С любовью, папочка

ГЛАВА 1

Лукас

Сердце стучит отбойным молотком в груди, когда я захожу в салон. Глупо так нервничать. Это же всего лишь гребаная стрижка, верно?

Черт, кого я обманываю? Правда в том, что я наблюдал за этим салоном с другой стороны улицы большую часть двух дней, ожидая шанса сделать свой ход. Я подготовил идеальную возможность столкнуться со своей целью, все как обычно: после обеда в будний день, когда мамы Ноксвилла могут выделить несколько минут, чтобы избавиться от секущихся кончиков.

Гул фенов наполняет пространство, как туман, пронизываемый взрывами смеха. Я ждал, пока в салоне будет так много народу, что меня придется посадить с помощником стилиста.

Но теперь, когда момент настал, я сомневаюсь в себе.

Это вполне невинное желание увидеть Татум во плоти. Мы общаемся уже много лет, это вполне естественно. Я давно запомнил каждое ценное слово в каждом полученном от нее письме, поэтому мне легко вспомнить подробности, которыми она делилась о своей работе.

Наверное, каждый должен с чего-то начинать, — писала она. Но мне так хочется поскорее перейти от манекенов к реальным людям. Честно говоря, меня сводит с ума необходимость ходить за обедами для стилистов, как будто это имеет хоть какое-то отношение к стрижкам. Тем не менее, работа постоянная, и мы получаем зарплату, так что это уже кое-что.

Я не мог удержаться от улыбки, представляя, как она носится по всему салону, моет кофейные чашки, подметает состриженные волосы, приветствует клиентов. Эта сцена успокаивает, и я снова и снова прокручиваю ее в голове, как фильм, главная героиня которого была моим постоянным спутником в те изнурительные годы заключения.

Увидеть все это вживую и в цвете прямо сейчас — это настоящий трип. За последние несколько дней я увидел, как воплощается в жизнь больше моих фантазий, чем готов признать. Все — от горячей чашки чертовски хорошего кофе до уединенного душа, от ресторанной еды до интернет-порно. Боже правый, за последние шесть лет они добились больших успехов в интернет-порно. Но это едва ли не самое любимое в моей свободе.

Лучшим плюсом, несомненно, является возможность видеть мою подругу по переписке во плоти. Последние четыре года из своего шестилетнего срока я переписывался с Татум.

Только она об этом не знает.

Сотрудница регистратуры поднимает взгляд от своего планшета и улыбается мне, демонстрируя мазок сиреневой помады на зубах.

— Привет, говорит она с мягким южным акцентом. Чем я могу вам помочь?

Я сканирую комнату в поисках Татум и замечаю, что почти все места заняты.

Идеально.

Я прочищаю горло. — Здравствуйте, я не записывался или что-то еще…

— Запись на стрижку? мягко говорит администратор, наклоняя голову. — Это не проблема. Мы принимаем посетителей. Ее длинный наманикюренный ноготь щелкает каждый раз, когда она прикасается к стеклянной поверхности планшета. — Похоже, единственный свободный человек сейчас — наш ассистент стилиста. Вы знаете, что это означает?

— Да, все в порядке…

— Это означит, что она не является полноценным стилистом. Она все еще учится. Но, честно говоря, мужская стрижка — это легко и просто, так что я уверена, что она справится. Еще одно постукивание по планшету. — Могу я узнать ваше имя, пожалуйста?

— А, Лукас Янг? Не знаю, почему я сбиваю тон в конце, как будто это вопрос.

— А номер телефона?

Я прочищаю горло, чтобы разрядить его. — Зачем?

Регистратор вздыхает, с ее улыбки исчезает часть теплоты обслуживания клиентов. — Чтобы мы могли в будущем просмотреть ваш счет, сэр.

Я киваю и даю ей номер, позволяя своему взгляду метаться по салону, пытаясь заметить Татум, отчаянно желая увидеть ее приближение. Мои ладони влажные, и я чувствую, как пульсирует вена на моей шее. Это очень неприятное чувство, которое, как я надеюсь, скоро закончится.

