Рыба моя рыба (сборник рассказов)

Подружка невесты

Я знала: если не встану сейчас, мы поссоримся навсегда. И продолжала лежать.

День только начался, а я уже ненавидела его. Букет из роз, пеонов и фруктов возле кровати, прикрытый утренним сумраком, кричал красными ртами гранатов. Я собрала его своими руками, а теперь хотела вышвырнуть вон. Птички трещали за окном, а телефон я задушила подушкой, словно неумолкавшего ребенка. Отдай мне платок Фрида, я собираюсь убить двадцатилетнюю дружбу — отнесу ее в лес и закопаю под колокольчиками! И трепетные цветы будут неодобрительно качать головами над ее маленькой могилкой.

Вчера меня разжаловали в подружку невесты. Лена боялась, что я опоздаю. Что приедет жених и некому будет петь пошлые частушки, лопать шарики с загадками и заставлять народ плясать и пить водку в обшарпанных пролетах пятиэтажки. Рядом с букетом у меня покраснела от стыда лента свидетельницы.

Я ненавидела свадьбы. Но дружила с людьми много и буйно, поэтому постоянно оказывалась в свадебных силках. Это ведь не просто праздник, это этап жизни, его нельзя игнорировать. Счастье надо уметь проживать со своими людьми так же, как и горе — вблизи, иначе ты — пыльца, не человек. Но даже на самых пристойных свадьбах меня тошнило от речей про отплытие корабля любви, слезных поздравлений в стихах, многоэтажных тортов и поцелуев под пьяный ор. Считаю, что людей, которые рифмуют в открытках «зорьку»-«горько», «любовь»-«вновь» и «поздравляем»-«желаем» надо растворить в кислоте прямо на глазах у родни, чтоб другим было не повадно.

Но я старалась быть преданным человеком и год за годом ходила с подружками выбирать белые платья, рисовала плакаты с сердечками и устраивала конкурсы на лестницах хрущевок.

Лена выходила замуж второй раз.

Мы близко дружили в средних классах. Подростковая дружба похожа на школьные дискотеки: выцепляешь кого-то малознакомого из полумрака и мнешься с ним на месте под «Чужие губы тебя ласкают», но чувствуешь себя так, будто вы уже избороздили все моря, переболели цингой и вместе открыли седьмой материк. В школе не выбираешь друзей, и они не выбирают тебя — вы просто совпадаете в пространстве и времени. С Леной мы совпали в пространстве электрички. Мы жили в соседних домах и даже ходили в одну группу в садик, но я там Лену обижала и стучала ей куклами по кудрявой голове. Потом нас обеих засунули в школу в соседнем городе, и мы слепились в одно целое в тамбуре забитой электрички, придавленные друг к другу обстоятельствами.

Вместе прогуливали уроки, играли в бутылочку с одноклассниками за школой и красили волосы дешевой краской. Ее родители пили и постоянно скандалили. Мои родители постоянно работали и не разговаривали друг с другом. Иногда моя мама возила нас в школу на машине, и мы болтали и смеялись всю дорогу. У Лены был высокий голос (такой называют звонким), добродушное овальное лицо и упругие кудряшки. Еще она быстро бегала на соревнованиях — настолько быстро, что мне под ее покровительством на уроках физкультуры разрешали пинать балду. А я писала в толстых тетрадках первые заметки и ходила одна в лес собирать землянику.

С тех пор, как мальчик из параллели в восьмом классе позвал Лену в гости, наша дружба лишилась крыльев. Мы по-прежнему часами болтали по телефону, иногда ходили гулять втроем, но Лену уже ничего не интересовало, кроме отношений. Она даже на соревнования перестала ездить. Пользуясь образовавшейся между нами разницей в жизненном опыте, она стала сочинять небылицы. Я подыгрывала. Вначале она якобы забеременела (все в ее рассказах, конечно, закончилось выкидышем). А потом ее якобы изнасиловал отец.

В старших классах нас перевели в разные школы, и мы разбежались по враждующим компаниям. Редко виделись и созванивались только по праздникам. На 8 марта я подарила Лене вязаный половичок, на который ушел целый месяц. Она оглядела его разочарованно, а сама вручила мне дешевый розовый палантин с желтыми перьями, который я хранила десять лет, пока не выбросила, так и не придумав ему применения.

