Русь и норманны

ТРУДЫ ПОЛЬСКОГО АКАДЕМИКА X. ЛОВМЯНЬСКОГО ПО ИСТОРИИ НАРОДОВ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ^{1}

Научная деятельность крупного польского ученого Хенрика Ловмяньского, его работы последних десятилетий, посвященные анализу внутренних предпосылок и внешнеполитических условий образования славянских государств, в частности древнерусского и древнепольского, — пример сознательного усвоения и плодотворного применения марксистского диалектического метода.

Первая работа X. Ловмяньского появилась в 1923 г., когда, сотрудничая в журнале «Ateneum Wileńskie», он опубликовал рецензию на издание Литовской метрики. Его ранние статьи, в которых рассматривалась социально-экономическая и культурная история Литвы XVI в., носили источниковедческий характер.

Но уже тогда молодого ученого особенно интересовала социально-экономическая природа общества раннего средневековья. В 1929 г. он пишет свою первую работу по этой теме, посвященную древней истории литовского сельского поселения. Для выяснения проблемы генезиса феодализма весьма существенны сделанные им выводы о древнем происхождении термина «villa» и аргументированные соображения о том, что этот термин мог означать как многодворное поселение крестьян, так и однодворное поселение нобиля, приобретавшее в этом случае черты поместья (curia, habitatio).

Дальнейшие изыскания автора в области древне-литовской истории завершились выходом в свет в 1931–1932 гг. двухтомного труда о становлении общества и государства древней Литвы[1]. В нем собран материал, без которого не обойдется и ныне ни один исследователь средневековой истории Литвы. X. Ловмяньский впервые широко использовал не только литовские источники, но и сравнительно-исторические данные, касающиеся эстонцев, латышей и пруссов.

В монографии освещена политическая география Литвы, сделан опыт определения ее территориальной структуры (деления на бывшие племенные территории, земли, волости и села). Изучив хозяйство Литвы, автор установил, что его основу составляло пашенное земледелие и что древняя Литва вовсе не была так бедна и убога, как ее изображали некоторые источники и многие историки. Автор охарактеризовал состояние литовских вооруженных сил. Он кропотливо собирал свидетельства источников об экономическом и политическом положении литовского, прусского, эстонского и латышского нобилитета. В книге приведены и сопоставлены факты, относящиеся к истории литовско-норманнских, литовско-русских и литовско-немецких отношений до 60-х годов XIII в. Этот труд принес автору научное признание и авторитет крупнейшего специалиста по истории Литвы. В 1934 г. X. Ловмяньский занял профессорскую кафедру истории Восточной Европы в Вильнюсском университете.

Фундаментальный труд по истории Литвы и сейчас сохранил большое значение. Но, разумеется, как отмечал впоследствии и сам X. Ловмяньский, эта книга требует критического подхода, ибо методологические позиции, на которых в прошлом стоял автор, препятствовали правильному решению проблемы генезиса феодализма и образования государства. Правда, генезиса феодализма автор почти не коснулся в этой работе, а проблема образования государства оказалась замененной историей образования монархии.

В годы, предшествующие второй мировой войне, появились исследования X. Ловмяньского, связанные с вопросом о роли унии в истории. Поставив под сомнение принятое в польской историографии мнение, будто только уния «позволила Литве играть активную роль в политической жизни», автор отверг распространенный домысел о древнелитовском абсолютизме и высказал мысль, что три общественные силы: великий князь, княжеская династия и боярство, объединенные единством целей, руководили страной. «Сохранялась иерархическая структура, но эти силы были солидарны, ибо их цели и интересы совпадали: эксплуатация соседних народов и земель, покоренных вооруженной рукой». Об эксплуатации ими собственного народа автор еще не говорил.

X. Ловмяньский выдвинул тогда же мысль о том, что главной причиной унии явились социально-экономические затруднения, которые испытывала Литва в 60-х годах XIV в. после прекращения завоеваний на Востоке, в связи с чем резко сократились добыча и доходы боярства; он отмечал также, что уния была проведена с согласия и в интересах литовского боярства. Правда, автор еще придерживался мнения о рождении иммунитетов из пожалования и полагал, что только с унией в Литве занялась заря «сословного государства», пришедшего на смену «военной монархии».

