Русь и норманны

Глава III ПРОНИКНОВЕНИЕ ВАРЯГОВ НА ЗЕМЛИ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН

Поскольку деятельность варягов (под таким именем выступали скандинавы на территории восточных славян) стала одним из выражений более широкого явления — экспансии скандинавских народов в раннем средневековье, естественно, что их роль на Руси нельзя рассматривать в отрыве от общего фона. Причины норманнской экспансии, принявшей в тогдашней Европе исключительные формы и размеры, вызвали в научной литературе интерес, но не получили удовлетворительного решения^{40}. Указывалось на демографический фактор: увеличение плотности населения[249] и вытекающее из него обеднение народа, который ищет лучших условий за пределами своего края, а также и на психологические факторы: жажду славы, приключений, знакомства с чужими странами, желание обрести материальные блага[250]. Однако о перенаселении Скандинавии в раннем средневековье, как уже выяснено[251], не может быть и речи; что касается психологических стимулов, то вряд ли они были новы. Ведь и физическая природа человека и его психика меняются очень медленно, практически незаметно за сравнительно короткий — несколько сотен и даже несколько тысяч лет — исторический период. Поэтому без учета социально-экономического строя, действительно развивающегося, невозможно объяснить, почему в интересующий нас период изменились формы деятельности скандинавских народов (отличавшихся миграционной подвижностью и в предшествующее время). Истинную причину, которая побудила скандинавов к военно-грабительской и политической активности, сопровождавшейся также колонизацией и торговлей, следует искать в социально-экономических отношениях, которые именно в этот период характеризуются формированием классового общества, зарождением феодального строя и, наконец, образованием государства. Пока господствующий класс не создал действенного государственного аппарата, обеспечивающего стабильное материальное обеспечение за счет народа, он черпает значительную часть ресурсов, необходимых для своего содержания, в военном грабеже, завоевании, а также торговле. Сходным образом усиливалась военная активность и других народов Европы в раннефеодальный период. Если скандинавы более других беспокоили соседей, если они проявляли особую инициативу и предприимчивость^{41}, это следует в первую очередь приписать географическим условиям: приморскому положению, которое гарантировало их от нападений соседей и облегчало организацию собственных походов. Благодаря великолепному владению техникой мореплавания они совершали успешные плавания к берегам Европы и даже в глубь континента — вверх по рекам.

Экспансия норманнов проявлялась в различных формах: в грабежах, сборах дани с народов, подвергнувшихся нападению, и их завоевании, наконец, в торговле. Ей сопутствовала эмиграция из Скандинавии, приведшая к крестьянской колонизации (об этом дальше), что явственно проявилось в Англии. В научной литературе издавна обращалось внимание на то, что формы этой экспансии не были одинаковы на Востоке и Западе Европы. Ключевский считал, что на Руси, в отличие от западноевропейских стран, скандинавы выступали не в роли пиратов, а только как вооруженные купцы[252]. Подобное же мнение о преобладании экономических, точнее, торговых интересов в деятельности варягов на Востоке высказывается и в современной западной историографии[253], хотя в ней и подчеркиваются сходные политико-завоевательные цели скандинавов на Западе и Востоке. А. Стендер-Петерсен недавно писал, что экспансия викингов на Западе имела грабительский и захватнический характер, а на Востоке деятельность скандинавов приобрела форму колонизации[254]. Но качественное противопоставление деятельности викингов и варягов вряд ли возможно. Как в Западной, так и в Восточной Европе скандинавы обнаруживали одинаковые формы экспансии, которые, однако, проявлялись с разной силой[255]^{42}. Причина же наблюдаемых различий в интенсивности экспансии коренится в ее целях у норвежцев и датчан, с одной стороны, шведов — с другой, вытекающих из конкретных условий, в которых проходила их деятельность в отдельных регионах. Поэтому я считаю целесообразным применение сравнительного метода (но несколько иначе, чем А. Стендер-Петерсен), поскольку он позволяет как выявить общие тенденции в деятельности скандинавов (викинги-варяги), так и установить влияние местных условий на формы этой деятельности, а одновременно и их специфику.

На Западе роль скандинавов в торговле была незначительна, что объясняется ослаблением в IX и X вв. обмена между Франкским государством (и вообще Западом) и Востоком через балтийские торговые пути, где роль посредников играли скандинавы. Франкское государство, которое в VIII в. принимало участие в транзитной торговле мехами и невольниками между Балтийским регионом и Халифатом, перестало участвовать в ней после 830 г. и особенно с середины IX в., как отмечает С. Булин[256], а с начала X в. прекратился приток арабского серебра из Скандинавии на Запад, что также свидетельствует об ослаблении франко-скандинавских торговых отношений. Благодаря возникновению торгового обмена с Халифатом (а также с Византией) через торговые пути Восточной Европы внимание скандинавских купцов обратилось на Восток^{43}. Варяги охотнее занимались торговлей, чем викинги, которые в западных странах выступали как грабители, завоеватели и поселенцы.

Надо сразу отметить, что викинги нигде не имели длительных успехов в освоении больших пространств и основании политических центров. А их отдельные скромные и временные достижения обязаны не столько военным победам, сколько договорам и компромиссам с местными властями. Норвежцы не смогли завоевать Ирландию, нападения на которую предпринимали начиная с IX в., — остров сравнительно небольших размеров, где не было сильной централизованной власти. Несмотря на захват прибрежных пунктов и основание новых центров (уже в IX в.), викингам не хватило сил[257] для колонизации этой страны, хотя, постоянно борясь с местным населением, они удерживались в некоторых центрах вплоть до английского завоевания (1170 г.), прежде всего в Дублине; однако они выступали там не только как завоеватели, но и как организаторы торговли, способствуя тем самым экономическому развитию Ирландии[258]. Больших успехов добились во Франции датчане, установившие господство над морским побережьем в устье Сены и основавшие герцогство Нормандия по договору Роллона с Карлом Простоватым (911 г.), который юридически закрепил за норманнами захваченные ими земли в обмен на обязательство оборонять все государство (pro tutela regni). Нормандские герцоги с этих пор стали вассалами короля Франции[259]. Итак, в этом случае завоеватели не надеялись только на собственные силы, а пошли на компромисс с местной властью и позднее ассимилировались в христианско-романской среде. Из политических образований, основанных скандинавами за пределами их собственной страны, Нормандия, без сомнения, сыграла наибольшую историческую роль, став исходным пунктом двух крупных завоевательных предприятий, одно из которых было направлено против Южной Италии, а другое — в Англию. Но эти завоевания, осуществленные романизированными норманнами с христианской культурой, которая облегчила им сближение с завоеванными народами, уже не могут служить материалом для сравнения с собственно скандинавской экспансией[260].

