Русь и норманны

Первая половина XIX в. была периодом решительного перевеса норманнской теории в русской историографии, что было вполне естественно при тогдашнем состоянии критики источников и представлений об историческом процессе как результате деятельности в первую очередь правителей. К ней присоединился и ведущий историк дворянской России Н. Μ. Карамзин. Однако постепенно появилось и противоположное, антинорманистское направление, вызванное, несомненно, отчасти ненаучными побуждениями — наивно понятым патриотизмом, но отчасти и внутренними противоречиями в недостаточно аргументированной концепции норманизма. Серьезные оговорки против нее выдвинул Г. Эверс, который хотя и признавал скандинавское происхождение варягов[154], но указывал одновременно на отсутствие в северных источниках данных, подтверждающих скандинавское происхождение названия русь[155]. Одновременно он напомнил — Байер и Шлёцер уже до него отметили это — о существовании этого наименования на юге и вообще на территории восточных славян еще до прихода Рюрика в Новгород. Однако слабость аргументации Эверса состояла в том, что он не мог противопоставить норманистской собственную убедительную концепцию, поскольку выступил с фантастическим домыслом о хазарских истоках руси[156]. Основным антинорманистом XIX в. справедливо считается С. Гедеонов; он[157] подверг критике весь круг источников, которыми оперировали норманисты, и выдвинул положение, что Нестор использовал не письменные свидетельства, а «народные предания» или же излагал собственные домыслы[158]. Сходство между названиями ruotsi, Рослаген, русь — согласно с результатами давней работы Г. Розенкампфа[159] — он считал случайными[160]. Формулируя собственные выводы, Гедеонов старался показать, что варягами называли норманнско-вендских пиратов[161], а русь определял как южную часть восточного славянства; ведь рядом с киевской должна была существовать русь черноморская[162]. Слабой стороной этого вообще-то критического исследования было игнорирование научных методов языкознания и использование им вольных, дилетантских этимологий. Тогда же языковед В. Ламанский, придя на помощь антинорманистам, утверждал, что скорее не название русь произошло от ruotsi, а финское слово ruotsi — от названия русь[163]; однако вывод его, будто славянская русь первоначально жила в Скандинавии и оттуда переселилась на территорию восточных славян[164], относится к области фантазии. Вообще, во второй половине XIX в. появился ряд антинорманистских работ. Например, Д. Щеглов на основе, главным образом арабских источников, полагал, что название русь первоначально определяло финское племя меря, жившее между Волгой и Окой[165], в то время как Д. Иловайский видел в руси черноморских славян, к которым относил также скифов, гуннов и др.[166] Концепции такого типа свидетельствовали, что если норманисты не умели убедительно доказать норманнское происхождение слова русь, то их противники не располагали соответственно обработанными материалами для создания концепции местного начала Древнерусского государства. При тогдашнем состоянии знаний норманнская теория соответствовала представлениям большинства критически и непредвзято мыслящих исследователей, которые закрывали глаза на ее недостатки, не будучи в состоянии заменить ее другой, более убедительной теорией.

Наиболее законченную форму норманнской теории придал датский языковед В. Томсен[167]. Его работа хотя и не внесла в дискуссию ни новых аргументов, ни источников, но, написанная ясно, имела научный аппарат и, особенно благодаря убедительному разбору источников, оказала большое влияние на дальнейшее развитие историографии и представляет до сих пор классическое норманистское направление[168], хотя автор несравним с А. Куником ни по уровню критики источников, ни по знанию фактов и выводы его в некоторых отношениях более консервативны. В. Томсен поддержал положение Тунмана о происхождении названия ruotsi>русь от Рослаген; согласно с первым предположением Куника, Томсен связывал их с наименованием жителей шведской области Рослаген, которые должны были, по его мнению, называться Rods-karlar или Rods-maen[169].

Но и сам Куник, отказавшийся от этой этимологии, заменил ее не менее ошибочной — готской, производя название русь от готского hrodh — «слава» (отсюда определение черноморских готов как хредготов). Это слово, по его мнению, входило в состав имени Рюрик (Hródhrekr) и первоначально обозначало династию, а потом было перенесено на страну, где эта династия правила[170]. Еще дальше продвинулся В. Васильевский, признавая готами существовавший в IX в. в Причерноморье народ Rhos[171], в чем его поддержал А. Будилович[172]. Эта теория переоценивала роль готов в северном Причерноморье после ухода их основной массы на запад, не находила она определенного подтверждения и в источниках^{24}.