В институте у меня появились новые друзья. Мы ездили с палатками на водохранилище, сдавали электродинамику, встречались на броуновский манер — хаотично, но весело, обсуждали фильмы Вендерса и Кар-Вая, романы Хемингуэя и стихи Неруды… Тогда Лена позвала меня на свою первую свадьбу. Я знала только, что со школьным парнем она давно рассталась, но он все еще иногда орал пьяные песни у нее под окном. Я одолжила у мамы неудобный праздничный костюм с золотыми вензелями. Ленина мама бросилась на меня с объятьями, а Лена сердито спросила, почему я не принесла розы для невесты. Потом меня запихнули в какую-то машину в хвосте свадебной колонны с пожившими женщинами, которые много курили и ничего не знали ни про Неруду, ни про Вендерса. Под мелким дождем мы объехали все памятники Ленину и Неизвестному Солдату в городе (других у нас не было) и выпили шампанского у Вечного огня. Женщины работали вместе с Леной администраторами в фитнес-центре. Когда жених взял невесту на руки и потащил через мост в светлую семейную жизнь, отплевываясь от лезущей в лицо фаты, одна из женщин заметила, что живот Лена подвязала шарфом, «чтобы не навредить ребеночку». Так я узнала о ее беременности (на этот раз — настоящей) и причинах замужества.

После этого наша дружба зашла в тупик. Мы не общались лет пять, пока моя мама не заболела. Лена встретила ее возле барбарисового куста между нашими домами, послушала про тяготы онкологии и стала иногда заходить к нам в гости. Она разговаривала с мамой, поддерживала ее и несколько раз ходила с ней на процедуры. Однажды я вернулась домой и застала зомбо-Лену — она бродила по комнатам с закрытыми глазами и протянутыми вперед руками. Мама объяснила: Лена чувствует ауру предметов и сейчас почистит нам квартиру. Вспомнив, как в школе одноклассница «вызывала дождь», я скептически покачала головой. Лена остановилась возле шкафа и сказала, что у него аура черная.

— У вас тут не лежит каких-то важных предметов? Крестики, иконы, украшения?

Мама побледнела и вытащила из старенькой ракушки обручальные кольца. С отцом они развелись, он ее бросил. Как раз после этого мама и заболела.

— Избавьтесь, — посоветовала Лена.

Стены квартиры были заставлены шкафами, а в «самом черном» не было ни намека на другие украшения — там под слоем пыли покоились дешевые сувениры.

Несколько дней мама уверяла, что чувствует себя лучше.

Вдохновленная принесенной пользой, Лена потащила меня к бабке-целительнице. Последний раз мы с подругой вместе куда-то ездили в девятом классе. Мы просто пропускали школьную остановку и выходили позже — в городе, где никого не знали. Покупали бутылку вина в палатке, пачку сигарет, садились в первый попавшийся автобус, а потом шатались по округе и прятались от весеннего солнца под забором лифтостроительного завода. Рядом бегали теплые собаки; ползли по небу, как каноэ, длинные узкие облака.

Мама снаряжала меня в поездку, как первооткрывателя, — с рюкзаком и запасом провизии. Мне не хотелось лишать ее надежды на исцеление, хотя это был дурдом. Завернувшись в серый шарф с кисточками, почти волочившийся по земле, я нырнула в вагон. Лена показала на пятиэтажку в окне, мимо которой мы проползли в прямоугольнике вагона.

— Вон там мы с Алешей и Сашей живем.

С Алешей, ее сыном, я уже познакомилась, но про мужа знала только по рассказам и жалобам. А вот Алеша мне понравился — я как-то ходила с ним гулять, и он, намертво приклеившись ко мне своей маленькой лапкой, тыкал пальцем во всех прохожих, спрашивая: «Кто?» и обзывал меня «тетей Аней».

Ехали часа три. Парадная октябрьская шуба подмосковья сменилась лысоватыми перелесками и клочьями бедных селений, воспетых классиком. Мы вылезли из электрички и засеменили по полузаброшенной деревеньке. Бабка где-то шаталась, и еще пару часов мы поджидали ее во дворе, промерзнув до костей и прикончив весь запас маминых бутербродов. Над головой трепетала мокрая листва, завывал ветер. Вспоминали, как когда-то прогуливали уроки, зачем-то курили у меня в комнате и как родители потом неделю не отпускали меня гулять.

Бабка обрадовалась. Разговаривала она с Леной уважительно, как со своей магической наследницей. Правда, поругала Лениного мужа и сообщила, что их дорогам пора разойтись. Мне же бабка сказала, что во мне много страха. Поспорить с этим было сложно, учитывая повод нашего приезда. Нам дали три баклажки целительной воды и отпустили с богом. Несколько месяцев мама пила эту воду по глоточку в день. Разумеется, не помогло.

