Рыцари удачи. Хроники европейских морей.

повествующая о том,

как варяги и греки жаловали

друг к другу в гости.

Громкие дела викингов докатились и до восточных земель - до Киева.

Этот небольшой даже по тому времени городишко родился двумя веками ранее на месте древнейшего поселения Кгуе, упоминаемого античными историками (Птолемей) и средневековыми миссионерами (Гельмольд). Владели им Полянские князья - братья Кий, Щек и Хорив со своею сестрою Лыбедью: вначале каждый своим участком, а позднее - единым городом, слившимся из этих участков под властью старшего брата Кия.

Это добровольное объединение сразу же принесло ощутимые плоды. Ромеи перестали чувствовать себя в безопасности на своих северных границах: начиная с рубежа V и VI веков руссы предпринимают одну попытку за другой закрепиться на южном берегу Дуная. Из летописей известны даже походы Кия на Константинополь и основание им города Киевца на Дунае. Однако после смерти братьев Киев захватили хазары и древляне, и город быстро пришел в запустение.

Но руссы не переставали напоминать о себе византийским летописцам. На рубеже VIII и IX веков они, предводительствуемые неким Бравлином, отбили у греков богатый торговый город Сугдею, переименовали его в Сурож (теперь это Судак), и оттуда их флотилии стали тревожить северные берега Малой Азии.

А примерно в 859 году на Ильмень-озере возник Новгород, отделившийся от порушенного хазарами Киевского княжества и основанный, как утверждала молва, тем же Бравлином. Уже в 860-м, на. втором году своего существования, новгородское войско появилось у стен Царьграда. Был ли это единичный набег или один из целой серии - мы не знаем. Несколько лет в Новом городе шла борьба за власть, не утихали междоусобицы. И лишь после того как в сентябре 862 года новгородцы пригласили на княжение норманна Рюрика, в Восточной Европе произошли заметные перемены.

Вскоре после воцарения Рюрика в его дружине, как и следовало ожидать, начались раздоры. Некоторые дружинники, равные Рюрику по происхождению, а то и превосходившие его, почувствовали себя обделенными. Это следовало немедленно исправить.

Пример подал в том же году норманнский воевода Рангвальд: он избрал своей вотчиной Полоцк и сел там на княжение, основав тем самым престол великих князей Литвы.

За ним последовали еще два знатных норманна - Аскольд и Дир. Отделившись от Рюрика со своими дружинами, они нащупали истоки Днепра и двинулись вниз по течению. Река привела их к Киеву. В 864 году (если верить летописи) они отвоевали город у хазар и сели на совместное княжение. Года два спустя князья-варяги, по примеру Кия, совершили набег на Константинополь. Подробности нам неизвестны, но есть основания полагать, что он тоже был небезуспешным. Только внезапно разыгравшейся буре обязаны ромеи своим спасением. Киев вновь процветал, не зная еще, что скоро ему предстоит переменить хозяина.

В 882 году новгородский князь Олег, родич и наследник Рюрика, признал в бывшей метрополии, возрожденной его соотечественниками, опасного соседа. Получив город обманом, он убил Аскольда и Дира и вскоре сделал Киев своей столицей. Новое государственное образование приняло название Киевская Русь, ее территория раскинулась от Балтики и Белого моря до Черного и от Верхней Волги до Вислы.

Надолго сделалось русским Лукоморье (Азовское море), древнегреческое Меотийское болото. Амстердамский географ Бернхард Варен в своей «Всеобщей географии», изданной в 1650 году (при Петре эта книга была переведена Поликарповым на русский язык), писал: «Блато меотiское арiстотель нарицаетъ езеромъ, и воистину правдивее». Контроль над берегами этого «езера» сделал руссов гегемонами окрестных вод. Не последнюю роль здесь сыграл захват главнейшего портового торжища хазар - города Тмутаракани, нынешней Тамани. На протяжении многих лет он давал прибежище гонимым и высылал в море пиратские флотилии, на чьих палубах эти изгои вновь могли почувствовать себя людьми. Один из них, князь-пират Давыд Игоревич, овладел в конце концов самим этим городом, возмечтав превратить его в центр пиратского государства, но был изгнан в 1083 году Олегом Черниговским, не меньшим разбойником, чем Давыд. Перехватив его инициативу, он блокировал на какое-то время устья Днепра и Дона, собирая щедрую дань с купцов.

Византийское имя Тмутаракани - Таматарх или Танатарх - весьма красноречиво говорит о положении этого города: «властелин Таны». Тана - это богатейший торговый город итальянцев в устье Дона, возникший на развалинах древнегреческого Танаиса. Владеть Тмутараканью - означало владеть всем Азовским морем. Ее положение на берегу Боспора Киммерийского сравнимо с положением Трои на берегу Боспора Фракийского. Когда в середине XII века этот ключ-город перешел в руки половцев, русская торговля заметно пошатнулась, а Азовское море перестали называть Славянским.

Наличие морей и обилие рек не могли не способствовать зарождению и развитию судоходства. Возрождались полузабытые водные пути греческих колонистов, прокладывались новые. Цепь укрепленных портовых городов, разделенных четырехчасовым пешим переходом, протянулась по реке Суле и другим притокам Днепра.

Столетие спустя после объединения княжеств руссы имели по крайней мере два устойчивых и оживленных водных пути, пересекавших в меридиональном направлении весь материк.

Один из них, пишет летописец Нестор, «был из варяг в греки и из грек по Днепру, а в верховьях Днепра - волок до Ловати, а по Ловати можно войти в Ильмень, озеро великое; из него же вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево (Ладожское. - А. С.) и устье того озера (река Нева.- А. С.) впадает в море Варяжское (Балтийское.- А. С.)». Этот путь имел массу вариантов, одним из важнейших было использование Даугавы.

Вторая водная артерия пролегала по Волге почти на всем ее протяжении и выводила ладьи через Каспийское море к Ирану. Пушнина, кожи, мед, воск, соль, рыба, лес, хлеб, скот попадали в Византию по Днепру и в Счастливую Азию и Индию по Волге. Арабский почтмейстер середины IX века из города Рея - Абд ал-Касум ибн Хордадбе как о чем-то привычном сообщает в «Китаб ал-масалик вал-мамалик» («Книге путей и государств») о плаваниях русских от столицы хазар до моря Джурджана (Каспийского). Они продолжались до тех пор, пока татаро-монголы не отрезали Русь вообще от всех южных морей.

Для защиты купцов от кочевников и для складирования товаров на этих водных путях торговые люди закладывали города: на Сейме - Курск, на Днепре - Смоленск, на Даугаве - Полоцк, на Великой - Псков, на Которосли - Ярославль. Множество городов и поселений возникло в Прибалтике. С 862 года - времени прихода Рюрика - летописцы наравне с Новгородом и Киевом упоминают Ростов Великий и Муром.

Была и еще одна система водных путей - менее прославленная, чем эти две, но не менее великая. Она возникла не ранее X века, когда на западном берегу озера Нево был основан город Корела, нынешний Приозерск. Северо-восточный путь вел новгородцев по Волхову до озера Нево, потом по Свири до Онеги-озера и далее по одной из трех основных трасс: по Вытегре в озеро Лача и затем по порожистой Онеге; по Водле на Кенозеро и Онегу с волоком на реку Емцу и до Северной Двины; через Повенец-кий залив на Выгозеро к Онежской губе. Все эти три пути выводили в Белое море.

Перед подданными варяжских князей распахнулись и варяжские земли. Началось их интенсивное освоение. Новгородцы открыли системы водных путей в Карелии и Финляндии, по озерно-речной системе Пиелисъярви - Оулуярви их ладьи вышли в Ботнический залив, в XI веке они исследовали озера Кольского полуострова - например, Имандру и Умбозеро - и дошли до Хибинского хребта, двинский посадник Улеб (вернее всего - норманн Олав) достиг Карских (Железных) Ворот, а в XII веке весь юг Кольского полуострова стал владением новгородцев. Ими были обследованы и зарисованы берега Онежской губы и Соловецкие острова, берега Двинской губы и Кольского полуострова вплоть до Мурмана, полуостров Канин и побережье Баренцева моря от Чешской губы до Печорской. Они поднялись по Печоре, Кулою, Мезени и Северной Двине и основали на их берегах торговые фактории. Бернхарду Варену уже хорошо знаком и «океанъ полунощный, около земли полярныя аркти-чесюя», и частичка этого моря Севера - «море бѣлое, нѣдро россжское изъ океана полунощного между лап-шею, и последними россшскими границами, и идетъ къ полуденной странѣ; кончится же часпю при финляндш часпю же при царствѣ московскомъ (издаетъ малую нѣкую долговатую пазуху, которая протя-зается до лапши) идѣже преславное и благоугодное отъ англичанъ и белеянъ есть купечество, названное пристанище архангелогородское. Реки имѣеть знамениты». Архангельск был заложен в 1584 году, при Иване Грозном. Но сведения Варена куда старше. Задолго до его времени были открыт «фретъ (пролив.- А. С.) ледовитый между новою землею и спицбергеномъ, или инымъ именемъ оная называется земля полярная». Но время подлинных, фиксированных открытий в Арктике еще не приспело...

Навстречу новгородцам плыли их братья по крови - норманны. Об этом известно благодаря ненасытной любознательности и неутомимой научной и литературной деятельности уэссекского короля Альфреда, одного из немногих, кто по праву носил прозвище Великий. Он немедленно и во всех подробностях записывал все новое, что ему удавалось разузнать, его записи и сегодня служат важным источником по различным отраслям знаний того времени.

Вставки Альфреда в текст собственноручно им переведенного труда римского историка Павла Орозия по географии Европы содержат любопытные сведения о плаваниях Вульфстана (то ли норвежца, то ли англосакса) и норвежца Отера, относящихся к 875-880 годам. Вульфстан впервые пересек по широте Балтийское море от Ютландии до Вислинского залива и поведал Альфреду диковинные сведения географического и этнографического характера. Что же касается Отера, то он (возможно, по поручению самого Альфреда, текст допускает и такое толкование) обогнул Скандинавский полуостров и первым проложил не речной, а морской путь в Белое море, достигнув Биармии («Великой Перми» русских летописей) и устья Северной Двины. Отер красочно описывает в своем отчете королю неизвестный еще тогда Нордкап, район Мурмана, страну тер-финнов («лесных финнов») на «Терском берегу» Белого моря (юг Кольского полуострова и Карелия).

Новые открытия порождали разработку и освоение новых путей. Новгородские ушкуйники, получившие это название от своих ладей - ушкуев, проложили две наиболее удобные и оживленные трассы к северо-восточным берегам Европы: северную - по Пинеге, Северной Двине, рекам Кулой, Мезень, Пеза и Пильма до Печоры, и южную - по Сухоне, Северной Двине и Вычегде тоже до Печоры. К началу XIII века они дошли до северных отрогов Урала.

Однако доминирующими оставались все же южные пути. Недаром в IX-XVI веках Черное море сплошь и рядом называлось Русским, хотя берега его были усеяны греческими и римскими колониями, пережившими тысячелетия.

Блажен, кто странствовал, подобно Одиссею,

В Колхиду парус вел за Золотым Руном

И, мудрый опытом, вернулся в отчий дом

Остаток дней земных прожить с родней своею,

писал Дю Белле. С древнейших времен это было пиратское море - опасное, но и прибыльное. Оно помнило корабли Ясона, поход Ксенофонта, жертвоприношение Ифигении. Здесь, на Змеином острове, покоился прах обожествленного Ахилла, тщетно дожидавшегося, когда же к нему наконец присоединится его сподвижник Одиссей, штурмовавший вместе с ним Трою:

Доселе грезят берега мои:

Смоленые ахейские ладьи,

И мертвых кличет голос Одиссея...

Ахилл не дождался друга. Вместо него пришли иные народы, и на черноморских берегах зазвучали неведомые языки. То были славяне, варвары в понимании греков и римлян. Не ахейские, а русские моряки бороздили теперь черноморские волны, и именно русский поэт Максимилиан Волошин много веков спустя вспомнит в своих стихах о тени Ахилла, все еще витающей над ними. «О понте ексинскомъ не всуе имамы сумнитися, аще сего первѣйщаго моря (Средиземного.- А. С.) частно можетъ нарещися, - сообщает Бернхард Варен и добавляет: - Ниже сумнѣше есть, дабы понтъ евксинскии иногда ради тоя вины имелъ быти езеромъ, босфору заграждену бывшу». Русские долбленые или кожаные лодьи несли свои товары по пути аргонавтов и тысяч безвестных Одиссеев, чьи тени тоже навечно остались витать в этих местах, на бывшей окраине бывшего цивилизованного мира.

Товары Севера находили хороший и быстрый сбыт в Византии и Аравии. Осенью князья собирали дань, дожидались прибытия лодий с северных морей и зимой, сообразуясь с общим количеством груза, валили дуб, осину, ясень, липу и строили нужное число лодий, выжигая или выдалбливая стволы. По весне их переправляли из Новгорода и Смоленска, Любеча и Чернигова в Киев, и там опытные корабелы доводили военно-купеческий флот до кондиции.

Константин Багрянородный называет русские суда моноксилами, то есть однодеревками. Однако для дальних походов лодки, выдолбленные из одного ствола, явно не годятся: ведь кроме четырех десятков человек в каждой (об этом прямо упоминают летописи), они должны были везти еще и оружие, и разного рода припасы, и запасные части рангоута и такелажа, и все необходимое для ежедневных жертвоприношений, и товары, и «живой провиант» - скот.

Поэтому логичнее допустить, что словом «моноксил» в византийскую эпоху обозначали не только долбленки, но и суда с десяти-пятнадцатиметровым килем, выкроенным из единого древесного ствола (такой киль упоминался выше, когда речь шла о коландии и дау). Судя по скудным обмолвкам летописцев, киевско-новгородские лодьи имели малую осадку, чтобы легче было преодолевать пороги и сводить до минимума тягости волока; их снабжали рулевыми и гребными веслами с уключинами; на их мачтах белел прямоугольный парус, а на палубах всегда был наготове якорь, не видный стороннему наблюдателю за высоким фальшбортом, улучшающим остойчивость судна и увеличивающим его грузовместимость. В июне лодьи перегонялись к устью Днепра и после недолгой, но необходимой подготовки выходили в море.