Научные достижения в XIX и начале XX в. состояли не только в переработке, отчасти бесплодной, норманнской концепции или же в противопоставлении ей еще незрелых опытов антинорманистов, а в расширении источниковой основы проблемы и проведении основательного анализа главного источника — «Повести временных лет». Хотя среди исследователей норманнского вопроса в XVIII в. был востоковед Байер, а знаниями в области арабистики обладал также Шлёцер[173], однако только X. Μ. Френ более широко ввел в русскую историографию восточные источники, касающиеся как самой руси (особенно благодаря публикации текста с переводом Ибн Фадлана и др.[174]), так и ее ближайших соседей, хазар и волжских булгар[175]. Издатель искал в этих источниках подтверждения норманнской концепции. Позднейший же исследователь, А. Котляревский, рассматривая арабские известия о руси, пришел к выводу, что они имеют в виду славянскую русь[176]. Использование этих известий было облегчено изданием их свода (в русском переводе), подготовленным А. Гаркави, кстати, не слишком критически. Д. Хвольсон опубликовал, также по-русски, сведения Ибн Русте[177]. Эти источники были широко учтены норманистами, о чем свидетельствует хотя бы сотрудничество Куника с Дорном и Розеном[178], но в не меньшей степени они были использованы и для обоснования противоположной концепции (Гедеонов и уже упомянутый Котляревский). Антинорманистами объявили себя также упомянутые издатели восточных источников Д. А. Хвольсон и А. Гаркави[179]. Однако арабские авторы, сохранившие известия преимущественно не слишком точные, дошедшие к тому же в пересказах и позднейших переделках, черпали информацию часто из вторых рук, как правило, не были знакомы непосредственно с экзотической для них Восточной Европой и потому предоставляли исследователям широкие возможности для обоснования различных теорий и не могли содействовать выяснению происхождения руси без скрупулезного анализа других, особенно местных источников^{25}.

Гораздо больший результат был достигнут в области археологических разысканий, особенно со второй половины прошлого века, о чем свидетельствовали основание в 1859 г. Археологической комиссии, в 1864 Московского археологического общества, в дальнейшем организация археологических съездов 1869–1911 гг., и, наконец, возросшее число научных публикаций[180]. К концу XIX в. материалы раскопок уже сделали возможным исторический синтез, создав основу для сопоставления со сведениями летописей о расселении восточнославянских племен в период формирования Древнерусского государства[181]. Археологи не забыли упомянуть проблему инфильтрации норманнского элемента, причем норманнская теория встретила определенные возражения[182]. Тем не менее норманисты старались использовать результаты археологических исследований в свою пользу. Т. Арне попытался свести воедино все археологические находки на территории России и на этой основе пришел к выводу о существовании нескольких скандинавских колоний в разных частях Восточной Европы[183]^{26}. Его работа представляет как бы продолжение труда Томсена на материалах археологии и существенно дополняет его. И позднее археологи пытались найти следы норманнов в некоторых районах Руси, прибегая к вольной — скорее в пользу иноземного элемента — интерпретации находок, недостаточно считаясь с возможностями местного населения приобретать скандинавские предметы путем торговли. Этот метод, который распространен также и для чешских и польских материалов, был пересмотрен лишь в послевоенный период в советской историографии[184]^{27}. Однако значение археологических данных для обсуждаемой проблемы состоит не столько в определении их этнической принадлежности, сколько и прежде всего в отображении развития производительных сил и материальной культуры, а в определенной мере и социальной структуры. Именно эти возможности археологии широко использовала советская наука.

