержал Николай.

Все вроде бы шло по плану. Стало быть, и нечего беспокоиться. Он вчера договорился обо всем с Георгием, словом все было готово к отъезду. Бричка будет ждать в положенное время. Георгий в обусловленный час даст знак Анне. Ну и в путь, как говорится.

Однако стоило им выйти за порог дома, как все стало идти из рук вон плохо. Будто все сговорились в тот день тянуть время, извозчик ели-ели плелся, и хотя тому было объяснение, дождь размыл и без того ужасные дороги превратив их в черно-коричневое месиво грязи, тормозившее тяжелый ход и без того измученных лошадей. Все же даже в этих условиях повозка не могла двигаться настолько медленно, пожалуй, и пешком было бы быстрее. Вот только как это пешком, грязь по колено. По приезду череда неудач продолжилось, то не было писчей бумаги, то чернил, а когда наконец управляющий делами принес договор, Николай читая его, чуть не выронил его из рук от удивления.

– Позвольте же Степан Михайлович, ей Богу, тут кажется какая то ошибка. Мы ведь оговаривали общую сумму, за всю шерсть, дай Бог памяти, полторы тысячи рублей, я был согласен и вы не в обиде. Или я, Степан Михайлович ошибаюсь, поправьте меня ежели не так? А тут считай в два раза больше, целых три тысячи рублей. И это без учета извоза.

– Так то оно так, только ведь не все просто в этой жизни, Николай Алексеевич, жизнь, сами знаете, переменчива, а торговля тем более, торговля дело рискованное, сегодня зерноза пуд двадцать копеек, а завтра хоть мышам на корм отдавай задаром, а послезавтра опять в дефиците, и по рублю не найдешь, в особливо засушливый али дождливый год и по два рубля.

– Позвольте же, Степан Михайлович, я конечно же это понимаю, но не могли же цены в ночь измениться, и потом то разница в цене за зерно. А эта разница так велика, будто разница между зерном и хлебом, или шерстью и шубой. Не могли цены так вырасти, прямо в ночь, не могли! – Николай судорожно соображал, он знал, что качественная шерсть в основном идет на экспорт, а занимаются этим две три купеческих семьи, являющиеся монополистами в регионе, и если он сейчас не согласится на предложенные условия, то все труды, которым он посвятил себя, мануфактура, станки, дом который, он заложил, земли которые он продал, пойдут прахом. В то же время, такими деньгами в данный момент он не располагал, следовательно и выбирать было не из чего. Право слово, какой же он Иван-Дурак, и что же ему теперь делать? Коня терять? Или Голову?

– Я мог бы продать еще дороже – продолжил купец, но из уважения к вам, к тому же я человек слова. Стало быть своих обязательств не нарушу, в общем три тысячи рублей за шерсть и сверх того за транспорт двести. Окончательное предложение мое Вам, Николай Алексеевич.

– То, что вы человек слова, я Степан Михайлович, уже убедился. Только вот боюсь мне вам предложить нечего, такими деньгами я в данный момент не располагаю, –процедил сквозь зубы Николай.

– Так разве ж это проблема, ежели только в том проблема, то не берите даже в голову, я выпишу вам вексель, какой суммой вы располагаете сейчас, словом какую сумму сверх вашей в векселе писать? Сколько вы хотите, чтобы я вам ссудил?

Николай чувствовал себя кроликом, которого ловкие охотничьи собаки загнали в нору и вот-вот готовы растерзать, только сейчас он понял как был наивен и глуп, и от того ему стало еще горше. Он то, думал, что понял жизнь, и вот, в этой дыре, его вокруг пальца обвел этот неотёсанный мужик с красным лицом. В тот миг он ненавидел себя, что был так слеп, в своем стремлении построить дело своей жизни в том месте и в той области, руководствуясь правилами игры в игре без правил. Теперь же идея, выпускать ткань, не хуже заграничной, казалось ему мальчишеской и незрелой. Он вдруг захотел опустить руки и сбежать отсюда, куда глаза глядят. Но то было мимолетное малодушие.

– Две тысячи, – коротко произнес он, голосом лишенным чувств и эмоций.

– Голубчик, – обратился купец к своему помощнику, – принесите все необходимое. – А тот словно уже и ждал со всем готовым, прямо за дверью. Так что все заняло не более пяти минут.

Словом, все документы были подписаны, купец чувствовал себя превосходно, паутина, которую он медленно, но терпеливо плел, была почти готова. Управляющий вчера вернулся с добрыми вестями, все векселя и закладные Иевлева был выкуплены, так что вместе с последним, этот мальчишка был должен ему уже почти пятьдесят тысяч рублей. Ему и во век с такими долгами не расплатиться. Сегодня же, он вышвырнет его из города, ни с чем, и едва сдержав улыбку, исподлобья посмотрел на Николая, на его красивый профиль, на молодость и мужскую привлекательность, с завистью и сожалением, но с чувством превосходства, что с легкостью смог обвести вокруг пальца, этого вкрадчивого и интеллигентного мужчину. В этом деле ему не место, даже если бы ситуация не сложилась таким образом, и он не покусился бы на его интерес, маловероятно, что у него, что то бы получилось в будущем, не с таким характером, и не с такими представлениями о жизни.

– Ну что ж Николай Алексеевич, пожалуй, самое время отобедать или отужинать, час то поздний, припозднились мы, припозднились. Кузьма, вели подать лошадей, – не успел он это произнести, как тот уже выскочил из-за двери, будто был уже давно наготове и ждал команды. – Тем более, нам Николай Алексеевич, есть еще кое о чем поговорить. – Николай удивленно воззрился на него, в душе предчувствуя дурное.

– Ваше степенство, Кузьма на бричке, уже ждет вас.

– Вот и чудесно. Пойдемте, пойдемте, Николай, – и впервые не назвав его по имени и отчеству, он покровительственно и с чувством превосходства, похлопал Иевлева по плечу.