На похоронах Лена перезнакомилась со всеми моими родственниками и сочувственно глядела в их усталые лица. Потом я продала квартиру, а Лена забрала к себе мамины цветы в горшках и помогла отнести старые вещи в церковь.

Теперь я жила в новом городе, и между нашей дружбой опять разверзлись расстояния-версты-мили. Ну ладно — два с половиной часа на электричке. У меня опять появились новые друзья, более подходящие. Они не вызывали дождь, с ними можно было обсуждать Достоевского и прерафаэлитов или ездить на пикники в заброшенные усадьбы. Еще у меня была новая работа. Я делала букеты из еды. Фуршетный букет из шпажек с селедкой, вареной картошкой и хрустящих огурчиков был хитом моей коллекции. Люди покупали эти букеты в подарок. Немного, но мне как раз хватало на жизнь.

На этот раз я за Лену держалась. Людей вокруг было полно, но верных и бесстрашных — по пальцам пересчитать. Я утешала Лену после развода с мужем, а летом приезжала в гости. Мы покупали черешню и шли купаться. Алеша плескался в речке до посинения, а Лена болтала про нового мужчину, с которым они вместе жили и постоянно выясняли отношения. Больше нам не о чем было говорить, поэтому большую часть дня мы просто молча валялись на берегу, отвлекаясь на Алешино дребезжание где-то под боком. Как-то, сбагрив ребенка бабушке, мы перемахнули через забор и залезли в наш детский сад.

— А помнишь, как ты отбирала у меня горбушки? — спросила Лена, разливая вино по стаканчикам.

Поскрипывали качели.

— Да ну, — сказала я, — никто не любит горбушки. Зачем бы мне это делать?

— Я люблю. — Лена изучала звездно-медвежий ковш, полный теплой небесной ночи. — Ты их у меня отбирала, а потом крошила на пол, лишь бы мне не досталось.

Ее звонкий голос скатился в шепот под весом привязанных к нему мешочков обиды.

— Я просто спасала твою репутацию. А то б ходила всю жизнь «горбатой», — отшутилась я.

Однажды она попросила сопроводить ее к отцу. Я специально приехала по унылому началу ноября в вагонном прямоугольнике на промерзшую до костей станцию. Слева от станции лежал наш город. А справа — ржавые хозяйственные постройки. Там была зона жизненного мрака, о которой горожане имели смутное представление. Но Лена бесстрашно вела меня по кислой тропинке с растаявшим снегом. По бокам несли караул скелеты засохших кустарников. За ними, словно больные псориазом, поднимались гаражные стены. Прорехи между ними превратились в отхожие места.

— А помнишь, как ты в школе рассказывала, что отец тебя изнасиловал? — Вдруг вспомнила я.

— Так он изнасиловал… — Лена отломала руку сухому борщевику, который загородил нам путь. — Я даже беременна от него была.

В школьной версии этой истории беременна она была от своего парня, я точно помню.

— Ну и зачем мы к нему тогда идем?

Обычно я подыгрывала. И все же терпение мое нерезиновое.

Но Лена была невозмутима:

— У него День рождения.

Оказалось, Ленин отец живет в гараже. Там был свет и обогреватель. И советские пыльные ковры на полу и стенах. Протертая кушетка с принтом из синичек. Детский велосипед, инструменты, стол и несколько табуреток, даже пузатый маленький телевизор, каких я не встречала лет двадцать. На «журнальном» столике, сварганенном из двух чурбанов и фанерного листа, вместо скатерти лежал потрепанный желтый половичок, который я когда-то связала. А на половичке стояла трехлитровая банка с самогонкой; возле нее мостились три краснобоких яблока и шоколадка.

Лена много лет не видела отца и подробности его жизненного падения от меня скрыла. Он просто позвонил ей на днях — сказал, что скоро помрет и хочет встретиться с дочерью на прощание.

Вид его цветущим назвать было сложно, но выглядел он вполне бодро. По-прежнему у него были черные брови и черные усы щеточкой.

— Кто это тут у нас? — Радушно спросил он, глядя на меня.

Лена назвала мое имя и фамилию.

— Ааа, — искренне обрадовался хозяин, — Анька! Да как не узнать-то! Вообще не изменилась. — Он протянул ко мне свою грязноватую руку и попытался ущипнуть за щеку, но я в ужасе отшатнулась. — А помнишь, как ты у Ленки горбушки отбирала?

Он плеснул нам из банки самогона в походные кружки, не спрашивая разрешения.

— Спасибо, я не буду, — подала я голос.