В целом методология, которой в те годы придерживался автор, при всем его внимании к социально-экономическим проблемам, не могла дать ключ для их решения. Свидетельство тому — известная дискуссия о «феодализме» в Литве, проведенная на VI съезде польских историков в 1935 г. Здесь с основными сообщениями выступили И. Яворский и X. Ловмяньский.

Первый считал, что в Литве не было феодализма в его западноевропейском виде, а имел место «непосредственный переход от патримониального устройства к устройству сословному»; уния также не принесла феодализма, ибо в самой Польше, по мнению И. Яворского, феодального строя не существовало. Взяться феодализму, утверждал он, было неоткуда: в Германии он-де в конце XIV в. был уже на закате, а Орден строился «на других, не феодальных основах».

Полемизируя с И. Яворским, X. Ловмяньский пытался установить, были ли в Литве феодальные институты, сходные с западноевропейскими. Исходя из принятых в буржуазной науке признаков феодализма (разделение государственной власти и разделение собственности, институт вассалитета, лен и сеньория), он пришел к выводу, что в Литве наблюдались явления, «аналогичные западному феодализму», но они не приобрели того значения, которое имели на Западе, поскольку, за исключением иммунитета, не проникли глубоко в общественную и государственную структуру и не создали основы, «на которой вырастает феодализм».

Понятно, что поиски в Литве феодальных юридических форм, аналогичных западным, не были плодотворными, ибо исторические условия образования сословий в этой стране и, скажем, во Франции были совершенно различными.

Исследования X. Ловмяньского по истории пруссов, получившие широкое отражение в упомянутом двухтомнике о Литве, вылились затем в самостоятельную книгу. Если к этому добавить труды по истории Новгородской и Могилевской земель, а также десятки рецензий на польские, немецкие, белорусские, литовские и украинские работы по ранней истории Прибалтики, Польши и Литвы, то можно составить общее представление о круге научных интересов и деятельности X. Ловмяньского на этом этапе его творчества.

Новый и наиболее плодотворный период в творчестве ученого начался в социалистической Польше. В 1945 г. X. Ловмяньский стал профессором кафедры истории Восточной Европы (с 1949 г. переименованной в кафедру истории СССР) Познаньского университета имени Адама Мицкевича. Этой кафедрой он руководил до 1968 г., одновременно возглавляя Исторический институт того же университета. Деятельность X. Ловмяньского связана также с Институтом истории Польской Академии наук, в котором он заведовал отделом истории феодализма.

Научная общественность Польши высоко оценила заслуги X. Ловмяньского: в 1952 г. он был избран членом-корреспондентом, а в 1956 г. — действительным членом Польской Академии наук. К своему 75-летию, которое было отмечено 10 августа 1973 г., X. Ловмяньский пришел в расцвете творческих сил, как автор более 250 научных работ, созданных в результате напряженного полувекового труда[2].

Послевоенное творчество X. Ловмяньского развивалось в нескольких направлениях.

Прежде всего он обратился к трудам советских ученых. Достаточно ознакомиться с многочисленными рецензиями и критическими статьями X. Ловмяньского об исследованиях советских ученых (Б. Д. Грекова, Б. А. Рыбакова, Д. С. Лихачева, К. В. Базилевича, В. В. Мавродина, Л. В. Даниловой, Е. Ч. Скржинской, П. Н. Третьякова, В. Т. Пашуто, Е. А. Мельниковой, И. П. Шаскольского и ДР·), о советских изданиях источников, обобщающих трудах и дискуссиях, чтобы убедиться в том, с каким искренним удовлетворением знакомит он с ними научную общественность Польской Народной Республики.

X. Ловмяньский нашел путь к правде истории, путь, которого не мог найти в буржуазной науке панской Польши, чье правительство «санитарным кордоном» изолировало от советской науки польских ученых, зачастую подпадавших под влияние немецкой националистической историографии. X. Ловмяньский подошел к советской науке как исследователь, творчески воспринимающий ее достижения, как искренний и преданный друг Советского Союза. Тому свидетельство — серии его статей об истоках и влиянии Октябрьской революции на развитие науки, о Ленине как ученом, теоретике и практике, о значении его трудов для исследования проблемы генезиса феодализма, о польской историографии Октябрьской революции, об истории польско-советских научных связей.

