Рядом с солдатом

Часть третья ЧЕРЕЗ ОКЕАНЫ

Все кончено. Сердце оборвалось.

«Наши части после упорных боев оставили Севастополь…» — прочел я, уже будучи на Кавказе, сообщение Совинформбюро.

Из Туапсе на десантном самолете меня переправили в Москву. С центрального аэродрома на Ленинградском шоссе я кое-как добрался до нашей студии в Лиховом переулке.

Первым, кого я встретил, подходя к студии, был Александр Петрович Довженко. Он шагнул мне навстречу, обнял меня. Теплый ветерок ласково шевелил его серебряные волосы.

— Я рад, Владислав, что вы живы, что могу обнять вас… Я верил, что вы вернетесь, — сказал он, держа меня за плечи. Нежность и доброта светились в его усталых голубых глазах.

— Да, но Севастополь в руках у фашистов…

Александр Петрович так пристально посмотрел мне в глаза, с таким отцовским участием и теплом, что на сердце у меня впервые за все время войны разлилось спокойствие.

— Давайте посидим здесь на солнышке, потолкуем, — предложил Довженко, и мы присели на лавочку.

— Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Мне тоже тяжело, а им, может быть, еще тяжелее. — Он показал взглядом на двух пожилых женщин с детьми на руках, проходивших за оградой студии.

Довженко сам был на фронте, у него на груди, как и у меня к тому времени, сиял орден Красного Знамени. Он был военным корреспондентом и в то же время работал над фильмом «Битва за нашу Советскую Украину».

— Как вы считаете, когда человеку легче перенести сильное горе — в одиночестве или когда его окружают такие же не пережившие беду, как и ои сам? Только не пытайтесь ответить сразу, это не так просто. — В глазах Александра Петровича загорелся холодный огонек. — Все русские люди должны склонить головы перед памятью героев, оборонявших город. Поклониться в пояс руинам Севастополя и дать волю гневу, чтобы укротить безмерное горе… Расскажите, пожалуйста, как жили и умирали там люди…

Расспрашивая меня, Довженко в то же время рассказывал о себе. Не просто о себе, а о том, что видел и пережил сам, — он говорил о горящих городах, о страданиях людей, о смерти.

На следующий день, узнав, что я собираюсь вернуться на фронт, Александр Петрович приехал ко мне, чтобы дать задание для его будущего фильма. Довженко так ярко, конкретно и образно рассказывал мне о том, как он хочет показать войну, что у меня как бы заново открылись глаза на все пережитое.

«Кем я был до этой встречи? Неужели ремесленником?..» — думал я, слушая Довженко. А он рассказывал, тут же иллюстрируя свои мысли рисунками, набрасывая карандашом кадр, сопоставляя его с другими. (Я долго возил их с собой — эти рисунки, по фронтам, пока не «искупался» на переправе через лиман под Таманью.)

— Не стесняйтесь показывать страдания людей, — говорил Александр Петрович. — Страдания, слезы, смерть. Ибо в этом огромная сила утверждения жизни. Покажите раненного на поле боя солдата, тяжкий солдатский труд. Снимите смерть бойца. Не стесняйтесь — плачьте сами, но снимайте… Пусть видят все, как и ради чего он умирает. Ибо гуманистична смерть ради жизни. Снимите на поле боя медсестру, совсем девочку, хрупкую и юную. Снимите перевязку. Крупно — нежные маленькие руки, рану и кровь. Снимите глаза сестры и взгляд раненого. Снимите людей, ибо они своим непосильным трудом и страданиями делают будущий мир. Снимите врага, его звериный облик… — Довженко замолчал, задумался на секунду и продолжал: — Я говорю не просто о фашисте… Он такой же, как мы с вами, похож на человека и может вызвать жалость и участие. Русскому присущи гуманность и человечность больше чем кому-либо другому. Я говорю о содеянном им зле. О том варварстве и педантичности, с которой он расстреливает наших людей, жжет села и города, калечит нашу землю. Все это и будет подлинным обликом, настоящим лицом фашиста — зверя, врага человечества, варвара двадцатого века. Для этого не нужно ходить в тыл к немцам, хотя и это не исключено.

Присмотритесь к дорогам войны. Дорога — сама по себе лицо войны. По дорогам идут войска в наступление, по дорогам отступает враг, оставляя расстрелянных и повешенных… Присмотритесь к дороге — и к той, которая проложена, и к той, которую прокладывает война… Покажите, что такое война. Вы не раз показывали ее в Севастополе. Это страшное, потрясающее зрелище… Мы скоро начнем наступление и погоним врага с нашей Родины. Мы погоним его с наших просторов — от Волги через Днепр, Вислу — до Одера, Эльбы, Рейна. Вспоминайте этот наш разговор. Он вам во многом поможет. Поможет показать, как достается мир… Когда-нибудь дети наши по вашим кадрам будут учиться понимать цену жизни, цену мира…

Раньше нам не очень-то рекомендовалось снимать страдания и смерть советского человека. На поле боя советский воин подразумевался физически бессмертным. Так мы и старались снимать, исключая тем самым из кадров подвиг самопожертвования ради жизни.

Сколько я потерял! Да и я ли один? Какие кадры остались неснятыми, какие подвиги не запечатлены на кинопленке…

Короткой была эта встреча. Но она была одной из тех, которые заставляют пересмотреть свое отношение ко многому.

Через несколько дней Довженко вернулся на фронт. А я, все еще прихрамывая, каждый день таскался на студию.

— Ты что нос повесил? Мечтаешь о морях-океанах, мореход? Ну как нога? — Ко мне подошел румяный, веселый, пышущий здоровьем мой приятель кинооператор Р. Б. Халушаков. «ЭрБэ» — коротко звали его на студии друзья. Он только что вернулся с Центрального фронта со снятым материалом и ждал его проявления. — Отобьем еще твой Севастополь! Не раскисай! — Он протянул газету «Известия». — Почитай лучше сводку, может, она тебя настроит на боевой лад.

Мое внимание привлек крупно напечатанный заголовок: «Героический подвиг команды парохода «Старый Большевик». Заметка под ним совсем короткая: «Возвращаясь а грузом вооружения из Америки, корабль подвергся в Баренцевом море жестокому нападению немецких подводных лодок и авиации. После упорной героической борьбы морякам удалось прорваться сквозь вражеский заслон, потушить пожар на корабле и сохранить драгоценный груз».

— Слушай, а если мы с тобой напишем, основываясь на этом событии, сценарии документального фильма о том, как доставляются грузы из Англии и Америки к нам в Советский Союз?.. — предложил я.

— Да что ты! Разве нас пошлют? Это нереально! — усомнился Халушаков.

— Но попробовать ведь можно! Напишем, а там видно будет, пошлют или не пошлют…

Так и решили.

На другой день мы уже трудились над сценарием, хотя мало верили в успех нашего предприятия. Писать оказалось гораздо труднее, чем снимать, но, несмотря на это, сценарий — если наше творение можно было так назвать — был завершен в недельный срок и сдан председателю Госкомитета по кинематографии И. Г. Большакову.

Время шло медленно. Мы терпеливо ждали, нога моя больше не беспокоила. Однажды я пришел на студию с опозданием. У входа меня ждал красный от возбуждения Халушаков.

— Где же ты пропал? — набросился он на меня. — Скорей в машину! Сам Иван Григорьевич Большаков вызывает нас с тобой! Черт возьми, неужели?..

…Иван Григорьевич был в хорошем расположении духа, вышел из-за своего мощного письменного стола нам навстречу, крепко пожал руки.

— Вопрос о вашей поездке обсужден во всех инстанциях и решен положительно, — сказал он. — Собирайтесь! Поздравляю! Ни пуха, ни пера!

Послать его к черту мы не решились.

— И еще… — остановил нас Большаков. — Мы решили с вами послать еще двоих фронтовиков, операторов Николая Лыткина и Василия Соловьева. Так, наверное, будет веселее и легче справиться с большой и трудной работой. Надеюсь, вы не возражаете? Вы их знаете? Как ребята?

— Знаем, Иван Григорьевич! Лучше трудно придумать!

— Ну, я рад! Очень рад! — еще раз пожелав нам успеха, он проводил нас до дверей.

Мы не верили случившемуся и летали по студии как на крыльях, готовясь к дальнему плаванию. Приехал вызванный с фронта из-под Калинина мой старый друг сокурсник по ВГИКу Николай Лыткин, а за ним и Василий Соловьев.

Через неделю нам нужно было выехать в Архангельск…Архангельск встретил пас жарой и бесконечно длинными днями. Солнце палпло вовсю, не то что в пасмурной Москве.

Наше жилье — гостиница «Интурист» несуразным каменным квадратом доминировала над деревянной массой приземистых домиков с дощатыми тротуарами, напоминая серый, мрачный утес. Сколько времени предстояло ждать и когда в путь, никто не знал. В ожидании, чтобы не томиться без дела, мы решили снять небольшой фильм «Архангельск 1942 года».

Все быстро освоились в северной столице, «добрали» свой довоенный вес и заскучали по настоящему делу.

Положение на фронтах было напряженным. К концу августа особенно тяжело стало под Сталинградом. Фашистам удалось прорвать нашу оборону и переправиться через Дон. А мы сидели и «загорали» в ожидании каравана, жалея о том, что не попросились просто под Сталинград. Два раза пришел караван из Англии. Один раз — остатки каравана из Америки.

Мы тогда не знали — это держалось в строгом секрете — о трагедии в Баренцевом море, когда караван PQ-17 в тридцать пять судов, шедший с военным грузом в Архангельск, подвергся жесточайшему нападению немецких подводных лодок и авиации. Это было в самом начале июля 1942 года. До места назначения прорвались только одиннадцать судов, остальные были потоплены.

Архангельск превратился в город с населением, говорящим на многих языках мира. Иной раз даже не верилось, что мы живем в старинном русском городе. Всюду бродили и шумели на разный лад пестро одетые моряки из команд иностранных судов.

Архангельск не испытал еще ни одного налета вражеской авиации. Город был целехоньким, и жители не знали ни тревог, ни бомбежек. Мы снимали приход и разгрузку судов в порту, вели репортаж-наблюдение на улицах и набережных. На главной улице Архангельска в один из самых жарких августовских дней удивленные жители увидели негров, щеголявших в рыжих лисьих папахах и тяжелых оленьих дохах. Мы сняли эту поразительную смесь полярного с экваториальным в контрасте с одеждой горожан, облаченных в легкие летние одежды.

Неграм было нестерпимо жарко, пот катился с их черных лиц градом, но они были возбужденно-веселы, сверкая по сторонам ослепительными улыбками… Наше недоумение спустя некоторое время рассеял директор городского универмага. Выяснилось, что африканцы на подходе к «красному берегу» были напуганы рассказами об ужасах полярной зимы в Архангельске. Сойдя на берег, негры ринулись в единственный большой магазин, всюду встречая пустые полки. И только в меховом отделе им удалось разгуляться на славу. От радости они скупили все запасы — оленьи дохи и лисьи папахи.

Кончалось жаркое лето. Приходили одиночные суда, наполняя город новыми партиями иностранцев. А мы в ожидании большого каравана на Запад помогали местным кинохроникерам в съемках фильма «Шестьдесят девятая параллель». Только один раз за это время ушел небольшой караван в Англию. Хорошо, что нас не успели оформить — немцы напали на караван, и почти весь он был потоплен. Только одиночкам удалось прорваться. Оба наших корабля погибли, англичанам удалось спасти только часть команды.

Зашумели дождями холодные ветры. Скоро заснежило, а солнце, улыбнувшись в последний раз, исчезло и не появлялось больше ни разу. Дни стали короткими, мрачными, зябкими. Наши прогулки с камерами по городу и порту сократились. Ну а негры теперь были на высоте. Часто прохожие, ежась от холода, показывали им поднятый вверх большой палец и кричали:

— Вери гуд, камрад!

— Очэн карачо! Очэн спасибо! — откликались наиболее преуспевшие в русском языке…

Наш отель был наполнен «утопленниками». Так называли спасенных иностранных моряков с потопленных судов и кораблей.

Длинными вечерами мы просиживали в гостинице, читали, учили английский и практиковались в разговоре. Выходя из своего номера, мы сразу попадали в печальный мир погибших кораблей. На дверях номеров висели таблички с не-привычными именами — «Макслей», «Панама», «Грипсхолм», «Канберра»… За этими дверями нашли себе приют уцелевшие члены экипажей лежащих на морском дне кораблей. Они ждали попутного каравана, чтобы отправиться на родину. Все наши разговоры с иностранцами начинались со Второго фронта и заканчивались пожеланиями скорейшего его открытия. Еще летом в Москве, Лондоне и Вашингтоне было опубликовано коммюнике по итогам Вашингтонской конференции представителей Советского Союза, США и Великобритании, в котором сообщалось о том, что «достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания Второго фронта в Европе в 1942 году»…

Все понимали, что открытие Второго фронта было бы не только оказанием помощи Советскому Союзу, но и спасением мира от коричневой чумы в наиболее кратчайший срок.

Тогда мы еще не энали? что спустя шесть дней после опубликования обнйДеживайицего коммюнике правящие круги США и Великобритании в одностороннем порядке решили перенести открытие Второго фронта в Европе на 1943 год. Нам тогда было трудно понять, что для наших союзников главное не победа над общим врагом, а ослабление обеих противоборствующих сторон — и Советского Союза, и Германии.

Надвигалась полярная ночь, а мы все ждали и ждали своего злополучного каравана.

Каждый день мы наблюдали за городом, людьми и прибывающими иностранными кораблями. Они приходили с пробоинами от торпед и снарядов, покрытые славой жестоких морских боев, и доставляли кроме грузов новые группы спасенных моряков в нашу гостиницу.

Каждый вечер переполненный интерклуб кипел, клокотал, как русский самовар. Программа не отличалась большим разнообразием — кинофильм, флотская самодеятельность и два раза в неделю бокс. Конечно, назвать драку в перчатках боксом было трудно, но тем не менее популярность этого вида развлечения среди иностранных моряков была огромной. «Бокс» можно было наблюдать и в остальные дни недели, особенно в ресторане, дансинге и кафе. Что-что, а морду бить друг другу англосаксы умеют в совершенстве, точно по схемам западных кинобоевиков.

Ожидание наше становилось день ото дня все тягостнее и неопределеннее. Мы ждали каравана и не менее напряженно — вестей с фронтов. Гитлер отдал третий приказ о взятии Сталинграда «во что бы то ни стало» к 14 октября.

К этому времени сражение под Сталинградом достигло таких размеров, каких не знала еще история войны. Вести о фронтов были тревожны. Мы понимали, что эти тяжелые дни, возможно, решали исход войны. Не знали тогда только того, что уже бой 14–18 октября решили участь Сталинграда.

А корабли все прибывали. Многочисленные причалы огромного архангельского порта переполнялись ими до предела. И наконец пришел долгожданный последний караван. Вся Северная Двина покрылась густым лесом мачт с флагами союзных держав. Началась спешная разгрузка — надвигалась зима, полярная ночь и замерзание Двины.

Из глубоких трюмов краны выуживали огромные зеленые танки «шерман», фюзеляжи «харрикейттов» и «бостонов», а «студебеккеры» и «доджи» уже сами катились по пирсам в город, на товарную станцию, а оттуда на фронт. Мы только успевали снимать — день был очень короток, а кинопленка малочувствительна.

— Да, друэья, приходит и наш черед, — задумчиво сказал однажды Василий Васильевич Соловьев.

Мы начинали со всей серьезностью понимать, что нас ждет впереди.