Наибольшего размаха завоевательная деятельность викингов достигла в Англии. Поэтому представляется, что она является наиболее подходящим объектом для сравнения с экспансией варягов на землях восточных славян. Нападения викингов на Англию восходят примерно к 793 г., когда пираты, в основном норвежские, начали опустошать побережье Нортумбрии, что, впрочем, не дало в то время никаких результатов. Несравненно большие последствия имело датское вторжение. Нападения датчан в широком масштабе начались с 834–835 гг., когда завоеватели устремились на о. Шеппи в устье Темзы[261]. Англосаксы отчаянно сопротивлялись, что, однако, не остановило викингов: в середине IX в. они предприняли первую попытку перезимовать в Англии (на о. Тенет, Кент)[262]. Настоящее же завоевание страны датчанами падает на 865–879 гг.[263] В это время здесь существовало четыре самостоятельных королевства: Уэссекс, Мерсия, Нортумбрия и Восточная Англия, которые не смогли организовать совместную оборону. В 865 г. в Восточной Англии высадилась сильная датская армия, которая предприняла ряд походов в глубь края[264]. Тактика завоевателей заключалась в создании укрепленных пунктов^{44} и опустошении окрестностей для того, чтобы вынудить население платить дань и налоги^{45}; это — обычная тактика завоевателей в странах, где нет центральной политической власти; подобными методами пользовались, например, крестоносцы в Ливонии и Пруссии. В 866 г. датчане захватили Йорк и подчинили себе Нортумбрию, после чего овладели Мерсией, во главе которой поставили своего данника, короля Кеолвульфа (874 г.)^{46}; однако в Уэссексе они не добились решающего успеха. На помощь захватчикам из Дании прибывали новые отряды. В 876 г. они начали оседать на захваченных территориях, и в связи с этим провели между собой раздел земель^{47}, прежде всего в Нортумбрии[265], а позднее — в северной и восточной Мерсии[266]; наконец, в 878 г. датчанин Гутрум после заключения договора с королем Уэссекса Альфредом Великим (871–899 гг.) и крещения^{48} приступил к систематическому заселению Восточной Англии[267]. Так на востоке Англии началась датская колонизация, военная и крестьянская, принесшая скандинавское право, откуда и происходит название занятых датчанами территорий: Данелаг, по-английски Дэнло («область датского права»)[268]. Сильное сопротивление населения Уэссекса под предводительством Альфреда Великого уберегло этот край от судьбы трех других англосаксонских королевств. Вторжение явилось одновременно и причиной будущего поражения датчан, поскольку борьба с ним способствовала объединению всей Англии под властью королей независимого Уэссекса. Конец IX – начало X в. был периодом равновесия английских и датских сил. Ослабление натиска датчан последовало за их оседанием на земле и созданием собственных экономических основ хозяйства, в то время как прежде они существовали трофеями и данью. Но упрочить свое политическое единство они не смогли и подчинились местным королям и эрлам. В 910 г. наследник Альфреда, Эдуард (899–924 гг.), перешел к наступательным действиям, и в течение 10 лет король Уэссекса распространил свое господство практически на всю Англию. Новая угроза норманнов возникла в начале X в. в связи с усилением норвежской экспансии из Ирландии, где викинги имели сильную базу в Дублине. Сначала они обосновались на полуострове Уиррал (у Ливерпуля), а в дальнейшем под предводительством Рёгнвальда захватили Йорк. Однако Рёгнвальд был вынужден признать власть Эдуарда, сын и наследник которого Ательстан вернул Йорк (927 г.). Норвежским викингам было нелегко отказаться от господства в Нортумбрии, и они неоднократно предпринимали попытки вновь овладеть Йорком, приводившие иногда к кратковременным успехам (в 939–945 и 948–954 гг.), однако изгнание оттуда Эйрика^{49} в 954 г. покончило с господством норвежских викингов в этих краях.

Из этого обзора явствует, что датчане смогли захватить только часть Англии, и то лишь на короткий период в 50 лет; они не объединили страну в одно целое и даже в Дэнло не создали собственной королевской власти. Так что влияние датчан на объединение Англии под властью королей Уэссекса было опосредованным; политическая централизация страны явилась неожиданным для них результатом борьбы английского народа с завоевателями. Более устойчивым последствием завоевания стали датские поселения в Дэнло, причем со временем датчане были ассимилированы местным населением, как и менее многочисленные норвежско-ирландские колонисты.

В последней четверти X в. началась вторая фаза^{50} датской экспансии на территории Англии, значительно отличающаяся по характеру от первой[269]. На этот раз она находилась в несомненной связи с внутренней политической консолидацией Дании и становлением там во второй половине X в. раннефеодального государства во главе с Харальдом Синезубым. Благодаря этому экспансия в Англии приобрела централизованный характер, что и обеспечило ей сравнительно большой успех. Новая серия скандинавских нападений начинается с 980 г. Особенно усилились они после 991 г. (битва при Мэлдоне), но носили они иную форму, чем вторжения 865–879 гг.: нападающие теперь не оседали в Англии, а ограничивались получением все больших выкупов. Особенно широкую экспансию вел король Дании Свен Вилобородый (986–1014 гг.). После нескольких опустошительных вторжений в 1003–1011 гг. состоялось мощное нашествие на терроризированный и истощенный данями край; король Этельред II (умер в 1016 г.) бежал в Нормандию. Смерть Свена (1014 г.) вызвала кратковременный спад датского наступления. Кнут, сын Свена, даже ушел со своим флотом в Данию. Однако уже в 1015 г. он вернулся с новыми силами и вынудил английского короля Эдмунда к разделу Англии, но преждевременная смерть Эдмунда (1016 г.) открыла Кнуту путь к господству над всей Англией. Тем не менее эти события нельзя рассматривать как завоевание в узком значении слова, поскольку положение Кнута в стране было определено компромиссом с местным населением. Прежде всего, он занял трон в результате выборов, которые выражали стремление к компромиссу со стороны самих англичан. В литературе единодушно признается, что Кнут проводил политику сближения скандинавского и англосаксонского населения и выступал в Англии как английский, а не как датский король[270], хотя охотнее окружал себя датскими советниками.

