Саамские сказки

Великий Тьермес гонит грозовые тучи. Голова его в небо уходит — десять кряжевых сосен его рост. Зеленый мох — его волосы, рвут их все ветры и никогда не сорвут. В руках его радуга, и мечет он молнии.

Собаки бегут впереди — каждая с ездового оленя.

Тьермес видит добычу, Тьермес смеется, и громы грохочут, и небо высоко уходит и падает вниз[4].

Охотится Тьермес. Он бежит; там, где стопы его коснутся земли, перевалами расступятся горы, полягут леса, два лога протянутся и потекут реки.

Из-за Норвегии, из-за Лимандров далеких, где не нашей жизни начало, гонит Тьермес добычу. Она впереди, никогда не видима богу, но близка ему для удара — вот-вот ударит молнией в сердце.

То бежит Златорогий Олень. Белый он, его шерсть серебристое снега. Черную голову держит высоко, закинул рога, летит на невидимых крыльях. Ветры вольные — его дыханье, они несут его в его пути. Глаза его полузакрыты, но не смотри в них, человек,— от силы их ты будешь слеп. Закрой свои уши, когда услышишь бег,— от той силы ты будешь глух. Опалит он тебя своим дыханием — и ты будешь нем.

Знай: то Мяндаш-пырре...

Знай: когда великий Тьермес настигнет Мяндаш-пырре и первой стрелой ударит — весь камень гор раздастся и выбросит огонь, все реки потекут назад, иссякнет дождь, иссякнут все озера, море оскудеет. Но солнце будет.

Знай еще: когда великий Тьермес второй стрелой вопьется в черный лоб меж золотых рогов, огонь охватит землю, горы закипят водой, на месте этих гор поднимутся другие. Сгорят они, как бородатый мох на старых елях. Сгорят полуночные земли, и лед вскипит. Ветер с Севера будет пламенем. Сгорит Старик с Севера.

Когда же на Мяндаш-пырре ринутся собаки и Тьермес вонзит свой нож в живое сердце, тогда конец: упадут с небес все звезды, потухнет старая луна, утонет солнце. На земле же будет прах.

МЯНДАШ-ПЫРРЕ

Из-за Каменского, из-за Имандры, из нутра Матерой земли бежит Мяндаш — дикий олень.

Мяндаш-пырре имя ему, он начало дикарьского кёгору. Мяндаш-пырре — начало жизни и краю.

От края до края земли, от начала не наших пределов Мяндаш-пырре бежит.

Путь его — солнца путь, туда ему бег.

Мяндаш-пырре летит, Златорогий Олень. Белый как снег, он бежит из-за Лимандров далеких, из-за Норвеги, летит прямо к Каменскому Нижнему озеру. Замарались копыта — и не понравилась ему эта земля, не взлюбилась вода. На Сыйвыннь побежал. Стал на Камень крутой.

Здесь. Отсюда видна высокая Кейва, сытные земли Оаймкеджпоалла. Остоялся тут, ноги расширил — омочил нашу землю; отдых принял. Встал и подумал:

Цокнул копытом о гладкие камни, легким скоком, играя копытцами, вновь побежал.

Хрустят его ноги, шелестят ему кормные травы и белые ягели:

— Мяндаш-пырре бежит, Мяндаш-пырре идет...

Оаймкеджпоалла-холмы под его ноги растут. Летний Наволок приходит под ноги его.

Понравились сопочки эти, и на Летнюю землю пришел он. В родниках копыта омыл.

И ел тут, и жил, и кормился, и отдыхал, и свой рог золотой уронил.

...и сказал:

«— Эта кегора — Мяндаша тундра. Вершинам этих холмов — рог Мяндаша, рог головной.

И встрепенулся.

МЯНДАШ-ДЕВА

В горах и вараках, на ламбинах и тундрах — где не живет человек и никогда ему не живать, куда не след ему ходить — живут Мяндаши.

Вот Мяндаш-дева, конечно, жила. Ее облик — женщина оленя. У нее родилось теля — сынок. Жил он, жил и у Мяндаш-девы скоро превратился в молодого оленя, Мяндаш-парнь.

Мяндаш-парнь ходил на охоту.

Однажды он вернулся домой. Пришел к матери и сказал:

— Вот, мать, будем жить в веже из оленьих шкур; порогом будет чаппыд — позвонки, доски крыши — из ребер, опоры — ноги оленя, чистое место хребетною костью обложим, а камни очага будут, как печень, гладки.

Построил вежу и сказал:

— Это Мяндащей вежа.

Перевернулся я в человеческом облике стал. Перевернулась Мяндаш-дева и в человеческом облике предстала сыну. И вот МяНдаш-парнь матери сказал:

— Я хочу жениться и взять дочь человеческую.

Мяндаш-дева говорит:

— Сынок, ты не сможешь жить с человеческой девушкой. Она другого запаха. Она не сможет быть чистой, как ты. Ты Мяндаш, дикий олень. Она тебе не будет обрядной. От ее запаха ты всегда будешь прядать ушами. Тебе не будет терпения жить в своем доме.

Но Мяндаш-сын сказал:

— Приведи человеческую дочь. Однако будем жить. И она будет меня беречь.

Тогда Мяндаш-дева вышла на волю и пошла искать жену своему сыну. Обернулась дикою важенкой и переплыла через Мяндаш-йог — кровавую реку. В Мяндаш-реке волны из легких, а камни из печени. Перешла она через реку и побежала вперед. Бежала, бежала и пришла к человеческой веже. Обернулась женщиной и просто женщиной вошла в дом человека. Вошла, сняла каньги с ног и спросила:

— Которая дочка пойдет моему сыну в жены?