Их влекла в морские просторы не только торговля. Купцы редко бывали просто купцами. Недостатки кавказского берега с его маленькими и плохо расположенными по отношению к преобладающим ветрам гаванями с лихвой компенсировались изобилием оживленных торговых трасс. Самой привлекательной была артерия, соединявшая страны Средиземноморья с южными берегами Тавриды и предназначавшаяся в основном для обмена итальянских или греческих вин на крымское зерно и скот. Начиная с III века купеческо-пиратские флоты не оставляли без внимания этот путь, свой промысел на нем они сделали наследственным и в Средние века заметно усовершенствовали его благодаря выучке у крымских татар.

Богатые флотилии, шествующие к крымским берегам из колоний Генуи, византийские, а позднее и турецкие корабли представляли лакомый кусок. Будучи не в силах обеспечить безопасность своих судов, генуэзцы ограничились заботой о безопасности грузов, прибывавших с моря или доставляемых из приазовских степей: полузаброшенный древнегреческий торговый город они превратили в генуэзский укрепленный форт и дали ему греческое имя Анапа, что означает «место отдыха». Однако отдых оказался для них недолгим, и, забегая вперед, можно вспомнить руины разрушенной дотла Анапы, на которых турки построили в 1783 году свою крепость, а в 1828-м сделали весьма дальновидный шаг, уступив ее России.

Несмотря на интенсивную торговлю, русско-византийские отношения оставляли поэтому желать много лучшего и в конце концов вылились в открытый конфликт. В 907 году князь Олег, после захвата Киева подчинивший почти все славянские племена по Днепру, пошел войной на Византию с тем, «чтобы Русь, приходящая в Царьград, могла брать съестных припасов сколько хочет... а когда пойдут русские домой, то берут у царя греческого на дорогу съестное, якоря, канаты, паруса и все нужное».

Время для этого похода было выбрано как нельзя лучше: Византия по существу была без боеспособного флота. «Монахи расслабили умы государей,- ядовито иронизирует Монтескье, - и заставили их поступать безрассудно, даже когда они совершали добрые дела. В то время как военные матросы по повелению Василия (867-886.- А. С.) были заняты постройкой церкви святого Михаила, сарацины грабили Сицилию и взяли Сиракузы. А когда его преемник Лев употреблял свой флот для той же цели, он позволил сарацинам захватить Тавромению и остров Лемнос». Как раз в царствование этого Льва, прозванного Мудрым и Философом, и пожаловала в Византию Олегова дружина.

Олег осадил Константинополь двумя тысячами лодий с сорока человеками в каждой и восьмидесятитысячной конницей. С русичами шли «на греков» дулебы, хорваты, чудь, меря, тиверцы и другие подвластные Руси или союзные ей племена. Разгромив окрестности столицы, князь приступил к штурму. «И вышел Олег на берег,- сообщает Нестор,- и начал воевать, и много греков убил в окрестностях города, и разбил множество палат, и церкви пожег. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других мучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море, и много другого зла сделали русские грекам, как обычно делают враги. И повелел Олег своим воинам сделать колеса и поставить на них корабли. И с попутным ветром подняли они паруса и пошли со стороны поля к городу. Греки, увидев это, испугались и сказали через послов Олегу: „Не губи города, дадим тебе дани, какой захочешь". И остановил Олег воинов, и вынесли ему пищу и вино, но не принял его, так как было оно отравлено. И испугались греки и сказали: „Это не Олег, но святой Дмитрий, посланный на нас от Бога"». После этого переговоры пошли успешней, и условия диктовал Олег.

Получив огромнейший выкуп - по двенадцати гривен «на ключ», то есть на уключину, русский князь отбыл восвояси, толи прибив, то ли повесив, как говорит летопись, на ворота Царьграда свой щит в память о военном триумфе и предупредив, что скоро снова пожалует «в гости», дабы заключить письменный договор, а пока поглядит, как ромеи держат слово. Переговоры вели пятеро парламентариев - дружинники Карл, Фар-лоф, Вельмуд, Рулав и Стемид. Все - норманны, как и сам Олег. Если вспомнить известные из истории бесчинства викингов, нетрудно вообразить, каково пришлось грекам.

Четырьмя годами позже Олег направляет в Царь-град посольство и 9 сентября заключает письменный договор, в общих чертах повторявший устное соглашение 907 года. К этому времени на службе у константинопольских монархов состоял наемный русский отряд численностью не менее семисот человек. Такой отряд, по сообщению Константина Багрянородного, сражался в 910 году совместно с византийцами против критских арабов. Этот факт уже сам по себе свидетельствует о высоком авторитете русского наемного оружия.

Как и в античную старину, Крит был тогда самым настоящим пиратским государством, но теперь уже арабским: арабы захватили его при помощи своего Испанского флота и владели им сто пятьдесят восемь лет. Крит на равных вел оживленную торговлю со своими соседями, ближними и дальними, но ничто не мешало его молодцам дожидаться выхода в море судна, только что загруженного в их родимом порту, и с выгодой перепродавать захваченный товар его же прежнему владельцу, а в свободное от этих хлопот время разорять и выжигать приглянувшиеся им побережья. В 959 году византийский император Роман попытался выкурить арабов с Крита жидким огнем, но ничего у него из этой затеи не вышло, как не вышло и у его предшественников, и у его преемников. Критяне, пишет Лев Диакон, «опустошая пиратскими разбойничьими набегами берега обоих материков, накопили неисчислимые сокровища» и «ежегодно причиняли ромейской земле много ущерба, бедствий и порабощений».

Военное содружество против мусульман сыграло немалую роль в том, что по новому договору Византия обеспечивала русским купцам беспошлинную торговлю, бесплатное содержание и ряд льгот, важнейшей из коих было право бесплатного пользования греческими банями, к тому же еще и без ограничения во времени. Русские, со своей стороны, брали аналогичные обязательства по отношению к ромейским купцам. Одна из статей договора гласила: «Если корабль греческий будет выброшен ветром на чужую землю и случится при этом кто-нибудь из русских, то они должны охранять корабль с грузом, отослать его назад, провожать его через всякое страшное место, пока достигнет места безопасного; если же противные ветры и мели задержат корабль на одном месте, то русские должны помочь гребцами и проводить их с товарами по здорову...»

В 912 году Олегу наследовал сын Рюрика Ивар, Ингвар («молодой воин»), у руссов - Игорь. Уже на втором году княжения он предпринял, как свидетельствуют арабские источники, набег на берега Каспия - моря, известного также под названиями Хвалынское, Хазарское, Табаристанское, Ак-Денгиз и другими. «Суть, иже то море, - размышляет Бернхард Варен, - нарицаютъ самымъ моремъ, а море самое свойственно нарѣчено не ино есть, развѣ океанова часть будетъ, сирѣчь по океану явственнымъ трактомъ прилепляется, но они глаголютъ, что чрез подземное течеше со океа-номъ соединяется... Ниже сумнѣние есть, дабы понтъ евксинскии иногда ради тоя вины имѣлъ быти езеромъ, босфору заграждену бывшу».

По словам летописца, в этом набеге участвовало полтысячи лодий, но, вероятно, это преувеличение. Чрезвычайно обильной добычей Игоря, награбленной на Каспии, воспользовались, однако, хозяева - хазары, подстерегшие его на обратном пути в хвалынских степях и доказавшие на деле, что море совсем не случайно называют их именем. Игорь вернулся в Киев с жалкими остатками дружины.

В 936 году его воины участвовали в грабежах византийским флотом берегов Италии и Крита.

Сочтя себя после этого знатоком византийского военного искусства, Игорь в 941 году попытался захватить и сам Царьград «с огромным войском на 10 тысячах судов», по свидетельству хронистов, в том числе и Нестора, но потерял почти весь свой флот - возможно, тот самый, что опустошал берега Каспийского моря: корабли были уничтожены «греческим огнем». «И брани меж ними были злы,- пишет Нестор,- но одолели греки, русские же возвратились к дружине своей к вечеру и на ночь влезли в лодьи и отступили. Феофан же преследовал их в лодьях с огнем и начал пускать огонь из труб на русские лодьи. Русские же, видя пламень, бросались в морскую воду, желая спастись, и так возвратились восвояси. Те, кто пришел в землю свою, поведал каждый своим и о том, что произошло, и о лодейном огне: „Словно молнию небесную,- говорили они,- имеют у себя греки и, пуская ее, жгут нас, и поэтому мы не одолели их"». В родные края, злорадствует Лев Диакон, Игорь «прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды».

Однако в 944 году русские сполна взяли реванш: их военные действия на Дунае вынудили императора выслать к Игорю послов, предложивших выкуп, достаточно солидный для того, чтобы князь принял мир. А еще через год был подписан очередной договор, почти дословно повторявший Олегов и заключенный «на вся лета, пока солнце сияет и весь мир стоит». Новым в нем было ограничение льгот русских купцов и запрещение их зимовок в дунайской дельте.

Дунайская победа Игоря была как бы окаймлена двумя событиями, весьма существенными для той эпохи.

В 943 году его флот захватил ряд укреплений в верховьях Куры, и к Русскому княжеству едва не были присоединены Крым и Таманские степи. Помешал случай. Захватив в Закавказье город Бердаа, Игорь оказался запертым в нем арабами и грузинами. Нападения, он, правда, отразил, но нехватка продовольствия вынудила его бесславно ретироваться. Как и с Каспия, из этого похода добралась до Киева лишь ничтожная горстка людей.

Второе событие связано с непомерными аппетитами Игоря, воистину не знавшими предела. Он и пал их жертвой в 945 году, когда попытался вторично собрать дань с древлян, раздраженный насмешками Свенельда - будущего начальника Святославовой дружины. Древлянский князь Мал убил Игоря, но его жена Хельга («святая», «светлая»), вошедшая в русскую историю под именем Ольги, отомстила древлянам методом, обычным для норманнов при штурме особо стойких крепостей, какой, по-видимому, был и стольный город Мала - Искоростень. Она приказала взять от древлян необычную дань - потри голубя и три воробья от каждого двора, привязать к их лапкам смолистую паклю, поджечь ее и отпустить птиц к их гнездам. Столица древлян сгорела дотла, а сам Мал с дочерью Малушей и сыном Добрыней - будущим былинным героем Добрыней Никитичем - попал в плен. Впоследствии Ольга женила своего сына Святослава на ключнице Малуше, и от их брака родился Владимир Красно Солнышко - русский былинный вариант короля Артура, - приходившийся Добрыне племянником. Когда Свенельд узурпировал княжескую власть у Святослава, Владимир с Добрыней бежали в Новгород, а оттуда в Швецию, жили там несколько лет и участвовали в боевых действиях. Владимир вошел в скандинавский эпос под именем Вальдемар. Вернувшись в Новгород в 969 году, Владимир с Добрыней после смерти Святослава в 972 году предательски убили старшего брата Владимира - Ярополка, захватили Полоцк, а затем вернули себе Киев, изгнав Свенельда «в Поле», то есть к полянам.

Во всех этих княжеских перипетиях деятельнейшее участие принимал норманн Сигурд, давным-давно изгнанный из страны и нашедший надежное пристанище в Гардарике («стране городов») - так норманны называли Русь, где они вели лучшую свою торговлю и куда спасались бегством после бесконечных своих раздоров. Сигурд пользовался большим почетом у Владимира (надо думать, не за красивые глаза), поэтому когда его сестре Астрид с трехлетним сыном Олавом тоже пришлось бежать из Норвегии, она не задумывалась о маршруте. Но на этом пути их встретили эстонские пираты и, как свидетельствует сага, «некоторых из захваченных в плен они убили, а других поделили между собой как рабов». Астрид была разлучена с сыном, а Олав провел в плену у эстов шесть лет, переходя из одних рук в другие. Выручил его счастливый случай. Однажды Сигурд по поручению Владимира, только что отвоевавшего свой престол, прибыл в Эстонию для сбора податей. На рынке ему приглянулся чужеземный мальчик-раб, и он решил его купить. Слово за слово из разговора выяснилось, что это его родной племянник. Так попал ко двору русского князя Олав Трюггвасон, будущий король Норвегии, и можно не сомневаться, что он не даром ел русский хлеб.

Утвердившись в Киеве в 978 году, Владимир продолжил политику своего отца. Отношения с Византией резко ухудшились после 971 года, когда Святослав с десятитысячной дружиной неожиданно появился на Дунае и захватил часть болгарских земель. Самое неприятное для обеих сторон заключалось в том, что византийский император сам натравил Святослава на Болгарию, отказавшуюся платить дань Константинополю. Русский князь сделал что мог: он захватил все города вверх по Дунаю, оккупировал Македонию и Фракию и уселся княжить в Переяславце (ныне болгарский город Русе на границе с Румынией). «Греки доставляют мне золото,- хвастался князь,- драгоценные ткани, фрукты и вина, Венгрия снабжает скотом и конями, из Руси я получаю мед, воск, меха и людей».

Однако приятная жизнь вскоре кончилась. Уразумев, что дело зашло слишком далеко, Византия начала тайные переговоры с болгарами, убеждая их захватить Киев. Святослав вынужден был срочно возвратиться, но когда угроза миновала, вновь двинулся к полюбившемуся ему Переяславцу. Чтобы обеспечить себе спокойное княжение в новообретенной вотчине, он захватил на всякий случай Филиппополь (Пловдив) и выступил к Адрианополю (Эдерне). С огромным трудом удалось византийскому императору удержать свои фракийские владения. Осажденные в Доростоле (Силистре), руссы отбивались отчаянно, но силы были слишком неравны. Греки оказались победителями на суше, а чуть позже триста византийских судов, вооруженных «греческим огнем», восстановили статус-кво и на море. Святослав, между прочим, по свидетельству Льва Диакона, называл этот огонь, «который мог даже и камни обращать в пепел», не «греческим», а «мидийским», то есть считал его родиной то ли иранскую Мидию (о коей он, правда, едва ли мог быть наслышан), то ли Аравию - точнее район Синайского полуострова, где жили арабские племена мидиев, или мадианитов (библейских моавитян), и существовали города Модиана (в районе Дабы) и Мадиана (нынешняя Медина). После трехмесячной осады Святослав лишился флота и весной 972 года сам погиб со своей дружиной у днепровских порогов от рук печенегов, оповещенных Иоанном I Цимисхием о маршруте своего врага.