Выйдя из конторы, Степан Михайлович никак не мог найти глазами свою бричку. Бричка была новая и снабжена всеми удобствами, и оттого крайне неповоротливая и лишенная какого- либо маневра на дороге. А так как из-за дождей дорогу развезло, извозчик смог остановиться лишь в пятистах метрах от выхода.

– Вот черт его дери, замочиться стало быть боится, лошадей видите ли он жалеет, а ног моих не жалеет, ну я ему …. – разгневался купец, что ему пришлось идти в самую грязь. – Ну да ладно, может и к лучшему, такие дела за ужином может и обсуждать вредно, на пищеварение дурно влияет, поговорим пока идем, – продолжил Кузнецов, громко рассмеявшись, – тут вот какое дело, Николай Алексеевич, я вексель вам выписал, не имея сомнений в вашей платежеспособности, а вы, замечу, меня не остановили, так ведь? Так, – не дожидаясь ответа, заключил Кузнецов и тотчас снова продолжил: – Но вот что выясняется, мануфактуру вы купили отчасти в ссуду, да еще кое-кому, как я выяснил, должны были, словом, в общей сложности, векселей оказалось … дай Бог памяти, не напомните, цифру, голубчик? – и он остановившись внимательно посмотрел на Николая, лицо которого стало мертвенно бледным и исказилось гримасой ужаса и презрения. Казалось, он едва стоит на ногах.

– Что… вы… хотите…сказать? – процедил сквозь зубы Николай, казалось слова, застревают где-то в гортани, и он с большим трудом, будто давясь своим бессилием, произносит их.

– Да я, собственно говоря, все уже и сказал, должны вы мне, что и вовек не рассчитаться, а срок погашения платежей со дня на день наступает, так ведь? Та-а-а-ак, – довольно растягивая слова, продолжил купец, – можете и не утруждать себя ответом, но я человек великодушный, покамест, с вас их требовать не буду, только ведь сами знаете, ничто в жизни, голубчик не бывает даром, и у великодушия есть цена. Стало быть, и сейчас исключения не будет. Я хотя и кажусь на первый взгляд простоватым, да незатейливым, но то лишь на первый взгляд. Неужели же Вы думаете, я настолько слеп, что не увижу, как перед моим носом вы МОЕ забираете? Уверен вы понимаете к чему я веду, – и без обиняков, глядя прямо в глаза Николая он заявил: – Оставьте Анну, вот мое условие, и я не стану…. – но он не договорил фразу. Их разговор прервал стук копыт.

– Верно, этот дуралей, наконец, подъехал, – сказал купец оборачиваясь. Но вместо извозчика перед ними стояли два незнакомых наездника. И хотя оба были прилично одеты, шныряющий, цепкий и колючий взгляд выдавал их с головой, а также их недобрые намерения.

– Добрый вечер гос-с-с-с-спода, – произнес нараспев один из них, и спешился с лошади, – мы не местные, не можем найти улицу, Московскую, верно ведь, Московскую? – обратился он ко второму наезднику, будто позабыл и теперь уточняет?

– Московскую, Московскую, – подтвердил тот и следом поспешил слезть с лошади, а затем, придерживая ее за уздечку, встал рядом.

Купец перевел тяжелый взгляд с одного на другого, оценивая ситуацию и как только все понял, чуть попятился назад. – Так, вы на месте, это и есть Московская, – спокойно заявил он, хотя поза выдавала в нем высшую степень напряжения.

Николай тоже переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что происходит, чувствуя, что события разворачиваются по какому-то неведомому ему сценарию.

– Оп, кто бы мог подумать, стало быть мы на месте, выходит и нашли что искали, – и рыжий бандит достал револьвер, направляя дуло в сторону мужчин, – доставайте деньги, господа, да не горюйте, считай, проигрались в карты, уверен Вашему благородию не привыкать, – и он ткнул револьвером в грудь Николая, видимо посчитав его наиболее лакомой добычей.

Николай и без того потрясенный событиями сегодняшнего дня, раздосадованный и расстроенный, раздавленный и удрученный вероломством купца, его подлостью и осознанием того для чего он это сделал, неизбежным расставанием с Анной и чувством своей вины, вдруг в один момент прочувствовал собственную слабость и никчемность. Горечь поражения, собственная трусость и ничтожность, вдруг всколыхнулись в нем праведным гневом. Он схватился за дуло револьвера и попытался отвести его от себя, попутно толкнув бандита, а затем ударив его в челюсть. Удар был крепкий и верно рассчитан, отчего тот, не устояв на ногах, упал на колени прямо в грязь, только вот про второго налетчика он забыл. Тот, увидев, как разворачиваются события, не кинулся наутек, бросив все, а поспешил на помощь подельнику. В два шага преодолев расстояние между ним и происходившей дракой, он выхватил из-за пазухи нож и ударил им прямо в грудь Николая. Тот глухо застонал и с высоты своего роста рухнул в грязь на спину.

Купец же все это время, не принимая участия в драке, медленно, но верно отступал назад на безопасное расстояние, увидев же, как Николай рухнул сраженный ударом, в ужасе ринулся бежать наутек. В его спину посыпались пули, но как водится, дурного человека толи ангелы, толи демоны берегут, все мимо. Он хотел было крикнуть своему извозчику, позвать на помощь, но страх сковал его горло, так что он не в силах был произнести ни слова, не оборачиваясь он добежал до первого здания и спрятавшись за стеной, с трудом переводя дыхание, судорожно облизал губы. Ледяной пот лил градом вдоль спины под плотным меховым пальто, в горле пересохло, а в висках стучало.

Может прошла минута, а может час, в страхе он потерял счет времени, по цоканью копыт и глухим ударам нагайки купец понял, что бандиты скрылись. Что есть мочи он заорал: – Кузьма!!! – Спящий в одном квартале от разворачивающейся трагедии и потому ничего не видевший слуга, спросонья, выглянул из повозки, с трудом пытаясь понять кто кричит и что здесь происходит.