Старик, который жил в веже, имел трех дочерей.

Старшая дочь говорит:

— А я пойду!

— Ну, если ты пойдешь,— сказала Мяндаш-дева,— то положи мои каньги сушиться. Хорошо их расправь и просуши,— Сама вышла из вежи наружу.

Каньги были не простые. Внутри из пойды, а стельки из самой нежной, самой вкусной пойды, тоньке-пойды.

Вот ночь Мяндаш спала, а утром пробудилась и говорит старшей девушке:

— Принеси мои пойденные каньги и хорошо расправленные стельки.

А у девушки жир-то из канег съеден! Вместо жира она положила в каньги траву, а стельки сделала из простого овечьего сена. Принесла к Мяндаш-деве эти каньги и сказала:

— Суй ноги!

Мяндаш обуваться стала, а в каньгах-то сено! И стельки не те!

Ну Мяндаш-дева ничего не сказала.

И пошли они, Мяндаш-дева и дочь старика. Пришли к Мяндаш-реке. Спрашивает Дева:

— Как ты, Пейнтьйолльке[6], пойдешь через Мяндаш-йог, кровавую реку, где волны из легких, где камни из печени?

А та и говорит:

— Как ты, так и я.

Ничего не сказала на это Мяндаш-дева. Обернулась дикою важенкой, переплыла через Мяндаш-реку и побежала вперед. Молодица осталась на берегу реки. Бродила, бродила, тонула, тонула, едва-едва перебралась через реку.

Мяндаш-дева домой пришла. А около вежи бегают пыжики-ребятки.

— Подьте, встретьте молодицу,— сказала им Мяндаш.

Они побежали, копытцами перебирая. А у молодицы в руках посошок. Этим посошком она их побила всех по носу, до крови. Мяндаш-дети домой убежали.

Вот молодица пришла к веже Мяпдашей. Вежные двери открыла и говорит:

— В Мяндашей вежу войду — через чаппыд-порог шагну. А чистое-то место хребтовою костью обложено! А опоры-то — ноги оленя! А крыша-то из шкур!..

Тут Мяндаш-дева сказала:

— Здесь, в камень превратись.

Та окаменела.

Вот Мяндаш-парнь с охоты возвратился. Спрашивает мать:

— Мати, привела ли, нет ли жену?

И Мяндаш-дева сыну ответила:

— А здесь, камнем стоит.

Тогда Мяндаш-парнь сказал:

— Если эту камнем сделала, так веди другую.

Вот Мяндаш-дева обернулась дикою важенкой и опять побежала к тому же старику. Переплыла через Мяндаш-реку, где легкие — волны, печень — камни,— кровавую реку, и пришла к веже. Обернулась человеческой женкой и в дом вошла.

У старика осталось две дочери. Мяндаш-дева спросила:

— Которая девка пойдет за моего сына замуж?

Средняя кричит:

- Я!

— Ну, ты и пойдешь,— говорит Мяндаш-дева. Сняла каньги, дает средней девке.

— Возьми каньги и просуши. Стельки хорошо расправь и положи сохнуть.

Та дернула стельки из канег, а стельки-то из тоньке-пойды. Она каньги положила сушиться, а тоньке-пойду съела.

Мяндаш проспала ночь, а утром встала и говорит средней девке:

— Поди подай мне каньги обуть.

А у девки-то стельки съедены! Вместо них простое сено положено. Мяндаш-дева стала обуваться, а стельки-то не те! Простое сено положено, а тоньке-пойды нет. Мяндаш оделась.

— Пойдем, однако! — сказала.

Пришли к реке, и Мяндаш-дева спрашивает:

— Как ты пойдешь через Мяндаш-йог — кровавую реку? В ней волны из легких и камни из печени.

А та и говорит:

— Как ты, так и я.

Мяндаш-дева обернулась дикою важенкой и переплыла через реку. Молодица же осталась на берегу. Бродила, тонула, едва-едва перебралась через Мяндашей реку.

Мяндаш прошла к своей веже. У вежи играли пыжики-ребятки. Она им сказала:

— Подьте навстречу молодой.

Они побежали молодицу встретить и привести. А у девушки был в руках посошок. Она всех их побила по носу до крови. Они домой убежали к матери, показали ей мордочки и говорят:

— Вот как молодая нас встретила.

Молодица пришла к веже Мяндашей. Пришла, двери открыла и говорит:

— В дом Мяндашей войти — через порог из шейных позвонков перемахнуть. Из хребтиных костей полы уложены. Как печень, гладки камни очага, и опоры — ноги оленя...

Мяндаш сказала:

— Тут, в камень превратись.

Девка окаменела.

Мяндаш-парнь с охоты пришел. Прямо к матери идет.

— Мать, где же мне жена?

Мяндаш-дева ему отвечает:

— Тут, камнем стоит.

— Ну, когда камнем сделала и эту, так иди приведи мне еще жену.

Мать обернулась дикою важенкой и побежала. Переплыла через Мяндаш-йог, превратилась в женщину и вошла в вежу к тому же старику. У старика осталась одна дочь. Говорит ей Мяндаш-дева:

— Пойдешь ли ты за моего сына замуж?

Девушка ей в ответ:

— Какая я буду жена твоему сыну? Он Мяндаш!