Кроме того, становилось холодно не только на улице, но и в номерах гостиницы, и согревались мы только в постели, напялив на себя все, что было возможно.

А вскоре мы впервые услышали в Архангельске сигнал воздушной тревоги.

Мутные синие сумерки обволакивали город. Сирена выгоняла людей из домов, они бежали по улицам, ища спасения в убежищах, а их было очень мало.

— Как только начнут бить зенитки, откроем окна, — предложил я. — Иначе будем на морозе, оставшись без стекол.

Мой севастопольский опыт эдесь мог пригодиться. Наступило томительное ожидание, сидеть под крышей и ждать, когда начнется бомбежка, не хотелось, и я предложил ребятам:

— Кто хочет, поднимемся на крышу, в случае чего поможем гасить зажигалки. Фугасные на деревянный город вряд ли будут сбрасывать.

— Я займусь окнами! Идите! — Соловьев начал звякать шпингалетами.

Мы поднялись на крышу гостиницы и вместе с дежурными ПВО стали ждать приближения самолетов. Прожектора шарили по темно-серому небу, лучи нервно метались из стороны в сторону, ничего не находя.

Вдруг раздался резкий, хорошо знакомый нарастающий рев пикирующего юнкерса, одного, другого…

— Ложись! — успел я крикнуть, вцепившись в громоотвод на трубе.

И тут же послышались вокруг характерные хлопки зажигательных бомб. Несколько штук угодило и в здание гостиницы. Те, что не пробили кровлю, мы сбросили лопатами вниз. На чердаке хватали их клещами и топили в ведрах с водой. Но бомбы продолжали гореть, вода кипела. Только песок укрощал термитное пламя. Повозились мы все крепко, но пожару возникнуть не дали. Рядом, через улицу, заполыхал деревянный двухэтажный дом.

Вернувшись в номер, мы застали Василия сидящим в шинели у открытого окна. Дали отбой, и все кинулись закрывать окна. Но треск горящих деревянных конструкций все равно отчетливо слышался с улицы. Все это до боли напоминало мне Севастополь. Наша гостиница была маленьким островком среди бушующего моря огня. От жара со звоном лопались уцелевшие от взрывной волны стекла. Стены и крышу нашего «Интуриста» беспрерывно поливали из пожарных стволов. Всю ночь шла отчаянная борьба с огнем. А фашисты, пользуясь световыми ориентирами, несколько раз возвращались и бомбили город фугасками.

Женщины с детьми метались между горящими домами. От яркого пламени пожарищ было так светло, что мы решились снимать… Мы снимали, как английские и американские моряки помогали населению в этом страшном бедствии. Они смело бросались в пекло и с риском для жизни выносили и выводили людей из охваченных пламенем зданий.

— Ах, жаль темно здесь, смотри, вот молодец, ну и парень! — сетовал и восторгался Халушаков.

Вот долговязый симпатичный матрос с рыжей, как пожар, шевелюрой неторопливо вышел из парадного горящего дома с двумя маленькими детьми на руках. Он успокаивал их на своем языке, не замечая, как дымилась его синяя матросская роба.

— Света бы сюда хоть немного! — горевал Николай Лыткин, держа в руках камеру.

Из толпы навстречу моряку бросилась какая-то женщина, схватила детей и, убедившись, что они живы-здоровы, начала благодарно обнимать парня, плача от счастья.

Порозовевший от смущения моряк говорил что-то по-английски, но видя, что его не понимают, показал на детей пальцем и снова бросился в огонь.

…Прошел следующий короткий мутно-серый день, прошла длинная, бесконечная, но спокойная, без тревог, ночь, и вдруг неожиданно после завтрака в номер вбежал, переводя дыхание, Халушаков.

— Ур-ра-а, ребята! Уходим! — закричал он.

Мы вскочили со своих мест.

— Завтра! Не верите? Завтра — это… не… розыгрыш… — задыхаясь, выпаливал по одному слову ЭрБэ, вытирая рукавом пот со лба — крутую лестницу он, наверное, одолел одним махом. — И даже сегодня вечером… Вечером — переезд на корабли. Ты, Николай, и Василий на «Комилесе» пойдете, а мы с Владиславом на «Тбилиси»! Так что — большой сбор! Все наверх! Пакуй аппаратуру!..

Наш долгожданный аврал начался унылым утром 16 ноября 1942 года. Распрощавшись друг с другом, мы разъехались по кораблям. Наполовину замерзшая Северная Двина готова была отойти на долгую зимнюю спячку. 17 ноября ее окрестности наполнились голосами пароходных гудков и сирен ледокольных буксирчиков. Эти прощальные сигналы, сливаясь и переплетаясь, звучали грустно и тревожно. Ледоколы легко взламывали еще неокрепший ледяной покров реки, выводя на чистую воду обросшие льдом суда.

…Ровно через два дня — 19 ноября — начнется генеральное наступление под Сталинградом. Об этом мы, конечно, не знали.

Концы отданы. Теперь только вперед. Курс на север. Медленно, плавно, даже чуточку торжественно — так мне показалось — наш большой сухогруз «Тбилиси» отошел от родной земли. Она в немой утренней тишине уплывала от нас, осыпаемая крупными хлопьями снега.

Гулко разносится над Северной Двиной мелодичный гудок нашего корабля. И снова наступает короткая тишина. Ее нарушает шорох трущихся о корпус судна льдин.

— Вот и свершилось! Запиши — первое путешествие Синдбада началось семнадцатого ноября сорок второго. На «Тбилиси» все спокойно, происшествий никаких, как по нашему сценарию, — положив мне руку на плечо, сказал Халушаков.

— Да, об этом еще двадцать лет назад я мечтал в школе, собираясь с дружками удрать в море. Вот, кажется, и «удрал». Только время выбрал не совсем подходящее.

«Тбилиси», набрав ход, пристраивается к длинной кильватерной колонне судов. Они идут строем по взломанному ледяному паркету Двины, а флагман уже скрылся за горизонтом Белого моря.

Наконец «Тбилиси», самый большой в караване пароход, мерно и плавно качнуло на морской волне. Воткнулись в холодно-серое, унылое небо мачты нашего корабля. Когда последний клочок родной земли, постепенно удаляясь, исчез в туманной дали, заныло, сжалось сердце.

— Ну вот и все! Мы в открытом море! — нарушая затянувшееся молчание, с грустью произнес мой друг. Мы долго стояли на палубе, вспоминая прошлое, думая о будущем…

Волны стали выше и длиннее, наш «Тбилиси» начал зарываться в них носом, брызги полетели через капитанскую рубку. Я облизнул губы — они стали солеными.

Прошел день, прошла длинная, бесконечная ночь.

— Ты знаешь, Владислав, мы уже в Баренцевом. Чувствуешь, как поддает? — сказал подошедший Халушаков.

Справа, слева, сзади — суда, суда, большие, малые… Они идут, глубоко зарываясь в высокие ледяные волны.

Скоро пять часов — время ужинать. За иллюминаторами плещется черный соленый мрак. Все собираются в кают-компании за двумя длинными столами. Светло, весело, оживленно. Сидя за столом, каждый невольно посматривает на барометр. От завтрака до ужина стрелка значительно упала, очевидно, скоро за бортом начнется свистопляска.

Ждать долго не пришлось, налетел порывистый ледяной шквал, ударил острым, как стекло, снегом в иллюминаторы и поднял тяжелую волну. И силуэты кораблей, раньше еле различимые впереди, совсем исчезли в белой мгле.

Ветер остервенел. Свистя и завывая, он ринулся на караван. Первое время вообще трудно было понять что-либо. Все смешалось в снежно-водяном вихре. Наш большой, в семнадцать с половиной тысяч тонн, корабль бросало на волнах, как ореховую скорлупу.

Из колючей стремительной темени неслись, то замирая, то усиливаясь, гудки сирены и звон рынды. Ночь несла над взбудораженным морем штормовую симфонию ледяной Арктики.

Караван поднялся до 74 градусов северной широты. Стихия бушевала, бросаясь на корабли. Суда шли вслепую, на ощупь. Сигналили светом только при крайней необходимости, чтобы не дать обнаружить себя подлодкам. Радио не работало — немцы могли запеленговать.

Караван сгрудился и потерял стройность кильватерного построения. Мы не спали всю длинную ночь, часто выходили на палубу и торчали с подветренной стороны, всматриваясь в густую темень. Иногда гудки и звон рынды раздавались совсем рядом. Мы молча, стиснув зубы, переживали моменты, казалось, неизбежного столкновения, и, когда тревожные звуки, удаляясь, затухали вдали, только вздохи облегчения выдавали наше волнение.

Так прошла сумасшедшая ночь. Казалось, она никогда не кончится. Но утро явилось. К двенадцати часам стало заметно светлее. Полярная ночь надвигалась вместе с зимой, и полный день почти не наступал. За ночь корабли разошлись — флагман приказал во избежание столкновения идти до Исландии каждому самостоятельно.

…Прошла педеля, а мы все продолжали наш путь по крутым гребням теперь уже Норвежского моря. За эти дни, вернее. ночи мы потеряли из виду всех, кто еще оставался поблизости в начале маршрута.

— Вот теперь нас голыми руками можно взять… И самое обидное, что мы даже снимать не можем — проклятая ночка! — Халушаков добавил еще пару крепких слов.

— Да, ощущение не из приятных…

В штурманской рубке капитан Субботин показал нам на карте пройденный кораблем путь.

— С караваном мы поднялись вот сюда, видите? Это почти на траверзе Новой Земли. Здесь нас схватил этот проклятый шторм. Зная повадку немцев перехватывать наши корабли ва островом Медвежьим, я решился на риск — про-скочить вот эдесь, у них под носом, между Медвежьим и Нордкапом. Я уверен — они нас здесь никак не ждут. Как вы думаете?

— Значит, так или…

— Я думаю, все-таки так! — кивнул капитан и позвал нас на мостик.

— Смотрите! Видите огни на горизонте? Это Норвегия. Там торчат гитлеровцы. Если проскочим Нордкап, тогда ищи ветра в Гренландском море! — Субботин натянуто улыбнулся, и мы почувствовали, как напряжены его нервы.

…Никто в эту ночь не сомкнул глаз.

На мостике бессменно нес вахту капитан.

— Пойду спрошу… — ближе к утру Халушаков поднялся, зашагал к трапу.

Стало светлее. Вскоре вернулся от капитана мой друг.

— Проскочили! — выдохнул он. — Ты понимаешь, не только проскочили, но отмахали четыреста миль вперед к Исландии. Если все пойдет так же хорошо, говорит капитан, то через двое суток будем у берегов Исландии. Правда, опасность еще не миновала, подлодки могут появиться в любую минуту, но самый страшный участок прошли…

Мы проходим то место Гренландского моря, которое на языке метеорологов называется «кузницей погоды». Обогнули норвежский остров Ян-Майен и держим курс вест на северное побережье Исландии. Капитан назвал нам город и порт в конце глубокого фьорда — Акурейри, где предстояло собраться всему каравану и потом следовать в Англию.

За завтраком в кают-компанию вошел встревоженный чем-то радист Иван Иванович Маленков. Все притихли.

— Я принял два сигнала бедствия, — сказал он, — «Торпедированы. Горим». Еще один SOS: «Высаживаемся на шлюпки. Корабль тонет. Помогите». Это наши, по-русски, а вот еще. — Радист показал несколько радиограмм. — В том же духе, только на английском.

Это сообщение произвело на всех угнетающее впечатление. В иллюминаторы стучалась соленая ледяная волна.

…26 ноября. Ночь. Мы вышли на бак. Ветер затих и стал попутным. Тучи разошлись, и сквозь высокие перистые облака проглянула луна, появились звезды. Штурманы воспользовались этим и стали определять точное местонахождение судна.

— Справа по борту корабль! — раздался громкий голос вахтенного.

На горизонте действительно темнел силуэт транспорта.

— Интересно, кто бы это мог быть? — Халушаков поднялся на мостик и через минуту крикнул оттуда: — Наши! «Комилес» I Ну, порядок, живы!

Через некоторое время «Комилес» просемафорил просьбу подождать его, чтобы идти вместе. Вскоре уже шли в паре. В южной стороне моря заметно посветлело. На горизонте стал едва просматриваться легкий, как вытянутое в ленту облако, силуэт земли Это Исландия…

И вот наконец, впервые после Архангельска, из-за снежных вершин, окрашенных смесью золота и багрянца, проглянуло солнце. Исландия предстала перед нами как сияющий кристалл рубина в изумрудной оправе океана.

— Земля! Земля! Смотри, трава зеленая, коровы пасутся! Вот это да! — захлебывался от впечатлений Халушаков. — А ты говорил, что ледяной континент!

Панорама открывшейся бухты с амфитеатром расступившихся гор напомнила мне Чукотку и вход в бухту Провидения. Только цвет моря здесь был совсем иной. Он как талая вода — зеленоватого оттенка.

Фьорд делает последний поворот и открывает отлогий берег, на котором под сенью снеговых гор притаился маленький городок. Разноцветные домики подогреты изнутри электрическим светом. По улицам снуют маленькие издали автомобильчики, горят ярко и непривычно фонари. Все будто только что умыто — и светлые каменные домики, и ярко-красные крыши. А сверкающие белизной горы придают всему какой-то нереальный, сказочный вид.

К «Тбилиси» направился сторожевой катер.

— Стоп машины! Отдать якорь! — скомандовал капитан Субботин.

…За ночь вокруг нас собралось много судов. Весь следующий день они подходили, наполняя бухту гудками и грохотом якорных цепей.

— «Комилес» сигналит! Вызывает кинооператоров на мостик! — крикнул вахтенный.

Начались переговоры с нашими коллегами. С помощью сигнальщика мы обменялись приветствиями с Соловьевым и Лыткиным, сообщили друг другу, что все благополучно, а в конце Халушаков спросил, много ли отсняли наши друзья.

— Ма-ло… — прочитал ответ сигнальщик.

— Ответьте им, что мы сняли вдвое больше.

Сигнальщик рассмеялся, передал наш ответ и пожелание дальнейшего счастливого плавания.

Был серый, туманный день, когда «Тбилиси» поднял якорь и покинул порт. Длинной вереницей вытянулись идущие в кильватер корабли нашего каравана. Сколько было потерь до Исландии, мы так и не узнали. Только к вечеру вышли из 25-мильного фьорда. Теперь наш курс лежал к британским берегам.

Идем в Лондон! — сказал подошедший к нам старпом. — А ваши напарники на «Комилесе» направляются в Гулль! Это для нас большая неожиданность. За время войны в Темзу еще не пускали корабли. Немцы с французского берега довольно легко доставали их береговой дальнобойной артиллерией и топили.

— Вот теперь-то уж поснимаем! — обрадовался Халушаков.

Забравшись к себе в каюту и перезарядив снятую пленку, мы завалились спать.

Проснулись, когда в иллюминатор ласкался рассвет. Тонко пищала наверху морзянка.

— Когда же он спит? — удивлялся, зевая, Халушаков и вдруг воскликнул тревожно: — Смотри! Что это?

Мимо нас проплыла торчащая из воды мачта. Так быстро мы не одевались даже по тревоге. Схватили камеры и выскочили из каюты. Было серо, солнце еще не показалось, и света для съемки было недостаточно.

— Идем, как через кладбище: кресты, кресты…

Халушаков стоял рядом у фальшборта с камерой наготове в таком же недоумении, как и я. Слева и справа по борту проплывали покосившиеся крестовины мачт лежащих на дне кораблей. Мой друг снимал и приговаривал:

— Сколько же их тут!

