С прибоем на берег

ГЛАВА 4

Дополнение к анкете Русакова

За лениво текущим меж поросшими осокорем и тальником берегами Ишимом с незапамятных времен копали огороды. В рыхлой песчаной почве картофель родился вкусный и разваристый. После войны, когда наладилась жизнь, стали мельчать делянки. Многие вообще перестали заниматься огородничеством, только Вельяминовы продолжали арендовать несколько соток. Инициатором была мать, да и отец любил взять в руки лопату.

- Человеку необходим активный отдых! - говорил он. - Будь моя власть, я бы всех своих инженеров раз в году переводил в разнорабочие!

Только этой весной огородом занимались Юрин с матерью вдвоем. Отца пригласили в область на какое-то совещание. Воскресенье выдалось по-летнему теплым. Мать была в хорошем настроении, работая, напевала вполголоса. Повязанная ситцевым платком, она выглядела моложе, чем в модной шляпке, которую носила обычно.

- К труду у меня сызмальства привычка, - рассказывала она сыну. - Когда отец наш, а твой дед, на фронте погиб, нас у матери пятеро осталось. Все девки, и мала малой меньше. Старшая сестра на завод работать пошла, а мне все хлопоты по дому достались. Накормить младших, обстирать и обшить. Вернусь из школы, сумку на гвоздь и примусь за дела…

- Извини, мама, что перебиваю… - сказал Юрий. - Я давно уже жду, когда ты заговоришь со мной о нем…

- О ком? - сразу как-то насторожилась мать.

- Сама знаешь…

- Ох, нелегко мне затевать такой разговор, сынок. Боюсь, что не поймешь ты меня.

- А ты не бойся, мама. Мне семнадцатый год, паспорт имею.

- Мне двадцать было тогда, и то не сумела как следует разобраться…

- Но я должен -знать. Понимаешь, должен! Мне жить без этого трудно, мама!

- Ох, этот ваш теперешний эгоизм: я, меня, мое! А когда мы росли, мы знали только одно слово - наше. Живется вам слишком легко за нашими плечами… Ну хорошо, Юра, я попытаюсь рассказать тебе о нем и о себе. - От сына не ускользнула тень, промелькнувшая на ее лице. - В общем, когда в пятидесятом году закончила я школу медсестер, то получила распределение на работу в районную больницу…

Юрий слушал знакомый до полутонов голос и пытался представить мать такой, какой была она восемнадцать лет назад. Она и теперь была очень привлекательна. Поглядев вслед на ее стройную фигуру, высокую прическу, не скажешь, что ей уже под сорок. Одевалась мать просто, но продуманно до мелочей. А рядом с полнеющим и лысоватым мужем выглядела еще моложе.

- Стала я дежурить на посту хирургического отделения. Палаты мне попали веселые - сплошная травматология. Большинство пациентов молодые мужчины: кому руку в станке защемило, кого строительные леса подвели, а некоторым и просто бока намяли по пьяному делу. Все они в принципе были здоровыми людьми, спали, ели и наперебой навязывали дежурным сестрам свои ухаживания. Надоедало нам их от поста прогонять. Только вечерами, когда не было врачей, позволяли себе поболтать с кем-либо из них часок-другой…

Юрий видел фотографию матери тех времен. Тоненькая, как рябинка, девчушка в белом ситцевом халатике с косой, переброшенной на грудь. Портили снимок лишь скованная поза и напряженный взгляд: заставил, видимо, горе-фотограф долго смотреть в объектив.

- Я самой молоденькой была из сестер, потому и свиту самую большую имела. За первые полгода работы получила я кучу замечаний от строгого начальства, а еще больше признаний в пламенной любви от больных. Всерьез я, конечно, ничего не принимала, просто веселая болтовня больничных ухажеров скрашивала дежурство. А потом в одной из палат появился он…

Она неловко замялась, и Юрий почувствовал, что ей не хочется произносить «твой отец».