В отличие от отца, который, кроме войн, вел и широкую торговлю (в 970-971 годах купцы Святослава появлялись даже у берегов Египта, Испании и Северной Африки), Владимир проявил себя в основном на военном поприще. Возможно, в этом сказалось его длительное пребывание в земле норманнов. Но печальный опыт батюшки не прошел даром: воевал Владимир в союзе с Константинополем. В 987 году в обмен на обещание императора Василия выдать за него свою сестру Анну он направил шесть тысяч воинов для участия в подавлении мятежа византийской армии, упустив тем самым блестящую возможность стать византийским монархом, выступи он в союзе с мятежным полководцем Вардой Фокой. Возможно, он потом и пожалел об этом, так как Василий своего обещания не выполнил. Но Владимир не пал духом и тут же осадил крымскую колонию Византии Корсунь (Херсонес, нынешний Севастополь). После этого император стал уступчивее и обменял на Корсунь свою сестру, ставшую русской государыней. Не без ее влияния Русь приняла в 988 году крещение, что сразу же выдвинуло ее в один ряд с ведущими европейскими державами, в первую очередь скандинавскими и, конечно, с Византией. В 1009 году русские войска совершили совместный поход с ромеями в Италию. В числе русских дружинников было немало наемных варяжских воинов: князья традиционно обращались за поддержкой к норманнским пиратам для улаживания своих семейных и международных неурядиц.

Подобные экспедиции предпринимал и преемник Владимира - его сын Ярослав Мудрый: в 1019 и 1025 годах - в Италию, в 1038-1042-в Сицилию. Для этих целей в Константинополе постоянно содержалась хорошо оплачиваемая варяго-русская дружина, а русские купцы имели в столице собственное подворье.

Впрочем, свои добрые отношения с Византией Ярослав, как правило, поддерживал чужими руками, на то он и звался Мудрым. Такова, например, история сицилийских походов, чья слава досталась в летописях русскому князю, хотя Ярослав лишь умело воспользовался нечаянно подвернувшимся случаем.

После того как в 1029 году датчане в очередной раз разгромили объединенные шведско-норвежские войска, норвежский конунг Олав Харальдсон, прозванный впоследствии Святым, со своим сыном Магнусом бежал через Швецию на Русь ко двору гостеприимного Ярослава, вот уже десять лет женатого на шведской принцессе Ингигерд. «Олав конунг, - говорит сага, - предавался глубоким раздумьям и размышлениям о том, как ему быть дальше». Ярослав, видимо по совету Ингигерд, предложил ему принять власть над «Вульгарней» - Волжской Булгарией, будущим Казанским ханством. Но по зрелом размышлении Олав отверг эту честь. Не прельстила его и перспектива совершить паломничество в Иерусалим и затем уйти в монастырь. Под окнами его спальни не умолкал звон оружия дружины Ярослава, он звучал музыкой для ушей норманна. Олав предложил князю свой меч. Участвуя в его походах, он собирался с силами.

Летом 1030 года Олав попытался вернуть себе престол, но этот шаг оказался преждевременным. В битве при Стиклесте 29 июля он погиб, трижды раненный. В этом сражении бок о бок с Олавом защищал честь Норвегии его пятнадцатилетний брат Харальд Суровый. После поражения норвежцев Харальд долго залечивал раны в глухом лесу, а потом, скрываясь от рыскавших по дорогам датчан, последовал примеру Олава. Он пробрался в Швецию, весной 1031 года снарядил там корабли и с присоединившимися к нему людьми прибыл летом в испытанное убежище - к Ярославу, где стал вождем его дружины.

Несколько раз Харальд пробовал свои силы в походах по Восточному Пути (восточному - для норманнов) на саксов, вендов, куронов и другие народы, но Ярослав исподволь направил его устремления в иное русло, желая доставить приятное византийским монархам и соединить его с полезным для себя самого.

В 1038 году варяжский флот прибыл в Константинополь, где тогда правили императрица Зоя и Михаил IV Пафлагонец. Харальд понравился Зое и был принят ею на службу, а вскоре был назначен предводителем всей русско-варяжской дружины. Уже осенью викинги вышли в Эгейское море совместно с византийской флотилией Георгия Маниака на ловлю пиратов: лавры Венеции, очистившей от пиратов Адриатику и уверенно владевшей ею, многих государей лишали тогда душевного равновесия. Однако вскоре между Харальдом и Георгием вспыхнуло несогласие, они разделились и стали действовать самостоятельно, дабы показать всем, кто чего стоит.

Харальд отплыл на запад. Его привлекала Страна Сарацин, о несметных ее богатствах он был уже достаточно наслышан. Арабы в это время по уши увязли в Испании, где продолжалась Реконкиста. Как раз в тот год, когда Харальд прибыл к Ярославу, пал Кордовский халифат, и эхо этого падения разнеслось но самым отдаленным закоулкам Европы. Неудивительно поэтому, что норманны не встретили в Стране Сарацин сколько-нибудь серьезного сопротивления. Если верить саге, викинги захватили в Африке восемьдесят городов, а поскольку награбленная добыча их слишком обременяла, они отсылали ее «с верными людьми» к Ярославу. Облегчив казнохранилища африканских властителей, варяги отбыли на Сицилию и овладели там четырьмя крупными городами, считавшимися неприступными. Здесь Харальд проявил незаурядную тактическую изворотливость.

Первый город имел столь прочные стены, что об осаде нечего было и думать. Харальд разбил лагерь у близлежащего леска и стал наблюдать Вскоре решение было найдено, оно почти ничем не отличалось от решения Ольги у стен Искоростеня. Норманны наловили городских ласточек, то и дело летавших в лес на поиски пищи, привязали к их спинкам сосновые стружки, смазанные воском и серой, подожгли их и отпустили обезумевших птиц к их гнездам. Через очень короткое время пылающий город распахнул свои ворота и запросил пощады.

Боевой корабль викингов. Реконструкция.

По-видимому, изобретателями этого способа были датчане. По крайней мере, с датчанами связано самое раннее его упоминание. Саксон Грамматик рассказывает, как его применял легендарный датский герой Хаддинг, сын короля Грама, воспитывавшийся, правда, в Швеции. Хаддинг для датчан - это примерно то же, что Геракл для греков или Эней для римлян, и, разумеется, нельзя слепо принимать на веру все сообщаемое о нем. Невозможно и датировать связанные с ним события, хотя путем довольно сложных и не очень уверенных сопоставлений по ряду обмолвок и деталей можно прийти к выводу, что речь идет о рубеже IX-VIII веков до н. э. (в этом случае Хаддинг оказывается современником Ромула). Согласно легендам, во время своих странствий, не уступающих странствиям Геракла, Хаддинг уничтожил некий славянский город Хандван (или Хольмгард, или Дина) в Геллеспонте точно так же, как Ольга и некоторые другие исторически реальные персонажи,- при помощи горящей смолы, привязанной к ножкам ласточек. Нельзя, однако, исключать и того, что Саксон приписал Хаддингу в легендарно трансформированном виде подвиг Сигурда, и что «город в Геллеспонте» - это та самая крепость за Геллеспонтом (если бы Сигурд плыл восточным путем) в Сицилии...

Второй город викинги взяли подкопом. Случаю было угодно распорядиться так, что конец этого подкопа оказался как раз под пиршественной залой, где отцы города в этот час весело ублажали свои желудки. Можно себе представить, как на их пищеварение подействовало внезапное появление «из-под земли» вооруженных до зубов головорезов! В считанные минуты ворота были отперты, и в них хлынуло войско викингов, истомившихся ожиданием и жаждой мести.

У третьего города, обнесенного кроме неприступных стен еще и широким рвом, викинги... затеяли игры на равнине, убрав с глаз долой все оружие. Горожане, выставив на стены вооруженных воинов и широко распахнув ворота в упоении своей безнаказанностью, наблюдали за ними несколько дней, осыпая насмешками и оскорблениями. Видя, что ничего страшного не происходит, они осмелели еще больше и стали выходить на стены безоружными, по-прежнему держа ворота открытыми. Это не осталось незамеченным, и однажды викинги вышли на игры в полном вооружении, тщательно замаскировав мечи плащами, а шлемы шляпами. Играя, они все ближе подступали к стенам на глазах беспечных горожан, а когда те спохватились, было поздно. По сигналу Харальда норманны молниеносно обмотали плащами левые руки, в правые взяли мечи и устремились в раскрытые ворота. Этот бой был особенно ожесточенным (Харальда сильно изранили, у него было рассечено лицо), но и этот город пал, как все предыдущие.

Захват четвертого города воскрешает в памяти спектакль, разыгранный некогда Хаштайном под Луккой, с настолько незначительными вариациями, что их не стоит и упоминать. Был внезапный приступ благочестия и раскаяния, был обряд крещения, была безвременная кончина новообращенного и просьба похоронить его в городе. Но здесь дело не дошло до панихиды, как это было в Лукке. Гроб с телом «внезапно умершего» Харальда был поставлен поперек городских ворот, превратившись в подобие баррикады, его носильщики затрубили в трубы, обнажили мечи, и «все войско верингов бросилось тогда из лагеря в полном вооружении с кликами и гиканьем и ворвалось в город. Монахи же и другие священники, которые выступали в этом погребальном шествии, состязаясь между собой, кто первым получит приношения, теперь состязались в том, чтобы подальше убежать от верингов, потому что те убивали всякого, кто им попадался, будь то клирик или мирянин. Так веринги прошли по всему городу, убивая народ, разграбили все городские церкви и взяли огромную добычу». Это написано не итальянским монахом, а скандинавским летописцем!

После нескольких лет грабежей в Африке и на Сицилии отягощенные добычей викинги возвратились в Константинополь. Но спустя короткое время они уже в новом походе - на этот раз их путь лежит в Палестину. Этот поход не числится историками среди Крестовых, а между тем он был успешнее многих из них. Как повествует сага, все города и крепости на пути викингов, в том числе и Иерусалим, были сданы им без боя, и «эта страна перешла под власть Харальда без пожаров и грабежей. Он дошел вплоть до Иордана и искупался в нем, как это в обычае у паломников... Он установил мир по всей дороге к Иордану и убивал разбойников и прочий склонный к грабежам люд». Верится, конечно, с трудом. Да и неясно, кого норманны именовали разбойниками. Не тех ли, кто пытался оказать им сопротивление? Что касается «прочего склонного к грабежам люда», то это, вернее всего, бесчисленные орды паломников, насчитывавшие иногда до тринадцати тысяч человек и в поисках пропитания свирепствовавшие ничуть не хуже разбойников-профессионалов.

Пока происходили все эти события, племяннику Харальда удалось захватить власть в Норвегии и Дании, и, узнав об этом, викинги заскучали по родным фьордам. Харальд известил Зою о настроениях своих людей, но императрица, не желавшая лишаться прекрасной дружины и исчерпав все доводы, обвинила Харальда... в присвоении добычи Георгия Маниака! По ее навету император Михаил V Калафат, сменивший на троне своего тезку 11 декабря 1041 года, повелел бросить Харальда с двумя товарищами в темницу - высокую башню, открытую сверху, где было удобно поразмыслить над предложением Зои. Однако норманнам удалось выбраться по веревке, сброшенной сверху «одной знатной женщиной» и двумя ее слугами. Последнее, что учинили викинги в Константинополе, по словам летописца,- пробрались в спальню императора и выкололи ему глаза. Сага называет ослепленным императором Константина, но справедливости ради следует заметить, что тут скальды приписывают Харальду то, чего он явно не совершал. Ослеплен был Михаил V, процарствовавший меньше полугода, и не в спальне, а публично, 22 апреля 1042 года, после чего корону принял Константин Мономах (дед Владимира Мономаха), процарствовавший тринадцать лет. Вероятно, сказителя сбило с толку то, что оба Михаила и Константин правили совместно с Зоей.

Как бы там ни было, викингам пришлось срочно бежать. Перебравшись ночью через стены (Константинополь был окружен ими и с суши, и с моря) и снарядив две галеры, они отбыли по направлению к Черному морю. Но в бухте Золотой Рог их поджидало еще одно препятствие, о котором они не подозревали,- массивная цепь, протянутая над водой от берега к берегу и надежно (по мнению византийцев) запиравшая пролив. Цепь удерживалась на поверхности мощными деревянными поплавками, один ее конец был намертво закреплен на Галатской башне, а другой присоединен к лебедке на противоположном берегу. Изворотливый ум Харальда сработал мгновенно: «Харальд сказал, что бы люди на обеих галерах взялись за весла, а те, кто не гребет, перебежали бы на корму, взяв в руки свою поклажу. Тут галеры подплыли к железным цепям Как только они въехали на них и остановились, Харальд велел всем перебежать вперед. Галера, на которой находился Харальд, погрузилась носом в воду и соскользнула с цепи, но другая переломилась пополам, застряв на цепи, и многие утонули в проливе, иных же спасли».

Ярослав, находившийся в то время в Новгороде, принял Харальда приветливо. Он вернул ему всю добычу, присланную из Африки и Сицилии, и выдал за него свою дочь Елизавету. Перезимовав в Новгороде, Харальд с молодой женой отбыл в Ладогу, снарядил там корабли и летом удалился в Швецию, а затем в Норвегию, где основал город Осло и с 1048 года регулярно совершал набеги на Данию, пока в 1064 году датчане не заключили с ним мир. Он погиб 26 сентября 1066 года в Англии, пораженный стрелой в горло у Стэмфорд-Бриджа, где за девятнадцать дней до битвы при Хастингсе пытался опередить Вильгельма Завоевателя в споре за английскую корону.

Отпуская его на родину, Ярослав не знал еще, как это было некстати. Он не подозревал, что в том же году Русь и Византия надолго станут врагами и вся тяжесть этой вражды целиком ляжет на русских. Вот когда пригодилась бы ударная сила викингов!