В его адрес посыпалась самая грязная и нецензурная брань, которую и в кабаках то не часто говорили. Испуганный Кузьма, чуть не падая на ходу, спросонья бежал на помощь, но слишком поздно: – Ваше степенство, не велите ругаться, ей Богу, на секунду уснул.

Купец лишь смачно сплюнул и побежал к лежавшему на мостовой Иевлеву. Николай упал навзничь и теперь с глухими стонами пытался встать, но едва ли это было ему по силам. Волосы его намокли и слиплись от грязи, весь сюртук был залит алой кровью, отчего понять, куда пришелся удар ножа, вряд ли было возможно.

Подбежав к нему, Кузнецов помешал бесплодным попыткам Николая встать на ноги, голову его он положил на свои колени, и почти отцовским жестом убрал волосы от лица. Тот снова глухо и жалобно застонал, глаза его были широко открыты, но едва ли он в полной мере понимал, что происходит.

– Гони сюда лошадей, дурак, – закричал он с отчаянием на извозчика.

– Ну что же ты наделал то, глупый, глупый, что же ты наделал, – горько повторял Степан Михайлович, вот только минуту назад он ненавидел этого мужчину, а сейчас, глядя как жизнь, понемногу покидает того, готов был отдать все, чтобы ему помочь, и хотя он не был причастен к произошедшему, нестерпимое чувство вины, легло на сердце тяжелым крестом.

– Анна, – простонал тот.

– Будет, будет тебе Анна, молчи, молчи, слова силы отбирают. Держись, держись, голубчик, все будет хорошо, – утешал он Николая, словно ребенка.

Подъехал извозчик, и они, погрузив Николая в бричку, через самую грязь, едва разбирая дорогу, поскакали к дому.

Разбудил Анну тревожный стук копыт и скрип, подъезжающих к парадной, колес. Она тотчас подскочила с дивана, уснув в неудобной позе, с трудом разминала затекшие ноги и пальцы. Неужели Георгий подъехал, хотя было слишком рано, а может Нина Терентьевна вернулась с дочками раньше обещанного, или Степан Михайлович из конторы воротился. Не успев перебрать в голове все версии, как дверь с грохотом отворилась, будто ее со всей силой выбили ногой. Анна подпрыгнула от ужаса, со страхом обернувшись в сторону двери.

В гостиную едва держась на ногах, ввалился Степан Михайлович с Кузьмой, на руках они держалиогромный сверток, с укутанным, словно младенец в меховое пальто человеком, тот был недвижим, не издавал ни звука и только острый профиль выдался поверх накидки.

Пошатываясь, невидящим взором, не обратив внимания на Анну, Степан Михайлович со слугой, тяжелым шагом направились в ближайшую комнату.

– Тихон, беги за доктором, он как раз через два дома, скажи, чтобы пришел хоть в исподнем, время не терпит, а за констеблем отправь Егорку, скажи ему, тут все на месте объясним, долго сейчас рассказывать, что приключилось, – прокричал купец, на ходу.

Тихон, до этого, нервозно, теребивший шапку и переминавшийся с ноги на ногу, только услышав команду, тотчас скрылся за дверью в зловещей темноте улицы.

Анна, начиная приходить в себя и понимать, что происходит, кинулись за ним. В голове за долю секунды пронеслись тысячи мыслей, сердце гулко билось где-то у самого горла, стремясь вырваться наружу.

Увидев на кровати лежавшего Николая с запекшимися губами и полуоткрытыми глазами, она, обезумев, кинулась на купца словно дикая кошка: – Что вы с ним сделали? Это вы! Что вы с ним сделали мерзавец, она пыталась ударить его, но тот легко отмахивался от нее как от надоедливой мухи, наконец, рассвирепев, он толкнул ее что есть мочи, так что она отлетела к стене, будто тряпичная кукла и с грохотом приземлилась.

– Не трогал я его! – закричал он и окровавленными руками, достав из внутреннего кармана пачку смятых векселей, кинул их на пол, – Сам бы уехал твой Николай. Мне и трогать его надобности не было…в долгах он, хуже картежника последнего, полюбовник твой, – зло проскрежетал зубами купец.

Анна, немного отрезвев от горя, но по-прежнему ничего не понимая, подползла к Николаю. Боясь сделать ему больно, распеленала из мехового пальто бережно, будто матушка свое дитя. Он тихо застонал и открыл глаза.

– Голубка моя, – ласково прошептал он, попытавшись коснуться ее лица, но поморщившись, опустил руку, так что та безжизненно свесилась с края кровати.

– Тише, тише, ничего не говори, – умоляюще сказала она, прикоснувшись ласково пальцами к его губам, – не тревожься, я с тобой, я здесь.

Сюртук и рубашка были все в крови, но по его неудобной позе, и по тому как скованна правая рука, она поняла что рана находиться справа, стало быть сердце вне опасности. Малая, но надежда.

– Дайте мне нож, чистую воду и ткань, – скомандовала Анна. Ловко разрезав рубашку, она увидела, как глубока была рана. И хотя кровь уже не сочилась из груди, слышно было как нелегко со свистом дышал Николай, а грудь тяжело вздымалась.

– Что случилось? – вопрошая, обернулась она к купцу.

– Бандиты напали, эх, – с горечью сказал купец, – молодой, не стоило ему вступать в борьбу, ну что за глупый, – сокрушался он, – поторопился, э-э-э-э-х, обождал бы, да пусть хотя бы и деньги взяли, но жизнь то оставили, э-э-э-э-х, глупый, глупый.

За дверью раздались голоса, женские тревожные и сдержанные мужские, верно доктор приехал, подумала Анна с облегчением. Она хотя и знала от матушки как обрабатывать раны, но во врачебном деле смыслила мало, от того по-обывательски возлагала на врача неоправданно большие надежды.