В трудах X. Ловмяньского появились новые темы — прежде всего изучение метода познания той науки, которой он посвятил свою жизнь. Выступая на первой методологической конференции польских историков (1953 г.), он с оптимизмом говорил о возможностях познания истории с помощью марксистско-ленинской теории: «Перед историком стоят две исследовательские задачи: 1) установление закономерности исторического процесса и 2) определение специфики данного явления в его историческом развитии, познание конкретной сущности». X. Ловмяньский отмечал, что учение о социально-экономических формациях открывает неисчерпаемые возможности применения сравнительно-исторического метода исследования: «Метод этот позволяет не только раскрывать повторяющиеся явления, но также и определять их истинную последовательность. Благодаря огромной, неограниченной индуктивной основе этот метод открывает перед историком также беспредельные исследовательские возможности».

Позже, в рецензии на труд А. Шаффа[3], X. Ловмяньский отметил большое значение самой исторической науки для развития исторического материализма. Нам представляется, что это очень важная проблема, в разработке которой должны смыкаться усилия историков и философов. Ведь изучение конкретных особенностей, исходя из общих закономерностей (например, определение путей генезиса феодализма у народов, миновавших рабовладельческую формацию: германцев, славян, литовцев, народов Прибалтики и др.), имеет значение не только для истории, но и для исторического материализма.

В указанной работе X. Ловмяньский изложил свое понимание приемов марксистского сравнительно-исторического исследования. В этой связи можно отметить, что опыт работы советских ученых (например, Б. Д. Грекова, А. И. Неусыхина, Л. В. Черепнина и др.) показывает плодотворность применения марксистского сравнительно-исторического метода.

Теоретические изыскания X. Ловмяньский все более активно сочетает с историографическими исследованиями (о И. Лелевеле, К. Тыменецком и др.), с пропагандой достижений польской науки по ранней истории Восточной Европы (рецензии на работы В. Хензеля, Г. Лабуды, Я. Вашкевича, А. Каминьского, С. Кучиньского, И. Костшевского, Е. Повиерского, Ю. Бардаха, А. Поппэ, Μ. Маловиста и др.) и с критикой буржуазных исследований, научную слабость и политическую тенденциозность которых автор вскрывает с присущей ему эрудицией (рецензии на книги X. Пашкевича, Г. Роде, Г. Людата и др.).

С целью критического пересмотра немецких националистических концепций по истории Литвы и прусских земель Поморья X. Ловмяньский опубликовал содержательный обзор историографии пруссов и ряд произведений по истории польско-прусских, немецко-прусских, немецко-литовских и литовско-русских отношений.

Центральной в творчестве X. Ловмяньского оставалась труднейшая проблема образования раннесредневековых государств, но теперь ее решение было поставлено автором в неразрывную связь с генезисом нового способа производства. Работа в этой области велась им в нескольких аспектах.

Прежде всего это источниковедческие исследования, посвященные памятникам древней истории славянских стран. Стремясь расширить круг источников по этой проблеме, исследователь обратился к таким много лет изучавшимся, но все еще недостаточно понятным памятникам, как «Dagome iudex», «De administrando imperio», «Баварский географ», к трудам Тацита, Иордана, Кадлубка и др.

Высказанное им предположение о двух редакциях «Баварского географа», конкретно-исторический анализ обеих с точки зрения изучения восточной политики франкского государства, сопоставление этнонимов лендзанины Константина и лендизи «Баварского географа», возведение их к ледзянам и, через русскую огласовку, к ляхам Сандомирщины и тому подобные построения весьма интересны и хорошо аргументированы. Пусть не все эти гипотезы выдержат испытание временем, но, по верному и образному выражению самого X. Ловмяньского, гипотеза, даже опровергнутая, как солдат, павший в битве за правое дело, «гибнет не напрасно, служа выяснению научной истины».

Внимательно следя за развитием славянской археологии и языкознания, опираясь на товарищескую помощь коллег, X. Ловмяньский работал над своими фундаментальными трудами, из которых один — «Экономические основы формирования славянских государств»[4] — вышел в свет в 1953 г., а другой — «О роли норманнов в образовании славянских государств» — в 1957 г.[5] Эти два труда взаимно дополняют друг друга. На их основе ученый создал третий, в котором внутренние предпосылки и внешнеполитические условия образования Древнепольского государства показаны на широком восточноевропейском фоне и в котором тема истории Древней Руси нашла дальнейшую углубленную разработку, — это пятитомное «Начало Польши»[6]. X. Ловмяньский приступил к нему, работая одновременно в качестве ответственного редактора и соавтора общего курса истории Польши и труда, посвященного тысячелетию Польского государства[7]. Еще на первом конгрессе польской науки в 1951 г. X. Ловмяньский изложил план научного исследования истории Польского государства. В 1953–1957 гг. он совместно с другими видными специалистами по истории государства и права участвовал в создании первого курса истории Польши (до 1466 г.), в котором им был написан раздел о раннефеодальном периоде.