В датской экспансии на территорию Англии нас интересуют для последующего сопоставления два момента: политический, или обстоятельства и ход завоевания, особенно в его первой фазе, и экономический, т. е. скандинавская колонизация, особенно в Дэнло. Первый из этих моментов будет рассмотрен в следующей главе, здесь же сравним размеры скандинавской инфильтрации в Англии, с одной стороны, и на Руси — с другой.

Скандинавская колонизация Англии, возникшая в результате вторжения и оседания на земле воинов^{51}, без сомнения, отвечала интересам скандинавских народов, которые искали новые владения за морем еще до начала походов викингов. В VIII в. происходит мирное проникновение западнонорвежских крестьян на Оркнейские острова после отхода оттуда более раннего населения, пиктов[271]. Кроме воинов, в походах могли принимать участие и датские крестьяне, переселявшиеся непосредственно из своей страны; должна была быть и эмиграция женщин, о чем говорит устойчивость этнических признаков датчан в Англии вплоть до времени Генриха II (XII в.). Лучшим источником для определения размеров колонизации является богатая ономастика[272], состоящая из личных имен и названий местности^{52}. Скандинавские имена в большом количестве встречаются в документах, в особенности в Domesday Book (1086 г.), где почти половина личных имен в северной части Дэнло — скандинавские[273]. Скандинавские топонимы возникли, вероятно, в значительной части в период датского господства в Дэнло в 877–919 гг.[274] Топонимические исследования показывают, что небольшое число колонистов, особенно приходящих на уже заселенные территории, не оказывает значительного влияния на топонимы, большие перемены в них вызывал только массовый приток скандинавов[275]. Таким образом, в одних частях Дэнло появились многочисленные скопления скандинавских названий, в других же местах они встречаются реже; однако в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скандинавского, главным образом датского, реже норвежского происхождения[276]. В некоторых местах, например Линкольншире, они превосходит число английских названий[277]. В одном небольшом округе — Северный Рединг (в Йоркшире) — названий, оканчивающихся на скандинавское-by («поселение») насчитывается 155[278]. Даже древние английские названия нередко изменялись под влиянием датского языка.

Если топонимика является важным свидетельством о роли скандинавов в Англии, что освещено относительно многочисленными письменными источниками, то тем больше ее значение для Руси при недостатке письменных известий и тем более интересным будет сравнение топонимического материала обеих стран. В принципе никто не отрицает проникновения на Русь скандинавов; речь идет об установлении размеров и характера эмиграции, т. е. о том, происходила ли, наряду с оседанием воинов и купцов, также и крестьянская колонизация — как это утверждают наиболее далеко идущие авторы[279]. Из письменных источников вытекает, что отряды варягов состояли из воинов и купцов; в то же время нет никаких письменных известий о притоке из Скандинавии крестьянского населения[280]; этот вопрос нельзя выяснить и с помощью археологических данных, которые отражают скорее присутствие дружинной прослойки и купцов^{53}, поэтому основной источник в данном случае следует искать в топонимике. Она исследована в трудах Μ. Фасмера и Е. А. Рыдзевской, охватывающих всю территорию Древнерусского государства[281]. Работа Фасмера, хотя и не исчерпала материал топонимики, была с энтузиазмом принята норманистами, поскольку она давала многочисленные, как считалось, свидетельства[282], якобы подтверждавшие значительный приток переселенцев из Скандинавии на русские земли. Однако результаты обеих работ выступают в ином свете, если их сопоставить с данными Дэнло. Μ. Фасмер выявил на территории Советского Союза около 150 топонимов (некоторые повторяются не одни раз) — не больше, чем названий на-by в Северном Рединге. Даже если принять во внимание данные Е. А. Рыдзевской, которая определила как скандинавские около 220 названий, неизвестных Фасмеру[283], сравнение с английскими цифрами не оставляет сомнений, что о крестьянской колонизации на Руси не может быть и речи.

К подобному выводу мы придем, рассмотрев скандинавскую топонимику на общем фоне славянской и финской, отражающей расселение двух последних народов в Восточной Европе. Вслед за языковедами можно признать, что на русских землях сохранилось около 380 названий местности (включая гидронимы), берущих начало в скандинавских языках, причем этимология многих из них не бесспорна[284]. Поскольку в Древней Руси около 1000 г. было по крайней мере 4,5 млн. жителей[285], а средний размер поселений был, видимо, меньше, чем в Польше (на юге наверняка поселения были крупнее, чем на севере, поскольку население охотно сосредоточивалось в крупных поселениях из-за опасности, грозящей со стороны кочевников; так было и позднее на Украине, опустошаемой ордынцами), можно считать, что в это время существовало около 60 тыс. населенных пунктов, если не больше. Топонимов же скандинавского происхождения, даже если все они появились до 1000 г., что сомнительно, не насчитывалось и семи на тысячу, т. е. примерно столько, сколько в Великой Польше. Таким образом, сравнительно-топонимические исследования убедительно свидетельствуют не о широте, а о незначительности скандинавской колонизации в Восточной Европе.