Через минуту вошел доктор, это был щупленький старичок, с чемоданчиком, лицо его было испещрено морщинами, а глаза были добрые и блаженные, будто познавшие ту самую ускользающую от всех истину, впрочем, Анна не сразу поняла причину этого, пока по комнате не разнесся терпкий запах спиртного. В ужасе Анна посмотрела на него и почувствовала, как последняя надежда умирает на ее глазах. Уступив ему место подлекровати больного, она с тревогой шепотом спросила купца: – А нет ли другого врача? Этот верно пьян в стельку.

– Не бойся, ты не смотри что он пьян, он честно признаться, и трезв то не бывает, но дело свое знает, не хуже трезвого как стекло. Он работал в столице, но случились там некие события, о коих, я и сам честно признаться толком не знаю, в общем осужден он был, сюда сослан как каторжный, но как срок его вышел, он возвращаться не стал, да здесь и остался. Но дело он свое знает, не тревожься, уж если кто и поможет, то только он.

Вдруг доктор, словно услышав, что о нем говорят, выглянул из комнаты больного и спросил: – Кто поможет сделать перевязку?

Анна стремглав бросилась на помощь. С большим трудом им удалось перебинтовать рану. При каждом движении Николай глухо стонал и хотя был в сознании, глаза его были плотно закрыты, а сам он молчал. Ни бранного слова, ни жалобы, только стон, тихий безнадежный стон.

Проинструктировав, что и в какое время давать больному и как часто менять повязку, он знаком пригласил ее выйти.

В коридоре уже толпился народ, тут и Нина Терентьевна подоспела и прислуга выглядывала из коридора и девочки, которым строго настрого велели идти спать, стояли поблизости, и приказчик Николая - Григорий. Глаза его были печальны, и едва сдерживали крупные мужские слезы.

– Рано глубокая, – начал доктор, – боюсь, до утра не доживет, зовите лучше батюшку, от меня проку тут мало, – с этими словами, понурив голову, он развернулся, горько сгорбился под тяжестью дурных вестей, вестником которых он был поневоле, и незаметно ушел.

В комнате умирающего было тяжко и мрачно, казалось время здесь остановилось, Николай, лежал с закрытыми глазами, но не спал. Скользнув к постели, опустившись на колени Анна прильнула щекой к его холодной и влажной руке, и тихие слезы отчаяния и бессилия наконец вырвались на свободу, то были слезы безмолвия.

Николай словно очнулся, и зашевелил рукой, неловко погладив ее по лицу. Она прильнула губами к его ладошке, вложив в этот поцелуй все те чувства, которые испытывала, но не могла выразить словами.

– Поплачь, поплачь голубка, от слез тебе станет легче.

– Как же ты можешь думать сейчас обо мне, всхлипывая, прошептала она, я здесь, со мной ведь ничего не случилось. Плачу я или нет, какой в этом прок, неужели же ты думаешь, мне горше, чем тебе, что есть мои сентиментальные страдания, перед твоими, истинными.

– Значит, дела мои плохи, – заключил он спокойно, как будто что-то само собой разумеющееся.

– Нет, что ты, не то я хотела сказать, глупая я глупая, ты выкарабкаешься, с тобой будет все хорошо. Обещаю, я здесь, я с тобой, я не дам тебе уйти, и она вцепилась руками в его ладонь, будто бы спасая его от падения в черную бездну.

– Ну же, не бойся, голубка моя, ласково погладил он ее по ладони. Нет нужды лгать, я и сам все чувствую. Помогите ка мне лучше лечь немного повыше. Вот так, верно, вот так удобнее, – каждое слово давалось ему с большим трудом, после сказанного он снова зашелся кашлем, так что пришлось с минуту помолчать, пытаясь с ним справиться.

– Смерть неотвратима, смерть неизбежна в этой жизни моя голубка, неужели ты думаешь, нам было бы легче расставаться через тридцать или сорок лет, проведенных вместе? Случилось это сейчас, или случись через много зим, едва ли было бы легче, – он вновь замолчал, справляясь с кашлем, – Даже самая счастливая история любовь неизбежно имеет несчастный финал. Финал, голубка моя, он потому и финал, что не бывает счастливым.

– Не говори так, это моя вина, – рыдала Анна, – если бы не я, может ничего бы этого не случилось.

Он с трудом поднял руку и ладонью провел по ее лицу, пытаясь, толи утешить толи запомнить ее образ, – Боюсь, это было предопределено много лет назад, в тот миг, когда я встретил тебя с этими нелепыми кудряшками. Ни ты, ни я, ничего в нашей судьбе не решаем, так случилось, стало быть, так должно было случиться, а теперь ступай, пусть поторопят священника и позови ка Степан Михайловича, мне надобно кое о чем с ним потолковать.

– Но…

– Не возражай, и обещай исполнить мою последнюю просьбу, верно и в самом незавидном положении существуют добрые моменты, – попытался пошутить Николай, но улыбка лишь скривила его губы.

То было венчание со вкусом траура. От огня свечей и запаха лекарства, в комнате было душно и дурно, а лица присутствующих будто восковые. Не только Николай, но и Анна едва ли осознавали происходящее в полной мере. От бессилия ей хотелось кричать, рыдать, бесноваться и неистово кататься по полу, но вместо этого она сидела будто окаменевшая, с застывшими в глазах слезами.

– Обручается раб Божий, Николай рабе Божией Анне во имя отца, и сына, и Святого Духа…

На миг ей стало дурно от страха, словно щупальца вечной пустоты тянулись и к ней, собираясь забрать с собой. Но это ведь был он, ее Николай, и даже находясь на пороге смерти, он оттеснит ее от темноты пусть и ценою жизни, и она поднесла к губам его руку, так что холодный метал обручального кольца, почти обжег ее горячие губы.

Таинство было окончено. Они вновь остались одни.

