С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»

Глава четвертая Кизлярские буруны

Наш 37-й гвардейский — на марше.

Пески, пески. В какую сторону ни глянешь — всюду пески. Мелкие, сыпучие. Они лежат желто-бурыми волнами и при движении воздуха шевелятся, словно морские волны. Гребни волн курятся, а народ называет их бурунами.

Мы бредем, по колено утопая в песке. Сесть на лошадь нельзя — она сразу вязнет по брюхо и начинает прыгать по-заячьи. После нескольких скачков выбивается из сил. Колеса повозок и бричек проворачиваются медленно, со скрипом и хрустом — песок в ступицах. Нечем дышать. Песок забивает нос. Песок хрустит на зубах. Песок в ушах, за воротом, за пазухой, в сапогах. Больно глазам. Веки щиплет, царапает. Ресницы в желтом куржаке. Лошади кашляют, чихают, отфыркиваются. Ресницы их глаз тоже в мохнатом желтом куржаке. Воздух вокруг желтый, мутный.

Колонной идти нельзя. Первые подразделения пройдут, а вслед идущие будут захлебываться пылью и барахтаться в сыпучей массе, как барахтаются в воде не умеющие плавать. Приходится рассредоточиваться и двигаться развернутым строем поэскадронно и побатарейно. По непотревоженному, уплотненному ветрами и дождями песку идти легче. И все равно за подразделениями остается бурая туча, которая долго не оседает.

Такие-то вот знаменитые кизлярские буруны!

Особенно тяжело подниматься на гребни волн-бурунов. Ноги в них вязнут по колено, а вместе с песком катишься в низ буруна и сам. Чертыхнешься, переведешь дыхание и снова лезешь на гребень. Страшно хочется пить.

Переменчива военная судьба, и безвестны ее дороги. Еще какую-то неделю назад мы были на теплом морском берегу и самыми последними словами кляли горы, протыкающие небо, и чертовы ущелья. Не прошло и двух суток, как разбитые и скрипучие теплушки доставили нас на берег Каспийского моря, по-осеннему хмурого и сумрачного. Словно во сне промелькнули и остались позади настороженные города: Сухуми, Тбилиси, Баку, Махачкала.

Высадились мы на станции Каргалинской. Мылись и парились в бане. Заменяли изношенное, изопревшее, прожженное у костров, изодранное в горах до лохмотьев белье и верхнее обмундирование. Как же хорошо и сладко после заскорузлого, с запахом кислого кваса и пота белья надеть на себя новую нательную рубаху и такие же кальсоны, новую гимнастерку-хэбэ и теплые ватные штаны.

Там, в Каргалинской, мы перешли на зимнюю форму одежды, получив телогрейки, полушубки, шапки. Там же пополнились недостающим вооружением, боеприпасами, конями, людьми. По бледным, без загара, лицам многих бойцов из пополнения нетрудно было понять, что они явились из госпиталей, что они бывалые воины. Но пришли и новобранцы, совсем юные ребята-кавказцы. Мы их встретили так, как когда-то встретил меня И. Н. Поддубный: «Быть вам казаками».

6 ноября, в канун великого праздника, двинулись в Кизлярские буруны. Новый театр военных действий. От того, где нам пришлось воевать, он отличается, как небо от земли. Но привыкай, приспосабливайся, казак! Воевать конникам в горах трудно. Здесь, в песках, кажется, не легче будет.

Для обороны нашему полку отведен участок перед хуторами Тарским и Дадынкином. Туда мы сейчас и пробиваемся. Медленно, по-черепашьи, но все-таки пробиваемся.

От казака к казаку, по цепочке, передается команда:

— При-вал!

Круто вздымаются бока лошадей, с них стекают и падают на желтый песок ошметки желтой мыльной пены. Тяжело беднягам. Привалы повторяются через каждые два часа. Большего времени в пути лошади не выдерживают, как не выдерживают и люди.

К исходу дня выходим из самого гиблого и тяжелого участка бурунов. И сразу же останавливаемся на большой привал, на отдых. Начинает дымить походная кухня. У казаков много дел. Перво-наперво надо напоить лошадей. Старшины выдают воду по строгой норме — с водой плохо. Еще в Каргалинской нас предупредили, что в бурунах воды нет. Перед маршем мы заполнили водой все посудины, какие имели и какие нашли: от фляжек до бочек. Но надолго ли этих запасов хватит? Ведь только лошадей у нас около тысячи. Вода есть на хуторах, в колодцах. Но неизвестно, в чьих руках те колодцы.