- Он не был говоруном, как другие, больше даже на молчуна походил, но обладал каким-то непонятным свойством влиять на людей. Приходил на пост, заставал там очередного краснобая, бросал ему коротко: «Слушай, друг, тебя в палате заждались», и тот покорно отправлялся восвояси. А он садился на освобожденное место и начинал смотреть на меня таким взглядом, от которого шприцы из рук моих валились. В несколько дней он всех других отвадил и остался возле меня один…

- Какой он был из себя, мама? - перебил ее Юрий.

- Самый обыкновенный. Ни буйных кудрей, ни румянца во всю щеку, ни распрекрасных глаз. Просто высокий и осанистый…

- Я на него похож?

- Может, забыла я его, но мне кажется - ничего ты не взял от него, кровь моя взяла верх…

Она снова замолчала, а Юрий старался представить высокого молчаливого человека, который сидит возле медицинского столика, положив на его край большие руки. Такие, как у отцовского, вернее, у отчимовского шофера Николая.

- А почему он в больницу попал?

- После дорожной аварии. Видно, под хмельком ехал. Мне и позже говорили, что все шофера останавливаются возле придорожных чайных. Автоинспекторов в ту пору не густо было, да и на многое они тогда сквозь пальцы смотрели. За баранками сидели отчаянные ребята - фронтовики. Рука у него была сломана, гипс мы ему наложили…

Вышло, что ошибочную картину нарисовал мысленно Юрий. Не мог тот человек скрестить обеих рук на краешке стола. Зато теперь видел его Юрий в кабине бешено несущегося по большаку грузовика, слышал пугливый скрежет тормозов на крутых поворотах.

- Я и сама не заметила, как подпала под его влияние. Соглашалась с ним во всем, не посмела отказать, когда предложил он выйти за него замуж. Попросила только несколько денечков, чтобы подумать. Но он и этого мне не дал. Уговорил в два счета маму, безо всякого заявления организовал регистрацию брака, в тот же день подогнал к нашему дому машину и погрузил в кузов немудрящее мое приданое…

Может, сама того не желая, мать, внушала сыну симпатию к человеку, которого называла местоимением Он. Юрий всегда уважал волевых, решительных людей, настойчиво стремившихся к поставленной цели. В глубине души он и себя считал таким, а к рефлектирующим по каждому пустяку нытикам относился с долей скрытого превосходства.

- Вот так стала я мужней женой, хозяйкой в маленькой комнатушке, которую выделила нам автоколонна. А через неделю после свадьбы он не пришел с работы домой. Запиской через рассыльную Сообщил, что поехал в какой-то срочный рейс. Обидел меня кровно, я до сих пор не знаю, ездил ли он куда-нибудь или просто загулял с дружками. Во всяком случае, сомнительно, чтобы в таком большом коллективе не нашлось кого вместо него в рейс послать. Чем дольше я с ним жила, тем больше он меня удивлял. Вскоре выяснилось, что он не приносит мне всей зарплаты. Правда, себе он не оставлял, на выпивку ему хватало левых заработков,- оказывается, посылал деньги своей сестре в деревню. А та жила одна-одинешенька, работала в колхозе, дом собственный имела, приусадебное хозяйство. Она больше нуждалась или мы, у которых и табуретки собственной не было? Когда я пыталась ему выговаривать, он лишь отделывался глупой фразой о том, что не в деньгах счастье…

Мать знала цену вещам и деньгам. «Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи», - любила повторять она. Квартира Вельяминовых была обставлена громоздкой импортной мебелью, в гостиной было даже пианино, хотя никто в семье не играл. На полках серванта радужно переливались наборы дорогого хрусталя. Юрию подчас было неловко приводить домой товарищей, таких, к примеру, как Сережка Старков, который носил лицо-ванный и заштопанный на локтях пиджак. Когда отчим пытался возразить против очередной дорогой покупки» мать находила столько доводов в пользу нового приобретения, что он шутливо поднимал вверх руки. Авторитетный и, по мнению некоторых, даже своевольный директор завода дома становился мягким и уступчивым человеком.