— Ну дочка-то хоть не обидит? — Он поглядел с надеждой.

— С Днем рожденья! — Лена отхлебнула из кружки и поморщилась.

Ее отец выпил и причмокнул от удовольствия. Вытащил из кармана складной нож, за которым я проследила настороженно, нарезал яблоко кривыми дольками и сунул их мне.

— С Днем рожденья, — вяло поддержала я праздник, пытаясь придумать, куда деть россыпь яблочных полумесяцев в ладонях (не на скатерть же из половичка класть).

— Помру скоро, — без лишних предисловий виновник торжества перешел к делу.

— Пап… — протянула Лена раздраженно.

— Вы еще нас переживете, — сказала я.

— Скорую на днях вызвал. Так прихватило, думал — гитлер капут. Не поехали, падаль; говорят — тут и адреса-то нет и дороги нет. Оклемался без этих. Но это ж один раз. А во второй помру, — упрямо продолжил он.

Так мы просидели около часа, успокаивая Лениного отца. Он жаловался на свои хвори, а мы говорили, что ему еще жить и жить. Он каялся, что жил бестолково, а мы говорили, что вон у него, какая красивая дочь, — значит, не так уж и бестолково. Он боялся умирать в одиночестве, а мы пообещали не бросать его. Оставили мы его плачущим счастливыми, успокоенными слезами.

Потом он полгода звонил Лене и угрожал своей смертью. Мы несколько раз возили его в больницу, ходили к нему в гараж, но каждый раз ездить в другой город на свидания с якобы умирающим Лениным отцом я не могла. Поэтому Лена либо ездила к нему сама, либо не отвечала на звонки. Потом ее отец пропал навсегда. Лена сказала, что он уехал работать в Абхазию.

У меня осталось странное чувство вины. Как будто Лена для моей мамы старалась больше, чем я для ее папы.

Вообще, чем проще нам жилось, тем сложнее нам было оставаться вместе. Будто именно трудностями нас пришило друг к другу, а в покое и в радости мы быть рядом не умели. Лена никогда не интересовалась литературой, у нее не было других близких друзей и любой разговор она начинала вопросом: «Как на личном фронте?» А меня не слишком интересовали дети, неустанный поиск любви и бытовые вопросы. Однажды я написала Алеше стихи про осень для чтения в детском саду — это обрадовало Лену больше, чем все мои книжки.

Летом Ленина бабушка по отцовской линии доверила нам на три недели квартиру в Гагре. Хотя слово «доверить» в контексте разломанной однушки, в которой не было холодильника и смывать в туалете приходилось из тазика, звучало странно. Море там было одним из самых бескомпромиссных в моей курортной практике (а я была знакома с разными морями). По уровню отравительности оно могло соперничать разве что с Коктебелем, в котором я не раз натыкалась на позеленевших поэтов, которых тошнило в кустах после местного купания и коньяка. Нормальной еды не было. В кафе кормили втридорога. Жара стояла страшная, без холодильника все прокисало. Поэтому мы питались дынями и арбузами, а вечерами варили лапшу из ростовской перемороженной курицы. Рядом с Алешиной кроватью стоял тазик, в который его рвало, если он умудрялся наглотаться воды. В аптеках постоянно вились очереди из обгоревших людей, пытавшихся спастись от температуры, солнца и ротовируса. Вином угощали повсюду, но, разгоряченное в рыночных бочках, оно казалось сладко-порошковым. Когда мы не болели, то гуляли и ездили в горы, а вечерами танцевали на набережной в обшарпанных кабаках под «Белые розы». Лена постоянно там с кем-то знакомилась и иногда уезжала с чернобровыми поклонниками на кофе или кататься, а я оставалась с Алешей и читала ему «Белого Клыка».

Растянувшись на теплой гальке и спрятав лицо под футболкой Лена как-то спросила:

— Будешь моей свидетельницей на свадьбе?

— Здесь, что ли? — Я испугалась, что Лена собралась замуж за кого-то из местных ухажеров.

— Не. — Она стянула футболку с лица и с доверием посмотрела на меня. — Когда-нибудь.

Я представила банкет с длинными столами, конкурсами в духе «попади карандашом в бутылку» и «пронеси картофелину на ложке», с криками «горько!» и слезами чахлых дальних родственниц, чье имя мало кто помнил. Я вспомнила ее первую свадьбу, где мы под дождем толпились у Вечного огня. И милостливо угукнула.

— А я буду твоей свидетельницей?

К тому времени у меня были подруги роднее и свадьбу я праздновать не собиралась. Но, чтобы Лену не расстраивать, я угукнула снова.

