Сад Толстого [сборник]

Александр Вьюрков Сад Толстого (из книги «Чужие пороги»)

Семья моя жила в одном из флигелей во дворе Хамовнического пивного завода, который примыкал к саду Толстого и отделялся от него высоким забором… Мне было девять лет. Сад Толстого нам, заводской детворе, представлялся сказочным лесом, где водились медведи, волки, хитрые лисы и страшная баба-яга с Соловьём-разбойником…

Знал ли нашу ораву Лев Николаевич? Конечно, знал. Наши горластые голоса не могли не доноситься до его кабинета. Играя на улице и гоняя собак по переулку, мы, конечно, мешали ему, но тогда мы этого не понимали и при встрече с ним весело и дружно кричали:

— Здравствуйте, Лев Николаевич!

В ответ он приветливо улыбался и приподнимал шляпу.

Весной и летом мы не заглядывали в сад Толстого. Мы были заняты игрой в бабки, в лапту, запускали «змея», гоняли голубей и часами пропадали на Москве-реке. Но вот наступало долгожданное 6 августа — «яблочный спас» (считалось, что к этому дню яблоки созревали), и наше внимание переключалось на сад Толстого. Забирались мы в него не со стороны пивного завода, а лазали через забор из соседнего сада Морозовской психиатрической клиники. Предварительно делали «разведку», дома ли Афанасий, и не спущены ли с цепи собаки. Для этого самый смелый из нас, Саша, пробирался во двор Толстого и узнавал всё во всех подробностях. Когда обстановка благоприятствовала нам — не было ни дворника, ни собак, — мы забирались на забор и усаживались на нём, как воробьи, готовые в любой момент соскочить на землю. Убедившись, что в саду никого нет, Саша спрыгивал в сад, пригнувшись, бежал к яблоне и начинал трясти ближайший сук. Вот захлопали падавшие на траву яблоки. Вслед за Сашей прыгали и мы. Если бы кто знал, как бились от страха наши маленькие сердца! А опасаться нам было чего. Афанасий без жалости драл нам уши, не щадили нас и дома, если о нашей удали становилось известно родителям. Пороли крепко. Но запретный плод сладок, и мы шли на риск, как говорится, «не щадя животов».

Успех окрыляет, и однажды, только мы приготовились прыгать в сад, как на аллее показался незнакомый нам мальчишка. На вид ему было лет двенадцать. Одет он был в домотканые штаны и белую рубаху с вышитым воротом.

— Вы чего тут чужие яблоки воруете? — спросил он, останавливаясь перед нами.

Мы переглянулись. В нашем переулке такого «огольца» не было.

— А ты что за птица такая? — вызывающе сказал Саша. — Хочешь, чтобы я тебе шею накостылял?

Мальчишка ухмыльнулся:

— Попробуй! Тятька-то вон он! Сейчас позову.

— А кто твой тятька? — спросил Саша.

— Кто?.. Афанасий. Он вам покажет, как чужие яблоки красть.

— Мы не воруем, — сказал кто-то из ребят.

— А зачем на забор залезли? — хитро прищурив глаза, допрашивал мальчишка.

Слово за слово, и мы узнали, что перед нами только что вчера приехавший с мамкой из Ясной Поляны сынишка Афанасия, Васька.

— Воровать не надо, — строго проговорил он. — Лучше попросите у отца, он и так даст, — Васятка бросил нам по яблоку, уселся против нас на скамейку и стал расспрашивать про Москву.

— А ты в школе где учился? — спросили мы Васятку.

— У себя. В Ясной Поляне. Первым учеником окончил! — добавил он с гордостью. — Похвальный лист получил. Учиться бы дальше надо, да нужда не дозволяет. — Васятка вздохнул. — Вот и привезли меня сюда в ученье к портному. Да вы слезайте, давайте поговорим. А то мне скучно тут. Мамка ушла, а тятька спать завалился.

Мы соскочили с забора и уселись вокруг Васьки на траву. Яблоки, конечно, мы ели теперь без стеснения.

— А вы, ребята, чужого не берите, — наставительно сказал Васятка. — Лев Николаевич не велит этого делать. Он нам говорил, что хороший человек никогда чужого не возьмёт.

— А ты его там видел? — спросил Колька.

— А как же не видать, раз он с нами живёт.

— А сад там у него есть?

— Сад здоровый. Это что за сад!

— А вы там у него, — допрашивал Колька, — яблоки… трогаете?

— Сперва воровали, — ответил Васятка, — а потом, как он с нами поговорил, перестали. Ведь мы как воровали-то. В спешке. Сколько сучьев поломаем. Раз нас Лев Николаевич и застал. Подошёл и говорит: «Нехорошее это дело, ребята, воровством заниматься. Кто чужого, говорит, не бережёт, тот и своего не увидит. Хочется вам яблочка, придите, спросите, и никто вам не откажет. А так, смотрите, что вы наделали. Сучья теперь эти пропали и ни одного яблочка не принесут».

— И вам не попало? — спросил Колька.