Водопой закончен. Казаки задают коням корм и сами готовятся к ужину и ночлегу.

Утром, когда полк собирался продолжить марш, вернулись разведчики, высланные вперед еще накануне. И не одни, а с добычей. Это было странное зрелище. Первым, ведя в поводу усталого коня, шел сержант Лавриненко. К седлу его лошади была привязана длинная веревка. На конце той веревки со связанными руками переставляли ноги два здоровенных фрица. На широкой спине одного из них «ехал» разведчик Раковский с забинтованной ногой. Шествие замыкал Кальмин, командир полковой разведки, тоже с конем в поводу. К седлу его коня были приторочены пять немецких автоматов и какие-то сумки.

Лейтенант по всей форме доложил командиру полка, что ночью, на подходе к хуторам, они неожиданно столкнулись с вражеской разведкой. Была короткая схватка, в которой троих гитлеровцев они отправили на тот свет, а вот этих двоих, — лейтенант показал на пленных, — скрутили живехонькими.

— За «языков» спасибо, а вот за спектакль, что устроили…

— Товарищ майор! — взмолился Николай Кальмин. — Никакого спектакля не устраивали. У казака Раковского вот этот тип, — лейтенант кивнул на одного из гитлеровцев, — убил коня, а самого ранил. Вот и вез… Он же как бугай. Я и Лавриненко, когда брали, едва управились с ним…

— Ладно, артист, — махнул рукой майор Бобков. — Спектакля, считай, я не видел.

Командир полка майор Бобков был у нас новым человеком. Он вступил в командование на станции Каргалинской. Раньше воевал под Москвой в корпусе Доватора. Был тяжело ранен и на лечение отправлен на Кавказ. Недавно выписался из госпиталя. Не знаю, случайно или не случайно майор назвал лейтенанта Кальмина артистом. Только тот в самом деле до призыва в армию учился не то в театральной студии, не то в музыкальном училище в Сталинграде. У него был приятный голос. И вечера, проведенные с ним, для командиров штаба были приятным отдыхом.

Захваченные разведкой «языки» не запирались. Из их показаний обстановка прояснилась. Хутора, куда мы шли, были заняты противником. Подтвердилось самое худшее. Нам грозит безводье. Уже сейчас, через сутки марша, нет воды. Запасы, взятые из Каргалинской, кончились. А дальше что? Водяной голод?

Командир полка оказался предусмотрительным человеком. Перед тем как дать команду «По коням!», вызвал к себе заместителя по хозяйственной части капитана Мирошниченко и командира четвертого эскадрона старшего лейтенанта Конадюка, приказал им собрать все свободные емкости и с эскадроном двинуться в ближайшие калмыцкие улусы на поиски воды.

Всего несколько дней прошло, как полк принял майор Бобков. Но мы, командиры подразделений, увидели: появился заботливый хозяин, смекалистый и толковый мужик. Не то что новый начальник штаба майор Башмаков (фамилия его изменена). Он пришел к нам в Лазаревской. Но что он за человек, мы еще понять не можем. Помалкивает себе и все. Ни дельного предложения, ни ясного распоряжения. Полковые острословы с первых дней прилепили ему прозвище: Сапог.

На привале перед последним переходом некоторые казаки принялись отрывать себе окопчики и ямки, чтобы хоть ненадолго спрятаться от колючего и пронизывающего ветра. На этом привале мы увидели, как страдают лошади от жажды. Они кидались к редким снежным пятачкам и лизали, прямо-таки всасывали снег. Чтобы облегчить жажду и страдания своих боевых друзей, мы котелками, чуть ли не ложками стали собирать снег и растапливать на огоньке.

Последний переход до цели, указанной в приказе. Идти стало легче. Не стало уже бурунов и волн сыпучего песка. Перед нами слегка всхолмленная степь. Грунт нашей «дороги» (двигались по азимуту) уже твердый, ноги коней и колеса теперь не проваливались, а кое-где так твердо, что даже не заметно наших следов — так спрессовал ветер песок. В степи, хотя и редкая, но есть трава. Сейчас она стала ветошью, но это все-таки лучше, чем листья деревьев Кавказа. Попадаются и кустарник, и овражки — в них мы пока и укрылись от наблюдения противника, спрятали все наши тылы, в том числе и лошадей. Только вот не баловала нас погода. С утра дует сильный ветер, скручивая в змейки песок со снегом. Одеты мы были тепло, по-зимнему, но холод все равно проникал под одежду, студил руки и ноги, до красноты обжигал лицо.

