Рыба моя рыба (сборник рассказов)

Этот вагон не отапливается

Он спросил со стремянки:

— Это что?

И покрутил в воздухе деревянной шкатулкой с волчьей мордой на крышке. Крышка не открывалась.

Мы съехались только-только — скоропалительно и безрассудно; так съезжаются влюбленные и начинаются войны.

Теперь Рома пытался втиснуть свои книжные баулы в мои шкафы, а мои книги сопротивлялись, словно жители Козельска во время монголо-татарского нашествия. В поисках приюта для Гаспарова, Гинзбург и трехтомника Георгия Иванова, который ничем не отличался от моего трехтомника, Рома добрался до верхней полки хромого шкафа, в который ссылались отщепенцы моего канцелярско-книжного мира — плохо изданные сборники стихов знакомых с дарственными подписями, журналы с публикациями, старые тетрадки с конспектами, высохшие фломастеры, монетки из разных стран и облезлая классика советского разлива, привезенная еще из родительской квартиры.

— Это Север, — сказала я и обхватила ладонями носок тапка, торчавшего с алюминиевой ступеньки.

— Север? — переспросил он.

— Мой бывший кот.

Разглядев его замешательство, я добавила:

— Он умер.

Рома смотрел на меня пристально. Теперь пристально смотрели двое — он и волк со шкатулки.

— Это прах кота?

— Угу, — промычала я.

Север был помесью ангоры и какого-то дворового доходяги; в нем все было породистым — голубые глаза, белая пушистость, дружелюбие и только рыжее пятно на хвосте да общая тяга к мелкому бандитизму, выдавали в нем смешанное происхождение. Кота я завела на четвертом курсе. Он жил со мной и моей соседкой Ви в институтской общаге. Там, конечно, нельзя было держать животных. Но на нашем этаже расплодился целый подпольный зверинец. В комнате возле лифта пригрели огромного кролика, который перегрызал провода и всюду оставлял за собой веселые коричневые шарики, аспирантка в конце коридора разводила морских свинок на продажу, а по соседству с нами жила бородатая агама, которая любила сидеть на руках. Правда, только наш кот день и ночь нес караул возле двери и выпрыгивал из комнаты при любом удобном случае, так что мы носились за ним по этажам. Но нам все спускали с рук. Ви встречалась с охранником, а охранник дружил с комендантом. Месяца через четыре, когда Север возмужал, а нам надоело бегать за ним, я сбагрила котенка маме. К тому моменту похожая судьба постигла и кролика, и агаму — они все переехали к родителям своих безалаберных хозяев, и только морские свинки еще держались, но и они со временем куда-то пропали.

Рома стряхнул мои ладони и спустился. Его голос стал холодным, как зимний вечер за окном.

— Ты серьезно? Ты хранишь остатки кота рядом с кроватью?

Звучало так, будто я не просто храню урну с котом, а сама его и сожгла, причем живьем.

— И?

Я не понимала, зачем портить особенный день — день, когда мы съехались.

— Это очень странно.

Рома долго курил на балконе и смотрел на новостройки, покрытые темнотой и снегом.

Я обиделась.

Через час он пришел на кухню. Уселся на табуретку и наблюдал, как я делаю фарш. Перекрикивая мясорубку, спросил:

— А почему он в коробке с волком?

Я пожала плечами.

— Ты не знаешь? — в его голосе проступила тяжесть, словно в него ссыпали мешок гравия, и слоги, как камешки, стучали друг о друга.

— Наверно, других не было; не помню.

— Давно он умер?

Я выключила мясорубку. Со временем у меня сложные отношения. Я была верна ему — никогда не опаздывала, не тратила чужое, но едва знала в каком году закончила институт или школу и не помнила дней рождений даже тех друзей, с которыми мы их праздновали по десять раз. Все смешивалось в какую-то теплую, соленую массу, похожую на летнюю воду в море.

— Лет пять назад…

Рома опять закурил:

— Это ненормально.

Я сосредоточилась на фаршировке перцев, с которых срезАла красные скальпы с зелеными хвостиками.

Он предложил примирительно:

— Давай вместе съездим похороним его?

— У тебя есть лопата?