Я сыну Мяндашей женой не гожусь.

— Иди, дочь человеческая, в вежу Мяндашей жить,— говорит Мяндаш-дева.— Иди, вот прими мои каньги сушить и стельки расправь хорошо.

Девица каньги приняла, отнесла их сушиться, а стельки расправила, развесила и высушила исправно.

Мяндаш-дева ночь спала, а утром, пробудясь, говорит:

— Принеси мои каньги со стельками.

Девушка тоньке-пойду хорошо просушила и каньги со стельками подала Мяндаш-деве надеть. Мяндаш-дева обулась и пошла. И вот дочь человеческая в Мяндаш-вежу идет.

Идут они вместе и приходят к Мяндаш-реке, и Мяндаш-дева спрашивает девицу:

— Как ты, дочь человеческая, будешь через Мяндаш-реку идти? Мяндаш-йог — кровавая река, в ней легкие — волны, печень — камни.

Девица сказала:

— Переходи, Мяндаш-дева, через Мяндаш-реку, а я как-нибудь, может быть, перейду.

Мяндаш-дева через реку переплыла, а девушка осталась у реки на берегу. Отщепила она кору ольхи-дерева и села у воды. Ольху-дерево откусывает, ольховую кору мелко жует, как пылью сыплет в реку и поет:

Мяндаш-йог высохла досуха, и дочь человеческая перешла через реку. Ольху кусала, мелко жевала ольховую кору, бросала в воду и пела:

И Мяндаш-йог опять потекла.

Девица пошла вперед. И вот показалась вдали Мяндашей вежа. Здесь девица села.

А Мяндаш-дева к дому пришла. Вокруг вежи пыжики-оленцы играют.

— Подьте, ребятки, встретьте молодую.

И они, перебирая копытцами, побежали встречать молодицу. Прибежали и встали перед ней. Она их не била. Она каждому олененочку повязала уши красным сукном. С радостью они вернулись к матери домой. Кричат ей:

— Вот как мы встречены молодицею! Она ввязала нам в унт красное сукно.

И Мяндаш сказала:

— Это хорошо.

Тут Мяндаш-парнь с охоты пришел.

— Где мне жена? — сказал.

Мяндаш-дева ему говорит, что там, на краю болота, ждет.

Мяндаш-парнь диким хирвасом побежал. Устремился невесту смотреть. А девица у болота сидит и поет:

А он, не очень близким кругом, обежал вокруг нее и вернулся к матери домой. Спрашивает его мать:

- Видел ли невесту?

— Видел,— ответил Мяндаш-парнь.

— Можешь ли с нею жить?

И он сказал:

— И с ветру и с подветру был. Жить могу.

Вот Мяндаш-парнь построил себе вежу и предстал перед дочерью человеческой красивым человеком и взял ее женою.

И вот Мяндаш-сын живет с человеческой дочерью. Жили они хорошо. Жена его берегла, а он ее строжил. И он дал ей запрет: «Нельзя шкуры-постели, даже детские, ребячьей мочой замочить».

Детей у них было много и постелей было много же.

И вот они йсивут. Живут очень хорошо.

Но однажды она не досмотрела: мальчишечка-дитя пустил струю и замочил постель.

Тут Мяндаш с охоты возвратился. В вежу входить стал и... не успел еще человеком обернуться, как ему из дверей нечистый запах в нос ударил. Он чихнул и сказал жене — Мяндаш-каб своей:

— Я тебя строжил — нельзя замочить постели, а у тебя постеля мокрая! Плохой запах идет. Я не могу больше жить! Тяжелый дух тянет мне уши, трепет и дрожь мне от него.

И он убежал к материнскому дому. Пришел к матери и сказал:

— Мати, я не могу больше жить! Тяжелый дух уши стягивать стал.

Мать ему сказала:

— Не говорила ли я? Не может Мяндашей сын с человечиной жить. Так вот слушай, дитя: в дом Мяндашей вернись. Вот тебе материнская грудь. Вот тебе сосок один, и другая титька моя, и третья, и четвертый сосок. Живи! Но бойся, сыночек, того, кто «черсн мехом шкуры»[7], и берегись «из щели кишки стерегущего»[8] и «из-за дерева и камня краснеющего — красноликого»[9].

И, сказав, Мяндаш-дева Конньтаккою[10] стала и всех в облике диких оленей из Мяндаш-вежи вывела. А Мяндаш-каб — жена Мяндаш-парня — обвернула вокруг себя кислую, мочей намокшую постелю и, оборотись дикою важенкой, тоже побежала с ними. И превратилась в вожака диких оленей. И будто колоколец рога ее стали для диких.

И вот великим множеством сотен растянула она стада диких оленей по тундрам и ламбинам нашей земли.

— А теперь скажи ты мне, вы люди ученые. Что это такое — рассказываю, как живых вижу, а где они? А ведь были они, обязательно были — раз есть мы, то и они были... Это уж точно.

ПЕСНЯ О МЯНДАШЕ

Были эти люди. Был Мяндаш. Мы все, живущие тут, на нашем Теплом наволоке, все мы кровей его жены — Мяндаш-каб, Матрены. Семиоетровцы, те уже не наших кровей, у них и речь другая. А что до Каменчан, то все мы кайенского роду, все мы ментушане, хоть и разные фамилии — Койбины, Телыши, Матрехины,— все одной крови народ, все — нашего роду. Вот хочешь верь, хочешь не верь — воля твоя, а так оно есть. Был Он, эти люди все были, и эта Мяндаш-каб была. Она нам вроде матери приходится — мадерахке. Это так же верно, как вот я против тебя сижу. Это надо понять, раз я тебе говорю эти слова, я жив человек, так и он был жив человек.