Чем ближе мы подходили к Темзе, тем сильнее накатывала тяжелая канонада. Воздух сотрясался от глухих залпов крупнокалиберной береговой артиллерии из Англии и ответной — из Франции.

— Дуэль через пролив? Чертовски интересно! Но как снять?

Низко над караваном пронеслись стремительные «спитфайеры». Выглянуло помятое солнце и пронизало туманную дымку золотыми стрелами. Выше тумана, описывая большие круги, летали морские бомбардировщики. Прошел мимо встречный караван судов.

Мы начали снимать. Проплыли парусные рыбачьи боты. Впервые мы увидели такие странные, напоминающие крылья дракона, паруса. Показался пологий берег, покрытый густой зеленой травой, на которой спокойно паслись коровы и ОВЦЫ…

Караван входил в устье Темзы. Справа по борту торчали фабричные трубы, бесчисленные баки топливохранилищ и непроходимый лес поднятых к небу стрел портальных кранов. Левый берег тихий, зеленый. Он напоминал мне Волгу у Сталинграда.

Вот она какая, главная артерия Англии — Темза… Мутная, грязная, не похожая ни на Волгу, ни на Днепр, ни на Дон…

Мы снимали, стараясь отразить все самое характерное, самое, па наш взгляд, «британское». Стада коров и овец на сочных пастбищах, уютные каменные усадьбы с ярко-красными черепичными крышами… Все было чужим, незнакомым, странным, проплывало мимо, и мы снимали, стараясь не пропустить какой-нибудь интересной детали.

…Навстречу проносятся визгливые катера, буксирчики, самоходные узкие длинные баржи, плошкоуты с углем, большие и малые посудины.

«Тбилиси» медленно идет по середине Темзы. Как па большом киноэкране, наплывает на нас огромный серый город. Раскрываются широкой панорамой кварталы, площади, улицы, фабрики, дома. На улицах оживленно, много людей, машин, ярко-красных с пестрой рекламой двухэтажных автобусов.

— Смотри! Это они нас приветствуют! — Я направил камеру на мрачное кирпичное здание, из окоп которого махали руками и что-то кричали женщины в белых халатах. Это, видимо, фабрика, и работницам, конечно, знаком красный флаг, реющий на мачте нашего корабля.

— Почему такой малый ход? — спросил я у старпома.

— Мы ведь идем вместе с приливом, он должен подняться до уровня воды в доках, где мы ошвартуемся…

Наконец маленькие буксирчики искусно ввели наш «Тбилиси» в широко открытые шлюзовые ворота «Сори Комершл Док». Слева по борту торчали из воды трубы и мачты большого судна, видимо погибшего при бомбежке. Вместо корпусов пакгаузов — черные обгорелые развалины. Все это больно напомнило Севастополь. И вдруг заныла, напомнила о себе контуженная нога.

— Постарались и здесь сволочи! — сказал я Халушакову, снимая швартовку у пирса с руинами.

Не успели матросы еще как следует закрепить причальные концы, как на «Тбилиси» ринулись толпы докеров — грузчиков, лебедчиков. Мы еле поспевали, снимая первое событие в лондонском порту — разгрузку советского корабля, пробившегося сквозь огонь вражеской блокады. Работа кипела, судно превратилось в муравейник. «Тбилиси» со свободного борта облепили десятки маленьких металлических барж. Марганцевую руду и лес выгружали на пирс и на баржи, быстро меняющие одна другую. Я следил за работой моего друга и старался не дублировать его.

Когда я присмотрелся к англичанам, понял, что профессиональных докеров среди них очень мало, всю работу выполняли в основном допризывная молодежь и старики.

Нашего капитана Субботина поздравили с благополучным приходом в Лондон прибывшие для этого представители торговых фирм:

— Мы горды поздравить вас, господин капитан, с первым визитом в Лондон. Вы впервые провели советский корабль, корабль нашего союзника, сквозь огонь войны в столицу Великобритании. Примите наше искреннее восхищение. Поздравляем и надеемся, что теперь советские торговые суда будут частыми и желанными гостями Лондона.

Трудовая Англия встречала наши корабли радостно. Стихийно возникали митинги на палубах, пирсах, улицах, в клубах. Встречи происходили всюду — случайные и организованные. И все были очень теплыми и дружественными.

Мы радовались: па пленке оставались редкие по силе воздействия кадры.

— Почему бы вот так не жить всем людям на земле, а? Неужели для того, чтобы понять друг друга, необходима такая тяжелая встряска, как война? — Халушаков вытер вспотевший лоб и стал укладывать «Аймо» в кофр. — Нам пора готовиться на берег. Какой там адрес, помнишь?

— Бейз Уотр, Кенсингтон Палас Гарден файв, — прочел я, достав записную книжку. — Петр Гаврилович Бригаднов — постоянный представитель Инторгкино в Англии. Поедем к нему налегке, без вещей, все узнаем, а тогда заберем с корабля аппаратуру и пленку.

Мы воспользовались посольской машиной и поехали по нашему адресу. Лондон предстал перед нами лабиринтом серых с пестрой рекламой узких улочек, заполненных людьми, машинами и неуклюжими двухэтажными автобусами, надвинулся на нас, оглушил и, будто поглотив, понес в левобережном потоке. Все было новым, необычным, чужим, и мы молча катились вперед, изредка останавливаясь на перекрестке перед белой перчаткой высоченного полисмена. Я смотрел на приземистые закопченные дома, маленькие магазинчики, кафе, бары, забегаловки, не переставая удивляться: и это Лондон?!

Кроме разочарования на нас навалилась и глухая душевная боль и тоска — так развалины Лондона были похожи на руины наших родных городов. То слева, то справа нам попадались черные провалы разбитых и снесенных вместе с фундаментом домов. Некоторые развалины еще дымились, и серые, в грязной одежде люди разбирали завалы.

— И здесь война! Теперь попятно, почему нас так хорошо встречают англичане. Друзья познаются в общей беде, — заметил мой друг.

— Фашисты остаются верными себе, бьют по рабочим кварталам. Смотри, какие пустыри!

Наконец мы попали в посольский район на Кенсингтоне. В туманной дымке замер пронизанный косыми лучами солнца Гайд-парк. Непривычной для нас, москвичей, была ярко-зеленая трава под голыми деревьями и многочисленные крикливые чайки. Над самой травой пригнули свои острые серебряные головы аэростаты ночного воздушного заграждения.

Кенсингтон Палас Гарден, 5, — старинный двухэтажный коттедж с садом. Нас встретил Петр Гаврилович Бригаднов. В его уютном домике мы почувствовали себя как дома. Не успели как следует наговориться, как в дверь кабинета постучали.

— Можно войти? — спросили по-английски.

Вошел высокий рыжеватый мужчина и, вежливо раскланявшись, остановился в ожидании.

— Входи, входи, Герберт. Знакомься, это наши операторы, москвичи. Прямо с фронта.

— Кто я вижу? Нет, нет! Ошэн трудно, нет можно верить? — заговорил, коверкая русские слова, визитер. — Микоша, такой сюрпрайз! Голюбчик! — И Герберт Маршалл, бывший студент режиссерского факультета ВГИКа, сгреб меня в охапку. Эту приятную встречу приготовил нам Петр Гаврилович. Он сидел в кресле, довольно улыбаясь.

Мы долго сидели и вспоминали годы совместной учебы, общих друзей, знакомых по институту. Герберт стал не только режиссером, он был неплохим поэтом и первый перевел на английский Маяковского, всюду горячо и настойчиво пропагандировал его, декламируя на митингах, рабочих собраниях и в литературных клубах.

— Скажи, пожальюста, как там в Москве пожьивают мой лючий друзья Кишмишов, Крук?

— Трудно, Герберт, говорить об этом, но их уже нет в живых. Они погибли, как герои, защищая Москву. Ты слышал что-нибудь о добровольцах-ополченцах, которые обороняли нашу столицу? В их рядах они и погибли…

Герберт поднялся с кресла и, устремив взгляд голубых глаз за широкое окно, задумчиво сказал по-английски:

— Я горд тем, что жил и учился с ними рядом. Вечная слава вам, мои товарищи!

Наступила тишина. За окном тихо шумел шинами Лондон. После минутной паузы Герберт сел и опустил голову на руки.

— Герберт, а ты помнишь Колю Лыткина? — начал я, чтобы отвлечь от горестных мыслей нашего друга.

— Что? Колья тоже?..

— Нет, нет! Коля сейчас эдесь, в Англии, в Гулле.

— Вот это здорово! Очьэн здорово! Я так рад! Нет больше моих слов!.. — И Герберт расплылся в доброй широкой улыбке.

Мы говорили, говорили и не могли наговориться. За окнами сгущались сумерки…

Как выяснилось, устроиться в какой-либо лондонской гостинице было так же сложно, как и у нас в Москве. Бедному Герберту его готовность нам помочь стоила долгих вежливых переговоров с портье многочисленных гостиниц. Наконец, когда мы потеряли всякую надежду на успех, а на улицы города опускалась декабрьская ночь, Герберт нашел выход:

— Скорей будьем ехать на Оксфорд-стрит, очьэн комфортайбельный отель «Кэмбэрлэнд».

Герберт повез нас на своем «зингере» по темным улицам Лондона.

В «Кемберлэнде» мы устроились, но прожили там недолго. Бригаднов предложил нам другое жилье, не хуже и совсем бесплатно. Мы стали жить на втором этаже его коттеджа. У каждого из нас был свой жаркий камин и пушистый красный ковер во всю комнату.

Сад нашего дома примыкал к Гайд-парку. Он проглядывал сквозь большие окна мягким карандашным рисунком. Каждое утро мы наблюдали, как в соседнем саду, обнесенном высокой колючей проволокой, прогуливались пленные фашистские генералы.

Соседство, прямо скажем, не из приятных, зато сюда, как выяснилось позже, фашисты не сбросили ни одной бомбы.

Спустя несколько дней в Лондон приехали из Гулля Николай Лыткин и Василий Соловьев. Мы встречали их на вокзале Кингкросс. После крепких объятий посыпались взаимные вопросы.

— Ну как у вас тут в Лондоне? Говорят, туман сильный, ходите по улицам, держась за руки, а то заблудиться можно? — начал, как всегда шуткой, Лыткин.

Маленький «зингер» Герберта всех не сумел вместить, и мы с Николаем отправились домой на метро. Вид у нас был сугубо фронтовой. Оба в выцветшей на солнце военной форме: он в пехотной, я во флотской. Наверное, не часто лондонцы видели советских офицеров в своем городе, да еще не в парадной форме. На нас все смотрели с нескрываемым любопытством и часто задавали вопрос: «Вы откуда?»

Лыткин блеснул своим знанием английского и весь путь с гордостью за нас обоих подтверждал, что мы русские, советские, с фронта.

Пассажиры в метро вели себя очень непринужденно — курили, спорили, громко разговаривали, смеялись, влюбленные целовались, и никто друг на друга, кроме нас, иностранцев, не обращал внимания. Тогда это просто поразило нас.

Все стены станций метро, эскалаторов и даже вагонов были густо покрыты пестрой рекламой. Реклама яркая, четкая, надолго запоминается. «В вагоне курить запрещается, даже сигареты «Абдулла», «Остин Рид ин Риджен стрит!» — это адрес знаменитого модного магазина. И так всюду, на каждом шагу…

Время летело незаметно. Мы осваивались с городом, привыкали к новому укладу жизни. Все было ново, интересно, но на душе — тревога и беспокойство.

— Что происходит, непонятно. Прошло около месяца, а к съемкам мы не приступили. Когда же нам дадут «добро»? — допытывался Халушаков, когда мы возвращались из очередного «похода» по Лондону.

— Герберт вчера рассказал Петру Гавриловичу, что англичане хотят, чтобы мы снимали военные события в Африке. А мы же за другим ехали…

На этом наш невеселый разговор прервался. Завыла сирена, и над городом повис ужас. Грохот, завывание сирен, яркие всполохи сопровождали нас до дому.

…Днем центр города не выглядел военным — за исключением Пикадилли — Серкес Лэстер-сквера, где увеселительные заведения собирали массу офицеров, солдат, матросов из разных союзных держав. Нам, глядя на это, становилось не по себе: мы ведь тоже были вне войны и слонялись по Лондону, не находя себе дела.

Вскоре мы освоились с новизной и необычностью чужого города и перестали удивляться его образу жизни. После посещения Национальной галереи ца Трафальгар-сквере Герберт привел нас в музей мадам Тюссо. Здесь наш всегда находчивый Николай попал впросак. Он предъявил входной билет контролеру у дверей и стал ждать с протянутой рукой, пока тот предложит ему пройти, но билетер вежливо молчал, а Лыткин так же вежливо ждал до тех пор, пока Герберт не грохнул от смеха.

Как оказалось, с этого «служащего» и начинался музей восковых фигур, и, как правило, большинство посетителей с ним попадали впросак. Первыми экспонатами были фигуры Рузвельта, Черчилля, Молотова, Сталина. Трудно было поверить, что они восковые — все стояли в естественных позах, как бы оживленно разговаривая друг с другом. Мы в изумлении обходили все новые и новые экспонаты этой уникальной выставки, где были представлены все знаменитости прошлого и настоящего. Впечатление было очень сильное.

…Так шли дни. Мы ждали разрешения снимать. Но еще больше надеялись на конвой в Соединенные Штаты. Скверно было сидеть без дела и ждать, что называется, у моря погоды.

— Не теряйте времени даром. Знакомьтесь с кино, а я вам в этом помогу, — советовал Бригаднов.

И действительно, Петр Гаврилович почти каждый день знакомил пас с лучшими фильмами Англии и Америки.

…Каждый день Лондон открывал перед нами все новые и новые кварталы. То мы попадали в средние века, то в хаос руин и океан пламени. Вокруг собора святого Павла все было превращено в развалины, и только он один стоял среди огромного черного пустыря. Стены храма покрылись копотью, одна из бомб повредила алтарь.

•— Вот отсюда, от этих следов современного варварства, мы начали закалять свою волю и мужество, здесь родилась наша настоящая ненависть к немецкому фашизму, — сказал Маршалл.

. — Наверное, здесь же родилась симпатия к русскому народу?

— О! Русскому солдату Британия обязана своей свободой. Вы, советские люди, приняли весь удар на себя. Представить страшно, что было бы, если бы этот удар был направлен на нас. Мы, простые люди, этого никогда не забудем.

Симпатию к нам английского народа мы действительно ощущали на каждом шагу. Особенно ярко она выражалась в кинотеатрах, когда на экранах появлялась наша хроника с фронтов войны. Как правило, фильмы шли под аплодисменты, а лента «День войны» режиссера М. Слуцкого произвела целую сенсацию в Лондоне. Нам, участникам съемок этого фильма, было особенно приятно видеть такую искренность англичан и их солидарность с советским народом.

После окончания сеанса на сцене рядом со скульптурой Ленина, украшенной красными розами, выступили взволнованные ораторы, призывая немедленно открыть Второй фронт.

…Однажды, когда мы, усталые, возвращались на Оксфорд-стрит домой, нас остановил женский голос из толпы:

— Микоша!

— Ого! — воскликнул с любопытством Василий. — Когда это ты успел?

Мы все оглянулись.

— Нет, это совершенно невозможно! Я не верю! Мне сказали, что ты не вернулся из Севастополя!

Мне навстречу шла Людмила Павличенко.

— Люда! Жива! Невероятно! Здесь, в Лондоне…

Мои друзья стояли, ничего не понимая.

— Ты знаешь, я тоже не верю! Ведь мне сказали в Севастополе, что ты попала к немцам!

— Как видишь, ничего этого не случилось!