К сожалению, материальные предметы, которыми оперирует археология, не дают достаточного основания для всесторонней характеристики социально-экономического развития[185], еще меньше пригодны они для исследования политической истории формирования государства. Этой цели прежде всего служат письменные источники, поэтому их анализ и интерпретация являются существенным условием решения норманнского вопроса. В чисто теоретическом плане наибольшее значение принадлежит прямым источникам, т. е. написанным в среде народов, непосредственно принимавших участие в исследуемом процессе, в данном случае славян и скандинавов. При этом данные скандинавских источников крайне ограниченны. Известия скандинавских саг, записанных в XIII–XIV вв.^{28}, не могут быть достоверными для характеристики хода скандинавской экспансии на востоке в VIII–IX вв.[186], хотя и содержат ценные — при применении ретроспективного метода — данные для понимания организации этой экспансии, как и вообще скандинавских общественных отношений. Относительно многочисленные, хотя и фрагментарные, известия саг об истории Руси, которые опираются на песни скальдов, заслуживают наибольшего доверия лишь в описаниях событий времен Владимира Святославича, Ярослава Мудрого и до последней четверти XI в.[187]; напрасной была бы попытка искать в них непосредственные данные о более раннем этапе формирования Древнерусского государства[188]. Аналогичной представляется и другая категория скандинавских источников весьма лаконичного содержания — рунические надписи^{29}. Основная масса надписей относится к XI в.[189] Таким образом, они также не содержат непосредственных данных о генезисе государства и возможном участии в нем норманнов.

Следовательно, из источников, по своему происхождению наиболее близких к описываемым событиям, исследователям для рассмотрения остаются лишь русские, имеющие еще то достоинство, что они были созданы на месте непосредственных событий, и потому лучше других отражающие среду. Русские летописи — единственный источник, который дает по-своему систематический, хотя и не лишенный ощутимых пропусков обзор главных политических событий IX в. на Руси. Правда, текст «Повести временных лет» (Нестора) был отредактирован во втором десятилетии XII в. (1113–1118 гг.), поэтому он может быть использован лишь как основа для установления событий за 150–200 лет и только при условии основательной источниковедческой критики. Исследователи давно осознали, что Нестор, собирая известия, восходящие к IX в., насколько их можно проверить с помощью иностранных источников, пользовался не одной устной традицией, возможно, дополненной собственными соображениями, но располагал различными материалами, написанными как на месте, так и вне Руси. Исследования источников «Повести временных лет» особенно продвинулись в третьей четверти прошлого века благодаря Μ. И. Сухомлинову, а также работам И. И. Срезневского и К. Н. Бестужева-Рюмина. При этом обозначились две тенденции в оценке происхождения этого памятника. Сухомлинов видел в летописи Нестора однородное произведение, причем от начала до конца литературное[190]; он заметил, однако, что Нестор использовал прежде всего письменные источники, состоящие, кроме иностранной литературы, из коротких датированных записей, вносимых в пасхальные таблицы[191], которые, таким образом легли в основу русского летописания; кроме того, Нестор располагал обширнейшими повестями о Владимире Святославиче, Борисе и Глебе и других князьях[192]. Бестужев-Рюмин не соглашался с Сухомлиновым в вопросах об однородном характере «Повести временных лет» и о роли пасхальных таблиц[193]; он полагал, что автор «Повести» в первую очередь использовал погодные записи, ведшиеся в Киеве с начала правления Олега (882 г.)[194], а также многочисленные повести, уже записанные к его времени или передававшиеся устно[195]. Тем не менее он признавал, что «Повесть временных лет» — это первый русский летописный свод. Срезневский же искал в летописи не столько нарративные элементы, сколько хронологические наслоения и допускал, что древнейшая редакция кончалась годом смерти Святослава (по летописи 972 г.), после чего была продолжена и перерабатывалась позднейшими летописцами[196].