Специального внимания заслуживают скандинавские названия на севере Руси, где А. Стендер-Петерсен в треугольнике Псков — Ладога — Белоозеро[286] поместил пришедших, по его мнению, из Скандинавии крестьян-колонистов. Этот треугольник лежал в пределах бывших губерний Новгородской, Санкт-Петербургской и Псковской, которые занимали вместе территорию более 190 тыс. кв. км[287]. На этой территории должно было жить около 400 тыс. человек из расчета, ввиду невыгодных климатических условий, около 2 человек на 1 кв. км[288]. Число поселений было тут, напротив, относительно велико, поскольку новгородские «деревни» еще в XV–XVI вв. насчитывали в среднем 2–3 дыма[289]. Если учесть также существование более крупных поселений, особенно городов, и принять в среднем 20 человек на поселение, мы получим в результате около 20 тыс. населенных мест. По Фасмеру, на этой территории насчитывается около 50 названий скандинавского происхождения, а с дополнениями Рыдзевской — около 120, включая гидронимы. Соотношение с нескандинавскими названиями составит едва 6 на тысячу. Итак, изучая отдельно северные территории, мы находим подтверждение предшествующего вывода: крестьянская колонизация из Скандинавии здесь исключается. Характерно и размещение географических названий скандинавского происхождения на этой территории. На площадь в 10 тыс. кв. км такого типа названий приходится: в бывшей Новгородской губернии — 5, в Псковской — 13. Для сравнения напомним, что в одном лишь источнике, Domesday Book, скандинавских названий только одной категории, а именно оканчивающихся на — by, на пространстве между реками Тис на севере и Уэлленд на юге существовало более 500[290], т. е. по крайней мере 150 на 10 тыс. кв. км. Незначительность скандинавской земледельческой колонизации на русских землях вновь выступает со всей очевидностью. В соответствии с нашими выводами, отрицающими крестьянскую эмиграцию, находится также этимология скандинавских названий: по большей части они образованы от имен собственных, а не от топографических терминов[291], что скорее указывает на владельцев-феодалов, а не на жителей поселений[292]. Но попробуем определить историческое значение этих данных. Если признать, что все эти селения, разбросанные в Петербургской, Псковской и Новгородской губерниях, были заселены исключительно скандинавами (что невозможно ввиду отсутствия скандинавской крестьянской колонизации), их численность на территории с такими важными политическими и хозяйственными центрами, как Новгород, Ладога, Белоозеро, Изборск, могла бы составить около 2 тыс. человек. Но эта горстка затерялась бы среди массы славян и финнов.

Встает, однако, вопрос, не исчезла ли со временем часть топонимов скандинавского происхождения на землях восточных славян и не дает ли по этой причине сохранившийся топонимический материал ложного, преуменьшенного представления. Действительно, надо считаться с тем, что определенная часть названий могла выйти из употребления в результате перехода деревни в руки нового владельца, что часто приводило к переименованию поселения[293], или в результате переселений, особенно в южной Руси, где набеги половцев и татар нередко опустошали селения киевского времени. С другой стороны, надо иметь в виду также и противоположную тенденцию, которая компенсировала утраты в скандинавской топонимике. Как писал Μ. Фасмер, само славянское население во многих случаях способствовало ее распространению, принимая скандинавские личные имена или используя для новых поселений прежние, скандинавские названия[294]. Встает и проблема хронологии скандинавских топонимов, поскольку проникновение варягов на Русь продолжалось длительное время после окончательного формирования раннефеодального государства. Русские князья, особенно новгородские, создавали отряды из варягов-наемников еще в XI в., как свидетельствует пример Ярослава Мудрого, который, кроме того, поддерживал династические отношения со скандинавами, что нашло отражение как в русских источниках, так и в скандинавских сагах. В Новгороде не прекращалась оживленная торговля с варягами, пока их не вытеснили в XIII в. немецкие купцы[295]. Среди этих наемников и купцов многие могли остаться на Руси и получить земельные владения[296]^{54}. Поэтому трудно, например, определить, когда появились скандинавские названия некоторых погостов на далеком севере, вроде упомянутых в 1137 г. Тудорова и Спиркова погостов. Можно определенно сказать, что это были не аллодиальные владения (вотчины), а временные бенефиции (кормления)[297]; неясно лишь, находились ли они во владении скандинавов, упомянутых в договоре Игоря с Византией 944 г.[298], или бояр с теми же именами, живших позднее; например, Тудор, вышегородский тиун, упомянут в 1146 г.[299], другой Тудор назван в уставной грамоте Святослава 1137 г.; представляется, что именно последний и был «кормленщиком». Наконец, нельзя забывать, что скандинавское происхождение некоторых из топонимов, собранных Фасмером и Рыдзевской, было оспорено[300]. Поэтому нет оснований признавать, будто в IX–X вв. на землях восточных славян скандинавских названий было больше, чем сохранилось в современной топонимике.

Хотя топонимика не дает тех свидетельств, которые в ней хотели бы найти норманисты, тем не менее она может быть использована как исторический источник, прежде всего отрицающий, как показано выше, скандинавскую крестьянскую колонизацию на русских землях. Опираясь на английские аналогии, можно также установить, что на Руси не было и военной колонизации, в результате которой в Англии возникли компактные группы скандинавских поселений (что было необходимо для безопасности и военной организации поселенцев), отсюда и концентрация иностранной топонимики в некоторых районах. На русских землях подобных скоплений нет, названия скандинавского происхождения разбросаны среди славянских на большой площади. Напротив, чертой сходства между Англией и Русью является то, что в обеих странах скандинавские названия получают мелкие населенные пункты, а не крупные и тем более не главные центры[301].