Не я эту песню знала — мой муж. Илья жил охотой, и ни о чем другом заботы у него не было. Всю дикарью повадку он знал — и у нас, и в сторону Коло, вся земля ему была как открытая душа. Илья неделями пропадал в лесах и на Кейве. И каждого возвращения его я ждала, как в первый день свадьбы нашей.

Набегает словно сон или видение... И родится из глубины души волна: что это явь или мечтание такое? И эта волна родится, бежит живыми словами в груди... Так Илье моему, бывало, придет эта песня волной, и он запоет. Соседи услышат — все Ьридут, его не трогают, словечко никто не скажет, а он поет. Там же, где дитятко убегает от матери,— слезами поет и мы все в слезах омываемся.

В Каменском мы с ним жили, от роду его. В нашей жизни на нашем жилом месте не было и не бывало драк или свары, пока он жил. Если он прознает, что между соседями завелся раздор — он просит меня звать к себе тех людей. Обязательно в тот час звать, как застигнет его эта песня. Они придут к нему. Найдет он для них нужное слово — помирит.

Это не сказка. По-нашему ловта называется. Это истинно живое было. Его духом жили мы. Жили и хвалили бога.

Какой Илья был из себя? А... худощавый был мужик, ростом высок, волос черный. Глаза словно не нашего житья, песню запоет — не веселыми глазами смотрит, тоскует. На охоту — не ходил, а летал; загорится, все забудет, глаза веселые, пойдет и зачнет свою песенку:

Я от него грубого слова не слышала.

Никто этой ловты по-нашему не знал и не знает, и нйкто при нем, ни после него этой песни не пел. Только он один мог петь от начала и до конца. Унес он эту песню. Я знаю сказать ее, а родятся ли слова его песней, то не могу знать. Если родятся — поспей записать, твое счастье.

Плакать буду — не мешай.

Жил старик и старуха. Ну, и родились у них три дочери. Жили и жили. Старуха встала утром и принялась огонь разводить, а тут у льгаса ворон крыльями затрепыхал. Старуха испугалась:

— Вставай, старик, скорее!

Старик поднялся и выглянул из вежи. А перед ним предстал красивый человек большеносый, весь в черном, воронова крыла.

Старик позвал гостя в вежу, а старуха питенье и еденье на стол подала. И вот завелась беседа, началось сватанье.

Человек просит в жены дочку. Старики стали дочку отдавать и отдали старшую.

Ну, и пошла дочка их с мужем в свой новый дом. А старик со старухою живут-поживают.

Жили и жили. Старуха стала огонь разводить. На лыпс глянула — ласты морского зверя виднеются. Испугалась старуха:

— Вставай, старик, скорей!

Старик поднялся и выглянул из вежи, а перед ним предстал морской зверь. В вежу вошел — толстым человеком сел у очага. Ну, поели и попили, и беседа завелась. Сватанье началось. Жирный человек начал сватать у стариков дочку. Старики стали дочку отдавать и отдали среднюю.

Морской зверь домой пошел, жену к себе повел. А старик и старуха по-прежнему зажили.

Жили и жили. Однажды стала старуха огонь разводить, на лыпс глянула, а в нем рога дикого оленя красуются.

Старуха испугалась:

— Вставай, старик, скорее!

Старик встал, из вежи выглянул, а перед ним Мяндаш — дикий олень. Старик Мяндаша в вежу позвал. Он в вежу вошел — человеком предстал, очень красивым.

Старуха питенье и еденье на стол подала, ну, и завелась беседа. Сватанье началось. Мяндаш просит в жены дочку. Старики стали Дочку отдавать и отдали младшую. Мяндаш-парнь ушел домой с молодою женой.

Старик и старуха вдвоем остались. Пожили — надо к детям в гости сходить, проведать, как они живут.

К ворон-зятю пошли. Стали подходить — вороновы дети вокруг вежи летают. Увидели и закричали:

— Мама, мама, бабушка с дедушкой к нам в гости идут!

Дочерь старшая из вежи вышла. Отёц и мать к дому приблизились — она подошла, поздоровалась с отцом, с матерью и в вежу их ввела, а глаз-то один выклеван у дочери их... Наготовила она еденья и питенья, и стали они есть и пить. Пока пили они и ели — солнце закатилось, ворон-зять в вежу вошел человеком. Поздоровались. Вместе сели, поели объедков разных, попили и спать повалились.

Утром проснулись, поели, попили, с дочерью и зятем попрощались и домой пошли.

Недолго пожили. Зятя, морского зверя, проведать пошли. К зятю пришли, тут тюленята-серки у вежи играют и матери кричат:

— Мама, мама, бабушка с дедушкой идут!

Ну, и дочь средняя из вежи вышла к отцу и матери навстречу, а рука-то наполовину отгрызена. Ну, поздоровались они, отец и мать в вежу взошли.

Наготовила дочка еденья и питенья, и стали они есть и пить. Ну, солнце закатилось, зять толстым человеком в вежу вошел. Поздоровались. Вместе сели и угощались разной рыбой и наедой, и спать повалились. Утром, встав ото сна, поели и попили, с дочерью и зятем попрощались и домой пошли.