Наиболее плодотворным было изучение начального русского летописания, предпринятое А. А. Шахматовым. Этот исследователь не только установил существование сводов, предшествующих «Повести временных лет» и использованных ею, но и определил их происхождение и состав. Непосредственно «Повести временных лет» предшествовала летописная компиляция, составленная, по его мнению, в 1093–1095 гг. и сохранившаяся во фрагментах, охватывающих древнейший период до 1015 г., в так называемой Первой новгородской летописи. В дальнейшем Шахматов пошел по пути реконструкции текста древних летописных сводов, восходящих к первой половине XI в.[197] Его выводы встретили сначала критическое отношение, вызванное нетерпением читателей, которых утомляла сложная аргументация автора и изменения некоторый частностей в его концепции начала русского летописания[198]; особенно возражал ему В. Μ. Истрин. Соглашаясь, что первый летописный свод был создан уже в первой половине XI в., он не принял предложенную Шахматовым реконструкцию древнейших летописей (так называемых киевского 1039 г. и новгородского 1050 г. сводов). Истрин полагал, что первоначальный текст сохранился в «Повести временных лет» в оригинальном виде, а текст в Первой новгородской летописи представляет его сокращенную редакцию. Однако исследование Петрина было неубедительным[199] и не получило признания. Концепция Шахматова, без сомнения, была более продуманной и в общих чертах выдерживает критику, хотя во многих частных вопросах источниковедения этот исследователь ошибался. Вместе с тем, проявляя необыкновенный талант в анализе источников, он не смог с таким же успехом реконструировать на их основе исторические факты. Он также не понимал, как и все норманисты и антинорманисты досоветской поры, истинного содержания процессов образования Древнерусского государства. Его заслуга состоит в том, что он дал ключ для дальнейших исследований начал русского летописания, для поисков его древнейшей основы и выявления последующих этапов развития текста.

Главные выводы Шахматова о древнейшем русском летописании, не оспариваемые и за пределами СССР, были приняты советской наукой, и в работах Μ. Н. Тихомирова, Д. С. Лихачева, Л. В. Черепнина и др.[200] исследование развития русского летописания в XI в. продвинулось вперед. Эти исследования показали, что Начальному своду 1093 г. непосредственно предшествовал свод, закопченный монахом Никоном в 1073 или 1072 г. Д. С. Лихачев, а потом и Μ. К. Каргер полагают даже, что «Никон создал первую систематическую историю русского народа»[201], хотя и не отрицают, что он опирался на какое-то более раннее историографическое произведение, посвященное, как доказывает Лихачев, началам христианства на Руси и написанное сразу после 1040 г. митрополитом Илларионом[202]. В соответствии с этим мнением, сведения о начале Киева, а также о древнейших отношениях с варягами должны были войти в летописание только у Никона, который приступил к работе над летописью не позднее чем в 1061 г.[203] Есть, однако, указания, что первый свод был создан еще до Никона, но был доведен не до 1039 г., как полагал Шахматов, а до 996 г., как это справедливо отметил Л. В. Черепнин[204]. Древнейшая часть «Повести временных лет» Отличается от последующих частей даже терминологией. Наконец, исследователи соглашаются, что древнейшая часть «Повести» (до 945 г.) была значительно расширена Никоном, в том числе географическим вступлением, а также, что эти дополнения можно выделить при сравнении этого памятника с текстом свода 1093 г., сохранившимся частично в Первой новгородской летописи.

Археологические исследования и анализ «Повести временных лет» создают основу для пересмотра норманнской теории; однако прошло много времени, прежде чем ученые осознали значение новых достижений. В конце XIX – начале XX в. украинский историк Μ. Грушевский возродил антинорманистскую концепцию, близкую концепции Гедеонова. Автор не отрицал скандинавского происхождения варягов, но считал, что слово Русь первоначально обозначало киевскую землю полян[205]. Эта точка зрения имела определенное влияние на дальнейший ход дискуссии, несмотря на ее решительное неприятие норманистами[206]. Грушевский нередко пользовался сомнительными этимологиями и опирался на проблематичный, хотя и дополняющий положения Шахматова, анализ «Повести временных лет»[207]. Еще большей произвольностью, чем взгляды Грушевского, отличались другие построения начала века, связывавшие название русь с днепровскими славянами. Так, Л. Падалка доказывал, что это название происходит от этнонима рокс-аланы (что, по его мнению, обозначало белых или вольных аланов), живших по Днепру и смешавшихся со славянами[208]. По В. Пархоменко, первоначальные поселения полян, которые носили (скорее, получили из Византии) название русь, находились у Азовского моря; там еще ими правил Олег как князь тмутараканский, и только Игорь, после поражения в борьбе с Византией, перешел вместе со своим народом на Днепр[209]. Несмотря на произвольные выводы, Пархоменко все-таки исходил из материалов источников; но в дискуссии о начале Руси выдвигались также и неквалифицированные гипотезы, вроде происхождения руси от хорватов (Янушевский), от кельтов (С. Шелухин), от франков (Фритцлер) и т. п.[210]^{30}. «Теории» подобного рода лишь тормозили развитие дискуссии.