А произошло вот что.

В 1043 году во время ссоры купцов в Константинополе погиб один из представителей русской знати. Однако виновниками ссоры были признаны сами руссы, и указом императора русские купцы, а заодно и воины, были высланы из Византии. Как только весть об этом событии достигла ушей сына Ярослава Владимира, он спешно собрал стотысячное войско, прогнал послов Константина IX Мономаха, явившихся с извинениями, на четырехстах моноксилах вышел в море и взял курс на Царьград.

Сохранившиеся исторические документы того времени не часто балуют нас подробными описаниями морских битв. Тем важнее и ценнее свидетельства не просто летописцев, но очевидцев.

Византийский историк XI века Михаил Пселл описывает этот поход Владимира подробно и красочно: «Неисчислимое... количество русских кораблей прорвалось силой или ускользнуло от отражавших их на дальних подступах к столице судов и вошло в Пропонтиду (Мраморное море. - А. С.)... Скрытно проникнув в Пропонтиду, они прежде всего предложили нам мир, если мы согласимся заплатить за него большой выкуп, назвали при этом и цену: по тысяче статиров на судно (всего около шести тысяч фунтов золота. - А. С.) с условием, чтобы отсчитывались эти деньги не иначе, как на одном из их кораблей... Когда послов не удостоили никакого ответа, варвары сплотились и снарядились к битве; они настолько уповали на свои силы, что рассчитывали захватить город со всеми его жителями. Морские силы ромеев в то время были невелики, а огненосные суда, разбросанные по прибрежным водам, в разных местах стерегли наши пределы. Самодержец стянул в одно место остатки прежнего флота, соединил их вместе, собрал грузовые суда, снарядил несколько триер, посадил на них опытных воинов, в изобилии снабдил корабли жидким огнем, выстроил их в противолежащей гавани напротив варварских челнов и сам... в начале ночи прибыл на корабле в ту же гавань; он торжественно возвестил варварам о морском сражении и с рассветом установил корабли в боевой порядок. Со своей стороны варвары, будто покинув стоянку и лагерь, вышли из противолежащей нам гавани, удалились на значительное расстояние от берега, выстроили все корабли в одну линию, перегородили море от одной гавани до другой и, таким образом, могли уже и на нас напасть, и наше нападение отразить... Так построились противники, но ни те, ни другие боя не начинали, и обе стороны стояли без движения сомкнутым строем. Прошла уже большая часть дня, когда царь, подав сигнал, приказал двум нашим крупным судам потихоньку продвигаться к варварским челнам; те легко и стройно поплыли вперед, копейщики и камнеметы подняли на их палубах боевой крик, метатели огня заняли свои места и приготовились действовать. Но в это время множество варварских челнов, отделившись от остального флота, быстрым ходом устремилось к нашим судам. Затем варвары разделились, окружили со всех сторон каждую из триер и начали снизу пиками дырявить ромейские корабли; наши в это время сверху забрасывали их камнями и копьями. Когда же во врага полетел и огонь, который жег глаза, одни варвары бросились в море, чтобы плыть к своим, другие совсем отчаялись и не могли придумать, как спастись. В этот момент последовал второй сигнал, и в море вышло множество триер, а вместе с ними и другие суда, одни позади, другие рядом. Тут уже наши приободрились, а враги в ужасе застыли на месте. Когда триеры пересекли море и оказались у самых челнов, варварский строй рассыпался, цепь разорвалась, некоторые корабли дерзнули остаться на месте, но большая часть их обратилась в бегство. Тут вдруг солнце притянуло к себе снизу туман и, когда горизонт очистился, переместило воздух, который возбудил сильный восточный ветер, взбороздил волнами море и погнал водяные валы на варваров. Одни корабли вздыбившиеся волны накрыли сразу, другие же долго еще волокли по морю и потом бросили на скалы и на крутой берег; за некоторыми из них пустились в погоню наши триеры, одни челны они пустили под воду вместе с командой, а другие воины с триер устроили тогда варварам истинное кровопускание, казалось, будто излившийся из рек поток крови окрасил море».

Так писал Михаил Пселл.

По другим данным, бой начали три греческие триеры, они сожгли семь русских судов и три пустили ко дну, после чего русские бежали и выбросились на берег, где их встретили византийские воины. После этого волны вынесли на берег много тысяч трупов русских дружинников.

Русские летописцы предлагают нашему вниманию третий вариант: во время битвы шесть тысяч русских выбросились на берег и отправились на родину пешком, но в районе Варны наткнулись на византийское войско, взявшее восемьсот из них в плен, приведшее в Константинополь и там ослепившее. Те же, кто не поддался панике, в том числе сам князь Владимир, и остался на судах, благополучно достигли Руси, уничтожив четырнадцать византийских судов, снаряженных за ними в погоню.

Прав был все же, по-видимому, Пселл, его свидетельство подтверждает одна из летописей, прямо указывающая, что где-то между Босфором и Дунаем русские ладьи попали в жесточайший шторм и были разбиты, после чего шесть тысяч руссов попали в плен к ромеям.

После этого столкновения почти до самой смерти Ярослава отношения с Византией были фактически прерваны, несмотря на заключенный в 1046 году мир, скрепленный женитьбой сына Ярослава Всеволода на дочери Константина Мономаха. Начиная примерно с этого времени русские купеческие лодьи нередко путешествовали под охраной военных судов.

Схолия третья. МОРСКИЕ КОНУНГИ.

В то время как у южных берегов Европы крест с переменным успехом оспаривал у полумесяца пальму первенства на море, у северных ее берегов шла война всех против всех. Как во времена Гомера, каждый был здесь купцом, и каждый - воином. Пиратом. Корабли были их летними жилищами. Далеко по островам и побережьям их разведчики собирали нужные сведения, не пренебрегая и слухами, если они казались им хоть сколько-нибудь правдоподобными и заслуживающими внимания. Мирные ладьи, да и боевые тоже, редко отваживались оторваться от берега в одиночку, каботажное плавание было здесь не более безопасным, чем в открытых водах. «В то время торговые корабли причаливали в самых различных местах - в реках, устьях ручьев или протоках», - говорится в одной из саг.

Викинги прекрасно это знали, и это знание определяло образ их действий. Они поджидали корабли в любом месте, где можно было запастись пресной водой. Особенно тревожно было в узких фьордах и в речных эстуариях. Каждая излучина берега, каждая скала, каждый куст или дерево грозили внезапной бедой. Но они же могли послужить и защитой. Когда ярл Свейн, выступивший в поход на единственном боевом корабле, завидел вооруженный флот конунга, он тут же повернул к густолесному берегу, чтобы переждать опасность: «Они пристали так быстро к круче, что листва и ветки деревьев закрыли корабль. Потом они срубили большие деревья и поставили их на борт так, чтобы корабля не было видно сквозь листву. Еще не совсем рассвело, и конунг не заметил их. Ветра не было, и конунг на веслах прошел мимо острова».

Легкое судно с малой осадкой могло спастись, зайдя на мелководье, грозившее гибелью кораблю, но его можно было взять измором. Конунг Олав Святой, когда ему было двенадцать лет (примерно в 1007 году) спасся однажды тем, что поставил свой корабль между подводными камнями, так что превосходящие силы викингов не могли к нему приблизиться и даже понесли некоторые потери, так как люди Олава прицельно набрасывали крючья на их корабли, подтягивали их к себе и истребляли экипажи.

В походы викинги выступали чаще всего весной или летом, как только это позволяла сделать ледовая обстановка. Тщательную подготовку к ним они начинали сразу но завершении предыдущей навигации, «а в зимнее время,- свидетельствует сага,- они жили дома с отцами», занимаясь хозяйством и планируя новые операции, способные восхитить своей дерзостью и великолепным исполнением даже флотоводцев нашего времени. Готовить телегу зимой было их неукоснительным правилом, их образом жизни. Так поступал, например, Харальд Прекрасноволосый: «Зимой по его распоряжению был построен большой и роскошный корабль с драконьей головой на носу. Он отрядил на него свою дружину и берсерков (отчаянных воинов, опьянявшихся видом крови и доводивших себя в бою до исступления.- А. С.). На носу во время боя должны были стоять самые отборные воины, так как у них был стяг конунга. Место ближе к середине корабля занимали берсерки. Харальд конунг брал в свою дружину только тех, кто выделялся силой и храбростью и был во всем искусен. Только такие люди были на его корабле, и он мог набирать себе в дружинники лучших людей из каждого фюлька (племенной территории.-А. С). У Харальда конунга было большое войско и много больших кораблей, и многие знатные люди были с ним».

После смерти Харальда около 940 года его сын Хакон Добрый узаконил обычай, введенный отцом: он «разделил на корабельные округа все население земли от моря и так далеко, как поднимается лосось, и разделил эти округа между фюльками. Было определено, сколько кораблей и какой величины должен выставить каждый фюльк в случае всенародного ополчения... Во время ополчения должны были зажигаться огни на высоких горах, так чтобы от одного огня был виден другой. И люди говорят, что за семь ночей весть о войне доходила от самого южного до самого северного округа в Халогаланде (Холугаланне. - А. С.)». Своих ополченцев фюльк обеспечивал двухмесячным продовольствием (обычно мукой, мясом и маслом). Если же фюльк (допустим, горный) не был в состоянии снарядить корабль, он мог откупиться деньгами или натурой (так называемый «корабельный сбор»). Со временем эти откуны превратились в твердые налоги. Ими откупались и от службы. Трудно сказать, сам ли Хакон додумался до корабельных округов или эта идея передалась эстафетой от греков, по совету Фемистокла создавших точно таким же образом военный флот. Как бы там ни было, это второй зафиксированный в мировой истории случай, когда среди населения была введена «корабельная подать». Третьим, кто пойдет этим путем, будет Петр I, когда задумает строить Азовский флот.

Сколько нибудь определенной численности эскадр у викингов не было. Саги называют самые разнообразные и неожиданные цифры - пять, девять кораблей, одиннадцать, двадцать (или «больше двадцати»), шестьдесят, семьдесят один, «около двухсот». Часто фигурирует один корабль, иногда со свитой из более мелких судов. И на всех этих боевых ладьях царила неслыханная для того времени дисциплина. Каждый воин четко знал свое место в походе и в бою (на носу, у мачты, возле конунга и так далее) и добросовестно выполнял свою задачу.

Из указаний саг легко вычислить продолжительность их дневных переходов - до шестидесяти километров под веслами и вдвое больше под парусом. Отсюда нетрудно подсчитать и скорость.

Ночью, когда корабли причаливали к берегу, или днем, когда они останавливались на отдых, у сходней, спущенных с кормы (трапом норманны не пользовались), выставлялась стража, охранявшая покой спящих или досуг бодрствующих. Судя по обмолвке одной из саг, в караул отряжался каждый третий член экипажа. И горе было тому, кто засыпал на посту! Викинги не знали снисхождения и жалости. Современные романы и фильмы, рисующие их беспечными и удачливыми бродягами, мало имеют общего с действительностью.

Испокон веку человек относился с пиететом к средствам передвижения, дарованным ему богами, ибо они облегчали жизнь. На заре цивилизации все эти средства, а их было тогда совсем немного, обозначались одним и тем же словом - у разных народов, естественно, по-разному. Это глобальное собирательное понятие сохранилось во всех современных языках: слово «транспорт» подразумевает любые средства передвижения от плота или самоката до космической ракеты. Так было и до начала воздушной эры, чему свидетельство хотя бы немецкое слово Fahrzeug, применявшееся и к повозке, и к судну, или арабское «багл», обозначавшее и мула, и баглу (багаллу). Своеобразным символом этого понятия могла бы послужить лодка, поставленная на колеса, как это изображено на одном из рельефов колонны Траяна. Или карра на берегах Ла-Манша и Бискайского залива: так называли не только лодку, но и повозку. Эта функция карры дожила до наших дней в итало-испано-португальском carrо (повозка), в португальских carrinho, carriola и испанском carretela (маленькая повозка), в португальском carroga (телега), итальянском carrozza (экипаж, коляска) и испанском carroza (парадный экипаж), в немецких Каггеп (телега) и Karosse (парадный экипаж), наконец - в нашей «карете». В основе всех этих слов заложены общекельтские carruca и carrus, заимствованные римлянами в императорскую эпоху: первое означало у кельтов дорожный экипаж, а у римлян - роскошную карету для торжественных выездов знати, второе - телегу у тех и других. В те же годы мореходная карра превратилась в «краба» у римлян и в «клеща» (carraa) у португальцев.

После распада Римской империи в странах Европы возникли новые термины, относящиеся к мореплаванию. Кое-куда они пришли через латынь - международный язык Средневековья, но истоки их в греческом, потому что римляне сами переняли эти слова у греков, построивших им флот и преподавших вместе с этрусками азы морской науки.

Так, например, пришла в Средиземноморье кимба. Древние народы, как уже говорилось, изначально делили свои корабли на «длинные» военные и «круглые» торговые или грузовые. В одном из мифов повествуется о том, как Геракл переплывал океан в золотой чаше (или кубке) Гелиоса. Этот путь он проделал от только что воздвигнутых им Столпов (Гибралтара), отметивших западный предел обитаемого мира, к острову Эрифия, или Эритея, лежавшему где-то далеко в Атлантике.

Греческий Гелиос - аналог египетского солнечного бога Амона, и этот сосуд - не что иное, как «солнечная ладья» фараонов (на это указывают и некоторые другие детали). Но одно из греческих обозначений кубка или чаши - kymba, и оно перешло на название челнока. Кимбы хорошо были известны в эпоху Августа.

Однако были еще и его синонимы - skafe и skyfos. Первый из них, хорошо нам знакомый по словам батискаф, пироскаф, скафандр, упомянул вместе с кимбой Софокл в значении «челн, лодка». Второй означает у Эсхила «судно, корабль» и «корпус корабля» (это сохранилось в итальянском). Римляне использовали его для обозначения класса посыльных, дозорных и разведывательных судов, а в императорскую эпоху легкие маленькие скафы (челны) применялись и как разъездные шлюпки и нередко находились на палубах больших скаф («кораблей») или следовали за ними на буксире...