Вернулись домой, пожили недолго — к Мяндаш-зятю направились. Идут, пришли к веже; Мяндаша дети, Мяндаш-парнь, все мальчики, один к одному, увидели их и закричали:

— Мама, мама, дедушка с бабушкой к нам в гости пришли!

Мяндаша жена из вежи наружу вышла, а сама-то одета в суконное платье, длинное и черное, гладкое платье. Отец с матерью поздоровались, она их в вежу ввела и начала готовить питенье и еденье.

Вот и солнце закатилось. Тут чистые двери открылись, Мяндаш свежего мяса положил, внутрь вежи заглянул и увидел, что тесть с тещей у него в гостях. Мяндаш в вежу вошел человеком и перед тестем и тещей пригожий предстал. Поздоровались. Мяса свежего, мясного отвара поели, попили и спать повалились. Утром, встав ото сна, зажили. Мяндаш-зять охотиться ушел. Бабушка сплела красные ошейники для каждого внучка и повязала им на шеи. Внучки играли в этих красных ошейниках, и все было хорошо.

Жили и жили. Мяндаш-зять домой возвратился оленем с рогами красивыми, а в дом войдя — человеком, и спали ночь, а утром, встав, старик и старуха назад, домой, отправились, в свою вежушку. А Мяндаш-зять их не пускает, оставляет здесь в его доме жить.

Старик один ушел. Что было добра, что было живота, у себя дома собрал и назад вернулся. Ну, и стали жить.

Жили, жили. Старуха стала браниться, что не по ее обычаю здесь поступают: постель мокрую после сна детей надо сушить, а не выбрасывать в воду. Жили, жили, и Мяндаша жена послушалась мать — положила мокрую постель на дверь, сохнуть на солнце. И забыла. Солнце закатилось. Мяндаш вернулся домой, к дверям вежи подошел, а на них постель положена сохнуть, от нее кислый запах детский исходит. Мяндашу этот запах в ноздри ударил, ему уши стянуло назад, он чихнул, а обернуться не мог, не мог он принять человеческий облик.

Мяндаш воскликнул:

—- Зачем положили постелю сушиться? — и побежал в лес, в тундры побежал...

И все дети, все Мяндаш-парнь, ребятки его, все за ним побежали один за другим.

И даже самый маленький, тот, который на коленях у матери был и грудь сосал, и тот встрепенулся, в теленочка-сосунка превратился и побежал за ними вослед.

Мяндаш-каб осталась одна, вскочила, за ним метнулась, маленького зовет к себе на колени, домой к себе зовет:

А Мяндаш-парнь отвечает ей:

Тогда ответила мать:

Супруга Мяндаша, Мяндаш-каб, осталась одна. И стала жить, и замуж вышла. Замуж вышла — не живет, а плачет,— своего Мяндаша вспоминает.

Мяндаша вспоминает — песню поет:

Однажды спала Мяндаш-каб, и приснился ей сон. Мяндаш приснился, привиделся ей Мяндаш мужем. Он сказал ец ласковым голосом:

Утром встала Мяндаш-каб и научила мужа велению Мяндаша.

Муж послушался. Он пошел на то место и подстрелил дикого оленя. Добыл и принес свежее мясо.

И стали жить. И муж стал хорошо промышлять.

Ну, и стали жить, а теща бранит дочку, зачем она не сушит постелю, а бросает в проточную воду. Послушалась дочь своей матери, положила шкуру сушиться на солнышко, а сама ушла в вежу. Солнце закатилось. Женка из вежи на улицу вышла, чтобы шкуру прибрать, а постели-то нет!

Невесть куда делась постели!

«МОЛИТВА МЯНДАША»

И старый Мыхкал сказал мне:

— Петь-то уж я не буду,— и он начал петь дрожащим голосом, про себя, чтобы вспомнилось; заметив, что рука моя потянулась к карандашу, он отрицательно покачал головой и перешел на сказ:

— Слушай, тебе сказываю, а не карандашу!

Мяндаш-хирвас сел на задние ноги и молился о своем. И к нему, к хирвасу, пришел охотник и сел против него. И они стали разговаривать.

Мяндаш укорял человека, он напоминал ему, как он, Мяндаш, научил его охотиться на дикарей, как научил прятаться за кусты, рядиться в еловые ветки, и надевать на себя оленьи рога, и за камень хорониться — не был бы виден охотник дикарю. И не он ли, Мяндаш, вложил в руки человека лук, на прокорм его жены и детей? И дал великий завет: в хирвасном стаде, в осеннем стаде диких оленей, убивал бы только одну важенку на прокорм семьи, но не больше того, а на хирваса осеннего стада — запрет...[12]

— Так я учил, и это было ведомо всем!

А теперь хитер стал человек: ложится на землю, ползет на животе и нападает неведомо откуда, и выстрелы гремят с разных сторон. Дикари слышат гром, но неведомо, откуда посылает его человек. Мы боимся кормиться, мы жить боимся. Теперь охотники добывают и одну важенку, и другую, и много берут сразу в один день удачной охоты. И хирвасов бьют, даже в осеннем стаде! Так ли я учил тебя, небесное отродье?

Охотник же засмеялся. Неразумен душою, он стал похваляться своею хитростью, своею удалью и удачей, своим умением нападать и прятаться.

На это Мяндаш сказал:

— Теперь, когда ты перестал жалеть хирвасов и важенок, Мяндашевых детей, придет время — и не станет охоты на дикаря!