После полудня полк вышел к хутору Тарскому и под прикрытием невысокого холма стал зарываться в землю, строить огневые позиции, создавать оборонительный рубеж. Немцы почему-то нам не мешают в этой работе.

Перед рассветом четвертый эскадрон вернулся из калмыцкого улуса и привез воду. Но как он ее ни сберегал, довез только половину. Другую половину расплескал по бездорожью. К тому же вода оказалась несвежей, мутной, с нехорошим душком. Заместитель командира полка по хозчасти Мирошниченко и командир эскадрона доложили, что население ближайших улусов ушло в глубину степей, колодцы завалены, с немалым трудом набрали вот эту.

Хоть худая вода, все-таки вода. Но — мало! Делить ее на лошадей пришлось чуть ли не кружками. Да разве кружкой коня напоишь! Воду брать надо у противника. Другого выхода не было.

Первый эскадрон готовится к атаке на хутор Тарский. Командир эскадрона старший лейтенант Сапунов скачет от взвода к взводу. Его, маленького ростом и подвижного, в полку зовут Колобком. Перед атакой он проверяет у казаков оружие, запас патронов и гранат. Проверив, повзводно по лощинке уводит к хутору. Намечена разведка боем. Если она будет успешной, если силы противника невелики, то на поддержку эскадрона придут другие.

Казаки первого эскадрона развернулись в цепь, в атаку пошли дружно, но под сильным огнем вынуждены были залечь, а затем отойти. Успеха бой не принес.

Вечером, едва только на землю опустилась сизая хмарь, тишину раскололи залпы нашей полковой артиллерийской батареи и минометов. Били по огневым точкам. Подразделения вышли на рубеж атаки. На хутор навалились всем полком и быстро очистили его от гитлеровцев. Они бежали в другой хутор — Дадынкино. Теперь вода — наша! Подразделения запасались ей всю ночь; наливали в бочки, фляжки, в цинки из-под патронов и везли, и несли в свои тылы, там досыта поили коней. Суматошная была ночь.

Утром немецкие автоматчики, поддержанные танками, пошли в яростную контратаку и нас выдавили из хутора. Вода стала снова немецкой. Началась война за воду.

На третий день всем полком атаку мы повторили. Выбив гитлеровцев из хутора, закрепились в нем. А еще через неделю заняли хутор Кизыл. В нашем распоряжении теперь было четыре колодца. Вода, вода… Кто ею владел, тот становился господином положения на поле боя.

ПНШ Корней Ковтуненко назначен ответственным по забору воды из колодцев. Казаки его окрестили «Водяным». В его обязанности входило упорядочение забора воды подразделениями, контроль за строгим соблюдением графика.

Противник не хотел мириться с потерей колодцев. Он начал бить по ним тяжелыми снарядами. Око видит, да зуб не берет, так хоть обстрелами досадить. И досаждали. Возле колодцев гибли люди и лошади, в щепки разлетались повозки и дырявились бочки. От обстрелов мы несли потери еще и потому, что немцы на этот раз отказывались от привычного им педантизма и методичности. Огонь они вели бессистемно, днем и ночью.

Но какой бы огонь ни был и как бы он ни велся, воду брать надо. Приходилось играть в прятки со смертью. Одни удачно попадали в паузы между обстрелами, других накрывало. Смерть была платой за глоток воды. Но если колодцы обстреливались без обычного педантизма, то минометчики строго блюли порядок. Только мы сядем завтракать, слышим — визжат, как поросята, их мины и глухими хлопками рвутся у наших позиций.

— Ну, опять дополнительные пайки кидает Фриц, — пошутит кто-нибудь хмуро. На обед и на ужин «доппайки» были увесистые. Но батарейцев приводило в ярость их нахальство и наглость. Дело в том, что после обеда, обычно группами по три человека, они выходили на скат высоты, обращенный в нашу сторону, спускали штаны и выставляли свои арийские зады. «Мол, натесь-ка, полюбуйтесь, Иваны!» Одна группа, справив свои надобности, уходила, а другая появлялась. Не в бинокль, а простым глазом все это было нам видно.

— Ну ладно, гитлеровские выкормыши, проучим вас когда-нибудь, — говорил я, наблюдая такое хулиганство немцев.

— Какое им время давать, — горячился командир 2-го взвода Юрий Ромадин. — Они нам дают время спокойно покушать? Нет, надо немедленно кончать с их «позированием». Товарищ комбат, разрешите нам подкинуть им хотя бы парочку чугунных подтирок? А?..

— Как-то нехорошо, Юрий, — люди нужду справляют, а мы!..