Однако все вышесказанное, как говорится, присказка. А сказка вот в чем. Для греков все, что могло держаться на воде и притом нести на себе людей, скот или грузы,- ploion. Кельты, долго и тесно общавшиеся с эллинами, особенно в районе устья Роны, слово «плойон» пропустили мимо ушей. Зато их слух уловил другое слово - «скафа».

Это вполне объяснимо. В тех местах создался особый синтез двух культур. Кельты страшно любили украшать собственными национальными изображениями греческие предметы - панцири, щиты, сосуды, даже монеты. Скафа - именно скафа - могла привлечь их особое внимание по двум причинам. Во-первых, ее силуэт поразительно напоминает силуэт удаляющегося от наблюдателя судна, его корму: ведь и наше слово «судно» произошло от древнерусского «судьно» (сосуд). Во-вторых, это греческое слово не менее поразительно созвучно греческому же skytos (кожа) и кельтскому see (хвоя, боярышник).

Греческие изделия из кожи кельты знали ничуть не хуже, чем сосуды. Но дело еще и в том, что из хвойных деревьев, меньше поддающихся гниению, средиземноморские народы строили свои корабли, а кожа служила обшивкой плетеных челноков и вообще широко применялась на флоте-например, как прокладка для трущихся частей. Такой вот лингвистический синтез и породил новое название корабля, с быстротой мысли распространившееся по всем закоулкам Европы: skip у англосаксов и готов, skepp у шведов, ship у англичан и schip у голландцев. На древневерхненемецком это слово читалось skif, на средневерхненемецком - schif, на средненижненемецком - schip, в конечном счете они слились в единое общегерманское Schiff. В древнеанглийский лексикон вошли слова scipmann (моряк, гребец) и scipen (конюшня, хлев и сарай для зимовки кораблей). В эпоху викингов англичане называли sceppe круглые корзины - те же кораклы; у ирландцев родственное слово sciath стало обозначать щит, чья конструкция - обтянутая кожей плетенка - ничем не отличалась от коракла; универсальное слово англосаксов scippare (шкипер) - и капитана торгового судна, и командира военного корабля; а от сложного древнескандинавского понятия skipa («снаряжать корабль и набирать команду») во Франции родилось не менее сложное понятие «экипаж» - так называли и карету, и команду корабля как часть его снаряжения. После пришествия варягов в Новгород на Руси стало привычным понятие «скедия», прилагавшееся ко всем видам судов. А еще позднее из другого названия скафы - скиф - в Англии родился спортивный skiff, французский esquif.

Рулевое весло.

У римлян эквивалентом ploion было слово navis, тоже, впрочем, пришедшее к ним из Греции: в его основе лежат греческий глагол neuo («кивать, качаться») И производное от него nailS - корабль. Оно дало не меньшее гнездо родовых понятий корабля, причем не только в романоязычных странах, как можно было бы подумать: испанское nave и португальское navio (судно, корабль), их же nao и nau (большой корабль), французское navire, кельтское nau, употреблявшееся наряду с ciirach и тоже означавшее «судно, корабль». Слово nav, как уже говорилось, восприняли и арабы - скорее всего на Пиренейском полуострове - и употребляли его наряду со своим, исконным. В Италии так же мирно сосуществуют schifo (баркас, бот, шлюпка, ялик) и nave. А вот у готов слова naus, nawis означали «смерть»: то ли так они выразили свое отношение к морю, то ли на них нагнали страху соседи - кельты. Вполне естественно, что норманны не были исключением из общего правила в своих взглядах на «морские повозки». Ни классов, ни типов судов в нашем понимании этих слов викинги, по-видимому, не знали.

Судно викингов из Гокстада. Реконструкция.

Крепление вант по-норманнски.

Все их корабли были килевыми и беспалубными, управлялись рулевым веслом, укрепленным в корме по правому борту, строились из липы, ясеня, дуба и других прочных пород. Движителем у них служили шестиметровые весла или прямоугольный рейковый парус, крепившийся на единственной откидной или съемной мачте (иногда позолоченной), поддерживаемой вантами и штагами. Площадь паруса достигала семидесяти квадратных метров, а подчас и больше. Он богато украшался и передвигался в вертикальной плоскости вместе с реем. Система бегучего такелажа позволяла судну ходить против ветра и лавировать. Обшивку всех судов делали внакрой, связывали канатом, крепили к шпангоутам железными гвоздями и ярко раскрашивали.

Очень любопытно указание «Саги о Сверрире» - одной из самых «морских» саг - на модульный принцип постройки. Однажды Сверриру построили корабль с «девятью швами» на каждом борту, но по его требованию корабелы разобрали готовое судно, удлинили киль на двенадцать локтей (после чего швы на днище сблизились) и снова спустили на воду. После этого корабль был «крещен» (в нос и корму заложили святые мощи), но он стал слишком узок в своих оконечностях, по меркам викингов - уродливым. В этой же саге упоминается деление корпуса на три отсека - носовой, средний и кормовой. Вероятно, с этим и связаны упомянутые выше цифры - девять (швов) и двенадцать (локтей): они легко делятся на три.

А вот весьма характерные указания саг на состав норманнских флотов: просто корабль, большой, огромный, боевой, торговый, весельный, быстроходный, морской корабль, «суда большие и малые», «ладьи рыболовные и гребные суда», «грузовые и мелкие суда». И - никаких отличительных признаков, кроме непременного указания количества гребных скамей. Единственное исключение - упоминание снеккьи (шнеки), или карвы, но и оно сопровождено пояснением, что это «большой боевой корабль» - и ничего больше.

Крепление штагов в XVI веке.

Из анализа скандинавских источников становится ясно, что снеккья - это общее обозначение боевых «длинных» кораблей - в отличие от «круглых» торговых. Поэтому ставшее почему-то общепринятым деление кораблей викингов на большие «дракары» (о них - ниже) и снеккьи («змеи») размером в XVI веке поменьше - не более чем условность, а вычисление их «точных» размеров - как класса или типа - так же нелепо, как вычисление габаритов античной галеры или арабской дау.

На всем протяжении «эпохи викингов» отличиями их кораблей были три - количество гребных скамей, носовое украшение и относительная величина, изменявшаяся очень незначительно. Только это и указывается составителями саг. Все остальное - не более чем кабинетные измышления. Кстати, само слово «снеккья» - недоразумение: хотя змея и называлась snekkja, носовая корабельная фигура с ее изображением всегда обозначалась словом ormr. В сущности, эти кажущиеся синонимы были совершенно разными понятиями: первое принадлежало животному миру, второе - неживой природе, искусству.

Вполне естественно, что длина судна зависит от числа его весел. Чаще всего их было тридцать, по пятнадцати на борт, как на египетских кораблях XV века до н. э., а потом на греческих. Вот несколько свидетельств одной только саги: «Торлейв дал ему ладью с пятнадцатью скамьями для гребцов и всем снаряжением, шатрами и припасами» (здесь скамьи были сплошными, от борта к борту); «В эту самую осень Олав конунг велел построить на берегу реки Нид (в районе Тронхейма.- А. С.) большой боевой корабль. Это была шнека. Для ее постройки понадобилось много мастеров. К началу зимы корабль был готов. В нем было тридцать скамей для гребцов (полускамей с проходом между ними.- А. С). Он был высок, но не широк». Этому кораблю, построенному в 955 году, Олав Трюггвасон дал имя «Транин» (Журавль); «У Рауда был большой корабль с золоченой драконьей головой на носу. На нем было тридцать скамей для гребцов, и его величина соответствовала этому»; «У него был большой корабль с тридцатью скамьями для гребцов, и все люди на нем были как на подбор».

В «Саге о Сверрире» можно обнаружить корабли с двадцатью шестью, двадцатью пятью, двадцатью тремя скамьями. При определении морской повинности фюльков по закону Хакона Доброго за единицу измерения принимался двадцатискамеечный корабль: это был рубеж, после которого корабль считался «большим» и был рассчитан на две-три сотни человек. В одном из походов на корабле Сверрира было триста двадцать человек. У сыновей Олава Святого и их современников - ярлов Кальва и Хакона - были корабли с сорока гребцами каждый. Корабль Кнута Могучего, имевший шестьдесят гребных скамей, заставляет вспомнить шестьдесят спутников Брандана во второй его экспедиции. Казалось бы, разница существенная. Но много лет спустя Эрлинг «велел снарядить корабль с двадцатью скамьями для гребцов, другой - с пятнадцатью скамьями (это были боевые корабли.- А. С.) и грузовой корабль для дорожных припасов». Можно поэтому не сомневаться, что количеством гребцов регулировалась только скорость. В случае погони за каждое весло, если позволяло наличие людей, садились двое, четверо, шестеро.

Вплоть до конца правления Олава Святого в 1028 году корабли викингов имели, как правило, по тридцати полускамей или пятнадцати скамей. В конце XI века корабль Харальда насчитывал тридцать пять гребцов, столетие спустя конунг Сверре построил один корабль с тридцатью гребцами и один с тридцатью двумя. В XII веке, на закате «эпохи викингов», норманнские корабли имели от тридцати до тридцати семи гребцов (нечетные цифры объясняются тем, что в их число включали рулевого), хотя, конечно, было предостаточно и других.

А вот что говорит сага о самых знаменитых кораблях викингов, принадлежавших Олаву Трюггвасону и Рауду: «Олав конунг захватил корабль, который был у Рауда, и сам правил им, так как этот корабль был много больше и красивее Журавля. Впереди у него была драконья голова, и за ней изгиб, который кончался как хвост, а обе стороны драконьей шеи и весь штевень были позолочены. Конунг назвал этот корабль Змей («Ормринн». - А. С), так как, когда на нем были подняты паруса, он походил на крылатого дракона (а вовсе не по носовому изображению! -А. С). Это был самый красивый корабль во всей Норвегии. (...) В следующую зиму... он велел построить большой корабль... Он был много больше, чем все другие корабли, которые тогда были в стране... Строитель корабля звался Торберг Строгала. Но многие другие помогали ему - кто сплачивал доски, кто тесал, кто забивал гвозди, кто подвозил лес. Все в корабле было очень тщательно сделано. Корабль был длинный и широкий, с высоким бортом и из крупного леса... Все говорили, что никогда не видели такого большого и красивого корабля... Торберг был главным корабельным мастером, пока корабль строился. Это был корабль с драконьей головой на носу и сделанный по образцу того Змея... Но он был много больше и во всех отношениях более тщательно сделан. Конунг называл его Великим Змеем («Ормринн Ланги». - А. С), а того- Малым Змеем («Ормринн Скамми».-А. С). На Великом Змее было тридцать четыре скамьи для гребцов (вместо обычных тридцати.- А. С). Голова и хвост дракона были целиком позолочены, а борт был так же высок, как на морских кораблях (? -А. С). Из всех кораблей, построенных в Норвегии, он был лучше всего сделан и потребовал наибольших затрат. (...) Затем Олав конунг велит спустить на воду Великого Змея, а также все другие суда, большие и малые. Он сам правил Великим Змеем. И когда набирали людей на корабли, то отбор был очень тщательным: ни один человек на Великом Змее не должен был быть старше шестидесяти и младше двадцати лет, и они тщательно отбирались по силе и храбрости. Первыми были набраны люди в дружину Олава конунга. В нее брались как изнутри страны, так и из других стран (одно из немногих прямых упоминаний наемников. - А. С.) самые сильные и самые храбрые. (...) Восемь человек было на каждой полускамье в Змее, и все это были отборные мужи. Тридцать человек было на корме корабля (дружина конунга.- А. С.)». Под стать «Великому Змею» был, видимо, и корабль Лейва Счастливого, имевшего своими спутниками тридцать четыре человека: все они явно были и гребцами.

Примерно так мог выглядеть «Великий Змей».

Как видим, сами норманны не делали различия между «драконами» и «змеями». Да и мудрено было бы им это сделать, если форштевни их ладей могла украшать какая угодно фигура, дававшая, как повелось еще с античности, имя и самому кораблю. Корабль Олава Святого, например, назывался «Человечья Голова»: он собственноручно вырезал на форштевне свой портрет. «И долго потом в Норвегии на носу кораблей правителей вырезали такие головы»,- повествует сага. Однако никому пока не пришло на ум окрестить такие суда «головастиками» и выделить их в особый тип. Другой корабль этого же конунга нес впереди золоченую голову зубра и носил имя этого животного. «Эдда» упоминает ладью бога Бальдра, второго сына Одина, правившего Вестфалией: «Хрингхорни» («с кольцом на форштевне»). Она была «всех кораблей больше». Корабль Эйндриди назывался «Драглаун» (drag - волок), а его противника Эрлинга - «Буковый Борт».

Все тексты саг убеждают в том, что драконов вырезали не чаще других носовых фигур. Похоже, что эта мода пошла именно от Олава Трюггвасона и полюбилась только тем немногим, кто стремился сравняться с ним в славе и политическом влиянии, а в идеале – и превзойти их. Была ли это фигура устрашения, что, в общем-то, наивно, или родовой герб Харальда Прекрасноволосого (Олав приходился ему правнуком), неизвестно. Голова дракона на его судне была съемной и служила опознавательным знаком, а это функция именно герба, она перешла потом к рыцарям. Когда однажды в поле зрения наблюдателей оказался норвежский корабль, очень похожий на «Великого Змея», но без носовой фигуры, они заподозрили Олава в трусости, поскольку тот «не смеет плыть с драконьей головой на носу корабля». И лишь когда из-за мыса показался корабль Олава - «очень большой и с позолоченной драконьей головой» - все стало на свои места. Этот корабль был единственным в своем роде, он узнавался с первого взгляда и служил эталоном морского могущества и доблести.

Норманнский корабль.