Еще около 1930 г. антинорманисты не использовали важных объективных данных, какие им могла дать критика письменных источников, а также археологические исследования. И В. А. Мошии, подводя итоги 200-летнего исследования проблемы[211], признавал доказанным норманнское происхождение руси и Русского государства. Он основывался на местной русской традиции, на обозначении шведов в финском языке словом ruotsi (финском соответствии слову русь), а в греческих и западных источниках словом рос и считал, что основание Русского государства Рюриком в Новгороде было эпизодом в широкой норманнской колонизации на востоке. Другое дело, что он впал в определенное противоречие с предшествующими выводами, справедливо признавая слабое влияние скандинавской культуры на славян, поскольку ее уровень не был выше славянской, а варяжские отряды, не имеющие женщин^{31}, вряд ли могли, расселяясь, создать устойчивые колонии[212]. Одновременно этот исследователь соглашался, что этимология слов русь и даже варяг выяснена еще недостаточно.

В приведенных выводах Мошина характерно выдвижение на первый план колонизации как существенного фактора, объясняющего причину решающей роли норманнов в создании Русского государства. Эта концепция не была новой. О колонизации, правда готской, на территории финских племен говорил уже Байер. Археологические материалы, собранные Арне, должны были подкрепить тезис о шведской колонизации. Некритичная интерпретация скудных археологических свидетельств порождала такие вымыслы, как гипотеза П. Смирнова о волжском русском каганате[213], и отнюдь не вела к выяснению процессов формирования главных центров русской государственности в Новгороде и Киеве. Тем более ценным должно было представляться с точки зрения норманнской теории обращение к топонимике, которое благодаря исследованиям Р. Экблума и особенно Μ. Фасмера и Е. А. Рыдзевской выявило относительно большое число названий скандинавского происхождения на русских землях. Оценкой материалов топонимики мы займемся дальше; заметим лишь, что и они не способствовали действительному упрочению норманнской теории.

Если дискуссия по норманнскому вопросу в последние 25 лет вступила в переломный период, то это произошло благодаря углублению понимания исторических процессов, которые привели к образованию Древнерусского государства, не только как политических изменений, но в первую очередь как социально-экономических преобразований. Тенденция, наблюдаемая в советской науке, выражается прежде всего в применении новых методологических основ, по она имеет также предпосылки в предшествующей историографии. Ведь факт внутренних преобладаний в обществе, предшествовавших формированию государства, не ускользнул полностью от внимания старых представителей русской историографии. Можно даже сказать, что мысль о внутренних предпосылках образования Русского государства столь же древняя, как и норманнская теория, поскольку уже современный Байеру русский историк В. Н. Татищев[214] говорил, что государственная власть развилась из семейной власти путем эволюции в результате роста населения и благодаря объединению поселений в большие территориальные союзы[215]. Более четко сформулировал теорию родового происхождения государства уже упоминавшийся Эверс, а Карамзин не сомневался, что княжеская власть образовалась до норманнов и что славянские элементы ее строя были восприняты «норманнским» государством[216]. Если, по С. Соловьеву, норманнские дружины сыграли решающую роль в образовании классов общества и княжеской власти[217], то такие исследователи, как В. Лешков, утверждали[218], что государственный строй создали сами восточные славяне, а варяги только способствовали их объединению в единое государство.

Не меньшую роль приписывал семейным факторам автор наиболее тщательного в дореволюционной русской науке анализа истоков русского государства В. О. Ключевский[219]. Возникновение политической организации Руси on связывал с внутренними потребностями общества: развитием торговли с каспийскими и черноморскими рынками в VIII–X вв., а также с необходимостью охраны дорог и торговых центров. Решающую роль в происходивших переменах сыграла, на его взгляд, военно-купеческая аристократия, состоявшая сначала из местных элементов, а потом также и из варягов, которые, оставаясь на их службе, со временем сами пришли к власти. Признание факта передачи власти варягам было со стороны Ключевского уступкой господствовавшей тогда норманнской теории; однако автор, по существу, не разделял мысли о завоевании извне, допуская захват власти изнутри. Теория Ключевского пользовалась большим успехом у дореволюционных исследователей; ее основные положения принял Μ. Грушевский, и в западной литературе встречаются ее реминисценции[220]. Однако в этой теории, справедливо указывавшей на внутренние истоки государства, основной причиной общественных и политических изменений ошибочно признавалось развитие внешней торговли, хотя торговля при натуральном хозяйстве играла второстепенную роль в экономике страны, поставляя в основном знати предметы роскоши из-за границы; более того, она достигла значительных размеров только в результате образования государственного аппарата, который в форме даней отбирал у населения продукты, вывозимые потом за границу[221].