Из-за угла L-образного салона появляется розовая девушка. Мое зрение затуманивается при ее приближении. Розовые волосы, розовые губы. Она встречает мой взгляд, ее глаза бледно-голубые, как летнее небо после грозы. Когда она улыбается, мое сердце замирает в груди.

— К вам пришли, — говорит регистратор Татум.

— Привет, говорит Татум, протягивая мне руку. Я на мгновение замираю, упиваясь сладким предвкушением того, что наконец-то коснусь ее кожи. Я беру ее руку, пожимаю ее и не хочу отпускать.

— Я Татум. Почему бы вам не пройти за мной, и мы помоем голову шампунем.

Я киваю и смотрю, как она поворачивается на каблуках и направляется в заднюю часть салона. Черно-белый клетчатый пол скрипит под подошвами моих рабочих ботинок, но я не обращаю на это внимания, как и на суету в салоне вокруг нас. Вместо этого я слежу за покачиванием ее бедер, пораженный ее видом. Она не знает меня, но я знаю ее. Ее школьная выпускная фотография бережно хранится у меня в бумажнике, как сокровище. Но это намного лучше. Видеть ее улыбку, прикасаться к ее руке. Я тяжело сглатываю и пытаюсь придумать, как сказать ей то, ради чего я проделал весь этот путь.

— Присаживайтесь, говорит она, жестом указывая на кресло.

Еще нет, говорю я себе, сжимая губы в тонкую линию. Я сижу, отдавшись на ее милость, пока она откидывает кресло так, что моя голова оказывается над раковиной.

Она включает воду.

— Не слишком горячая?

— Нормальная, говорю я.

Татум мочит мои волосы, а потом прикасается ко мне. Она массирует мне кожу головы, взбивая шампунь в пену, и мне кажется, что я могу превратиться в лужу и меня засосет прямо в канализацию. Она нежна, но тверда, работает с легкой уверенностью, которая не должна меня удивлять, но удивляет, учитывая, как свободно она пишет о своих тревогах.

Иногда мне кажется, что я никогда не буду так хороша, как другие здешние стилисты. Я пытаюсь вспомнить, что все они начинали там, где я сейчас, но это похоже на гору, на которую невозможно взобраться. Чаще всего я задаюсь вопросом, что я вообще здесь делаю. Буду ли я когда-нибудь достаточно хороша…

Острое воспоминание о ее письмах возвращает меня к реальности. Я пришел сюда, чтобы рассказать ей правду о письмах, которые она написала, и о тех, которые она получила в ответ. Она заслуживает знать, с кем делилась своими надеждами, мечтами и мнениями все эти годы, так же как она заслуживает понять, почему любые будущие письма, которые она отправит, останутся без ответа.

Она выключает воду и осторожно выжимает лишнюю влагу моих волос, прежде чем накинуть полотенце мне на плечи и помочь сесть.

— Спасибо, бормочу я, поднимаясь в полный рост, который, по крайней мере, на фут выше, чем она. Она улыбается мне.

— Сюда. Она указывает на другое парикмахерское кресло перед широким зеркалом, и я подхожу к нему, по пути уворачиваясь от копны остриженных волос.

Я сажусь и рассматриваю свое отражение в зеркале. Тюрьма не была особенно добра ко мне; я выгляжу так, словно постарел на дюжину лет за те шесть лет, что меня не было. Тем не менее, я привык к волосам цвета соли с перцем, и я совсем не возражаю против морщин, которые появляются в уголках моих глаз, когда я улыбаюсь. Единственное, что дало мне свободное время в тюрьме, — это возможность заниматься спортом каждый день. Я стал более подтянутым, чем когда-либо за всю свою жизнь, и мне это нравится.

Так почему же тогда мне трудно смотреть себе в глаза?

— Хорошо, говорит Татум, кладя руки мне на плечи.

— Что привело тебя в мои объятия?

Ах, точно. Я лгу этому прекрасному созданию.

Через два года после отбытия срока я попал в пару к новому сокамернику, переведенному из другой тюрьмы на севере штата. Джин Фицрой был мерзким сукиным сыном, который с такой же вероятностью обругает тебя по имени и плюнет тебе в лицо, как и поздоровается. К счастью, этот ублюдок бросил на меня один взгляд и решил, что я просто немного крупнее и злее на вид, чем ему бы хотелось. Это привело к совместному, хотя и холодному, образу жизни, который прекрасно устраивал нас обоих. Но все изменилось для меня в тот день, когда я нашел поздравительную открытку от Татум.