Летописная этимология, связывающая название Турова с неким норманнским основателем города (Туры), не заслуживает доверия[302]. Только после утверждения феодального строя русские князья, основывая новые города или перестраивая старые, начали давать им наименования, происходящие от своих собственных имен, славянских или христианских, как Владимир, Юрьев, Ярославль, Изяславль и т. д. Из этого наблюдения вытекает, что варяги, прибывая на Русь в IX–X вв., находили здесь (как и викинги в Англии) уже сложившуюся территориально-политическую организацию и не влияли на ее развитие^{55}. Также нет связи между размещением главных политических центров Руси и распределением скандинавской топонимики в бывших губерниях, куда входят основные политические центры Древней Руси и важнейшие отрезки торговых путей. Плотность происхождения следующая[303]:

Даже если учесть, что поселения на юге были крупнее по размерам, чем на севере, и потому играли большую роль в процессе колонизации, поражает, что главный политический центр Руси, Киев, не привлекал скандинавов: в бывшей Киевской губернии едва наберется 5 скандинавских названий. Зато они гораздо многочисленнее в бассейне Волги (губ. Тверская, Ярославская, Владимирская), несмотря на то что Ростовская земля стала претендовать на политическое главенство на Руси лишь во второй половине XII в. и не участвовала активно в начальном формировании Древнерусского государства[304]. Поэтому появление здесь скандинавских названий обусловлено не политическими причинами, а развитием волжского торгового пути^{56}. Это предположение подтверждают следующие наблюдения. В Новгороде, который в IX в. играл роль одного из главных политических центров, наблюдается скопление названий скандинавского происхождения, однако их корневой элемент — варяг–, колбяг–, буряг–, скорее, указывает не столько на политическую, сколько на торговую и транспортную активность[305]. Особенно многочисленны названия, производные от варяг–, размещение которых, как и в Польше, главным образом на волоках и торговых путях, убеждает в их связи с торговой и транспортной деятельностью скандинавов^{57}; и, хотя варяги на Руси нанимались в княжеские дружины, в топонимах отразилась не военная, а именно торговая функция. Этим объясняется, почему наибольшая плотность скандинавских названий приходится на Псковскую губернию, где не было особо важного политического центра, зато проходил торговый путь и находился важный волок на «пути из варяг в греки».

Из рассмотренного топонимического материала можно сделать совершенно четкий общий вывод: на Руси не было крестьянской колонизации, не было создано (как в Англии) массовых военных поселений, нет связи между скандинавской номенклатурой и формированием политических центров, но зато ясно выражены торговые функции варягов.

В отличие от языковедов, норманисты-археологи не ищут в материалах археологических раскопок свидетельств переселения крестьян-колонизаторов из Скандинавии на Русь^{58}, а скорее стремятся показать существование на Руси правящего класса, сформированного из варяжских завоевателей, которым они также приписывают заслугу в создании Русского. государства. Критикуя интерпретацию некоторых памятников как скандинавских, вопреки мнению советских археологов, которые настаивают на их славянском характере, мы не будем подробно анализировать аргументацию норманистов. Остановимся лишь на том, действительно ли археологические данные, на которые опираются норманисты, дают подлинные и достаточные доказательства норманнской теории. Эти данные собрал и интерпретировал в согласии с норманнской теорией еще в 1914 г. Т. Арне. По его мнению, к юго-востоку от Ладоги проживала многочисленная группа шведов, хотя и смешанная с местным населением; появление в погребениях женских овальных фибул доказывает, что иммиграция началась там в первой половине IX в.^{59} и продолжалась до начала XI в.; только в XI в. шведский элемент растворился в местном, финском и славянском[306]. Значительное число скандинавских предметов, по мнению норманистов, найдено в бывшей Владимирской и Ярославской губерниях, куда шведские колонисты прибыли, как думает Т. Арне, из Смоленска[307], а точнее, из Гнездова, в котором сохранилось много курганов, свидетельствующих, по его мнению, о многочисленном шведском населении, среди которого могли быть и ремесленники[308]. Южнее Ярославля находились курганные группы, состоящие примерно из 1000 насыпей, полностью, как считает автор, скандинавские[309]^{60}. Более скромный след скандинавов автор находил в Киеве, где приписывал норманнам лишь отдельные предметы[310]. Позднее он пополнил этот список новыми находками, такими, как захоронения в деревянных камерах в Шестовицах под Черниговом[311] и в Киеве[312]^{61} — в последнем он признал скандинавскими два женских захоронения с овальными фибулами из бронзы; он допускал, что в деревянных камерах похоронены принадлежащие к правящему классу русские, которые «по крайней мере по происхождению были скандинавами». Колебания автора представляются обоснованными, поскольку советская исследовательница Л. А. Голубева после тщательного исследования киевских захоронений с полным основанием утверждала, что инвентарь этих погребений носит несомненно славянский характер и не вызывает никаких сомнений в этнической принадлежности похороненных в них лиц[313]. Говоря о деревянных погребальных камерах в Чернигове, Б. А. Рыбаков допускает, что в них хоронили потомков той группы степных народов, которая подвергалась славянизации и вошла в состав правящего класса[314]. Д. И. Блифельд видит в них захоронения полян[315]. Во всяком случае, не вызывает сомнения сходство различных обрядовых черт, а также инвентаря трупоположений воинов в камерах и трупосожжений, поскольку в обоих видах обряда встречаются одни и те же варианты погребений: один воин, воин с конем, воин с женщиной и воин с женщиной и конем[316]. Нельзя сказать, однако, чтобы спор об этническом характере воинов, похороненных в камерах, имел существенное значение для выяснения норманнского вопроса. Признание в них скандинавов не дает ничего нового, поскольку из письменных источников известно о существовании в Киеве варягов на княжеской службе, о скандинавском происхождении династии и т. п. Подобное признание было бы лишь доказательством далеко зашедшей ассимиляции пришлого скандинавского элемента в русской среде.

Однако с точки зрения норманнской теории не безразлично географическое размещение скандинавских находок. Согласно наблюдениям норманистов, самые многочисленные скандинавские находки были сделаны не в Новгороде[317] и не в Киеве, главных политических центрах Руси в период формирования в ней раннефеодального государства, а на пути верховье Днепра (Гнездово под Смоленском^{62}) — верховье Волги (Ярославль), с которым, вероятно, скрещивался путь Ладога — верхняя Волга[318]. Ведь по Западной Двине до Смоленска (Гнездова) шел кратчайший путь из шведских торговых центров (Бирка, Готланд) в Восточную Европу[319]. В Смоленске этот путь разветвлялся, одна дорога шла Днепром до Киева, другая — к верховьям Волги до Ярославля[320] или же Угрой и Окой также на Волгу[321]. Богатые находки арабских монет, особенно на Готланде[322]^{63}, свидетельствуют, какими оживленными были скандинавские отношения с Востоком и какое большое значение имел для Швеции путь Западная Двина — верховье Днепра (Гнездово) — верховье Волги (Ярославль); однако не следует преуменьшать роли и ответвления на Ладогу[323]^{64}, тем более что скандинавские предметы появились там на несколько десятилетий раньше (I половила IX в.), чем в Гнездове (конец IX в.).