В течение 1963–1973 гг. выходили один за другим тома «Начал Польши» — труда, ставшего поистине научным подвигом жизни X. Ловмяньского. Подзаголовок книги «Из истории славян в I тысячелетии н. э.» выражает его определяющую черту — широкое применение сравнительно-исторического метода с самостоятельной разработкой огромного массива источников, относящихся в первую очередь к истории Польши, Руси, Чехии. Показательна строгая последовательность в исследовании социально-экономической, общественной и государственно-политической истории славянства, отразившаяся в десятках сопутствующих статей, опубликованных в «Словаре славянских древностей»[8], в польских и советских сборниках и журналах, в книге «Религия славян и ее упадок»[9].

Как историк-марксист, автор считает образование славянских государств закономерным следствием развития феодального способа производства. Первый том «Начал Польши» — это еще не история образования славянских государств, а «только подготовка материала для дальнейших исследований и выводов, определение исходного пункта того процесса, который закончился возникновением ряда устойчивых государственных центров». Главной темой книги является выяснение вопроса о том, «с какими переменами в производительных силах следует связывать (разумеется, через перемены в базисе) возникновение нового государственного строя». В основу исследования положен польский и русский материал, и широко использованы сравнительно-исторические данные, относящиеся к славянству в целом.

В книге последовательно освещается соотношение отдельных отраслей сельского хозяйства (и их региональное значение) у древних славян (и других народов Европы на аналогичном этапе истории), в частности в феодальном землевладении; изучается техника земледелия как главной отрасли хозяйства, и в особенности переход от подсечного земледелия к пашенному; исследуется город как центр ремесла и торговли и как опорный пункт в военной организации государства, а также проблема внешней торговли и торговой политики раннефеодальных государств. Завершается работа анализом количества населения как важнейшего элемента производительных сил.

Уже сам круг вопросов и их постановка интересны. Здесь мы лишь кратко коснемся некоторых, наиболее существенных проблем в этой книге X. Ловмяньского и их решения, поскольку они определили и его методологический подход к норманнской проблеме.

Вывод о господстве пашенного земледелия у славян сам по себе не нов, но такая всесторонняя его аргументация на основе комплексного анализа языковых, этнографических, археологических и письменных источников, с привлечением сравнительно-исторических данных, относящихся к античности, германцам, народам Прибалтики, была дана впервые. Региональное исследование того же вопроса весьма ценно тем, что, в сущности, устанавливает наличие естественно-географического разделения труда у славян.

Наибольший интерес в книге X. Ловмяньского представляет трактовка основной проблемы: выяснение хозяйственных предпосылок появления имущественного, а затем и социального неравенства. На наш взгляд, это и поныне коренная проблема, всестороннее решение которой в значительной мере продвинет все дело исследования генезиса феодальных государств.

X. Ловмяньский проанализировал хозяйство крупных землевладельцев, видя в этом средство более глубокого понимания «основ образующейся государственной организации». Основываясь на сведениях русских, польских, немецких, чешских, южнославянских и греческих источников, он убедительно показал сходство эволюции нобилитета различных славянских стран. Автор пришел к выводу о сравнительно небольших размерах собственного хозяйства землевладельческой знати, о его скотоводческой направленности (в частности, коневодства для военных нужд дружины), а также бортничества и других отраслей, удовлетворяющих специфические нужды господствующего класса. Весьма важны данные о неравномерности распределения материальных благ в раннефеодальном обществе — проблема, которая изучена у нас гораздо хуже, чем другие стороны производственных отношений.

Исследование ценно и тем, что оно поднимает вопросы, которые нуждаются в сравнительно-историческом изучении широкого масштаба. Остается открытой проблема о сущности и глубине несоответствия уровня производительных сил, выясненного автором, характеру патриархально общинной собственности, о сущности и глубине его соответствия более прогрессивной, феодальной собственности.

