С чем вы смешиваете свои краски?

Глава 15

За мной и за полотнами примчались пять человек на двух машинах — Алексей и Владимир Петрович со своими «орлами».

— Сашка, тех художников с Большой Коммунистической срочно в Манеже выставляют, — сообщил дядя Вова. — Сама Фурцева организовывает место для экспозиции. Я под это дело тебя воткнул. Там уже закуток отгородили, но лучше, чтобы ты всё сам посмотрел.

— Вот спасибо, — пробормотал я, кутаясь в пальто. — Чего так поздно-то? Нельзя, что ли, завтра?

— Завтра члены правительства с утра пойдут картины смотреть, — пояснил подполковник.

Та-а-ак… кажется, исторические события идут своим ходом. Точно! Разгром художников Хрущёв устроит первого декабря. И меня с ними под одну гребёнку? Впрочем, мы ещё посмотрим кто кого. В любом случае изменить я ничего не мог и меланхолично наблюдал в окно за пролетающими мимо улицами столицы.

Интересно будет поприсутствовать на знаковом событии. На самом деле юбилейная выставка МОСХ получилась скромной как по числу участников, так и по их уровню. На фоне грандиозных выставок предшествующих лет эта удивляла малым количеством представленных работ. По этой причине какого-то повышенного внимания к картинам со стороны москвичей не наблюдалось. Но мы всколыхнём это болото!

Машины припарковали возле здания Манежа, меня «под белы рученьки» взяли и повели. Дядя Вова по пути рассказывал то, что узнал ранее по телефону. Экспозиция выставки давно оформлена. Это я знал, сам посещал и видел. Для «всяких этих», кто успел на западном телевидении засветиться, выделяют помещение на втором этаже, в бывшем буфете. Кстати, нас по лестнице обгоняли резвые парни, несущие холсты с живописными работами как раз в ту сторону.

И почти сразу мы встретили кого-то из подручных товарища полковника.

— Первый зал — экспозиция студии Белютина, второй зал с картинами других художников, в третьем зале скульптуры Эрнста Неизвестного и отгорожена зона для Саши Увахина, — отчитался он.

К третьему залу мы и направились. Про отгороженную зону помощник явно пошутил. Это был какой-то стенд наподобие ширмы, стоящий у стены. Грязный, между прочим. То есть получалось, что зрители войдут в этот не слишком большой зал и сразу увидят этот стенд (мои работы будут за ним). Далее по помещению расставят скульптуры. Пока они были сдвинуты к стенам и рабочие заносили какие-то кубы для экспонатов. Посетители зала должны дойти до середины, после оглянуться и увидеть мою работу в своеобразном закутке.

— Темно, — сообразил я. — Нужны софиты, подсветка.

Размер стены, выделенный для моего творчества, меня вполне устраивал, а вот грязная ширма — нет.

У Эрнста Неизвестного возникли схожие проблемы. Постаменты не выдерживали критики. Скульптор ходил вокруг этих кубов, переворачивал, пытаясь найти более-менее чистые стороны. В группе помощников я заметил знакомое лицо Леонида Рабичева, с которым познакомился на выставке в Доме учителя, и поздоровался с ним.

— Нужно закрасить белилами, — первым сориентировался Леонид насчёт грязных кубов.

Кто-то из парней сорвался с места и куда-то ушёл.

— Стенд тоже покрасить, — скомандовал я.

Владимир Петрович отправился звонить, чтобы раздобыть для меня софиты, провода, если понадобятся таковые, и белила с кистью. Пока решались эти вопросы, я пошёл посмотреть, что вообще выставляется. В втором зале представляли свои полотна Владимир Янкилевский, Юрий Соболев и Юло Соостер. Краем уха я услышал, что это не студийцы Белютина, а друзья Эрнста Неизвестного, решившие поддержать его. Подразумевалось, что скульптуры, далёкие по сюжету от социалистического реализма, на фоне работ эпического экспрессионизма будут смотреться в тему.

Владимир Янкилевский казался из всей творческой братии самым молодым, зато представлял самые большие картины, включая здоровенный шестиметровый пентаптих из пяти огромных картин. Называлась эта его работа «Атомная станция»[3]. Из материалов — картон, масло. Своеобразное видение автором того, как преобразуется атом в энергию. С точки зрения человека двадцать первого века, нормальная работа для украшения интерьера цветовым пятном, не имеющая особого смысла. А если учесть, что изначально Эрнст Неизвестный хотел привлечь художников для декорирования холлов здания Физического института, то этой работе там самое место.