— Да если бы люди, товарищ комбат! Дивлюсь я вашей деликатности, не к месту она сейчас, — горячился Ромадин, поправляя повязку на голове. Ранен он был в ущелье Пшехо. Там, на юге Кавказа, недолечившись, прибежал в полк, найдя нас уже здесь, в песках кизлярской степи.

— Ладно, киньте им, Юрий, парочку мин. Да поточнее, чтобы и другим было неповадно позировать нам, — распорядился я.

У второго взвода, как оказалось, данные для стрельбы по этой цели уже подготовлены. Ромадин командует весело, задорно:

— Второй взвод, к бою-у-у! Цель — фашистские ж…!! Веер сосредоточенный! Угломер…! Заряд…! Взвод-ом! Две мины беглым! Огонь-н-нь!

Расчеты выполняют команды быстро, весело и, кажется, с озорством.

Я тоже увлекся этой стрельбой и наблюдаю за высотой в бинокль. Не проходит и минуты, как на склоне высоты вспыхивают восемь султанчиков разрывов мин и точно там, где надо. Доволен работой взвода и его командир Юрий Ромадин и по-мальчишески пускается в пляс, отчебучивая невиданные коленца, и, вздохнув от удовольствия, потирает руки: «вот так вам и надо». Потом было видно, что из троих немцев, выставивших свои зады в нашу сторону, уполз за скат высоты только один. А двое так и остались лежать до ночи, и как будто со спущенными штанами. Назавтра мы лежащих на скате высоты не обнаружили, да и их позирование кончилось. После этого, как бы вымещая злобу, начали обстреливать из-за высоты из шестиствольного миномета и вынудили нас сменить позицию батареи.

С той высоты, откуда гитлеровцы вели огонь, мы глаз не спускали. Через день или два командиру взвода лейтенанту Ромадину удалось выследить походную кухню. И когда сбежались гитлеровцы с котелками, он, как шапкой, накрыл их разрывами. В воздух полетели котлы и котелки, колеса и головы.

— Вот так, — потирал руки Ромадин, — приятного аппетита!

Танкобоязнь, она как болезнь. Не страдали мы ею раньше. Может, потому, что после боев у станицы Кущевской с танками почти не встречались. В крутых горах и узких ущельях танкам делать нечего. Не страдали танкобоязнью еще и потому, что состав полка был иной. После многочисленных боев полк значительно поредел и пополнился новыми людьми. В него пришло много молодых, необстрелянных бойцов. И танкобоязнь стала болезнью многих. А проявилась она в бою за хутор Дадынкино.

В ночь с 12 на 13 декабря наш полк совместно с 39-м начал наступление на хутор. Это был крепкий орешек с разветвленной сетью окопов и траншей, сильно насыщенный огневыми средствами. И мы должны были его расколоть, чтобы упрочнить свою оборону. Поначалу все шло хорошо. Эскадроны развернулись и, поддержанные артминометным огнем, начали штурм, вгрызаясь во вражескую оборону. Скоро зацепились за окраину хутора. Но тут эскадроны дрогнули и стали отходить. Противник бросил против наступающих танки — их было не менее трех десятков. Одна группа контратаковала в лоб, другая обтекала с фланга.

Наши начали отползать назад, со страхом наблюдая ползущие на них танки.

Отход подразделений, пока еще организованный, вот-вот мог превратиться в бегство, хуже того, в панику, и тогда гибель полка неизбежна. И вот в такой критической ситуации я увидел и понял, сколь многое зависит от командира, его воли, решимости и выдержки.

Майор Бобков по телефону спокойненько так спрашивает меня:

— Видишь, что происходит?

— Так точно, товарищ гвардии майор, танки противника напирают.

— А еще?

— Наши отходят…

— Дай отсечный огонь. Всей батареей. Перед отходящими поставь глухую заградительную стену. Заставь эскадроны залечь!

Признаюсь, я растерялся, мне было страшно выполнять такой приказ. «А вдруг не залягут, — мелькнула мысль, — и тогда!..» Не хотелось гадать, что будет тогда. Приказ есть приказ. Майор повторил его, но теперь в голосе его прозвучал металл. Знал он, майор Бобков, что приказывал. Командиром-психологом был. Батарея поставила глухую огненную стену перед отходящими. А дальше все произошло именно так, как хотел командир: казаки залегли, они нашли ямки, рытвины, воронки и, опомнившись, спешно стали готовить гранаты для боя с танками.

Крайняя это была мера, но, наверное, единственно верная в сложившейся ситуации. И, пожалуй, не каждый командир на нее решился бы.