Я знала, что у Ромы нет лопаты. Пока мы перевезли только кучу его книг, одежду, компьютер и кофемашину. В его квартире осталась майнинговая ферма, которая занимала всю лоджию, и полупустые шкафы. Он повесил wi-fi розетки и сокрушался в такси, что придется расстаться с фермой и следить за ней на расстоянии. Разве у человека с майнинговой фермой может быть лопата?

— Купим, — ответил он.

— Я не хочу.

Я, действительно, не хотела, чтобы у меня в квартире стояла лопата и не хотела ехать закапывать Севера в ледяную землю.

— Я здесь никогда не буду хозяином. — Он вернулся к своим книгам и моим шкафам.

Мы заснули, не сказав друг другу ни слова.

Утром Рома пил кофе и, не отрываясь, смотрел в окно. Там сыпался безразличный снег.

Я вспомнила, что было две недели назад.

Он читал вслух Фолкнера — один из тех йокнапатофских романов, до которого сложно добраться самостоятельно. Он читал мне его, потому что хотел поделиться чем-то важным. Я лежала рядом, уткнувшись носом в его плечо, он гладил меня по спине. Я видела, как скатываются слезы из-под его очков. Так трогал его текст. Я стирала слезы с его щек, и мне самой хотелось плакать от любви и счастья. Казалось, что в жизни ничего не может быть лучше. Потом он захлопнул книгу и сказал: «Переезжай ко мне». Но его однушку и так занимали ферма и шкафы с книгами — там не было места даже для моей одежды. К тому же я ненавидела к нему добираться — после метро еще сорок минут на электричке — по вечерам там толкались усталые люди. И я предложила: «Давай лучше ко мне?». Моя квартира была больше, а жила я ближе к метро. Он ответил: «Ты меня все равно выгонишь». Но я пропустила его слова мимо ушей, как ребенок, увлеченный своими игрушками.

Спустя два вечера я опять ехала к нему — в холодном темном вагоне. Я ужасно замерзла и хмуро смотрела на зимнее подмосковье из электрички. Мимо проходил парень в шапке-ушанке, он склонился над моим сиденьем.

— Этот вагон не отапливается, — сказал он.

Как будто можно было не заметить, что отопления и света нет.

— Я знаю, — сказала я.

— А зачем вы в нем едете? Там дальше теплее…

Мне не хотелось объяснять, что я еду в хвосте, потому что выход с платформы у меня в хвосте, что в теплых вагонах больше людей, а я терпеть не могу забитые вагоны, а еще — что мне просто не хотелось куда-то двигаться, и в понятной холодной темноте было по-своему спокойно.

Я не ответила, и парень ушел.

Рома был в скверном настроении.

— А стол возьмем? — с порога спросил он.

Все эти дни он терзал меня звонками и сообщениями по поводу переезда. У него стоял большой круглый стол на кухне.

— Вряд ли он ко мне влезет, — я сняла пальто и засунула ледяные руки под теплую воду, чтобы согреться.

Рома глядел на меня хмуро, привалившись плечом к дверному косяку.

— В семье должен быть круглый стол, — без надежды произнес он.

Несколько дней мы все паковали: с балкона пробирался задорный морозный ветер, бодро трещал скотч и пахло бумажными коробками. Рома то, по-детски воодушевленный, прибегал и спрашивал нужно ли взять с собой ножи или кофемашину, то погружался в печаль и нерешительность. Как-то он написал, что посмотрел ролик на Ютубе, где блогер сказал, что мужчина не должен переезжать к женщине, и он, Рома, наверное, и вправду, не должен.

Я его успокоила. Еще через пару дней мы погрузили в такси коробки и сумки, а потом Рома стал расставлять книги и нашел Севера на верхней полке.

Он не объяснил, почему молчит. Только потребовал перфоратор и повесил на стену держатель для ножей.

Собираясь на работу предложил поменять кастрюли:

— На твоих отбита эмаль.

Я сказала, что эти кастрюли дороги мне как память и выбрасывать я их не буду.

— Это вредно, — парировал он, — можно отравиться. Как ты можешь вообще из них есть?

Я пыталась объяснить. Но он недовольно ушел на работу.