И Мяндаш повторил тому человеку:

— Пусть охотники жалеют важенок и хирвасов дикарьих. Не будут жалеть — кончится им охота на дикаря! — так он сказал.

Это правда, было такое в досельные времена, давно, однако, было оно. При дедах еще, отец мой был молодой парень, он и рассказывал мне.

И сбылось же, не стали жалеть дикаря, много важенок выбивают, не берегут хирвасов... И вот нет охоты на дикаря. Видишь, то его слово пришло!

БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ

Жила старушка с сыном. Жили они, жили, мальчик вырос и стал взрослым парнем. Он задумал жениться.

— Поди, мама, сосватай мне невесту!

За невестой ходить матери легко. Отправилась старушка. Посваталась. От невесты дали слово:

— Есть место!

Пошли старушка с сыном в дом невесты. Их приняли хорошо: посадили в большой угол и угостили, как заведено со старины. И вот по-настоящему сосватались и начали пировать. Невеста среди пира вышла из дому. Стоит она, беседует с сестрицами и с подружками. Откуда ни возьмись вокруг нее завихрился ветер, поднялась пыль, рябь по озеру прошлась, и взвился в небо столб пыльный... Была девица — нет девицы. Бросились туда-сюда, куда девка делась?— нету девицы, нет засватанной невесты.

Вернулся парень домой один. Поутру встал обокраденный жених и сказал матери:

— Мама,— говорит,— испеки мне подорожников. Раз невеста потерялась, как мне, мама, жить? Я пойду искать мою суженую, мою пропавшую невесту.

Взял подорожники и отправился в путь.

Шел, шел и забрел он в топкие болота. Притомился, сел отдохнуть на кочку. Вдруг слышит: голос доносится издалека — кто-то кричит, спасенья просит. Он поспешил на голос. Глубокий мох проседает под ногой, посреди моха яма, окно озерное. Из нее-то слышен голос. Лег парень, распластался, в яму заглянул.

— Ты что?— спрашивает.

А там одна голова видна.

— В яму упал! Болото затягивает. Добрый человек, помоги мне.

Ну, парень веревку с себя размотал и один конец бросил в яму.

— Хватайся за веревку, да держись крепко, я тебя выдерну.

Ну, выбрался тот на землю и говорит:

— Теперь давай побратаемся, ты будешь мне старшим братом, а я тебе буду младшим. Где бы мы ни были, что бы ни случилось — будем выручать друг друга! Я тебе дарю мою саблю.

Парень саблю взял. И пошли они, каждый своей дорогой: спасенный — к северу, а парень — к югу.

Бабушкин сын шел и шел своим путем-дорогою, а от великих моховых болот никуда не мог уйти. Петлял он по болотам и вдоль и поперек не один день. Как-то вышел на простор, смотрит, а за моховым болотом, на высоком угоре, виден большой огонь.

— Ну,— говорит,—пойду на огонь. Устал я очень. Зайду в дом, отдохну. Может быть, попаду я к разбойникам в руки, а все ж таки крыша будет над головой.

И он пошел через мох, прямиком на огонь. Пришел к большому дому. Дверь открыл. В горенке бабушка сидит, левой рукой куделю сучит, в правой веретено вертит, пряжу прядет.

— Здравствуй, бабушка, куда бы мне влезть погреться, отдохнуть, и обсохнуть, да соснуть бы с устали?

— Да влазь,— говорит,— на печку к югу.

Забрался он на печку. Печка истоплена, тепло, как летом. Смотрит парень с печки, что бабушка делает? А бабушка прядет, прядет, да и задремлет, прядет, да и задремлет, прядет, прядет, да и задремлет.

Тишина вокруг, ни ветра, ни дождя; тихость над угором. Слышно, как травы растут.

Очнулась старушка и говорит:

— Скоро Нырьел, Север, со дождями падет. Скоро придут,— и принялась ужин готовить.

Парень слушает, что такое бормочет старая, а сам думает:

«Будут, вот-вот придут разбойники, живым не оставят!»

Вот и пришли, явились те, которых ждала старуха. Сходятся они сюда, в дом, все с разных сторон налетают, и у каждого свой ход. У них в доме четыре стены, четыре угла, четыре двери, четыре дыры по углам. Вот и влетают в них буйными ветрами эти разбойники. В дом влетит — смиренным парнем обернется и на свое место, за стол, усядется.

Собрались все восемь братьев-разбойников. Старуха питенье-еденье подает им, а сама говорит:

— Вы там где-то ходили да летали, а мне кусок мяса сам нашелся!

От этих слов поежился парень на печке, однако бежать уже поздно. Решил: будь что будет!

Молодцы между тем стали ужинать. Парень сидит на своей печке, ждет, уж не им ли будут закусывать? Глядь, а на месте старшего сидит тот человек, которого он из ямы выручил.

Поужинали. Двое молодцов, помоложе, встали и к нему на печку забрались, греются, тепла набираются. И не слышно их, и не видно, и не толкаются! А набольший среди этих разбойничков взял стул отдельный, посередь дома поставил, уселся и говорит:

— Ну, какой ты там есть, кусок мяса не пареный, не жареный, спускайся с печки вниз, сознавайся, какой от тебя прок?

Парень с печки слез, встал перед старшим и сам его спрашивает:

— А не выручал ли тебя кто из беды?..

— Выручали меня из беды, и не один раз, было дело,— говорит старшой,— да тебе-то что?..

— Ну, если выручал, так разве ты не можешь признать?