У Юло Соостера меня привлекла картина «Глаз яйцо». Это был тромплей — иллюзия трёхмерного пространства в изображении. Края формы яйца будто сделаны из металла и в целом создавалось впечатление оптической иллюзии. Казалось, что следующая оболочка внутри внешней вот-вот моргнёт, за ней другая и так далее.

Определённая мультимедийность в работах Соостера и Янкилевского присутствовала, и я решил посмотреть, в какой тематике другие полотна экспозиции.

В самом первом зале рабочие под руководством кого-то из художников развешивали работы из той студии, что выставлялась на Большой Коммунистической. Леонид Рабичев рассказывал про летнее путешествие по Волге на арендованном пароходе. Похоже, это были картины с того пленэра. Вполне узнаваемые пейзажи, но, блин, большинство в технике экспрессионизма и постимпрессионизма! Куда там Хрущёву разобраться с такими нюансами. Это я Ван Гога от Сезана отличу, а здесь же все «непризнанные гении».

Буду объективным, смотрелось всё ярко и колоритно. А то, что у некоторых художников присутствовала в полотнах обратная перспектива, так это вообще мелочи. Безусловно, это было изобразительное искусство, так называемое торжество выразительности, когда натуральность отходит на второй план, уступая место сюрреализму, символизму и откровенному виженари-арту.

Я ходил, смотрел работы и всё больше убеждался, что, несмотря на выставку на Большой Коммунистической, а после показа по телевидению Европы и США, эти картины не имели шанса стать заметными событиями в художественной или политической жизни страны. Таковыми их сделают стечение обстоятельств и Хрущёв.

Пришёл Алексей, позвал меня обратно в третий зал. Оказывается, там уже покрасили ширму-стенд и кубы-подставки для Неизвестного. Эрнст Неизвестный мне лично комплименты решил высказать. Первую часть триптиха уже закрепили и на неё смогли полюбоваться немногочисленные зрители. Позже кто-то обмолвился, что автору всего одиннадцать лет, и на меня захотели посмотреть живьём.

Пришлось устраивать перед публикой импровизированное выступление, рассказав, о чём моя работа.

Большие «дяди» из того первого зала набились в третий, мешая выставлять Эрнсту Неизвестному скульптуры. Мой триптих никак нельзя было причислить к тому самому социалистическому реализму, что был на первом этаже. Натуральность (Да ещё какая! Особенно дед!) присутствовала, но сам ракурс и подача не имели аналогов, что вызвало небывалый ажиотаж среди художников. Ну, ребятки, в будущем да при помощи компьютерной графики такие штучки можно закрутить, что вам и не снилось.

Сейчас же на мои работы взирали со смешанными чувствами. Ещё бы! Это вам не постимпрессионизм! У меня всё необычно, начиная с сюжета и заканчивая ракурсом. И в то же время классическая живопись с её цветопередачей присутствует в полной мере.

— Почему мне хочется выкинуть все свои холсты?

— Новое поколение.

— Так держать, пионер! — послышалось со стороны.

Рабочие продолжили свои дела. Картины закрепили и занялись подсветкой. Одного софита явно не хватило.

— Нужно ещё один закрепить на стенде, — прикинул я.

— Ещё один софит на клипсе, — дал кому-то распоряжение Алексей. — И ламп запасных две штуки. Вдруг перегорит в неподходящий момент?

Вот что значит человек провёл много времени в художественном институте! Все нюансы дела знает и предусматривает заранее.

— Саша, отправить тебя домой? Здесь и без нас справятся, — вскоре подошёл дядя Вова.

— Нетушки! — возмутился я. — Любопытно же!

Вообще-то самое интересное началось ближе к полуночи. Я глазам своим не поверил, когда в зал вошла сама Фурцева, за ней несколько «ответственных товарищей». Чуть позже подошёл Серов с художником Герасимовым и ещё кто-то. Молча всё осмотрели. Ничего не комментировали, не морщились. Оценили, как успевают оформлять выставку, и удалились.

— Мазуров, Ильичёв, Аджубей, — тихо сообщил мне Алексей о тех личностях, кого я не узнал.