Танковую контратаку полк отбил. Тут веское слово сказали артиллеристы. Когда число подбитых и подожженных ими танков достигло двенадцати, оставшиеся начали пятиться и покидать поле боя. Эскадроны снова поднялись и пошли вперед.

В этот день в «Журнал боевых действий» были внесены имена особо отличившихся воинов. Первым стояло имя командира артиллерийской батареи лейтенанта Чехова. Далее шли командиры расчетов Присичев, Петров, Киреев, наводчик Зацепилин, замковый Никитин, подвозчик боеприпасов Баев. Из минометчиков — лейтенант Ромадин.

Хутор Дадынкино наконец-то очищен от противника.

Немцы, отступая, оставили в хуторе девять исправных, но без горючего танков, около двух десятков автомашин, шесть орудий и два тяжелых миномета, прицепленных к ним. Кузова автомашин загружены боеприпасами, продовольствием и другим имуществом. Таких больших трофеев полк еще ни разу не захватывал. Это была крупная победа. Но, пожалуй, главной была победа над собой, над танкобоязнью. С той болезнью как-то сразу было покончено. Не стали бегать казаки от танков.

Командиры эскадронов долго не могли забыть моей стрельбы и той огненной стены, которая ошеломила и заставила залечь отходящих. Встречаясь, командир первого эскадрона старший лейтенант Сапунов суживал свои хитроватые глаза и насмешливо спрашивал:

— Ну как, самовары-самопалы, воюем?

— Помаленьку.

— И то ладно. — Сапунов притворно вздыхал. — Завидую я тебе, Поникаровский.

— В чем же?

— Воевать тебе легче. С противником лоб в лоб не сталкиваешься. Бьешь по нему издалека. И не только по нему… — В прищуренных глазах командира эскадрона начинали прыгать веселые чертики. — Тебе ничего не стоит скомандовать: «Цель — э… Угломер двадцать пять, синус — пять, крой по своим опять!»

Беззлобные то были шутки, дружеские, и я на них не обижался.

Потеря хутора Дадынкино для противника была болезненной. Он подтягивал свежие силы, бросал их в яростные атаки, делал все, чтобы вернуть его. Но мы крепко держались. Особенно горячим и трудным был по-зимнему хмурый и ветреный день 22 декабря. В этот день гитлеровцы предприняли четыре атаки. Впереди пускали танки, за ними пехоту. В иные моменты танки прорывались до командного пункта полка и огневых позиций артиллерии, но каждый раз вынуждены были откатываться, оставляя на поле боя разбитые и горящие машины.

Первую атаку мы отбили без особого труда. Главную тяжесть второй атаки приняли на себя казаки четвертого эскадрона. На участок, занимаемый эскадроном, двинулось более десятка танков. За ними, прижимаясь к броне, шли автоматчики.

Командира эскадрона старшего лейтенанта Конадюка я знал с первых дней прихода в полк. По своей натуре человеком он был старательным, любую работу делал основательно, но не отличался проворством. Медлительность комэска нередко вызывала шуточки, а то и прямые насмешки. Кое-кто из начальства склонен был считать Конадюка тюхой-матюхой. Сам же Конадюк не любил лезть на глаза начальству, даже побаивался его. И никто не мог сказать, что этот нерасторопный и молчаливый человек может быть храбрым, смелым, решительным.

В тихом омуте, по людской молве, черти водятся. В бою Конадюк преображался до неузнаваемости. Решения, принимаемые им, были четкие и предельно ясные. И действовал он уверенно и хладнокровно. До бога — высоко, до начальства — далеко, до врага — руку протянуть. Тут не жди указаний и подсказок, а действуй самостоятельно. Танки наваливаются на эскадрон? Ну и хрен с ними! Командир эскадрона приказывает… не трогать их. Пусть пушкари расправляются с танками, а эскадрон автоматчиками займется. Танки прошли через боевые порядки. Казаки поднялись, отряхнулись и начали бой с автоматчиками. Били из автоматов, глушили гранатами. Фрицы заметались по полю, побежали. Но их догоняли и укладывали пулеметные очереди и мины.

— Так, славно почистили морду. Теперь посчитаемся с этими…

«Эти» — танки, пропущенные через головы. Встреченные плотным артиллерийским огнем, они уползали назад. Из окопов эскадрона в них летели гранаты и бутылки с горючей смесью.

На поле боя гитлеровцы оставили четыре танка и десятки трупов. Понес потери и эскадрон. Задавило обрушенной землей командира взвода лейтенанта Перфильева, убиты несколько казаков. Тяжело ранили командира эскадрона. Пулеметная очередь из отходящего танка прошила ему грудь.