- Упреки мои он по-своему истолковал, - продолжала рассказывать мать. - Чаще стал подряжаться в дальние рейсы, они были выгоднее. Отдежурив в больнице, я целыми днями сидела одна…

В голосе матери звучали грустные нотки. Чувствовалось, что даже теперь, через много лет, она жалеет себя ту, прежнюю, одиноко сидящую возле полутемного окна. Но Юрий поймал себя на мысли о том, что ее рассказ не вызывает у него сочувствия. Ведь существует множество профессий, неизбежно связанных с расставаниями: моряки и зверобои, полярники и геологи, археологи и журналисты. Послушать мать, так людям этих профессий надо запретить обзаводиться семьями, чтобы не страдали их бедные жены.

- А он словно и не видел моих переживаний. На командировочные деньги привозил пустячные подарки и приводил в нашу комнатушку шумливых приятелей. Не доходило до него даже то, что я уже в таком положении, когда не очень хочется принимать гостей. Я уже собиралась в родильный дом, а он вдруг отправился в рейс куда-то на север, сослался на то, что вот-вот наступит распутица, надо обязательно доставить буровикам важный груз, а лучше его никто не знает маршрута…

Мать горестно вздохнула и покачала головой, словно подчеркивая этим неслыханную черствость своего первого мужа.

- Ты не думай, сын, - после паузы сказала она, - что я нарочно хочу очернить его… твоего отца. Я знаю, что еще древние говорили: «О мертвых или хорошо, или ничего». Но ты сам просил рассказать всю правду, вот я и рассказываю тебе, ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Может, в чем-то я и ошибалась тогда; проживи мы с ним подольше, возможно, все бы и образовалось…

- Он много пил? - вновь перебил Юрий мать.

- Как тебе сказать… - замялась она.- Домой он пьяным не приходил, но мне говорили, что там, на севере, куда их автоколонна возила грузы, там шофера почти не просыхали…

- Что же было дальше?

- Дальше родился ты. Роды у меня были трудными. Врачи говорили потом, что серьезно опасались за мою жизнь. Чудом, Юра, ты не остался сразу круглым сиротой. В общем, несколько суток лежала я в тяжелом состоянии и мне не решались сообщить страшную весть о нем. Лишь когда я окрепла, то обо всем узнала. К тому времени его уже похоронили. В больнице меня навестила его сестра, та самая, которой он помогал. Утешала, в деревню к себе звала, говорила, что дом у нее большой, крестовый, места всем хватит, что работа у них в медпункте найдется…

- А как же с ним получилось, мама?

- Обыкновенно. Погнал машину напрямик через реку. А лед был уже плохой, вот и не выдержал. Наверное, под хмельком он ехал, иначе бы не сделал подобной глупости… Я же, когда из больницы выписалась, комнатенку нашу сдала, обратно к маме переселилась. С ней и жила до тех пор, пока не встретила Валериана Дмитриевича. Остальное все тебе известно. Скажу только, что, если бы не Валериан Дмитриевич, никогда не быть мне врачом. Он и кашу тебе варил, и штанишки твои стирал. В три годика ты заболел диспепсией, так у Валериана Дмитриевича брали кровь и тебе переливали. Так что с тех пор вы стали кровными родственниками…

- Эта женщина, сестра отца, она жива? - спросил Юрий.

- Его сестра? Прости меня, Юра, но я не знаю. Она еще однажды приезжала через год, а потом, когда Валериан Дмитриевич усыновил тебя, я попросила ее в письме оставить нас в покое. К ее чести, она оказалась умной женщиной, все поняла и больше нас не беспокоила.

- Это же жестоко и несправедливо, мама! Она ведь моя родная тетка, тем более одинокий человек!

- Пусть жестоко, но это было необходимо. Мы думали прежде всего о тебе. Постой… Ты говорил, что Старковым все рассказала какая-то женщина. Неужели это была она?

- Я же говорил, что та женщина работала вместе с тобой в больнице!

- Да, верно. Я запамятовала. Медперсонал у пас часто менялся, трудно предположить, кто мог сделать такую подлость.

- Разве это подлость, мама?

- А что же еще, по-твоему?

- Это правда. Пусть горькая для меня, но правда.

- Это как раз тот случай, когда правда является настоящим злом.

- Значит, лучше сладкая ложь?

- Все это высокопарные слова, Юра!

- Пусть… Скажи, ты не забыла адреса моей тетки?

- Адрес я не забыла. Коли тебе так хочется, пиши…