— Вот, а вы говорили домой-домой, — попенял я дяде Вове. — Видели, какие люди приходили?

— Сашка, схлопочешь ты у меня, — покачал он головой. — Закончили или ещё подождём?

— Хочу посмотреть полностью, как оформят работы соседи по залу, — попросил я.

— Завтра посмотришь.

— А вдруг я какой совет дельный дам? — не соглашался я отправляться домой баиньки, когда тут история вершится.

Первый зал был почти закончен. Пьяных рабочих художники выгнали и развешивали картины уже самостоятельно. Из тех, кто указывал, какие картины и куда вешать, оказывается, был сам Элий Белютин. Навязываться и знакомиться я не пошёл, но постоял в стороне, послушал его речи.

— Думаешь, завтра их ждёт успех? — с сомнением в голосе поинтересовался дядя Вова.

— Завтра их ждёт колоссальный разгром, — с грустью сообщил я.

— Ты знаешь или предполагаешь? — подобрался сразу комитетчик.

— Предполагаю — Хрущёв всех опустит ниже плинтуса.

— А тебя?

— А меня ещё никто не видел, — сумбурно пояснил я, решив закончить с предсказаниями.

Бродил я по экспозиции до двух часов ночи. В коридоре у входа в первый зал на столике стоял телефон. Неожиданно он зазвонил и к аппарату попросили Белютина. Элий Михайлович долго разговаривал с редактором отдела искусств «Известий», перечисляя фамилии и названия работ. Наконец он повесил трубку и, обернувшись к собравшимся художникам, произнёс:

— Друзья! Вас признали. Я обещал вам, что вы будете в Манеже, и вот вы победили, можете больше не волноваться!

Художники загомонили, стали обниматься друг с другом, шутить. Я смотреть на это уже не мог и попросил товарища полковника отвезти меня домой. Времени на сон оставалось не так много. Выставка откроется с девяти утра, а нам нужно прибыть пораньше. Из всей той творческой братии художников всего тринадцать человек получили пропуска, остальные смогут посетить выставку уже после того, как на неё полюбуются члены правительства.

Мы приехали в Манеж мы около восьми часов утра. Наружная охрана провела краткий инструктаж, который я не слушал, если что-то нужно будет отдельно мне сказать, то доведут до сведения. Хотя Алексей нервничал. По лицу это не было заметно, но я отметил, как он то и дело перемещал висящий на ремне фотоаппарат с одного плеча на другое. Дядя Вова был словно кремень. Он оценил белизну моей рубашки, отутюженный пионерский галстук и велел не отходить от него ни на шаг.

Мы прошли дальше, и я отметил некую гулкость помещений. Нижние залы были пустые, никого ещё не было, а праздных зрителей наверняка разогнала охрана. Зато на втором этаже царил ажиотаж. Художники предвкушали небывалое событие и что-то громко обсуждали. Заметив знакомые лица, я их поприветствовал кивком головы и поспешил проверить свой триптих. Чуть поправил софит, чтобы не бликовали краски и в то же время хватало освещения. Решив, что большего сделать не могу, я остался топтаться рядом.

Потом откуда-то появилась Екатерина Алексеевна Фурцева. С Белютиным она обменялась рукопожатием, что-то сказала явно одобрительное. Я не услышал.

— Несильно высовывайся, — придержал меня дядя Вова и, понизив голос, продолжил: — Вон тот высокий, который ходит, улыбается и всех подбадривает, начальник личной охраны Хрущёва.

Ближе к девяти утра подошёл Алексей с сообщением, что члены правительства и сам Хрущёв раздеваются в гардеробе. Снизу послышались голоса и именитые гости отправились смотреть экспозицию.

— Я одним глазочком, одним ушком послушаю, — стал я канючить у дяди Вовы.

— Пионер на фоне партийных руководителей и первого секретаря ЦК ВЛКСМ будет смотреться неплохо, — встал на мою защиту Алексей, в очередной раз перевесив фотоаппарат.

Товарищ полковник не устоял. Подозреваю, что ему самому хотелось сунуть нос в эту всю закулисную правительственную кухню. Мы спустились со второго этажа и отправились в левый зал Манежа, где были представлены монументалисты и куда повели всю делегацию.