— Нет. Ребят он любит. Не дерётся. Совестил только. «Дерево, говорит, то же самое, что и человек. Одинаково живёт. Человек, говорит, дышит, и дерево дышит. Человек растёт, и дерево растёт. Вы, говорит, пьёте и едите, и дерево питается соками земли». «Если тебе оторвать палец, — спросил он нашего Никишку, — тебе будет больно? Так же и дереву больно». Долго он нас пытал. Дал нам яблок по целой пазухе и отпустил. А мы сказали ему, что больше обижать деревьев не будем. Пусть себе живут. И в сад к нему вот уже два года не лазаем. Как вспомним, что он нам говорил, так почему-то стыдно становится.

— А что она сейчас, яблоня эта, слышит, что мы говорим, или нет? — спросил Ваня, взглянув на яблоню.

— Может, и слышит, — ответил Васятка. — Раз живёт, значит, чувствует. Эвона, какой сук кто-то отворотил, — показал он на затухлый сук, валявшийся у забора. — Вы небось сломали?

— Разве нам такой сломать, — сказал Саша. — Это либо больничные, либо наши с пивного.

— И вы теперь там, в Ясной, больше не воруете? — продолжал интересоваться занятый какими-то мыслями Колька.

— Нет, мы слово дали Льву Николаевичу. А вы будете? — спросил Васятка.

— Мы стали ждать, что скажет Саша.

— Мы тоже не будем, — ответил он и, оглядев своих товарищей, сказал: — А если кто полезет, то вот, видали? — показал он всем крепкий кулак.

— Может, ты сам выдумал, что дерево дышит? — глядя на клён, недоверчиво спросил Ваня.

— Ей-богу, Лев Николаевич говорил. И больно, сказал, ему бывает, дереву.

Мы посмотрели на сад, на яблони с обвисшими от тяжести ветвями, и нам показалось, что они стоят, как живые, листочки шевелятся. В саду тихо, ветра нет. Значит, дышат.

Слова Толстого, что дереву бывает, больно и что оно так же дышит, как и человек, запали нам в душу на всю жизнь.

Наступила зима. Мы соорудили в морозовском саду высокую гору. С неё был виден сад Толстого. Однажды мы увидели, что Лев Николаевич с сыном и дворником сооружают гору на своём кургане. Заметив нас, Лев Николаевич крикнул:

— Идите помогать. Вместе кататься будем!

Через пять минут мы были в саду. Притащили свои салазки, лопаты, и работа закипела. Мы подвозили на санках снег и, спотыкаясь и скатываясь вниз, тянули его на курган. Гора росла. Усерднее всех помогал Льву Николаевичу наш неутомимый Саша. Скоро сынок Льва Николаевича выдохся и незаметно исчез. В стороне стояли и нетерпеливо ждали, когда гора будет готова, одетые в тёплые шубки и капоры какие-то девочки. Самая маленькая из них то и дело спрашивала Льва Николаевича, скоро ли можно будет кататься.

— Скоро, деточка, скоро, — ласково отвечал ей Толстой, вытирая с лица пот.

Когда гора была готова и утоптана, решено было её полить. Колодец был тут же, в саду. Лев Николаевич навесил ведро на жёлоб колодца и стал качать воду. Ухватились и мы за коромысло колодца… На помощь пришёл Афанасий, и через час гора на лёгком морозе превратилась в ледяную.

Следующий день был воскресенье. С раннего утра мы толпились у ворот Толстого и нетерпеливо ждали приглашения кататься. Своя гора нас уже не интересовала.

— Как он сегодня? — робко спросил Афанасия Саша.

— Ничего, — ответил тот. — Весёлый. Обождите, скоро выйдет, — и пошёл в людскую.

Ждали мы Льва Николаевича долго. У нас посинели носы, руки. Вдруг появляется Афанасий и говорит:

— Входите, но только чтобы не баловать. Слышите?

У горы мы увидели Льва Николаевича и тех девочек, которые были накануне. К нашему изумлению, гора была обсажена ёлочками и на двух из них висели ёлочные украшения: бумажные фонарики, флажки, бусы. Сад огласился нашим криком, смехом, спором, и катанье началось. Не удержался и Лев Николаевич. Посадив в санки перед собою маленькую девочку, прокатился с нею раза два. Когда Толстых позвали завтракать, Лев Николаевич собрал нас и сказал:

— Замечательная гора, ребята. Спасибо вам. Подождите меня.

Через некоторое время он вернулся с большим пакетом и дал каждому из нас по два крымских яблока, по вяземскому прянику и по большой шоколадной конфете. Шоколад был для нас лакомством недоступным. Мы видели его только в руках торговцев и на окнах магазинов. И вдруг — у каждого из нас по целой шоколадной конфете. Мы откусывали по маленькому кусочку и с таким наслаждением смаковали, что умильнее наших рож едва ли кто тогда видел.

— Завтра, ребята, каток будем делать, — улыбаясь, сказал Лев Николаевич. — У кого из вас нет коньков?

Не оказалось коньков у Кольки и Илюши.

— Я вам куплю, — пообещал Лев Николаевич и погладил Кольку по щеке.