Третья и четвертая атаки были танковыми. Во время третьей атаки танки прорвались к огневой позиции нашей минометной батареи. Не имея возможности вести огонь, батарейцы залегли с минами в руках. Но подрывать танки минами не пришлось. Выручили артиллеристы.

Гитлеровцы словно обезумели в этот день. Солнце уже садилось, когда они кинулись в четвертую атаку, бросив на наши позиции около пятидесяти танков. Они лезли напролом, не считаясь ни с какими потерями. Предвидя такое, командир дивизии придал полку еще две батареи из дивизионного артиллерийско-минометного полка. И любо-дорого было видеть, как от мощных и точных ударов спотыкаются вдруг, останавливаются и начинают чадить железные чудовища. Красивое зрелище! У всех артиллеристов и минометчиков было ощущение необыкновенного душевного подъема. Расчеты работали, сбросив телогрейки и шинели, засучив рукава гимнастерок. Некогда было в этот день ни поесть, ни попить воды, ни покурить.

Командир дивизии со своего КП, расположенного вблизи огневых позиций артбатарей, видел, как отбивались атаки. После того как успешно была отражена последняя, он позвонил командиру полка майору Бобкову и сказал:

— Передайте мою благодарность всем казакам и сообщите, что я представляю ваш полк к награждению орденом Красного Знамени.

23 и 24 декабря атаки немцев были вялыми и отбивались нами легко. 25 декабря гитлеровцы пошли в психическую атаку. В полный рост. Без шинелей и с засученными рукавами. Их было до батальона. Они палили из автоматов и на всю степь горланили. Мы поняли: пьяные.

Мой наблюдательный пункт находился в расположении первого эскадрона. Командир его старший лейтенант Сапунов был в траншее, недалеко от меня. Я слышал его голос, хриплый и простуженный:

— Парад, чисто парад. Но этим нас не возьмешь. Не пужливые мы. Не пужливые, Корней?

— Не пужливые.

Рядом с ним стоял ПНШ Корней Ковтуненко. Занятый штабной работой, он никогда не упускал случая, чтобы самому сходить в поиск с разведчиками или побывать в боевых порядках эскадронов, чтобы лично оценить обстановку на переднем крае, добыть новые сведения о противнике. Он часто ввязывался в драку. Казалось, он искал драк и выходил из них благополучно. Чаще Ковтуненко бывал в первом эскадроне, он дружил с «колобком» Сапуновым и любил его. Беглый минометный огонь, всей батареей, расстроил плотные ряды «психов», они основательно поредели, но движение не остановили. «Психи» упрямо и нахально продолжали топать, приближаясь к нашим позициям.

— По пьяным рожам — огонь! — скомандовал Сапунов своему эскадрону.

Казаки дружно ударили из автоматов и пулеметов. Наконец, стали доставать гранатами.

Сапунов бросает взгляд на ПНШ Ковтуненко.

— Корней, давнем?

— Давнем, Коля!

Они выпрыгивают из траншеи.

— Вперед!

Команда и пример командиров словно стальная пружина выкидывают эскадронцев из окопов. Разгорается свирепая рукопашная схватка. В ход пущено все: штыки, приклады, ножи, лопаты, кулаки. Русский мат перемешивается с немецкими выкриками, со стрельбой, глухими ударами, хрипом, и гитлеровцы не выдерживают, бегут. Казаки, распаленные, полные ярости и злого азарта, гонят их до тех пор, пока не оказываются во вражеских окопах.

Командир полка возвращает эскадрон на свои позиции. Недоуменные вопросы: «Зачем? Почему? Гнать их надо!»

— Не настало время. — Командир полка спокоен, как Будда.

— А сейчас сиди и не брыкайся? — Сапунов горячится и выходит из себя.

— Да! Сиди и не брыкайся.

За четверо суток боев гитлеровцы потеряли свыше сорока танков и несколько сот солдат и офицеров. Но не смогли вернуть ни одного из хуторов: ни Дадынкино, ни Тарского, ни Кизыла.

В самые напряженные дни боев стало известно: из нашей 11-й, 12-й и 63-й дивизий образован 5-й Донской гвардейский казачий кавалерийский корпус. Командиром корпуса назначен генерал-майор Алексей Гордеевич Селиванов, его заместителем — генерал-майор С. И. Горшков. Казаки радовались. Генеральское звание земляку, его повышение в должности, льстило и нашему самолюбию.