— Прекрасно! Товарищи, знакомьтесь: это не просто лейтенант Павличенко, это снайпер, который…

— Ну, ну, довольно! — одернула меня Людмила.

— Ладно, не сердись. Они и так все о тебе знают, газеты читают. Я тут ни при чем…

Людмила, как выяснилось, в составе участников студенческого конгресса возвращалась из Америки и ждала в Лондоне воздушной оказии на Москву.

Мы все отправились обедать к Людмиле в «Гайд-парк отель». До поздней ночи проговорили о фронте, о Севастополе, о Сталинграде.

…Следующей ночью небо было особенно шумным. Сотни тяжелых самолетов, пролетая над Лондоном, уходили бомбить Берлин. Всю ночь гудел звездный купол, и только с рассветом наступило спокойствие. Утренние газеты в своих заголовках сообщили о крупных налетах на Берлин, Гамбург, Штеттин.

…Воскресным утром, когда оранжевое солнце поднялось над Лондоном и, пробиваясь острыми лучами сквозь розовый туман, озарило древние силуэты башен, мостов и замков, в Гайд-парке, как в старое доброе время, показались важные седые джентльмены в котелках и цилиндрах и сухие леди с лорнетами. Они прогуливались, ведя на сворках не менее породистых, чем они сами, бульдогов, болонок, скотч-терьеров. А по прямым широким аллеям на холеных скакунах медленным шагом дефилировали амазонки. А рядом, в том же Гайд-парке, на большой поляне, огороженной колючей проволокой, женская военная команда противовоздушной обороны поднимала огромный аэростат воздушного заграждения. Все парки Лондона потеряли с войной свои массивные чугунные ограды. Проходя по Кенсингтону, мы видели, как рабочие тяжелыми молотами разбивали уцелевшие их остатки.

— Гуд морнинг! Как дела? — приветствовал их Николай.

— Фивти-фивти! Пусть эта проклятая тяжесть упадет завтра на идиотскую голову Адольфа! — сказал один из рабочих, помахав нам приветливо рукой.

В светло-голубом небе застыли серебряные сигары — аэростаты. На улицах, в парках с веселым криком вьются белые стаи чаек.

У подножья колонны Нельсона чьи-то заботливые руки разбросали красные и белые розы.

Голуби, голуби. Тысячи голубей. Порой блекнет на секунду солнце, когда они взлетают в небо.

…А каравана все нет и нет. И ни метра снятой пленки.

Так незаметно наступил новый, 1943 год, третий год войны. Грустно было нам встречать его вдали от Родины. Мне и моим товарищам было не по себе оттого, что мы находились в тепле и свете за хорошо сервированным столом. Странно мы себя чувствовали в нашей фронтовой форме среди празднично одетых людей. Мы знали, что в это время дома решается исход войны, судьба будущего мира. Всеми мыслями, душой и сердцем мы были там…

Завтрак прошел, как всегда, весело и непринужденно, только Петр Гаврилович был на этот раз каким-то задумчивым. Мы собрались уже разойтись, когда он неожиданно сказал:

— Ну вот, друзья! Не могу сказать, чтобы это обрадовало меня, но поступила команда!

— Какая? Снимать? — спросил я.

— Нет, снимать запрещено. Можно только в пути, в конвое. И обратный путь — только через Америку. Корабли, пошедшие в Архангельск, не вернулись… Так-то… Однако на этот раз вам придется идти разными караванами. Разберитесь сами, кто и с кем пойдет с первым караваном.

— Всем бы вместе… — начал я. Но Бригаднов качнул головой.

— Исключено. Зачем лишний риск? Так кто же? Даю вам пару часов на размышление. Первая пара должна быть готова через пять дней! Вот так, дорогие мои… — Он вышел, оставив нас для делового решения.

…Халушаков и Соловьев отправились в Америку первыми.

— Как в воду канули! — блеснул русской пословицей Герберт Маршалл через пару бесконечно длинных январских недель.

— Очень похоже… В Атлантике много воды. Но будем надеяться, что скоро сообщат: «Привет из Ныо-Йорка!», — пытаясь улыбнуться, сказал Бригаднов.

Но сведений от друзей никаких не поступало.

— Теперь ваш черед, — сказал Петр Гаврилович.

Поздно вечером мы с Николаем Лыткиным, сев в маленький, словно игрушечный, вагончик, покинули Лондон. Дверь в наше купе открывалась прямо наружу. Кроме нас в углу сидел пожилой джентльмен в старомодном котелке с вонючей сигарой в зубах и газетой «Нью-Йорк тайме» в руках.

Коля сидел молча, курил и смотрел в темное окно. Наш сосед, привалившись к высокой спинке дивана, дремал. Газета сползла ему на колени. «Красные остановили наци на обрывистом берегу Волги», — прочитал я огромный заголовок па полстраницы.

— Смотри, Владик! — Николай показал мне взглядом на тот же заголовок газеты. — Вот это радость! Нам бы туда!

Так мы домчались до небольшого портового городка Свенси. Пронизанная сырым ветром ночь обволокла город. На улицах пи души, только бары и забегаловки подают признаки жизни. На старом, дребезжащем «рено» добрались мы до порта и с трудом разыскали стоящий у пирса большой пароход. «Пасифик Гроуд» («Тихая роща») — увидел я на корме большую белую надпись.

Мы выгрузили свои вещи и аппаратуру из такси перед трапом. Было темно, неуютно и зябко. Таксист уехал, и мы остались одни. На трапе появился человек, в котором мы признали старпома. Он отрекомендовался и, узнав, что мы прибыли на его корабль, попросил показать билеты.

— Русские моряки! О, я очень рад вас видеть!

Около нас стали собираться члены команды.

— Совьет! Рашен! — раздавались громкие возгласы.

Вдруг теплые взаимоотношения сразу охладели. Несколько обеспокоенных голосов заглушили веселый шум. Матросы наседали па старпома, что-то от него требуя. Он, пожав плечами, показал взглядом на нас. Сильно жестикулируя, нам наперебой что-то говорили двое матросов.

— Чего они хотят, Николай?

— Не могу понять! Пожалуйста, говорите медленнее!

Наконец старпом, успокоив ребят, объяснил нам, что команда против тринадцатого человека на борту. Все еще было бы, мол, ничего, да, как на грех, из четырнадцати корабельных канареек час назад одна «отдала концы». Дважды тринадцать — это, дескать, совсем худо.

— Может быть, один из вас перейдет на другой пароход? — неуверенно спросил старпом. — Я смогу вам в этом помочь…

Но в это время прибежал радостный стюард и сообщил, что птиц осталось только двенадцать.

— Мы принесем счастье вашему кораблю! Ведь никогда еще на вашу палубу не ступала нога советского человека, а он самый счастливый на земле. Понятно? — пообещал Николай команде.

Появились улыбки. Потом матросы схватили наши тяжелые кофры и понесли на палубу.

Раздался мощный бархатный гудок, и корабль тихо отвалил от пирса, на встречу с большим караваном в ирландском порту Белфасте.

Наступило утро, и мы выскочили с камерами на палубу в надежде поснимать Белфаст, но все было напрасно. Вот и якорь отдали, загремела цепь, а вокруг такой туман, что даже стоящие поблизости суда, как привидения, легко и неясно парили в серой мгле, то возникая, то исчезая.

— Вот тебе и поснимали! Опять с пустыми кассетами…

Так и прошел день — ни на минуту не приподнялась проклятая завеса. Влажной ночью «Пасифик Гроуд» вместе с другими кораблями покинул тревожную Европу. Спокойно, тихо приняли нас волны Атлантики…

Наутро в кают-компании мы были представлены остальным пассажирам и сразу стали центром внимания не только их, но и всей команды.

Нас посадили за столик вместе с пожилым сухощавым джентльменом.

— Мистер Флит! — представился он. — Бизнесмен, капиталист! Не страшно? Наш путь долог, надеюсь, мы будем друзьями! Меня нисколько не смущает, что вы коммунисты. А вас общество капиталиста не будет шокировать?

Мы все весело рассмеялись.

— Живем на одной маленькой планете — приходится считаться друг с другом. Нам теперь предстоит долгое время просидеть за одним столом. Итак, молодые люди, здесь, среди океана, все мы перед богом и смертью равны!

Первое время мы удивлялись, когда мистер Флит задавал нам невероятно смешные, неожиданные и нелепые вопросы:

Почему в Москве, кроме барыни, ничего не разрешают танцевать?.. Правда ли, что русская балалайка служит эмблемой национального искусства?.. Почему зимой во время сильных морозов на улицах Москвы едят мороженое?..

Смеялись мы, смеялся с нами и мистер Флит, но после каждой беседы он все больше и больше узнавал о пашей Родине. Мы на многое открыли ему глаза, и он многое, как нам казалось, понял. Вот понятие «война справедливая и несправедливая» долго не давалось ему. За примером далеко не ходили — горящий Лондон и покорение англичанами Индии… Он впервые узнал, что значит для каждого советского человека Ленин и почему он дорог каждому обездоленному человеку на земле. Однажды после большого спора он сказал нам:

— Вы очень славные парни! Без особого труда можете уговорить любого миллионера отдать свои доллары или фунты стерлингов на благо трудящихся. — Загадочно улыбнувшись, он приставил палец к губам и тихо добавил: — Меня вы уже наполовину превратили в коммуниста…

Вскоре после Белфаста начался шторм. Огромные валы катились нам навстречу. Наш «Пасифик Гроуд», один из самых больших в караване, видимо, выглядел на этих волнах жалкой скорлупкой. Он скрипел и стонал, забираясь на вершину седой громады, и вдруг, охнув, стремительно нырял в темно-зеленую бездну. И тут же тяжелый седой гребень захлестывал его по капитанский мостик. Звонкие удары ледяной волны грохотали по всему кораблю. Шторм выгнал всех пассажиров из кают-компании, а на обед пришли только мы и мистер Флит.

— О! Вы, кажется, настоящие моряки! — весело воскликнул он.

— А вы не боитесь качки, мистер Флит?

— Мой отец и все братья — моряки, и я горжусь такой наследственностью!.. И, кроме того, это мой семидесятый деловой рейс в эту сумасбродную Америку, и штормов на пути всегда было намного больше, чем штилей.

Флит рассказал нам многое, чего не написано в истории Англии и Америки. Он, как оказалось, недолюбливал американцев и их образ жизни.

— О, Америка — страшная страна! — говорил он. — Вы это поймете, когда близко встретитесь с ней! Будьте там очень осмотрительны и осторожны! Наши торговые моряки в Нью-Йорке, сходя на берег, надевают цивильную одежду, чтобы избежать ненужных конфликтов. Сейчас у нас общее несчастье — война, и мы должны быть терпимы друг к другу.

— Да, но Америка наш союзник! — сказал Николай.

— Америка — деловой союзник. Американским бизнесменам выгодна эта война, она приносит в их карманы несметные доходы. Если они потеряют выгоду, в любую минуту продадут нас с вами, вместе взятых. Америка — страшная страна… — повторил мистер Флит.

— Америку не любите, а семидесятый раз идете ей навстречу? — удивился я.

— Не по любви, уверяю вас. Бизнес — жестокая вещь. Я вынужден путешествовать, иначе мое дело вылетит в трубу… Да, да, не улыбайтесь — капитализм прямо по Марксу!

…Наш караван шел через Атлантику, как говорится, в балласте, потому качка была стремительной и немилосердной. Капитаны беспокоились о топливе. Уголь таял, как снег, а ход был малым.

Через семь дней пути несколько судов небольшого тоннажа повернули обратно: при таком ходовом режиме им пе дотянуть до Нью-Йорка. Караван поредел. Изредка появлялись сопровождающие нас небольшие военные кораблики — они то обгоняли нас, оставляя пенные узоры на волнах, то, зарываясь и кренясь круто на борт, шли близко-близко параллельным курсом.

Мы с камерами наготове подолгу торчали на палубе в надежде на всякие неожиданности. Ветер стегал нас солеными брызгами океана, а мы, пряча от них камеры, тихо, незаметно для других тосковали по дому.

— Л знаешь, что мне рассказал радист Джордж? — говорил Лыткин. — Там, за этой взбудораженной массой воды на Манхеттене, светло по ночам, нет никакого блэкаута, никаких шелтерс, а у небоскребов затемнены только верхние этажи…

Каждый вечер после вахты к нам в каюту заглядывал восемнадцатилетний паренек в морской форме — радист. Он оказался очень развитым, умным и начитанным парнем, разбирался в международной обстановке и очень близко к сердцу принимал успехи и неудачи наших войск на фронтах. Он то вбегал к нам в каюту с радостным криком «Виктори! Виктори!», то уныло и грустно бросал: «Скверные новости…»

Вот и сейчас он подошел к нам расстроенный.

— Ну, как дела, Джордж? Какие новости?

— Что вы думаете о нашем путешествии? — первый раз Джордж, не ответив на наш вопрос, задал свой.

— О! Экселент! Уапдерфул! — поспешил ответить Коля и сам спросил: — А как думаешь ты?

Джордж наклонился к нам близко-близко.

— У меня есть для вас секрет! — тоном заговорщика шептал он. — Только вам, фронтовикам, русским, могу я его доверить… Я кое-что знаю, чего не знают другие. Я знаю почерк радистов немецких подводных лодок. Вчера ночью они вели радиообмен где-то поблизости… Возможно их нападение. Я хочу, чтобы беда не застала вас врасплох. Будьте готовы и не забывайте лайфжилеты, если придется прыгать за борт. Сами понимаете, я не имел права говорить вам об этом, но ведь вы наши друзья и союзники, а что сделали ваши солдаты для спасения Англии, у нас знают даже дети…

— Вот так «ньюз»… — задумчиво сказал Лыткин, когда Джордж скрылся в радиорубке. — Но не будем об этом думать. Авось пронесет! Как тебя миновала беда в Севастополе, а меня на Калининском фронте… А что, если мы действительно везучие? А?

Караван шел наперерез ледяному шторму. Мы с камерами наготове стояли на высоком капитанском мостике. Быль зябко и неуютно. Стремительное падение корабля с высокой волны в зеленую, покрытую мраморной пеной бездну и тяжелый взлет его на вершину вдруг начали невыносимо раздражать, появилась непреодолимая жажда устойчивого положения, хотя бы минуты покоя для уставшего тела.

Проторчали на ветру, лязгая зубами, до обеда. Мокрые, соленые, с покрасневшими глазами, без единого снятого плана. А жизнь на корабле шла своим чередом — размеренно, монотонно и однообразно. «Тихая роща» медленно двигалась вперед…

Наша постоянная вахта днем на верхней палубе и капитанском мостике была однообразной и скучной. Мы ждали интересных кадров, какого-нибудь события, но ничего особенного не происходило, и мы, усталые, продрогшие, каждый вечер после ужина наслаждались теплотой и уютом кают-компании. Сюда приходили все, кто смирился с качкой. Лыткин научил всех веселой карточной игре в «Акулину», нас научили играть в бридж и покер. Вскоре наше «общество» стало постоянным, дружным: чета американских журналистов, возвращающихся на родину, рыжий ирландец-коммерсант, супруги-дипломаты, едущие работать в Вашингтон, мистер Флит и два ученых-химика неизвестной национальности, поскольку они в совершенстве говорили на пяти языках и даже немного на русском.

Время хоть и медленно, но двигалось вперед, мы уже успели забыть о предупреждении Джорджа. Не верить ему у нас не было оснований, но все же прошло уже три дня, и мы с Николаем молчаливо решили, что опасность миновала.