Задача эта далеко не так проста. X. Ловмяньский ее не обходит, но дает лишь краткий обзор данных, говорящих о том, как давно начался процесс концентрации земельных имуществ в руках немногочисленного класса, и делает общее заключение, что этот процесс происходил в конце первого тысячелетия на основе разложения родового строя, при перерастании родовой знати в княжащую; автор показывает также, в чем заключалось социально-экономическое отличие дофеодальной знати от феодальной.

С этим связан и вопрос о структуре собственности и власти в возникавших городах, а равно и вопрос о торговле. Автор собрал многочисленные данные о торговых путях, о развитии внешней торговли и справедливо подчеркивал ее влияние на политику раннефеодальных государств. Но для изучения экономических условий, при которых возможны разложение общины и концентрация движимой и недвижимой собственности в руках отдельных земледельцев, пожалуй, более важное значение имеет анализ товарного производства, закона стоимости, форм накоплений и т. п. Таким образом, этот труд X. Ловмяньского, весьма ценный сам по себе, вызывает, как видим, много вопросов и намечает пути к их дальнейшему решению.

В издаваемой книге X. Ловмяньского «Русь и норманны» — в оригинале «О роли норманнов в образовании славянских государств» — основная проблема анализируется в сравнительно-исторической постановке со столь обильным использованием источников, какого в трудах на эту тему еще не было. Автор ставит вопрос широко, отмечая, что норманны (викинги, варяги) выступали на арене раннесредневековой Европы в переломный период формирования здесь государств и на огромном пространстве от Англии до Руси сыграли в истории тех или других стран различную роль.

Изучив историографию вопроса и источники, он бесспорно устанавливает, что, например, в истории Польши эта роль, вопреки домыслам немецких националистических историков и адептов новейшего «изучения Востока» (Ostforschung), была совершенно ничтожной.

«Ситуация на Руси много сложнее из-за значительно большей инфильтрации норманнского элемента и требует особенно тщательного исследования политических факторов, недостаточно объясненных антинорманистами» (с. 84). Тщательно ознакомившись с досоветской и советской историографией проблемы, автор подчеркивает новое качество советского антинорманизма, сформулированного Б. Д. Грековым и его школой, которая видит корень решения проблемы в социально-экономической истории Руси, тогда как старая наука искала средства для противопоставления норманнским «творцам» русского государства элементы финские, хазарские, литовские, аланские и т. п.

Решительный сторонник того взгляда, что основа государственного развития славян коренится во внутренних изменениях экономики и общественного строя, автор сопоставляет выводы о сдвигах в общественном производстве с одновременным процессом возникновения государств и предлагает искать естественную связь между этими двумя явлениями. Поскольку, однако, норманисты утверждали, что внутренний процесс может привести к образованию государства лишь в силу «влияний и импульсов извне», автор устанавливает, что эта посылка норманистов не имеет решающего значения, об этом свидетельствует история самих Скандинавских стран. Вообще говоря, внешние контакты присущи всем народам, те из них, чьи связи с внешним миром были слабее, как правило, дольше сохраняли консервативные общественные формы. Известно, что видов взаимных связей народов может быть множество. Нет нужды, например, отрицать связь славянского мира с восточноримской, а германского — с западноримской империями, но все дело в правильной оценке значения этих связей. Было бы глубоко ошибочно полагать, что при контактах более развитой и менее развитой культур первая из них только дает, а вторая только берет. В действительности происходит взаимообогащение различных культур. Говоря же о славяно-норманнских связях IX–XI вв., надо признать, что нет оснований считать скандинавскую культуру выше славянской.

«Сведение процессов возникновения Русского государства к интервенции норманнов означало бы замену научных исторических исследований анекдотическими рассказами» (с. 83). Другое дело, если бы норманисты могли доказать, что норманны были не чуждой силой, а внутренним фактором истории Руси, что они жили на славянской земле и составляли какое-то политическое целое. Но даже норманисты говорят, что колонизация была локальной, а в советской науке оспаривалось и это. Следует подчеркнуть: норманнский элемент играл лишь второстепенную роль в истории государственного развития славян, и в частности Руси.