Сергея Ильича знали и уважали в дивизии все. Я тоже был достаточно наслышан о нем. Не раз доводилось видеть Сергея Ильича и в штабе полка, и на переднем крае среди казаков, и встречать на огневой позиции своей минометной батареи. Родился он в 1902 году на хуторе Ольшанка Урюпинского района в семье казака-хлебороба. В мае 1920 года — полных еще восемнадцати лет не было — по призыву комсомола вступил добровольцем в ряды Красной Армии. Красным конником сражался против Белой армии барона Врангеля. После Гражданской войны дослужился, поднимаясь по служебной лестнице со ступеньки на ступеньку, до начальника отдела кадров одного из военных округов. С начала Великой Отечественной войны был в действующих частях Красной Армии, а в ноябре 1941 года принял 15-ю Донскую казачью кавалерийскую дивизию народного ополчения. В годы Гражданской войны был награжден орденом Красного Знамени. Коммунист с 1920 года. Вся сознательная жизнь генерала была связана с Красной Армией. В наших глазах генерал был человеком железной воли, выдержки и хладнокровия.

Где бы ни появился С. И. Горшков — на огневых ли позициях, в окопах ли переднего края, — неизменным спутником его был адъютант Парамон Самсонович Куркин. Невысокого роста, как и комдив, толстенький и кряжистый, как сутунок, он носил пышные седые усы и бороду, закрывающую всю грудь. Мундир на старом казаке сидел очень ловко, будто никогда он с ним не расставался. Многие в дивизии старика-адъютанта считали отцом Сергея Ильича: находили сходство в их обличье. Парамон Самсонович, урюпинский ополченец, в годы Гражданской войны был командиром эскадрона в дивизии легендарного комдива Оки Ивановича Городовикова.

В эти же дни в полк пришло другое приятное известие: за мужество, отвагу и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, Указом Президиума Верховного Совета СССР свыше ста воинов нашего полка награждены орденами и медалями. Удостоился этой высокой чести и я, командир минометной батареи, — награжден орденом Красной Звезды.

Гитлеровцы притихли. Они не лезли теперь на рожон. Иными днями носа не показывали из щелей. Над позициями стояла такая тишина, что порой казалось, что никакой войны нет. По ночам, едва только начинало смеркаться и до рассвета, фрицы беспокойно пускали ракеты. И короткими пулеметными очередями, словно спросонок, простукивали тишину. Гитлеровцы стали бояться нас.

У солдата, говорят, на войне два главных дела: копать землю и бить врага. Земли в бурунах мы переворочали горы. Капониры, окопы, траншеи, землянки. А в первое время еще и норы. Самые обыкновенные норы с дырой-трубой в конце. В тех норах раскладывали костерки и прятались от пронизывающего хиуса, от мороза. Да и спать где-то надо было. Да вот беда: оттаявший песок осыпался и, бывало, обваливался. Норы становились могилами. Не очень надежны были окопы. После каждой танковой атаки приходилось откапывать засыпанных людей, оружие, боеприпасы, немудрящее солдатское имущество. Сыпучий грунт от тяжести танков обрушивался. Людей, которые побывали под землей и оставались живыми, встречали как возвращенцев с того света. Окопы по ночам ремонтировали, углубляли, копали новые. На всякий случай. Земля-матушка всегда была спасительницей.

С противником нас разделяло поле шириною немного более двух километров.

Гитлеровцы, ничего не добившись в атаках, перестали нас тревожить. Зато тревожили мы их. В один из дней второй сабельный взвод первого эскадрона, укрываясь за подбитыми и сожженными танками, подобрался к самым окопам гитлеровцев, забросал их гранатами и, уничтожив почти целую роту, вернулся к эскадрону.

Потом были вылазки всем полком. Пойдут эскадроны, выбьют гитлеровцев, займут их окопы, приготовятся гнать врага дальше, а тут приказ: вернуться на свои позиции. Ничего не понимая, казаки возвращаются. Возвращаются на свои места и гитлеровцы. Получалась какая-то игра в кошки-мышки. Врага можно гнать и надо гнать, а полк, зарывшись в землю, сидит или совершает «прогулки», которые без жертв не обходятся. Казаки стали грешить на нового командира дивизии полковника Терентьева. Нерешителен. Робок. «Вот Сергей Ильич… С ним бы дали разгон, показали врагу свою казачью удаль…»

Зря мы грешили на полковника Терентьева. Никакой вины его не было. Он выполнял волю и замысел… Сергея Ильича Горшкова. Враг был еще силен. И он хитрил. Ему хотелось сорвать наши полки с занятых рубежей, которые, как он убедился, вернуть оказалось не по зубам, вывести их в чистое поле, а там разгромить танками. Но на хитрость есть другая хитрость. План врага был разгадан. А время работало на нас. Надо было терпеливо сидеть на позициях и изо дня в день изматывать врага.