Потому-то корабли с драконами и привлекали особое внимание современников. Так были оформлены, например, самые большие из всех известных нам судов норманнов, принадлежавшие ярлам Кнуту Могучему и Хакону, безуспешно пытавшимся нагнать страх на Олава Святого. У Кнута «был такой огромный боевой корабль, что на нем умещалось шестьдесят скамей для гребцов. На штевне у него была золоченая голова дракона. У Хакона ярла был другой корабль с сорока скамьями для гребцов. И у него на штевне была золоченая голова дракона. На обоих кораблях были паруса в красную, синюю и зеленую полосу. Надводная часть кораблей была покрашена, и вся корабельная оснастка была отличной. У него было и много других больших и хорошо оснащенных кораблей». «Большой боевой корабль с головой дракона на носу» велел выстроить и ярл Торольв, а потом подарил его Харальду Прекрасноволосому. Может быть, тот и называл его «Дреки», но во всяком случае это слово отражало бы лишь имя корабля или деталь герба его владельца, но никак не его тип.

Если здесь и вправду имеются в виду гребные скамьи, а не количество гребцов, то эти корабли должны были выглядеть такими же монстрами для своего времени, как плавучие небоскребы эпохи Птолемеев. И функция их была б тогда единственная - устрашение. По первый бой, скорее всего, стал бы для них и последним. Другое дело -- количество гребцов: двадцать-тридцать гребных банок на борт - это совсем близко к стандартам тех столетий, и эти корабли не выглядели бы белыми воронами и спокойно выполняли свою функцию. Даже и в этом случае они прозвучали бы дерзким вызовом могуществу Олава Святого, потому что, например, у Торольва и его компаньонов был «корабль на двадцать гребцов (не скамей! - А. С), хорошо снаряженный, на котором они раньше плавали викингами». Но... выстрел оказался холостым. Как и еще один, вероятно последний, относящийся к XII веку. Здесь уже и автор саги не скрывает, что очередной «дракон» был прямым подражанием, и его вынужденные «похвалы по заказу», обычные для саг, звучат довольно кисло: «Эйстейн конунг велел построить большой корабль в Нидаросе (не на верфях ли Олава Трюггвасо-на? - А. С). По размеру и постройке он походил на Змея Великого, корабль, который Олав сын Трюггви когда-то велел построить. На новом корабле тоже спереди была голова дракона, а сзади - его хвост, то и другое позолоченное. Борта у корабля были высокие, но нос и корма считались недостаточно высокими. Эйстейн конунг велел также построить в Нидаросе корабельные сараи (для зимней стоянки судов. - А. С.), такие большие, что они казались чудом. Они были из лучшего леса и отлично сплочены».

Свои боевые корабли викинги чаще всего называли поэтическими эпитетами кеннингами или хейти. Например - «конь волны» (при этом конская голова на форштевне вовсе не обязательна). Или - «зверь пучины». Или - «скакун корабельного борта». В кеннингах корабля можно встретить упоминания оленей и медведей, чаек и ветра, стапеля, лыж и корабельных катков. Особенно часто в них фигурирует священное дерево askr (ясень потому норманнов, как уже творилось, звали аскеманнами), bord (борт, щит) и skeid (щит, защита, убежище). Последнее было самым популярным, и произошедшее от него древнеанглийское sket (быстрый, скорый), возможно, указывает на класс или тип особо быстроходных судов. Думается, то были снеккьи, и вот почему. Вряд ли случайно замечание автора саги о «Транине» Олава Трюггвасона: «Это была шнека». Значит, что-то отличало ее от других, обычных для той эпохи кораблей. Пресловутые дракары отпадают: норманны такого слова не знали, не встречается оно и в иностранных источниках, например русских.

Руссы упомянуты здесь неспроста: ведь после прихода варягов они должны были неизбежно и очень близко познакомиться с их судами. В «Повести временных лет» под 882, 945, 968, 971, 985-м годами есть лишь одно обозначение судна - лодья (и лодка - маленькая лодья). Слово это, безусловно, нерусское: на древнескандинавском lodr (концевое r в этом языке не читается) - кожа. Значит, его принесли скандинавы. Но ведь они никогда не пользовались плетеными судами! И вот тут самое время вспомнить британско-ирландскую карру. Поскольку ее владельцы долгие годы не имели никакого понятия об иных кораблях, то карра в их речи означала и просто судно, то есть служила также родовым понятием. И когда викинги впервые появились у берегов Англии на своих внушающих ужас кораблях, часть которых была, по-видимому, украшена драконьими головами, общеевропейское (в том числе и норвежское) слово drake, dreki (в древнеирландском эпосе драконы не встречаются) соединилось с местным, и в северных морях появилась «драконья карра» - дракарра, дракар. Именно упоминание в этом сложном слове карры ясно свидетельствует о том, что образование «дракар» впервые прозвучало у британских берегов: дракон был священным животным и воинским тотемом саксов. Материковые саксы назвали бы такой корабль «дракскип».

Норманны нового термина не восприняли, у них и без того было предостаточно слов для обозначения своих кораблей, в том числе и пиратских: во всей Северной Европе наиболее обобщающим понятием для корабля викингов без различия его типа и прочих деталей, как и следовало ожидать, было именно drak-skip («корабль дракона»). Северян же поразило другое: гладкость обшивки кожаных судов. Норманнские корабелы делали обшивку внакрой, клинкерным способом или близким к нему, как это практиковалось тогда повсеместно. К слову сказать, она и впрямь напоминала чешую или перья дракона. Гладкая же, по оценкам их экспертов, должна была значительно улучшить характеристики судна, хотя трудоемкость ее изготовления возрастала значительно: ведь каждую доску нужно было выстругать и плотно подогнать к соседней. Вероятно, древнеанглийское слово ceorfan (резать, строгать) и произошло все от той же карры. Может быть, как раз в то время и закачался на волнах «лучший струг», принадлежавший скандинавскому богу Фрейру и носивший имя «Скидбладнир» («сложенный из тонких досочек»). Это была первая из снеккий - змеев, отличающихся, как известно, от драконов гладкостью своей кожи и необыкновенной юркостью в воде. И принадлежал он богу. Вот почему в саге появилась фраза «Это была шнека». Кеннингов змеев, по свидетельству «Эдды», было четырнадцать, и первым в этом перечне значится дракон, а шестым - собственно змей. Видимо, эти понятия были синонимами.

Тогда же должно было появиться и второе имя снеккьи - карва: «струганая, резаная, долбленая». На Руси шнеки и струги стали известны одновременно - прежде всего в Новгороде, куда привел свою дружину Рюрик. На Белом море утвердилась форма «шняка», скорее всего через англичан: на древнеанглийском змей - snaca. В этой же транскрипции его заимствовали шведы. В сущности, шнеки и струги обозначали одно и то же.

И в это же время из византийских источников попал в русские летописи караб: в 907 году Олег и его люди плыли к Византии «на кораблех». Это были боевые лодки, выдолбленные из цельного ствола,- моноксилы, известные еще с античных времен. Во время своих походов к Дунаю с ними познакомился римский император Траян. На рельефах его колонны изображен мо-ноксил, установленный на колесную повозку и превратившийся в некое подобие арбы. Это же мы видим и в описании штурма Константинополя Олегом, только он снабдил корабли, кроме колес, еще и парусом, чем привел в ужас ромеев, незнакомых с «сухопутными парусниками». В XII веке слово «корабль» встречается в русском «Сказании об Индийском царстве», в 1204 году - в «Повести о взятии Царьграда», а в 1280-х годах в «Житии Александра Невского» уже мирно соседствуют лодьи, шнеки и корабли. От карры, или карвы, новый тип обшивки получил в конце XI века особое название, до наших дней сохранившееся в немецком как karviel, в английском как carvel, а в голландском как kraweel. Но такая обшивка была редкостью вплоть до XV столетия, случаи ее применения МОЖНО пересчитать по пальцам.

По расстоянию между отверстиями для весел (ruims) в верхнем поясе обшивки, позволявшими норманнам обходиться без уключин, - около метра - легко можно установить длину борта этих судов: он делался прямым и одинаковой высоты на всем своем протяжении, поэтому одинаковыми были и весла. Чтобы получить общую длину военного корабля, к этой длине достаточно приплюсовать длину штевней. Некоторые штевни мы можем потрогать собственными руками благодаря стараниям археологов.

Самое раннее судно, тридцативесельное, датируемое примерно 800 годом и найденное в Усеберге, имело длину 21,4 метра и ширину 5,1, высота его борта оценивается в 1,4-1,6 метра, а осадка - 0,75.

Крышки весельных портов с кораблей викингов.

Реконструированное норманнское судно.

Флюгер из Челлунге (Готланд), украшавший мачту корабля викингов, а позднее - церковный шпиль.

Очень близко к нему по параметрам парусное судно того же времени, обнаруженное в Гокстаде: оно на два метра длиннее, борт его на тридцать сантиметров выше, и лишь осадка почти втрое превышает осадку его гребного собрата. Предполагают, что оно могло брать на борт до семидесяти человек и развивать скорость свыше десяти узлов.

Корабли времени двух Харальдов (Прекрасноволосого и Сурового) и двух Олавов (Трюггвасона и Святого) обнаружены в Скуллелеве и Туне, Ладбю и Хедебю, Фромборке и Ральсвике. Самое маленькое из них (Хедебю), иарусно-гребное, имеет длину около шестнадцати метров и ширину два с половиной, им управляли восемь-десять пар гребцов. Длина самого большого (Скуллелев), гребного, достигала двадцати восьми метров, а ширина превышала четыре.

Только корабли Вильгельма Завоевателя, судя по их изображениям, были заметно шире и не имели весел. Что же касается его флагманского корабля - «Моры»,- то здесь есть несколько любопытных деталей, в сагах не упоминаемых. Это - герб с изображением креста на топе мачты, фигура ангела, трубящего в рог, на ахтерштевне (возможно, она была вращающейся - по аналогии с некоторыми скульптурами Александрийского маяка) и флагшток с тремя знаменами, одно из которых явно служило штандартом конунга.

Средиземноморский способ руления: два рулевых весла, крепящихся в петлях по каждому борту.

Среди торговых судов, в подавляющем своем большинстве парусных, эволюция более заметна. Для них характерны широкий до тридцати градусов - развал шпангоутов наружу, что связано со стремлением увеличить грузоподъемность судна, и наличие (иногда) второго рулевого весла. В течение двух столетий их длина возросла от восьми метров (судно из Щецина) до семнадцати с половиной (судно из Эльтанга), ширина - от 2,2 до 3,9, осадка - от 0,45 до метра, высота борта - от 0,7 до 1,9 метра (это именно та высота, на которой обычно возникает упоминавшаяся оптическая иллюзия хиллингар, непомерно увеличивающая и приближающая предметы). Первое из них было построено в IX веке, второе - в XI.

Свои торговые суда норманны называли кноррами (или кнорре) и коггами.

По звучанию слово кнорр сразу напоминает карру. И неудивительно: если у боевых ладей викингов борт был прямой, то у карры - изогнутый, а норвежское knorr и означает «спираль, изгиб». Такие же суда, плавно прогибающиеся от носа и кормы к середине, викинги видели и у арабов: например, самбук. Кнорры имели заостренные оконечности, палубу с квадратным люком, ведущим в трюм, прямой рейковый парус и широкий развал высоких бортов, очень редко - весла в качестве добавки к парусу, а больше - для маневрирования в узкостях и при швартовке. Для регулирования площади парусности были изобретены риф-штерты, введенные затем и на боевых кораблях. Кнорры появились в северных морях в IX веке, впервые этот тип судна упомянут в песне скальдов, повествующей о битве у Хафсфьорда в 872 году, где кнорры были составной частью флотов викингов. Это короткие (от пятнадцати до двадцати одного метра), широкие (в среднем пять метров) и пузатые корабли с большой осадкой и высоким фальшбортом. Форштевень их, украшенный головой животного, круто отгибался назад, как на древнеегипетских судах, и когда кнорр выплывал из-за какого-нибудь мыса, казалось, что это какой-то причудливый морской зверь рассекает грудью холодные волны.

Скандинавам он больше всего, и не без основания, напоминал улитку с поднятой головой: следы этого поверья сохранились до наших дней в шведском (шняка - лодка, снеккья и улитка), в немецком (шнекке) и английском (снейл), обозначающих улитку. Поэтому кнорр имел еще одно название - сколь поэтическое, столь же и двусмысленное: knorrabringa. Его можно перевести и как «грудастый», и как «привозящий, доставляющий», то есть грузовой. В Англии кнорр получил имя kel. Это слово переводится как «плоскодонка», но, хоть это и странно, именно от него произошел «киль», a keier у англосаксов означало шкипера.

Форма кнорров оставалась в основном неизменной, усовершенствования были направлены лишь на повышение мореходности, скорости и маневренности в зависимости от района плавания, который, судя по всему. был у этих судов постоянным: различались, скажем, knorrarnes («кнорр мыса»), knorrasund («кнорр пролива») или austrfararknorr («кнорр для плавания на восток», то есть на Русь, где такие суда, размером поменьше своих собратьев, называли этим же именем).

В конце того же IX века викинги уже включали в состав своих военных эскадр и торговые парусники еще одного типа - когги, известные позднее во многих странах Северной Европы и внешне очень напоминавшие кнорры. Этимология этого слова довольно прозрачна: фризское cocke, древнегерманское kuggon или kukkon, древневерхненемецкое kocko, средневерхнене-мецкое kocke, кельтское kocker, средненемецкое kogge, наконец голландские kog и kogge - все это означает одно и то же - «кривой, изогнутый». Подобно скафе и всем производным от нее, когг получил свое имя за сходство корпуса с формой выпуклого сосуда.

Первые когги, как и скафы, представляли собой лодки и предназначались главным образом для рыболовства. Такая лодка, датируемая серединой X века, найдена в Зейдерзее - заливе Фризского побережья. Близкое родство когга со скафой закрепилось в древнескандинавском «скейф» (skeifr) - кривой, изогнутый: так, по-видимому, называли на первых порах когги норманны. Ширококорпусные и высокобортные, кругло-носые и глубокосидящие одномачтовые «коккеры» были рождены во Фрисландии, их упоминает в одном из своих анналов английский король Альфред Великий, сообщая попутно, что эти фризские ладьи отличаются своей конструкцией и от пришедших вместе с ними норманнских кораблей, и от противостоявших им английских, близких к снеккьям. Но слово когг, по-видимому, тогда еще не было в ходу, оно появилось впервые только полстолетия спустя, в 948 году - в списке кораблей города Мёйден, что возле Амстердама.