Задача этого полемического труда, как ее определяет сам автор, вытекает из современного ему состояния норманизма: «норманисты, при значительных расхождениях в деталях, единодушны в двух принципиальных вопросах: 1) считают, что норманны добились господства над восточными славянами путем внешнего военного захвата, как полагают одни, или, по мнению других, с помощью «мирного покорения», которое состояло в заключении славянскими племенами добровольного соглашения с норманнами и признании их власти, или же в проникновении норманнов в славянскую среду и захвата власти изнутри. И в том и в другом случае норманны должны были организовать местное население, представляющее скорее пассивную с политической точки зрения массу; 2) полагают, что слово русь первоначально означало норманнов, которые передали в дальнейшем это название славянскому населению, находящемуся под их властью» (с. 87–88).

Автор в связи с этим и счел нужным осуществить «анализ источников для выяснения, действительно ли существует несоответствие между результатами исследования внутреннего развития восточных славян и известиями источников, свидетельствующих (в интерпретации норманистов) о решающей роли скандинавов в образовании Древнерусского государства; иначе говоря, действительно ли содержание этих источников позволяет оспорить местные истоки экономических и социальных предпосылок образования Древнерусского государства» (с. 88).

X. Ловмяньский подверг критическому анализу источники, относящиеся к четырем наиболее остро дискутируемым вопросам: проникновению норманнов в восточнославянские земли в связи с общей экспансией скандинавских народов в период раннего средневековья; завоеванию Руси норманнами; происхождению названия русь; возникновению династии и правящего на Руси класса в связи с участием в нем норманнского элемента.

Исследуя сравнительно-исторически норманнское проникновение на Руси, автор отмечает, что даже в Западной Европе, где норманны были более активны (как, например, датчане во Франции или датчане и норвежцы в Англии), они нигде не сумели прочно завоевать с помощью оружия большие пространства, а если где и овладели относительно небольшими территориями, то лишь при помощи компромисса с местными общественными силами.

Сравнивая размеры норманнского проникновения в Англию и на Русь на основании данных топонимики, автор отмечает наличие для основных центров господства датчан на английской земле значительного числа датских наименований, иногда превышающее количество местных названий; в среднем в Англии встречается не менее 150 датских названий на 10 тыс. кв. км. На Руси «число топонимов скандинавского происхождения, установленное Μ. Фасмером и Е. А. Рыдзевской, по сравнению с Англией оказывается каплей в славянском море — в среднем 5 названий на 10 тыс. кв. км.

Мало того, отвергая принятый норманистами прием анализа средних цифр, X. Ловмяньский обращает внимание и на тот примечательный факт, что скандинавскими оказались названия не важнейших, а второстепенных центров Руси; следовательно, норманны нашли здесь уже сложившуюся территориально-политическую организацию, к которой как-то и приспособились. Даже в новгородской земле, где больше скандинавских топонимов, этимология последних, как определили сами норманисты, сильно связана с элементами варяг, колбяг и буряг и, следовательно, указывает не столько на политическую, сколько на торговую и транспортную активность норманнов.

«Из рассмотренного топонимического материала, — пишет X. Ловмяньский, — можно сделать совершенно четкий общий вывод: на Руси не было крестьянской колонизации, не было создано (как в Англии) массовых военных поселений, нет связи между скандинавской номенклатурой и формированием политических центров; но зато ясно выражены торговые функции варягов» (с. 106).

Переходя к изучению археологического материала, которым оперируют Т. Арне и другие, автор отвергает значение, придаваемое ими погребениям скандинавских воинов на Руси; эти погребения, по справедливому мнению X. Ловмяньского, подтверждают лишь то, что мы знаем и без них: норманны были на службе у киевских князей, а когда умирали, то их понятно, хоронили.

Размещение скандинавских находок, сосредоточенных не в Новгороде и Киеве — главных центрах Руси, а на торговом пути Западная Двина — верховья Днепра (Гнездово) — верхняя Волга (Ярославль), говорит о том же, о чем и топонимика, — о торговых интересах норманнов на Руси. Относительно филологических данных, с помощью которых некоторые исследователи приписывают норманнам введение тех или иных институтов на Руси, X. Ловмяньский замечает, что здесь надо различать два момента: развитие терминологии и возникновение самих институтов (реалий), обозначаемых с ее помощью; пока что все это не в такой степени ясно самим норманистам, чтобы считаться научным аргументом.

Следовательно, ни сравнительно-исторические, ни ономастические, ни археологические, ни филологические источники не дают оснований говорить о завоевании Руси норманнами и создании ими русского государства.