Три дня мы не уходили из сада Толстого. Как только прибежим из школы, сейчас же летим к нему в сад делать каток. И мы так усердно качали воду из колодца и поливали аллеи сада, что нам здорово попадало дома за промокшие валенки. Поливал каток и Лев Николаевич. Мог бы это сделать и дворник, но Лев Николаевич любил всё делать сам и нам говорил, чтобы мы не гнушались никакими трудами помогать другим.

— А главное, ребята, учитесь, — говорил он нам. — Грамотному и жить легче.

Из всей нашей компании Лев Николаевич особенно выделял трудолюбивого и ловкого Сашу. Вместе они кололи дрова, подметали сад, убирали снег.

Наконец и каток был готов. Кольке и Илюше коньки были подарены. Представляли они собой деревянную колодку с врезанной в них стальной полосой.

Каталась на катке вся семья Толстого, и мы, обгоняя друг друга, мокрые от пота, кружились по аллее, не щадя сил. Всем нам хотелось если не обогнать Льва Николаевича, то хоть не отстать от него. Но как ни старались, как ни размахивали руками, никому из нас не удавалось догнать его, и все мы приписывали его успех не ему лично, а его конькам.

Закручивая палочкой на валенке верёвку от конька, Колька, шмыгая носом, говорил:

— Я бы на таких коньках, как у него, показал ему. А на колодках разве его обгонишь?

Шла рождественская неделя, и мы, катаясь на катке Толстого, заспорили, придёт он или нет. Вдруг видим — из-за угла дома выезжает он, улыбающийся, но не на коньках, а на велосипеде. Мы разинули рты от удивления, а Толстой, не обращая внимания на нас, покатил на нём вокруг всего сада и, посмеиваясь, то и дело оборачивался и смотрел, как мы старались догнать его. Колька в замершей позе стоял, смотрел и ждал, когда Лев Николаевич упадёт. В том, что он должен упасть, Колька нисколько не сомневался. Он не представлял себе, как теперь Лев Николаевич сойдёт с быстро катящейся машины. Когда Толстой сделал два круга и, замедляя ход, остановился, Колька был доволен и разочарован. С этого дня он стал бредить велосипедом.

Когда стемнело, Лев Николаевич пригласил нас, несколько человек, и детей артельщика Румянцева к своему любимому сыну Ванечке на ёлку. Стояла она, разукрашенная и увешанная конфетами, хлопушками и фруктами, наверху, в гостиной. Помню, мы пели песни, Лев Николаевич с Софьей Андреевной подпевали нам. Саша плясал «русскую», Ванечка вместе со всеми хлопал в ладоши. Потом Лев Николаевич затеял какие-то игры. Было весело, шумно. После игр всех нас в бумажных колпаках усадили за стол, поили чаем, угощали пирожными…

Небезынтересно знать, как относилось ко Льву Николаевичу население Хамовнического переулка, всего Зубова и Смоленского рынка, так называемые простые люди: служащие, торговцы, ремесленники, рабочие.

Я не видал ни одного прохожего или торговца, который, завидев Льва Николаевича, не снял бы картуза и не поклонился ему. Мне бросалось в глаза, что даже толстые торговки чёрствыми булками и селёдками на Смоленском рынке и те, с трудом поднимаясь со своих скамеек, низко кланялись ему. А ведь большинство торговцев и ремесленников были люди малограмотные и, конечно, книг Толстого не читали.

Кондуктора конки, работая годами на одной и той же линии, знали почти всех пассажиров, изо дня в день ездивших на конке. Ну, а такого известного и заметного человека, как Толстой, мудрено было не знать.

Иногда Толстой отправлялся в «город», как тогда называли центр Москвы, на конке. Дойдя до угла своего Хамовнического переулка, мимо которого по Царицынской проходила конка, он смотрел, катит ли в его сторону вагончик, и шёл к месту остановки. Но по дороге кондуктор, завидев его, звонил в звонок, останавливал вагон и, приветливо улыбаясь, ждал, пока Лев Николаевич сядет. Место ему с удовольствием уступал каждый. Также, в нарушение правил, когда Толстой возвращался домой, кондуктора останавливали вагон против его переулка. Лев Николаевич бывал очень сконфужен такой любезностью, благодарил кондуктора, говорил, что это его стесняет, но ему весь вагон отвечал:

— Нас-то много, а вы у нас один.

Толстой часто проезжал через Смоленский рынок, на Новинский бульвар, где была специальная дорожка для верховой езды. Не раз я встречал его там и бывал поражён, с какой быстротой он мчался мимо меня на своей низкорослой лошадке. Пригнувшись и придерживая шляпу, чтобы её не сдуло ветром и не сорвало ветвями лип, он летел во весь опор до самого Кудрина, а там, повернув лошадь, тем же аллюром мчался обратно.

— Ай да дедушка! — удивлялся наезднику какой-то прохожий. — Молодому так не проехать.

— Это не дедушка, а Толстой, — сказал я ему.

— Толстой? — не поверил мне прохожий, и он долго стоял и смотрел в сторону, куда скрылся Лев Николаевич.