Ранний когг. Реконструкция.

Судя по эпическим сказаниям, фризы, как и их соседи, обычно выступали в пиратские походы с трехтысячным войском и с флотом примерно в полсотни кораблей, сопровождаемым полутора-двумя десятками грузовых барок и галер с продовольствием, лошадьми и амуницией. Все члены таких военных дружин, нередко постоянных, носили имя huskarlar. Своему вождю они давали присягу верности - var, поэтому хускарлы называли себя также варингами или верингами, то есть варягами.

Первые когги были беспалубными, груз защищался от непогоды наброшенными на него дублеными шкурами. Их прямой внутренний киль, выполненный из одного дерева и круто переходящий в прямые штевни, соотносился с шириной всего судна в пропорции 3:1. Днище было плоским, это делало когг удобным и для грузовых операций, и для нападений с моря: он подходил к берегу и при отливе плотно садился на ровное дно, а прилив позволял ему продолжить путь. Поэтому когг был идеально приспособлен в первую очередь для перевозки «живых грузов».

К коггу в неменьшей степени, чем к кнорру, приложимо английское «кел». Округлый, благодаря гнутым шпангоутам, и высокий корпус, прямые крутые штевни сформировали принципиально новый силуэт судна. Когги достигали тридцатиметровой длины, имели в среднем семь метров в ширину, осадку до трех метров и грузоподъемность до двухсот тонн. Обшивка когга делалась традиционно - внакрой, а в корме на правом борту было румпельное рулевое весло. Крепкая его мачта, тоже цельная, несла один широкий рейковый четырехугольный парус площадью до двухсот квадратных метров, в более поздние времена к парусу, как и у кнорров, добавились весла в носу и в корме.

Жесткое крепление рулевого весла с прямоугольной лопастью по правому борту.

Скандинавские наскальные изображения кораблей бронзового века.

Паруса норманнских кораблей имели не только традиционную четырехугольную форму, но нередко и треугольную - вершиной вниз. Те и другие можно, например, увидеть на картинах Николая Константиновича Рериха - выходца из знатного скандинавского рода и весьма эрудированного историка. В сагах же хотя и упоминаются паруса, но - ни малейшего намека на их форму. «Паруса в красную, синюю и зеленую полосу», «парус полосатый» - вот все, что можно извлечь из норманнской литературы. Подлинные паруса викингов до нас тоже не дошли. Поэтому основное, чем приходится руководствоваться,- немногочисленные и грубо исполненные изображения на камнях (главным образом надгробных), к тому же изрядно поврежденные.

Норманнский корабль на камне Орнамент рубежа VIII и IX из Ардре (Готланд).

Сцены ковра из Байё.

Единственное (да еще цветное!) изображение кораблей викингов, дошедшее до нас, можно сказать, в девственном виде,- это знаменитый ковер XI века, хранящийся в соборе французского города Байё и напоминающий собою пестрые кадры кинохроники. Очень часто его называют гобеленом, хотя здесь совершенно другая техника, а вдобавок - безусловный анахронизм: гобелен - это ковер или обои, вытканные из шерсти или шелка особым способом, а способ этот изобрел придворный красильщик и ткач французского короля Франциска I, царствовавшего в 1515-1547 годах, по фамилии Гобелен. Именно это чудо средневекового искусства свидетельствует о том, что косые паруса были восприняты в Нормандии и употреблялись наряду с традиционными рейковыми (обычно их было два на каждом судне).

Ковер последовательно рассказывает в своих семидесяти двух сценах (первоначально их было семьдесят шесть) о завоевании Вильяльмом Незаконнорожденным английской короны в 1066 году. Вышитый собственноручно «по горячим следам» в 1077 году женой Вильяльма (впрочем, теперь уже - Вильгельма Завоевателя) нормандской герцогиней Матильдой Фландрской, дочерью графа Бодуэна, и ее фрейлинами (благодаря чему и сохранился), он дает неплохое представление и о постройке норманнских судов, и об их оснастке, и о составе флота, и о самом форсировании пролива. И если даже, как иногда предполагают, изготовление ковра приписывает Матильде всего лишь легенда, то уж во всяком случае можно не сомневаться, что зрители из числа придворных легко узнавали на нем самих себя и не допустили бы даже малейшего искажения каких бы то ни было реалий! Это сочли бы прямым оскорблением - со всеми вытекающими отсюда последствиями. Матильда, как известно, умерла в 1083 году, Вильяльм - пять лет спустя, но подобного счета никто им так и не предъявил. Так что ковер из Байё - один из самых надежных документов той эпохи, воплощенный в цвете.

У этого типа паруса долгая биография. Начальной ее строкой можно, пожалуй, считать уже упоминавшийся рельеф гробницы египетского вельможи Ти. На нем воспроизведено судно не с обычным для Египта широким горизонтальным или квадратным парусом, а с сильно вытянутым вертикальным, причем правая его сторона - подветренная - косо срезана по всей высоте полотнища. Для чего? Дело в том, что с таким парусом, похожим на перевернутую трапецию и заметно уменьшающим сопротивление воздуха, намного легче маневрировать судном, идущим вниз по течению единственной в Египте реки, то есть против ветра, ибо на североафриканском побережье преобладают северные ветры... Но изображение это не имеет аналогов, и можно почти с уверенностью утверждать, что если даже судно на рельефе египетское, то парус - финикийский: жители Леванта вписали немало выдающихся страниц в историю древнеегипетского судостроения и мореплавания. Однако традиционный консерватизм египтян, обусловленный требованиями религии, отторг это новшество.

Зато эта идея пережила века на своей родине. И получила второе рождение, когда Левант стал римской провинцией. Впрочем, необычный этот парус прекрасно был известен и грекам. Первым его упомянул в своей «Греческой истории» полководец и писатель Ксенофонт, ученик Сократа: акатий. Это слово хорошо знали также историки Геродот и Фукидид - они называли так судно, имея, быть может, в виду именно его парус. (Древние были большими любителями метонимии, сплошь и рядом можно встретить «мачта» вместо «судно» или «соль» вместо «море». Таких примеров - легион.) Акатий упоминают трагик Эврипид, поэт Пиндар, историк Полибий, писатели Лукиан и Плутарх. Разное время, разные берега...

Ксенофонт не был моряком, и его описание столь же кратко, сколь и туманно. Из него можно заключить, что акатий - это вспомогательный косой парус, управлявшийся только одним шкотом и устанавливавшийся на специально для него предназначенной наклонной носовой мачте. Акатий, по-видимому, явился следующим и весьма логическим шагом от того паруса на египетском судне: от первоначального четырехугольника здесь осталась нетронутой только верхняя шкато-рина, крепившаяся к рею, а боковые грани срезаны гораздо круче - так, что нижняя исчезла совсем. Возможно, акатий имел и некоторые варианты: например, мог срезаться лишь один угол, так что парус представлял собой перевернутый прямоугольный треугольник. Но это - только догадка, хотя и небезосновательная.

Его разновидностью можно считать парус, изображенный на одной помпейской фреске, называвшийся римлянами (например, Сенекой, Луканом, Стацием) «суппарум» и тоже послуживший предметом ожесточенных споров. Формой он напоминает вымпел, свисающий с рея косицами вниз. И действительно, христианский писатель III века Квинт Септимий Тертуллиан употреблял это слово именно в таком значении - флаг, вымпел. Суппарум тоже управлялся лишь одним шкотом, прикрепленным к левой косице, тогда как правая была привязана к борту.

Суда акатий были одним из излюбленных типов пиратских пенителей моря. Прежде всего - из-за их быстроходности и маневренности. То и другое давал парус акатий. Похожий парус несли на своей мачте, установленной в середине корабля, и либурны. Его называли еще эпидромом - «сверхскоростным». Наконец, к этому же семейству можно причислить арабский парус дау - тоже похожий на сильно деформированную трапецию (сильнее, чем парус с рельефа Ти). Не исключено, хотя утверждать это ни в коем случае нельзя, что эту форму паруса арабы окончательно оформили после покорения ими Египта и Леванта: в Александрии и Суре были прославленнейшие верфи, верно и долго служившие новым хозяевам.

Акатий и дау, как видно, обладали особой быстроходностью благодаря своим парусам. И это не могло остаться незамеченным, в том числе и на атлантическом побережье Европы, особенно после завоевания арабами Пиренейского полуострова.

И вот - первое, что бросается в глаза,- необыкновенное сходство акатия и норманнского паруса. Причем не только сходство формы. Ими и управляли одинаково. На ковре совершенно отчетливо видно, как нижний, острый конец паруса почти незаметно переходит в толстый шкот, его держат в руках матросы, располагавшиеся чуть впереди кормчего (как и на помпейской фреске), или сам кормчий. Быть может, таков был живописный прием, указывавший на краткость рейса и благоприятную погоду: в противном случае шкот был бы привязан к мачте (как, например, на картинах Рериха «Иноземные гости» и «Славяне на Днепре»). Так как надутый ветром парус трудно удерживать долго в руке, вероятно, его шкот одним-двумя шлагами набрасывался на какое-нибудь дерево. Точно так же поступали на реках, где чаще и оперативнее приходилось приспосабливаться к капризам ветра, течения и извивам берегов.

Посадка на корабль. Ковер из Байё.

Отправляясь в торговые рейсы, купцы Севера по примеру греков и арабов объединялись в большие флотилии, чтобы успешнее противостоять пиратам. Часто такие сообщества становились постоянными, включали в себя одних и тех же, хорошо проверенных в деле судовладельцев и назывались фелагами. Если же когги выступали в военный поход, их снабжали ложной палубой и размещали под ней до сотни вооруженных головорезов (увы, точно так же поступали и пираты!). Такие когги назывались фреккоггами («военными», «опасными», «храбрыми»). На носу и корме у каждого когга укреплялись деревянные, обнесенные релингами помосты - боевые площадки для воинов на случай отражения морской атаки. Носовой помост был как бы насажен на форштевень, и эта верхняя часть форштевня служила дополнительным прикрытием.

Корабль норманнов. Реконструкция.

«Кудруна» описывает такой корабль, принадлежавший владетельному государю, достаточно подробно, хотя и не без преувеличений, вообще свойственных эпосу. Его построили из кипариса, как известно, не поддающегося гниению, мачты оковали для прочности стальными обручами, шпангоуты и якоря отлили из тяжелого серебра, концы червленых весел оправили золотом. Якорные канаты для фризских кораблей доставлялись обычно из Багдада (как, вероятно, и кипарис), они славились особой прочностью. Из Аравии или других восточных стран привозили и шелковые полотнища, из них фризы сшивали трапециевидные (явно арабского происхождения) паруса - чаще всего белые, чтобы на их фоне можно было достаточно подробно разглядеть вышитый герб судовладельца или крест странствующего рыцаря. Снаряженный таким образом корабль с наступлением весны выходил в море.

Позднее все когги стали палубными и обзавелись надстройкой в средней части, а релинги боевых помостов превратились в сплошную, богато орнаментированную зубчатую ограду - имитацию башни. Такие сооружения - форкастль и ахтеркастль - со временем стали самыми настоящими башнями и обеспечивали вместе с «вороньим гнездом» на мачте, где тоже укрывались лучники, пращники и арбалетчики, достаточно надежную защиту. Их переняли и другие народы моря, в том числе норманны.

Обычное «воронье гнездо» средневековых судов.

Навесные рули с румпелем.

С ростом купеческих товариществ и их товарооборота корабли постепенно совершенствовались. Рулевое весло, крепившееся прежде в петле по правому борту в кормовой части, переместилось к ахтерштевню, в диаметральную плоскость судна. Это придало коггу и кнорру лучшую устойчивость на курсе и свело до минимума всяческие случайности, связанные с действием ветра и волн. В XIII веке кормовое весло исчезло, корабли стали управляться навесным рулем. Появились бушприт и подпалубные помещения (иногда с окнами), прочный стоячий такелаж рационально дополнился бегучим, это облегчило работу с парусом.

Каковы были их экипажи? Как ни странно, но этот вопрос тоже из области загадок. Первоначально, по-видимому, веслами ворочали сами воины, специальных гребцов не было: с этого начинали и греки - достаточно вспомнить пятидесятивесельные корабли (пентеконтеры) аргонавтов, Одиссея, Менелая. Эта традиция еще сохранялась в V веке: Хенгист И Хорса прибыли в Британию с шестьюдесятью дружинниками на двух кораблях, каждый из них был тридцативесельным.

Олав Святой вышел однажды в море на двух больших торговых кораблях с двумястами двадцатью воинами (стало быть, по сотне с лишним на каждом), да еще при этом пустил на дно военную галеру: он поставил свои безобидные на вид суда по сторонам пролива, протянул между ними толстый канат, притопив его, а когда киль ничего не заподозрившей ладьи оказался точно над ним, на обоих кораблях по команде энергично заработали грузовые лебедки, после чего «корабль был поддет канатом, его корма поднялась вверх, а нос погрузился в воду. Вода хлынула в носовую часть корабля, затопила его, и он перевернулся». В другом случае Олав снарядил пять военных кораблей, а людей у него было около трехсот, примерно по шестидесяти на корабль. «Сага о Сверрире» упоминает эскадры из двадцати, четырнадцати и... одного корабля.

Его современник по имени Асбьёрн тоже как-то «решил спустить на воду один из своих грузовых кораблей. Этот корабль был такой большой, что годился для плавания по морю. Корабль был отличный, оснастка его - отменная, а парус - полосатый. Асбьёрн отправился в плавание и взял с собой двадцать человек». Военный корабль этого же Асбьёрна был рассчитан на сорок гребцов, а ушли на нем в море около девяноста человек (неясно, входили ли гребцы в их число).