Поскольку теория Ключевского была принята тогда как наилучшая, не следует удивляться, что в начале нашего столетия наметилось усиление теории норманнского завоевания как в работах Н. Рожкова, так и одного из лучших знатоков средневековой Руси А. Е. Преснякова[222].

Чтобы оценить связь между отношением этого исследователя к теории завоевания и его знанием внутренних процессов, следует отметить характерное явление: в то время, как на Западе господствовала норманнская теория, известный знаток общественной истории средневековой Польши К. Тыменецкий высказал мнение, что роль варягов на Руси переоценивается[223].

Обращаясь к области внутренних отношений, чтобы выяснить истоки государственности, мы не можем усмотреть их в торговле, которая в экономике вообще является второстепенным фактором, зависимым от производства (хотя и оказывающим на него некоторое влияние), а при низком развитии хозяйства, охватывающим лишь малую часть продукции^{32}. Причины эволюции надо искать в самом производстве, от роста которого, несомненно, зависит переход к более высоким формам общественной и политической организации. При экстенсивных формах хозяйства, когда производители с трудом могли удовлетворить свои самые необходимые потребности, не было условий для создания господствующего класса, который получал средства к жизни от земледельцев, и для организации государственного аппарата. Этим и объясняется, почему общества, находящиеся на низших ступенях экономического развития, не имеют государственности. Известно по опыту, и это согласуется с логикой вещей, что рост производства углубляет общественные различия, дает возможность благодаря излишкам производимого земледельцем продукта выделиться специалистам-ремесленникам и одновременно обеспечивает средства для содержания класса, который не принимает непосредственного участия в производстве, занимаясь войной и политикой и подчиняя себе массу производителей для обеспечения собственных материальных потребностей. С этой целью, а также для противостояния внешним попыткам грабежа или завоевания неизбежно создание организации, которая определяется как государство. Общество, разделенное на классы, неодолимо стремится к формированию государства и использует в этих целях каждую возможность, каждое политическое событие. И было бы большой исследовательской ошибкой признать случайный фактор основной причиной возникновения государства.

Эти новые методологические установки были использованы для решения норманнской проблемы. Однако само понимание общего механизма исторического процесса не может заменить анализа конкретных проблем, для чего необходимы факты. В данном случае неоценимую услугу оказывает археология. Широко организованные в СССР раскопки позволили представить хотя бы в общем виде постепенное развитие земледелия у восточных славян в I тысячелетии н. э., особенно во второй его половине[224], когда они перешли от экстенсивной подсечной формы к употреблению пахотных орудий[225]. С созданием постоянных полей, несомненно, возрастала плотность населения, страна покрылась сетью оборонительных пунктов, укреплений[226], а при самых крупных из них появились торгово-ремесленные центры, они имели уже характер городов[227]^{33}. Результаты современных исследований убеждают в существенных преобразованиях хозяйственной и политической структуры восточных славян во второй половине I тысячелетия[228]^{34}. Показательно, что с типологически сходным развитием, хозяйственным и общественным, встречаемся мы и в других славянских странах[229].

Но одновременно как на Руси, так и вообще в славянских странах наблюдается и другой процесс: формирование политических центров, возникающих в тех самых пунктах, где позднее сложились города. Также повсюду на славянских землях проявилась тенденция к объединению этнически родственных групп в большие политические организации, принимающие государственные формы; это явление известно и на Балканах, и у западных славян, где образуется государство Само, Моравское, Чешское, Польское государство. Могло ли быть иначе на Руси, которая не только обнаружила такое же социально-экономическое развитие, как и остальные славяне, по и была передовой в Восточной Европе? Кроме того, у древнерусского государства были и давние предшественники, в частности на ее территории в IV в. существовало славянское государство антов во главе с «королем» Бозом[230].