— Не могу спознать. Много разных людей! Где вас всех узнавать. Если выручал — так есть ли мой знак у тебя? Ты то сказывай.

— Есть твой знак у меня,— ответил бабушкин сын и выхватил свою саблю наголо.

Осмотрел старшой саблю, нашел свое клеймо и говорит:

— Верно, ты мой названый, ты мой старший брат! Я тебя признаю!

И берет его за руки, и ведет его в большой угол, усаживает и величает его гостем дорогим. Все опять уселись по своим местам, и стали они мед-пиво пить, пировать.

Старшой говорит:

— Ну, братья мои родимые, все вы моложе меня. Бывало, и не редко я выручал вас из беды, а вот человек, который меня сумел спасти от верной погибели. Не выручи он — не выйти мне живому из глубокой трясины. Вот что скажу вам, братья мои: слушайте его все, и я буду слушать его и почитать. А ты, брат мой названый, запомни братьев своих. Вот смотри: это — Сайв, по-русски сказать, шалоннпк...— и показывает на парня-верзилу.— Весь-то он непричесанный, рыжий, оборванный, в лохмотьях... видишь, растрепа косой. Порядка от него не жди. Шатается он по свету без толку, с дождями знается. Самый непутевый мой братец, но зла от него не жди. А вот Нырьхте, по-вашему юг, и его напарник Летник,— это ребята теплые, самые смиренные мои братья. Они тут на печке живут, тепла набираются. От них морошка и всякая ягода зреет. Тавялло, поднимись, туманная душа! Он у нас как налетит с востока, заляжет и не шелохнется днями. От него оленям приплод, а он об том и заботы не имеет, самый ленивый парень, безвредный, однако, все больше с туманами путается. После меня старшой — полуночник; этот любит, чтоб его уважали, неразговорчивый он, все больше помалкивает да подмораживает! Ну, а этого мальчишку, он самый младший, мы ему имени еще не придумали, побережник он, вдоль берега летает. Встань, когда с тобою говорит старший брат.

Парнишка не встает.

— Ты зачем опять вчера напроказил? Что тебе, места мало гулять? Сначала ко мне забрался — сколько судов зря загубил, потом к брату Западу метнулся. А там зачем лишних вдов у рыбаков наделал? Долго ли ты будешь проказить? Самый безумный сорванец. Ну, про Пейвелле говорить нечего, он давно женатый, остепенился, у себя на западе больше сидит, делом занимается. Ну, однако, и он с дождями заодно. Со снегом, да с морозом только я, Нырьел — Север, да Полуночник знаемся. То знай — мы тебе верные братья и помощники, вреда от нас не жди, но умей уважить каждого.

Тут и ели они, и пили, и песни пели. Гуляли всю ночь, только перед зорькой заснули. Немного времени спали, а наутро все уже разлетелись по своим краям. Каждый на свою сторону, на свой угол вылетел. Парня оставили дома одного.

Улетая, Север сказал матери:

— Мамаша, чего только захочет наш названый брат, то пусть все ему будет готово...— и умчался, будто тут его и не было.

Парень вышел погулять. Только за порог дома ступил, а тут птичка ему под ноги — порх. Вокруг него вьется, ну, прямо чуть не в руки просится, а поймать — не дается. Он за птичку — а она уже на веточке, уже дальше летит. То крылышками трепещет над головой, то сядет — его подманивает, поддразнивает, с кустика на кустик поскакивает, так и завлекает его.

Гонялся, гонялся он за птичкой и вышел на неведомую тропу. Тропинка не узкая, недавно хоженая. «Пойду-ка я попроведаю, что за тропа она такая?»

И пошел и пошел; шел-шел, шел-шел, летел не летел, а ему уж очень далеко показалось. И вот за листвою, за сухими ветками увидел дом. Дом не простой, бурелом вокруг наворочен, а сама-то изба будто ветром переверченная, смола потом из нее выступает. Захотелось ему посмотреть, а что в доме есть? Подошел с одной стороны — ничего не увидел. Подобрался с другой стороны — ничего не видать. С третьей стороны подошел — оконце нашел, стекла смолой затекли, через смолу разглядел: в горнице ходит девица красивая. Слезы льет, невеселую поет песню.

— Вот чудо,— удивляется парень,— как моя невеста! Она и есть!

Глазам своим не верит. Повернулась девица, а у ней в руках платочек, его подарёныш. Еще раз обошел весь дом кругом — больше никого там нет, вход один. Он в двери — хотел их взломать,— однако двери на затворе и к себе не подпускают. «Это хорошо,— подумал он,— никто другой не войдет»,— и пошел в обратный путь, в дом своих братьев названых.

Старушка ему питья и еды дала вдоволь и постель приготовила.

— Далеко ли бывал?

— А не близко ходил, малохоженой тропой!

— Не видал ли моего сумасброда старого... Чего он там безобразничает?

— Нет, не видал я ни старого, ни малого...— а про девицу свою промолчал.

Ну, и больше ничего она не спросила, и он ей ничего не сказал. Сидит старушка тихая, прядет свою куделю, веретеном вертит да дремлет помалу. Тишина кругом... Тихость и в лесу и на угоре, и на болотах тихо. Парень лег спать. Ну, чего больше делать?

Вот и вечер настал. Не успело стемниться,— со всех сторон начали братья слетаться. Старушка им наладила пированье, и пошла у них похвальба на все радости и горести, с которыми они прилетели хвастаться.