Раньше я жила в городе, который летом укрывался тополиным пухом и в котором ежегодно перекрашивали ДК. В выходные я ходила за покупками на шумный рынок, болтала с соседями, которые помнили, как я росла, ездила на велосипеде купаться на речку, а по будням спешила на работу вместе с людьми, которые набивались в вагон, как мокрые селедки. Так было после института. Я жила с мамой и Севером. Совсем недолго. Потом мама заболела. Ей поставили диагноз: мультифокальная глиобластома. Стоило открыть любой форум, чтобы понять, что глиобластома и жизнь не совместимы. В Бурденко сделали операцию и удалили из мозга часть опухоли. Но другие очаги удалить было нельзя. Мама истончилась и ходила с тросточкой в белых высоких больничных чулках. Спустя время ей назначили семь курсов химеотерапии. Это было не как в фильмах. Не надо было ездить в больницу на особые процедуры и давно уже изобрели противорвотное. Надо было просто принимать таблетки дома. Их должен был бесплатно выписывать городской онколог, но место онколога занимала двухсоткилограммовая тетка; к ней собиралась многочасовая очередь с пяти утра, но она все равно не могла ничего выписать, потому что лекарства были разворованы. Раньше мама работала на хорошей работе, и лекарства вместе с водителем нам стал присылать ее начальник. Иногда этот водитель нас возил в больницу, в монастырь или к гомеопату. Однажды мама уже не смогла подняться обратно в квартиру. И водитель еле-еле, с долгими передышками на лестничных клетках, затащил ее на руках на четвертый этаж. Лифта у нас не было. Больше мы водителя не видели. Еще у мамы началась депрессия из-за опухоли и приступы эпилепсии, а препараты надо было давать по часам. Я уже не только не ездила на работу, но вообще мало куда ходила. Только по магазинам или прогуляться по городу. А когда по важным делам мне удавалось выбраться в Москву, мне потом ужасно не хотелось возвращаться домой. Я стала ненавидеть подмосковные электрички. Мне хотелось жить прежней юной жизнью, которая развеялась, как бархатная южная ночь. Из-за депрессии, вызванной опухолью, мама вела себя странно, например, очень сердилась, если я покупала в магазине восемь помидоров, а не четыре. Скоро она уже не могла встать с постели, путала Билана и «Билайн» и почти перестала разговаривать. Тогда Север, который всегда спал у нее в ногах, стал приходить спать ко мне. Я обрабатывала пролежни и стирала простыни. Пролежни не заживали. Иногда вечером ко мне приходил парень. Мы познакомились в приложении. В тот момент я уже не знала, понимает ли мама, что происходит, и слышит ли она нас из-за закрытой двери. Но как-то утром она спросила: «Это были его родители?» «Чьи?» — не поняла я. «Твоего парня», — ответила мама. Конечно, никаких родителей к нам не приходило. Потом парень уехал по работе в другую страну, редко звонил и вернулся чужим человеком. Мама совсем перестала говорить и только лежала с согнутыми руками и ногами, как засохший кузнечик. Я вызвала участкового врача, чтобы спросить, что делать, но та в ужасе убежала, ничего не посоветовав. Потом мама умерла. Ко мне приехали друзья выбрасывать мамин диван. Стояла щетинистая зима, и мы докатили диван до помойки по раскорябанному льду. Вскоре я продала квартиру и купила новую поменьше и поближе к Москве. Я любила ее. После подписания договора я вошла в нее утром со стаканчиком дешевого кофе из ларька, обошла пустые комнаты и долго смотрела в высокие окна с балкона. Там, передо мной, лежал новый город, погруженный в летнее цветение, и новая жизнь. Жизнь, в которой наконец была не только смерть. Я привезла с собой все остатки детства: выросшего Севера, родительские книги и кастрюли, картины и фотоальбомы, даже старые фломастеры, бог знает, зачем упакованные.

В метро я плакала. Я уже чувствовала, что в огромном яблоке моей надежды, ползает большой червяк и оставляет после себя пустоту и грязь. На улице я тоже плакала. Мой ученик, плохослышащий мальчик с кохлеарным имплантом в ухе, писал «матиматика» и «рассположиться».