Неправдоподобно, чтобы эти два процесса, социально-экономический и политический, развивались независимо один от другого[231]. Сопоставление данных археологии и письменных источников свидетельствует, что политическое развитие опережалось ростом сельскохозяйственного производства, а в результате изменений в социальной структуре возникал господствующий класс, опирающийся, помимо военно-грабительской деятельности, на владение землей, обрабатываемой зависимым, прежде всего несвободным, населением^{35}. И хронологическая последовательность, и логика показывают, где следует искать причины, а где видеть следствия. Рассмотрение общественного развития славян во второй половине I тысячелетия приводит к выводу, что появление Русского государства, как и других славянских государств, — результат внутреннего процесса. Уже в этих общих наблюдениях содержится выводу, что норманнский элемент мог играть на Руси только второстепенную роль, а приписывание норманнам заслуги создания Русского государства не находит подтверждения, если учитывать внутреннее развитие древнерусского общества, в первую очередь повсеместный на славянских землях рост производительных сил и социальные изменения, отраженные как в археологических, так и в письменных источниках. Сведение процессов возникновения Русского государства к интервенции норманнов означало бы замену научных исторических исследований анекдотическими рассказами. Другое дело, если бы было установлено, что норманны не были чуждой силой, а являлись бы одной из местных этнических групп, издавна и в большом числе осевшей в Восточной Европе и создавшей какие-то собственные политические организации типа русского волжского каганата[232]. В связи с вопросом о норманнской колонизации на Руси ограничимся лишь замечанием, что, даже по мнению норманистов, она имела локальный характер и потому не могла служить источником преобразований, происходивших на всей территории восточных славян. Однако советская наука начала полемику и с теорией норманнской колонизации[233].

Археологические данные и письменные известия об экономических и социальных отношениях на Руси заложили основу для пересмотра норманнской теории происхождения Русского государства — в тот момент, когда, объяснявшаяся в основном в рамках политической истории, она достигла, казалось бы, повсеместного признания. Уже в 1937 г. Б. Д. Греков сформулировал новый взгляд, приняв за исходный пункт общественно-политических перемен изменения в сельскохозяйственной технике и ее совершенствование; объясняя становление феодального строя внутренним развитием общества, автор утверждал, что варяги подчинились существующей на Руси социально-экономической структуре, влились в нее и сыграли в истории Руси лишь эпизодическую роль[234]. Новая точка зрения была развита дальше в многочисленных работах советских историков послевоенного периода[235] — С. В. Юшкова, В. В. Мавродина, Б. А. Рыбакова, Μ. Н. Тихомирова и других. Расходясь в деталях, они обосновывают общее главное положение, признающее Древнерусское государство органичным результатом развития восточнославянского общества^{36}. Этот вывод основывается на объективных данных, так же как и точка зрения польских и чешских историков — о местных предпосылках возникновения Польского и Чешского государств, хотя ситуация на Руси много сложнее из-за значительно большей инфильтрации норманнского элемента и требует особенно тщательного исследования политических факторов, недостаточно объясненных антинорманистами досоветского периода. Тем не менее благодаря выдвижению на первый план проблем внутреннего развития восточнославянского общества и политическая сторона вопроса представляется более ясной ныне, чем несколько десятилетий назад. В прежней литературе норманнской теории противопоставлялся антинорманизм в виде попыток решить вопрос о происхождении названия русь, связав его с финнами, хазарами, литовцами, западными славянами, аланами и т. п. (что, кстати, не означало признания решающей политической роли на Руси кого-нибудь из них). В этом разнообразии решений видели один из доводов ложности антинорманистского направления и истинности норманнской теории. Ныне положение в корне изменилось: единственно научной основой антинорманизма стала славянская теория происхождения русского государства^{37}, и разногласия об этимологий названия русь утратили актуальность.

Встает вопрос, чем объяснить, что, несмотря на результаты современных исследований внутреннего развития восточных славян, в сущности предрешивших итоги норманнской проблемы и тем самым потребовавших пересмотра сведений источников, на которые опирается норманнская теория, западные исследователи до сих пор по преимуществу придерживаются именно ее, объявляя славянскую теорию искусственной конструкцией, созданной ad hoc^{38}. Этому способствовало несколько поводов. Важным препятствием на пути признания последней является методологическая сложность в использовании важнейшего источника — русского летописания[236], и отсюда происходит устойчивость влияния самого Нестора или же тех иностранных источников, которые не свободны от неточностей, особенно в этнонимике.