– Хочу, чтобы ты не считала связанной себя какими либо обязательствами или узами со мной, с живым или умершим. Я так поступил, лишь только для того, чтобы ты смогла получить мое наследство, и хотя ты заслуживаешь большего, боюсь, все же то малое, что я могу тебе отдать, лучше, чем ничего. И если уж я не могу подарить тебе любовь, я хотел бы подарить тебе свободу. Может не сейчас, но через годы ты поймешь, свобода лучше любви, свобода важнее любви.

Анна хотела возразить, поспорить, уверить его, что это не так, что она будет вечно любить его, но какой в том прок. Разве слова важны. Все что она может сделать для него, это не покидать ни на секунду, быть с ним до самого конца, пока плоть не остыла, а грудь вздымается дыша.

Больше им сказать друг другу было нечего. К утру, как и сказал доктор, его не стало.

Три дня прошло с похорон. Только сейчас Анна пришла в себя, ровно настолько, чтобы хватило сил отправиться в путь. За эти дни она так много приобрела и так много потеряла. Багаж с вещами был по-прежнему так мал, что хватило лишь одной дорожной сумки. Багаж опыта же стал так велик, что едва умещался в ее голове.

Прощаться было просто и вместе с тем сложно, в жизни даже к дурному привыкаешь. Анна, будто заключенный, собирая вещи и выходя на свободу или больной, выписываясь из лазарета, с грустью обернулась в след, стараясь запечатлеть и сохранить в памяти то место где было столько бед и вместе с тем самых важных открытий жизни, к коим бы она никогда не пришла, если бы судьба была к ней благосклонной.

Словом, Анна была рада свободе и в равной степени огорчена, расставаясь с местом и людьми, навеки поменявшими ход ее жизни. Впрочем, события той ночи изменили не только ее, но и других. Будто это была именно та драматическая развязка, которая была необходима, ибо своей грандиозностью и трагизмом отрезвила, а за одним и успокоила всех.

Наконец экипаж тронулся. Фигура Степан Михайловича, Нины Терентьевны, воспитанниц, прислуги стоящей поодаль, становились все меньше и меньше, пока совсем не исчезли. Она последний раз еще раз помахала им вслед, глубоко вздохнула и отвернулась. Последняя страница этой книги была перевернута и возвращаться, пусть даже в воспоминаниях, не имело смысла. Впрочем, к воспоминаниям стоит возвращаться только если они несут в себе добро, с дурными же, следует поступать так как они того заслуживают, оставить, стереть и не воскрешать, как бы ни был велик соблазн поступить иначе, дабы не отравить свою душу ядом сожалений. Ибо как бы ты не поступил тогда, с прожитыми годами, тебе будет казаться, что ты сделал не то и не так. Вряд ли, возможно идти вперед, без конца оборачиваясь назад.

Ровный стук колес увозил ее в новую жизнь, подле сидел притихший пес, «Счастливчик», напротив – приказчик Николая, Георгий, старательно избегавший встретиться с ней взглядом, впрочем, она была не против. В его холодных голубых глазах все эти дни читалась горечь и немой укор. В бричке стояла тишина, тогда как в городе царила непривычная суета. Дорога шла мимо причала, где и в обычные дни было многолюдно и шумно, но сейчас тревожный гул и шум стояли такие, что едва можно было расслышать даже свой голос.

– Что здесь случилось? – спросила Анна.

Георгий будто очнулся и посмотрел на нее, – Разве вы не знаете, мы как раз вчера обсуждали это?

– Нет, я ничего не слышала.

– Что ж, не мудрено, вам, верно, было не до того, знаете ли, дожди были такие, что все местные речушки в верховье вышли из берегов, там же подтопило несколько деревенек и постоялых дворов, но и этого ей оказалось мало, скоро большая вода и сюда дойдет, люди спешно покидают район причала, спасают что могут. Хотя…сомневаюсь, чтобы у них было что спасать, – сказал он, обводя глазами царящую вокруг бедность.

Анна только сейчас обрела способность видеть и слышать чужое горе, до той степени ее собственное заполнило все ее мысли. Воистину человек в горе и глух и слеп.

Анна увидела и затопленные кусты черемухи на болоте, только набравшие цвет, и оттого тяжелыми гроздьями свисающие над черной бурлящей рекой.

Лесопилка и скотобойня, находившиеся ближе всего к реке, уже были затоплены, рядом стояла толпа любопытствующих зевак, состоящих в основном из голодранцев, промышлявших по обыкновению на причале в поисках легкого заработка, а теперь завороженных, несущимися потоками тяжелой мутной и грязной воды.

Переселенцы, живущие в обветшалых деревянных бараках, вновь вынуждены были держа в руках свой убогий скарб сорваться с места и искать новый кров.

Через несколько часов вся низина и причал и хибары и эти гроздья черемухи на болоте все будет сметено водой и затоплено. А люди, будто муравьи из разоренного дома, вновь двинуться в поисках новой, и как они надеяться лучшей жизни.

Смотря на всю эту суету жизни, перед глазами Анны возникла одинокая могилка Николая, в тени гибких ветвей вислой плакучей березы, мирно покачивающийся от легкого дуновения ветра, будто убаюкивая и оберегая вечный сон. Сон, который видят только березы.

Эпилог

Всего лишь через несколько лет не станет Империи, в которой разворачивалась представшая перед читателем история любви. И как тогда, бурлящей быстриной темных и опасных вод сотни тысяч людей будут сметены революцией. Лишь единицы вынесет на берег невредимыми и нетронутыми.

Что касается судьбы героев, по большей части участь их оказалась незавидна. Степан Михайлович Кузнецов с женой и дочерьми, вопреки своему звериному чутью, самонадеянно упустил тот день и тот час, когда еще можно было спастись. В марте 1920 года с семьей по поддельным документам в повозке со скотом,пытаясь выбраться из захваченного большевиками города в Харбин, был раскрыт, схвачен и арестован. И в июне 1920 года после всех бесчинств, сотворенных с ним людьми, тихо скончался в полном одиночестве на узенькой кровати тюремной больницы городаN-ск, аккурат, с окнами, выходившими на парадный вход его особняка, где он прожил так мало и так много, где был горестен и счастливпопеременно.