Таким образом, топография археологических материалов приводит к тому же выводу, что и анализ топонимических данных, а именно, что в Восточной Европе варягов прежде всего интересовала торговля. Как вытекает из русско-греческих договоров и данных топонимики, оживленная торговля с участием купцов-скандинавов развивалась также на пути Волхов — Ловать — Днепр, здесь предметами обмена были скорее русские товары, доставляемые через административные центры, — дань, получаемая от населения в виде мехов, меда, воска. Именно эта торговля была описана Константином Багрянородным[324]. Скандинавские товары, поступавшие в Ладогу, очевидно, не проводились через Новгород дальше на юг, а направлялись скорее на Волгу; зато торговые отношения Скандинавии с южной Русью могли развиваться через двинско-днепровский путь. Из этих наблюдений может следовать, что положение скандинавских купцов в разных русских землях не было одинаковым: на путях Ладога — Волга и Двина — Волга они играли роль посредников между Скандинавией и арабским Востоком; на пути ладожско-киевском («из варяг в греки») они служили Древнерусскому государству и русским феодалам. Не следует удивляться поэтому, что наиболее ощутимые следы скандинавской иммиграции проявляются именно на ладожско-волжской (Ладога) и двинско-волжской (Смоленск) магистралях.

Положение, отстаиваемое Т. Арне, о существовании шведской колонии в Смоленске ни в коей мере не подтверждает теорию норманнского происхождения Древнерусского государства, а скорее противоречит ей. Ведь Смоленск не играл в IX–X вв. выдающейся самостоятельной политической роли[325], зато был важным торговым центром^{65}; потому возникновение здесь шведской колонии указывало бы еще раз на купеческий характер скандинавской иммиграции. Надо, однако, признать, что существование этой колонии спорно. Из примерно 700 раскопанных гнездовских Курганов Арне признал скандинавскими 25 или 26[326]; подробный разбор инвентаря этих погребений, проведенный Д. А. Авдусиным, показал, что только один из этих курганов носит отчетливо скандинавский характер; он же признал скандинавским еще один курган, опущенный Т. Арне[327]^{66}. Можно предполагать, что шведский ученый под влиянием письменных источников (а они содержат ошибочные сведения, как это будет показано ниже) и в своих археологических исследованиях переоценил роль скандинавов на Руси. Так, при наличии одного или двух предметов шведского происхождения он относит захоронение к скандинавским, хотя такое предположение требовало бы источниковедческого контроля. Более того, он причисляет к шведским даже курганы, не содержащие шведских предметов, если они отличаются богатством инвентаря; но ведь и славянская знать обладала богатствами. Более справедливо было бы признать, что и в славянских захоронениях могут появляться предметы скандинавского происхождения[328]. Но даже если среди гнездовских курганов не два скандинавских захоронения, а более, как считает Т. Арне, остается фактом, которого он не отрицает, что преобладающую массу погребений составляют славянские, а также, что славянские и скандинавские захоронения были перемешаны, что указывает на мирную совместную жизнь обеих этнических групп^{67}. Из этих данных также вытекает, что нет оснований говорить о захвате власти скандинавскими купцами над местным населением, чему противоречит и количественное соотношение обоих элементов. Скорее нужно думать, что русские политические круги в Смоленске, как и в иных пунктах Руси, терпимо относились к скандинавским пришельцам, поскольку торговля, которой они занимались, отвечала потребностям славянской знати и прежде всего приносила большой доход княжеской казне. Ведь скандинавы усилились в Смоленске только с конца IX в., т. е. в условиях достаточно развитой русской государственности[329].

Однако скандинавы не заняли доминирующего положения в русской торговле, как можно было бы предполагать, исходя из явного интереса к дорогам на Восток. Сам факт кириллической надписи «гороухща» (горчица или иная пряность^{68}) на глиняной амфоре первой четверти X в., найденной в одном из гнездовских курганов[330] и привезенной в верховья Днепра с юга, свидетельствует, что купцы, которые, как можно полагать, сделали надпись, чтобы различать товары, заключенные в амфорах, пользовались русским языком и письмом^{69}. Подобные обозначения встречаются и на других русских амфорах X–XII вв.[331]. Из арабского источника — сочинения Ибн Хордадбеха — мы узнаем, что славянский язык был господствующим в торговле Восточной Европы и уже в IX в. распространился к югу. По сообщениям того же автора, в Багдаде имелись славянские евнухи-переводчики, посредничавшие между русскими купцами и местным населением[332]; славянским языком владели и европейские купцы — раданиты, ведшие торговлю в Средиземноморье и на других южных морях[333]^{70}.

Для более полного выяснения характера деятельности скандинавов на Руси надо обратить внимание на их отношения с народами, населявшими восточные берега Балтики. Это особенно важно, поскольку варяги, направляясь на Восток, частично использовали пути, ведшие через Балтийские страны, и их экспансия на Балтике находилась в тесной связи с движением на Восток.