Вечер за карточным столом затянулся. Было, как никогда, весело и шумно. Вдруг в кают-компанию вошел капитан. Прищурив глаза от яркого света, он сказал:

— Леди и джентльмены! Прошу меня извинить, но очень возможно, что минут через пятнадцать — двадцать наш караван будут торпедировать немецкие подводные лодки. Повторяю, очень возможно… Будет как нельзя более своевременным, если вы все, захватив лайфжилеты, подниметесь на верхнюю палубу… Прошу еще раз извинить меня за неприятное сообщение, — приложив руку к козырьку форменной фуражки, капитан спокойно удалился.

Все недоуменно переглянулись, посмотрели на часы и, рассмеявшись, продолжали игру. Я взглянул на Лыткина и заметил, как он побледнел. А мне показалось, что мое лицо вдруг запылало жаром.

— Наш кэп, наверное, чуточку переложил за галстук! — заметил рыжий ирландец.

Мы-то с Николаем поняли сразу, что капитан не шутил, но встать из-за стола и броситься в каюту за спасательными жилетами было бы явным проявлением трусости.

— Ну как, Микоша, опять сорвал банк?!

Я по голосу Лыткина почувствовал, что он думает сейчас, как и я, совсем не об игре…

Смех и остроты в адрес капитана продолжались. Стрелка на циферблате медленно ползла к двенадцати. И тут взрыв потряс нашу «Тихую рощу». Звякнула посуда в дубовом буфете, кто-то упал со своего стула.

Мы все, бледные, но с достойным видом, один за другим покинули кают-компанию. Никто не побежал в каюты за лайфжилетами, они были этажом ниже.

Когда мы вышли на палубу, всем бросились в глаза полыхающие отсветы пламени на мачте, трубе и низких облаках. Мерцающие багровые всполохи освещали высокие волны, яростно нападающие на идущий рядом с нами и, кажется, обреченный танкер: его носовая часть, объятая высоким пламенем, заметно погружалась в океан. По палубе танкера в панике металась команда, пытаясь спустить шлюпки. Огромный пенистый вал грохнул наполовину спущенную шлюпку о борт горящего судна и вдребезги ее разбил. Из нее посыпались в море люди. На волне через мгновение показались красные огоньки, потом они исчезли и снова возникли, удаляясь все дальше и дальше. Над морем понеслись тонкие, протяжные, раздирающие душу свистки — просьба о помощи. Еще одна шлюпка, не достигнув воды, разбилась о железный борт танкера.

Караван, не сбавляя хода, продолжал идти вперед.

А корма танкера резко пошла вверх, он, на мгновение замерев, стал вертикально и потом стремительно ушел под воду.

Над караваном взвилось несколько осветительных ракет, и мы увидели неподалеку рубку подводной лодки, которая медленно погружалась. Мгновение, и ночь наполнилась грохотом. С ближайших кораблей протянулись к подводной лодке цветные трассы пуль и снарядов. В небо полетела новая порция осветительных ракет.

— И все-таки уходит, смотри! — Лыткин с силой схватил меня за руку, будто опасаясь, что я исчезну вместе с подлодкой.

Вдруг из-за высокой волны вынырнул сопровождающий караван английский морской охотник и, прежде чем мы успели опомниться, на полном ходу врезался в уходящую под воду субмарину. Раздался лязг и скрежет металла. Стрельба будто бы захлебнулась, наступила тишина. Только шипели, опускаясь вниз на парашютах, яркие осветительные ракеты.

Всем нам было хорошо видно, как с морского охотника баграми кого-то вылавливали с высоких волн, потом сразу стало темно-темно…

Прошло около минуты, а может, и больше… Яркая молния прорезала мрак. Все как по команде оглянулись. Далеко за кормой нашего судна полыхало огромное зарево.

— Теперь там сволочи! Гады! Ни помочь, ни снимать, ни… — Николай крепко, по-московски выругался и, оглянувшись на стоявших рядом, спросил виновато: — Вы ведь не понимаете по-русски, правда?

— Да! Да! Совсем мало, мало! — ответил Лыткину ученый и улыбнулся.

Шумели и тяжело бились о борт холодные валы. Молчание нарушил подошедший старпом. Он зажег синий маскировочный свет и показал всем на примере, как надо пользоваться лайфжилетами.

— Лучше поздно, чем никогда! — мрачно улыбнувшись, сказал Коля.

— В такой обстановке юмор! Это очень неплохо! — бодро отозвался ученый.

— Внимание! Леди и джентльмены! — Старпом быстро надел спасательный жилет, и у него на плече автоматически зажглась лампочка. Затем он вынул из карманчика рядом свисток на медной блестящей цепочке и резко засвистел.

Вот теперь я понял, откуда несся этот трагический призывный свист.

— Когда человек попадает в ледяную воду, то при первом же крике о помощи хрипнет и не может подать сигнала о спасении, — закончил свой запоздалый инструктаж старпом.

Мы отправились спать, но не успели лечь в постели, как в каюту вошел Джордж:

— Поздравляю! Мы с вами еще не на дне океана! Но, к сожалению, до Нью-Йорка пока не так близко. Немцы очень методичны в своих подлых действиях. Возможны, как говорится, рецидивы. Надеюсь, вы видели, как наши потопили германскую субмарину и выловили из океана двух вражеских офицеров? Вы знаете, они живы, их сумели отходить, но охотник после тарана затонул. Команда спаслась на шлюпках, и ее полностью удалось перебросить на госпиталь-спасатель.

— Ну, а команда с танкера? — спросил Николай.

— На борт подняли всех, но больше половины людей уже были мертвыми, замерзли… Вот, пока все новости, извините, бегу — моя вахта! Доброй ночи!

Нервное потрясение было слишком велико, мы так и не смогли заставить себя уснуть. Задолго до шести утра все были на верхней палубе. А мы даже захватили камеры, хотя отлично знали, что снимать в подобной темноте бесполезно. Профессиональная привычка взяла верх. Да и с камерой в руках не так страшно ждать опасности.

Мы собрались там же, на высокой палубе спардека, под шлюпками. Они висели по две — одна над другой, расчехленные, с полным аварийным запасом провизии и воды. В одной даже под банкой тускло горел керосиновый фонарь типа «летучей мыши».

— Вы знаете, господа! Человек больше пятнадцати минут в ледяной воде не выдерживает! — в мрачном раздумье сказал вдруг профессор.

— А нам и этого вполне достаточно! — нервно смеясь, ответил рыжий ирландец.

Как-то утром мы услышали сильный стук в дверь. Она распахнулась, перед нами стояли несколько матросов во главе с Джорджем. Весело улыбаясь, они радостно скандировали:

— Великая победа! Величайшая победа русских под Сталинградом!

Мы ходили по кораблю с гордо поднятой головой. Всюду нас поздравляли, обнимали, жали крепко руки.

— Пока вернемся, и Берлин наши возьмут! А мы здесь ни одной приличной съемки не сделали! — сетовал Лыткин.

Весь день прошел в разговорах о сталинградском котле, о Паулюсе, о разных вариантах нашего дальнейшего наступления…

…И вот наконец еще одно утро.

— Коля! Проснись, вставай скорее! Что-то неладное!

В дверь каюты барабанило несколько кулаков.

— Входите, пожалуйста! Не заперто!

Дверь стремительно распахнулась, и к нам в каюту ввалились вместе с Джорджем несколько матросов, радостных, возбужденных.

— Судя по всему, не потоп, а новый хороший сюрпрайз. Не так ли? — спросил весело Лыткин.

— Пошли наверх! Скорее! Нью-Йорк рядом!

Нас буквально вытащили из каюты и под веселым конвоем доставили на верхнюю палубу. Там на нас с радостными криками набросилась возбужденная команда. Нас нарасхват обнимали, хлопали по плечам.

— Нью-Йорк! Нью-Йорк! Понимаете! Все благополучно, все живы!

— Да, конечно… Но при чем здесь мы? — спросил Николай радостного Джорджа.

— О! А кто обещал команде в порту Свенси принести кораблю счастье? Мы живы! Ведь из девяноста семи кораблей сейчас осталось только сорок шесть!..

Ясно, почему Джордж радовался больше других — он знал обо всем раньше и подробнее.

А вот и седой мистер Флит. Он с лукавой улыбкой пожал нам руки и, показав в сторону Нью-Йорка, сказал:

— Страшный город! Будьте там очень осторожны! Не забывайте моих советов!

Из-за серого горизонта вырастал Нью-Йорк. Впереди надвигалась, шла нам навстречу огромная, позеленевшая от времени «Свобода» с факелом в поднятой руке.

— Смотрите: слева по борту, там, за монументом Либерти, — знаменитый «Остров слез», «Эллис айленд»! — сказал подошедший Джордж.

— Странное соседство — монумент Свободы и «Остров слез»!

Возвышаясь и довлея надо всем, гиганты-небоскребы медленно заполняли край неба. Мы втроем — Лыткин, я и мистер Флит — молча наблюдали панораму Нью-Йорка с моря.

— Эмпайр стейт билдинг! Семьдесят первый раз прихожу я в этот страшный город! — прервал молчание мистер Флит. — Я люблю Лондон, не могу сравнить его с этим холодным нагромождением камня и железа!

Мы прибыли рано. Было серое холодное утро. Наш «Пасифик Гроуд» ошвартовался у 42-го причала. Толстые канаты накрепко привязали «Тихую рощу» к Новому Свету.

Недалеко от нас, рядом с таким же причалом, лежала на боку огромная «Нормандия», подожженная и потопленная фашистскими диверсантами. Ее рыжий от ржавчины киль был облеплен рабочими.

Нас попросили зайти в кают-компанию. Там, развалясь в кожаных креслах, сидели полицейские, поднявшиеся на борт первыми.

— Кого-то встречают, — шепнул мне Лыткин.

К нам подошел капитан и представил нас полиции.

— Ваши документы, господа!

Мы протянули свои мореходки. Их передали, видимо, старшему полисмену. Он вышел с ними из кают-компании.

— Странно, почему полиция проверяет, а не таможенники?

— Смотри, проверяют только нас, а другие идут без проверки…

— Не за нами ли все эти представители власти?!

Все пассажиры покинули судно, а нас очень вежливо попросили немного задержаться. Только мистер Флит не уходил, а стоял в сторонке и наблюдал за процедурой изучения наших документов, которая очень затянулась. Наконец нам сообщили, что наши документы не в порядке и что мы арестованы.

— У вас нет визы на въезд в Соединенные Штаты, — сказал, улыбаясь, толстый полисмен.

— Знаешь, Николай, — предложил я, — никуда с теплохода не пойдем — это пока не Штаты, а Британия. Пусть вызовут сюда нашего консула, тогда и решим, как быть. Просто не верится…

Но, увы, все же пришлось поверить, когда нам довольно категорично предложили следовать па берег. Мы наотрез отказались это сделать без ведома нашего консула.

— Связываться с консульством — это не наше дело. Мы обязаны выполнить приказ и отправить вас па Эллис Айлэнд, — настаивал полисмен.

— Вот тебе и на! Вместо Америки в тюрьму попали! — я взглянул на Колю.

— Да не просто в тюрьму, а на «Остров слез»!

Помня наставления мистера Флита, мы не притронулись к своим вещам, а просто пошли вперед по трапу, предварительно тепло попрощавшись с капитаном. Нас сердечно провожала команда, грустно помахивая фуражками.

— Ну вот и все, пойдем, Коля, в Америку!

…Мы шли по зыбкому трапу, впереди проглядывали небоскребы, а на пирсе нас ждала полицейская карета. Оглянувшись последний раз, мы увидели на мостике капитана. Он снял фуражку и помахал нам. Позади трое солидных полисменов тащили наши вещи, аппаратуру, пленку. Трап кончился. Англия осталась за спиной, впереди через стальную решетку — Америка.

Завыла сирена, замелькали рекламы — пестрые, яркие. Мы мчались, обгоняя бесконечные вереницы автомобилей.

В детстве я часто мечтал побывать в этом заморском городе. Мечтал взобраться на верхушку самого высокого небоскреба и взглянуть на чужой, неизвестный мир. Вот и взглянул…

— Ну как, нравится тебе Нью-Йорк? — горько сыронизировал Лыткин.

Резко тормознув, карета остановилась. Очнулись от дремоты наши конвойные. Задняя дверь открылась, и нас повели на пристань. У пирса стоял странный маленький пароходик, причаленный не то кормой, не то носом. Два вспотевших толстяка полисмена притащили, кряхтя от натуги, наши кофры.

— Чем они набиты — камнями? — спросил, отдуваясь, один из полисменов, опуская на палубу наши вещи.

Кроме нас на пароходике было еще несколько пассажиров, но без конвоя. Через пару минут «Фери» — так назывался пароходик — отчалил.

— Чудно — стояли к пирсу носом, а вперед пошли кормой!

Да, Лыткин не ошибся — суденышко ходило от берега к берегу не поворачиваясь, как челнок. Неуклюже, переваливаясь с волны на волну, поплыли мы к статуе Свободы. Теперь мы смотрели на монумент совсем другими глазами. Чем ближе мы к нему приближались, тем грознее, будто меч, заносила над нами свой факел позеленевшая «Свобода».

Наконец смешной кораблик причалил к каменному пирсу «Острова слез», и нас ввели в огромный, вокзального типа холл. Он был заполнен, как нам на первый взгляд показалось, развешенным для сушки бельем.

— Вот ваше место! — поставив вещи, сказал самый толстый полисмен и, протянув руку, добавил: —Мы не плохо потрудились, надеюсь, вы отблагодарите нас?

Одного доллара оказалось мало.

— Нас пять джентльменов! — показав на остальных, сказал толстый.

— Черт с вами… Держи, толстопузый, на всех! — Николай крепко выругался.

Взяв пятерку, полисмены приложили руки к фуражкам.

— Сенк-ю, сэр! Гуд бай! — откланялся толстяк, и мы остались одни под высокой крышей мрачного помещения.

— А мы здесь совсем не одни! — сказал я, оглядевшись, Лыткину.

Оказалось, что развешено не белье, это перегородки из простыней и одеял между разными людьми и целыми семьями, вынужденными жить здесь долгое время. Мы сели на свои кофры.

— Цыганский табор! — мрачно заметил Николай.

— И не один. Сколько их тут? Дети, старики, женщины. Это значит, все такие же безвинные, как мы с тобой.

— Ну что ж, разобьем и мы свою палатку, только у нас нет ни простыни, ни одеяла…

Лыткин курил сигарету за сигаретой и, насупив брови, решал какую-то очень важную проблему. Кончились сигареты и табак для моей трубки, растаяло сизое облачко дыма. Очень захотелось поесть, но никто не приходил. Мы устали сидеть в неудобных позах на жестких кофрах.

— Ты сиди, а я схожу позвоню, — вдруг сказал Коля и встал.

— Куда? Кому? — наивно спросил я, не поняв шутки.

— Рузвельту! — зло крикнул Николай и нервно заходил взад и вперед…

Время, казалось, остановилось.

Вдруг щелкнул замок, и в дверях показался маленький седой старичок, розовощекий, с чеховской бородкой.

— Здравствуйте, господа! Будем знакомы! Если нет возражений, я ваш переводчик и покорный слуга! — С нами говорил явно русский человек на чистейшем петербургском диалекте. — Перейдем к делу! Меня просили передать вам, что через час вас будут судить.

— Разве мы преступники? — не выдержал я.

— Конечно, на вашем месте я бы задал такой же вопрос, но только вы, ради бога, не волнуйтесь — ничего страшного не случится. Очевидно, вы первый раз в Америке? Ваше волнение мне очень понятно. Меня тоже судили. Да, да! Но это было еще до революции. Да, да! Принес меня сюда бог тоже без визы…

Приветливость этого человека немного успокоила нас.