Группа сопровождения Хрущёва оказалась приличной. Я мог видеть только их спины, естественно, никого не узнал, разве что Фурцеву трудно было с кем-то спутать. Фотокорреспонденты клацали вспышками камер, чей-то голос вещал о картинах. Охрана в штатском нас хотела было притормозить, но удостоверение Владимира Петровича смело этот барьер. Наконец-то я увидел Хрущёва вживую и трепета от этого факта совсем не испытал.

— А вот так, Никита Сергеевич, советские художники изображают рабочих, — наконец услышал я голос секретаря Союза художников РСФСР Владимира Серова.

Хрущёв с товарищами никак не отреагировал и переместились к следующей картине. Серов удивительным образом оказался впереди и, подняв руку, сообщил:

— Вот так, Никита Сергеевич, наши советские художники изображают счастливых советских матерей.

Это они, оказывается, до «Материнства» Дейнеки добрались. Только почему такая подача и пояснение сюжета работ, как для младшей группы детского сада? Возле следующего полотна с рыбаками Хрущёв припомнил, что-то про уху и как его потчевали. Посмеялись. А дальше вся эта «правительственная тусовка» переместилась в залы с теми самыми экспрессионистами и прочим «неофициальным искусством». Хрущёв практически сразу стал заводиться.

— Что это такое? — гневно поинтересовался он.

— Это «Обнажённая» Фалька, — подсказал кто-то из свиты.

Хрущёв не расслышал, да и не знал, по всей видимости, кто такой Роберт Фальк, и разразился речью по поводу этой «голой Вальки», сравнивая данное творчество с западными художниками и завершил свой экспромт словами:

— У нас покамест такое творчество считается неприличным, у нас милиционер задержит.

Как-то мне стало обидно за «Вальку». На самом деле это довольно известная натурщица — Любовь Попеска. Она позировала Константину Коровину и Валентину Серову. Не тому Серову, что своими губешками шлёпает, придумывая, что ещё Хрущёву сказать, а тому Серову, у которого «Девочка с персиками».

«Обнажённая» — одна из немногих работ Фалька, которая мне нравилась. Фигура практически сложена из плоскостей. Цвета сочные и настолько яркие, что невольно удивляешься тому, как Фальку удалось гармонично объединить эти красные, жёлтые и оранжевые оттенки. Работа в большей степени напоминала этюд, когда художник широко и без прорисовки деталей обозначает основное. Эта самая этюдность картины меня и привлекала.

Возле работ Штеренберга Хрущёв снова притормозил и произнёс, уже не стесняясь и не пытаясь понять современное искусство:

— Мазня!

Кто-то из свиты поспешил заявить, что музеи платят деньги из кармана трудящихся. И даже стали перечислять, что вот за это полотно заплачено семь тысяч, за другое — шесть с половиной. Расценки озвучивались явно дореформенным деньгам, но никто оратора не поправил. Он же продолжал пояснять, что чем крупнее полотно, тем дороже, поскольку в стоимости учитывается не только художественная составляющая, но и квадратные метры. Наконец-то хоть кто-то внятно объяснил мне всю эту страсть к гигантомании и желание художников становиться монументалистами!

Слушая пояснения по ценам, не останавливаясь, Хрущёв двигался дальше и в очередной раз притормозил у картины Никонова «Геологи». Размер по длинной стороне больше двух метров. А само изображение без прорисовки деталей как раз попадало в категорию «мазня».

— Вот кто за это заплатил? Вот тот пусть и платит свои деньги, а я платить не буду, — заявил Хрущёв.

Приближённые поозирались, взгляд многих почему-то останавливался на Фурцевой. Та поправила пачку документов, зажатую под мышкой, и комментировать ничего не стала. Наконец кто-то сказал, что картина пока не куплена.

— Интересно, кто это заказывал? — не унимался Хрущёв. — Пусть кто заказывал, заплатит и добросовестно выполнит свои обязательства, а после пусть хоть повесит себе на шею. Картина должна вдохновлять человека, возвышать, вдохновлять на ратный и трудовой подвиг. А это что?

Подпевалы из окружения подобострастно загомонили. Слов я не разобрал по той причине, что дядя Вова решил, что хватит нам такое слушать и пора ретироваться на второй этаж.

— И что, мы с этой мазнёй пойдём в коммунизм? Говно! — услышал я последнюю фразу Хрущёва перед тем, как последовать за полковником.