Еще более важна методологическая позиция исследователя: переоценка роли политических сил, в особенности роли личности в истории, нередка и ныне, так же как и недооценка решающего значения внутреннего развития общества и деятельности широких общественных масс (ведь историю творят не только потребители, но также и в первую очередь производители). Историко-политическая точка зрения преобладает на Западе. В плане захвата власти завоевателями рассматривал происхождение Русского государства Г. Заппок, не отличается по существу от него Μ. Хеллманн[237]; Μ. Таубе и Н. Баумгартен объединяли проблемы генезиса Русского государства и христианизации восточных славян, вольно обращаясь с материалами источников[238]. Ф. Дворник видит политический и культурный аспекты создания государства, но недооценивает экономический и социальный[239]. По существу, обходит экономические и общественные предпосылки возникновения государства также Г. Вернадский[240]. Недавно X. Пашкевич отказался от исследования социальных проблем генезиса государства, ссылаясь на недостаток источников, и ограничился изучением политических событий, а также историко-географическими наблюдениями[241], хотя состояние источников по двум последним проблемам так же фрагментарно, как и по первой, а специфический характер политической истории делает невозможным применение сравнительного и ретроспективного метода, так расширяющего исследовательские возможности в социально-экономической области. А. Стендер-Петерсен признает, что метод, игнорирующий значение внутреннего развития в генезисе государства, недостаточен, однако сам он ставит во главу угла политические факторы[242]. Декларируя свое промежуточное положение между норманистами и их противниками[243], в конкретных выводах он рисует начало Русского государства скорее согласно норманнской теории[244]. Более того, он пытается возродить норманнскую теорию, развивая положение, известное, кстати, с XVIII, если не с XII в.[245] и разделявшееся Л. Нидорле[246] и Μ. Фасмером[247], о существовании на севере, в треугольнике Белоозеро — Ладога — Изборск, области скандинавского крестьянского расселения, из которой должны были выйти основатели русского государства.

Наконец, одним из важных поводов живучести норманнской теории следует признать отсутствие полного критического свода источников, касающихся появления и деятельности норманнов на Руси. Направление исследований прежде всего на изучение внутреннего процесса увело в какой-то мере внимание представителей славянской теории от источниковедческих проблем^{39}.

Обзор обширной и бурной дискуссии позволяет утверждать, что норманисты при значительных расхождениях в деталях единодушны в двух принципиальных вопросах: 1) считают, что норманны добились господства над восточными славянами путем внешнего захвата, как полагают одни, или, по мнению других, с помощью «мирного покорения», которое состояло в заключении славянскими племенами добровольного соглашения с норманнами и признании их власти[248], или же в проникновении норманнов в славянскую среду и захвате власти изнутри. И в том, и в другом случае норманны должны были организовать местное население, представляющее скорее пассивную, с политической точки зрения, массу; 2) полагают, что слово русь первоначально означало норманнов, которые передали в дальнейшем это название славянскому населению, находящемуся под их властью. В одном пункте с норманистами сегодня соглашаются и их противники, а именно признают факт проникновения норманнского элемента на земли восточных славян, однако они понимают формы, масштабы и политическое значение этого проникновения иначе. Задачей, которая еще ждет своего решения, является, как сказано выше, анализ источников для выяснения, действительно ли существует несоответствие между результатами исследования внутреннего развития восточных славян и известиями источников, свидетельствующих (в интерпретации норманистов) о решающей роли скандинавов в образовании Древнерусского государства; иначе говоря, действительно ли содержание этих источников позволяет оспорить местные истоки экономических и социальных предпосылок образования Древнерусского государства. В свете этой задачи рассмотрим четыре проблемы, бывшие до сих пор предметом дискуссии, и проверим их источниковую основу. Эти проблемы таковы: 1) проникновение норманнов на восточнославянские земли на фоне общей экспансии скандинавских народов в раннем средневековье, 2) завоевание Руси норманнами, 3) происхождение названия русь, 4) происхождение династии и господствующего класса на Руси в связи с участием в нем норманнов.