Нина Терентьевна, лишенная статуса, денег, дома, истерзанная и сломленная скиталась по улицам города до осени, а с первыми заморозками, когда последние лебеди улетели на юг, ее не стало.

Татьяну же наоборот ждало прекрасное будущее, став к двадцати девяти годам председателем комбеда, добилась тех высот о коих и мечтать при царском режиме не смела.

Что касается судьбы Анны, то одни говорят, что после революции она так и осталась в Петербурге и до самой своей смерти преподавала безупречный французский, другие же утверждают, что видели, как она села на паром с билетом в один конец и со всеми другими страждущими, лишившимися в одночасье и Родины и прошлого, отплыла не то в Америку, не то во Францию,сие обстоятельство доподлинно неизвестно.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

Часть II. Сюита №2.

И волны глубоко вздыхали В ногах взволнованных влюбленных, Соленым бризом опоенных, Вином любовным опьяненных, Природой красоты плененных На берегу где скалы красный порфирит. И звезды трепетно мерцали Над головой соблазненных, Луной одной лишь обрученных, Друг другом без остатка поглощенных, Попутным ветром унесенных За горизонт где неба цвета лазурит.

Март, 1922 г. Лазурное побережье,Теуль-сюр-мер, Франция.

Еще минуту назад облакамирно покоились на макушках горных вершин изгиба бухты, теперь же, стремясь расколоть золотой круг солнца на тысячу пронзительных лучей, затянули голубое небо, будто одеялом пуха, пропуская острые серебряные нити света сквозь потускневшую линзу. Дождя не было целый месяц, и земля, и люди уже отчаялись от засухи и ветра, но глядя на хмурое небо, вновь обрели надежду, что сегодня тот день, когда небеса даруют им долгожданныйи целительный дождь.

Аннас неохотой последний раз зачерпнула горсть, похожего на гальку, крупного песка, ставшего розовым в отблесках карминовой скалы, и тут же поспешно высыпала егообратно. Посмотрев вдаль, она прищурилась, стремясь рассмотреть Леринские острова, которые еще с утра были видны как на ладони, но оказалось– тщетно. Впереди лишь молочная дымка, отчего даже линия горизонта между бледно-васильковым небом и темной лазурью моря исчезла вникуда, как если бынеопытный художник испортил картину, смешав оттенки акварели понапрасну, в безудержном стремлении к совершенству, хотяв том не было нужды.

И каждый странник, и каждый, кто родился здесь, должен был быть счастлив, лишь оттого, что лицезрит совершенство формы и цвета, но несчастней Анны в тот миг, на этом самом Лазурном побережье, где все цветет и дышит счастьем, пожалуй, не было, и нет. Она лишь телом была здесь, в настоящем, а мыслями – далеко в прошлом, перебирая воспоминания как четки в странном и непостижимом порядке, выхватывая из повествования жизни то одно, то другое, и так по кругу. А жизнь, настоящая жизнь, словно проходила мимо, по касательной, не вовлекая в происходящие вокруг события ни души, ни сердца, ни разума.

В ее жизни было и хорошее, и дурное, и счастье, и горе, но отчего-то сознание будто затерло все прекрасное, что было, а прошлое сплело в один колючий терновый венок лишь горестей и утрат. Она цеплялась за добрые воспоминания, как цепляютсяза якорь, и как и положено, не находя точки опоры в нем, лишь тонула в темных глубинах бесплодных сожалений и потерь. И вроде бы теперь она свободна, нет ни обязательств, ни ответственности, и можешь делать что желаешь, но это только иллюзия, в действительно же она была свободна настолько, насколько может быть свободен узник, заключенный в клетку, в клетку своего разума.

И словно желая скинуть с себя пепел воспоминаний, она резко встала, поспешно отряхнула платье от песка и,посмотрев куда-то вдаль, мягко, но решительно крикнула на русском:

– Матье! Пора возвращаться домой!

Игравший в песке мальчик, словно не услышал ее, он не только не перестал играть, но даже не обернулся.

Анна тяжело вздохнула и повторила ту же фразу, но уже на французском.

Только тогда ребенок откликнулся и медленно и неторопливо, подойдя к ней по-хозяйски, ничего не говоря, вручил ей игрушки в руки, тем самым давая понять, что не намерен их нести сам, а затем молча развернулся и решительно зашагал домой.

Анна не возразила ни слова, и покорно приняв игрушки, последовала за мальчиком, словно он был ее хозяин, а не воспитанник. Что ж, то было не далеко от истины. Разве ж маленький, но богач не ее хозяин? За эти годы жизнь научила ее не малому, но смирение и покорность она познала в совершенстве.

Из глубокой бухты, в которой они только что были, ничего не было видно, лишь камни и редкая зелень, как навес, но как только ониподнялись на первые десять ступеней лестницы, перед ними открылся восхитительный вид на темно-розовую виллу Святой Камиллы, тонущую в красном порфирите горного массива Эстерель. И лишь склоны, покрытые курчавой зеленью, будто волосы на груди огромного и недвижимого великана, не давали рассеяться взгляду в буйстве всех оттенков красного.

Два этажа, пятьсот квадратных метров, пять спален, четыре ванные комнаты, пристройка для охранника, прислуги и няни, и доминирующее положение на красной скале, все было бы прекрасно, если бы не тесное соседство с еще одной виллой, чуть меньше и чуть ниже, однако же,все с той же бухтой на двоих.