— Старайтесь, господа, — простите привычку так вас величать — быть на суде предельно краткими и правдивыми, и тогда, смею вас заверить, все обойдется хорошо! Как там у нас на фронте? Я ведь русский — живу от одной сводки Совинформбюро до другой. Да, да! А как переживаю! Нет, не сумею объяснить… — Мягко поклонившись, переводчик удалился.

Через час наш знакомый старичок появился не один, а в сопровождении полисменов.

— Господа, вам надлежит пройти в зал суда. Прошу!

Нас ввели в большой светлый зал. Все здесь было предусмотрено — тюрьма и суд соседствовали. За высокой трибуной сидел седой мужчина в военной форме. Его китель был расстегнут. Откинувшись на спинку кресла, он читал книгу в яркой обложке и на наш приход никак не отреагировал. Мы сели вдали на отведенные для нас места.

— Скамья подсудимых! — шепнул Коля.

Над седой головой судьи, между скрещенных звездных флагов висел большой портрет Вашингтона. Было тихо.

— А все же очень занятно, Коля. Везет нам. Не многим удастся попасть под суд, да еще в Америке! Такое увидеть, испытать…

Прошло минуты три. Судья наконец оторвался от своей книжицы и, взглянув на нас пристально, нажал на кнопку. Тут же явился наш переводчик.

Поговорив с ним, судья встал и жестом попросил нас сделать то же. Громко и официально он произнес что-то вроде монолога.

— Ты понял? — тихо спросил Лыткин.

— Нет! А ты?

Николай покачал головой.

Судья жестом пригласил его к трибуне. Лыткин встал и с достоинством, не торопясь, зашагал к судье.

Я видел, как он стоял перед судьей и, отвечая на вопросы, поднял правую руку. О чем они говорили, услышать было невозможно.

Николай вернулся на место, и сразу же пригласили меня.

— Не робей, все будет о’кей! — успел он мне сказать, смахивая со лба капельки пота.

Я подошел к высокому постаменту. Судья строго и торжественно произнес:

— Поднимите правую руку и поклянитесь именем господа бога, что будете говорить чистую правду!

— У нас не принято клясться именем бога, я и так буду говорить правду. — Я в упор смотрел в глаза судьи, а из-за него в упор смотрел на меня Вашингтон.

— Вы находитесь в Америке и должны уважать законы нашего государства.

Он был, увы, прав, спорить было безрассудно. Я на мгновение поднял правую руку и сказал:

— Обещаю суду говорить только правду…

— Скажите, с какой целью вы прибыли в Америку?

Я коротко объяснил цель нашего путешествия.

Судья задал еще несколько несущественных на мой взгляд вопросов и удалился. Перерыв…

Ждали довольно долго.

— Суд идет! — объявил наконец вышедший переводчик.

Мы встали. Нас пригласили подойти к самой трибуне. Судья медленно поднялся и очень строго и важно зачитал решение:

— Суд запретил господину Лыткину Николаю Александровичу и господину Микоше Владиславу Владиславовичу въезд в Соединенные Штаты Америки.

Переведя первую фразу, старичок остановился и взглянул на судью:

— Согласно конституции, вы имеете право в течение двух с половиной месяцев обжаловать наше решение.

Как только официальная часть была закончена, судья неожиданно со строго казенного тона перешел на доверительный, даже задушевный.

— Скажите, господа, сколько вам нужно времени для обжалования решения суда? — спросил он.

Не ожидая такого вопроса, мы растерялись, но быстро пришли в себя. Я задал судье контрвопрос:

— Скажите, господин судья, сколько понадобится времени, чтобы мы успели из Нью-Йорка доехать до Сан-Франциско, там пересесть на корабль, кстати, купленный у вас, американцев, и отправиться во Владивосток? Вот это время мы и попросим у вас и ничего не будем обжаловать.

— При желании это можно сделать за пару дней, но это будет дорого стоить… — Он вынул из бокового кармана пачку сигарет «Лаки Страйк», предложил нам, щелкнул зажигалкой. — Два с половиной месяца вам достаточно?

Мы с Николаем пожали плечами, не зная, как реагировать, и, не успев ничего ответить, услышали:

— Вот и, прекрасно! Вы свободны, господа! Можете идти!

Пока мы шли к выходу, судья вернулся на свое место на высокой трибуне.

— Следующий! — крикнул он.

— Пошли скорее, Николай, пока он не передумал!

Когда мы подошли к своим вещам, старичок вызвал полицейских и снова повторилась та же процедура, только в обратном порядке — полицейские тащили нам тяжелый багаж, потели, сажая на пароходик, но все мы теперь видели в светлых и веселых тонах.

— Смотри! Улыбается, а раньше я не заметил, — глядя на монумент Свободы, сказал Коля.

Впереди покачивалась тесная толпа небоскребов. Солнце, радостно играя на гранях Эмпайра, посылало нам свою улыбку. Даже полисмены вдруг превратились в простых, внимательных и услужливых. Правда, вместо пяти долларов за услуги и внимание на радостях пришлось заплатить десять.

Мы неслись в густом потоке автомобилей, двухэтажных автобусов, нам навстречу надвигались громады небоскребов. Наконец шофер припарковался на свободную для такси стоянку и обернулся к нам:

— Нижний город!

Лыткин открыл дверцу машины и спросил у оказавшегося рядом полисмена, как проехать к советскому консульству.

— Добрый день, господа! Вы из России? — просиял полисмен и объяснил все нашему шоферу. — Красные лупят Гансов, только пух летит! Поздравляю! Счастливый путь! — добавил он по-русски и откозырял нам.

Не прошло и десяти минут, как мы подкатили к генконсульству.

— Ну как Америка? Нравится? — крепко пожимая нам руки и широко улыбаясь, спросил нас генконсул Ломакин. — Я в курсе событий, уже знаю, как вас поздравили с прибытием в Нью-Йорк! Ничего, здесь такое случается. Ваши коллеги Соловьев и Халушаков благополучно прибыли в Бостон и обошлись без суда, они ждут вас.

— Значит, живы-здоровы!

— Мы знали, что вы должны следовать за ними, но пе смогли уточнить, когда и каким караваном. К сожалению, из Лондона нам ничего не сообщили. Ваши друзья страшно за вас волновались. Они отстали от своего каравана и до Бостона добирались совершенно одни, без конвоя и охраны. Больше месяца они болтались в Северной Атлантике. Теперь, товарищи, отдыхайте. Вы будете жить в гостинице «Грегориан» на 35-й стрит, рядом с Эмпайром, совсем близко от ваших друзей…

И вот мы снова вместе. Все тревоги и волнения позади, даже не верится. Снова появилась надежда на большую работу, и мы ждем решения этого вопроса.

Нью-Йорк по сравнению с Лондоном показался нам праздничным. Море света, тысячи флагов союзных держав развеваются на крупных оффисах и больших универсальных магазинах. И наш советский флаг всюду занимает второе место после американского. О том, что в мире война, напоминали военные. Их особенно много было на Бродвее и на 42-й улице — улице увеселений, кинотеатров, ресторанов, баров и шоу…

— Теперь мне понятно, почему они не открывают Второй фронт. Здесь ведь тепло, светло и не дует! — сказал Василий Соловьев.

В «Рокфеллер-центре» мы обратили внимание на скромную афишу: «Леопольд Стоковский дирижирует симфоническим оркестром НБСи — Нейшнл Бродкастинг Корпорейшн. Воскресенье, март 21, НБСи, студия 8Х, Радио сити. Программа: Мусоргский, Стоковский, Милхауд (Симфония) и т. д.»

— Пойдем? До начала десять минут!

Мы вошли в вестибюль. Но над кассой аншлаг.

— Жаль…

Мы стояли в раздумье, не зная, куда пойти дальше.

— Господа! Извините, если я не ошибаюсь, вы советские моряки? Очень приятно! Я администратор студии. Вы хотели попасть на концерт мистера Стоковского?

— Да, но касса закрыта и билетов нет.

— Это можно поправить, маэстро Стоковский будет рад видеть советских моряков на своем концерте. Прошу вас, проходите! Вы — наши гости! Сюда, пожалуйста, это его ложа! — Проводив нас, администратор удалился.

Как в сказке!

Мы сидели в светлом, просторном, не очень большом концертном зале, переполненном публикой. Не успели мы как следует оглядеться, как перед оркестром появился стройный, высокий, в ореоле седых волос человек. Он скорее походил на персонаж из библии и напоминал кого-то из апостолов с картины Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Зал задрожал от бурных аплодисментов. Стоковский поклонился и, не дождавшись конца рукоплесканий, взмахнул рукой. Все зрители замерли и будто перестали дышать…

В антракте к нам подошел администратор:

— Господа! Маэстро Стоковский после концерта будет рад приветствовать вас в своей уборной.

Когда концерт окончился и затихли аплодисменты, наш доброжелательный администратор проводил нас в небольшую гостиную.

— Знакомьтесь! Дочь мистера Стоковского.

Перед нами стояла стройная симпатичная девушка, светловолосая, голубоглазая.

— Соня! — сказала она и крепко, по-мужски пожала Вам руки. — Садитесь, пожалуйста! Отец сейчас придет, вы из России? Страшно там сейчас? Боже, какое послано людям испытание! Мы с отцом глубоко верим в победу русских над фашистами! — Соня была очень эмоциональна, и все ее чувства отражались на лице.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Стоковский. Он уже сменил черный фрак на элегантный серый костюм. Вид у него был утомленный, но он бодро направился к нам.

— Добрый вечер, господа! Признаюсь, приятно удивлен… Я не предполагал, что русские моряки любят классическую музыку. Рад, что это оказалось заблуждением. Благодарен вам за ваше присутствие на этом концерте как старый музыкант и как исполнитель музыки вашего великого национального классика. Вы давно из России? Мы о дочерью страшно переживали, особенно в начале войны. Но теперь, на мой взгляд, кризис миновал, и фашистам не уйти от возмездия. Я в этом убежден! Да! Война, война! Сколько она уносит жизней, сколько приносит горя… Стоковский погрустнел, замолчал, потом спросил: — Вы прямо из России?

— Нет, мы ждали караван в Лондоне.

— О, расскажите, как там дела… Лондон — моя колыбель. Я родился в этом удивительном городе. Он так дорог мне…

— Горит Лондон! Много жертв. Разрушают его фашисты безжалостно. Весь район вокруг собора святого Петра превращен в пустыню.

— Помоги им бог! А как у вас в России?

— Было тяжко, но теперь погнали фашистов, и надеемся, что без остановки до самого Берлина.

— Бывал я у вас в Петербурге, Москве, Киеве! Интересно, помнят меня там? И знают ли?

— Вы у нас очень популярны, а после фильма «Сто мужчин и одна девушка» о вас заговорила вся страна. Теперь вас знают в любом, даже самом отдаленном уголке Советского Союза.

…Каждый день Нью-Йорк открывал нам двери своих музеев, театров, кино. В музее Нового искусства на 53-й улице мы познакомились с полотнами и скульптурами лучших представителей современного искусства. Мы долго ходили по залам, спорили, недоумевали, удивлялись, утверждали, отрицали. Чуть не поссорились, споря о Кандинском. У полотен Матисса и Пикассо был апогей, у Ренуара и Моне — успокоились. У Родена — общее согласие и восторг. Здесь спорить было не о чем.

Возвращаясь в гостиницу, мы зашли в консульство:

— Какие новости?

— Вот молодцы, как это вы догадались появиться у нас? Вас-то мне и нужно! — У консула в приемной сидела пожилая пара. — Знакомьтесь!

С кресла тяжело поднялся седой, подстриженный бобриком старик с красным лицом.

— Давид Бурлюк! Боюсь, молодые люди, вы меня не знаете… Моя жена! Прошу знакомиться!

— Тот самый Бурлюк, который… — нескромно вырвалось у кого-то из нас.

— Да, да, тот самый, который друг Володи Маяковского. Так вы хотели сказать? Извините, я перебил вас… Кто-нибудь из вас знал Володю? — обратился он почему-то к Лыткину.

— Знал — это не то слово! Я только два раза виделся с ним, даже говорил… — сказал Николай. — Я очень люблю Маяковского. Очень многие вещи знаю наизусть. Помните:

— Ну, Коля, сел па любимого конька! Смотри, как разволновал старика, — прошептал Соловьев.

По красным щекам Бурлюка действительно катились слезы.

— А помните «Флейту-позвоночник»? — спросил Бурлюк и поднялся с кресла: —…Версты улиц взмахами шагов мну… — Он замолчал, вспоминая забытую строфу.

Но Лыткин тут же продолжил:

— Да, да! Правильно! Вы отлично знаете Маяковского. А он ведь был у меня здесь в гостях. Мы гуляли по Нью-Йорку. — Бурлюк задумался. — Сейчас я работаю над большим портретом Володи, скоро закончу. Хочу подарить его вам, советским людям.

…Наше знакомство с городом продолжалось. Снимать нам не разрешили.

Наш посол в Вашингтоне Литвинов посоветовал:

— Пользуйтесь случаем, знакомьтесь со страной, поезжайте в Голливуд, посмотрите киноиндустрию. А пока — осваивайте Нью-Йорк.

Мы приехали в этот шумный мирный город, повидав свои разрушенные города, после сурового военного Лондона, из жизни, шедшей на грани со смертью, переполненной трагизмом и человеческими страданиями. И поэтому нас оглушил мир, покой, веселый, как нам казалось, городской шум. А мысли и чувства американцев были так далеки от бушующей на планете войны… Остро ощущались внешние контрасты. Фронтовые города и город, не знавший воздушных тревог. Люди суровые, озабоченные, встревоженные — у нас, и беззаботные, как нам казалось, здесь. Разруха, нищета, скудные пайки — у нас, и изобилие здесь.

— Как-то раз я спросил таксиста, есть ли в Нью-Йорке нищие.

— Нет. Запрещено. Но каждый может делать свой бизнес. Продавать спички, чуингам, шпильки. Покупают их только для того, чтобы помочь этим несчастным. Так сказать, нищета, узаконенная делом. Вы не можете просить милостыню, но можете научить этому собаку — это тоже бизнес.

Проезжая мимо дешевого кинотеатра, шофер па секунду задержался. В дверях стояли люди, одетые героями фильмов ужаса, — Франкенштейн и доктор Джекиль.

— Бизнес! Но не нищенство…

Потом, когда мы проезжали мимо монумента на углу Бродвея и Центрального парка, Николай спросил водителя, кому памятник.

— Не знаю. Сейчас подъедем, прочитаем. Подъехали. Прочитали: «Христофор Колумб».

На одном из приемов в среде молодых ученых Халушаков спросил:

— А как вы относитесь к Теодору Драйзеру?

— А кто это такой? — осведомился в свою очередь молодой преуспевающий ученый.

…От Нью-Йорка до Лос-Анджелеса четверо суток езды. Наконец поплыла за окнами залитая лучами заходящего солнца экзотическая Калифорния. Удивительное ощущение, будто я здесь когда-то уже был…

Голливуд! Легендарный, сказочный киногород. Когда-то я, работая киномехаником, «крутил» в Саратове голливудскую продукцию по три сеанса каждый вечер. И вот оказался в этом царстве фильмов, где живут Чарли Чаплин, Мэри Пикфорд, Дуглас Фэрбенкс, Рудольф Валентино…

Голливуд, предместье Лос-Анджелеса, расположился в ложбине между гор. С вершины, от Обсерватории, живописный вид на город, дальше в дымке — Санта-Моника и за ней сверкает на солнце Тихий океан. Он всего в восемнадцати милях отсюда.