Шведы завязали торговые отношения с противоположным берегом Балтики еще задолго до эпохи викингов и тогда же начали оседать здесь, хотя и в небольших количествах. Наплыв скандинавов в Финляндию[334] достиг кульминации в VII в., однако в следующем столетии ослабел и почти прекратился в эпоху викингов, когда началась ассимиляция скандинавских переселенцев в местной среде[335]^{71}. Подобное явление, но в более слабой форме встречается также па территории Латвии и Эстонии, где на основании археологических находок выявлен лишь один пункт (Гробине)^{72}, о котором можно говорить как о месте пребывания шведов с VII в. до 800 г.[336], когда шведская колония исчезла. Таким образом, наблюдается характерное явление: в период наибольшей скандинавской экспансии в Европе, включая крестьянскую колонизацию в Англии, скандинавская иммиграция в ближайшие заморские страны — Финляндию, Эстонию, Латвию — прекращается; не отмечается опа польской наукой и в Поморье[337]. Исключение составляет Пруссия, где скрещивалась шведская и датская экспансия и где скандинавская иммиграция не прекращалась в эпоху викингов. Говорят о существовании здесь двух скандинавских колоний: одной — на территории Эльблонга или его окрестностей, в Дружне (Трусо) в VIII–IX вв.[338], другой — на полуострове Самбия близ Вискаутена с IX до начала XI в.[339]^{73}. Это ослабление скандинавской экспансии в Прибалтийских странах не без основания связывают с развитием торговли в эпоху викингов. Но с VIII в. в финских материалах исчезают не только следы колонизации, но и вообще шведские элементы, и лишь в XI в. они становятся снова обильными[340]; аналогичные изменения показывают раскопки в Эстонии и Латвии. Как утверждает Нерман, шведская торговля с этими странами развивалась в IX–X вв. слабо и снова оживилась лишь около 1000 г. Этот исследователь предполагал[341], что торговля с Ливонией замерла в связи с возрастающим Интересом шведских купцов к далеким восточным землям, где их манили богатства Руси, Византии, арабского мира; только около 1000 г., когда ослабел обмен с Востоком, восточнобалтийский рынок вновь обрел значение для Скандинавии. Это мнение представляется верным.

Восточная торговля целиком поглотила внимание шведских купцов и привела к их исчезновению из Прибалтийских стран, чего нельзя сказать о грабительской и вообще военной, захватнической деятельности скандинавов. Военные походы на противоположный берег Балтики засвидетельствованы в IX–X вв., в период ослабления торгового обмена. О скандинавских набегах па Финляндию, Эстонию, Ливонию, Земгалию, землю куршей, Самбию говорят рунические камни[342] к сожалению, источник поздний, в основном XI в., тем не менее дающий общее представление о направлениях скандинавской экспансии на Балтике в эпоху викингов; характерно, что в них, как и в сагах, отсутствуют известия о Литве, в которой сравнительно мало и археологических находок скандинавского происхождения[343]. Известия же саг о Прибалтике относятся к разному времени[344]^{74}; но, к сожалению, эти известия мало полезны, поскольку записаны значительно позже. Они требуют сопоставления с другими, более достоверными историческими источниками. Ценные сведения содержатся в «Житии св. Ансгария», написанном учеником Ансгария Римбертом около 870 г. Из этого источника известно, что племя Chori (курши) когда-то подчинялось власти шведов, но задолго до Римберта восстало (rebellando eis subici dedignabantur)[345]. Около 853 г. датчане предприняли поход с целью завоевания куршей, по потерпели поражение; тогда против них выступил шведский король Олав, осадил города Себорг (как предполагают, современный Гробине) и Апуоле[346] и сжег первый. Осажденные согласились заплатить выкуп и вновь признать шведское господство, а захватчики увезли с собой «неисчислимые богатства» и 30 заложников^{75}. Источник имеет явную тенденцию к преувеличению, говорит о 7 тыс. обороняющихся (septem milia pugnatorum) в Себорге и 15 тыс. (quindecim milia hominum bellatorum) в Апуоле — цифры, очевидно, во много раз завышенные; преувеличивает он и размеры шведского войска. Да и само известие о давней зависимости куршей от Швеции надо оценивать с большой осторожностью, так же, например, как сообщение Адама Бременского о Болеславе Храбром, который «подчинил себе всех славян, и русских, и пруссов» (omnen vi Sclavaniam subiecit et Ruziam et Pruzzos)[347]. В действительности завоевания Болеслава Храброго были более скромными; видимо, и зависимость куршей от шведов выражалась лишь в периодической уплате дани (кто знает, может быть, это случилось всего один раз). В рассказе Римберта заслуживает внимания то, что победители даже не попытались основать в Куронии собственную крепость или оставить отряд в Себорге для подчинения края и взыскания дани; позднейшие сведения, о которых речь пойдет ниже, показывают, что они и не смогли бы удержаться среди побежденных. Тем не менее известие Римберта является для нас цепным свидетельством экспансии шведов и датчан в IX в. Скандинавские купцы нашли более выгодные условия на Востоке и отказались от балтийских рынков; военные же походы — в то время, когда Киев расширял свою власть па русских землях, — ради добычи и выкупа были сравнительно невелики по масштабам и не могли обеспечить постоянные территориальные захваты. Хотя это наблюдение и не ведет к далеко идущим выводам, тем не менее развитие событий на восточном берегу Балтики не свидетельствует об обширных территориальных завоеваниях скандинавов па Востоке. В конце X в. шведы не имели на противоположном берегу моря никаких владений[348] и не смогли их добыть в последующие столетия. Действительно, во второй половине XI в. можно наблюдать усиление военных и торговых поездок скандинавов па восточное побережье Балтики[349]. Хотя Адам Бременский (1075–1080 гг.) поместил Куронию среди «островов», зависимых от шведов[350], однако его сообщение не отражает ни действительных отношений в XI в., ни даже шведских претензий на господство, а скорее является выводом самого автора из известия, почерпнутого в «Житии св. Ансгария», па которое он ссылается[351], о дани, выплачиваемой куршами шведам. В XI в. курши, напротив, выступали на Балтике как наступательная сторона и предпринимали действия против норманнов[352]; Адам Бременский называл их «жесточайшим народом» (gens crudelissima), которых все, включая и шведов, избегают (fugitur ab omnibus)[353]. Даже покровительствовал миссионерам в Курони не шведский, а датский король[354]. Тем не менее мы не можем утверждать, что в X в. власти датчан подчинялись не только курши, но и самбы, которых Адам характеризует как «добрейших людей» (homines humanissimi)[355]. Сообщение же Саксона Грамматика о завоевании Самбии Хаконом, сыном Харальда[356], не свидетельствует, что этот датский викинг достиг большего успеха, чем шведский король в походе на Себорг. Хотя Кнут Великий называется «королем Дании, Англии, Норвегии и Самбии»[357], подлинность последней части этого титула спорна, так как он известен по упоминанию конца XII в. и может выражать современные Кнуту VI (1182–1202 гг.) политические претензии[358]. Эти претензии были новыми^{76} и еще не возникали в XI в., о чем свидетельствует Адам Бременский, который с легкостью признает главенство Швеции над Куронией и среди «островов», находящихся под властью Дании, не называет Самбию, хотя он пользовался информацией самого датского короля Свена Эстридсона (1044–1075 гг.). Несмотря на датский поход 1210 г., в начале немецкого завоевания в XIII в. пруссы были так же независимы, как и большая часть балтийских народов[359], а если ливы и латгалы признавали над собой господство, то не заморских варягов, а соседних русских князей из Полоцка и Пскова; Новгород же подчинил себе часть Эстонии[360]. Только XIII в. принес скандинавам заметные успехи; датчане захватили северную часть Эстонии — и то благодаря одновременному нападению немцев на этой край с юга, а шведы с большим трудом завоевали Финляндию[361].