Изучение письменных (русских, арабских, греческих и латинских) источников позволило автору также сделать несколько очень существенных выводов. Он подтвердил, что летописи, даже если согласиться с норманистом А. А. Шахматовым, не могут подкрепить тезис о завоевании Руси норманнами; кроме того, нерусские источники позволяют утверждать, что Киевская земля была важным политическим центром еще ранее середины IX в., а потому «не Киев обязан норманнам началом своей государственной организации, а норманны благодаря развитию государственного устройства на Руси, и особенно на среднем Днепре, нашли условия для участия в этом процессе главным образом в качестве купцов и наемных воинов» (с. 153).

Ссылаясь на пример весьма длительного процесса завоевания западнославянских земель Германской империей, на кратковременность и неполноту власти викингов в Англии (с ее островной территорией в 150 тыс. кв. км), автор вновь ставит под сомнение тезис о завоевании Руси с ее территорией в 1 млн. кв. км, представлявшей собой необъятный край, который в отличие от Англии выходил к морю лишь в устье Невы.

Интересен и аргумент автора, основанный на оценке роли норманнов в Восточной Прибалтике. Источники бесспорно подтверждают, что все многократные попытки норманнов (до XIII в.) занять сравнительно небольшие по размерам земли Финляндии, Эстонии, Куронии и Самбии оказались неудачными, так как натолкнулись на отпор со стороны местного населения. «Непонятно, каким чудом смогли бы варяги на протяжении нескольких десятилетий не только захватить путь Ладога — Новгород — Смоленск — Киев, но и подчинить прилегающие земли власти одного политического центра — Киева» (с. 155), не говоря уже о том, что история рисует норманнов не столько организующими государства, сколько умело использующими внутренние противоречия в них. Наконец, характерно и то, что в Древней Руси плохо знали Швецию, а деятельность варягов никак не связывали с политикой тамошних королей.

Весьма сложен вопрос и о термине русь. Исследователь этого термина вынужден остаться в сфере гипотез. Но, вообще говоря, надо учитывать, что история знает не только примеры, когда завоеватель навязывал свое имя покоренным; бывало и наоборот: англосаксы сохранили имя Британии, немецкие рыцари — Пруссии. X. Ловмяньский полагает, что сообщение летописца о скандинавской руси — это не более чем ученое построение древнерусского книжника. Следуя взгляду А. Н. Насонова, автор считает, что норманны усвоили имя страны, которой служили; в этом плане он скрупулезно анализирует сведения «Баварского географа» (не знавшего народов к северу от линии пруссы — хазары, но знакомого с Русью), дает оригинальный комментарий к Бертинским анналам.

Термин русь автор считает географическим понятием и принимает мнение Μ. И. Тихомирова, Λ. Н. Насонова и Б. А. Рыбакова о том, что первоначально оно было местным, а затем, с образованием государства, приобрело общее значение. С течением времени содержание термина изменялось: «до IX в. этот термин имел смысл географический, определяя территорию в Среднем Поднепровье. С IX в., сохраняя прежнее, он приобрел еще два или три новых значения: 1) временно обозначал социальный слой, наиболее активный в образовании государства; 2) постепенно распространился на всю территорию Древнерусского государства, а также стал названием восточных славян в целом. Со временем первоначальное, более узкое географическое значение названия русь было забыто; видимо, было забыто и его классовое значение» (с. 203). Так эволюционировало содержание термина внутри страны, но было еще одно значение, которое временно распространилось за ее пределами и было связано с норманнами.

«Очевидно, серьезная ошибка старых антинорманистов заключалась в том, что они искали славянские корни в скандинавских названиях, известных по источникам, касающимся Руси, и таким образом компрометировали свои, другие, иногда справедливые положения, перемежая их с ненаучными, дилетантскими. Эта ошибка ушла в прошлое. Мы не отрицаем того, что русский престол заняла династия скандинавского происхождения, но и не считаем, что это обстоятельство предрешило образование скандинавами Древнерусского государства», — правильно пишет X. Ловмяньский и приводит примеры неоднократного использования иноземных династий господствующими классами других стран (с. 204).

Относительно состава самого господствующего класса Руси источники позволяют утверждать, что в него входили и норманны; это следует не только из греческих и арабских данных, но и из договоров 911 и 944 гг.