Я не видел, как они передали открытку Фицрою, но я видел, как мужчина смял ее в кулаке и бросил на пол. В тюрьме не так уж много дел, кроме как играть в карты, читать книги, заниматься спортом и посещать библейские собрания. Иногда приходил волонтер и проводил занятия йогой или мастер-класс по писательскому мастерству, но они были недолговечными. Достаточно сказать, что желтая открытка с теркой для сыра на лицевой стороне и надписью «С днем рождения, тертый папа» вызвала у меня интерес. Я схватил ее, пока он не смотрел, разгладил и с треском раскрыл.

Я знаю, что ты, вероятно, тоже не ответишь на эту открытку, но с днем рождения, папа.

Прилагалась фотография подростка с ангельскими щечками, брекетами и заплетенными косичками. На обороте было написано: Татум, 16 лет, в правом нижнем углу.

Эта открытка и милое личико Татум были первыми вещами, которые вызвали у меня улыбку за два года, как начался мой срок. Но вместо того, чтобы почувствовать себя самым счастливым отцом на свете, этот сукин сын Фицрой отбросил фотографию своего ребенка в сторону, как кусок мусора.

В шестнадцать лет я уже жил с бабушкой и дедушкой, мои родители давно уехали, вероятно, под кайфом или ищут способ туда попасть. Изучая фотографию Татум, я вспомнил, каково это — одновременно ненавидеть своих родителей и в то же время жаждать их любви и внимания. Я вспомнил пустоту, похожую на пропасть в моей груди, просящую, чтобы ее заполнили. Именно это чувство заставило меня взять ручку и бумагу. Я был краток.

Спасибо за поздравительную открытку. Прости, что я тебя так разочаровал. Это не твоя вина. Ты заслуживаешь лучшего, и я надеюсь, ты это найдешь.

С любовью, папа.

Я предположил, что это будет началом и концом всего. Когда неделю спустя ее ответ пришел по почте, Фицрой даже не потрудился вскрыть конверт. Из-за этого безразличия вытащить письмо из мусорной корзины было достаточно легко, но мне все равно хотелось щелкнуть по нему его гребаным большим пальцем.

Письмо Татум было ярким всплеском красок в этом холодном, сером месте: внимательное, забавное и полное любви. Я не мог оставить его без ответа. Поэтому я отвечал снова, и снова, и снова, подписывая каждое письмо с любовью и безмолвной молитвой, чтобы она ответила.

И она отвечала.

Но теперь письма перестали бы приходить. Я свободен, и пока Джин Фицрой все еще за решеткой, он не собирается брать на себя ответственность отвечать на письма Татум. И она заслуживает того, чтобы знать почему. Она заслуживает того, чтобы ее сердце не было разбито — снова.

— Сэр? Говорит Татум, возвращая меня в салон.

— Извините, говорю я, стараясь не заикаться, как идиот.

— Может быть, просто, эм… Немного постричься?

Она наклоняет голову набок, проводя пальцами по моим мокрым волосам. Я отпустил их длинными, слишком длинными, но она смотрит на них так, будто, ей все равно нравится.

— Длинные сверху, короткие по бокам? Предлагает она, и я киваю в знак согласия. Она может делать все, что, черт возьми, ей нравится.

Она приступает к работе, ее руки двигаются с уверенной ловкостью, не проявляя никаких признаков неуверенности, которую она выражала в своих письмах. Она замечает, что я наблюдаю за ней в зеркале.

— Итак, говорит она. — Ты из здешних мест?

Я качаю головой. — Нет, мягко говорю я.

— Откуда ты?

Я собираюсь сказать маленькое местечко к северо-востоку от Брентвуда, но не могу. Я приехал сюда, чтобы сказать ей правду. Поэтому вместо этого я говорю — Ривербенд. Мне не нужно добавлять к этому тюрьму строгого режима; она знает, что это значит.

Ее руки замирают на долю секунды. Я думаю, что, возможно, потерял ее навсегда. Но она дарит мне улыбку, от которой мне становится легче.