— Ну, а ты?— спрашивает Север,— ходил ли ты куда-нибудь, брат мой старшой?

— А ходил,— отвечает он, - и тропинушку нашел свежехоженую. По этой тропинушке чудо птичка летает, а в конце тропы чудо дом стоит.

— Близко ли, далеко ли?

— Да не близко, однако и не так чтобы уж очень далеко. Птичка знает!

— Мы здесь близко живем, а дома такого чудесного не знаем и не слыхивали о нем ничего. А есть ли в доме кто?

— С одной стороны подошел — нет ничего, с другой стороны — нет никого, с третьей стороны заглянул,— а там девица, моя заручённая невеста, горюет.

— Ну, если твоя, так ты ее и получишь. Нашему слову верь!

Ну, овечерелось и стемнело вовсе, собрались братья вместе на совет.

— Брат мой, собирайся в дорогу один,— сказал Север.— Мы знаем, чей дом ты нашел,— это матери нашей враг и обидчик. Нам в его дом ходу нет. Нам всем идти туда не годится. Никто нас скопом в дом этот не пустит, а стены его не пробьешь. Одного тебя, путника ночного, всякий пустит на ночлег. Мы же от тебя не отстанем, в том не сомневайся.

Ну, и отправились они тихим ходом, неслышными шагами, суховеями. Идут, друг за друга затеняются. Подошли к чудо дому. В лесу, в буреломе, захоронилися. Смотрят, что там есть?

И вдруг загудело, зашумело, свист по всему небу раздался. Тьма непроглядная наступила. Великим столбом до неба поднялся от края земли Ураган. Он налетел на чудо дом и сразу опал, не стало столба,— человеком обернулся и в дом вошел.

Парень пошел один, напрямик к самому дому, в те же двери, что и Ураган. Постучал. Ответа нет. Стучит.

Тем временем все восемь, один за другим затеняясь, невидимые за парнем, к стене притиснулись. Стучался, стучался парень — никто не отзывается, ну, однако, он свое знает — стучит... И откликнулись. Дверь не открывая, неведомой силы голосом спрашивают:

— Кто тут есть? Сколько вас?

— Я тут есть, один.

— Ну, если ты один, то входи! — ответил голос и двери открыл. Не успел он двери распахнуть, как все братья сквозняком ворвались в избу, все восемь сразу. Они скрутили хозяина дома, в прах его обратили и пустили на ветер, развеяли, как и не было старого.

Оказалась девица одна. Испугалась, бедная, а братья ей говорят:

— Ты, девица, не бойся, мы тебе добра желаем.

Тут-то парень к ней подошел и признался. Обнялись они, и радовалась она, родимая душа, что нашел ее суженый, что не поддалась она уговорам старого.

— Мало было шуму, а вы еще и девку привели,— ворчала бабушка, а сама им питенье и еденье готовит, скатерти постилает и улыбается во весь рот.

Девушка ее не боится, помогает старушке, как надо быть.

Парня и девицу посадили рядом и ну свадьбу играть! Говорят братья своему названому брату:

— Не печалься, невесту твою мы никому в обиду не дадим.

На другой день встали спозаранку и все девятеро поехали в дом, где жил неведомой силы старик.

Приехали. Дом-то большой, а добра там всякого навалено видимо-невидимо, и все то без ладу, без толку и без разума свалено кучами — настоящий бурелом. Съездили за этим добром раз, съездили два, три раза съездили, а всего обрать не могли. Целый месяц они возили из старого дома к себе и не могли все вывезти. Вот до чего силен был старик!

Перевезли все, что было, в дом матери-старушки, и стало в нем тесно. Заспорили, как им быть дальше. Ну, известно, где тесно, тут и свара. Парень с девицей говорят:

— Мы домой поедем!

— А мы новый город построим,— кричат братья.

А бабушка их не пускает. Не согласна. Говорит:

— Там очень шумно жить. И с Ураганом-то я не ужилась, а вы хотите, чтобы я в городе жила! Не будет этого,— и отказалась.— Я тут останусь, в тишине.

— Ну, что будем делать, раз она не пускает?

— Бросим жребий,— кому выпадет — тот с матерью останется!

Бросили орел и решку. Жребий выпал на парня с девицей. Ну, братья их оделили в долю от всего добра, а сами разлетелись по белу свету, искать, где им города строить.

Ну, бабушкин сын как есть счастливый стал человек: невеста нашлась, сам он оказался у большого дома, при новом хозяйстве. Матерь свою он сюда же привез, тут она в тишине и век свой кончила.

Брат Нырьел облюбовал себе северные страны, рядом Полуночник жил, за морем, в полуночных краях ютился. Юг и Летник позабыли свою печку, где тепла набирались. К брату Северу они редко стали заглядывать в гости, да и то вместе со Стоком, тоже редким здесь гостем. Залетят, погреют землю и травы, дадут тепла морошке и ягодам и опять к себе домой убираются. А где у них этот дом или город,— то неведомо. Пейвалле постоянно тянул свои ветры, когда и как ему положено. Побережник все бранился и ссорился с Севером, мало ему своей земли, так обязательно то к Северу залетит, то к Западу, и все рывком, на бегу, без толку, на беду и на зло людям.

Один Шалонник остался, неприкаянный, шатается по свету без ладу, без приюту. Шалый и вовсе беспутный холостяк какой-то получился.

Так вот и жили братья-разбойники и век живут, и кто знает, где они там, где летают, без отца, без матери?