Вообще в Абхазии шагу нельзя ступить, чтобы кто-то не полез знакомиться. Я поехала в Пицунду на органный концерт. Алеша как раз в очередной раз наглотался ротовирусной воды, а Лена орган не понимала. Так что я отправилась одна, а после концерта долго бродила по сувенирным лавочкам, купалась и вспоминала родителей. В студенчестве они тоже отдыхали в Пицунде, и до сих пор у меня хранились их счастливые черно-белые фотографии с соснами и морем. Я не заметила, как стемнело и автобусы закончились. Лишь одна маршрутка без опознавательных знаков стояла, приткнувшись в угол станции. В ней двое абхазцев играли в карты. Я спросила, не идет ли маршрутка в Гагру, и меня пригласили войти. Я думала, что мы ждем, пока наберется маршрутка, но мы ждали, пока ее хозяева доиграют. Победитель (сухощавый мужик лет пятидесяти) усадил меня к себе вперед, включил «Белые розы» и куда-то повез. На всякий случай я следила по навигатору в телефоне, в ту ли сторону мы едем. По дороге он звал меня в ресторан, на форелевую ферму, на дикий пляж и так далее. Я отказывалась, прикрываясь тем, что меня ждет подруга с ребенком. На въезде в Гагру я назвала свой адрес, ожидая, что меня высадят на ближайшей к дому остановке. Но маршрутка прокралась по раздолбанным дворам и остановилась прямо возле нашего подъезда.

— Я тебе позвоню, — сообщил водитель, ничуть не расстроенный моим нежеланием с ним встречаться, — и подругу с сыном возьмем!

Когда я рассказала эту историю Лене, она никак не могла понять, зачем я вернулась так рано и почему я не хочу на форелевую ферму, раз уж нас всех вместе приглашают, ведь Алеше будет интересно. Она переспрашивала у меня три раза, пока я не запретила говорить про ферму.

В Абхазии шов, державший нас вместе, окончательно распоролся.

Мы редко общались. О своих новых отношениях Лена больше не писала: боялась сглазить. В итоге я получила предупреждение о ее замужестве за месяц до свадьбы. Даже имя жениха мне доверили в основном из практических соображений — как свидетельнице. Несколько недель я писала сценарий выкупа и трясла за шкирку бесполезных обитательниц чата подружек невесты. Вспомнив, как десять лет назад Лену расстроило отсутствие цветов, я собрала огромный праздничный букет из роз, пеонов и гранатов.

Все обрушилось внезапно. Накануне свадьбы начали ремонтировать железнодорожные пути. Я должна была приехать на первой электричке, но теперь первая электричка была на час позже, и я не успевала к началу выкупа. Лена предложила мне приехать вечером перед свадьбой и переночевать в городе. Но к себе не пригласила, потому что к ней набились дальние родственники. Родительская квартира была давно продана, а друзей у меня в городе не осталось. Только Лена тянулась за мной из прошлой жизни. Гостиниц у нас тоже не было. Я сказала, что приеду утром. И Лена за ночь до свадьбы разжаловала меня из свидетельницы в рядовую подружку невесты.

Теперь у меня под подушкой вопил будильник. Бледные разводы зари растекались за окном. Мне нужно было встать и поехать на свадьбу. Но вместо этого я выключила телефон и заснула.

Мне приснилось, будто мы опять прогуливаем занятия, потому что не влезли в холодный тамбур электрички. На улице — скрипучий снег и белеют ресницы. Мы покупаем замороженную пиццу, бутылку вина и дожидаемся, пока мои родители уедут на работу. Запускаем «Спеши любить» — диск поначалу шуршит в DVD-плеере. Мы заканчиваем реплики за Лэндоном и Джейми и роняем слезы на остатки погретой в микроволновке пиццы, когда Джейми умирает. Потом Лена говорит, что ее родители всегда курят в квартире, и мы курим у меня в комнате и допиваем вино, хотя в нашей квартире никто сроду не курил. Ранним вечером Лена уходит домой, а я понимаю, что от моих обоев с пупырышками несет сигаретным дымом, а окна намертво заклеены на зиму — не проветрить. Я начинаю метаться по дому, беру мамины духи и обильно обрызгиваю ими стены. Мама возвращается с работы и заходит в комнату со словами:

— Чем пахнет?

Я говорю:

— Не знаю, наверно, от соседей.

Мама не успокаивается:

— Кто тут курил?

Да никто, мам, никто тут не курил.

Это все чужое, все — сон, все — дым, все скоро развеется.