Еще совсем недавно, место это было никому неизвестно, но так случилось, что основатель железной дороги, имел неосторожность посетить маленькую деревушку, известную до того момента лишь тем, что здесь цветут сады мимозы, и так восхитился тихим райским уголком, вдали от шума Канн и Ниццы, что построил здесь виллу иприготовился насладиться красотой и тишиной… Что ж, понапрасну. Где станция дороги, там и жизнь, и вслед за ним в Теуль-сюр-мер устремились тысячи таких же, восхищенных карминовыми скалами и лазурным берегом,людей,в поисках все той же тишины, и царственного великолепия природы.И нет уже не той звенящий тишины, ни девственно нетронутых красот, ни прелести отсутствия соседства.

Вилла Святой Камиллы также не избежала этой участи, и лишь два года простояла в гордом одиночестве среди скал порфирита. К счастью вторая вилла принадлежала вполне тихому и угрюмому семействунемецкого текстильного магната Остеррайха. Муж, жена и двое детей. Все они были похожи друг на друга и почти неотличимы, с недвижимыми продолговатыми лицами и не мигающими округлыми глазами. Никогда Анна не видела их улыбающимися. И хотя сама она, едва бы могла отнести себя к людям веселым и жизнерадостным, но, даже находясь в крайней грусти и тоске, не могла не улыбнуться, когда видела их кислые лица, спускающиеся по райской тропе с завтрака на пляж или с пляжа на ужин. Правда, они отличались пунктуальностью, и следовали распорядку дня с точностью до минуты, так, что по ним можно было сверять не только время суток, но и точный час, а значит с легкостью избегать встречи с ними, потому как, даже не имея проблем с пищеварением, при виде их уксусных лиц у Анны начиналась изжога.

Хотя справедливости ради, это были не самые дурные люди, они были всегда обходительны и воспитаны, здоровались и прощались первыми, несмотря на ее статус ступенью ниже, и может так случиться,были они люди даже хорошие, но кто же изъявит желания лицезреть сад души, коли фасад так не дружелюбен.

Анна не любила этот подъем, сразу на выходе из бухты лестница была почти отвесной, отчего каждый раз, как налетал ветер, ей казалось, будто ее столкнет вниз и с замиранием сердца она цеплялась за поручни, пытаясь усмирить гулкие и частые удары сердца, с завистью глядяна смелого мальчишку, что бойко вышагивает по крутым ступеням, не оглядываясь и не смотря вниз.Может это оттого, что он еще не обзавелся прошлым? Не страшно смотреть вперед, когда за спиной еще ничего нет. Что ж, когда-то и она была бесстрашной, но теперь она страшилась и боялась всего, и треска ветки, и сквозняков пустой виллы, и тени на песке, и даже отражения.

Она устала от всего, от прошлого и настоящего, она устала от себя, но, не желая будущего, однако же, не имела смелости окончить всеодним лишь росчерком пера. Может по малодушию, а может из храбрости, кто ж разберет.

У подъездной дорожки стоял автомобиль хозяина. Анна облегченно вздохнула. Сегодня ей не придется успокаивать мадам Жикель, в отчаянных метаниях по вилле и стенаниях, что месье Жикель остался в Ницце на ночь. Иногда Анна и сама не знала кто она в этом доме. Нянька для маленького Матье, или для его взрослой матери?

После революции, оказавшись во Франции без средств существования, Анна должна была благодарить Бога, за ту работу, что он ниспослал для нее. Сотни тысяч соотечественников перебивались редкими заработками, прозябая в злачных местах русских кварталов, без возможности вернуться и не в силах начать жизнь заново, и утопали в жалости к себе и слабости к алкоголю.

Старая знакомая, из прошлой жизни, с которой она общаласьеще в Петербурге, когда овдовев, она сама себе была хозяйкой, правда лишь короткий срок, по чистой случайности встретилась ей вновь в Париже. Толи из симпатии, толи из жалости,тапредложила Анне место гувернантки у ее добрых друзей, четы Жикелей. Месье ГаэльЖикель был состоятельным французским промышленником, а его жена, Мари, была русской по происхождению, кстати, тоже не из бедной семьи, и в девичестве носила имя Тропова.Правда никогда в России не жила, и даже не бывала, да и по-русски говорила с трудом, но была одержима ею, как часто случается у людей, имеющих смутное представление о Родине, и оттого наделяющих ее всеми волшебными свойствами, кои сознания наделяет Землю Обетованную в своих желаниях и мечтах. И страстно желая сохранить и передать свои корни сыну, подыскивала именно русскую гувернантку, находясь в приятном заблуждении, что чужому человеку под силу научить твое чадо большему, чем можешь научить его сама. Анна переубеждать ее не стала и потчевала мадам Жикель рассказами о прекрасной и далекой Сибири, где круглый год все угощают друг друга блинами и все добры и все великодушны, где город утопает в гроздьях хмельной черемухе, а гибкие ветви вислой березы наклоняются до самой сырой земли. Земля далекая, земля прекрасная…

Не успев переступить порог виллы,Анна услышала шум колес по неровной каменной дорожке и выхлопы и гудение и всю канонаду звуков, издаваемых автомобилями, которых она, самой себе не хотела признаваться, боялась до сердечного приступа. Она судорожно вздрогнула, так и не привыкнув к этим железным дьяволам, как она их втайне про себя называла, и инстинктивно дернув к себе Матье, желая защитить дитя, резко обернулась.

На секунду гнев вспыхнул на ее лице, при виде мужчины и женщины в роскошных вечерних нарядах, но увидев, что и они обернулись в ее сторону, и могут заметить недружелюбие и даже неприязнь в ее глазах, испуганно спохватилась, и покорно опустиввзор,скрылась на вилле.