Не успели мы как следует прийти в себя, как посыпались приглашения. Фирма «Уорнер Бразерс» предлагает посетить студию и посмотреть новые фильмы. «Двадцатый век фокс» приглашает просмотреть у себя в ателье последний боевик и встретиться с исполнителями. Мистер Голдвин просит проконсультировать фильм о Советском Союзе, который он снимает. Режиссер Фрэнк Капра предлагает посмотреть его документальный фильм «Прелюдия войны» и высказать свое мнение. Популярный композитор и дирижер Поль Уайтмэн, «король джаза», как его прозвали о Америке, ждет нас вечером на своем концерте.

С нами встретился и долго разговаривал о последних событиях на Восточном фронте Леон Фейхтвангер. Он тосковал по Германии, высказывал свою ненависть к Гитлеру. Мы присутствовали на съемках фильма «По ком звонит колокол» и беседовали с актерами, воплотившими на экране образы героев романа Эрнеста Хемингуэя, кинозвездами Ингрид Бергман и Гарри Купером. В павильоне снимались эпизоды в юрах. Разговор был коротким, в перерыве между съемками, но очепь интересным. Все хотели знать, как скоро будет повержена Германия и когда же наконец откроют наши союзники Второй фронт. Мы рассказали о том, как познакомились с Ингрид в Лондоне, под бомбежкой, как дрожали слезы на ее ресницах в момент взрывов за стеноп кинотеатра, где показывали фильм «Интермеццо», как стоически смотрели картину лондонцы. Знаменитый комик Боб Хоуп показал нам этюды из своей веселой роли в будущем фильме.

…Фрэнк Капра и Литвак — фронтовые режиссеры в форме полковников американской армии — показали нам свой фильм «Битва за Россию». Когда увидел вдруг свои севастопольские кадры, мое сердце так забилось, что казалось, вот-вот выскочит из груди.

— Что с вами? Вам нехорошо? — спросил меня по-русски сидевший рядом полковник Литвак.

— Нет, просто разволновался. Увидел родной Севастополь, снятый мною в сорок втором году, в дни последнего штурма.

Мы обратили внимание на то, как удачно американцам удалось использовать немецкую хронику в столкновении с нашей военной кинодокументалистикой. В фильм вошел материал, снятый американскими, советскими и немецкими операторами. Зритель видел войну с нескольких позиций. Американцам тогда было легче этого достичь — война шла не на их территории… «Битва за Россию» ошеломила нас, мы увидели воину не только своими глазами, но и глазами врага, глазами стороннего наблюдателя. События словно бы обрели особую рельефность, глубину и четкую антивоенную направленность.

А потом на встрече со старым оператором нью-йоркской кинохроники Майклом Дойлом мы увидели удивительный материал — всего сто восемьдесят метров пленки, снятой им на Гавайях во время нападения японских самолетов на Пёрл-Харбор. Было отчетливо видно, как японские самолеты пикируют на американские военные корабли. Высокие столбы воды и пламени, тонущие матросы в кипящей от взрывов бомб гавани, паника среди населения…

— Как вам все это удалось снять, коллеги? — спросили мы в один голос.

— О, это было очень просто, это снял бы любой оператор-хроникер, если бы был на месте события. Важнее было оказаться там вовремя! Да, да! Случай! Счастливы!] случай и ничего больше!

…Фирма «Метро Голдвин — Майер» разделилась. Тысячу долларов в день платит Майер покинувшему его компаньону за право носить фирменную марку — рычащего льва и фамилию Голдвин. И вот Самюэль Голдвин пригласил нас к себе на студию.

— Посмотрите, как мы снимаем «Северную Звезду»! Критикуйте крепче, не стесняйтесь. Я хочу иметь правдивый фильм из жизни украинского колхоза в дни начала войны с Гитлером.

Мы были приятно удивлены, когда режиссер-постановщик фильма Майлстоун представил нам героиню — колхозницу-партизанку. Ее играла известпая киноактриса Энн Бакстер.

— Вот и попробуй покритикуй! Ничего не скажешь, наша, полтавская! — Халушаков обошел актрису вокруг, стараясь придраться к чему-нибудь, найти изъян в костюме, в общем облике, но только воскликнул: — Вылитая Оксана с пид Полтавы!

Нас глубоко тронула сцена окружения партизанского отряда и гибели двух партизан. Подкупали простота, человечность и правдивость сцен, полное отсутствие «клюквы» и предвзятости.

В одном из павильонов детский хор встретил нас песней «Широка страна моя родная». Происходила запись музыкальных фонов. Меня такая тоска по дому охватила, хоть плачь. Комок в горле, а Соловьев зашептал, оглядываясь, не слышит ли кто:

— А не пора ли нам, братцы, домой податься? Там война, а мы тут экскурсантами бродим. Неудобно как-то…

Не успели мы вернуться в «Никкер Баккер», как за нами приехали со студии «Уорнер Бразерс». Да, уставать было некогда. Нас ждал один из братьев — Гарри Уорнер. Он встретил нас, как старых знакомых:

— Я только что закончил «Миссию в Москву». Мы с послом Девисом хотим сами показать фильм в Москве, но вы будете первыми зрителями. Вы знаете, что большинство фирм Голливуда сейчас ставят фильмы об СССР: «Мальчик из Сталинграда», «Девушка из Ленинграда», «Северная Звезда»?.. Вы, русские, сейчас популярны у американского народа, как никто никогда не был популярен!

Действительно, американский народ бурно выражал свои симпатии к России. Незадолго до нашего приезда член сенатской комиссии по иностранным делам Пеппер произнес хвалебную речь о доблести советских войск, в которой были и такие слова: «Кто может определить размеры нашего долга перед русскими? Россия никогда не падет. Россия и свобода будут существовать вечно».

И это не исключение. Но — речи произносили, а Второй фронт открывать не торопились…

После вступления США в войну в декабре 1941 года была выпущена серия антифашистских фильмов. О России писали американские писатели: Колдуэлл — роман «Долгая, долгая ночь», Лоусон — сценарий о советских партизанах «Контратака» и «Конвой судов в Россию». Альберт Мальц вместе с кинематографистами смонтировал материалы советской кинохроники, написал дикторский текст к сценарию фильма «Москва дает отпор».

Неизмеримо поднялся интерес к советскому документальному кино и у кинематографистов, и у широкого зрителя. Была выпущена целая серия, пользовавшаяся особой популярностью, — «Почему мы воюем?». Именно в эту серию входил фильм Фрэнка Капра и Литвака «Битва за Россию».

Луис Майлстоун, постановщик прогремевшего на весь мир фильма «На Западном фронте без перемен» и «Северной Звезды», вместе с Йорисом Ивенсом снял картину «Наш русский фронт». Режиссер Берстин поставил фильм «Русская история», куда вошли фрагменты из «Александра Невского», «Петра Первого», «Броненосца «Потемкина» и других.

Многие в Голливуде тогда значительно «покраснели». Даже «Метро Голдвин — Майер» — фирма, поставившая до войны много антисоветских фильмов, одной из первых начала в этот период делать доброжелательные картины об СССР. Именно в 1943 году Грегори Ратов поставил «Песню о России», дружественную нам, хотя и менее значительную, чем «Северная Звезда».

Кстати, «Северная Звезда» начиналась титрами:

«…22 июня 1941 года немецкая армия пересекла советскую границу. Она пересекла много границ. Но это была особая страна и особый народ».

Но в 1958 году, спустя всего пятнадцать лет, «Сайд энд Саунд» сообщил, что в лондонских кинотеатрах демонстрируется «первая версия» «Северной Звезды». Картина была изрезана и изуродована, тексты заменены другими и кончались фразой: «Нацистскую угрозу сменила угроза коммунистическая…»

А еще раньше, в 1947 году, когда на Голливуд обрушилась Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, многие с легкостью и готовностью отказались от своих работ военного времени, те же Гарри Уорнер и Луис Майер, те же Гарри Купер и Роберт Тейлор…

Но многие остались навсегда настоящими и истинными друзьями Советского Союза, и это в основном было результатом героической борьбы нашего народа в те годы.

— Друзья! Завтра в вашу честь я устраиваю большой прием! — сказал наш консул в Лос-Анджелесе М. Я. Мукасей. — Кого, вы думаете, я пригласил на эту встречу? Чаплина! И он принял приглашение. «Военные кинооператоры, прямо с фронта? Это превосходно!» — сказал он мне. Ну как? Не ожидали?

Да, конечно, мы никак не ожидали. Чаплин вел, как нам было известно, довольно затворническую жизнь и в последнее время мало встречался с коллегами.

И вот наконец мы стоим у входа в большой зал и встречаем гостей. Подходят знакомые уже по встречам на киностудиях актеры, режиссеры, продюссеры и совсем незнакомые люди. Всем мы крепко жмем руки, говорим добрые слова приветствия. Но Чаплина все пет и нет.

— Неужели не придет? — волнуется Лыткин.

— Не может быть! Обещал, значит, придет! — успокаивает нас консул.

Вдруг в переполненный зал быстро вошел небольшого роста, скромно одетый человек с седой головой и молодым лицом, широко улыбаясь, пошел нам навстречу. Ни с кем не здороваясь, ни на кого не обращая внимания, он протянул нам руку. Мне показалось, что мы всегда были знакомы с этим человеком. Он с добрым любопытством заглядывал нам в глаза и после обмена рукопожатиями с сильным акцентом произнес по-русски:

— Гайда, тройка, снег пушистый!.. Твои губы шепчут о любви!.. На этом мой русский истощился, перехожу на английский! Не правда ли, это смешно?.. — Чарли Чаплин весело рассмеялся.

Все вокруг тоже смеялись. Было весело и просто.

Чаплин стоял перед нами совсем не такой, каким мы привыкли видеть его на экране. И в то же время не узнать его было невозможно. Только его большие глаза с синими искорками могли одновременно быть и веселыми и грустными…

— Мы — ваши старые друзья, мистер Чаплин, — сказал Лыткин. — Знаем и любим вас уже многие годы. И вы даже не подозреваете, сколько у вас друзей в Советском Союзе.

— Разве я популярен в России? Ведь мои фильмы так редко у вас показывают.

— Что вы! Каждый наш мальчишка — ваш друг… Вас знают в любом уголке страны. — Я замялся, трудно было вот так просто объяснить человеку, что он такое для каждого из нас. Потом я стал рассказывать. Рассказал, как познакомился с ним впервые, когда в двадцатых годах весь Саратов вдруг оклеился странными и притягательными афишами. На них не было загадочных названий «фильмы», не было блистательных заманчивых имен, да и вообще не было никакого текста. С белого полотна смотрели чернью глаза под черным котелком человека с черными усиками, с тростью и в стоптанных башмаках.

Афиши были всюду, висели долго и стали просто неотъемлемой частью города. Потом появились другие, с тем же рисунком и с лаконичным звучным именем «Чарли Чаплин». Имя врезалось в память как удачная рифма, интриговало и жгло любопытством.

Потом пришла большая любовь. Он был ни на кого не похожим, своим, близким п знакомым. Это была хорошая привязанность к любимому герою, над которой даже никто очень не задумывался.

— А вы видели «Диктатора»? Похоже? — спросил Чаплин.

— Да, в Лондоне, под бомбежкой…

— Знаете, в сорок первом году меня хотели судить за фильм как подстрекателя к войне… Это было седьмого декабря. Не правда ли, смешно?

7 декабря 1941 года был день, когда японцы напали на Перл-Харбор.

Тогда, в Лондоне, мы были потрясены с первых кадров «Диктатора». Такого Чаплина мы еще но знали. Мы многого еще не знали о нем. Не знали и того, что менее года тому назад — 22 июля 1942 года — он произнес речь, которая транслировалась по радио на митинге в Медисон-сквергарден. Я прочел эту речь намного позже, в его автобиографии. Тогда Чаплин сказал:

«На полях сражений в России решается вопрос жизни и смерти демократии, судьба союзнических наций — в руках коммунистов. Если Россия потерпит поражение, азиатский континент, самый обширный и богатый в мире, подпадет под власть фашистов… Останется ли у нас тогда хоть какая-нибудь надежда одержать победу над Гитлером?.. Если Россия будет побеждена, мы окажемся в безвыходном положении.

…Нам необходимо… прежде всего немедленно открыть Второй фронт… одержать этой весной победу… попытаемся сделать невозможное. Не забудем, что все великие события в истории человечества представляли собой завоевания того, что казалось невозможным…»

— Да! Я забыл посмотреть, кто же здесь есть, — сказал Чаплин, надел очки и быстро оглядел зал. Ни на ком не остановив взгляда, он продолжал беседу дальше, будто, кроме нас, никого вокруг не было. Он заговорил о последней хронике с фронта, разгроме гитлеровцев под Сталинградом.

— У фашистов лица настоящих дегенератов. А какое независимое, одухотворенное выражение лиц у советских офицеров. Допрос пленных немецких генералов — полная драматизма сцена. Она даже ночью мне снилась…

Рассказывая об увиденных кадрах, Чаплин преображался, его мимика, глаза, руки говорили не меньше слов. Прощаясь, он взял с нас слово обязательно посетить его студию.

…И вот мы не едем, а будто летим на студию к Чаплину. Резко скрипнув тормозами, машина остановилась у зеленых, увитых диким виноградом ворот. Высокий привратник, судя по орденским ленточкам на груди, ветеран прошлой войны, приветливо распахнул перед нами дверь.

— О» русские ребята! Заходите, заходите, пожалуйста! — говорил он, широко улыбаясь, — мистер Чаплин будет с минуты на минуту. Разрешите поздравить вас с успехами на фронтах. Сейчас радио принесло потрясающую новость: русские гонят Адольфа обратно в Германию! Вот это сенсация!

За воротами послышался нетерпеливый гудок, наш восторженный собеседник распахнул широкие ворота, и во двор мягко вкатился черный старомодный «роллс-ройс».

Распахнулась дверца, и Чаплин, веселый и оживленный, выскочил нам навстречу, крепко потряс наши руки. Из машины вышла совсем юная девочка. Когда она подошла к нам, Чаплин представил ее:

— Уна, моя жена и будущая кинозвезда, но все это у нас впереди. — Он счастливо рассмеялся. — Уна, поздоровайся с мальчиками.

Уна расцеловала каждого из нас, как старых друзей, и супруги радушно повели всех в просмотровый зал.

— Я покажу вам, друзья, один свой старый фильм, который сделал восемнадцать лет назад. Он ровесник Уны. Не правда ли, смешно? — И Чаплин опять залился веселым счастливым смехом.

Пока мы рассаживались в маленьком узком зальчике, Чаплин перепрыгнул через пару раскладных стульчиков, на ходу сбросил с плеч легкое пальто, подбежал к роялю и сыграл что-то очень бравурное. Потом закрыл крышку, пробарабанил по ней несколько тактов и повернулся к нам:

— Шостакович! Не правда ли, это смешно?

Эга фраза — его постоянная поговорка.

С того момента, как погас свет, и до того, как он снова зажегся, мы смеялись до слез, до боли в животе. Чаплин смеялся с нами вместе, будто тоже впервые видел фильм.

— Не правда ли, это смешно? — спросил он, как только мы пришли в себя от хохота.

Потом настал наш черед. Мы решили показать документальный фильм «Черноморцы», который мы с Дмитрием Рымаревым снимали во время героической обороны Севастополя. Фильм неделю назад прислали в наше консульство.