— Забавно, говорит она, ее голос едва слышен из-за фонового гула сушилок и разговоров. — Там сейчас мой папа.

Это оно. В этот момент я срываю пластырь и позволяю ране начать заживать на открытом воздухе. Но затем она продолжает: — Может быть, вы его знаете? Джин Фицрой?

— Не могу сказать, что слышал это имя. Меня убивает необходимость лгать ей в лицо.

— Он говорит, что там не так уж и плохо, учитывая все обстоятельства. В магазине есть такие изысканные блюда, как рамен быстрого приготовления и его любимые картофельные чипсы со сметаной и луком. Она хихикает. — Очевидно, он чуть не устроил настоящую тюремную драку из-за пакета чипсов. Она ловит мой взгляд в зеркале. — Я шучу. Он ведет себя наилучшим образом. На самом деле я действительно горжусь им.

Я не могу поверить, что она помнит все это после четырехлетних писем. Глупые подробности о жизни ее отца изнутри. Это был я, мое творчество, моя жизнь, мой опыт. Она все это прочитала и помнит.

Я не могу этого сделать. Черт возьми, я просто не могу этого сделать…

— Похоже, у вас действительно особые отношения. Я пытаюсь изобразить улыбку, которая больше похожа на гримасу. Трус, думаю я про себя.

— Мы думаю… Уголки ее розовых губ приподнимаются. — Мы не всегда были. Но теперь он…… Что ж, это может прозвучать грустно, но он мой лучший друг.

— Звучит совсем не грустно. Мое сердце подскакивает к горлу.

Трус, ублюдок, сукин сын.

Татум какое-то время работает тихо, а я пытаюсь придумать какой-нибудь другой способ, любой другой способ, которым я смогу заставить это сработать. Может быть… может быть, я смогу просто продолжать писать ей, перехватывать ее письма в почтовом ящике.

Конечно, да, тогда я могу добавить мошенничество с почтой к своему списку уголовных преступлений. И вообще, как, черт возьми, я бы вообще справился с этим?

— Чем ты занимался до Ривербенда? Спрашивает она. — В плане работы, я имею в виду.

Время на исходе; моя стрижка почти закончена, а у меня нет плана. Это все, что я могу сделать, чтобы не опуститься еще ниже в кресле.

— Я был плотником, говорю я ей. — Вообще-то, бригадиром. Не уверен, чем я буду заниматься теперь, когда вернулся на волю.

— Значит, умеешь работать руками, говорит она.

Я выгибаю бровь. Она что, флиртует со мной? Нет. Невозможно…

— Можно и так сказать.

— Где ты сейчас живешь? спрашивает она. — Дом недалеко?

Я слегка качаю головой, и она успокаивающе кладет палец мне на челюсть, удерживая меня на месте. Я наслаждаюсь легким давлением, теплом ее кожи.

— Мотель, говорю я. — Временно пока я кое с чем не разберусь.

— Звучит не очень уютно.

— Это так. Но меня это вполне устраивает… пока.

— Когда ты в последний раз ел домашнюю еду?

Я роюсь в своей памяти и ничего не нахожу. Татум выдерживает долгую паузу, ожидая ответа.

— Что ж, понятно, говорит она, упирая кулак в восхитительно изогнутое бедро. — Что тебе нужно, так это горячая домашняя еда. И я точно знаю, где ты можешь ее достать.

— Где же?

— На моей кухне.

Боже, да…

— О, нет, я не могу…

— Я не приму «нет» в качестве ответа. Она кладет ножницы на свое рабочее место и берет фен. — Если бы мой папа только что вышел из тюрьмы, и я не смогла бы быть там, чтобы вернуть его домой, я бы хотела, чтобы кто-нибудь другой сделал доброе дело.

— Я не хочу навязываться.

— Пожалуйста, говорит она, и нежная мольба в ее глазах заставляет мое сердце сжиматься. — Я не могу приготовить для своего папы, так что это самое близкое, что у меня есть.

Мое сердце камнем падает в колодец желаний в моем желудке, и я выдыхаю.

Трус, ублюдок.

— Как я могу сказать нет?