У лестницы ее уже ждала мадам Жикель в восхитительном темно-изумрудном платье, расшитом блестящем серебряным стеклярусом. Ее припудренные округлые женственные плечи блестели, какперламутр раковиныдикойракушки, поднятой с самых чистых и синих глубин океана.И весь ее образ благополучия, и достатка был такой гладкий и такой ладный, без изъянов и трещин, чтозаставлял чувствовать себя Анну так жалко и так ничтожно, как только возможно

– АннА! – с ударением на второй слог окликнула ее хозяйка. – Где же вы были!? Я так хочу показать моего малыша гостям! Ступай же, переодень его в морской костюм, тот самый, ты знаешь, что я люблю, и спускайся! – требовательно, без возможности возразить ей,воскликнула мадам Жикель.

– Конечно, конечно, мадам Жикель, сию секунду, – уверила ее Анна и поспешила наверх.

Быстро умыв и переодев Матье в задорный морской костюмчик, она на минуту задержала дыхание, пытаясь разобрать голоса в зале.Она отчаянно надеялась, что они уже уехали и забыли про нее, но и хозяева и гости были по-прежнему внизу, а их голоса становились все громче, а смех все чаще. – Верно, открыли вторую бутылку шампанского, –раздраженно подумала Анна. Нет, не было никакой неприязни со стороны Анны к ее новым хозяевам, впрочем, не было и любви, ведь как можно любить того, кто так счастлив и так благополучен, когда ты беден и бесправен.

Она посмотрела на себя в зеркало и тяжело вздохнула. Проведя весь день на пляже, пусть и в тени, но под жарким и резкиммартовский солнцем, не раз вспотев, так что пылинки и песчинки, так и норовили прильнуть к ее разгоряченному и влажному телу, Анна увидела в отражении все тоже, что и прежде. А именно, безнадегу и уныние. Она поправила свое старомодное черное платье прислуги, отряхнула белый передник, и,постаравшись пригладить, будто смятые крылья бабочки, воротник, сколола растрепавшиеся волосы в тугой узел и улыбнулась сама себе в отражение дежурной улыбкой милой и покорной гувернантки.

Взяв малыша за руку, она спустилась вниз. Секунду Анна замешкалась перед дверью, все еще не решаясь войти, но затем, едва касаясь костяшками пальцев, постучала,и в ожидании, когда пригласят, вытянулась как солдат на выправку. Раздались смех и голоса, но ничего нельзя было разобрать, и в замешательстве Анна еще раз робко постучала, правда уже чуть громче, и сама же испугавшись, как звонко прозвучал стук ее пальцев по двери, в страхе отпрянула. Правда,после этого,за дверью,наконец, прозвучало заветное«Войдите». И подавляя смущение и страх, Анна вначалеподтолкнула в приоткрытую дверь растерянного Матье, а затем бесшумно и гибко,словно кошка,скользнула вслед за ним, встав за малышом послушно сзади, и все еще не поднимая взора на гостей.

Ницца. Ресторан “Буйвол”

Его рассудок слегка помутился, и это было странно, ведь он совсем немного выпил. Он поднял голову и его взгляд остановился на стене напротив, стремясь сфокусировать зрение на одной точке, нотут же потерпел фиаско. Еще минуту назад висевший посередине череп буйволакачнулся как маятник влево, затем вправо и снова влево. Онпопытался сосредоточиться, и усилием взгляда «повесить» трофей на место, собственно там, где он и был, но вместо этого, уже не только череп буйвола, но и вся стена с картинами, на которых хозяин ресторана, разделывал огромную тушу кита начали вращаться с немыслимой скоростью, отчего он был вынужден вцепиться в стол, чтоб не упасть. Его едва не стошнило и от туши кита и от головы буйвола и от головокружения. – Все же кости и туши не лучший интерьер, пусть и для мужского ресторана, – подумал Дэвид, с трудом беря себя в руки и борясь с чувством омерзения ко всему, что рядом.

– Дэвид? – тревожно спросила Сессиль, коснувшись его руки.

– Все хорошо, – поспешил он уверить ее, не желая ни показать свою слабость, ни тем более объяснять ее причины, тем более, что он и сам едва ли мог их понять. – Мне лишь нужно выйти на улицу, – ответил он. – На секунду, –поспешно заверил ее Дэвид.

– Я с тобой, – решительнозаявила она, беря с собой сумочку.

– Нет, нет! – почти в ужасе воскликнул он. Но поняв, как грубо выглядит его слишком громкий и неуместный протест, тотчас, попытался исправиться: – Останься, мне нужна лишь минута. Мне одному будет лучше, –и,похлопав ее по лежавшей на коленяхруке, поспешно вышел из-за стола.

В городе по-прежнему было душно, столь желанного дождя так и не было, а ночное небо было ясным и прозрачным как черное стекло. Несмотря на поздний час, улицы по-прежнему наполнены людьми, впрочем, ненадолго. Сезон подходил к концу, и скоро город вновь будет принадлежать лишь его местным жителям. Скоро и он должен будет вернуться в Париж. Что ж, он этому был даже рад. В этот раз он отчего-то устал от однообразия отдыха и вереницы развлечений, так что даже рад был окунуться в работу.

– «Значит и от отдыха можно устать», – невесело подумал Дэвид.

Он с трудом ослабил ворот рубашки, и, качнувшись, как маятник, поспешил опереться спиной о стену. Взгляд без интереса скользнул по Английской набережной и остановился на здание казино де ла Жете – променаде. Символ высшей роскоши и крайнего упадка, как метафора человеческой жизни, от ее вершины, до неизменного кувырка вниз. Но вопреки надеждам, из пепла можно возродиться лишь раз, и теперь, несмотря на все попытки воскресить его после войны, он выглядел не лучшим образом. Он напоминал того самого гигантского кита, с фото в ресторане, выброшенного на берег, чей огромный одинокий остов, словно памятник другого мира, восхищал и вгонял в грусть одновременно. Он по-прежнему был величественен и прекрасен, но неизбежное угасание, финал всего и вся, уже пустило корни в нем. И пусть обывателю это было не видно, но от человека, переживающего тот же этап в жизни, сей факт было не скрыть.