Из саг можно узнать, что, скажем, на весельной пиратской лодке было двенадцать человек или двадцать, что для таких же целей предназначался «небольшой быстроходный корабль на двенадцать или тринадцать гребцов, и на нем около трех десятков человек», что восемнадцать гребцов - это «немного» (именно столько было у Брандана в его первом путешествии и на гренландском корабле, плававшем к Америке в 1347 году), что на боевом корабле могло быть «около двадцати пяти человек», «около восьмидесяти человек» (явно не считая гребцов), на грузовом - «десять или одинадцать человек». Отражают ли эти цифры возможность судна или конкретную потребность каждого рейса - неизвестно. Вероятнее все же второе: ведь одно дело - короткий разбойничий набег или каботажное плавание и совсем иное - многосуточное плавание вне видимости берега. Конечно, парус выручал неплохо. Ну а если непогода? Ведь ни один человек не в состоянии грести безостановочно дни и ночи. Значит, иногда половина или даже треть скамей могла пустовать, а иногда на каждой могли сидеть двое-трое. Все решала конкретная обстановка. Тридцать спутников Торвальда, например, могут навести на мысль о тридцативесельном судне, но тридцать спутников Торстейна плыли на двадцативесельном корабле и, возможно, гребли, разделяясь на вахты, а на каждом корабле Карлсефни было вообще по два десятка мужчин...

Опираясь на разрозненные обмолвки саг, можно попытаться воссоздать некую общую картину того, как «ходили на дело» викинги. Возглавлявший их конунг или ярл устраивал прощальный пир, а затем отдавал приказ трубить поход и сниматься с якоря. Предварительно суда, хранившиеся зимой со всеми своими принадлежностями и оснасткой в специально оборудованных корабельных сараях, или вытащенные на берег для стоянки, спускали на воду. Это было красочное зрелище: белый или сшитый из вертикальных цветных полотен парус, расписная обшивка бортов, разноцветные шатры, заменявшие каюты, сверкающие золотом носовые фигуры, доспехи и гербовые накладки на щитах, вывешенных по фальшборту, пурпурные, изумрудные, кобальтовые ткани плащей.

Первыми из бухты выскальзывали маленькие, ярко раскрашенные юркие гребные восьмивесельные суденышки: они указывали безопасный фарватер, а заодно вели разведку. Среди них безусловно были аски - моноксилы, выдалбливавшиеся из цельного ствола ясеня (откуда и название) и имевшие наращенные борта. Эти высокомореходные лодки примерно с V века служили и пиратскими судами, отчего викингов, как уже упоминалось, называли в числе прочих прозвищ аскеманнами. Их строили потом франки и англосаксы, а у норманнов после появления более крупных кораблей аски стали играть вспомогательную роль и где-то в IX или X веке сошли со сцены, вытесненные другими типами.

При виде незнакомого судна они подавали сигнал, после чего парус, мачта, шатры и шест с позолоченным флюгером, указывающим направление ветра, быстро убирались, весь корабль покрывался специально для этой цели предназначенными серыми коврами под цвет воды, и все, кроме нескольких гребцов в носу и корме, низко пригибались, скрываясь за фальшбортом.

Корма средневекового судна, снабженного рулем.

Когда дозорные выясняли обстановку и решали, что опасности нет, все возвращалось на свои места.

Вероятно, боевые корабли имели в корме полупалубу, а над ней еще один помост, своего рода капитанский мостик, служивший наверняка и боевой площадкой: трудно иначе истолковать фразу «Саги об Эгиле» о «верхней палубе на корме».

Конунг, стоя на этом высоком помосте, где было его обычное место, руководил всеми действиями флотилии, прибегая в случае нужды к услугам трубачей.

Корма вообще играла важную роль в корабельной жизни: с нее подавали почетную сходню (вторая спускалась с носа), к ней была привязана спасательная и разъездная шлюпка, всегда следовавшая на канате за судном, к ней подходили лодки гостей, ею же швартовались и сами корабли к береговым сваям или близко растущим у воды деревьям.

Конунга окружала, сомкнув щиты, его дружина. Его легко можно было приметить по блиставшим золотом щиту с гербом и шлему, короткому алому плащу, наброшенному поверх кольчуги и украшенной золотом рукояти меча.

При угрозе нападения с фланга картина мгновенно менялась: по сигналу трубача воины тесно выстраивались вдоль бортов, выставив перед собой сплошную стену щитов, а из-под каждого щита выглядывало острие копья. Корабль превращался в ощетинившегося ежа, и в этих случаях конунг свободно разгуливал по палубе, своевременно оказываясь там, где требовалось его присутствие.

В отличие от античных, норманнские корабли, лишенные тарана, подходили к берегу не кормой, а носом, затем разворачивались к нему бортом и швартовались двумя канатами со стороны суши; с противоположного борта их удерживали якоря. Нос и корма флагманского корабля были обиты толстыми железными листами кверху от ватерлинии - вероятно, съемными, так как в противном случае судно могли бы вытащить на берег разве что великаны, а его осадка сильно ограничила бы район плавания. Эти листы затрудняли работу абордажного отряда: крюки не могли закрепиться на отполированном металле, а если кто-нибудь в прыжке попадал на эту обшивку, он тут же соскальзывал за борт. Абордаж можно было производить только бортом к борту: иначе пришлось бы перелезать через собственный высокий форштевень под градом стрел, камней, дротиков и вообще всего, что подворачивалось под руку.

Перед битвой корабли поднимали знамена и выстраивались в одну линию, причем корабль конунга был в центре ее, а их форштевни связывались канатами: это помогало держать строй, служило профилактической мерой против дезертирства и паники, а также препятствовало прорыву кораблей противника в тыл. Вся эта схема очень напоминает греческий прием защиты от таранной атаки. «Сага о Сверрире» рассказывает, что суда связывались вместе по четыре и по пять и при этом могли передвигаться: викинги «гребли внешними веслами на крайних кораблях».

При сближении с вражескими кораблями на их штевни первым делом метали абордажные крючья, сбивая попутно насадные драконьи головы. В качестве таких крючьев использовались также легкий зуболапый якорь и «копье с крючком, которым можно было также и рубить». С малых судов, постоянно крутившихся в гуще боя, снизу вверх летели копья, отгоняя людей от борта. На эти копья ловили и тех, кто пытался совершить спасительный прыжок за борт. Этими копьями, а также секирами старались продырявить борта вражеских кораблей, как это делали, например, руссы в битве, описанной Михаилом Пселлом. А из корзины на мачте и из-за высокого форштевня, где было убежище ударных отрядов и лучников, на палубу зацепленного корабля сыпался встречный ливень стрел, дротиков, копий и камней. Спасение от него было единственное - выставить на высоких шестах широкие щиты, сплетенные из прутьев и выступающие за пределы борта.

Эту тактику норманны принесли и на Русь: в «Повести о походе Ивана IV на Новгород в 1570 году» упоминается о том, как «воинъские люди в малых судех ездяху по реце Волхове, со оружием, и с рогатыни, и с копии, и с багры, и с топоры».

Если неприятель не выдерживал натиска и искал спасения на других своих кораблях, канаты, связывавшие носы, перерубались, корабли обходили очищенное судно и приступали таким же манером к захвату следующего. Выждав удобный момент, воины перепрыгивали на палубу противника и завязывали рукопашную. Такому прыжку могла помешать чаще всего высота борта неприятельского корабля. Конунг, помогая своим, тоже стрелял из лука, метал копья, всячески подбадривал, а в преддверии абордажной атаки извлекал из рундука под своим почетным сиденьем мечи и раздавал их экипажу.

Палубный бой начинался в том случае, если противник не мог или не успевал вырубить вместе с деревом наброшенный абордажный крюк или якорь. Схватка начиналась с носа и постепенно перемещалась к корме. Вот как описывает один из подобных эпизодов сага: «Бой шел на носах кораблей, и только те, кто стоял там, могли рубиться мечами, те же, кто находился за ними в средней части корабля, бились копьями. Стоявшие еще дальше метали дротики и остроги. Другие бросали камни и гарпуны, а кто стоял за мачтой, стрелял из лука».

Битва у мачты, водруженной в центре корабля, знаменовала наступление критического момента, и тогда конунг выбегал из-за ограды щитов и личным примером вдохновлял своих людей. Если же дело оказывалось совсем худо, в ход пускалось все, что оказывалось под рукой: «Олав схватил румпель и бросил в этого человека, и попал в голову... так что череп раскололся до мозга»,- бесстрастно передает сага. Или вот еще: «Вигфусс, сын Глума Убийцы, схватил с палубы наковальню, на которой кто-то выпрямлял рукоять своего меча... Он метнул наковальню двумя руками и попал в голову Аслаку Лысому, так что острый конец наковальни вонзился в мозги. До этого Аслака не брало никакое оружие, и он рубил на обе стороны».

После боя - иногда скоро, а иногда и несколько дней спустя (после похорон павших или отхода в безопасное место) - трубили сигнал к дележу добычи. Трофеи делили на четыре части, потом каждую часть - еще на двенадцать, и только затем выделялись персональные доли.

Нагруженные добром победители возвращались в родные фьорды, и слава летела впереди них. Они становились героями саг, передаваемых из поколения в поколение. А павшие в битве отправлялись в последний свой рейс к блаженным берегам на «безразмерном» корабле «Нагльфар», сделанном из ногтей мертвецов. Правит им невидимый для живых великан Хрюм, «и лишь поднимут на нем паруса, в них дует попутный ветер, куда бы ни плыл он. А когда в нем нет нужды, чтобы плыть по морю, можно свернуть его, как простой платок, и упрятать в кошель, так он сложно устроен и хитро сделан», - поясняет «Младшая Эдда». Это - эпос.

Действительность была куда трагичней. Конунга заворачивали в саван, и живые обязаны были взглянуть на мертвеца, чтобы засвидетельствовать его смерть и тем предотвратить обвинения в убийстве или появление самозванцев. Иногда бывало еще проще: «Но Хаки конунг был так тяжело ранен, что, как он понимал, ему оставалось недолго жить. Он велел нагрузить свою ладью мертвецами и оружием и пустить ее в море. Он велел затем закрепить кормило, поднять парус и развести на ладье костер из смолистых дров. Ветер дул с берега. Хаки был при смерти или уже мертв, когда его положили на костер. Пылающая ладья поплыла в море, и долго жила слава о смерти Хаки». Так уходили в более радостный мир морские конунги - морские короли, викинги.

Утонуть викинг не мог никак, если б даже и захотел. Когда он оказывался за бортом, его тут же подхватывала своей золотой сетью богиня моря Ран, жена морского великана Эгира, и уносила все в ту же блаженную страну. У Ран и Эгира были девять дочерей-волн: Химинглеффа (Небесный Блеск), Дуса (Голубка), Блё-дугхадда (Кровавые Волосы), Хеффринг (Прибой), Удор (Волна), Раун (Всплеск), Бюлгья (Вал), Дрёбна (Бурун) и Кольга (Рябь). От них пошло поверье о смертоносном «девятом вале», а еще позднее это число закрепилось в количестве баллов шкалы состояния поверхности моря и шкалы степени его волнения в зависимости от высоты волн. Море часто называли «дорогой Ран», «землей кораблей», «землей киля, носа, борта или шва корабля», «путем и дорогой морских конунгов» и иными подобными эпитетами, а в поэзии одним из десяти хейти моря было «Эгир» и еще одним - «соль», прямой синоним греческого «галс», тоже принадлежавшего поэтам и давшего имя галере.

Викинги, быть может, единственные мореплаватели Севера, пересекавшие обширные водные пространства, не имея компаса, полагаясь на благосклонность Эгира и заступничество Ран. Днем в ясную погоду их вело солнце, ночью - звезды и маяки. Саги свидетельствуют о «солнечном камне»: им, например, владел Олав Святой. С этим камнем он не боялся ни туманов, ни пурги. Как сообщают саги, камень этот опускали в воду, и, плавая в ней, он отражал лучи невидимого солнца. Относительно этого чудо-камня существуют по крайней мере два соображения: либо это дощечка с укрепленным на ней магнитным железняком, либо кристалл исландского шпата, фокусирующего при пеленге на солнце два изображения вследствие поляризации света. Как бы там ни было, он вполне заменял викингам компас или секстан. Широту они определяли посредством солнечных часов - гномона, как это делали греки еще во времена Аристотеля.

Вообще, реальность мореплавания в ту или иную эпоху - понятие весьма относительное. Принято считать, что в дальних рейсах, вне видимости берегов, нужно как минимум уметь вычислять широту и долготу. Однако, как уже было сказано, арабы в то самое время, когда Брандан плыл к своим островам, вообще не имели понятия о долготе и пользовались только вычислениями широты. Португальцы же и испанцы почти тысячелетие спустя решали прямо противоположную проблему. А если даже и научиться вычислять то и другое, куда это наносить? Ведь карты с градусной сеткой появятся еще нескоро, а каждый мореход отсчитывал расстояние от порога родного дома. Не случайно же Роджер Бэкон сокрушался о том, как «медленно растут у западных христиан географические сведения», и полагал, что «надо производить измерения, определять точно положение стран и городов, а для этого необходимо принять какой-нибудь определенный пункт за начало долготы. Можно бы взять, например, на западе западную оконечность Испании, на востоке - восточную границу Индии. География, помимо ее практических приложений, важна и для других наук. Нельзя знать людей, не зная климата и страны, в которой они живут, так как климат влияет на произведения растительного и животного царства и еще более на нравы, характеры и учреждения...». Прозорливость, поразительная для своей эпохи! Или, быть может, хорошая осведомленность: у арабов уже был общепринятый нулевой меридиан: он проходил через Канарский архипелаг - античные Острова Блаженных. А в это же самое время на Люнебургской карте мира 1284 года, обильно уснащенной пояснительными надписями, твердой рукой обозначен Рай (на крайнем востоке), указано местообитание «породы сильных собак» (в Албании) и начертаны прочие такого же рода сведения, дающие путешественникам, по мнению составителя, «правильное направление и приятное наслаждение от созерцания попутных предметов»,- те же климаты, то же животное и растительное царство...

В самом начале XVI века испанский поэт Хуан Боскан писал:

Встревожен шкипер небом грозовым,

но стоит солнцу вспыхнуть на просторе,

он все тревоги забывает вскоре,

как будто почва твердая под ним.

Солнце днем и звезды ночью - недаром их величали «путеводными», поклонялись им и приходили в ужас во время затмений. На солнечном Севере с незапамятных времен определяли широту по длине тени в полдень.

Норманны были третьей великой морской нацией в период становления европейских государств. И они заставили поделиться с собой морем и ромеев, и арабов.