Ах, дорогие, милые комиссары! До чего же вы хорошие и крепкие мужики! В дни самых тяжких испытаний, когда, казалось, сил больше нет и люди горем захлебываются, рядом появлялись вы и словом своим, страстным, душевным, партийным примером своим поднимали дух воина, вливали веру и великую силу в него. В дни радости, в дни душевного подъема тем же словом и тем же примером вы окрыляли воина, звали его на новые ратные подвиги.

Но и не всегда приятно было слушать вас, друзья комиссары. Было время, когда вы говорили каждый раз одно и то же: «Наши войска, отступая, оставили врагу такие-то города, противник захватил…» Знаем, что это вы не сами придумали, а сообщали нам сводки Совинформбюро. После чтения вы некоторое время молчали, собирались с мыслями — что нам сказать, чем утешить, и… горячо восклицали: «Успех немцев, друзья, временный, и вот почему…»

А на самом деле в этом 1942 году все было так, как и в 1941 году. Немцы взяли за горло Сталинград. Мы оставили врагу Кубань и Ставрополье. Удерживать противника пока не хватает сил. Мы отчаянно сражались на вершинах Кавказских гор и в тесных ущельях. Теперь вот сражаемся здесь, в голых и гиблых песках. Каждый новый день начинался одним вопросом:

— А как дела в Сталинграде?

— А как сажа бела.

Да. Так хотелось отвечать. Но мы, командиры, веря в силу нашего оружия, мудрость партии, полководческий гений, отвечали по-иному:

— Идите к комиссару, он вам все разъяснит.

Сталинград тревожил всех. Мы понимали: не удержится, не устоит Сталинград — не удержимся и мы. Ведь всю огромную силу оттуда он кинет на нас, а наши силы, наши возможности на пределе.

И вот радостная весть: враг под Сталинградом окружен. Огромная гитлеровская армия в котле. Наши бьют! Слова сообщений Совинформбюро — как соловьиная песня, как бальзам на кровоточащую рану.

— Товарищ комиссар, прочитайте еще раз, повторите, расскажите своими словами.

— Ну что ж, можно.

— Значит, скоро настанет и наш черед бить фашистов и гнать, гнать и бить, бить беспощадно.

— Скоро настанет.

Да, крепкие мужики комиссары, замечательный народ.

…30 декабря комиссар полка Михаил Федорович Ниделевич вызвал нас, командиров подразделений и политруков, на КП полка. Для начала рассказал о славных делах сталинградцев. Затем о переходе в наступление войск Воронежского фронта. Комиссар не стал ждать наших нетерпеливых вопросов: «Ну, а мы, мы-то когда пойдем?»

— На днях и мы пойдем, — сказал комиссар и, выждав, когда смолкнет наше «ура», стал давать указания: — Сегодня провести партийно-комсомольские собрания, рассмотреть заявления о приеме в партию и комсомол, проверить готовность к наступательным операциям и продумать формы политической работы в наступлении.

Красиво говорил комиссар. Даже вечно повторяемая им фраза «Стало быть, так» сегодня не резала, а ласкала слух.

Не знаю, но думаю, что гитлеровцы, сидящие за широким полем в обороне, в этот день чувствовали себя неуютно. С наших казачьих позиций они, конечно, слышали ликующие крики «ура» и выстрелы, видели взлетающие в небо ракеты и шапки. Понимали ли они, что пришел час возмездия и что они обречены?

Но не о гитлеровцах, не об их психическом состоянии я думал в этот святой и торжественный час. О своих ребятах, о минометчиках. У нас длинная и тяжкая дорога впереди. Кому из нас доведется дойти до ее конца и увидеть зарю Победы? Сколько придется выдержать сражений, сколько пролить крови?

Сегодня мы приняли в партию двух лучших минометчиков: гвардии сержанта Николая Ежова и гвардии старшего сержанта Ивана Литвина. Эти воины очень хорошо знают: вступление в партию Ленина дает им одну-единственную привилегию — первым подниматься в атаку, не щадить себя в бою, вести за собой других. Всегда так было: когда трудно, невыносимо трудно, звучала команда, нет, не команда — призыв: «Коммунисты, вперед!» Коммунисты шли вперед. Да, так было. И так будет всегда!

В эту ночь мне не спалось.