Дома мы c Ромой говорили весь вечер. Этот разговор был, как стрекочущий поезд, который увозит мысли куда-то к теплому побережью и за которым ты наблюдаешь с обледенелого московского перрона. Рома сказал, что ему «здесь плохо». Что ему не нравятся тонкие стены, не нравится, что дом панельный, а не кирпичный, не нравится, что у меня газовая, а не электрическая плита, не нравится мой матрас и не нравится на нем спать и вообще многое не нравится. Я спросила, что я могу сделать, чтобы ему было лучше. Он сказал, что обои в гостиной, оставшиеся в квартире от прошлого хозяина, ему тоже не нравятся, и мы можем их заменить на стеклообои. Они безопасные и долговечные. Я заказала шпатлевку, сиреневую краску, грунт, валики и стеклообои. Повсюду валялась разобранная мебель, закрытая пленкой от краски и пыли. Иногда мне казалось, что такой же пленкой обмотали мне голову и теперь я задыхаюсь. Сиреневые стены получались красивыми, но все было уже не так, как прежде. Я вспоминала, как осенью Рома катал меня на спине по осеннему парку, а потом вокруг волновалось желтое море из листьев, и мы долго стояли, обнявшись, под кленом, на котором ветер надувал алые паруса.

Засыпая, Рома раздраженно смотрел на шкаф, в котором все еще лежала шкатулка с прахом кота.

В новой квартире Север прожил у меня четыре года. Он воровал еду, особенно часто — шоколадные конфеты, заскакивал мне на плечи и стоял там, как матрос на марсе, лежал поперек столов, обматывая их шерстью, и никогда не обижался. Все мои друзья его обожали и, приезжая в гости, бросались обнимать вначале его, а уже потом меня. Север любил спать под вешалкой для пальто. Однажды утром я подошла к вешалке погладить его, но кот не проснулся. Он был мертв. Он не болел, ни на что не жаловался, просто взял и умер. Я позвонила в больницу и спросила, как узнать, почему умер мой кот. В телефон прорычали: «Девушка, ваш кот умер, а это больница», — и бросили трубку. В другой больнице предложили вскрытие. Опять была зима. Я не знала, что делать зимой с мертвым котом. Покупать лопату и ехать в лес на электричке? Я нашла в интернете крематорий для домашний животных. В тот же день приехал курьер. Он спросил, есть ли у меня пакет. Я почему-то думала, что работники крематория имеют что-то вроде переносок для мертвых питомцев, и не подготовилась. Тогда я вытащила пакет из «Патерочки». Курьер поднял Севера за задние лапы, как подстреленного зайца, и погрузил его в пакет вниз головой со словами: «Прощай, дружок». Через неделю мне привезли шкатулку с кошачьим прахом.

Рома сразу заметил, когда шкатулка исчезла.

— Где она? — спросил он, глядя на шкаф.

Я сказала, что он прав: странно пять лет хранить остатки кота в книжном шкафу и смотреть на него, засыпая. Поэтому я вызвала работника кладбища для животных и отдала ему урну.

Рома просиял и крепко прижал меня к себе.

Назавтра нас настиг домовой сантехник. Сняв батарею и закрутив вентиль на ней, мы нечаянно перекрыли отопление всему подъезду. Люди мерзли и злились, а мне впервые за несколько недель было весело. Я смотрела, как Рома в трусах носится по комнате и пытается водрузить батарею на место.

Мне нравилось светить фонариком, пока он выравнивал стены, и смотреть, как это ловко у него получается. Нравилось намазывать кисточкой клей на широкие полоски стеклообоев, а потом лепить их на стену, разглаживая мелкие бугорки и выдавливая лишний клей. Даже казалось, что надо просто также разгладить случайные бугорки в нашей жизни и все наладится.

Мы почти закончили ремонт и разгребли завалы. Оставалось только убраться и повесить настенные полки.

Я уехала на три дня в командировку. А когда вернулась, не было ни Ромы, ни его вещей.

На кухонном столе меня ждала деревянная шкатулка с волком. Под ней лежала записка: «Нашел за пакетом с пакетами». Возле вешалки для пальто лежали ключи от моей квартиры.