Мы волновались. Страшно было показывать королю кино свою скромную работу и страшно было за эту работу — ведь для нас она была частицей до боли родного Севастополя и тех суровых, но дорогих дней — дней обороны. Ведь Чаплин сам не видел войны — почувствует ли он то же, что чувствовали мы, когда снимали эти кадры?

Свет погас. Застрекотал проектор.

Мы сидели рядом. Я комментировал фильм по ходу действия и украдкой следил, как реагирует Чарли.

На экране морская пехота перешла в контратаку.

— Прекрасно! Чудесно! Превосходно! Невероятно! — Чаплин не переставал восклицать, подпрыгивая в кресле.

Но вот развернулись события последних дней обороны. От Севастополя остались руины. Тонули корабли, догорали последние здания, у разбитых орудий умирали матросы.

Чаплин приумолк, затих, опустил голову, и в руках его появился платок. На экране — последние дни обороны Севастополя. Огромные взрывы тяжелых снарядов на Северной стороне, закопченный, пробитый осколками памятник «Затопленным кораблям», у подножия плещется Черное море. Конец. В зале зажегся свет.

Чарли Чаплин повернулся к нам, намереваясь что-то сказать, и мы увидели, что его влажные глаза потухли.

— Я так потрясен, так взволнован, что не могу говорить! — сказал он тихо.

Наступила тишина. Чаплин сидел, положив седую голову на руки. Прошло еще несколько минут. Потом он встрепенулся:

— Друзья, я хотел пригласить вас к себе домой, но сегодня постный день. Не правда ли, это смешно? В Америке — постные дни… — Он рассмеялся и пригласил нас поехать с ним в ночной клуб киноактеров «Браун дерби» («Коричневая шляпа»).

Огромный ресторан был почти пуст. Мы ушли в противоположный угол зала.

Все стены там были увешаны карикатурами на киноактеров, и среди других мы увидели смешной шарж на Чарли Чаплина.

Не успели мы расположиться за столом, как потянулись любители автографов. Я повернулся в зал и глазам своим не поверил — он был переполнен.

Охотники за автографами, видимо, раздражали Чаплина. Очень скоро он не выдержал, вскочил на стул и гневно посмотрел туда, откуда наплывала река поклонников. Через несколько секунд паломничество прекратилось.

Усаживаясь поудобнее в кресло, Чаплин сказал:

— На мальчишеской бирже в Нью-Йорке за один автограф Шерли Темпл — героини детских фильмов — дают три моих автографа. Не правда ли, смешно? — Он снова рассмеялся, но глаза его были грустными, как тогда, в просмотровом зале.

Мы спросили, что он сейчас делает, что собирается снимать.

— Вы знаете французскую «Сказку о Синей бороде»? Я сейчас думаю над сценарием по этой вещи. Это будет «Сказка о Синей бороде» на американский манер. Вы знаете, все сказки повторяются… У каждого народа есть похожие сказки. Но они не только похожие, они повторяются и в жизни… Только в каждой стране и в каждое время в одной и той же сказке по-разному расставляются акценты. Это, кстати, и характеризует нравы и время — акценты… Как вы думаете, почему Синяя борода убивал своих жен?

Посыпались ответы:

— Ну, он просто персонаж сказки ужасов — наивный Франкенштейн своего времени.

— Нет, он не злодей — он просто проверял честность своих жен и разочаровывался в них.

— Да нет — ему просто очень быстро надоедали его жены.

Чаплин рассмеялся:

— Вот видите, сколько версий… Он, знаете, убивает их из-за денег. Это моя версия. Я ведь хочу сделать современную сказку и… непременно американскую…

(Эта «американская» сказка, выйдя на экраны, называлась «Мсье Верду». Чаплину так и не дали «расставить акценты» на американской действительности.)

— Мне очень хочется поехать в Советский Союз. Скажите, в какое время года лучше всего это сделать?

— Приезжайте сразу же, как кончится война. Это будет самым лучшим временем года в нашей стране…

На прощание он нарисовал на обороте фотографии моей матери, которую я всегда ношу с собой, маленький шарж на себя — усы, котелок, трость, стоптанные ботинки и грустные черные глаза. Это было удивительно похоже па те афиши, с которых началась наша встреча с Чаплиным в далеком Саратове двадцатых годов…

На улице Чаплина ждала сдерживаемая полицией толпа шумных, восторженных американцев, которые четвертое десятилетие не уставали приветствовать своего любимого актера и режиссера.

Он грустно попрощался с нами:

— До встречи в Москве, мои дорогие!.. — Он быстро вошел в открытую дверку своего «роллс-ройса», помахал нам рукой, и черный лакированный кар умчал его по ночному бульвару.

…Окончились утомительные голливудские встречи. И вот мы мчимся мимо апельсиновых рощ, отягощенных оранжевыми плодами, на «Пасифик Экспрессе» в Сан-Франциско.

Сан-Франциско в калейдоскопе виденных городов запечатлелся самым красивым. Расположенный на берегу огромной голубой бухты, он как бы вышел из ее глубины, поднялся многоэтажными террасами по склонам холмов и, оглянувшись на залив глазами окон, застыл в изумлении.

На город, на весь его облик наложило свою печать море… По улицам, набережным, площадям бродят колоритные группы матросов. В кителях, форменках, в робах, в пестрых полосатых майках и свитерах, в национальных экзотических одеяниях Африки, Азии, Океании.

Шумит, поет, танцует в пьяном угаре романтический Фриско. Шумит припортовый район. Шумит Маркет-стрит. Мелькают слева и справа бары, кино, бурлески, казино, лотереи, шоу, дансинги. Дорогие, дешевые, средние. На любой вкус, на любой карман.

Поет, орет реклама, играет пестрой гаммой красок. Зовет, манит, притягивает изголодавшихся по земле моряков к встречам и зрелищам. Бродят они, покачиваясь, от одного кабака к другому, нередко устраивая жестокие свалки с блеском ножей и стрельбой из пистолетов. Бродят, плутают и не могут выбраться из джунглей огромного города, пока не иссякнут добытые потом и кровью в океанах зеленые купюры.

— Друзья! Нам везет, как никогда, никакого каравана не будет! — сказал нам вечером Лыткин.

— Это как понимать? Ты, Николай, всегда как-то странно шутишь… — сердито откликнулся Василий Васильевич.

— Нет, не шучу, консул Ломакин просил нас перебираться на наше судно, оно на днях пойдет во Владивосток. Это «Трансбалт»!

— Ур-ра! Ты, надеюсь, теперь не шутишь? Пошли собираться!

И вот, после трехдневного знакомства с Сан-Франциско, мы покинули гостеприимный отель «Белив» и переселились в скромные каюты огромного, самого большого тогда в Советском Союзе, парохода «Трансбалт». Этот товаро-пассажирский лайнер был гордостью Совторгфлота. Однажды на линии Ленинград — Владивосток в сильный шторм надломился он посередине на гигантской волне, чудом добрался до ближайшего порта и после ремонта снова вступил в строй, осуществлял доставку оружия из Америки.

…Прощай, Америка! Прощай, Сан-Франциско! Проплыл рядом островок со знаменитой тюрьмой, где сидел известный всему миру гангстер Аль-Капонэ. Проплыли над нами мосты, и открылся Тихий океан.

«Трансбалт», оставляя черную лепту дыма, все дальше и дальше уходил на запад.

…Тихий океан. Голубой простор. Ни облачка па небе. Ритмично покачивают нашу махину длинные глянцевые волны.

Изголодавшись по съемкам, мы в первые же дни «набросились» на экипаж и за пару дней сняли небольшой очерк о рейсе «Трансбалта».

На этом съемки в Тихом океане были завершены. Снова наступил длительный отдых, и мы половину свободного времени проводили за слушанием сводок Совинформбюро. Нам хотелось как можно быстрее добраться до родной земли, скорее вернуться на фронт и не опоздать к освобождению Севастополя. Гитлеровцы сидят на Азово-Черноморском побережье и зубами держатся за половину Новороссийска. Как там мои ребята — Дмитрий, Костя, Федор?

— Ну, чего задумался, Микоша? — спросил подошедший Лыткин.

— Завтра капитан обещал выйти в пролив Лаперуза. Пойдем к нёму!

Мы поднялись в штурманскую рубку. Последние дни капитан пе покидал своего поста, и спать ему почти не приходилось.

— А, добро пожаловать! Проходите вот сюда. Ну что, какие заботы? — капитан был в прекрасном настроении и встретил нас доброй улыбкой.

— Когда пролив? — спросил я.

— Завтра, друзья, в конце дня! Сам жду не дождусь, видите, все время торчу на мостике и, признаться, очень волнуюсь. Обстановка, прямо скажу, сложная. Как бы не выкинули чего наши островные соседи… Вот если пройдем Лаперуза спокойно, считайте себя дома…

— А что, разве есть основания для беспокойства? — поинтересовался Соловьев.

— Пока нет, — уклончиво ответил капитан. — А там видно будет. Кругом японцы, хотя мы и не замечаем их…

— Он очень мелкий и узкий, этот ваш пролив? — не унимался Василий.

— Всего сорок три километра и усеян множеством подводных рифов. Требует большой осторожности, а в тумане непроходим.

Долго тянулся день. Еще дольше ночь и новый, последний в Тихом океане, день… Солнце клонилось к закату, когда мы рассмотрели впереди, прямо по курсу, два небольших военных корабля.

— Японцы! Я вижу их флаг! — крикнул кто-то.

У меня как-то сразу засосало под ложечкой. Японцы народ серьезный, и встреча с ними перед входом в пролив вряд ли простая случайность.

— Чего это вы так переполошились? Мы же с японцами не воюем! — рассмеялся Соловьев.

«Трансбалт» сбавил ход. На мостике появился капитан и, поговорив с помполитом, переключил телеграф. Машина замерла, на баке отдали якорь.

— Эсминец и канонерка, а может, сторожевик, не пойму…

— Тоже мне моряк, капитан третьего ранга, не может распознать класс корабля! — ехидничал Василий.

— Не нравится мне эта задержка, пролив — японские воды… Наверное, была с их стороны команда отдать якорь, а то чего бы ради…

— Только бы не проверка трюмов!

— Смотри, от эсминца шлюпки гребут прямо к нам!

На «Трансбалте» готовились к встрече. Спустили гран, и у входа, поджидая японцев, стояли капитан и два его помощника: старпом и первый помощник — помполит. Вид у них был мрачный.

Резкими рывками шлюпки приближались к нашему кораблю. Японские матросы гребли под визгливую команду кормового слаженно, ритмично. Между кормовым и загребными плотно стояла небольшая группа офицеров. Японцы явно били на эффект. Их матросы на шлюпках работали как автоматы, а офицеры стояли подобно изваяниям.

— Хорошо идут! Ничего не скажешь! — шепнул Коля.

Недалеко от трапа прозвучала резкая, неприятная на слух команда, очевидно «Суши весла». Передняя шлюпка плавно и точно подвалила к трапу и в сантиметре от него остановилась, не коснувшись ступеней. Офицеры, отдав честь, легко выпрыгнули на трап и засеменили наверх.

Небольшого роста, плотные, смуглые, как нам показалось, все на одно лицо, с блестящими медалями и сияющими пуговицами, они напоминали театральных персонажей из «Гейши». Один из них говорил по-русски и, здороваясь, подчеркнуто вежливо и театрально произносил с акцентом:

— Сдлавствуйте, господина капитана! — Пожав руку и отдав с поясным поклоном честь капитану, он с будто наклеенной улыбкой продолжал ритуал: — Сдлавствуйте, господина сталсая помосника! Сдлавствуйте, господина помполита!

Когда этикет приветствий был выполнен до конца, японцы, отойдя от трапа в сторону, предъявили свои полномочия, дающие им право проверять грузы всех торговых кораблей, следующих через их территориальные воды.

Мы знали, чем наполнены трюмы «Трансбалта», и знали, что с таким грузом не один корабль был отправлен «неизвестными» подлодками на дно.

Японцы потребовали показать им трюмы и накладные на грузы. В наименовании грузов значилось: сельхозмашины, станки и т. п.

— Надо мало смотлеть тлюмный глуз! Масины, станоки… — показывая большие, выдающиеся вперед желтые зубы и сладко улыбаясь, говорил старший по званию офицер. Как оказалось, они все сносно владели русским языком.

Прежде чем вести японцев в трюм, их угостили ио русской традиции водкой и свежей черной икрой.

Недолго ходили маленькие офицеры между огромных контейнеров с голубыми диагональными полосками на свежих досках. Они даже не просили вскрыть ни один из них. Настолько было ясно, что скрывалось за голубой полоской. Поглаживая рукой в белоснежной перчатке гигантский ящик, веселый японец приговаривал:

— Холосый станоки, масинки! Холосый! — и, причмокивая губами, вел за собой остальных в следующий трюм.

Когда осмотр был окончен и все собрались у трапа, церемония прощания повторила церемонию встречи: с маленьким изменением в тексте.

— Пласяйте, господина капитана! Пласяйте, господина сталпома! Пласяйте, господина помполита! — подчеркнуто, еще слаще улыбаясь, японец фамильярно похлопал помполита Румянцева по плечу. Откуда он мог знать, что первый помощник капитана Румянцев — помполит на корабле?

Исчезли они так же быстро, как и появились. На прощание их еще раз угостили водкой с икрой и калифорнийскими апельсинами.

Прошел томительный час после ухода японцев с палубы «Трансбалта», а мы все ждали команды продолжать путь дальше.

«До утра с якоря не сниматься!» — просигналили наконец японцы.

— Да! Дорогой Василь Васильевич! А вы говорили — Япония…

— Брось, Коля, шутить! Неизвестно, чем завтра они нас порадуют…

— Ясно чем! Отведут под конвоем в Кобэ! — мрачно предположил Халушаков.

Наступила ночь, ветер совсем стих. Над морем поднялся туман. Стояла густая тишина. Туман густел и клубился. Мы, выйдя на палубу, совсем растаяли в нем. Стояли в двух шагах и не видели друг друга. Добравшись на ощупь до фальшборта, мы сели на банку. Нас обволокло сырое темное месиво. Сидели молча, каждый думал о своем и, наверное, о том, что нас ждет завтра. Вдруг до нашего слуха донесся легкий лязг цепи.

— Вы слышали? Работает лебедка! На малых оборотах!

— Неужели поступила команда? — наивно обрадовался Соловьев.

— Ребята! Якорь вирают!

— Да, команда поступила — только не от японцев, а от нашего капитана — смываться, пока туман! Завтра будет поздно! Какой молодец! — пояснил всезнающий Лыткин.

— А помнишь, что он нам вчера говорил? В тумане пролив непроходим.

— Но другого-то выхода нет!

Мы были возбуждены, разговаривали, не видя друг друга. Вместе с тревогой в нас вселилась уверенность. Мы радовались смелости и отваге нашего капитана.

— Представьте, как будет здорово, если пройдем! Утром рассеется туман, и какую эмоцию озарит солнце на роже этого самодовольного японца?!

— Здласьте и плостевайте, господина самулая! — пародировал Василий Васильевич.

Разговор прервала тихо заработавшая в недрах «Трансбалта» машина, и мы двинулись вперед. Всю ночь ни один человек на судне не сомкнул глаз. Мы до утра просидели на мокрой банке в полном мраке и неизвестности. Туман рассеялся только в одиннадцать часов утра. Мы были далеко от пролива Лаперуза, в наших территориальных водах.

Только по прибытии в Москву мы узнали, что на обратном пути из Владивостока в Сап-Франциско «Трапсбалт» торпедировали «неизвестные» подлодки, и он затонул в районе пролива Лаперуза. Команду спасли японцы.