Неудачи скандинавов в балтийских землях объясняются сопротивлением, которое оказывало местное население иноземной агрессии. Вооруженные силы, имевшиеся как у славян, так и у жителей балтийских земель, иллюстрируют хронисты XIII в. Когда датский король Вальдемар I (1164 г.) хотел оставить отряд в покинутом местными жителями славянском замке Валогоща, он не нашел желающих оборонять крепость из-за опасности, грозящей со стороны славян[362]. Также и в 1206 г., когда Вальдемар I напал на о. Сааремаа и построил там замок, чтобы создать на острове свой опорный пункт, никто из рыцарей не осмелился там остаться из страха перед «погаными»[363].

Но прежде чем вернуться к норманнской проблеме на Руси, следует обратиться к попыткам объяснить возникновение некоторых элементов податно-территориальной организации в Балтийских странах скандинавским влиянием. Так, Е. Допкевич доказывала в обширной работе, что так называемая borchsukunge (burchsukunge)^{77}, или в латинских источниках castellatura, представляла в момент немецкого вторжения в Латвию оборонительную организацию народа, унаследованную от викингов, и противопоставила ее исконной замковой организации (сохранившейся на части латышской территории), определяемой в латинских источниках как castrum — центр власти местных старейшин[364]. Автор, ссылаясь на сходные по содержанию термины sókn в Скандинавии и socce в Англии[365]^{78}, где осуществлялась экспансия викингов, подошла к исследуемым явлениям формально, что распространено среди историков, особенно историков права, но требует существенных оговорок, поскольку ведет к смешению самостоятельных, хотя и связанных друг с другом явлений: развития терминологии и генезиса институтов (или реалий), обозначаемых при помощи этой терминологии. При этом методе считается, что заимствование иностранного термина является показателем рецепции соответствующего института. Исследования подтверждают, что бывало и так, но неоднократно случалось и иначе, когда иностранными терминами пользовались для определения собственных институтов^{79}. Появление в ливонских документах термина borchsukunge (и первая и вторая части слова происходят, видимо, из немецкого языка, а не языка местного населения) не представляется a priori доказательством иноземного происхождения соответствующего института. Исследовательница не отметила то важное обстоятельство, что организация, отраженная в терминах castra и borchsukungen (castellaturae), представляла собой общее явление, хорошо известное славянам и засвидетельствованное у них уже «Баварским географом»[366]. В период борьбы с крестоносцами опа существовала и в Литве, и в Пруссии, которые, кстати, знали этот институт уже во времена Вульфстана[367], когда в некоторых (по не во всех) прусских городах правили «короли», как и в ливонских городах XIII в.^{80} Из жития епископа Войцеха конца X – начала XI в. узнаем, что власть этих правителей ограничивало вооруженное народное вече[368]; так же было и в ливонских землях, где мы встречаемся с традицией веча[369]. Очевидно, учитывая институт веча, можно скорее заметить и динамику городской организации, поскольку вече было присуще обеим ее формам; однако в castellatura этот народный элемент господствовал полностью, а в castrum — важную функцию выполнял замковый начальник[370]. Вторая форма, очевидно, является более поздней, свидетельствующей о возникновении элементов феодализма. Таким образом, нет нужды искать иностранные истоки института, коль скоро его появление объясняется органическим развитием общества.

Также не представляются удачными поиски скандинавских прототипов погостов, известных как в северной Руси, так и в Латгалии, в которую это название, несомненно, было перенесено русскими князьями после покорения этого края[371]. Погостами в Новгородском и Смоленском княжествах, а потом и в Ростовском называли княжеские центры для сбора дани^{81}, а также округу, зависимую от этих центров[372]. К мысли о скандинавских истоках погостов приводило их название, которое, без сомнения, следует связать с термином «гость». Поскольку право «гостить» у местного населения принадлежало также германским королям (оно было известно и во Франкском государстве под названием servitium)[373], то отсюда делался вывод о переносе этого института па Русь варягами. Недоказанность этого вывода очевидна. Институт «гощения» правителя был необходимым явлением в раннефеодальных государствах с их еще натуральным хозяйством; он встречается и в Польше под названием «стана»[374]; Руси не нужно было ждать чужой интервенции, чтобы осознать потребность в нем. И название это, без сомнения, собственное, славянское, коль скоро в Поморье «стан» выступал под названием «гостива»[375]. Более того, на Руси термин получил и расширительное значение, обозначая также территориальную единицу, что следует принимать во внимание.

Наконец, не более, чем предшествующие положения, доказан вывод о создании норманнами территориальной единицы на финских землях, называемой kiligunda (эст. kihelkond)[376]. Если это название действительно в своей первой части имеет шведский корень (kihla из др. — швед. gisl — «заложник»), термин мог проникнуть к эстам через Русь, поскольку русские князья, о чем мы знаем из «Повести временных лет», использовали в своей администрации варягов. В сагах, например, сохранилось известие, что Сигурд, сын Эйрика, находясь на службе у новгородского князя Владимира, от его имени собирал принадлежавшие ему дани в Эстонии[377]. Так что заимствование термина не обязательно соответствует заимствованию института; поэтому нет достаточных доводов в пользу того, что институт kiligunda не возник внутри самого эстонского общества.