Верно, что имена участников этих договоров в значительной мере скандинавские, но отсюда (как и от скандинавских — «русских» названий порогов Днепра, известных императору Константину от норманнов — купцов, подвластных Руси) еще далеко до признания правоты норманистов. В договоре 911 г. перечислены послы, они скандинавы; в договоре 944 г. и среди 25 доверителей — большинство скандинавы. Но дело в том, что они представители не союза завоевателей Руси, как полагают норманисты. Они лишь дипломатические агенты Русского государства, «всех людей» Русской земли, как сказано в источнике, т. е. государственной территориально-политической организации страны, ее многочисленного русского, а не скандинавского правящего класса. В этих дипломатических источниках, таким образом, перечислена лишь ничтожная часть последнего.

Скандинавские имена носят только некоторые представители трех немногочисленных групп класса: правящая династия, послы правящей династии и купцы; но это ничего не говорит о составе основной, наиболее многочисленной группы — славянских землевладельцев, бояр, которые, что бы ни думали норманисты, были действительно правящим классом в государстве. От X–XI вв. летописи сохранили около десятка имен представителей этого класса: из 11 имен здесь уже лишь 3 варяжских, и то относящихся к воеводам и кормильцам., которые тогдашней знатью охотно брались из среды варягов. Источники, таким образом, не дают даже формальных оснований утверждать, что варяги численно преобладали в господствующем классе.

Общие выводы из книги таковы. Роль варягов различна на разных этапах их экспансии на Русь. На первом этапе (до третьей четверти X в.) они выступали «прежде всего в роли купцов, благодаря присущей им ловкости в торговых делах, знанию чужих стран, что облегчало им и выполнение дипломатических функций. Их знания и опыт в военном деле, а особенно в навигации использовало Русское государство. Была призвана на престол скандинавская династия, ославяненная, как представляется, уже во второй половине IX в. или к моменту прибытия в Киев Олега, которого, очевидно, можно считать связанным с Игорем и Ольгой» (с. 228).

Источники не подтверждают взгляда, будто норманны играли на Руси роль, подобную конкистадорам в Америке, не подтверждают они и мнения, будто норманны «дали толчок экономическим и социальным преобразованиям и организации государства» (с. 228).

На другом этапе экспансии (с последней четверти X в.) роль норманнов на Руси стала иной. «Их место в торговле уменьшается, зато русские князья, в особенности новгородские, охотно прибегают к помощи варяжских отрядов» (с. 229), которые составляют особые военные единицы, чего на первом этапе не наблюдалось. Термин «варяг», обозначавший купца, стал означать наемного воина. «Использовали князья варягов и в целях административных». Теория норманнского происхождения Руси и ее государства «в историографии была явлением закономерным до тех пор, пока доминировал интерес к политической истории и пока сам исторический процесс представлялся как результат инициативы отдельных личностей, династий, а роль народных масс игнорировалась. Этот методологический изъян стал, однако, препятствием для надлежащего анализа источников, значение которого выяснилось впервые лишь в условиях отношения к прошлому как к единому процессу и тщательного учета в исследованиях всех, а не только некоторых сторон бытия» (с. 229).

Таково содержание этого труда X. Ловмяньского. Конечно, исследователь не решил окончательно всех вопросов, но путь, которым он шел, как подтверждают его собственные работы и исследования советских медиевистов[10], был верен.

Мне довелось близко узнать этого ученого, несомненно крупнейшего медиевиста наших дней, и в течение тридцати лет переписываться, встречаться с ним то в Варшаве и Познани, то в Москве. Скромнейший человек, великий доброжелатель, готовый тотчас помочь своими огромными знаниями каждому, кто всерьез посвятил себя науке. Внешне типичный кабинетный ученый, X. Ловмяньского отнюдь не анахорет, а пытливый мыслитель, отлично сознающий меру ответственности не только медиевистов, но и историков вообще за воспитание в каждом народе правильного представления о его месте в мировой истории.

Изданием на русском языке книги X. Ловмяньского «Русь и норманны» советская общественность не только высоко оценивает этот труд, посвященный глубоко аргументированной защите национального прошлого славянства от наветов панъевропеистов и реваншистов, но и отдает дань уважения ученому, ветерану и поборнику нерушимой дружбы между народами Польши и СССР, между всеми братскими славянскими народами.

В. Т. Пашуто